Великая русская революция, 1905-1922

1. Власть Советов или новое двоевластие?

Победа вооруженного восстания в Петрограде и передача власти Советам поставила перед большевиками новые нетривиальные задачи. Их внешняя, публичная составляющая, касалась вопроса удержания и организации новой власти. Внутренняя, партийная — вопросов трактовки произошедшего.

Победа большевиков не сняла теоретических вопросов о характере «третьей русской революции». Новая власть возникла в России 25 октября (7 ноября) 1917 года. Военно-революционный комитет, совершив вооруженное восстание, осуществил передачу власти Советам. Но этот акт создал двоякое положение. Руководители двух советских партий — меньшевиков и правых эсеров — покинули заседание II Всероссийского съезда Советов, протестуя против насильственного свержения Временного правительства (при том, что многие члены этих партий не последовали за своими лидерами). При этом меньшевики и эсеры имели большинство в Центральном исполнительном комитете (ЦИК) Советов 1-го состава, избранного на I Всероссийском съезде летом 1917 года. В итоге ЦИК заявил о непризнании II Съезда Советов, несмотря на то, что сам же и открыл его работу. Руководящий орган покинул заседание, чтобы примкнуть к Комитету спасения. Как выяснилось позже, члены ЦИК прихватили с собой и советскую кассу.

Закономерным итогом этого демарша стало переизбрание съездом Центрального исполнительного комитета. В новом ЦИК (2-го состава), или ВЦИК — Всероссийском центральном исполнительном комитете, были оставлены вакантными места для представителей партий, покинувших заседание. Однако, по факту, в его составе подавляющее большинство заняли большевики и левые эсеры. Вот точный состав ВЦИК, избранный съездом: 62 большевика, 29 левых социалистов-революционеров, 6 интернационалистов, 3 украинских социалиста и 1 социалист-максималист[209].

В ходе формирования правительства — Совета народных комиссаров (СНК), ряд «портфелей» был предложен левым эсерам. Но те отказались с достаточно любопытной формулировкой: «наша задача заключается в том, чтобы примирить все части демократии»[210]. Представитель левых эсеров Карелин огласил точку зрения своей партии на съезде: «Наша партия отказалась войти в Совет Народных Комиссаров, потому что мы не хотим навсегда порвать с той частью революционной армии, которая ушла со съезда. Такой разрыв лишил бы нас возможности быть посредниками между большевиками и другими демократическими группами. А именно такое посредничество и является в настоящий момент нашей основной обязанностью»[211].

В итоге первое советское правительство было избрано полностью большевистским:

Председатель — Владимир Ульянов (Ленин);

Народный комиссар по внутренним делам — А. И. Рыков;

Земледелия — В. П. Милютин;

Труда — А. Г. Шляпников;

По делам военным и морским — комитет в составе: В. А. Овсеенко (Антонов), Н. В. Крыленко и П. Е. Дыбенко;

По делам торговли и промышленности — В. П. Ногин;

Народного просвещения — А. В. Луначарский;

Финансов — И. И. Скворцов (Степанов);

По делам иностранным — Л. Д. Бронштейн (Троцкий);

Юстиции — Г. И. Оппоков (Ломов);

По делам продовольствия — И. А. Теодорович;

Почт и телеграфа — Н. П. Авилов (Глебов);

Председатель по делам национальностей — И. В. Джугашвили (Сталин).

Пост народного комиссара по делам железнодорожным временно остался незамещенным[212].

В министерства старого правительства были назначены временные комиссары — тоже большевики: в Министерство иностранных дел — Урицкий и Троцкий; в Министерство внутренних дел и юстиции — Рыков, в Министерство труда — Шляпников, в Министерство финансов — Менжинский, в Министерство социального обеспечения — Коллонтай, в Министерство торговли и путей сообщения — Рязанов, в Морское ведомство — Корбир, в Министерство почт и телеграфов — Спиро, в Управление театров — Муравьев, в Управление государственных типографий — Дербышев. Комиссаром Петрограда назначили лейтенанта Нестерова, комиссаром Северного фронта — Позерна[213].

По факту власть Советов означала власть большевиков и наоборот. Об этом говорил Ленин, обращаясь к делегатам крестьянского съезда: «Я пришел сюда не как член Совета Народных Комиссаров, а как член большевистской фракции, надлежащим образом избранный на настоящий Съезд. Впрочем, никто не станет отрицать, что теперешнее русское правительство сформировано большевистской партией. Так что, в сущности, это одно и то же…»[214]

Трудно судить, придавал ли Ленин в первые дни революции существенное значение возникшей конфигурации власти. Партия большевиков явно не рассчитывала именно на такое распределение «портфелей», более того, и не могла рассчитывать — предсказать поведение фракций советских партий на съезде не мог никто.

В принятом II Съездом Советов Декрете об образовании правительства говорилось: «Заведование отдельными отраслями государственной жизни поручается комиссиям, состав которых должен обеспечить проведение в жизнь провозглашенной съездом программы…

Правительственная власть принадлежит коллегии председателей этих комиссий, т. е. Совету Народных Комиссаров. Контроль над деятельностью народных комиссаров и право смещения их принадлежит Всероссийскому съезду Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и его Центральному Исполнительному Комитету…»[215]

Эта схема, разработанная партией большевиков и принятая Съездом Советов, кроме весьма ценного представления о конфигурации новой власти, дает также хорошее представление о том, сколько в вопросах о власти уделено партийности, а сколько — мнению Советов. Напомню, что несмотря на большевистское большинство, Советы были органами многопартийными. Принятая Съездом схема была весьма далека от попыток установить в стране однопартийность или единовластие.

Впрочем, Ленин явно не был склонен рефлексировать по поводу уже произошедшего. «Правительство» и «парламент» сформировал имеющий кворум съезд, на демократических началах, в результате жесткой полемики, и демонстративно покинувшие его представители «соглашателей», отказавшись от работы на съезде, могли винить в поражении только самих себя.

Другой вопрос, что «соглашатели» не признали съезд Советов и, соответственно, его решения. Но это был лишь внешний слой аргументации. В создании Советской власти они видели попытку практического осуществления диктатуры пролетариата, искренне полагая Советы классовыми органами. Н. Суханов писал: «Советы рабочих депутатов, классовые боевые органы, исторически образовавшиеся (в 1905 году) просто — напросто из «стачечного комитета», — как бы ни велика была их реальная сила в государстве, — все же доселе <они> не мыслились сами по себе, как государственно-правовой институт; они очень легко и естественно могли быть (и уже были) источником государственной власти в революции; но они никому не грезились в качестве органов государственной власти, да еще единственных и постоянных. Во всяком случае, без предварительного социологического обоснования пролетарской диктатуры…»[216]

Формирование чисто большевистского правительства лишь утвердило «соглашателей» в их мнении — классовые органы и диктатура пролетариата. Такая ситуация, с их точки зрения, являлась в условиях буржуазной революции демагогической ересью.

«Известия», говорившие от имени ЦИК 1-го состава, сообщали: «…A что касается съезда Советов, то мы утверждаем, что не было съезда Советов, мы утверждаем, что имело место лишь частное совещание большевистской фракции». «Наш долг, — восклицало эсеровское «Дело Народа», — разоблачить этих предателей рабочего класса. Наш долг — мобилизовать все силы и встать на защиту дела революции»[218].

Ушедшие со съезда партии требовали образования власти, «ответственной не перед советами, а перед демократией»[219]. Они выдвигали лозунг «только правительство, составленное из представителей всех партий, может представлять волю народа». С политической точки зрения это означало отмену итогов Октябрьского переворота. В качестве советских партий они и так могли занять места в новом «парламенте» и «правительстве» Советов, — другой вопрос, что именно власть Советов они и отвергали, вновь призывая к созданию над-советских управляющих структур, больше соответствующих каноническим представлениям о буржуазной республике.

По сути, речь шла о воссоздании коалиционного Временного правительства. И работа по его воссозданию активно началась с первого дня большевистского восстания. Кадеты, меньшевики и эсеры были уверены, что правительство Ленина не продержится и пары недель. Меньшевик-оборонец капитан Гомберг заявлял сразу после переворота: «Может быть, большевики и могут захватить власть, но больше трех дней им не удержать ее. У них нет таких людей, которые могли бы управлять страной. Может быть, лучше всего дать им попробовать: на этом они сорвутся»[220].

Следует отметить как отдельный факт это расслоение офицерского корпуса: впоследствии сформировалось мнение, согласно которому царское офицерство — монархисты по большей части — ушло в Белое движение под лозунгом «Вера православная, власть самодержавная»; это совершенно неверно. Конечно, были монархисты, но, как мы видим, были офицеры и в составе ВРК, немало было их и в числе сторонников меньшевиков и эсеров; они оказались по разные стороны баррикад, но не в стремлении возродить дореволюционную Россию: будучи социалистами, они по-разному понимали революционный процесс.

Однако, наряду с такими «шапкозакидательскими» настроениями, какие демонстрировал меньшевик Гомберг, к выводу о скором крахе партии Ленина подталкивал и трезвый анализ. Меньшевик-интернационалист Б. Авилов, оставшийся на Съезде советов, в своем выступлении говорил большевикам:

Эти взвешенные слова произвели значительный эффект в том числе среди членов большевистской партии. Как пишут очевидцы, второй день съезда ушел у Ленина на борьбу со сторонниками компромисса. Значительная часть большевиков склонялась в пользу создания общесоциалистического правительства (большевиков, меньшевиков и эсеров). «Нам не удержаться! — кричали они. — Против нас слишком много сил! У нас нет людей. Мы будем изолированы, и все погибнет…» Так говорили Каменев, Рязанов и др…»[222]

Авилову удалось смутить собравшихся, но все же его продуманная речь, указывающая на то, чего не удастся сделать большевикам, не давала ответа на вопрос — почему то же самое удастся сделать новому коалиционному «временному правительству», и почему старое Временное правительство не сделало этого раньше. Поэтому Ленин был непреклонен: «Пусть соглашатели принимают нашу программу и входят в правительство! Мы не уступим ни пяди. Если здесь есть товарищи, которым не хватает смелости и воли дерзать на то, на что дерзаем мы, то пусть они идут ко всем прочим трусам и соглашателям! Рабочие и солдаты с нами, и мы обязаны продолжать дело»[223].

2. Советские партии требуют создания нового Временного правительства, или хотя бы правительства без Ленина и Троцкого

Дебаты о власти продолжались. Антагонистом ВЦИК и СНК стала Петроградская городская дума, объявившая себя единственной законно избранной властью в отсутствии Временного правительства. По результатам выборов в августе 1917 года 75 мест в ней имели эсеры, 67 мест — большевики, 44 места досталось кадетам, 8 меньшевикам[224]. Объединенные в антибольшевистскую группу эсеры, кадеты и меньшевики получили подавляющее большинство в 127 депутатов. Кроме того, к Думе присоединились ЦИК Советов 1-го состава, Исполнительный комитет крестьянских депутатов (чуть позже на крестьянском съезде он был переизбран точно так же, как ЦИК 1-го состава на съезде Советов рабочих и солдатских депутатов), центральные комитеты партий эсеров, меньшевиков, Бунда и т. д.; Союз банковских служащих, служащих министерства финансов, Союз георгиевских кавалеров, Союз увечных воинов и другие организации. Из них Думой был сформирован Комитет спасения Родины и революции.

В своем первом воззвании к населению Комитет писал: «Всероссийский Комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства…

Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане: не признавайте власти насильников (большевиков)! Не исполняйте их распоряжений!

Встаньте на защиту родины и революции! Поддержите Всероссийский комитет спасения родины и революции!»[225].

Позицию между большевистским СНК и «Комитетом спасения» занял влиятельный Викжель — Всероссийский исполнительный комитет железнодорожников. Провозгласив в начавшемся противостоянии нейтралитет, он заявил, что прекращает перевозки войск всех сторон конфликта — как большевиков, так и Керенского с Красновым, и ультимативно потребовал создания «однородного социалистического правительства» — только из социалистических партий, без кадетов. Профсоюз не желал замечать уже принятые Съездом Советов решения, предпочитая, вслед за «соглашателями», действовать и выступать со своими требованиями с над-советской позиции.

В этот период разными политическими силами предлагались разные варианты формирования новой (или, взамен большевиков, сверхновой?) власти — коалиционного правительства кадетов, эсеров и меньшевиков, коалиционного социалистического правительства меньшевиков и эсеров — без большевиков, виновных в вооруженном восстании. Так, представитель Комитета спасения Родины и революции Вайнштейн требовал создания «однородного правительства, но без большевиков»[226] — позже эта идея получила развитие в эсеровском лозунге «Советы без большевиков!»

Викжель выступал с несколько иной идеей. Большевики, начавшие переговоры с железнодорожниками, услышали ультиматум, отдельным требованием в котором значилось неучастие в новом правительстве большевистских лидеров — Ленина, Троцкого и других. Их предполагалось заменить правоэсеровскими лидерами. Кроме того, Викжель требовал немедленно прекратить «войну» с Керенским (это был период наступления войск Керенского и Краснова на Петроград). В случае, если переговоры по программе Викжеля не начнутся, исполком железнодорожников угрожал общероссийской забастовкой.

Это заявление стало поводом для новой внутрипартийной борьбы среди большевиков. Члены ЦК партии Зиновьев, Каменев, Ногин и Рыков огласили совместную позицию относительно необходимости участия в переговорах на условиях Викжеля. В их аргументации повторились тезисы о невозможности в одиночку, без союза со всеми социалистическими партиями, противостоять стоящим перед страной угрозам.

На заседании ЦК большевиков 1(14) ноября оппозиция Каменева‑Зиновьева повела решительное наступление на ленинскую гвардию, утверждая, что соглашение не только возможно, но и необходимо. Однако, после ожесточенных споров, Центральный комитет партии встал на сторону Ленина, приняв резолюцию, отвергающую уступки «соглашателям». Тогда Зиновьев обратился к большевистской фракции ВЦИК, убедив ее отклонить только что принятую резолюцию ЦК партии. Ленин назвал случившееся «неслыханным нарушением дисциплины». Он предложил оппозиции отстраниться от практической работы, в «которую они не верят»[227].

В ответ Каменев, Рыков, Ногин, Милютин и Зиновьев заявили 4(17) ноября о выходе из ЦК партии. Из Совета Народных Комиссаров вышли пять членов: Ногин, Рыков, Теодорович, Милютин и Шляпников. В заявлении, распространенном «раскольниками», говорилось: «ЦК с.-д. (б-ков) 1 ноября принял резолюцию, на деле отвергающую соглашение с партиями, входящими в Совет рабочих и солдатских депутатов, для образования социалистического советского правительства… Неимоверными усилиями нам удалось добиться пересмотра решения ЦК и новой резолюции, которая могла бы стать основой создания советского правительства.

Однако это новое решение вызвало со стороны руководящей группы ЦК ряд действий, которые явно показывают, что она твердо решила не допустить образования правительства советских партий и отстаивать чисто большевистское правительство во что бы то ни стало…

Мы не можем нести ответственность за эту гибельную политику ЦК.

Мы складываем с себя поэтому звание членов ЦК, чтобы иметь право откровенно сказать свое мнение массе рабочих и солдат и призвать их поддержать наш клич: «Да здравствует правительство из советских партий! Немедленное соглашение на этом условии…»[228]

ЦК большевиков призвал к партийной дисциплине. Призыву подчинились лишь Теодорович и Шляпников, вернувшись на свои посты.

В развитии ситуации «Правда» опубликовала официальное заявление партии: «Ушедшие товарищи поступили, как дезертиры, не только покинув вверенные им посты, но и сорвав прямое постановление Ц. К. нашей партии о том, чтобы обождать с уходом хотя бы до решений петроградской и московской партийных организаций. Мы решительно осуждаем это дезертирство…

Нас обвиняют… что мы неуступчивы, что мы непримиримы, что мы не хотим разделить власти с другой партией. Это неправда, товарищи! Мы предложили и предлагаем левым эсерам разделить с нами власть. Не наша вина, если они отказались. Мы начали переговоры… мы делали в этих переговорах всяческие уступки, вплоть до условного согласия допустить представителей от части Петроградской городской думы, этого гнезда корниловцев… Но нашу уступчивость те господа, которые стоят за спиной левых эсеров и действуют через них в интересах буржуазии, истолковали, как нашу слабость, и использовали для предъявления нам новых ультиматумов…

Мы твердо стоим на принципе Советской власти, т. е. власти большинства, получившегося на последнем Съезде Советов, мы были согласны и остаемся согласны разделить власть с меньшинством Советов, при условии лояльного, честного обязательства этого меньшинства подчиняться большинству и проводить программу, одобренную всем 2-м Всероссийским Съездом Советов… Но никаким ультиматумам интеллигентских группок, за коими массы не стоят, за коими на деле стоят только корниловцы, савинковцы, юнкера и пр., мы не подчинимся»[229].

Уже 6 ноября организованные Викжелем переговоры были сорваны меньшевикам и эсерами, не желающими согласиться с программой 2-го Съезда. 7 ноября Зиновьев опубликовал в «Правде» покаянное «Письмо к товарищам». «Мы пошли на большую жертву, выступив с открытым протестом против большинства нашего ЦК и требованием соглашения, — писал он. — Это соглашение, однако, отвергнуто другой стороной. При таком положении вещей мы обязаны воссоединиться с нашими старыми товарищами по борьбе»[230].

Формально дебаты о власти завершились к середине ноября — началу декабря. Чрезвычайный крестьянский съезд выдвинули предложение о расширении ВЦИК на 108 дополнительных мест. Это предложение было принято. В состав расширенного Всероссийского центрального комитета включались делегаты, избранные пропорционально от Крестьянского съезда, 100 делегатов, избираемых непосредственно армией и флотом, 50 представителей от профессиональных союзов (35 от всероссийских союзов, 10 от железнодорожников и 5 от почтово-телеграфных служащих)[231]. Соответственно, изменился и партийный состав «парламента» — силы большевиков в нем почти уравновешивались представителями других партий[232]. Также Съезд призвал левых эсеров участвовать в работе Совета народных комиссаров.

Одновременно большевики продолжали переговоры с левыми эсерами. 17 ноября последние согласились принять пост наркома земледелия. Результаты переговоров были оформлены в решении ВЦИК об изменении состава Совнаркома. По этому соглашению: 1) народный комиссариат земледелия «полностью передавался левым эсерам»; 2) левые эсеры назначали своего наркома и формировали коллегию комиссариата; 3) в коллегию Наркомзема, состоящую из левых эсеров, большевики вводили своего представителя[233].

24 ноября ВЦИК утвердил левого эсера А. Л. Колегаева на пост народного комиссара земледелия, а в состав коллегии комиссариата вошли более 10 представителей левоэсеровской партии. 9‑10 декабря было подписано новое соглашение с левыми эсерами, по которому в состав Советского правительства входили другие партийные кадры: пост наркома юстиции занял Штейнберг; наркома почт и телеграфов — Прошьаян; наркома по местному самоуправлению — Трутовский; наркома имуществ — Карелин. 2 левых эсера были введены в состав Наркомата внутренних дел в статусе наркомов[234].

Коалиционная власть, таким образом, была создана — но в результате переговоров советских партий и по требованию Съезда Советов, а не под давлением отстраненных от власти «соглашателей».

3. Свобода слова: насилия большевиков, резня министров, Москва в огне. Луначарский в ужасе

В отличие от Москвы, петроградский Комитет спасения не делал принципиальной ставки на вооруженное сопротивление большевикам. Основные надежды возлагались на внешнюю силу — войска, которые вели к столице Керенский и Краснов. Юнкерское восстание, организованное комитетчиками, носило вспомогательный характер и должно было дестабилизировать ситуацию в Петрограде в ответственный момент, когда верные Временному правительству солдаты пойдут в наступление. Из-за плохой координации восстание началось раньше времени, да и войска, «верные» Временному правительству, решили к тому моменту самостоятельно арестовать Керенского, в результате чего ему пришлось снова бежать.

Петроградский Комитет спасения не имел определяющего влияния на гарнизон города, который был либо большевистским, либо нейтральным. Подразделения, не определившие своих взглядов, митинговали, слушая ораторов как от ВРК, так и от Комитета. Причем часто враждующие агитаторы по очереди выступали на одном и том же митинге, борясь за голоса каждого подразделения.

В руках Думы оставалось два оружия — пресса и административные рычаги. Первому из них мы обязаны появлением большого числа мифов, по сей день тиражируемых в газетах и на телевидении, а также и первых репрессивных декретов Советского правительства.

Завоевание большинства в Советах и подготовку к октябрьскому выступлению большевики вели под лозунгами, в числе которых были и требования свободы слова. Это не удивительно, учитывая, что партийные издания, существовавшие нелегально при царе, регулярно закрывались и Временным правительством.

Однако уже в первые дни после Октября Дан докладывал на экстренном заседании ЦИК 1-го состава, что «в редакции «Известий» поставлен караул, и Бонч-Бруевич цензурует материал для газеты»[235]. Это, впрочем, было следствием противостояния старого и нового ЦИК в их борьбе за центральный печатный орган Советов.

В эти дни в Петрограде выходила, и даже наращивала тиражи, самая разнообразная пресса, в том числе и партийная — газеты эсеров, кадетов, меньшевиков. Эти издания были сполна использованы для идеологической борьбы. Там, где невозможно было применить вооруженную силу, ставка во влиянии на массы делалась на печатное слово.

Очевидец событий Джон Рид свидетельствует: «Какой бурный поток воззваний, афиш, расклеенных и разбрасываемых повсюду, газет, протестующих, проклинающих и пророчащих гибель! Настало время борьбы печатных станков, ибо все остальное оружие находилось в руках Советов»[236].

Ситуация доходила до абсурда. «Дело Народа» публиковало слухи о насилиях, творимых большевиками над арестованными членами Временного правительства и юнкерами в Петропавловской крепости[238]. В то же самое время городской глава Шрейдер выступал в Думе: «Товарищи и граждане! Я только что узнал, что все заключенные в Петропавловской крепости находятся в величайшей опасности. Большевистская стража раздела донага и подвергла пыткам четырнадцать юнкеров Павловского училища. Один из них сошел с ума. Стража угрожает расправиться с министрами самосудом»[239].

Дума немедленно организовала специальную комиссию по расследованию преступлений большевиков. В ближайшем номере «Дела Народа» был обещан ее детальный отчет, и его пришлось опубликовать — согласно данным меньшевика Рывлина, который в составе комиссии посетил юнкеров и министров Маниковского и Пальчинского, отношение к ним со стороны большевиков было хорошее[240].

СНК в этом конфликте честно пытался отвечать на печатное слово печатным словом. «Правда» писала, что «Новая Жизнь» ведет политику разжигания злобы против большевиков и печатает на своих столбцах сведения, противоречащие одно другому. Приход большевиков к власти «Новая Жизнь» называла «авантюрой невежественных демагогов»[241]. Ежедневно главный печатный орган большевиков помещал опровержения тиражируемых слухов, но кампания только разрасталась.

В стенах Думы муссировались слухи о комиссарах, идущих распускать всенародно избранное самоуправление. Когда на ступенях городского собрания большевику Рязанову, будущему депутату Учредительного собрания, был задан прямой вопрос «Вы намерены распустить думу?», он отвечал: «Да нет же, боже мой! Тут какое-то недоразумение… Я еще утром заявил городскому голове, что дума будет оставлена в покое…»[242]

Жуткие слухи поступали, и тут же разносились прессой, из Москвы. «Приезжие из «матушки Москвы белокаменной» рассказывали страшные вещи. Тысячи людей убиты. Тверская и Кузнецкий в пламени, храм Василия Блаженного превращен в дымящиеся развалины, Успенский собор рассыпается в прах, Спасские ворота Кремля вот — вот обрушатся, дума сожжена дотла»[243].

В условиях общей неразберихи и отсутствия достоверных сведений, эти слухи производили угнетающее впечатление. 2(15) ноября комиссар народного просвещения Луначарский покинул Совет Народных Комиссаров со словами «Не могу я выдержать этого!»[244]. На следующий день в газетах появилось его заявление: «Я только что услышал от очевидцев то, что произошло в Москве. Собор Василия Блаженного, Успенский собор разрушаются. Кремль, где собраны сейчас все важнейшие художественные сокровища Петрограда и Москвы, бомбардируется…»

Луначарский обращался к народу: «Товарищи! Стряслась в Москве страшная, непоправимая беда. Гражданская война привела к бомбардировке многих частей города. Возникли пожары. Имели место разрушения. Непередаваемо страшно быть комиссаром просвещения в дни свирепой, беспощадной, уничтожающей войны и стихийного разрушения… Но на мне лежит ответственность за охрану художественного имущества народа…

Нельзя оставаться на посту, где ты бессилен. Поэтому я подал в отставку.

Но я умоляю вас, товарищи, поддержите меня, помогите мне. Храните для себя и потомства красы нашей земли. Будьте стражами народного достояния.

Скоро и самые темные, которых гнет так долго держал в невежестве, просветятся и поймут, каким источником радости, силы, мудрости являются художественные произведения.

Русский трудовой народ, будь хозяином рачительным, бережливым!

Граждане, все, все граждане, берегите наше общее богатство»[245].

Луначарского удалось убедить, что слухи страшно преувеличивают масштабы случившегося в Москве, он остался на своем посту. Но речь идет о народном комиссаре, министре советского правительства. Можно представить себе, какое влияние эти слухи оказывали на простых обывателей.

Одновременно кадетская, меньшевистская и эсеровская пресса публиковала приказы Керенского, воззвания Краснова, сводки о продвижении войск Ставки к Петрограду и т. д. и т. п.

Этой политике информационного террора СНК противопоставил Декрет о печати от 27 октября (9 ноября) 1917 года. В нем были «приняты временные и экстренные меры для пресечения потока грязи и клеветы, в которых охотно потопила бы молодую победу народа желтая и зеленая пресса». «Как только новый порядок упрочится, — подчеркивалось в декрете, — всякие административные воздействия на печать будут прекращены, для нее будет установлена полная свобода в пределах ответственности перед судом, согласно самому широкому и прогрессивному в этом отношении закону»[246].

Согласно декрету, «закрытию подлежат лишь органы прессы: 1) призывающие к открытому сопротивлению или неповиновению Рабочему и Крестьянскому правительству; 2) сеющие смуту путем явно клеветнического извращения фактов; 3) призывающие к деяниям явно преступного, т. е. уголовно наказуемого характера». В декрете подчеркивалось, что «настоящее положение имеет временный характер и будет отменено особым указом по наступлении нормальных условий общественной жизни».

С современной точки зрения решение советского правительства не выглядит не только чрезвычайным, но даже и сколько-нибудь экстраординарным. В 1917 году решение большевиков вызвало бурю негодования. На них посыпались обвинения в отходе от собственной программы, декларирующей свободу печати. Первые попытки со стороны властей закрывать печатные органы лишь подлили масла в огонь. Впрочем, декрет, фактически, не действовал. Закрытые в соответствии с ним газеты на следующий же день возрождались под новыми названиями.

Политика информационного давления на Советскую власть щедро финансировалась из самых разнообразных источников. Так, в газете «Знамя Труда», органе левых эсеров, появилось разоблачение личного секретаря Брешко-Брешковской В. Бакрылова. Он писал, что на издание газеты «Воля Народа» Брешко-Брешковская получила из каких-то кругов 100 000 рублей с условием проводить в газете мысль, что все основные законы (о земле и проч.) должны быть проведены лишь Учредительным собранием. Следующей крупной суммой были 2 100 тыс. руб, полученные ей, совместно с Керенским, от американцев. На них выходили эсеровские издания «Земля и Воля», «Воля Народа», «Народная Правда»[247]. «Новая Жизнь» получила для газеты полмиллиона от банкира Груббе через Сибирский банк. Союзный торговый атташе Лич субсидировал газету «Эхо» (после «закрытия» — «Молва»)[248].

Как мы помним, ЦИК 1-го состава примкнул к Комитету спасения. На советские деньги, которые он отказался передать ВЦИКу 2-го созыва, выпускались «За Свободу», «Набат», «Революционный Набат», «Набат Революции», «Солдатский Крик», «За Свободу Народа» и др.[249]

Активное участие в финансировании антисоветской прессы принимали банкиры, фабриканты, все те, кого позже назовут «бывшими».

В ответ СНК решился на применение мер экономического давления на печатные издания. 4(17) ноября 1917 года на рассмотрение ВЦИК была внесена подготовленная Лениным резолюция по вопросу о печати. В ней говорилось об «установлении нового режима в области печати, такого режима, при котором капиталисты-собственники типографий и бумаги не могли бы становиться самодержавными фабрикантами общественного мнения»[250]. Резолюция без обиняков говорила о необходимости национализации печатной отрасли в центре и на местах, «передачи их в собственность Советской власти». Вопрос свободы слова решался в ней следующим образом: предусматривалось, чтобы «партии и группы могли пользоваться техническими средствами печатания сообразно своей действительной идейной силе, т. е. пропорционально числу своих сторонников».

Резолюция вызвала на заседании ВЦИК настоящий скандал. Ее чтение прерывалось выкриками «Конфискуйте типографию «Правды»!» Левый эсер Карелин выступил с обличающей речью: «Три недели назад большевики были самыми яростными защитниками свободы печати… Аргументы, приводимые в этой резолюции, странным образом напоминают точку зрения старых черносотенцев и царских цензоров…»[251] Его поддержали не только однопартийцы, но и многие большевики. Большевик Ларин в своем выступлении заявил, что уже приближаются выборы в Учредительное собрание, и пора покончить с «политическим террором». «Необходимо смягчить мероприятия, принятые против свободы печати»[252]. Ларин предложил альтернативную резолюцию:

«Декрет Совета Народных Комиссаров о печати отменяется… Политические репрессии подчиняются предварительному разрешению трибунала, избираемого ЦИК (на основе пропорционального представительства) и имеющего право пересмотреть также все уже произведенные аресты, закрытие газет и т. д.»[253] Проект резолюции был встречен аплодисментами.

Лидерам большевиков пришлось приложить немалые усилия, чтобы убедить хотя бы часть собравшихся в том, что борьба продолжается, и отменять в этих условиях Декрет о печати было бы крайне неблагоразумно.

В ходе голосования за резолюцию Ларина высказались 22 участника заседания, против — 31. Резолюция, предложенная Лениным, была принята 34 голосами против 24. При этом часть большевиков заявила, что не будут подавать голос за «какое бы то ни было ограничение свободы печати»[254].

7(20) ноября 1917 года СНК нанес очередной удар — вновь по экономической составляющей печатного дела, введя государственную монополию на размещение объявлений в газетах, сборниках, на афишах и т. д. «Печатать таковые объявления могут только издания Временного рабочего и крестьянского правительства в Петрограде и издания местных Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов», — говорилось в «Декрете о введении государственной монополии на объявления»[255].

Однако эти меры, объективно ведущие к ущемлению свободы слова, не были продуманной и заранее выработанной политикой большевиков. Более того, они вызывали неприятие в самой большевистской партии. Закрытие газет, попытки лишить издателей возможности пользоваться контрреволюционными источниками финансирования, централизация типографий и бумаги, — являлись элементами противодействия информационной антибольшевистской кампании, начавшейся после Октября.

Так, под давлением обстоятельств, складывалась политика большевистского СНК в отношении прессы в первые месяцы после Октябрьской революции. Впоследствии, с началом Гражданской войны и крайним усугублением экономического кризиса, дебаты о свободе слова утратили всякое значение. В конечном счете дореволюционную прессу и прессу периода Временного правительства убили не большевики, ее уничтожила Гражданская война. Новая советская пресса рождалась в 20-е годы с чистого листа.

4. Экономическая борьба. Национализация банков

Другим оружием антисоветских сил, объединенных Комитетом спасения, были административные рычаги. Петроградская городская дума контролировала городское хозяйство. Важные посты в учреждениях Петрограда занимала аристократия, а также представители и сторонники кадетской партии. К Комитету спасения примкнули Союз банковских служащих, Союз служащих министерства финансов и другие чиновничьи, финансовые и промышленные объединения. На вооруженное восстание большевиков они ответили тотальной забастовкой своих министерств, ведомств и компаний.

На следующий день после октябрьского восстания забастовку объявили служащие министерства труда. В скором времени к ней примкнули служащие министерства торговли и промышленности, министерства народного просвещения, министерства земледелия, министерства иностранных дел, государственного контроля, министерства финансов, министерства внутренних дел, министерства путей сообщения, управления государственных сберегательных касс, управления по делам мелкого кредита, петроградской сберегательной кассы, главного управления по делам местного хозяйства, почтово-телеграфные служащие и другие[256]. Всякая деятельность государственного аппарата, к которому СНК обращался с просьбами продолжить работу, чтобы не допустить разрухи, была парализована.

Комиссаров Советского правительства в министерствах встречали либо откровенные насмешки, либо пустые помещения. Троцкий тщетно пытался договориться со служащими министерства иностранных дел. Чиновники отказались признавать его и заперлись в своих помещениях. Троцкий потребовал ключи от архивов, но их «не нашлось». Когда вызванные им рабочие начали ломать двери, ключи обнаружились, но выяснилось, что товарищ министра иностранных дел Нератов прихватил с собой основные документы и скрылся с ними в неизвестном направлении[257].

Шляпников прибыл в министерство труда. В здании было несколько сотен служащих, но ни один из них не захотел показать Шляпникову, где находится кабинет министра. А. Коллонтай, назначенная комиссаром социального обеспечения, застала пустое министерство. Выяснилось, что заместитель министра графиня С. Панина скрылась со всеми фондами[258]. Позже стало известно, что графиня поместила средства в иностранный банк с условием, что они могут быть выданы только «законному режиму»[259]. В последующие дни министерство осаждали представители приютов и благотворительных учреждений, оказавшиеся в безвыходном положении[260].

Объявившие забастовку служащие государственных учреждений организовали стачечный центр. От его имени было опубликовано следующее воззвание: «Союз союзов служащих государственных учреждений Петрограда считает своим долгом широко оповестить население о своем решении приостановить занятия во всех государственных учреждениях… Большевики, опираясь на грубую силу штыков, объявили себя верховной властью… Теперь большевики стремятся овладеть всеми материальными средствами и всеми частями государственного управления…

Мы, служащие государственных учреждений, действуем в тесной связи со Всероссийским комитетом спасения родины и революции. Поэтому… мы… обращаем свой горячий призыв ко всем партиям, организациям и учреждениям, стоящим за необходимость спасения государственного начала в управлении. Мы зовем всех присоединиться к нашей тяжелой решительной борьбе за установление общепризнанной власти…»[261]

Чуть позже Комитет спасения Родины и революции вынес следующее постановление: «Заслушав доклад Союза союзов служащих государственных учреждений о ходе забастовки в государственных учреждениях, Комитет спасения родины и революции постановил приветствовать служащих в их мужественной борьбе… и заявить, что: 1) все бастующие служащие считаются состоящими на государственной службе, 2) передача дел в руки захватчиков или подача прошений об отставке является недопустимой, 3) вопрос о штрейкбрехерах будет рассмотрен Союзом союзов и будет представлен на рассмотрение новой власти, когда она будет сформирована»[262].

Фраза «все бастующие служащие считаются состоящими на государственной службе» не была простой декларацией. Забастовщикам выплачивали зарплату из специального фонда. Так, от члена кадетской партии Кутлера было получено для уплаты бастующим банковским служащим 540 000 рублей, затем 480 000 рублей. Взносы в фонд делали торговый дом Ив. Стахеева и Ко. в Москве, табачная фабрика Богданова, Кавказский банк, Тульский поземельный банк, Московский народный банк и т. д.[263]

При этом для СНК банки были закрыты. На практике они производили те выплаты, которые считали нужными. Два раза представители Совета народных комиссаров пытались получить из Государственного банка деньги для расходов правительства, оба раза безуспешно — служащие банка отказывали им в выдаче средств.

У Советского правительства не было денег на зарплаты и на элементарные закупки — вплоть до закупок продовольствия для снабжения городов и армии. В этих условиях в середине ноября Военно-революционный комитет опубликовал воззвание, которое гласило: «Богатые классы оказывают сопротивление новому советскому правительству рабочих, солдат и крестьян. Их сторонники останавливают работу государственных и городских служащих, призывают прекращать службу в банках, пытаются прервать железнодорожное и почтово-телеграфное сообщение и прочее. Мы предостерегаем их: они играют с огнем… первыми тяготу созданного ими положения почувствуют они сами. Богатые классы и их прислужники будут лишены права получать продукты, все запасы, имеющиеся у них, будут реквизированы. Имущество главных виновников будет конфисковано»[264].

В конце месяца увидело свет второе воззвание ВРК: «На фронте голод, верхи чиновничества саботируют… Военно-революционный комитет делает этим преступникам последнее предупреждение. В случае малейшего сопротивления или противодействия с их стороны по отношению их будут приняты меры, суровость которых будет отвечать размерам совершаемого ими преступления».

Наконец, в начале декабря было опубликовано последнее объявление Военно-революционного комитета в рамках борьбы с саботажем. Согласно нему все чиновники, не приступившие к работе, объявлялись врагами народа. Воззвание грозило опубликовать их имена в прессе. В качестве репрессивной меры, согласно документу, саботажники объявлялись под общественным бойкотом[265].

С конца ноября — начала февраля СНК перешел к тактике вооруженного давления на банки (так, Госбанк был вынужден осуществить «принудительную» выдачу СНК краткосрочного заема под дулами винтовок красногвардейцев), а затем и к политике национализации.

Декретом ВЦИК от 14(27) декабря частные коммерческие банки национализировались. На банковское дело была объявлена государственная монополия. Вооруженными отрядами было занято 28 банков и 10 отделений. Ключи от их кладовых были изъяты и переданы комиссару государственного банка. В крупнейшие банки были назначены комиссары. Декретом СНК от от 23 января (5 февраля) 1918 года все фонды частных банков передавались Государственному банку[266].

Тем не менее, лишь к началу января «Правда» могла отметить, что «работа Государственного банка почти налажена: поступило 650 новых служащих, из состава старых вернулось 400 человек»[267].

В целом же забастовка банковских служащих была самой продолжительной по сравнению с другими ведомствами — на местах она продолжалась до конца марта.

Ущерб, который был нанесен и без того разваливающейся экономике многомесячным саботажем государственных, финансовых и транспортных учреждений, сегодня вряд ли удастся оценить. Ясно лишь, что он был весьма значителен.

Аргументом политической борьбы с властью Советов стало экономическое давление. Важно понимать, что Комитет спасения, банковские служащие и административный аппарат вовсе не стремились довести экономику страны до коллапса. В начале этой борьбы они исходили из — максимум — нескольких недель, отпущенных историей правительству большевиков. Забастовка казалась им простым способом ускорить падение власти Советов.

Но власть оказалась неожиданно стойкой. В дальнейшем же ни одна из сторон не желала идти на попятный. В итоге, когда все контрреволюционные выступления провалились, чиновничеству пришлось смириться с новой властью и восстановить работу министерств и ведомств. Что же касается банковской сферы, то она в ходе этого конфликта была национализирована. И вновь радикальный шаг был предпринят под давлением обстоятельств. В апреле 1918 года Ленин начал переговоры с банкирами о денационализации банков, но закончить их уже не удалось — началась Гражданская война.

5. Вооруженная борьба. Первые репрессии большевиков

В развернувшейся сразу после Октябрьского переворота борьбе с Советами, как уже отмечалось, петроградский Комитет спасения не делал основной ставки на вооруженное сопротивление, предпочитая дождаться Керенского, который, вместе с генералом Красновым, вел в город «верные» войска с фронта. Тем не менее, из состава Комитета была выделена военная организация для подготовки вооруженного выступления. Из ее числа была сформирована делегация в составе эсеров А. Гоца, В. Зензинова, А. Чернова и др., которая была направлена навстречу Керенскому для координации действий.

Заговорщики были задержаны красногвардейцами на выезде из Петрограда. Однако их практически сразу отпустили, кроме Гоца, у которого были обнаружены документы, проливающие свет на цели поездки. Он был под конвоем доставлен в Смольный, откуда выпущен после краткой беседы — под честное слово явиться на завтра для более обстоятельного разговора. Вместо этого он скрылся[268].

Между тем, военная организация Комитета спасения продолжала подготовку. Нужно, однако, упомянуть, что первенство в подготовке вооруженного выступления против большевиков впоследствии оспаривалось — эсеры утверждали, что главная роль в подготовке юнкерского восстания принадлежала именно их партии.

Председателем военной комиссии Центрального комитета с.р. был член ЦК партии Герштейн, секретарем — Ракитин-Броун. Позже Ракитин-Броун сообщал об этой подготовке «Я, Краковецкий и Брудерер созвали заседание военной комиссии, на котором было решено выступить, как только войска Керенского подойдут близко к Петрограду. Соответственно этому мы укрепили те связи с эсеровскими ячейками, которые имелись во всех юнкерских частях. Связь хорошая была с Константиновским артиллерийским училищем, с Михайловским артиллерийским, Павловским, Владимирским пехотными и Николаевским инженерным. Завели хотя и слабую связь с Николаевским кавалерийским. 8, 9, 10 ноября (нового стиля — Д. Л.) от этих училищ у нас дежурили представители. 10 ноября я был на свидании с Гоцем. Гоц заявил, что Комитет спасения родины и революции назначил в качестве руководителя восстания полковника Полковникова, бывшего командующего войсками… округа»[270].

28 октября (10 ноября) состоялось совещание военной комиссии Комитета спасения родины и революции и военной комиссии Центрального комитета партии эсеров. В связи с приближением Керенского к Петрограду, было принято решение выступить немедленно. Заседание определило план восстания. О нем позже рассказывал один из участников совещания: «Сначала мы захватываем телефонную станцию, Михайловский манеж, где стояли броневики, и начинаем восстание в Николаевском инженерном замке. Другой центр восстания на Васильевском острове: владимирцы и павловцы, которые соединяются и захватывают Петропавловскую крепость, где у нас были связи с самокатчиками (в реальности самокатчики не выступили — Д.Л.) Затем мы соединяемся и общими силами занимаем Смольный.

Нам был известен пароль караула на телефонной станции, и мы имели пропуска для свободного движения по городу, мы имели также связь с Михайловским броневым манежем, в котором имелись машины, и где были свои люди»[271].

Восстание началось в ночь на 29 октября (11 ноября). Юнкерами был без сопротивления занят Михайловский броневой манеж и телефонная станция. Все телефоны Смольного были выключены.

Одновременно Полковников издал приказ № 1 войскам петроградского гарнизона: «Петроград 29 октября, 2 часа утра. По поручению Всероссийского комитета спасения родины и революции я вступил в командование войсками спасения. Приказываю: во-первых, никаких приказаний Военно-революционного комитета большевиков не исполнять; во-вторых, комиссаров Военно-революционного комитета во всех частях гарнизона арестовать и направить в пункт, который будет указан дополнительно; в-третьих, немедленно прислать от каждой отдельной части одного представителя в Николаевское военно-инженерное училище (Николаевский инженерный замок). Все не исполнившие этот приказ будут считаться изменниками революции, изменниками родины. Командующий войсками Комитета спасения генерального штаба полковник Полковников. Полковник Халтулари»[272].

Отдельно отметим свойственную моменту риторику большевиков и их оппонентов. Сторонники Ленина грозили объявить не подчинившихся распоряжениям СНК саботажников врагами народа (с мерой воздействия — общественный бойкот), заговорщики — изменниками Родины.

От имени Комитета спасения было опубликовано следующее воззвание: «Петроград, 29 октября. Войсками Комитета спасения родины и революции освобождены все юнкерские училища и казачьи части. Занят Михайловский дворец. Захвачены броневые и орудийные автомобили. Занята телефонная станция, и стягиваются силы для занятия оказавшихся, благодаря принятым мерам, совершенно изолированными Петропавловской крепости и Смольного института, — последних убежищ большевиков»[273].

В свою очередь уже освобожденный к тому времени большевиками из Петропавловской крепости министр внутренних дел Временного правительства Никитин разослал циркулярно, «всем, всем», телеграмму: «Петроград. 29 октября… События в Петрограде развиваются благополучно. Керенский с войсками приближается к Петрограду. В петроградских войсках колебание; телефонная станция занята юнкерами. В городе происходят стычки. Население относится к большевикам с ненавистью. Комитет спасения принимает энергичные меры к изолированию большевиков. Временное правительство принимает необходимые меры к восстановлению деятельности всего правительственного аппарата при полной поддержке служащих. Министр внутренних дел Никитин»[274].

Однако события развивались вовсе не так радужно, как рисовали себе заговорщики. Смольный на тот момент уже имел полный план восстания. Случилось это так: правый эсер А. Брудерер был задержан по пути во Владимирское училище, комендантом которого он был назначен[275]. При нем обнаружились документы о дислокации сил восставших, подробный план выступления, а также приказы «владимирцам». Интересно, что сразу после подавления юнкерского мятежа Брудерер был отпущен на свободу.

Благодаря полученным сведениям, СНК удалось в кратчайшие сроки блокировать основные юнкерские подразделения. Попытки заговорщиков прислать им на помощь броневики из Михайловского манежа натолкнулись на саботаж водителей, объявивших свои машины неисправными. В разных частях города произошли вооруженные столкновения, не переросшие, однако, в уличную войну.

К 4 часам дня восстание было ликвидировано. Комитет спасения Родины и революции распорядился прекратить дальнейшее сопротивление. Сдавшихся юнкеров под конвоем доставили в Петропавловскую крепость. Многие из них участвовали в обороне Зимнего и были отпущены 25 октября (7 ноября) под честное слово. Настроение среди юнкеров было подавленное. Они были уверены, что вот теперь-то их точно расстреляют.

Восстание началось 29 октября по старому стилю. В первых числах ноября юнкера были выпущены на свободу. Также на свободе оказались и руководители мятежа. Полковников уехал на Дон к Каледину, Краковецкий в Сибирь, где руководил позже иркутским юнкерским восстанием. Центральный комитет партии эсеров и Комитет спасения Родины и революции продолжали существовать легально.

Организации-антагонисты Советской власти ощутили давление со стороны СНК лишь 10(23) ноября, да и то лишь административное. В этот день увидело свет постановление о роспуске Комитета спасения родины и революции как контрреволюционной организации. Поводом стала очередная публикация в газете «Народное слово» с призывом к неподчинению и свержению Советской власти.

В стенах Думы постановление СНК было проигнорировано. В газете «Известия Комитета спасения Родины и революции» было опубликовано заявление, в котором подчеркивалось: организация продолжает свою деятельность. Здесь же был опубликован очередной призыв к солдатам «присоединиться к Комитету спасения родины и революции, чтобы общими силами свергнуть большевиков»[276].

Правительство конфисковало номер «Известий комитета» и издало распоряжение о закрытии газеты, но на следующий же день она вышла под другим названием.

Одновременно Комитет спасения предпринял попытку организоваться во всероссийском масштабе. Под названием «Земского собора» им был созван съезд представителей земств и городов. Однако на него прибыло лишь несколько десятков делегатов. Вынеся резолюцию, осуждающую октябрьское восстание и призывающую земские и городские самоуправления к свержению «узурпаторской власти» большевиков, он закрылся[277].

16(29) ноября СНК постановил распустить и переизбрать Петроградскую городскую думу:

Переизбранная через 10 дней Дума оказалась полностью большевистской[278].

Дальнейшее существование Комитета спасения выглядело бессмысленным. К тому моменту в Петрограде провалились все контрреволюционные выступления. В конце ноября — начале декабря на заседании бюро ЦИК 1-го состава, который все еще распоряжался советскими средствами, «было постановлено, что сотрудники Комитета спасения родины и революции жалование за декабрь не получают»[279]. Это означало фактический конец существования контрреволюционной организации.

Позже многие члены Комитета спасения сосредоточился на борьбе в «Союзе защиты Учредительного собрания». Эти события будут рассмотрены ниже.

Нужно отметить, что мягкость большевиков в отношении своих идеологических оппонентов была в то время обычной практикой. Так, через несколько дней после юнкерского выступления в Петрограде был разоблачен очередной заговор. Была арестована монархическая организация во главе с В. Пуришкевичем, одним из основателей «Союза русского народа», «Союза Михаила Архангела». Суд Революционного трибунала в январе 1918 года приговорил Пуришкевича к 4 годам принудительных общественных работ, участников организации — к 3 годам. Однако уже 1 мая они были амнистированы. Пуришкевич уехал на юг, сотрудничал с белыми, издавал в Ростове-на-Дону газету «Благовест»[280].

28 ноября в Петрограде была задержана графиня С. Панина, та самая, что будучи товарищем министра народного просвещения, скрылась, захватив с собой министерские фонды. Рассматривая ее дело, Революционный трибунал учел заслуги Паниной перед российским освободительным движением (еще в царские времена ее именовали «красной графиней»), ее человеческие достоинства (Панина сделала немало для организации благотворительных обществ) и ограничился вынесением ей общественного порицания, обязав внести в кассу Наркомпроса похищенную ранее сумму[281].

В октябре 1918 года Панина уехала на юг, увозя в чемоданчике семейные драгоценности, чтобы передать их на нужды Белой армии. По иронии судьбы, на одной из станций в суете ее чемоданчик затерялся[282]. До весны 1920 года графиня на Дону активно помогала Белому делу, затем эмигрировала во Францию.

6. Промышленность: рабочий контроль, планирование, национализация. Буржуазное управление, управление «снизу» или управление «сверху»? Практическое разрешение конфликта

Пожалуй, наиболее эклектично для стороннего наблюдателя выглядит промышленная политика большевиков. За несколько месяцев 1917‑1918 гг. Советы успели ввести рабочий контроль над производством, отказаться от него, ввести начала централизованного планирования, приступить к национализации промышленности, отказаться от нее и все же национализировать предприятия.

Общественные требования все более полного государственного контроля за производством и распределением продуктов и товаров в Российской империи, как мы помним, появились с началом Первой мировой войны. Царское правительство, путем создания профильных комиссий, министерств, а затем и Особых совещаний с широкими полномочиями, все больше концентрировало управление экономикой в своих руках. В условиях распада рыночной системы распределения товаров и транспортного хаоса, ведущего к непрерывному дефициту сырья, это было вполне оправданной мерой.

Политику централизации продолжило и Временное правительство, попытавшись ввести в экономическую жизнь элементы планирования. В июне 1917 года были созданы «Экономический совет» (центральный орган, возглавляющий систему регулирования экономики) и «Главный экономический комитет», на который возлагалось «руководство деятельностью всех действовавших организаций экономики, согласование мероприятий по разным отраслям хозяйственной жизни» и т. д.[283]

В этом же направлении развивалась и мысль Ленина, который в Апрельских тезисах говорил о необходимости контроля за общественным производством и распределением продуктов, уточняя, правда, что такой контроль должен осуществляться только Советами рабочих и солдатских депутатов[284].

Вопреки распространенному мнению, планирование в экономике — не эксклюзивное изобретение большевиков, а объективная тенденция развития государственной мысли того периода. «Либеральное» Временное правительство, продолжая дело царских чиновников, шло по тому же пути, что и позже Советы. Другой вопрос, что плановый орган «временных» никак не проявил себя, просто не сумев взять под контроль производство в условиях разрушающейся экономики и послереволюционного хаоса.

Если к Февралю из-за недостатка сырьевых материалов уже приходилось закрывать предприятия, к Октябрю эта болезнь приобрела и вовсе пугающие масштабы, когда останавливалась промышленность целых регионов, вызывая массовую безработицу и не менее массовое недовольство рабочих.

Пролетариат по-своему реагировал на разруху в промышленности. С Февраля на предприятиях начали массово появляться рабочие комитеты, или фабрично-заводские комитеты (фабзавкомы, ФЗК). Основным направлением их деятельности были попытки самостоятельно, на уровне рабочих коллективов, осуществлять контроль над производством и распределением продукции. Временное правительство, следуя воле обстоятельств, законом от 23 апреля (6 мая) «О рабочих комитетах на промышленных предприятиях», фактически узаконило фабзавкомы как органы, уполномоченные представлять рабочих в отношениях с предпринимателями и правительством[285].

Если появившиеся в России профсоюзы, находящиеся под преимущественным влиянием меньшевиков, боролись за экономические права рабочих, объединяя по нескольку предприятий, а иногда и целую отрасль, то фабзавкомы — стихийные «производственные Советы» — появляясь на каждом предприятии в отдельности. Однако именно они сразу проявили стремление участвовать в управлении заводом наравне с владельцем. В отдельных случаях предприниматели приходили к соглашению с фабзавкомами, налаживая производство в новых условиях, в других — битва за руководство предприятием разворачивалась не на жизнь, а на смерть. Владельцы, не желая поступиться единовластием, прибегали к локауту, закрывая предприятия.

В мае в Петрограде прошло первое совещание фабзавкомов, собравшее представителей более 400 предприятий. Ленин, делая ставку на Советы рабочих и солдатских депутатов, не мог обойти вниманием это мероприятие. В подготовленной им «Резолюции об экономических мерах борьбы с разрухой» говорилось:

Возникновение «снизу» новой, народной управляющей структуры на производстве представлялось в то время явлением вполне логичным. Подразумевалось, что ФЗК пройдут тем же путем самоорганизации и выстраивания иерархии в масштабах страны, что и ранее Советы. Таким образом, наряду с политической советской властью, сформировалась бы родственная ей хозяйственная ветвь советской власти.

До определенного момента ничто не нарушало таких представлений. Процессы самоорганизации фабзавкомов шли по нарастающей. Вслед за майским совещанием последовала 2-я конференция петроградских ФЗК августа 1917 года, а затем и Всероссийская конференция ФЗК октября 1917 года. Заметно расширялись функции фабзавкомов. На предприятиях они решали вопросы расценок и зарплаты, приема и увольнения, выработки тарифов, заключения коллективных договоров, организации медицинской помощи рабочим, снабжения рабочих продовольствием. При многих ФЗК имелись конфликтные, культурно-просветительские и другие комиссии[287].

Яркий пример работы ФЗК лета‑осени 1917 года приводит член Московского комитета РСДРП(б) Ян Пече: «На заводе «Мотор» рабочие получили отказ в экономических требованиях, хотя контроль завкома по книгам завода показал, что требования выполнимы. Тогда было созвано общее собрание рабочих с приглашением администраций и правления завода. После подтверждения отказа удовлетворить требования собрание удалило дирекцию и правление, призвало инженеров, мастеров и служащих идти вместе с рабочими и постановило пустить завод и работать без дирекции и правления. Немедленно были отобраны все ключи, договора, чертежи заказов, выставлен караул Красной гвардии у денежного ящика и у ворот. Ему было дано указание не пускать на завод дирекцию и правление. Было выбрано новое правление из рабочих и одного инженера. Новое правление приступило к работе и рабочие стали получать жалование по новым ставкам. После этого на завод приехали представители от соглашательских социалистических партий, Моссовета, профсоюзов, комитета фабрикантов и заводчиков, В течение 5‑6 часов на собрании рабочих они уговаривали изменить решение, но рабочие отказались. Аналогичные события произошли на других авиазаводах Москвы, на заводах Гужона, Второва и др. На заводе «Мотор» такое положение сохранялось 1,5 месяца, пока правление завода, комитет фабрикантов и заводчиков не удовлетворили большинство требований рабочих»[288].

Однако следует признать, что перед нами единичные примеры, тиражируемые советской историографией именно в силу их образцовости и показательности. В своей массе воплощенные на практике идеи рабочего контроля оказали исключительно деструктивное влияние, которому не организованные в полной мере ФЗК, так и не выстроившие единой структуры, не сумевшие абстрагироваться от местнических интересов своих собственных предприятий, ничего противопоставить не смогли.

Лозунги Октябрьского переворота «Земля крестьянам, фабрики рабочим» заводскими комитетами были восприняты буквально. Сам факт пролетарской революции означал, с точки зрения рабочих, что производственный аппарат страны теперь принадлежит им. Процесс, запущенный в Феврале, после Октября принял характер неуправляемой стихии.

Введение рабочего контроля на предприятиях принимало самые разные формы и влекло за собой самые непредсказуемые последствия. Вряд ли возможно проследить какую-либо закономерность в этих процессах первых недель и месяцев революции. Фабзавкомы каждого из предприятий по-своему понимали свою выгоду. Где-то условия труда и зарплата соответствовали требованиям рабочих, и здесь удавалось договориться с владельцем предприятия. В отдельных случаях стремление сохранить статус-кво принимало весьма обескураживающие формы: в одной из отраслей ФЗК и предприниматели пришли к соглашению не проводить в жизнь декрет, воспрещавший работу в ночную смену для женщин[289]. В другой ФЗК совместно с предпринимателями воспротивились попыткам синдицирования (объединения в союз) заводов, занимающихся производством военного снаряжения.

В иных случаях рабочие просто брали контроль над предприятием в свои руки, изгоняя прежних владельцев. Известен целый ряд случаев, когда фабзавкомы тщетно бились над восстановлением производства и, не имея управленческого, бухгалтерского и инженерного опыта, закрывали предприятия. Например, Московскую пуговичную фабрику пришлось закрыть из-за неспособности комитета справиться с ее управлением[290]. В ряде случаев фабзавкомы, отстранив предпринимателей от управления, приходили к необходимости затем обращаться к ним с просьбой о возвращении.

Известны прецеденты, когда пришедшие к управлению заводом ФЗК распродавали запасы сырья, оборудование, и распределяли среди рабочих полученные средства. Так они представляли себе высшую революционную справедливость — капитал, который раньше был собственностью буржуа, теперь на уравнительной основе распределялся среди пролетариата. Нужно отметить, что, с другой стороны, тактику распродажи активов вели и сами предприниматели, предпочитая в таких условиях закрывать производства.

Всего Советская Россия пережила три волны национализации, причем на первом этапе в собственность государства переходили отдельные предприятия, на втором — с весны 1918 года, началась национализация целых отраслей, третья стадия национализации — тотальная, или «мобилизационная» — пришлась на годы Гражданской войны и имела характер военной меры.

Первая волна была вызвана как действиями рабочего контроля, так и действиями предпринимателей, с таким контролем столкнувшихся. В сумме все это вело к закрытию предприятий. Меньше всего молодой советской власти нужна была полная остановка промышленности в стране. Поэтому СНК был вынужден, с одной стороны, одергивать слишком ретивые фабзавкомы, идя на создание конфликтных комиссий и стремясь уладить разногласия между ФЗК и владельцами, а с другой — принимать управление заводами, где подобного рода соглашения стали невозможны, но рабочий контроль не справлялся с организацией производства. И с третьей стороны — национализировать предприятия, владельцы которых умышленно вели дело к их закрытию или бросали их на произвол судьбы.

Исследователи отмечают[291], что первые декреты о национализации всегда указывали причины, вызвавшие или оправдывавшие национализацию. Так, «Общество электрического освещения» было национализировано потому, что руководство, несмотря на правительственные субсидии, «привело предприятие к полному финансовому краху и конфликту со служащими». Путиловский завод — «из-за задолженности в казну». Среди постановлений о национализации встречаются обоснования «ввиду заявления правления… о ликвидации дел общества», «из-за неспособности продолжать выполнять план и ввиду его важности для правительства» и др.

Непосредственный рабочий контроль над предприятиями, таким образом, оказался дискредитирован уже в первые недели революции. Упорядочить его стихийность большевики пытались «Положениями о рабочем контроле» от 14(27) ноября 1917 года, в которых декретивно излагалась «советская» структура ФЗК по всей стране. Впрочем, сами их авторы отмечали, что «жизнь обогнала нас». Структура управления, которая предписывалась «положениями», была создана чисто формально и не отвечала реальному положению дел.

Между тем, рабочий контроль принимал все более гомерические формы. Среди курьезов того времени известен декрет Совнаркома об упразднении Советов служащих, захвативших контроль над советским учреждением — народным комиссариатом почт и телеграфов[292].

2(15) декабря 1917 года СНК издал Декрет об учреждении Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), на который возлагались задачи по «организации народного хозяйства и государственных финансов». ВСНХ, как следовало из декрета, вырабатывал «общие нормы и план регулирования экономической жизни страны», согласовывал и объединял «деятельность центральных и местных регулирующих учреждений (совещаний по топливу, металлу, транспорту, центральный продовольственный комитет и пр.), соответствующих Народных комиссариатов (торговли и промышленности, продовольствия, земледелия, финансов, военно-морского и т. д.), Всероссийского совета рабочего контроля, а также соответственную деятельность фабрично-заводских и профессиональных организаций рабочего класса»[293].

Органы рабочего контроля, таким образом, сами брались под контроль. Причем в документе — явно неспроста — появились следующие строки: «Все существующие учреждения по регулированию хозяйства подчиняются Высшему совету народного хозяйства, которому предоставляется право их реформирования».

В отношении хозяйственной деятельности ВСНХ предоставлялось «право конфискации, реквизиции, секвестра, принудительного синдицирования различных отраслей промышленности и торговли и прочих мероприятий в области производства, распределения и государственных финансов». Таким образом, создавалось наделенное широкими полномочиями центральное хозяйственное управление всей экономикой страны.

Интересно отметить, насколько ВСНХ походил на знакомые нам еще по царскому периоду Особые совещания. С той лишь разницей, что царское правительство успело создать лишь Совещания по конкретным отраслям хозяйства, так и не объединив их централизованной управляющей структурой. ВСНХ же как раз такой центральной структурой и являлся. В дальнейшем Высший совет обзавелся сетью местных органов — Совнархозов, создал Особые комиссии для каждой отрасли промышленности, что только усилило сходство.

Более того, в создании своей управляющей сети ВСНХ как раз и опирался на структуры, появившиеся еще до революции. Так, в металлургической отрасли в 1915 году был сформирован официальный комитет по распределению металлов под названием Расмеко. Одним из первых актов ВСНХ было превращение Расмеко в исполнительный орган металлургической секции и передача в его руки задач установления цен на металлы. В текстильной промышленности «конкурировали» две организации — Центротекстиль и Центроткань. ВСНХ слил их, объявив «государственным органом, объединяющим и руководящим всей деятельностью в области промышленности». Он состоял из 30 рабочих, 15 инженеров и управляющих[294].

В течение первой половины 1918 года ВСНХ постепенно вовлек в свою орбиту все такие организации (все сохранившиеся) и трансформировал их в свои административные единицы — «главки» и «центры». Интересно, что даже отраслевые журналы, которые выпускали в 1918 году эти органы, во многом сохраняли стиль и характер старых коммерческих журналов[295].

Таким образом, к весне 1918 года можно было говорить о фактическом отказе советского правительства от идеи рабочего контроля в том виде, в котором он сложился в стране. Органы управления, которые должны были сложиться «снизу», были заменены структурой управления, спущенной «сверху», подчиняющей себе все местные хозяйственные единицы. Структура эта была построена по опыту, сложившемуся еще в дореволюционные времена.

7. Национализация нефтяной отрасли как классический пример

Следующим этапом была национализация отраслей промышленности. Позднесоветская историография представляла весь процесс огосударствления как закономерный, вытекающий из марксистской теории, как процесс передачи средств производства в руки пролетариата, то есть — проведение социалистических преобразований.

В постсоветской историографии, признавшей противоречивый характер национализации, следующий шаг Совета народных комиссаров — национализацию целых отраслей производства, пытались объяснить многими факторами. Например, полным развалом хозяйства в этих отраслях, или даже попытками немецкого капитала после Брестского мира завладеть промышленностью России — прибрать к рукам акции предприятий.

Главным в этих концепциях оставалось сильно романтизированное представление советской истории о всесильных и мудрых большевиках, карающих и милующих, владеющих и определяющих. О большевиках, которые проводили единую продуманную политику и контролировали все происходящие процессы. Не учитывалось в этих концепциях только одно — реально царящий в стране хаос.

Первой в Советской России была в мае 1918 года национализирована сахарная промышленность. Это решение, принятое по просьбе съезда работников самой отрасли, было скорее формальным — и без того выпуск сахара с заводов и его распределение были монополизированы еще Временным правительством. Кроме того, промышленность действительно умирала, и национализация была ее единственном спасением. Основные посевы сахарной свеклы (как и значительная часть промышленности) остались на Украине. Кроме того, в дореволюционные времена выращивали сахарную свеклу преимущественно помещичьи хозяйства.

Второй была национализирована нефтяная отрасль. Процессы, происходившие здесь, настолько показательны, что их стоит рассмотреть подробнее.

Более 93 процентов российской нефти добывалось в Баку. С начала XX века этот крупный промышленный центр сотрясали рабочие волнения. Здесь в 1904 году был заключен первый в истории России коллективный договор между рабочими и собственником. Активное участие в знаменитых бакинских стачках принимал И. В. Сталин.

Первая мировая война обострила в России спрос на топливо, а транспортная и экономическая разруха создали серьезные трудности как со снабжением промыслов необходимыми материалами и оборудованием, так и со сбытом продукции. Характерные для того времени призывы к государственному контролю над производством сполна относились и к разрушающейся нефтепромышленности, причем проводниками этих идей были не только образованные слои, но и рабочие организации, заинтересованные в стабильности производств.

Попытки Временного правительства овладеть положением оставались тщетными. Надвигающаяся катастрофа становилась очевидной. Еще в конце лета 1917 года представители отдельных фирм провели частные совещания, на которых договорились в случае дальнейшего ухудшения положения «вывести валюту и ценности за границу, и оставить на местах и в центре своих ответственных служащих, которые могли бы принять ряд мер к возможному охранению имущества фирмы»[296].

Рабочий Баку на хозяйственный хаос отвечал забастовками с экономическими, а затем и с политическими требованиями. Среди них звучали и призывы к рабочему контролю. Там, где в «верхах» не справлялось государство и владельцы, «снизу» естественным образом вырастали представления о том, что «руководство ведет дела неправильно». А рабочий-то коллектив точно знает, как все должно быть организовано «по правде».

С Октябрьским переворотом власть в Баку перешла в руки местного Совета. В конце декабря 1917 года правление Союза рабочих нефтяной промышленности заявило, что «для сохранения завоеваний рабочих в экономической области, борьбы с безработицей и т. д. единственный выход — участие рабочих в организации общественного хозяйства, разрушенного войной, хищничеством и саботажем буржуазии, посредством регулирования и контроля над производством и потреблением»[297].

К этому моменту находящийся в столице СНК уже сполна прочувствовал все «прелести» стихийного введения рабочего контроля и всеми силами противился продолжению этой политики на местах. Однако региональные Советы, оторванные от центра, не имеющие стабильно действующей связи, в условиях разрушенного транспортного сообщения были в очень значительной степени предоставлены сами себе. В бакинском Совете вопрос о национализации нефтяных предприятий считался делом решенным. 16 марта конференция большевиков в Баку выступила за ее скорейшее осуществление. 25 апреля СНК Бакинской Коммуны, опираясь на Центральный совет промыслово-заводских комиссий фирмы Нобель и Техническую комиссию для наблюдения за отраслью, определил в качестве важнейшей своей цели национализацию нефтяной промышленности, морского транспорта и т. п.[298]

С этой радостной новостью представитель бакинских коммунистов Тер-Габриэлян отправился в Москву. Где его ждал обескураживающий прием. Он оставил красочное описание своей встречи с Лениным, которое о многом говорит: «Я ему (Ленину — Д.Л.) все рассказал, часа три я рассказывал о том, что у нас вообще происходит. Он мне задает вопрос: а что вы думаете делать? Я говорю, что нужно объявить национализацию нефтяной промышленности. «Спасибо, — говорит, — мы уже денационализировались. А кто у нас будет работать?» …Бакинские рабочие. «А кто руководить-то будет?» …Союз Бакинских инженеров. «А кто именно?» Да, разве вы знаете, — говорю — их фамилии. «Нет, — говорит, — этого нельзя».

Зовет И. Э. Гуковского… «Ну что — как вы думаете, Исидор Эммануилович, насчет национализации…?» «Боже упаси…»

Невозможно… Без разрешения вопроса о национализации вернуться не могу… В. И. Ленин дал записку А. И. Рыкову, председателю ВСНХ — посмотрите, какое настроение. Поехал я к Алексею Ивановичу. «Нет, — говорит, — не можем, это значит погубить нефтяную промышленность…»[299]

Тем временем в Баку разразился острый продовольственный кризис, в результате чего вопрос о национализации нефтяной промышленности, практически не дающей средств в местную казну, был поднят уже и на митингах. В начале мая Бакинские власти заявили о саботаже нефтепромышленников и поставили перед собой «непосредственную задачу» национализации нефтяной отрасли. В качестве подготовительной меры было издано распоряжение о трестировании всех нефтяных предприятий. 22 мая Бакинский СНК поднял цены на нефть, повысил зарплату нефтяникам «до норм питерских» и издал декрет о национализации нефтяных недр. Основанием для него служил ленинский декрет «О земле». Отныне предприятия продолжали свою деятельность на условиях аренды принадлежащих народу земель и недр.

СНК РСФСР, стремясь не допустить национализации, предпринял экстренные меры помощи Баку. 22 мая 1918 года были ассигнованы 100 млн. руб. для вывоза нефти из Баку и расплаты с рабочими и принято решение немедленно отправить из Царицына в Баку 10 тыс. пудов хлеба[300].

Последовавшая за этим стремительная переписка петроградских властей и бакинского Совета, по сути, решила дело национализации. Телеграфная связь с Баку осуществлялась через Царицын и Астрахань и была крайне неустойчивой. И в то время, как петроградский СНК требовал остановить национализацию, находящийся в Царицыне Сталин (отвечающий в этот период за заготовку продовольствия), руководствуясь не до конца ясными мотивами, телеграфировал в Баку свое одобрение политике национализации.

11 июня 1918 года из Астрахани на имя Ленина была отправлена телеграмма, в которой говорилось о публикации 2 июня бакинским Советом декрета о национализации нефтяной промышленности. Это сообщение было для Ленина как снег на голову. Он попросил немедленно повторить телеграмму, надеясь, что она была искажена в процессе передачи.

Позже, объясняя свой поступок, председатель Бакинского Совета С. Г. Шаумян в письме Ленину отмечал: «На основании письма и 2 телеграмм Сталина об утверждении национализации нефтяной промышленности нами был объявлен местный декрет с указанием необходимых мероприятий для предупреждения хищения и расстройства промышленности»[301].

Центр стоял на ушах. Главный нефтяной комитет при отделе топлива ВСНХ, ответственный за регулирование «всей частной нефтяной промышленности и торговлю нефтепродуктами», на заседании от 14 июня 1918 года постановил «считать неправильным и недопустимым объявление национализации», признав ее «несвоевременной». В Баку были направлены телеграммы с требованием приостановить реализацию декрета. 18 июня 1918 года Ленин сообщал Шаумяну: «Декрета о национализации нефтяной промышленности пока не было. Предполагаем декретировать национализацию нефтяной промышленности к концу навигации. Пока организуем государственную монополию торговли нефтепродуктами»[302].

В ответ Шаумян телеграфировал в Петроград, Ленину: «Такая политика непонятна для нас крайне вредна как я уже протестовал один раз и повторяю еще решительно протестую после того что уже сделано и сделано очень хорошо возврата быть не может эти телеграммы приносят только дезорганизацию Прошу Вашего личного вмешательства для предупреждения тяжелых последствий для промышленности»[303].

Бакинский Совнархоз телеграфировал: «Всякое промедление колебания в вопросе национализации поднимает надежду противников усилит их сопротивление легко повлечет забастовку технических сил со всеми тяжелыми последствиями тчк Изменение принятого курса невозможно просим немедленно издать декрет о национализации сообщите Баку телеграфно…»[304]

Сделанного было уже не вернуть. СНК ничего не оставалось, кроме как объявить 20 июня 1918 года о национализации нефтяной промышленности. Однако объявлено об этом было с существенными оговорками, свидетельствующими о стремлении ВСНХ и Нефтяного комитета сохранить, тем не менее, частную нефтепромышленность в стране. В тексте соответствующего декрета говорилось:

Национализация нефтяной промышленности, таким образом, не имела ничего общего с проводимой советским правительством политикой и являлась, с одной стороны, следствием послереволюционного хаоса и неразберихи. С другой — стремлением местного Совета во что бы то ни стало провести правильную, как ему казалось, революционную политику — не считаясь, в том числе, с мнением центра.

Но с третьей стороны нельзя не признать, что предпосылки к проведению таких мер появились задолго до Октября. Идеи огосударствления промышленности не «вдруг» возникли в головах россиян после Октябрьского переворота — они являлись следствием длительной общественной дискуссии по преодолению разрухи в экономике.

8. Теория и практика революционного переустройства. Почему Ленин противился национализации и почему не слушали Ленина?

Чем были вызваны колебания Ленина в отношении национализации финансовой и промышленной систем, сложившихся в России? Основоположники марксизма называли национализацию банков в числе первоочередных мер по социалистическому переустройству общества, не говоря уже о том, что национализация промышленности — обобществление средств производства — является классической чертой социализма.

В «Манифесте Коммунистической партии» Маркс и Энгельс приводили список первоочередных мер, которые могли бы быть осуществлены в странах победившей пролетарской революции. Среди них «Централизация кредита в руках государства посредством национального банка с государственным капиталом и с исключительной монополией»; «Увеличение числа государственных фабрик, орудий производства…»[306]

В «Требованиях Коммунистической партии в Германии», которые были написаны во время Мартовской революции 1848‑1849 гг., этот план преобразований был проработан уже куда более детально. Среди принципиальных мер в финансовой сфере говорилось: «вместо всех частных банков учреждается государственный банк, бумаги которого имеют узаконенный курс». Далее речь велась об огосударствлении «всех рудников, шахт и т. д.»[307]

Ленин как будто четко следовал логике марксизма, и, при поверхностном взгляде на проблему, проведенная им национализация кажется прямо вытекающей из доктринальных положений. Но в том-то и проблема, что, углубляясь в тему, рассматривая все больший массив фактов, видно, насколько теория расходилась с практикой. Ленин проводил социалистические преобразования непоследовательно, а в ряде случаев и вовсе категорически возражал против их осуществления.

Это противоречие как правило объясняют задачами реального управления страной, столкнувшись с которыми Ленин был вынужден поступиться принципами. На самом же деле никакого противоречия здесь нет.

Нужно лишь помнить, что только развитая страна, прошедшая весь путь капиталистического развития, подступает к этапу социалистических преобразований. В «Коммунистическом манифесте», говоря о «средствах для переворота во всем способе производства», Маркс и Энгельс отмечали: «Эти мероприятия будут, конечно, различны в различных странах. Однако в наиболее передовых странах (выделено — Д.Л.) могут быть почти повсеместно применены следующие меры…»

Напомним, что и «Требования Коммунистической партии…» касались Германии, которая являлась на тот момент крупной капиталистической страной, имевшей серьезную промышленность и развитый пролетариат. В своей социально-экономической эволюции она далеко ушла от уровня Англии или Франции времен буржуазных революций, что давало, с точки зрения основоположников марксизма, шанс на перерастание революции в коммунистическую.

Совершенно иная ситуация складывалась в России. Ленин «перепрыгивать» формации, «отменять их декретами» не собирался. Принципиальным для него являлся именно буржуазный характер революции, при том, что ее особенности давали шанс на переход в будущем к социалистическому этапу. Но лишь при соблюдении определенных условий, важнейшим из которых являлась пролетарская революция в странах Европы. До начала Мировой революции, которая должны была прийти на помощь молодой Республике Советов, взявший власть пролетариат вынужден был выжидать, только готовясь к социалистическим преобразованиям.

Ленину, как убежденному марксисту, и в голову не могло прийти «ввести» социализм в отсталой аграрной стране — это просто противоречило бы сформулированным Марксом законам исторического развития. В «Апрельских тезисах», говоря о задачах пролетариата в целом, Ленин, переходя к конкретике, специально подчеркивает: «Не «введение» социализма, как наша непосредственная задача, а переход тотчас лишь к контролю со стороны С. Р. Д.»[308] Пришедший к власти революционный народ должен был, как и всякая власть, установить свой контроль над государственными и экономическими институтами посредством собственных органов управления — Советов.

Нужно учитывать, что в работах Ленина содержится множество призывов к социализму, к строительству социализма и т. д., и в этих цитатах легко запутаться. Важно брать их в контексте и внимательно следить за мыслью лидера большевиков. Так, в брошюре «Грозящая катастрофа и как с ней бороться» Ленин обрушивается на «соглашателей»: «Либо быть революционным демократом на деле. Тогда нельзя бояться шагов к социализму.

Либо бояться шагов к социализму, осуждать их по-плехановски, по-дановски, по-черновски доводами, что наша революция буржуазная, что нельзя «вводить» социализма и т. п., — и тогда неминуемо скатиться к Керенскому, Милюкову и Корнилову, т. е. реакционно-бюрократически подавлять «революционно-демократические» стремления рабочих и крестьянских масс. Середины нет».

Выше мы цитировали резолюцию Ленина о рабочем контроле, внесенную на совещание фабзавкомов. Процитируем ее дальше — чтобы понять, как представлял себе Ленин структуру такого контроля:

Нетрудно заметить, что эта резолюция во-первых предусматривала сохранение на предприятиях собственников, а следовательно и капиталистических отношений. Во-вторых, представляла рабочий контроль на предприятиях как своеобразное акционерное общество с распределением «пакета акций» среди трудового коллектива. И в третьих, гласила об экономическом контроле за деятельностью предпринимателя («с открытием для них всех торговых и банковых книг…»), а вовсе не о непосредственном управлении производством со стороны рабочих.

Именно о таком рабочем контроле говорил Ленин, выступая в Петроградском Совете с исторической речью о свержении Временного правительства: «Мы учредим подлинный рабочий контроль над производством». Проект декрета о рабочем контроле, опубликованный Лениным спустя неделю в «Правде», гласил:

Ленинский проект, принятый впоследствии в качестве закона (запоздалого), описывал централизованную государственную структуру рабочего контроля, которая в целом повторяла структуру Советов. В ней не было и намека на ту анархо-синдикалистскую силу, в которую превратился рабочий контроль в действительности.

Ленин говорил о принципиально ином контроле и задумывался о принципиально иных органах управления производством в стране. Путь, по которому пошли ФЗК в реальности, был для большевиков серьезной и неприятной неожиданностью. Не менее неприятной неожиданностью были и последствия такого развития событий, приведшие к преждевременной хаотичной национализации промышленности.

Овладеть этими процессами Советской власти удалось лишь летом 1918 года, причем, достаточно оригинальным методом. 28 июня 1918 года был выпущен декрет о национализации всех крупных предприятий в РСФСР. «Впредь до особого распоряжения Высшего совета народного хозяйства по каждому отдельному предприятию, — было сказано в нем, — предприятия, объявленные согласно настоящему декрету достоянием Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, признаются находящимися в безвозмездном арендном пользовании прежних владельцев; правления и бывшие собственники финансируют их на прежних основаниях, а равно получают с них доходы на прежних основаниях (выд. — Д.Л.)»[312].

Этим декретом была одновременно как проведена национализация, так и сделана решительная попытка положить национализации конец. Отныне все крупные предприятия были формально советскими, а на практике — частными.

Ленин не проводил социалистических преобразований в России, якобы продиктованных марксистской теорией. Простой поверхностный взгляд на проблему, исходящий из внешнего сходства теоретических положений и итогов политики большевиков, не учитывает многих важнейших факторов, в том числе — не позволяет понять, что такое развитие событий противоречило самой теории. СНК действовал ситуативно, откликаясь на вызовы времени, под давлением обстоятельств. При этом постоянно пытаясь смягчить те или иные решения большим числом оговорок.

Действительно, парадоксальное сходство теоретических построений о социалистическом строительстве и действий большевиков, которые к такому строительству в 17‑18 годы не стремились, подталкивает к упрощенным интерпретациям событий: Маркс писал о национализации, была проведена национализация. Но не следует забывать, что в России первого десятилетия XX века требования огосударствления финансовой, промышленной и торговой сферы имели не только марксистские корни.