Вексельное право

ВЕКСЕЛЬНОЕ ПРАВО

С того жаркого июньского дня, когда в нашем городе покончил с собой сверстник моей комсомольской юности Володя Андреев, прошло почти сорок лет…

Сейчас уже и дело «О самоубийстве судебного исполнителя Андреева» сожжено, как «не представляющее архивно-исторического значения», и могилы, в которую мы тогда опустили Володино тело, не существует: «волны жизни» размыли старое городское кладбище и нынче тут – парк.

В полдень шныряют по аллеям на педальных автомобильчиках пятилетние наследники нашего полустолетия и гудят в резиновые груши-сигналы, а вечером приходят на свидания юноши и девушки, сильные, здоровые, красивые и такие непохожие на нашу комсомольскую юность, с ее классовой сторожкостью, молодежным туберкулезом и наганом в подпиджачной кобуре.

Все течет, все меняется.

Я прихожу в бывшую кладбищенскую рощу ежегодно – двадцать второго июня.

В этом дне в памяти моей слились два события – одно грозное и всеобъемлющее для человечества – война.

Второе – крохотное, не замеченное никем, кроме нас, «должностных лиц»: двадцать второго июня тысяча девятьсот двадцать шестого года застрелился Володя Андреев.

Сейчас на том месте, где была могила, все еще стоят березы-близнецы, под которыми мы закопали Володю. Только тогда березки были юными, гибкими и стройными, с нежной бархатистой кожицей, а теперь стали могучими и несокрушимыми, и кора их покрыта глубокими морщинами зрелости.

Я долго смотрю на близнецов, воскрешающих во мне давно минувшее время, смотрю и думаю: вам повезло, березы. Повезло больше, чем нам, людям. Хоть вы и не молоды, но ведь весна у вас – каждый год. А у человека весна бывает только раз в жизни. И я вспоминаю об одной человеческой весне: о весне Володи Андреева, которая оборвалась вместе с летним тополевым пушком в двадцать два года.

Почему это случилось?

Мы, работники угрозыска, хорошо знали Андреева: он часто помогал довершать экономический разгром нэпманов, изловленных на разных жульничествах.

Это был замечательный парень, в шестнадцатилетнем возрасте уже повоевавший добровольцем Красной Армии; честный, прямой и правдивый. Он совершенно не представлял себе какого-либо компромисса. На комсомольских собраниях, когда братва обсуждала чье-нибудь «персональное» дело, Андреев требовал:

– Исключить!.. Я не представляю, как можно быть комсомольцем, носителем идей будущего и в собственной среде терпеть примазавшуюся вонь!..

Это не было рисовкой или пуританством. Нет, Володя действительно не представлял себе, что можно ограничиться выговором за такие штучки, как бытовая связь с нэпманами, обман девушки или жульничество, даже самое размельчайшее.

– Тебе бы волю дать – ты, наверное, всех бы к стенке! – как-то пошутил я с Володей.

Но тот ответил серьезно:

– Зачем же к стенке?.. Пусть живут. Все равно принесут обществу какую-нибудь пользу… Только мне представляется совершенно несовместимым – комсомол и негодяйство!.. Пусть себе негодяй живет… в общей среде, а нам – не надо…

– Но ведь можно перевоспитать человека?

Володя ответил хмуро:

– Наверно, можно и перевоспитать… Но сейчас такое время: нэп нашим людям проверку делает. Как на фронте. А воспитывать будем потом – когда страна твердо встанет на ноги…

– Поэтому всех «спотыкающихся» исключать?

– Да. Нам «хромых» не нужно…

Я чуть не сдружился с Володей Андреевым: оба были заядлыми охотниками. Но дружбе помешал один странный случай, происшедший именно на охоте.

Дело было так. Все охотники знают, что добивать подранка, уже попавшего в твои руки, – дело неприятное. И повелось извечно: особо ценятся среди нашего брата, охотников, «чистые выстрелы», когда битая птица комом летит с неба и стукается оземь уже мертвой…

Но бывают подранки. И их надо добивать. И, конечно, пользоваться ружьем (на суше) в таких случаях – не по-охотничьи…

Делается так: зверя – ножом прикалывают; птицу просто – о пенек или – перышко в сочленение позвонков с головкой.

И каждый охотник это умеет.

А вот Андреев – не смог однажды.

Были мы на охоте вместе. «Сидели» в разных углах большого озера, а вокруг – займище: кочкарник, лабзы, зыбуны… Вдруг – кричит Володя благим матом. Я всполошился: что стряслось?.. Уж не провалился ли в болото? Такое, хотя не часто, но случается…

Путаясь ногами в кочкарнике, я поспешил на помощь… Но оказалось – ничего чрезвычайного: просто надо добить подранка.

Стоит Володя, а у ног его агонизирует крупная утка… бьется, трепещет, а помереть никак не может.

Я опешил:

– Позволь… а сам?

– Патроны у меня кончились…

– Да при чем тут патроны?

Не ответив, стал Андреев закуривать. Достал кожаный портсигар, спички. Чиркал, чиркал – не зажигается спичка: руки Володины, как говорится, ходуном ходят…

Я переспросил:

– Не умеешь, что ли?

Андреев ответил глухо:

– Не… могу… Птица мучается… а я – не могу…

Тогда я освирепел, стукнул утчонку башкой о ствол ветлы. Не просто с безразличием, а со злостью стукнул, и очень обиделся: следовательно, этот тип считает меня морально хуже собственной персоны?.. Что он: владетельный маркиз? А я ему за егеря?.. По кочкам заставил сломя голову пробираться… Веселенькое дело!

Вот такой получился у нас охотничье-психологический «нюанс».

– Считаю тебя, Андреев, не охотником, а старорежимной институткой!.. Сопля ты, а не мужчина!..

Выругался я, плюнул, и ночевали мы порознь – в разных стогах… Только у меня костер скоро погас, а у Андреева все горел. До рассвета…

И больше мы вместе на охоту не ездили.

Тогда мне не верилось, что можно на фронте ходить в атаки и врага штыком – в горло, по самый «хомутик», или валить наступающие цепи пулеметными очередями, а в мирное время сентиментальничать над подстреленной уткой, которую от сотворения мира предоставлено человеку кушать…

Но позже в жизни я встречал не однажды и не дважды людей, которые не могли зарезать курицу или утопить котят. И – странное дело – они, эти сверхчувствительные люди, были фронтовиками… А двое – каперанг и полковник – даже орденоносцы…

Так вот – наша дружба не состоялась.

И в этом же году Володя Андреев покончил с собой.

Он выстрелил в рот из охотничьего ружья картечью, нажав пальцами босой ноги на связанные проволокой спусковые крючки двустволки, и смерть его была мгновенной, но страшной.

Мы все очень удивились, услышав телефонный звонок из отделения милиции. Андреев – и смерть?.. Пустить себе в голову заряд картечи, именно теперь, когда миновала военная гроза, жить стало легче, интересней?.. Нелепица, абсурд какой-то!..

Однако наш начальник активно-секретной части Николай Аркадьевич Раскатов напомнил прошлогодние стихи Маяковского:

Но ведь это – о Есенине. О поэте, трагически заблудившемся меж трех сосен времени… И о буржуазных болванах-подражателях.

А тут – Володя Андреев. Совсем не поэт. И не буржуазный болван, а хороший, сто раз проверенный комсомолец, еще мальчишкой познавший на фронте цену жизни…

Он никогда и ни с кем не говорил о смерти.

Мне это казалось абсолютно невероятным – самоубийство Андреева. И – тем не менее – застрелился.

Это произошло днем и в мое дежурство по уголовному розыску. И мне же пришлось «поднимать мертвое тело».

Когда мы с нарследователем Танбергом и судейским начальством Володи приехали на место происшествия, в квартиру, где жил Андреев с матерью, оказалось, что Володину маму уже отправили в больницу. Приехавший раньше нас судебно-медицинский эксперт Виноградов «порадовал»:

– …Полный паралич с потерей речи… Ну, может быть, еще дня два-три протянет, однако допрос абсолютно исключается… К тому же она – неграмотна… Представьте: этот сумасшедший мальчишка чуть не на глазах у матери!.. Домохозяйка рассказывает: когда грохнул выстрел, они обе кинулись сюда, в эту комнату. Ну и, разумеется, – мать как подкошенная – на пол, и – язык не ворочается… Я ее прослушал: сердце никуда не годится… Так что полагаю – завтра, послезавтра – «ад патрэс»… Что поделать? Мать есть мать, а зрелище прескверное. Давайте я вам сразу заключение накатаю… Все совершенно ясно – бесспорное самоубийство путем выстрела из огнестрельного оружия, и, если не настаиваете, во вскрытии трупа никакой нужды нет.

Медэксперт сел «катать» заключение, а мы с Танбергом начали осмотр места происшествия. И нас поразило убожество жилья. В комнатушке Андреева стояли: кухонный стол, обращенный в подобие письменного; самодельная этажерка с дюжиной книг охотничьего и политического содержания; колченогий стул с продавленным сиденьем; два табурета, топчан с жидким матрацем и солдатским одеялом…

Не лучше выглядело и убранство комнаты Володиной матери: только чисто женское уменье скрасить бедность обстановки подкрахмаленными накидушками и вышивками и выручало…

– Однако… того! Спартанская обстановка, – покачал головой Танберг, – он, что же, пил, наверное, этот судебный исполнитель?

Но старушка-понятая, домохозяйка, всплеснула руками:

– И что это вы говорите?!. В рот не брал Володя… Он же молоденький… а что скудновато жили Андреевы – так на Володину полусотку не шибко разгуляешься… Жалованье у него было небогатое.

– Но это не помешало вашему квартиранту приобретать весьма дорогие вещи, – сказал председатель окружного суда и кивнул мне: – Взгляните на орудие самоубийства… Вы ведь охотник: помню, встречались в магазине – дробь покупали…

«Орудие самоубийства» лежало тут же. Ружье.

Но не просто ординарное ружьецо, тридцатирублевая Володина двустволка, которую я знал по охотничьим встречам. Нет, это было особенное ружье – шедевр великого британского оружейника искусника Голланда. Вещь сказочной красоты и – огромной ценности.

Задолго до революции «Голланды» ценились в России по семьсот-восемьсот рублей…

А прежней фузеи в комнате не было.

Откуда такое сокровище у скромного судисполнителя с пятидесятирублевой зарплатой?

– Вероятно, изъял у какого-либо нэпмана в обеспечение иска и… не сдал куда следует, а держал дома… – пожал плечами нарследователь.

Но я возмутился.

– Думается – выводы преждевременны. Я знал покойного лично. Мы все знали… Он был абсолютно честный парень… Почему человек так устроен, что плохое ему всегда спешит в голову, а хорошее – постоянно опаздывает?..

– Это – правда, – согласился Танберг. – Вероятно, потому, что плохого вокруг нас много больше… Особенно вокруг людей нашей профессии… Ну, вот что, инспектор, поскольку вы были лично знакомы с самоубийцей – поручаю дознание вам… Так и передайте своему шефу. Только про двустволку эту не забудьте: как, почему?

Вскоре нарследователь и председатель суда уехали.

Потом явилась санитарная телега с гробом, и я проводил Андреева к березкам-близнецам.

А вечером поехал в больницу: хотелось все же попытаться допросить старушку, но оказалось – уже умерла, так и не приходя в сознание.

– Паралич сердца, – сказал старший врач, – ваш «придворный эскулап» ошибся: суток не прожила.

В резерве оставалась только старушка домовладелица. Я выписал ей повестку на завтра, опечатал квартиру, изъял все документы и переписку, ружье – «вещдок».

Началось дознание.

Самоубийство для следователя, само по себе, почти никогда не бывает «интересным» делом. Самоубийство – оно и есть самоубийство. Люди – стреляются, вешаются, полосуют себе бритвой горло.

Причины?

Сколько угодно. Разочарование жизнью (черт его знает: и поныне есть еще!). Семейные неурядицы. Измена любимой (любимого). Алкоголь и наркотики…

И еще множество причинной всяко-всячины.

Но для следователя за каждым случаем самоубийства таится сакраментальный вопрос: «а нет ли преступления?» Именно с этих позиций следователь начинает вести расследование. И встречаешься иной раз с поразительными фактами…

Вот и я начал так.

Назначил бухгалтерскую экспертизу: через руки судебных исполнителей проходили тогда большие суммы…

Но уже на третий день эксперты доложили:

– Все было в ажуре у покойного. Ни одного случая нарушения сроков сдачи денег в банк, никаких намеков на растрату или хищение… Завидная аккуратность и честность…

Оставалась только одна думка: значит – быт…

Некоторую ясность внес в дело… сам покойный.

Окружком комсомола получил посмертное письмо Володи Андреева. Тон был сух и лаконичен.

«Я совершил омерзительный поступок, – писал Андреев, – и жить теперь не имею права. Какой – не имеет значения. А жить мне больше нельзя, и я сам себя приговорил к вышке».

– Понимаешь, такое дело, – сказал мне секретарь комсомольского окружкома, когда я прочитал это письмо в его кабинете, – хотели мы случай с Андреевым проработать среди актива. В назидание. А за какой «гвоздик» зацепиться?… Что за поступок?.. Никто ничего не знает… М-да-с… такой, понимаешь, загадочный случай. Я уж и в окружкоме партии толковал… И там говорят, без «конкретного гвоздика» нечего и начинать: будут мещанские суды-пересуды, а не воспитательное собрание… Так что все зависит от расследования… Вот тебе список наиболее близких знакомых Андреева среди наших ребят…

Но разговоры с комсомольскими активистами ничего к письму не прибавили.

– Андреев? Что ты?! Жил у всех на виду… чистый, как стеклышко… Уж не убили ли его нэпманы?.. Очень может быть: Володька нэпачей до смерти ненавидел!.. Пощады им не давал. Подстроили, а может, и просто – через окно, как селькора. А ружье подкинули.

Комсомольских предположений этого рода было много. Но все они разбивались о глухую стену письма: «я сам себя приговорил к вышке».

«Сам приговорил…» И почерк – андреевский: ровный, округло-четкий, без нервозных обрывов, без пропусков букв или знаков препинания… Нормальный почерк.

Старушка хозяйка на допросе рассказала, что Андреевы жили замкнуто. Гостей у них не бывало… Разве что к матери Володиной приходила иногда чайком побаловаться старинная подружка…

– Какая подружка?

– Да за Каменкой живет. Зовут Ненила Матвеевна, а фамилию не знаю. Ину пору с дочкой приходила…

Ничего себе дочка… Обходительная, вежливая… Олечкой звать.

– А сам Андреев в этих чаепитиях принимал участие?

– А как же… Выходил… С дочкой-то Ненилиной они…

– Что – любовь?

– Они ищо ребятишками дружили…

Объяснила, как разыскать Ненилу с дочкой.

И вот Олечка – передо мной.

Ничего особенного: самая обыкновенная Олечка из сонма таких же «Олечек», «Полечек» и «Надин».

Розовенькая, пухленькая, с ямочками на щечках и с умеренным образованием.

Круг их духовных интересов невелик: альбомчики со стихами, кинематограф-«иллюзион», вечеринки с танцами, фантами и поцелуями под хоровод: «Ураза, ураза!.. Целоваться три раза, на воротах воробей, целоваться не робей…»

Мама со своим коровьим хозяйством и огородной морковкой, варка смородины в медном тазу и, в лучшем случае, – журналы: «Нива» за 1895 год с иллюстрациями о бурской войне и «Ключи счастья» Вербицкой, но даже и это – в порядке исключения. Как сказано: в лучшем случае.

В подавляющем большинстве «Олечки» и «Надины» – были целомудренны: девичья честь – капитал, который легко растратить, но невозможно возместить.

Именно с этих позиций они и трактовали вопросы нравственности и морали.

Рудименты мещанства царского времени, возродясь к жизни при нэпе, вбили клин между молодежью и комсомолом и ох, как много напортили нам! «Олечки» умели нравиться, одеваться, завиваться и еще тысячей всяких штучек бабьих владели, которых наша краснокосыночная девичья комсомолия не постигла. Нашим некогда было овладевать тонкой премудростью покорения сердец – бегали девчата с рабфака на пристань дрова грузить, закладывали фундаменты первых новостроек, постигали политграмоту Богданова и Коваленко и питались в вегетарианской столовке, и от такого образа жизни и вечной пшенной каши сон комсомолочек наших был спокойный и ровный, без женихов в сновидениях. И получался – клин. Парни тянулись к тем, с кудряшками, а своих, краснокосыночных, потчевали высоконравственными поучениями: «Знаешь, сейчас не ко времени любовь затевать. Это же мещанство!»

А ночью некоторые пуритане мчались на темные садовые скамеечки, где уже поджидали «Олечки»…

Характерной особенностью «Олечек» была ненависть к комсомолу: истинному мещанству истинная революционность духа – что путы коню. Не любят «Олечки» комсомол. Даже нынешние, современные «Олечки». А это племя – живучее.

Вот и та, что сидела предо мной, услышав в числе вопросов обязательной протокольной преамбулы:

– Партийность? Состоите членом комсомола? – Вспыхнула даже, и в глазах замелькали злые зайчики:

– Чего ради? Нет! Мне и одной не скучно!..

Я приступил к допросу.

– …Дружили мы с покойником еще маленькими, но когда Андреев с фронта вернулся, кончилась наша дружба. А тут еще история с этим беспризорником…

– Каким беспризорником?

– Да был такой случай… Мы живем в своем доме, папа мой человек в квартале известный – ответработник: он заведующий складом с материальной ответственностью. Его все знают, и жители первыми кланяются… ну папа… словом, он на дружбу нашу смотрел косо и только, когда Володя на работу судебным исполнителем устроился, подобрел… Андреев в прошлом году чаще стал к нам наведываться. Ну и мама не была против… И мне думалось, что у него эта комсомольская блажь кончилась – не то время, чтобы саблей махать и орать «бей буржуазию, товарищи, ура!»

– А он что, кричал?

– Пел свои комсомольские песни… а папе и маме не нравилось…

– Что ж плохого?

– Да, как вам сказать?.. Плохого ничего, конечно, нет, но и хорошего мало… не солидно. Все это, знаете, сейчас – мальчишество! Совсем не солидно. Революция кончилась, война тоже, и никому эти песни о Буденном и Ворошилове не нужны… Делом надо заниматься, а не песнями… Ну вот, когда Володя поступил на такую ответственную работу, родители мои подобрели к нему, и мне он стал опять вроде ближе, но тут сам все испортил…

– Как же?..

– Да вот так: приводит однажды Андреев в дом к нам беспризорника. Рваный, грязный беспризорник, а глаза так и бегают по сторонам: где б что украсть!.. Андреев говорит: мол, моя мать в больнице – она прихворала тогда, – покормите его, он голодный… Понимаете, товарищ: ровно в столовку пришел, а не в порядочный семейный дом!.. Папа – он дома был, обедал – очень возмутился. Как гаркнет:

– Прошу вас убраться вон и в мой дом больше не приходить!

После этого мы с Володькой встречались редко, а скоро и совсем разошлись…

– «Как в море корабли»?..

– Вот именно, – Олечка мило улыбнулась и кокетливо поправила челочку на узеньком лобике.

– А с беспризорником? – заинтересовался я.

– Одел Володька своего подзаборника, обул, пристроил на «Трудзавод», а ведь – безработица. Сколько он денег и времени на эту шантрапу убил – не приведи бог! Я еще, малое время, ходила к Андреевым на квартиру, чулки и белье относила – мать Володькина штопкой и стиркой занималась… Он даже мать свою не мог путем обеспечить… Так вот: беспризорник жил у Андреевых… Пакостливый такой мальчишка, блудливый: от горшка – два вершка, а с меня глаз не сводит. Уж я смеялась, смеялась…

– Чем же кончилась история с беспризорником? Вы не помните его фамилию?..

– Какие у них фамилии!.. Сегодня «Иванов», завтра «Семенов», послезавтра «Петров»… Помню, что звали не то Колькой, не то Борькой… А кончилось как положено: беспризорник на заводе заворовался, сбежал, а Володька уплатил за него денежки… Ну, тут появилась эта фря, и мы разошлись окончательно…

– Какая «фря»?

– А Сонька Кружилина…

– Какая Кружилина, где живет, кто родители?

– Да вы знаете – кто Кружилина не знает? Ну, этот охотник знаменитый, о котором афишки расклеивают… «Судья!» Придумают же!..

Да, я знал Евгения Александровича Кружилина. И верно – кто из городских охотников (а их в городе едва набиралось две сотни) не знал Евгения Александровича, постоянного и бессменного судью всех охотничьих соревнований, полевых выводок, собачьих выставок и голубиного стенда.

По стране шел нэп.

До того придавленный к земле винтовочным прикладом военного коммунизма частник выполз из своей норы, отряхнулся и ринулся вперед…

Между людьми того времени легла невидимая, но непроходимая грань.

По одну сторону жизни стояли МЫ.

По другую – ОНИ.

ОНИ открывали бакалейные лавочки и магазины, ходили в щегольских «тройках» и шляпах-канотье, щелкали крышками золотых часов, насвистывали «Ойру» и ржали над антисоветскими анекдотами.

МЫ на своих собраниях пели грозные слова «Интернационала».

На главной улице города ОНИ открыли шикарный ресторан и украсили его цветастой вывеской с ворованным словом «Россия».

МЫ заставили их снять эту вывеску – Россия была нашей. ОНИ владели только базарами, а хозяином государства были МЫ.

Так, впервые за всю тысячелетнюю историю общественных отношений, капитал и власть не породнились, а лишь сосуществовали. Где-то между двух лагерей проходила орбита жизни Кружилина. Было ему в ту пору за пятьдесят. Симпатичный, высокий и худощавый, моложавый еще человек с живыми, чуть насмешливыми глазами и с полусвободной профессией: в течение многих лет он работал единственным в городе агентом по страхованию домовладений.

Эта профессия создала Кружилину среди горожан широкую известность.

Но особой популярностью, влиянием и значением действительно пользовался страховой агент Кружилин среди городских охотников, снискав себе прочную славу непревзойденного знатока охотничьего дела.

Какими путями он достиг этой славы, я не знаю: стезя гражданской войны привела меня в городок поздно, когда Кружилин был уже в зените охотничьей известности.

И тем не менее, трудно сказать: был ли Кружилин охотником в узком значении этого слова.

Слово «охотник» – неотделимо от понятий: «лес», «луг», «река», «озеро», а между тем получалось так, что никто из охотничьей братии никогда не встречался с Кружилиным вне города. Никто не мог и залучить его в компанию.

На все приглашения Евгений Александрович отвечал вежливым, но стойким отказом.

– Спасибо, спасибо, дорогуша, что вспомнили старика!.. Но – не могу! Решительно не могу!.. Хлеб насущный добывать надо – меня ведь ноги кормят, а ноги-то, роднуля, как раз и не того стали. Ревматизм замучил. Боюсь, что скоро с батожком пойду. Какая уж тут охота! Был конь, да изъездился… Завидую вам. Что ж, как говорится: «ни пуха, ни пера»!.. Передайте мои лучшие пожелания всем участникам.

Нет, охотником в узком смысле этого слова, то есть добытчиком дичи, которой вокруг города водилось уйма, Евгений Александрович не был.

Но, странным образом, охотничье дело действительно знал в совершенстве. Дотошно знал – во всем его многообразии и тонкостях, не охотнику – недоступных.

И в межсезонье Кружилин постоянно находился в центре охотничьей общественности. Случись выставка кровного собаководства, или полевая выводка, или голубиные садки – на красивых афишах печаталось: «Судит Е. А. Кружилин».

Крупно, броско печаталось.

Чаще же всего Евгения Александровича можно было увидеть в недавно открытом Сибохотсоюзом магазине.

В те годы охотничьи магазины играли важную роль: они были прообразами будущих клубов. Здесь можно было справиться о наличии выводков на озерах, сторговаться о покупке подсадной утки, договориться с егерем о натаске вновь купленного щенка, поспорить о преимуществах бездымного пороха перед черным, вдосталь налюбоваться только что ввезенными в страну импортными «зауэрами» и «симсонами» – отечественная промышленность пока только выпускала переделанные из трехлинейных винтовок «фроловки» двадцать восьмого калибра. С березовой ложей.

В магазинчике с утра до ночи толпился охотничий народец.

Было шумно, весело.

Но чуть показывалась в дверях высокая фигура Кружилина – наступала почтительная тишина.

Однако случалось, что Кружилин не входил, а бурно врывался в магазин, как вешняя вода.

С сияющим лицом, переполненный восторгом, он потрясал толстым книжным томом, облаченным в старинный, тисненный золотом переплет.

– Друзья! Товарищи! Братцы-охотнички! – восклицал Евгений Александрович. – Смотрите: какую прелесть достал!.. Слушайте внимательно!

Руки у него были красивые, с длинными, «музыкальными» пальцами, и он раскрывал книгу с каким-то особым изяществом.

Мастерски, голосом профессионального чтеца-декламатора, он начинал читать вслух:

– Как сказано-то, – заразительно смеялся Евгений Александрович. – Ведь попросту говоря, упился охотничек до ризоположения, а с какой грацией автор это передал!..

– Едко, черт побери! Но – слушайте, слушайте дальше!

В магазине – хохот.

– Тише, тише! – успокаивал слушателей чтец. – Сейчас будет самое главное.

– Какая прелесть! – снова восклицал Евгений Александрович. – Вот она, душа истинного охотника-любителя!.. Бескорыстное чувство – любовь к красивому выстрелу!.. Послушали бы эти проникновенные слова некоторые наши рвачи, хапалы с ружьем, мясники!.. Однако слушайте, братцы, я заканчиваю:

– Видно, не дурак был выпить, охотник, – резюмировал Кружилин, закрывая книгу. – Ну да, кто богу не грешен, советской власти не виноват?.. Помните, даже у Некрасова есть: «…Выпьем мы по доброй чарочке и отправимся стрелять…»

Гремели рукоплескания, к вызолоченному тому тянулись жадные руки.

– Что это, Евгений Александрович?

– Как называется, Евгений Александрович?

– Дайте взглянуть, батенька…

Кружилин предупреждал:

– Только осторожно, голубчик!.. Сами понимаете: уникум!.. По сути – цены нет книжечке!..

И пока книгу благоговейно передавали из рук в руки, с жаром рассказывал:

– Зашел сегодня по делам службы к старушке одной – объявить, что Госстрах отказал ей в выплате премии за сгоревшую конюшню… Смотрю: старушенция лезет в шкаф, завешенный чем-то темным, извлекает с полочки и подает мне этот шедевр!.. Муж-то у нее был замечательный охотник, но связал его черт с колчаковщиной!.. Погиб не за понюшку, а библиотечка уцелела… Это, друзья, – знаменитый фокинский журнал «Охота» за тысяча восемьсот девяносто шестой год! Двенадцать томов, и все отличной сохранности и в таком роскошном переплете!.. Но дорого запросила вдовица, мне не по карману. Вот если у кого из вас есть свободные деньги – грех упускать такое сокровище!..

Несмотря на большую стоимость букинистического комплекта, сразу находилось два, четыре, десять покупателей…

Книги в квартиру купившего доставлял на извозчике сам Евгений Александрович. Иногда в его руки попадали ценности более материальные.

Охотничий кинжал в ножнах кавказского серебра.

Позолоченная, с эмалью, серебряная пистонница.

Роговая пороховница, отделанная перламутровой инкрустацией.

Медвежий нож с клеймом знаменитого мастера-оружейника Артари Коломбо.

Все это были вещи старинные, редкие. Так называемая «антиквария».

Однажды и мне удалось подержать в руках, принесенный Кружилиным в магазин, изящный кремневый пистолет первой четверти прошлого века. На пистолете было выгравировано и, по-старинному, залито золотом: «Порутчик Михаил Юрьев Лермонтов».

– Неужели?! – поразился я.

– Сами видите!

– А почему без твердого знака?..

– Гм!.. Почему, почему!.. Черт его знает почему?.. Может, гравер был, по тому времени, безграмотным…

Пистолет тут же купил за изрядную сумму нэпман-колбасник Рыбкин, ворча:

– Твердый, аль мягкий, аль краковский – выдержанный… нам это без интереса. А вещица занимательная: повешу на ковре, знакомым показывать буду… Получайте денежки, уважаемый… Твой пистолет-то?

– Ну, что вы!.. Где мне такую вещь иметь!.. Марья Спиридоновна попросила продать, супруга бывшего городского головы…

– За так?..

– Я не коммерсант… – пожал плечами Кружилин.

– Ну и чудак!.. Тут из половины можно было сорвать с той… Марьи Спиридоновны!.. Никак не мене! Ладно, дело не наше, давай вещь…

Очень любил Евгений Александрович молодежь.

Всех молодых охотников города знал наперечет – у него была удивительная память на лица – и обращался он к охотничьей молоди с отеческой теплотой: «Боречка», «Ванюша», «Василек»…

Или напротив, уважительно и весомо называл, как равных – по имени-отчеству.

Для комсомольской братвы, привыкшей к пофамильному обращению, это являлось ощутимым доказательством собственной значимости.

Известно, что такое восемнадцать – двадцать лет.

Еще не существовало стадионов, и само слово «спорт» было достоянием немногих обладателей гантелей и велосипедов, и ребята, очертя голову, бросались в охоту, где была и гимнастика, и кросс-коунтри, и гребля, и, конечно, – стрельба.

Охота – занятие, в котором спорт помножен на романтику следопытства, – увлекала парней, больше чем девушки.

Молодежь любит поспорить.

Между молодыми охотниками города часто возникали споры: «чье ружье лучше – мое или твое?»

К этим спорам всегда привлекался Евгений Александрович Кружилин, и решения его были безапелляционны.

Да – очень уважала охотничья молодежь Кружилина…

Таким знал Кружилина и я. И очень удивился:

– А разве у него дочь есть?

– Сонька-то?.. В колчаковщину все с прапорами любовь крутила, а нынче стала комсомолкой… Некоторые неразборчивые парни все вьются вокруг…

– Что, красива?

– Прямо!.. Только и есть, что коса да глазищи. Ну, приличные ребята – те Соньку хорошо знают, еще когда она гимназисткой была… Фря!

– Как это «фря»?

Олечка расхохоталась.

– Воображает много, задавала!.. С прапорами, бывало, любовь, а на гимназистов-реалистов и не глянет… не любили ее молодые люди. Вот Сонька, на зло всем, и стала комсомолкой. Перестарок, ей уже больше двадцати… Однако – двадцать пять сравнялось…

– Как же ее приняли? Ведь в комсомоле до двадцати трех?

– А вот так и приняли: там метрику не спрашивают. Соврала, что двадцать, да и папа ее – совслужащий: собственности не имеет, многие его знают, и власть помнит, что в колчаковщину Кружилин советским помогал…

– А вы откуда знаете, Олечка?

– Папа рассказывал, что Сонькин отец доставал партизанам оружие…

– А ваш папа – бывший партизан?

– Папа? Нет. Он от своего брата знает… а брата, дядю моего, колчаковцы изрубили шашками насмерть, когда уходили из города… Вот и Сонька в комсомоле, благодаря этому…

– Благодаря вашему дяде?

– Да, нет! Дядя в тюрьме уже рассказал папе про Кружилина. Но папу, как не замешанного в этом, в большевизме, колчаковцы вскоре выпустили. А дядю моего убили… Ну и бывшие партизаны знают, что Кружилин помогал им.

– Так… Значит, дочь – с прапорами, а отец помогал партизанам?

– Значит – так… Вы допросите ее подружку бывшую – Лелечку Золотухину, она вам все про Соньку выложит. Они дружили, а когда Сонька вступила в комсомол, – раздружились. Больше ничего не знаю.

Отпустил я ее.

Нашел в городе Лелечку Золотухину.

– Меня с Володей Андреевым случайно познакомила Катя Протопопова, а у Кружилиной действительно была крепкая любовь с Андреевым… Потому мы и разошлись с Софочкой, но вовсе не потому, что она в комсомол записалась. Это, как говорят, частное дело совести каждого человека. А потому, что…

– Ну-ну, говорите. Приревновала вас Софья Кружилина к Андрееву?

– Догадались!.. Вот именно. Только зря – никаких поводов к этому я не подавала, и сам Андреев – даже и намека не было… Сдурела Софья! Она ведь всерьез хотела замуж за Андреева. И мне рассказывала, что Андреев влюблен в нее без памяти… Потом ей что-то показалось, и мы разругались…

– А за вами Андреев не ухаживал?

– Что вы?!. Говорю – он и верно по уши втюрился в Софью…

– Фу, слово-то какое нехорошее!.. Вы – гимназистка бывшая? Слушайте, расскажите все, что вам известно про семью Кружилиных.

Она рассказала. И только – хорошее. И насчет колчаковских прапоров получалось: а у какой гимназистки не было знакомых прапорщиков и поручиков?

– Шпоры, сабля, лоск, положение… – говорила со вздохом Лелечка, – у любой девчонки голова закружится!..

– Ну, положим!.. Вот у вас же не закружилась…

– Я – другое дело… Я еще в гимназии нелегальщину большевистскую прятала и связана была с типографией, где листовки печатались против чехов и Колчака…

– Вот как? Так отчего же вы не в комсомоле сейчас и не в партии?..

– Мой папа… нэпман. Подавала я в комсомол вместе с Софьей. Ее приняли, а мне – отказали. Закричали ребята: «Тю, шляпку надела, и отец – приказчик, нэпман!» Ну и – отвод… А Софья после мне сказала: «Знаешь, Лелька, лучше нам разойтись… я, дескать, комсомолка, а ты меня дискредитируешь…» Только я уверена, что настоящей причиной тут ревность была к покойнику…

– А вы знаете отца Софьи Кружилиной, Евгения Александровича?

– Конечно… Он – хороший человек, только… умом тронутый – понятно: охотник!..

– Спасибо, Золотухина, я тоже охотник.

– Ох, простите!.. Ведь и мой папа охотник, и я – так, без насмешки и злости. Но если сказать о Кружилине – у того только и на уме, что связано с охотой…

Софья мне говорила, что охотники считают Кружилина большим спецом. И папка говорил: «Великий авторитет по охоте и добрейший человек»… Он очень добрый, Евгений Александрович. Когда я дружила с Сонечкой – никогда меня без подарка не отпускал – то домашней настоечки велит отнести моему папе, то конфет насильно заставит взять коробку, то книжку подарит с надписью… У меня сейчас уже пять книг от Евгения Александровича собралось…

– Так. Спасибо за откровенное показание. Ну, об отношениях Андреева с Софьей Кружилиной вы больше ничего не знаете?

– Нет, все, что знала, рассказала. А почему он застрелился?

– Выясняем…

Лелечку Золотухину я отпустил без видимых результатов допроса. И только после понял, что сделал огромную ошибку, непростительную для следователя; есть такая категория людей, которые на допросе никогда и ни о ком двух слов плохих не скажут – только хорошее.

Такие «побельщики» (как их называли очень опытные старые следователи) сами отличные психологи: дело в том, что редко кому доставляет удовольствие беседа со следователем, с прокурором, с работником угрозыска или ОБХС.

За исключением немногих любителей «жареного» (кстати – бескорыстных «любителей»), каждый посетитель поглядывает на двери следовательского кабинета, и честный, не заинтересованный в деле свидетель думает только об одном – поскорее перешагнуть за порог.

И появляется в свидетельском мозгу, оправданный временем, «принцип побелки»: хвали, хвали, хвали всех и вся! Чем лучше отзываться о людях, о которых тебя спрашивают, тем лучше для тебя самого. На практике это выглядит так: когда свидетель-«побелыцик» рисует на темном фоне белилами (умеренно, не увлекаясь, со вкусом и «свидетельским тактом»), его показание теряет интерес для следователя.

И еще в следовательской (не в следственной, а именно в следовательской) практике в конце допроса случаются зевок следователя и вопрос-подсказка: «значит, больше вы ничего не можете показать?» Так следователь сам отпугивает свидетеля, намекает – «можно за двери», а допрашиваемому того и надо – скорее домой.

Ведь не случайно на судебных процессах на вопрос: привлекались ли к следствию? – чураются: «Боже упаси! И в свидетелях не был за всю жизнь». Считается, «побывал в свидетелях» – и уже какой-то ущерб репутации…

И еще: есть в уголовно-процессуальном кодексе такая особенная статья – двести шестая. Очень, очень острая статья.

Окончив следствие, следователь обязан предъявить для прочтения обвиняемому все производство по делу… Понимаете: обязан. Тут и возникает у малость искушенного в юриспруденции свидетеля законная мысль: о мести.

Хорошо, если обвиняемый – растратчик, жулик, прохвост, но без финки или обреза… А если с финкой и с солидным хулиганским стажем? Или бандит-убийца?

Случается и такое.

Не худо бы законодателю подумать: как оградить свидетеля от мести? Хотя она и преследуется законом, но свидетелю не легче от постоянной мысли: «вот выйдет имярек из тюрьмы и как бы – не тово»…

Этот свидетельский страх и родит «побельщиков».

И видел, да «не видел», и вообще: «Иванов? Что вы, помилуйте! Иванов – смирнее овцы…»

И все. И свидетель застрахован от повышенного интереса следователя и от многолетней навязчивой мысли: «вдруг – финка в бок?»

В те далекие годы, когда я был молодым следователем и не умел разбираться в этих нюансах свидетельской психологии, не знал я еще, что приказчик, даже старший приказчик нэпманской торговой фирмы – не нэпман, а служащий и может быть членом профсоюза, и не подлежит лишению избирательных прав.

И тогда не задумался я над вопросом: почему же все-таки Лелечку Золотухину, дочь служащего, в комсомол не приняли?

Даже не удосужился справиться в комсомольском окружкоме.

Лелечка в следствии мне казалась фигурой приватной, и меня не интересовала. Покончив с допросом Золотухиной, я решил, что совершенно ясно: А) между неведомой еще Софьей Кружилиной и Андреевым была любовь, и, как говорит Золотухина, чувство было серьезным – вон Софья даже замуж за Андреева собиралась; Б) выводы: «причина самоубийства, – как писали в дореволюционных газетах, – «романическая».

Ну, что ж… бывает. Только почему Софья Кружилина сама не зайдет к нам, почему не поинтересуется, где похоронен Володя; какая же это любовь? Вероятно – изменила, а этот мягкотелый парень не нашел ничего лучшего, как разрубить извечный узел «треугольника» – выстрелом.

Самое страшное для следователя – воспитать в себе уверенность в одной версии еще до окончания расследования, развить предвзятую мысль до убеждения и «танцевать дальше только от одного печного угла».

Предвзятость, возведенная в ранг постулата, приводит к самоуспокоению, к мысленной лености, иной раз даже к высшей пакости человека – самолюбованию…

На вопрос моего начальника: «как дело Андреева?» – я, помнится, безнадежно махнул рукой: «Обычная история – самоубийство на романтической подкладке».

«Ой ли? – усомнился начальник. – Знаешь, не такой парень был Андреев, чтобы раствориться в личных переживаниях, чтобы все вопросы жизни отошли на задний план из-за какой-то девчонки… Он же собирался вступать в партию. Ты об этом подумай, в таком разрезе: может ли комсомолец, боец гражданской войны, настолько погрязнуть в личном, что даже партия отступила в уме на задворки сознания?»

Я сказал без тени сомнения: «Такой, как Андреев, – может!» И поведал об истории с беспризорником, о случае на охоте. Выходило так, что личное в этом человеке всегда превалировало над общими нормами коммунистического поведения.

«Ведь партия – принципиально против частной благотворительности, – доказывал я, – а он, видите ли, растворился в филантропических чувствах к этому беспризорнику, противопоставил себя партийным установкам». «Что-то не встречал я ни у Маркса, ни у Ленина, что во имя заботы общества о детях коммунист должен теперь же отказаться от помощи в отдельном, частном случае, – возразил начальник и (он тоже был заядлым охотником) добавил: -Ты не замечал, что мы, старые охотники, никогда не отвечаем на обычное – «сколько убил?», а поправляем «не убил, а добыл». Даже деревенский неграмотный охотник обязательно поправит: «я не убивец, а добытчик». Вот так-то. Ты обо всем этом подумай еще».

Конечно, я обещал подумать, но предвзятость уже взяла свое: чего там думать? Впечатлительный, экзальтированный человек закатил в себя ружейный заряд. Ревность причина – и никаких гвоздей!

Мне хотелось скорее поставить точку над «и», и я послал повестку Кружилину и его дочери, но повестки вернулись с отметками, что оба адресата выбыли из нашего города еще за две недели до самоубийства Андреева.

Отправился я в дом Кружилиных.

– Евгений Александрович и Сонечка поехали погостить в Энск, – сказала мне моложавая и очень интеллигентная супруга Евгения Александровича, – там у нас родня.

Я спросил:

– Вы знаете, что ваш знакомый Володя Андреев – застрелился?

Дама всплеснула руками, опустилась в кресло и долго, долго хлопала глазами…

– Володя Андреев застрелился?!!

– Да. Нужно переговорить с вами, – и я полез в портфель за блокнотом протокола допроса.

Она приложила к глазам кружевной платочек и крикнула домработнице: «Принеси капли!»

После капель она дала показание, окончательно и бесповоротно убедившее меня в неоспоримости принятого постулата.

– Володя Андреев очень любил Софью. И не стеснялся признаваться в этом, и Сонечка отвечала ему взаимностью, и даже мы помолвку объявили, месяц тому назад. Было немного приглашенных – все Сонечкины приятельницы…

– А от Андреева кто был?

– Володя никого не приглашал… Мне и мужу Володя очень нравился, но мы недолюбливали в нем какую-то отчужденность, нелюдимость, даже странную для комсомольца… Все один и один. Муж мой, Евгений Александрович, человек очень общительный, говорил Володе об этом не раз, но тот лишь улыбался и отмалчивался…

– Кстати, Елизавета Петровна: где и у кого можно навести справки о том, что Евгений Александрович в восемнадцатом и девятнадцатом годах был партизанским снабженцем?

– Господи, да кто же этого не знает! Женя состоит членом общества партизан и даже значок имеет, только не носит. Там и спросите… А в чем дело, почему вас это интересует?.. Угораздило же нас с Андреевым знакомиться!..

В ее словах мелькнули нотки раздражения, и я успокоил, как умел:

– Мы изучаем всех знакомых Андреева, и ничего удивительного, Елизавета Петровна, что Евгений Александрович, которого я лично знаю и уважаю, в числе прочих привлек наше внимание, тем более, что…

– Что?

– По вашим же словам, можно рассматривать Кружилина как вероятного тестя.

– А, да, конечно… Если бы Евгений и Сонечка знали о случившемся!.. Какой ужас!..

– Я очень надеялся на помощь Евгения Александровича…

– Да, да!.. Но – почему, отчего он… зачем этот безумный поступок?

– Вот в том-то и дело, Елизавета Петровна… Зачем, что толкнуло Андреева на самоубийство?

Она, вытирая глаза, ответила твердо:

– Нет, не могу понять: отношения у Володи с Соней – не оставляли желать лучшего, у нас Володя был на правах жениха, в лучшем смысле этого слова… Мама Володина у нас бывала не раз, и я к ней ходила – они бедно жили, и мы помогали, чем могли., И деньгами, и вещами, и продуктами… Она – болеет, наверное?..

– Умерла. Не смогла перенести… Разрыв сердца.

– Боже мой, еще и это!.. Впрочем, Володя всегда говорил, что мать его недолговечна: очень больна была, и я уже готовилась заменить ему мать… Но Володя ничего не знал о наших подарках – если бы узнал, страшно обиделся бы… Он был гордый…

– Елизавета Петровна, вы только сами не обижайтесь, но прошу вас ответить правдиво и откровенно: не случилось ли чего в отношениях между вашей дочерью и Андреевым в последнее время? Я говорю о ссоре: ну, ревность там, обида какая-нибудь?

Она задумалась, подняла руку как бы для отрицательного жеста и вдруг спохватилась;

– А ведь представьте – была ссора! Приревновал Володя Сонечку: к нам иногда заходит старый Сонечкин ухажер – Петя Гриневич. Он шахматист, они играли с мужем, а Володя вообразил бог знает что и напустился однажды на невесту, а Софья у нас девица тоже очень гордая, под стать самому Андрееву. Ну, вспыхнула размолвка, но мы с Евгением Александровичем не придали этому значения… Знаете: «милые бранятся – только тешатся…» А потом Евгений Александрович и Сонечка уехали в Энск.

Я собрал свои бумаги в портфель и ушел совсем довольный. Вот и снова подтвердилась созданная мною версия: впечатлительный, экзальтированный человек застрелился в состоянии аффекта. Каждый из нас сам себе – Отелло.

Но теперь в процессе расследования появилась новая фигура, и надо было все-таки установить яснее политическое прошлое Евгения Александровича, чтобы потом ко мне никто не придрался: «глубоко не исследовано окружение самоубийцы-комсомольца».

Что ж… Исследуем поглубже.

В местном отделении «Общества политссыльных и бывших каторжан», которое занималось тогда также и сибирскими партизанами, мне сказали:

– Кружилин?.. Да, конечно, известен. Действительно, в колчаковщину скупал для партизанских отрядов разное оружие, был, что называется, «партизанским снабженцем»… Да он недавно заходил к нам: уезжал в Энск, и ему понадобилась справка о бывшей партизанской деятельности… Собирался что-то опубликовать там, в Энске… Ну, мы выдали справку… Товарищ Прохорова! – окликнул говоривший секретаря. – Принеси отпуск той справки, что выдали Кружилину…

И перед моими глазами очутился документ, датированный… 24 июля.

Я поразился:

– Ты хорошо уверен, товарищ, что именно в этот день приходил за справкой Кружилин, а не раньше?

– Прохорова! – снова позвал товарищ, ведавший делами бывших партизан. – Вспомни, когда ты печатала справку Кружилину?

Та подтвердила: двадцать четвертого июля…

А мы хоронили Володю двадцать второго. Значит: не «до», а «после»? Вот это здорово! Значит, Софья Кружилина еще до отъезда знала о самоубийстве, и история с обманом во времени походила на бегство чем-то заинтересованного лица, в надежде: «ничего, о самоубийцах долго не вспоминают, пройдет, забудется, тут я и вернусь обратно».

Впервые мне стало не по себе от постулатной романтической версии. И оказалось, что до «Постановления о прекращении дела за отсутствием состава преступления» остается еще «дистанция почтенного размера»…

Я позвонил в адресный стол: «Гриневич Петр Петрович»… Дверь мне открыл лысый толстяк, лет пятидесяти…

– Вы – Гриневич Петр Петрович?

Толстяк, недовольно покривясь, прочел мое служебное удостоверение, перевернул книжку зачем-то и снисходительно ответил:

– Допустим… Чем могу служить?

В кабинете, пропахшем лекарствами (толстяк оказался зубным врачом), он рассказал о шахматном знакомстве с Евгением Александровичем: оказалось, совсем недавно познакомились.

– Софья, говорите? – толстяк рассмеялся и хлопнул себя по брюху ладонью с пальцами, похожими на сосиски. – Да вы что – с глузду съехали?! Кто это вам такую мысль мог подать? И какой такой Андреев? Не видал такого, не слыхал, и никто мне об этом Андрееве не рассказывал в доме Евгеши, и не показывал его, и вообще, мой друг, вы лишены чувства юмора, только сравните: я и Софочка!.. Ведь мне же – полсотни!

Я не сдавался (сказано: «седина в бороду, а бес в ребро»):

– Но ведь могло что-либо показаться со стороны? И вообще: потрудитесь подробнее рассказать о своих отношениях с Кружилиным.

– Поподробнее? – он злобно раскраснелся и стал пыхтеть. – Хорошо, сейчас расскажу подробнее.

Вышел из комнаты. Где-то в квартире хлопнули какие-то ящики. Потом дверь снова открылась, и толстяк появился с маленьким портфельчиком в руках.

– Вот вам подробности.

Он вытряхнул на ломберный столик какие-то кусочки блестящего металла. Я всмотрелся и понял – золото.

– Вот вам подробности, вот подробности, вот, эта часть золотого портсигара с клеймом девяносто шестой пробы – подробность. И вот это колечко распиленное, тоже девяносто шестой пробы – подробность. И эта разрезанная старинная монета – тоже близка к девяносто шестой пробе – еще подробность. В нашем деле обыкновенное золото, пятьдесят шестой пробы, не употребляется, а Кружилин – антиквар… Что смотрите? Покупка и продажа антикварных изделий, в том числе и высокопробных, золотых, законом не запрещена… Только русскую золотую монету граждане обязаны сдавать в банк, в обмен на червонцы, которые, кстати сказать, на полтинник дороже золотой царской десятки…

– Не знал, что Кружилин – антиквар, – растерялся я. – Следовательно, он доставляет для вас высокопробное золото, а вы…

– Слава богу, наконец-то дошло!.. А я покупаю это высокопробное золото и делаю из него людям зубы, и они сверкают зубами, потому что ничем иным блеснуть не могут: ни умом, ни общественным положением… И не вздумайте где-нибудь обмолвиться в своих подозрениях: я человек семейный, у меня самого есть дочь на выданье, и я, сгоряча, вам челюсть сверну, не посмотрю, что вы милицейский чин или как там… Написали свою филькину грамоту? Давайте подпишу…

– Не нужно, обойдусь… А насчет челюсти – у вас ведь тоже их две… До свидания.

У толстяка сразу настроение улучшилось. Рассмеялся:

– Молодец! Ладно, извините старика за резкость… Уж больно обидно: я и Сонька Кружилина! Что я – «прапорщик юный, со взводом пехоты»…

Процитировав еще пару строчек из не успевшего потерять популярности романса, рождения девятьсот шестнадцатого года, зубодер пришел в полную благодушность.

– Пойдемте в столовую, молодой человек, выпьем водочки, а потом чайку. Вы мне с первого раза понравились; только откуда у вас эти гнусные предположения касательно кружилинской дочки?

От водки и от чая я отказался и на пороге, в дверях уже, ответил:

– Это откровение мне сделала лично мадам Кружилина.

Он остолбенел:

– Лизавета Петровна?..

– Она самая. – И я съязвил: – Матери всегда виднее…

Он схватился рукой за сердце, а я поспешил ретироваться…

Было несомненным, что слова Елизаветы Петровны – обычная «придумка» женщины, застигнутой врасплох наводящим вопросом, когда и подумать нет времени… Просто брякнула фамилию, пришедшую в голову.

Сидя вечером в кабинете, я суммировал впечатления дня. Итак, Кружилин действительно партизанский снабженец. И он же – антиквар, приторговывавший золотом… В этом, по временам нэпа, не было ничего преступного, но все же к личности эрудита охотоведения примешивался какой-то неприятный привкус…

Мадам Кружилина врет: и дочь и муж уехали не до, а после рокового выстрела. Почему?

Зачем было уезжать, а главное, почему мадам скрывает истину? Да и в чем же именно эта самая «истина»?..

Очень мне не хватало допросов отца и дочери Кружилиных… Пока что вызвал повестками Софьиных подружек, тех, что были на вечеринке-помолвке.

Пришли пять типичных «Олечек», средь них – ни одной комсомолки. Все щебетали на допросах одно и то же:

– У них была большая, настоящая любовь, знаете… Такая, как в романах пишут…

– Володя ее на руках носил…

– Он был очень добрый, как и тесть Володин, Евгений Александрович…

– Она даже в комсомол записалась из-за Андреева…

– Все уже приготовились к свадьбе, и вдруг такой страх!..

На вопрос о какой-либо ссоре, вспышке ревности, как сговорясь, отмахивались:

– Что вы?! Никогда Софья ничего об этом мне…

– Нет, нет, нет!.. Я же вам говорю: у них, как у Ромео и Джульетты, была такая безумная любовь!..

– Какая ревность? К кому?..

– Нет, ничего этого не было! Софья – моя задушевная подруга по гимназии. Она ничего от меня не скрывала – сказала бы…

«Задушевную» я стал особо тщательно «разматывать». Выяснились новые любопытные вещи: оказалось, что вспыльчивый и экзальтированно-отходчивый дантист Петр Петрович Гриневич знаком с семьей Кружилиных давно, уже лет десять, и еще оказалось, что в свое время Гриневич ухаживал… за Сонечкиной мамой, Елизаветой Петровной, потом отношения превратились в дружеские…

«Вот чертова баба!» – подумал я об интеллигентной даме. Зачем ей понадобилось «с больной головы – на здоровую»? И почему толстячок соврал, что знакомство с Кружилиным короткое, как заячий хвост? Я раздумывал, размышлял над этими ребусами, а Кружилины – отец и дочь – все гостили у кого-то в Энске, а время шло…

Подошло десятое августа – открытие летне-осенней охоты. Мы, охотники, – люди одержимые: когда подходит сакраментальная дата – самые волевые из нас отпускают тормоза «сдерживающих центров», как говорят медики.

Охота!.. И забыто все: работа, семья, нерешенные задачи, даже ее величество Любовь – отходит на задний план…

Охота, охота!..

Мое ружье было в ремонте у местного оружейного мастера Петра Павловича Русанца.

Тот задержал ремонт, и я вспомнил о вещдоке по делу Андреева, и хоть пользование вещественными доказательствами строго запрещено, но… охота – есть охота.

Нельзя же отказаться от охоты в день открытия, потому что ружье у тебя будет… чужое! Да и какое оно «вещественное доказательство»? «Вещественное доказательство – это доказательство преступления, а здесь – застрелился человек. Сам застрелился, а не его застрелили из «Голланда»; что же этот «Голланд» может доказывать? Что Володя Андреев сам застрелился?! – Давно знаем, что сам и что именно из этого ружья.

После недолгой мысленной драки со «сдерживающими центрами» я «отпустил тормоза».

Пошел в камеру хранения вещественных доказательств и выписал…

Вот оно опять передо мной: ружье-сказка, ружье – мечта охотника, вещь потрясающей красоты, где оружейная техника уже превратилась в искусство, где только отделка, гравировка и микроскопические рельефы отбирают у мастеров годы упорного труда… Потому и стоят эти шедевры эквивалентно тысячному дому, табуну породистых лошадей или стаду коров…

Рядом с двойной гравировкой завода: «Голланд-Голланд», по планке тянулось длинное, витиеватое славянское золото другой надписи: «По заказу великого князя Николая».

И еще – золотая пластинка на ложе: «Из охоты Его Императорского высочества наследника-цесаревича, великого князя Николая. Ливадия».

М-мда… Царское ружьецо!..

Девятого августа я уже стоял на борту дачного парохода, уходившего в заветные места…

Впереди был целый день, не связанный с грабежами, убийствами, самоубийствами и еще со всякой кровавой пакостью человеческой, которую приходится распутывать инспектору группы «ББ» угрозыска.

«ББ» – расшифровывается грозно: «борьба с бандитизмом».

Три зорьки впереди… Лодка, озера, тихие закаты и восходы… И год – не комариный.

Хорошо!..

Пароход опоздал, и мне досталась только «утрянка».

Знаете тот чудесный час рассвета, когда первые лучи солнца чуть касаются верхушек тальника и озеро окутано голубым туманом, а сонная гладь темных вод еще не сбросила с себя ночного очарования?..

Обласок скользил вдоль кромки камыша.

Ружье-сказка, ружье – мечта охотника лежало со взведенными курками наготове, и когда с хриплым кряканьем свечой взмыл из камышей первый матерый «крякаш», я ударил по увеличенному туманом силуэту птицы шагах в пятнадцати.

Но не услышал характерного всплеска падающей в воду птичьей тушки.

Неужели «пудель»?.. Странно – стрелок я неплохой!

Да, промах. Задел, верно, только крайними, боковыми дробинами – вот и на воде плавает утиный пух, который выстегала из кряквы ослабевшая дробь…

– Промазал, черт! – я обругал себя вслух и взялся за весло.

Существует такое охотничье поверье: если первую не стукнешь – так и пойдет: будешь всю охоту «мазать». И не помогут ни умыванье, ни проклятья, ни заклятья, ни выпивка «для глазу».

Охота, знаете ли, вещь таинственная, загадочная… И очень несамокритичная штука – охота: всегда виноваты или порох, или ружье, внезапно потерявшее бой.

Как бы то ни было, но в тот раз так и пошло! Утки поднимались и справа (невыгодно для охотника), и слева (выгодно для охотника), мои дуплеты гулко отдавались в ближнем бору, но… птицы не падали.

Туман стал редеть.

За излучиной речки, поросшей ряской и кувшинкой, открылась прогалина чистой воды. Там плавал табунчик…

– Ага! Сидячие! Ну, тут уж без промаха!.. – Прижав лодчонку к берегу, я тщательно выцелил и спустил один за другим оба курка.

Но табун вспорхнул и улетел. Опять на воде остался только утиный пух.

Напрасно я веслом раздвигал камышную стенку: нет. Только пух.

Так продолжалось всю охоту, выстрел за выстрелом. Даже пух – редко. Ни одного перышка, и все было соответственно известному пожеланию…

Солнце уже стояло высоко, когда я раскис, причалил к берегу и в тоскливом изнеможении опустился на росистую траву…

И первый червячок страшного охотничьего сомнения шевельнулся в моей груди.

Поднялся, воткнул в ил весло и, отойдя на двадцать шагов, пальнул в белую лопасть. Раз и два пальнул. Потом побежал к цели.

Лопасть сияла девственной чистотой отмытого водой дерева, и лишь в одном углу виднелись слабые отпечатки двух отскочивших дробинок.

Я стал здесь же перезаряжать патроны: уменьшал пороху и добавлял дроби. И стрелял.

Потом уменьшил и заряд и снаряд.

И стрелял.

Увеличивал оба компонента, менял пыжи, менял дистанцию и – стрелял, стрелял, стрелял… Пороховой дым стлался по озеру, и встревоженные табуны уток носились в поднебесье…

Но весло оставалось не тронутым дробью.

К полудню я вполне удостоверился: прекрасное, «штучное» ружье – не имеет боя. Я слыхал о таких ружьях… Теперь я обрадовался: слава богу, что «Голланд» не мой, а вещдок.

Продолжать с этим ружьем охоту не было смысла.

Оставив лодку в камышах, в условном месте, я побрел лугами к поселку.

Уже на обратном пути у меня мелькнула мысль о том, что… между плохим боем «Голланда» и смертью Володи может существовать какая-то связь… Как и почему появилось в мыслях такое, я смог бы объяснить только словом «интуиция»; но я не верил в действенность этого слова и считал словечко «интуиция» пережитком, анахронизмом сознания.

Утром в понедельник, прихватив с собой «Голланда», я отправился к оружейному мастеру Петру Павловичу Русанцу.

Русанец жил на тихой улочке, где днем щипали травку обывательские козы, а ночью захлебывались злобным лаем дворовые псы.

Над воротами беленького домика Русанца висела непропорционально дому огромная ржавая вывеска с плохо различимыми рисунками двух скрещенных ружей, двух револьверов, пишущей и швейной машинок и примуса, а венчали всю эту технику выписанные бронзой пять «золотых» медалей, якобы полученных Русанцом на Парижской, Брюссельской и Петербургской выставках, во времена Очакова и покорения Крыма.

В тысяча девятьсот двадцать пятом году Русанцу стукнуло шестьдесят пять лет. Он был высок, тощ, носил козлиную бородку и всем обликом походил на Дон-Кихота.

Петр Павлович был серьезным эрудитом по части охотничьего оружия и мог бы затмить даже Евгения Александровича Кружилина. Но авторитету Русанца мешала пагубная страсть.

Он тоже считался охотником, даже вел породу подсадных уток, имел пса, которого сам же называл «системы кабыздох», и иногда, после долгих сборов, даже выезжал на охоту.

Однако всегда получалось так, что ему не удавалось уехать дальше пароходного буфета, и к вечеру он, тем же пароходом, возвращался в город, входил пошатываясь к себе во двор, вешал на гвоздь ружье какого-нибудь заказчика (свои ружья были давно пропиты) и кричал копавшейся на огороде супруге, Устинье Сергеевне:

– Утка!.. Бойся меня – сёдни я пьяный!

Это было попыткой застраховать себя от угрожавших репрессий. Но желаемого результата не получалось. Заслышав грозное предупреждение, Устинья Сергеевна медленно вытирала о подол оборчатой юбки крепкие руки и, прихватив валявшийся на огороде черен от сломанной лопаты, начинала сквозь густую ботву неторопливо пробираться к мужу.

Дородная, крепко сколоченная и неумолимая.

Если Русанец был пьян «до изумления», он, закрыв лицо руками, вставал спиной к подруге жизни и с достоинством, без брани и протестов принимал возмездие.

Если же ноги престарелого мастера еще сохраняли способность к передвижению, отступал к сеновалу, взбирался по ступенькам приставной лестницы наверх и, втянув лестницу за собой, продолжал угрозы:

– Бойся! Бойся! Я дом сожгу!..

Устинья Сергеевна не могла взять приступом сеновальную твердыню. Единственной возможностью ее было запустить вверх черен, но получались вечные недолеты. Она молча удалялась. Петр Павлович, сидя в безопасности, начинал петь тоскливые песни, потом на сеновале раздавался храп с захлебом…

Утром Русанец спускался к жизни. Жалкий, опухший, с красным носом и с мешками под глазами. Трясущимися пальцами принимал из рук жены стаканчик «опохмелки» и мрачно вставал к верстаку.

– Так, – сказал Петр Павлович, когда я рассказал ему о неудачной охоте, – так… Ну, доставай с чехла, кажи это диво…

Увидав «Голланда», Русанец всплеснул руками:

– Так это же Евгешкин штуцер!.. Гляди, хитрый черт, высверлил, снял нарезы… Да глыбко как!.. Чтоб у того, кто высверливал, руки отсохли! Изгадили вешш!.. Уж не тебе ли он загнал его за двенадцатый калибр?.. Да как же ты оплошал, милый человек?!

Я рассказал о смерти Володи Андреева. Петр Павлович выслушал меня молча, а когда я кончил, достал из верстака полбутылки и, покосясь на дверь, налил полстакана.

– За упокой души! – сказал Петр Павлович, вытирая губы и пряча полбутылки обратно. – Знавал я Андреева. Безвредный малец был… Приходил, случилось, меня описывать, да пожалел. А я оправился и долг свои через три дни вернул мелколавочному-то кредитованию… Слыхал про такое? Не дай бог связаться: ешь, пьешь, и все – ничего. Даже интересно: пришел в магазин, скомандовал – вон, мол, того и этого заверните. «Пожалуйста, гражданин Русанец, кушайте с вашим удовольствием!..» Завлекательно научились нынешние приказчики работать, ничуть не хуже старого режиму… В книжечку запишут и – иди, гуляй, душа!.. Хошь коньячку, а хошь рябиновой – ни в чем не отказывают, дьяволы…

– Лучше, чем при царе-то, Петр Павлович?..

– Болтай! При царе такого баловства не было! При царе, ежели кто в долг затребует, сей же час хозяин кликнет квартального, а тот – по шеям. Наличными, не в кредит какой… При царе порядок был!..

Русанец снова покосился на дверь и нагнулся было к верстачному ящичку, но я испугался дальнейшего экскурса в историю и вернулся к прерванной теме:

– Что же с этим ружьем, Петр Павлович?

Петр Павлович сплюнул в угол.

– Ну, слушай, сыщик. Этта штука, – он ткнул своим черным, «слесарным» пальцем в лежавший на верстаке «Голланд», – этта штука, братец ты мой, называется, значит, сверленый штуцер. Понятно тебе? Старинный нарезной штуцер: под черный порох и свинцовую балаболку двенадцатого калибра… А кому теперь такая хреновина нужна, когда нынче «экспрессы» появились?.. «577», скажем… И бездымка-порох и пуля в оболочке, и поронно и уносливо… Вот, чтобы избавиться, Евгеша, стал быть, и высверлил. Снял нарезы, да так, что и не догадаешься – видишь, как блестит: верно, неделю полировали, и получилось, сыщик… А ничего не получилось!.. Был он в естестве своем – двенадцатого калибра, а нынче стал… Патронник-то остался двенадцатый, а стволы – тю-тю! За десятый калибр уехали!.. Какой уж тут «бой»!..

После Русанца княжеское ружье побывало в руках моего приятеля-лесника, славившегося умением «доводить» ружья.

Лесник промыл стволы «Голланда» сулемой и, выйдя во двор, грохнул дуплетом в дверь амбарушки.

Оба мы бросились к двери, взглянули и перевели глаза друг на друга.

На двенадцать шагов ружье принесло в сарайную дверь четыре полузастрявших в сухом дереве дробины.

– Кочерга – она кочерга и есть! – угрюмо сказал лесник. – Хушь ты ее брильянтами осыпь – она все кочерга. Купил, штоль, Лександрыч?

Я снова рассказал историю «Голланда».

– Царство небесное! – лесник поскреб затылок. – Оно и верно: еслив куплено – от энтакова чуда и впрямь в себя пальнешь. Кто же у нас такой пакостник завелся? Башку б отвернуть ему!..

Я не объяснил, кто «пакостник», и направил стопы еще к одному нашему охотничьему авторитету – инженеру Туренко.

Тот, увидев ружье, обрадовался, как родному.

– Батюшки, светы!.. Он!.. Честное слово – он!.. Молодой человек, ружьецо-то – мое!.. То есть, простите, – было моим!.. Мне его один красноармейский комиссар презентовал – большой душевности был человек!.. Он этот штуцерок в Крыму завоевал, в павильоне императорской охоты, в царском имении – Ливадии. Надо сказать: замечательной работы вещица, только никакой не «Голланд-Голланд», а самая обыкновенная наша родная тулка… Кто же его в «Голланда» перекрестил? Неужели Евгений Александрович?.. Ведь этот штуцер я ему в прошлом году удружил за пятьдесят рублей… Перед тем в два музея посылал фотографии и описания – отказались. Ответили, что исторической ценности не представляет, ну я его и благословил Кружилину всего за полсотни… Красивая вещь, изумительная, и сделана теми же тульскими «левшами», которые блоху подковали… Но – абсолютно бесполезное ружье в наш век бездымного пороха и оболочечной малокалиберной пули… Ба-ба-ба! А Евгений-то свет Александрыч, оказывается, высверлил нарезы! Ну и окончательно, бесповоротно угробил эту «реликвию»!

– Никакого боя у него нет, – сказал я угрюмо.

– Еще бы!.. Откуда и быть бою!

После этих разговоров понятие «интуиция» перестало мне казаться только мистическим анахронизмом, дошедшим до нас по наследству от пещерных предков.

Утки же улетают за тридевять земель, а возвращаются прямехонько к месту рождения, без компаса.

Лошадь в самый страшный буран – выходит в деревню.

Человек обладает даром предчувствия.

Чутье, догадка – вот она, интуиция. И никакой тут мистики. А великокняжеское, то бишь царское, ружье меня, кажется, ведет верным путем. Теперь о прежней предвзятой любовной версии мне уж и вспоминать не хотелось. Теперь можно было сделать кое-какие новые неоспоримые выводы:

1. Замечательное с виду, но никуда негодное ружье до перехода в руки Андреева находилось в руках Кружилина.

2. Андреев был в доме Кружилиных своим человеком.

Кружилин не нэпман, но приторговывает: почему бы ему не использовать Андреева в качестве комиссионера-подручного?

И все это казалось вполне вероятным, обоснованным. Значит, Володя Андреев был замешан в какую-то, по-видимому, темную историю…

Но и вокруг этой новой гипотезы был туман. Туман, туман… Я уже подумывал: не выехать ли самому в Энск, разыскать там милейшего Евгения Александровича и…

Нет, нет: для ареста оснований мало.

Ну, подделал надпись на ружье, пытался сбыть подделку за оригинал – это в торговом мире считается закономерным… Теперь не восемнадцатый год, и за торговлю антикварией не привлечешь: торгуй, сделай милость, укрепляй государство, продавай золотишко зубодерам и всяким любителям – и никаких арестов!

Только… только почему же они все врут? И мадам Кружилина врет, и дантист Петр Петрович врет… Старушка – домохозяйка Андреевых сказала на повторном допросе, что никогда не было посещений Володиной квартиры мадам Кружилиной. Может, и эта врет?

Опять думы, думы… Но никаких больше интуиций: на этой стадии расследования только – логика!

Однако логика пока не выручала, а делать разные перекрестные допросы и очные ставки не хотелось: могут совсем уйти в себя, замкнуться, и тогда – пиши пропало!..

В эти часы раздумий выручила меня знакомая Лелечка Золотухина. Встретились мы с ней случайно на почтамте.

Лелечка сияла:

– Здравствуйте!.. Поздравьте: меня в комсомол все же приняли!

– Поздравляю, поздравляю, Леля Золотухина. А как же папа-нэпман?

– А он вовсе не нэпман, оказывается?.. Знаете, как я рада! Сегодня скажу этой гордячке Соньке Кружилиной: что, взяла? А на дружбу с ней мне – наплевать!

– А разве Софья Кружилина вернулась аз Энска? – удивился я.

И пришло время удивиться Золотухиной:

– Из какого Энска? Никуда Софья не уезжала, с чего вы взяли? Они в деревне Мочище живут, на даче… И мы там же, рядышком. И часто ездим в город вместе на моторке.

– Гм… А Сонина мама живет там же?

– Елизавета Петровна? Да разве вы не знаете – Елизавета Петровна не мама Сонькина, а мачеха, а до того была замужем за этим толстым дураком Гриневичем… Ну, зубной врач… Нет, Елизавета Петровна сидит в городе: боится квартиру оставить. У них добра много…

– И поддерживают знакомство все трое? – снова подивился я.

– А что ж?.. Гриневич – страшный богач, перед ним все заискивают…

– И Кружилин дружит с прежним мужем своей жены? Чудеса!

– Никаких тут чудес нет… все они – сволочи! Вы о Кружилине и Гриневиче… поговорите с моим папой: он многое расскажет.

– Обязательно, Золотухина, обязательно. А вы, девушка, не могли бы подготовить к этому разговору вашего папашу?

– Папка у нас на курорте. Скоро приедет… Ну, до свиданья. Пойду дам телеграмму ему. Обрадуется, что дочь теперь полноправная стала. А Соньке – вот! – Она сделала длинный нос из десяти пальцев и исчезла.

Я стоял пораженный: новость! Почему же я не догадался обо всем этом поговорить с подругой Софьи Кружилиной раньше, раньше?..

Дачное сельцо Мочище – двенадцать верст от города, и дорога лесная; так роскошно пахнет там медоносными цветами, что я не удержался: приткнул велосипед к березе и повалился в траву. Смотрел в синее-синее, бездонное небо и курил…

Так-с… следовательно, к прежним догадкам добавились новые открытия…

Очень может быть, что Елизаветой Петровной, назвавшей мне Гриневича, руководила не растрепанность чувств женщины, застигнутой внезапным вопросом следователя… А что же? Что? Озлобленность: прежний муж и падчерица. Несмотря на семейную идиллию, есть основания думать, что Елизавета Петровна Кружилина и Петр Петрович Гриневич не испытывают друг к дружке нежных эмоций… А падчерица Софья – она и есть падчерица! Почему бы не повесить на ее шею жернов любовного обмана жениха?.. Да, верно: почему нет?.. Что Гриневич на тридцать лет старше Софьи – не резон: мало ли лысых брюханов-«любителей»!.. Но самое любопытное, что обнаружился новый обман мадам Кружилиной – оказывается, никуда не уезжала Софьюшка!.. Решительно Софья начинала мне нравиться: умная девица!.. Только забыла, что шило из любого мешка вылезет!..

Она вышла меня встретить за калитку палисадника, будто знала, что я приеду, и у меня мелькнула мысль о Золотухиной: вероятно, уже посекретничала…

Пока Софья читала мое служебное удостоверение, я разглядывал ее наивнимательнейшим следовательским взором: да, хороша, черт побери! Зря Олечка сказала презрительно: «Только коса да глаза»… А разве этого мало, чтобы влюбиться? Глаза огромные, голубые, такие же бездонные, как небо. Коса, русая, русская коса, мало не до пят… Руки – я вспомнил красивейшие руки Евгения Александровича!

– Пройдемте в дом, гражданка Кружилина. Ваш отец здесь, в Мочище?

– Отец в отъезде… Ставьте велосипед к террасе…

Итак – допрос.

Начал я с другого конца.

– Почему вы вступили в комсомол?

– А разве это имеет значение?

– Отвечайте на вопрос…

– Я… я давно сочувствую.

– И когда флиртовали с белогвардейцами?

– Это ложь!.. Мой отец – партизан красный. И я не буду отвечать на такие вопросы!

– Будете отвечать на все мои вопросы. Иначе… Сколько вам лет?

– Двадцать четыре…

– Поздновато спохватились…

Я чувствовал в себе нараставшую злость, и она обращалась в отвратительное, а у следователя даже преступное, издевательство над допрашиваемым. Наконец подавил в себе это…

– Почему вы скрываетесь, Кружилина?

– Я?.. Я не скрываюсь.

– Вам была оставлена повестка у мачехи (она вздрогнула). Почему лжет ваша мачеха? Почему вы глаз не кажете, не присутствовали на похоронах Володи? Что значит в вашей жизни Андреев? Ну, отвечайте!

Она смотрела мне в глаза, и я подивился внезапной перемене: оказалось, что глаза уже не бирюзовые, а поблекли, куда-то запали; губы синеватые, и одета совсем неряшливо… Вон даже чулок висит складками…

Разъяснил положение девяносто пятой статьи Уголовного кодекса.

– Будете врать – тюрьма! – уже прямо предупредил я, хотя некрашеные губы, и бессонные глаза, и спущенный чулок немного пригасили злость: значит, переживает все же, чертова дочь!

А она спросила:

– Можно, я сама напишу показание?

– Пишите. И вот что: дайте мне все письма Андреева.

– Письма? Они в городе…

– Так ли? Где ваши вещи – ну, чемодан, корзина?

– Будет обыск? Вон там, под кроватью. Пожалуйста – ключи. Писем там нет. Я оставила все в городе…

Да, писем в корзинке не оказалось. Но лежал сафьяновый бумажник с документами о партизанской деятельности Евгения Александровича, и в нем – два векселя.

Форменные векселя: с советским гербом в левом углу хрусткой продолговатой бумаги, с водяными знаками.

На первом векселе значилось:

«Повинен я, Петр Петрович Гриневич, уплатить Кружилину Евгению Александровичу или приказу его две тысячи рублей в сроки, им, Кружилиным, назначенные…»

Я читал и глазам не верил: вот так «богач»!.. А впрочем, может быть, временно не было денег уплатить за купленное у Кружилина золотишко?.. Задолжал, а для верности – векселек. Ведь у буржуазии – векселя даже в одной семье…

Второй вексель я перечитал трижды.

– Что это, помилуйте, Софья Евгеньевна? – И застыл пораженный.

«Повинен я, Андреев Владимир Андреевич, уплатить Кружилину или приказу его в сроки, им, Кружилиным, назначенные, восемьсот рублей».

Вексель был датирован мартом нынешнего года…

– Что же это, Софья Евгеньевна? Андреев занимал деньги у вашего отца? Зачем ему понадобилась такая сумма? И как вы допустили?

– Это же «бронзовый» вексель… понимаете – не настоящий!.. – Тут Софья разрыдалась.

Плакала долго… Когда в рыданиях зазвенела истерика, я спохватился и грубо окликнул:

– Молчать! Слышите: прекратить истерику!

Такие окрики на нервных людей в патетические мгновенья действуют двояко: или слезы переходят в ярость (но это редко), или истерика прекращается…

Было очевидно, что она не в состоянии писать, и еще в комнату заглянули хозяева: это совсем не входило в мои расчеты!

– Извольте завтра в полдень явиться в город – Угрозыск, комната восемь, и принести все документы и письма, все, что у вас есть по делу Андреева. Слышите – я верю вам и поэтому делать обыск в городской квартире не буду. Не стану позорить вас перед соседями… Вот вам расписка на бумажник отца. Вот повестки – вам и отцу.

Она ответила тихо:

– Спасибо… Все будет, как вы скажете.

Я вывел велосипед со двора…

В городе вспомнил, что в бумажнике, лежавшем теперь в моем портфеле, есть любопытный для советского служащего документ:

«Предъявитель сего Кружилин Е. А. является членом «Общества Взаимного кредита» и юрисконсультом такового, что подписом и приложением печати Кредитного товарищества удостоверяется».

Да, еще и эта новость! Что ж, заедем…

Повернул руль.

Сейчас в этом доме на углу проспекта и улицы, носящей имя великого писателя, – «Гастроном».

Тогда сидели и щелками костяшками счетов и вертели ручки арифмометров благообразные старички, некоторые в мундирных сюртуках, оставшихся от империи…

Над фасадом дома была вывеска: «Общество Взаимного кредита».

Полукооперативный, получастный банк.

Главбух встретил меня как родного: дал как-то старичку заработать на одной сложной экспертизе бухгалтерской.

– А-а! Сколько лет, сколько зим!.. Садитесь, садитесь, пожалуйста… Курьер – чаю!.. Что прикажете: ромца или коньячку?

В частных предприятиях – свои порядки…

– Кружилин? Да, Евгений Александрович, «Евгеша» – его так многие зовут – служил у нас, но потом расстались: очень уж любил бронзовые векселя и дважды пытался учесть, да я не проглядел…

– Выгнали?..

– Да, как вам сказать?.. У нас ведь нет в обращении такой грубой терминологии, как в вашем государственном банке… Всегда надо помнить, что человек – сегодня не подходит, а завтра может оказаться пользительным. Просто – расстались по-хорошему…

– Что такое «бронзовый вексель»?

– А-а… Это такая штука, вот, глядите сюда, – старичок достал из ящика стола заполненный вексель, – взгляните на этот, с позволения сказать, документик: «Лихачев Михаил Никитич повинен уплатить по сему векселю Смирнову Павлу Николаевичу или его приказу триста рублей в сроки по указанию заимодавца»… Видите? А знаете, кто такой этот Лихачев? То-то и есть: мелкий служащий в кооперации, получает тридцать целковых в месяц, обременен семьей и никакой собственности, кроме пары потертых штанов. Под такое «обеспечение» мы вексель принять к учету или акцептовать не можем, конечно!..

– Что же, Кружилин – ростовщичал?

– А уж это бог его знает! – благодушно рассмеялся главный бухгалтер кредитного. – Икс выдавал Игреку, тот акцептовал векселек у Зэта, а очутился документ у Евгения Александровича! Вот и делайте какие хотите выводы. Но смею повторить: все векселя у него были – «бронзовые»… Чем еще могу служить?..

– Спасибо. Всего хорошего.

– Взаимно… Что же, арестуете Евгения Александровича?

– Помилуйте, за что?

– Да, знаете, двадцатый годок на нас такого страха нагнал, что до сих пор невесть что мерещится… – Тут старый главбух подмигнул мне. – Заходите, если вам лично понадобится ссуда, под векселек – милости просим. В разумных пределах, разумеется, ну, скажем, рублей двести…

– Так ведь и мой вексель будет – бронзовый?

– Не скажите… У вас служебное положение… особенное.

– Значит – под служебное положение?

– А как же? Те же денежки. Заметьте: о-со-б-е-н-н-о-е служебное положение – всегда и ныне, и присно, и во веки веков, если не дурак – доходное дело… Заходите; коли что – спротежируем.

– А после – опротестуете вексель?

– Ну, что вы!.. Умные люди всегда найдут выход из самого безвыходного положения!..

– Еще раз: всего хорошего!..

– Взаимно…

Кружилин с Софьей явились аккуратно в назначенное время. Он, как всегда, по-молодому, высокий, стройный, подтянутый, радушный, но без тени фамильярности.

На левом рукаве – повязка: черный траурный креп.

И Софья – в глубоком трауре, даже с вуалью, которые нэп возродил к жизни.

– Здравствуйте… мы ведь немного знакомы. Помните?

– Помню, помню. Садитесь, Евгений Александрович. А вас, Софья Евгеньевна, прошу подождать на диванчике в коридоре… Письма принесли?

– Да… – сказала и держит пачку писем, прижимая к груди, как сокровище. – Вы ведь отдадите мне их обратно?

– Вполне возможно…

Кружилин вмешался:

– Не нервничай, Сонечка, возьми себя в руки. Ничего уже не поправишь. – И мне: – Мы сейчас прямо с кладбища…

– Нашли?..

– Да, сторож указал… Как все это ужасно!.. Я так любил покойного… А Софья – если бы сейчас были монастыри – как в омут головой кинулась бы… Иди, иди, Сонечка, походи часок.

Он брал на себя «руководство» служебной встречей.

– Итак, приступим, товарищ Кружилин. – Я раскрыл дело, когда Софья вышла. – Для начала следующий вопрос: может быть, вам известно – откуда у Андреева было вот это ружье? – я кивнул на смежный столик, где лежала «кочерга, осыпанная бриллиантами».

– «Голланд»-то?.. Он что же – из него?.. Как ужасно!..

– Да, из него.

– «Голланд» – мой подарок Володе в день помолвки…

– Так, отлично. Значит, ружье номер 453 – ваше? Откуда оно у вас?

– Мне продал инженер Туренко. Знаете его? Вот-вот, он самый.

– Когда?

– В колчаковщину… Точнее – в тысяча девятьсот девятнадцатом. А он что, отнекивается? Вы же были у него?

– Был. Туренко утверждает, что продал вам это ружье в прошлом году. За полсотни рублей. Врет?

– Безусловно!

– А какая ему цель врать?

– Просто: о самоубийстве Андреева уже ходит по городу много слухов. Кому охота служить мишенью для сплетников?

– А-а!.. Что ж – возможно, возможно. И еще сведущие лица утверждают, что «Голланд» – не «Голланд», а тулка, и что это не гладкостволка от рождения, а сверленый штуцер. Ну, как?..

– «Сведущие лица»! Пьяница, выживший из ума, Русанец, и лесник Потапов!.. Нашли авторитетов!..

– А все же?

– Говорю вам: чушь, ересь!.. У «Голланда» великолепный бой! Бесподобный бой, только ружье старинное, под черный порох, и требует применения концентраторов: ведь мастер Голланд сделал эту двустволку задолго до бездымного пороха.

Я опять сказал:

– Возможно, возможно, – и всматривался в его глаза, показавшиеся мне теперь рысьими.

А Кружилин наглел с каждой минутой.

– Не «возможно, возможно», милейший мой, а так точно!.. Если бы я не был стар и Володя Андреев не был моим зятем, я бы не расстался с этим сокровищем! Я бы в гроб с собой его унес, пусть черви источили бы его, как скоро источат меня самого!..

Мы помолчали.

Я соображал: значит, уже побывал и у Туренки, да там не сговорились, и у Русанца побывал. И Потапов оказался честным малым.

Итак – один на трех! Мужественный старец!..

Он становился наглее, я – злее: для меня уже было совсем ясно, что охотовед Кружилин, милый и добрый Евгений Александрович – прохвост!.. Я сказал ласково-ласково:

– Мы решили отправить этот… эту тулку на экспертизу, на Тульский оружейный завод.

Кружилин рассмеялся:

– А что вам даст такая экспертиза? Ну, предположим, что я ошибся при покупке ружья, еще во времена колчаковщины. Спешка, знаете ли: снабжение партизан – дел, пахнувшее тогда виселицей… Учтите: снабжение партизан. Что меняет экспертиза?

– Вот что, дорогой Евгений Александрович… Помните кремневый пистолет, принадлежавший «порутчику Лермонтову» без твердого знака?.. «Кинжал Шамиля», припоминаете? И еще: нож, «изготовленный Артари Коломбо»? И вот эта старинная пороховница с автоматической меркой – я изъял ее из комиссионного магазина. Сдана – Кружилиным. На медяшке вырезано: «1823 год. Некрасов»… Этакая многозначительная игривость мысли у покупателя: «Неужели сам поэт? А может – его отец? Беру. Заверните»… У меня порядочно накопилось… И все – по новой орфографии. Без твердого знака.

Он рассмеялся. Своей прежней, добродушно-милой улыбкой… Мне сразу так и вспомнилось: «Спасибо, спасибо, роднуля, за приглашение: но – не могу, решительно- не могу… Хлеб насущный добывать надо».

Но глаза – бирюзовые глазки Софьи Кружилиной- еще больше позеленели: совсем стали кошачьими.

– Ну-те-с? Что еще скажете, милейший инспектор?

Я открыл Уголовный кодекс на статье о мошенничестве.

– Прочтите, Евгений Александрович, статью сто шестьдесят девятую… Система, антиквар, система…

– Попробуйте только!.. Продажа антикварных предметов законом не карается… даже, допустим, поддельных. Попробуйте: теперь не двадцатый год – слава богу, есть в мире несколько золотников справедливости… И еще – прокуратура есть! Попробуйте!..

В интонациях голоса его всякое подобие радушия мгновенно исчезло: злобно вкрадчивой стала речь…

«Партизан» Кружилин выпустил когти. Я ответил:

– Хоть и прокуратура, попробую все ж…

И позвонил коменданту:

– Пришли милиционера… Пришел милиционер. Скомандовал:

– Арестованный, встать! Руки назад… Кружилин вскочил:

– Не имеете права без санкции!..

– На сутки имею право.

– Я не выношу насилия!.. Повешусь на подтяжках в камере!..

– Шпана не позволит, Евгений Александрович… Они очень не любят таких демонстраций и могут отколотить.

– Меня – со шпаной вместе?!

– А куда же? В музей? Милиционер опять повторил:

– Встань, сказано! Замолчь! Прямо иди! – И вытянул из кобуры наган.

Я крикнул вслед:

– Скажи коменданту: подтяжки не отбирать!

Евгений Александрович на пороге обернулся. Он улыбался:

– Оказывается, вы – юморист, инспектор!.. Завидное качество! А если я все же повешусь? Ведь – тюрьма, дорогой!.. Вам, вам – будет тюрьма!.. Свидетель-то есть!..

– Шагай швыдче! Сказано – замолчь, не вертыхайся! – уже грозно рявкнул «свидетель».

Я углубился в письма Андреева…

Их оказалось тринадцать. «Чертова дюжина».

Но что это были за письма!.. Можно ли найти в мужском сердце столько беспредельной любви и нежности, столько ласки словесной и жемчужин душевной щедрости, разбросанных по страничкам почтовой бумаги?!. В этих письмах был весь Володя Андреев: человек, не умевший находить компромиссов в жизни, не знавший «золотой серединки», не признававший никаких уклонов и не умевший прощать…

Ни другим, ни себе.

Перечитав письма, я протянул их Софье и вздохнул:

– Эх вы, женщина!..

Она опять разрыдалась, как в первое знакомство, но у меня рука не поднималась к графину с водой…

Пройдут годы, десятилетия, постареет русоволосая, обрюзгнет, потолстеет, детей народит… Как дым исчезнет краса былая, и голова оплешивеет. Может, тогда поймет, что прошла мимо того счастья, о котором мечтает женщина, о котором романы пишут…

И сам, на свои мысли, заметил вслух:

– Мимо…

Она еще горше заплакала – поняла…

– Ну-с, хватит, Кружилина, дождика! Выкладывайте все, как на исповеди: вам легче будет. Отчего застрелился Андреев? Предупреждаю: ваш отец, Кружилин Евгений Александрович – арестован.

Тут я сказал насчет откровенного показания и прочее, что принято считать «штучками-дрючками» следователя: дескать, «заманивает, силки ставит»; никак люди понять не могут, что, когда допрашиваемый не лжет, он действительно духовно ближе следователю…

Она ответила:

– Клянусь: всю правду… Измучилась я, исстрадалась… Сама уже думала… о веревке.

– А разве это поможет?.. Не надо об этом думать. Рассказывайте, Софья Евгеньевна. Я слушаю.

Вместо ответа она достала из сумочки еще одно письмо Андреева.

– Это – последнее. Я получила уже после его смерти…

– Следовательно, вы уезжали из города все-таки? До смерти Андреева?

– Я уехала в Мочище, на дачу, двадцатого, а папа приехал двадцать четвертого и рассказал… Вернулась в город, а меня уже ждет Володино письмо… посмертное… А его – уже похоронили. Думала, что с ума сойду… В Мочище у одного охотника стрихнина купила за большие деньги, но тот обманул. Провалялась в постели неделю и решила – веревку надо, да тут вы появились… Читайте письмо, в нем все сказано. Я не хотела отдавать вам – ведь оно посмертное…

«Счастье, радость моя единственная в жизни!.. Не тревожься, не бойся за отца: никто и никогда ничего не узнает… Ради твоего спокойствия, пусть все будет само по себе.

Я ухожу из жизни, ухожу от тебя, любимая моя. Мне больше жить нельзя: обмарался я перед комсомолом, перед партией, и – не имею права на личное счастье и на существование. Сегодня я покончу с собой. Я пристрелю себя, как собаку, нагадившую в хозяйской комнате. Но об отце не беспокойся – он может спать спокойно, если сможет… Вексель сейчас у москательщика Кошкина. Я уже продал все из дома, даже вещи мамы, и мне теперь один выход… Прощай. И в гробу – твой Владимир»…

Софья успокоилась, сидела тихая и бледная, но видно было, что стоит ей огромного напряжения эта реакция после истерики.

– Какой вексель? – спросил я, складывая письмо. – Какой вексель? Чей?

– Вексель Володи, который вы взяли в Мочище.

Меня озарило:

– Значит, фактический тесть Кружилин продал фактическому зятю Андрееву ружье, фальшивый «Голланд-Голланд»? И потом тестюшка опротестовал векселек у Кошкина, потом выкупил, а зятю платить нечем? Так?

– Нет, не совсем так…

– А как же?..

Она поморщилась, как бы досадуя на мою непонятливость…

– Сначала, по моей просьбе, Володя написал папе вексель. Такие необеспеченные векселя называют «бронзовыми».

– Знаю уже. Дальше?..

– Дальше было так: папа нашел возможность реализовать Володин документ и получил за него какую-то сумму… А тот, купивший, предъявил Володин вексель ко взысканию и не оговорил сроки. Получилось: в любой момент с Андреева могут взыскать деньги…

– Понимаю. Продолжайте.

– Ну, вот, тогда папа с Володей написали соглашение о покупке этого проклятого ружья с оплатой векселем, и папа сказал Володе: «Продай «Голланда», его всякий с удовольствием отхватит, это же уникальная вещь», – и я Володе сказала то же… Так и получилось, что сперва «бронзовый вексель», а после уже ружье…

– Тоже – «бронзовое»?

Она молчала.

– Знаете, просто в голове не укладывается: как же так, за здорово живешь, Андреев выдал Кружилину долговое обязательство на огромную для нашего брата сумму, выдал «бронзовый» вексель, по сути – сделал мошенничество? Так ведь?..

Она потупилась.

– У папы тогда были очень тяжелые обстоятельства: ему задолжал крупную сумму дантист Гриневич, мамин хороший знакомый до брака с папой, и папа попросил меня…

– Что, о чем?

– Чтобы я попросила Володю написать вексель…

– И Андреев?

– Он очень любил меня… И всю нашу семью любил… Папа сказал: всего на одну неделю, а потом он отдаст вексель Володе обратно.

– Так, так… дальше!.. Ну, рассказывайте дальше!..

– Потом… Общество Взаимного кредита отказалось учесть Володин вексель, и папа был вынужден обратиться к одному человеку…

– Фамилия?..

– Проскуряков… Галантерейщик Проскуряков. Тот учел вексель в половине стоимости…

– Почему же нэпман Проскуряков сделал великое одолжение вашему отцу? За какие красивые глаза?..

– У него с папой были какие-то расчеты… он был должен нам.

– Но в письме Володя пишет, что вексель сейчас находится у Кошкина – москательщика, а практически – лежит в моем столе. Ничего не понимаю!.. И почему Кружилин не опротестовал вексель дантиста Гриневича?

– Гриневич, я же вам говорила, – старинный друг нашей семьи…

– Значит, вы с папой решили отыграться на зяте, или вернее, на кандидате в зятья?.. Где же у вас совесть, Кружилина?..

– Но папа же, после, выкупил вексель у Жихарева…

– Какой еще Жихарев?

– Жихарев купил вексель Андреева у Кошкина…

– Да почему же, все-таки, вексель Андреева стал ходить из рук в руки? Что Андреев – Ротшильд, что ли?

– Не знаю…

Так и есть: добрался до кульминации допроса и не сумел все же найти столь необходимый следователю «контакт со свидетелем…» Груб я, груб… Вот и расплата: замкнулась Софья Кружилина, выплакалась и ушла в себя… Теперь – слова не выжмешь… Спросила только:

– Вы отца освободите или в тюрьму отправите?

И тон совсем отчужденный, безразличный…

– Ну, зачем же!.. Если будет откровенным – освободим. Нам ведь немного надо узнать: почему Андреев застрелился? А коммерческие дела Евгения Александровича – это компетенция финорганов… Знаете что, Кружилина? Напишите отцу записку: пусть будет откровеннее, правдивее.

Она сказала со злостью:

– Ничего я ему писать не буду!.. Умел и себя и семью запутать, пускай выпутывается, как знает! А вам я больше ничего сказать не могу. Просто – ничего. Сама не знаю, не ведаю, хоть убейте!.. Мне можно идти или и меня посадите?

Ни гордости, ни вызова в голосе нет.

Только горечь.

Попросил ее зайти завтра…

– К двенадцати, Софья Евгеньевна… Я вас кое о чем еще поспрашиваю.

– Хорошо…

Ночью вызвал из камеры Евгения Александровича.

– Как самочувствие? Шпана не обижает?

Хотел было «Почему не повесились?» Но вовремя удержался.

Он подал бумажку:

– Заявление прокурору. Благоволите вручить срочно.

– По истечению суток, Кружилин. Сейчас – преждевременно. Закон. А может, и так договоримся, без прокурора?

– Гм!.. Софью допросили?

– Да.

– Освободили?

– Да.

– О векселе Андреева говорили?

– Безусловно! А вы на эту же тему – не расположены?

Он пожал плечами:

– Почему же?.. Извольте, готов. Что именно вас интересует?

– Пока – немногое: почему вы учли вексель Андреева у Проскурякова? И почему вексель начал кочевать: Кружилин – Проскуряков – Кошкин – Жихарев – Кружилин?

Он улыбнулся.

– Надо же знать вексельное право, молодой человек, хотя бы в основных его нормативах! Вексель является не только долговым документом, но и возможным объектом купли-продажи, и каждый вправе передать этот документик другому лицу, а поскольку – вы, наверное, осведомлены – основа жизни – выгодная торговля, каждый обладатель векселя старался перепродать документ повыгоднее, то есть заработать на нем деньги… Вот и все. Что вас еще интересует, мон шер ами?..

– Меня интересует: почему вы избрали объектом этих… финансовых операций именно вексель Андреева, а не вексель Гриневича? Вас не смутило, что Андреев на положении зятя?

– Будущего, – поправил Евгений Александрович, – будущего… Я очень любил покойного, и мне сейчас, представьте себе, нелегко… Да, очень, знаете ли, нелегко… – Кружилин поправил нарукавный креп. – Но нужда меня ухватила за горло в те дни, и я не имел другого выхода, как привлечь к этой операции, как вы изволили выразиться, Андреева. Именно Андреева, будущего члена нашей семьи… Впоследствии дела мои поправились, и я, разумеется, выкупил вексель, но не успел предупредить Володечку, а он… – Кружилин достал носовой платок, благоухающий «шипром», и поднес к глазам…

– Еще вопрос: подробнее об отношениях Гриневича с вами и с вашей семьей?

– А что ж?… Отношения – хорошие. Дружим даже…

– Верно ли, что Елизавета Петровна была раньше замужем за Гриневичем?

– Ну и что ж?.. Обязательно биться надо на саблях или стреляться из пистолетов?.. Мы, люди новой человеческой морали, относимся к таким вещам терпимее. Ну, была замужем за хорошим человеком, разошлась, вышла замуж за другого хорошего человека, почему второй должен враждовать с первым? Почему избегать встреч? Что вы, батенька, мы же не дикари и не средневековые рыцари, а вполне современные люди… И Елизавета Петровна очень достойная женщина…

– М-да… Слушайте: вы золотом торгуете?

– А какое вам, собственно говоря, дело? Намерены уличить меня в продаже поддельных антикварных вещей – ну и изобличайте, а до прочего вам и дела нет!.. У нас, в РСФСР, теперь, слава богу, разрешено торговать чем угодно, кроме ядохимикатов, лекарственных препаратов и военного оружия, и вы совсем зря, молодой чело…

– Подождите! – перебил я. – А патент у вас есть?

– Вы сперва изобличите. Известный вам случай с дантистом – единичная случайная продажа редкого, антикварного золота, а не система. Вот, когда изобличите в системе – поговорим о патенте… Извольте или освободить меня, или доложить прокурору, если в вашем полупочтенном учреждении есть еще честные люди!

– С прокурором – я уже сказал – погодим. И с патентными делами – обождем. А вот текущий вопрос, Евгений Александрович: кто вам подделывал надписи на старинных вещах, ну «Лермонтов», там, «Некрасов», «Голланд» и прочее?

– Вы, молодой человек, опять гнете свою линию?.. Никто не подделывал! Понимаете – никто! Это подлинные вещи, принадлежавшие некогда великанам мысли. Я – коллекционер. Знакомы вы с этим словом?..

– Кто высверливал штуцер великого князя Николая?

– Решительно, вы – юморист!.. Никто! Таким я купил ружье у этого кретина Туренко.

– Зачем вы ездили в Энск?

– А какое вам дело? К любовнице ездил. Там у меня любовница живет. Замечательная женщина!.. Хотите съездим вместе: познакомлю? Ее адрес, – он назвал адрес и даже порекомендовал: – Запишите, а то забудете. Предупреждаю, что следующая наша беседа состоится только в присутствии прокурора или народного следователя. А засим, избавьте меня от удовольствия вообще отвечать на ваши, не очень талантливые вопросы. Я, по-видимому, «обвиняемый» и, как таковой, по советским законам вправе отказываться от ответов, а вы не вправе угрожать и применять насилие. Так?

Он явно издевался надо мной, над моей молодостью, неопытностью, следовательской угловатостью, неотесанностью…

Я ответил:

– Так. Не имею права…

– Ну вот – договорились.

Он сидел, нагло заложив ногу за ногу, смотрел на стену и пускал кольца папиросного дыма.

Аккуратные, концентрические кольца. Я крикнул за дверь:

– Милиционер! Уведи!

Наблюдавшему за угрозыском нарследователю Танбергу я доложил о деле и попросил санкцию на арест:

– Разрешило начальство трехдневную командировку: еду в Энск. Все равно размотаю этого гада!..

Следователь ответил:

– В нашем деле патетические угрозы еще вреднее предвзятости. Желаю успеха… Так, говорите, не хочет с вами разговаривать без присутствия следователя или прокурора? Что ж… прокурора беспокоить нет оснований, поскольку я на месте и правомочен разрешать жалобы на милицию, но беда вся в том, что я в течение недельки не имею ни одного спокойного часа. Так и передайте этому гражданину, так и скажите: нарследователь освободится для беседы с ним через недельку, а пока пусть поразмышляет в одиночестве… Десять дней вас устроит, инспектор? Давайте ваше постановление о заключении под стражу… Ну, вот, получайте санкцию, только обязательно объявите под расписку подследственному… А все-таки: он – жук на палочке, этот арап не превзойденный!.. Вы его спросите еще: кому он загнал вторую половину золотого портсигара, часть которого вы видели у дантиста Гриневича? Зубному врачу Ласкину или технику Блюмбергу?..

Я выпучил глаза: эти люди в моем материале дознания не фигурировали и, ровным счетом, ничего я не говорил Танбергу ни о золотом портсигаре, ни о Гриневиче. Кажется, сам Танберг – изрядный «жук на палочке».

Поездка в Энск не состоялась. Утром следующего дня появились Лелечка Золотухина с моложавым старичком, одетым вполне по-европейски.

Лелечка держалась с ним как старшая приятельница.

– Ну, вот: выполнила я свое обещание. Знакомьтесь: мой папка. Золотухин Егор Кузьмич… садись сюда, Егор Кузьмич, напротив товарища инспектора и отвечай всю правду! Слышишь? Как условились…

Егор Кузьмич вздохнул и мигнул мне – дескать: не обессудьте, балуется ребенок. Но вслух сказал:

– Пожалуйста, Ольга Егоровна, с полным нашим удовольствием удовлетворю все интересы товарища начальника, как я вполне понимаю, что вы теперь комсомолка – иначе вам нельзя, а я… Что ж, я завсегда оправдаю свою фирму, то бишь – фамилию нашу…

Говорок – ярославского типа: под такой говорок обвешивают, обмеривают, околпачивают…

Я строго спросил:

– Вы – пайщик фирмы, в которой работаете?

– Упаси бог! Приказчик-с, продавец, как говорится на нонешнем, значит, диалекте-с…

– Образование?

– Почти окончил коммерческое училище. И пошел по коммерческой части…

– Имели собственную торговлю при царском режиме? Где, в каком городе? Служили у белых?

– Упаси боже!.. Всю жизнь по торговой части, но лишь – в приказчиках. И у белых – не пользовался: по причине плоскоступия был забракован в белую армию, и у красных не довелось…

На мои вопросы следовали ответы, украшенные обычной приказчичьей витиеватостью, стремлением не ударить лицом в грязь – де, мол, и мы не лыком шиты. Иногда начинал привирать, уклоняться в сторону, тогда Лелечка – я позволил ей остаться – замечала строго-престрого:

– Егор Кузьмич!.. Мы же условились.

А я все любовался странными отношениями взрослой дочери со старым отцом. Занятно.

– Касательно Кружилина? Да, боже ж мой, кто из торгующих Евгешу не знает!.. Это – фруктик-с!..

– Что: делец, орел?

– Нет, в орлы ему далеко! Но – прыткий воробушек, очень, представьте себе, прыткий! Не упустит, где котях лежит с зернышком, хваткий… клещом вопьется и не отдерешь!.. Что говорить – умеет. Он на партизанах здорово нажился: когда Колчак, его превосходительство, свои денежки выпустил. Однажды партизаны поезд пустили под откос, а там был вагон денежек. И разбогатели партизаны, а Евгеша – тут как тут. «Мое вам почтеньице, не пожелаете ли за сходную цену обзавестить ружьями, револьверами, хоть не боевого образца, но вполне приличные вещицы». Братец ихний – Николай Александрович в Жиганске оружейный магазинчик имел, торговал помаленьку с инородцами от известной оружейной фирмы «Битков и Евдокимов с сыновьями». Не слыхали?.. Ижевская фирма, как же… Ну, колчаковцы того Кружилина не беспокоили: ружья его были – больше шомполки зырянские, да остяцкие. Переменил вывеску, заместо «Оружейного» написали ему «Магазин офицерских вещей», и – торговал… Колчаковцы жиганские – уездный воинский начальник да батальонные офицеры – все ему низко кланялись: Евгений Николаю деньги колчаковские чемоданами привозил, чуете?.. То-то же…

– Следовательно, Евгений Кружилин был посредником по продаже оружия партизанам, а сам не имел запасов?

– То-то, что имел и сам… У Евгеши не только древние шомполки бывали… Возле Софьюшки-то офицерье вилось, как мухота круг туеса с медом. Таскали револьверы-то…

– За Софьину любовь?

– А бог их знает!.. Может, и так, может, и за «языки» колчаковские… Мне эти дела – без особого интересу. Своего хватало: моя Лелька с подпольщиками связалась; у нас на квартире и бомбы хранились…

– Так… скажите, Егор Кузьмич, какие связи у Кружилина с торговцами Кошкиным, Жихаревым, Проскуряковым?…

Егор Кузьмич помрачнел:

– Вот мы с вами и до дела дошли… отсюда и начинается самая сказка, а то все присказка была. Должен вас уведомить: я сейчас у господина Жихарева кончаю службишку, а ране-то стоял за прилавком в «Магазине-конфексион» господина Проскурякова… И в обеих фирмах, при моем очевидстве, случились два одинаковых случая: первый был весной. Пришел однажды в магазин хозяин наш до того веселый-развеселый, что я и младший приказчик диву дались: с каких доходов возрадовался? А дела нашей фирмы были из рук вон плохи: до того доторговались, что накопилась за нами громадная недоимка по налогам. Не налог, а прямо скажем, хозяину – разорение, банкротство!.. Мы с мальцом, младшим приказчиком, ходим, будто по лимону скушали, а хозяин – петух петухом!.. Подошел ко мне, похлопал по плечу, говорит: «Ну, Кузьмич, радуйся: безработным не останешься. Свет не без добрых людей. Выручили» – и тащит из кармана акт о несостоятельности. Банкротство, по-нашему, или еще говорили при старом режиме: «вывернул шубу»… А к акту пришпилен вексель. Обыкновенный вексель, только я – глазастый – успел прочесть: подписан тот вексель был… Андреевым. Вот так, товарищ инспектор. А спустя полгода повторилось все у нового хозяина – Жихарева. И слухом я пользовался – побывал и у Кошкина – «москательная и железо-скобяная торговля» – товарищ судебный исполнитель Андреев, и был после того объявлен в Кредитном обществе Кошкин – банкротом… А векселек-то – кружилинский.

– И с Жихаревым такое же?

Вместо ответа Егор Кузьмич развел руками, мол, что спрашивать?

Я записал показание… Чего ради этот холуй разоткровенничался?.. Но тут Лелечка сказала:

– Молодец, папка Золотухин!.. – и обернулась ко мне: – Его на днях собрание пайщиков Кривощековской пригородной потребиловки председателем выбрало… Уходит он из частного сектора. Совсем уходит.

Стало ясно: вот почему пооткровенничал.

Золотухины удалились…

Я направился в нарсуд, где работал судисполнитель Андреев.

На сердце у меня была ночь… Темная, темная.

Нарсудья Мудрецов был не очень грамотен – недавний выдвиженец, считал, что единственное его назначение в жизни – карать.

Он встретил меня тяжелым взглядом исподлобья:

– Ты верно по делу этого дурака Андреева?

Он долго копался в ящиках своего стола.

– Вот, полюбуйся!..

Это было заявление Андреева с просьбой об увольнении. Я прочитал.

– Ну, и что же?

– Как что?!. Раз хотит увольняться – значит замарался! Нонче время-то, сам знаешь, какое!.. На бирже труда очереди сотельные, а он, видишь, увольняться задумал!.. Возьми-ка эту цедулку, да проверь его связи, знакомства…

– Проверили уже… И ревизию назначили. Никаких грехов у Андреева не найдено. Ты же знаешь сам.

– Плохо проверяли. Доложи своему начальнику – считаю, у Андреева хвост был замаран. Так и доложи – я официально заявляю!

– Да почему ты так уверен, товарищ Мудрецов?

– Нюх у меня. Понимаешь? Нюх.

– Гм!.. А ты не пробовал поговорить с Андреевым, почему он решил уволиться?

– У меня на судебных заседаниях разговоров хоть отбавляй! Еще я на исполнителей буду золотое время тратить!.. Принял это заявление, запросил окружной суд, а ему сказал: «Скатертью дорога!»… Буду я цацкаться! Не хотит работать – катись, милый человек, колбаской по улице Спасской!.. Задержал я увольнение до документальной проверки, да не поспел, как тот дурень себе в рот заряд картечи закатил!.. Ну-к, что ж… Секретарь!.. Дай етому сыщику все дела покойника…

Я перечитал «Производства» по иску горфинотдела к крупным оптовым торговцам Проскурякову, Кошкину и Жихареву…

Да – в делах акты о несостоятельности. А вывезти в укромные местечки товарную наличность – не велик труд…

Вот тебе и «любовная версия», вот тебе и «бытовщина», вот и «ненависть к нэпманам». Докатился Андреев…

– Прошу санкционировать арест нэпманов Проскурякова, Кошкина, Жихарева, товарищ Танберг!

Но товарищ Танберг не торопился. Разгуливал по своему кабинету и сосредоточенно курил. Я повторил. Танберг, наконец, обернулся. Лицо его светилось беззлобной хитринкой.

– Видишь ли… уже поздно.

– Сбежали? – испугался я. – Будем искать! Угрозыск не успокоится, пока не найдем!

– Да, нет… Я арестовал их еще неделю назад. Сейчас мой практикант ищет товары, спрятанные этими торгашами от описи… Вот, читайте!

Танберг положил передо мной довольно толстую следственную подшивку. Я перевел дух.

– Выходит, вы параллельно со мной работали?..

– Обязательно! Только я вашу первоначальную версию с историей Ромео и Джульетты отверг с самого начала…

– А меня не предупредили… – пробормотал я не без горечи.

– Видите, инспектор… У немцев говорят так: «ейн майстер – полмастера, драй майстер – нет мастера, цвай майстер – лях майстер»… Ты же, в основном, вел дознание правильно и только вначале сбился… Но потом поправился.

– Это ружье меня вывело на правильную тропу…

– Я еще на осмотре обратил твое внимание на эту штучку…

– Как же!.. Значит – вы говорили с Русанцем, с Туренко, с лесником Потаповым?.. Почему же они мне ничего не сказали?

– Надо, товарищ инспектор, правильно выражать свои мысли: не «говорил», а «допрашивал». Говорят кумушки в гостиной… И еще: у следователя и у органа дознания есть одно мощное оружие, о котором мы забываем: у любого допрошенного следователь вправе отобрать подписку о неразглашении допроса, «повесить замочек на уста»…

Я перелистывал следственный материал Танберга… Все допрошены. Все!.. Не доверяет мне… А он, как бы поймав мою мысль и продолжая ходить, бросил:

– Помните ленинское: доверяй, но проверяй? – это прямо для нашего брата, следователя, Владимир Ильич дал рабочую программу… Ну, забирайте материалы, присовокупите к своему дознанию, составьте обвинительное заключение и – в суд, Мудрецову. Он справит тризну по Андрееву.

Я вспомнил про «нюх».

– Мудрецов мне сказал, что у него – интуиция об Андрееве…

– Что нарсудья Мудрецов не очень интуитивен и не полностью оправдывает свою фамилию – мы знаем, но это – дело наживное. А вот то, что он работал бок о бок с Андреевым и проглядел, как того сосали клещи – непростительно для судьи… Я уже сделал представление в окружной суд – хоть и выдвиженец, а спротежировать ему выговор прямо необходимо. – Помолчав, Танберг продолжил: – Именно – «клещи»! Они впились в хорошего парня и высосали из него все, что было: веру в людей, в коллектив, честь и совесть… Знаете, как все это происходило? Кружилин открыл прокатный пункт: он давал вексель Андреева напрокат, по мере нужды, «негоциантам», и получал с них денежки. А прохвосты впились в мальчишку-судисполнителя… Я пристально изучил личность Андреева и пришел к выводу – такой парень, честный и порядочный, просто не мог не застрелиться. Понимаете: не мог! Он дорого заплатил за любовь, дороже, чем она стоит – любовь офицерской потаскушки и дочки мошенника…

– Какова же роль в этой истории зубодера Гриневича?

– В этой истории – никакой… А вообще любопытна: Гриневич так задолжался Евгению Александровичу за систематически получаемое золото, что думал откупиться… женой. Не удивляйтесь: это в мире подлецов совсем не редкость. Кружилин жену дружка на «свой баланс» принял, однако и вексель придержал, на случай, мол, не сойдемся характером с Елизаветой Петровной, все может быть, а вексель пить-есть не просит…

Нарследователь перестал мерять кабинет и взялся за телефон.

– Нарсуд второго участка, барышня… Это ты, товарищ Мудрецов?.. Слушай, дело кружилинской шайки почти закончено: ждем последнего обвиняемого, его уже этапируют. На днях передадим дело тебе. Что? Жаль парня?.. Конечно – дурак, и конечно – очень жаль, да что теперь сделаешь?.. Одно нам остается: на всю катушку этим мерзавцам отвесить, по миру подлецов пустить, дома отобрать! Разумеется, и я возмущаюсь до глубины души!.. Подлости вокруг нас еще очень много, товарищ судья… Да, чтобы не забыть, я представление сделал, в окружном партии написал, чтобы тебе самому… того, вливание сделали… выговор получишь, судья. Как за что? За то, что ты, сорокалетний коммунист, проглядел, как на твоих глазах пили кровь у двадцатидвухлетнего парнишки!.. А ты как думал?.. А кому же отвечать, как не нам?.. – И, положив телефонную трубку, скомандовал мне:

– Забирайте оба дела и проваливайте, работать надо…

– Товарищ нарследователь, а не съездить ли все же в Энск?..

– Зачем? Его уже везут по этапу… Там мой практикант все сделал, что надо было…

– Кого везут?

– Последнего обвиняемого: Кружилина Валентина Александровича… Третьего брата… Ювелира и гравера.

Когда я уходил, в голове стучало молоточками древнее: «Мертвые срама не имут», «не имут…», «не имут»… Хорошо Володе Андрееву – мертвому!.. А мне, живому? Стыд и срам!.. Стыд и срам!.. Стыд и срам! – не мог дело довести до конца без помочей…

Прошли годы, годы… десятилетия… Отмерли в Советском Союзе нэп и вексельная система, исчезли с наших горизонтов ласковые и вежливенькие деятели «от охоты» – Кружилины, Проскуряковы, Кошкины, Жихаревы…

А я все еще хожу к березкам-близнецам иногда и, сидя на садовом диванчике, вспоминаю Володю Андреева…