Начало марта (?) 1659
Я — Мэри.
Я ведьма. По крайней мере, так меня называют. «Чертово отродье», «ведьмина кровь», — шипят мне вслед. Я не знаю ни отца, ни матери, у меня есть только бабушка — Элиза Наттл, или Матушка Наттл, как раньше звали ее соседи. Она меня вырастила. Если она и знала, кто мои родители, то предпочитала об этом помалкивать.
«Ты дочка лесного короля и королевы эльфов, вот ты кто».
Мы живем в маленьком домике у самой опушки леса: я, бабушка, ее кошка и мой кролик. То есть жили. Теперь все иначе.
Они пришли и забрали ее — мужчины в черном, в высоких, как башни, пуританских шляпах. Кошку насадили на кол, кролику размозжили голову: «Это не Божьи твари, а демоны, сам Дьявол в зверином обличье!» Они швырнули окровавленные тушки в навозную кучу и пригрозили, что так же расправятся и со мной, и с бабушкой, если она не покается в своих грехах. А потом ее увели.
Неделю с лишним ее держали в тюрьме. Сперва «выгуливали» — заставляли ходить туда-сюда день и ночь без передышки, пока ноги у нее не распухли и не стоптались в кровь. Она не покаялась. Тогда они решили сами доказать, что бабушка ведьма. Позвали женщину-ведьмокола, которая истыкала ее длинными булавками в поисках метки Дьявола — места, откуда не выступит кровь. Мужчины злорадно смотрели, как ее пытают, а бабушка стояла вся в крови под их взглядами — голая, униженная, старая — и ни в чем не признавалась.
Тогда они решили бросить ее в реку: мол, есть весомые доказательства ее вины. Еще бы. Целую неделю односельчане ходили свидетельствовать: жаловались, что бабушка напускала на них порчу, насылала болезни на их родню и скот, колдовала, втыкала иголки в восковые фигурки, меняла обличье и рыскала по окрестностям в виде огромного зайца, используя для перевоплощения зелье из топленого жира покойников.
Меня спрашивали, правда ли это.
Каждую ночь мы спали рядом. Если она в кого и перевоплощалась, то в своих снах.
Все это ложь. Бессмыслица и ложь.
Люди, которые обвиняли ее, были нашими соседями, а многие раньше с нами дружили. Еще недавно они приходили с просьбами — вылечить детей или животных, помочь с родами. Бабушка разбиралась в травах и настоях, а ее руки обладали целительной силой, но эта сила была ее собственная, а не Дьявола. Люди прежде ей доверяли, тянулись к ней. Когда кто-то рождался или умирал, всегда звали бабушку — помогать душе перейти из одного мира в другой.
И вот те же люди явились смотреть, как ее станут топить. Выстроились по обоим берегам и на мосту и, предвкушая развлечение, смотрели на самое глубокое место, такое глубокое, что вода там была черная. Мужчины в высоких шляпах приволокли бабушку из зловонной ямы, где ее держали, и связали особым образом: большой палец правой ноги к большому пальцу левой руки, а большой палец левой ноги к большому пальцу правой руки — и потуже затянули веревки. А потом ее бросили в воду и стали ждать. Тишину нарушало только шарканье зрителей — все старались подойти поближе, чтобы разглядеть, что будет.
— Она не тонет!
Сперва раздался один возглас, негромкий и удивленный, но затем его подхватили другие, уже возмущенные, и, наконец, закричали все разом. Поднялся страшный, нечеловеческий вой. Если не тонет — это уже доказательство вины. Бабушку подцепили крюком и вытащили на берег, как кучу мокрого тряпья. Ее не утопили тут же. Не лишать же народ излюбленного зрелища — казни через повешение!
Сегодня холодно, слишком холодно для начала весны. На земле наледь, деревья лишь слегка тронуты зеленью. Но народ стягивается отовсюду, чтобы поглазеть на казнь. Толпа на рыночной площади уже больше, чем в ярмарочные дни.
Мне опасно здесь находиться. Я вижу, как на меня косятся. Кто-то говорит: «Вон пошла ведьмина внучка», а кто-то отвечает: «Внучка самого Дьявола!» Потом они отворачиваются, посмеиваясь и краснея от чудовищных образов, которые рисует их воображение. Они не видят, что зло — в них самих.
Надо немедленно бежать отсюда, убраться подальше. Если я не уйду, рано или поздно меня растерзают. Но куда идти? Как теперь быть? Отправиться куда глаза глядят? Погибнуть в лесу? Я оглядываюсь вокруг. Все отводят взгляды. Глаза полны ненависти. Губы кривятся в недоброй усмешке. Нет, я не побегу в лес, потому что они только этого и ждут.
Прямо напротив меня виселица. Ее строили целую ночь и целый день. Я стою позади толпы, но даже здесь пахнет стружкой.
Что за сила мерещится им в нас? Если бы она существовала, неужели бабушка не сломала бы замки своей вонючей темницы и не улетела бы на волю? Неужели не призвала бы на помощь своего «хозяина», Сатану, и не попросила бы превратить врагов в прах и пепел? А будь хоть какая-то волшебная сила во мне, я бы сейчас же уничтожила этих нелюдей. Превратила бы в месиво из совокупляющихся жаб. В покрытых наростами слепых тритонов, пожирающих самих себя. Наслала бы на них вечно гниющие язвы. Прокляла бы на много поколений вперед, на века, чтобы их дети и правнуки рожали слюнявых недоумков. Я бы сгноила содержимое их черепов, чтобы мозг вытекал из носов кровавой жижей.
Я так увлеклась проклятьями, что пришла в себя только от внезапно наступившей тишины. На бесцветном помосте на фоне блеклого неба появились фигуры в черном: палач, священник и худой как скелет Обадия Уилсон, самопровозглашенный охотник на ведьм, который согнулся пополам и чихнул, сотрясая гробовое молчание. Он все чихал и чихал, прижав к лицу носовой платок. Когда он наконец затих и толпа вздохнула с облегчением, на его снежно-белом платке виднелась кровь. Единственное яркое пятно на помосте.
Бабушку привели — руки у нее были связаны — и, поставив лицом к толпе, подтолкнули к лестнице у виселицы. В воздухе сгустилась ненависть, но бабушка не обращала внимания. Она скользила взглядом по лицам, искала меня и, наконец увидев, улыбнулась. Затем посмотрела на Обадию, который тщетно пытался остановить хлынувшую носом кровь, и слегка кивнула, будто бы с одобрением. Затем она кивнула снова, на этот раз кому-то за моей спиной.
Больше я ее не видела. Палач сделал шаг вперед и набросил капюшон на ее лицо. В тот же миг на мою голову накинули мешок и повлекли меня по какому-то из крутых проулков прочь от рыночной площади. Потом меня усадили в повозку. Поднимаясь в нее, я напоследок услышала, как взревела толпа.
Напротив меня сидела женщина. За все время поездки она не проронила ни слова, и я тоже молчала. Она глядела на мелькавшие за окном пейзажи, а я украдкой рассматривала ее. Судя по дорогой одежде, это была знатная дама. Ее накидка из мягкой темной шерсти была застегнута на шее серебряной брошью с цепочкой, а бархатное платье переливалось зеленым, как свежие буковые листья на весеннем ветру. На руках — перчатки тончайшей кожи, длинные пальцы унизаны кольцами. Лицо скрывала вуаль. Под черной дымкой ткани черты были едва различимы, но то, что удавалось разглядеть — бледная кожа, высокие скулы, обаятельный изгиб губ, — не оставляло сомнений в том, что моя спутница — красавица.
Если она и замечала мое любопытство, то не подавала вида. Повозка все громыхала по дороге. Я гадала: может, дама опасается разбойников и поэтому не отводит взгляд от окна? Ведь в наши времена до закона никому нет дела, и на дорогах полно бандитов: солдат, отставших от своего войска, и других бродяг, сбившихся в шайки. Многие боятся сейчас путешествовать, а она даже не пыталась скрыть, что богата.
Похоже, она не собиралась сообщать мне, кто она такая, а я не спрашивала. Я вспомнила старый стишок. Мы ехали, а колеса повозки как будто выстукивали ритм:
Девять ведьм жило в поселке:
Первых видел я в обносках,
Три рядились в ситец броский,
Три последних ходят в шелке…