Великая судьба

Ранним утром, едва взошло солнце, от группы юрт, расположенных в Цаган-Бургасе, что раскинулся на склоне горы Намнан-Ула, неторопливо отъехали два всадника, ведя в поводу подменных лошадей с поклажей.

— Войлок растягивается, малец взрослеет. Теперь, Ма-ху[Ма-ху — сокращенный вариант имени Максаржав. — Здесь и далее примечания переводчиков.] пришло время тебе взяться за ученье. А это значит не просто читать книги, а изучать их, набираться мудрости!

Так говорил старый Сандакдорж, обращаясь к сыну. Говорил он медленно, неторопливо. И сына не называл, как другие: «сынок», а обращался к нему по имени — Максаржав! Голос старика звучал сурово, он старался не показать своего волнения — ведь сын впервые покидает родной очаг!

Круглолицый мальчик с живыми глазами, с горбинкой на носу — старший сын Сандакдоржа — беспокойно ерзал в седле, внимая наставлениям отца, и с нетерпением ждал, когда они кончатся. Прислушиваясь к голосу отца, он опустил голову и уставился на луку седла. А тот все говорил и говорил, то понижая, то возвышая голос. Они ехали по долине, где, словно зеленые заплаты на одежде, виднелись редкие полоски распаханной и засеянной земли. Сандакдорж поднял глаза к небу и, увидев клин пролетающих мимо журавлей, сказал:

— Дождь, видно, собирается, журавли низко летят.

Сын поднял голову, посмотрел на отца и устремил взгляд на вершину дальней горы. Он сидел в седле прямо, как взрослый, — подняв голову и выпятив грудь.

У Сандакдоржа кожа была опалена солнцем, но если присмотреться, то в глубине морщин можно заметить светлые полоски, свидетельствующие о том, что от рождения он вовсе не был смуглым. Хантаз [Хантаз — жилет-безрукавка, который надевается поверх дэли, теплого стеганого халата на вате.] был, пожалуй, ему немного великоват, и широкие полы закрывали седло. Сандакдорж имел титул гуна [Гун — феодальный титул в старой Монголии, третья степень княжеского достоинства.], но достатка был весьма скромного. Он не обладал ни изворотливостью, ни хитростью и потому богатства большого не нажил. Что есть, и на том спасибо. А на нет и суда нет. Имея титул гуна, он должен был служить в армии и отслужил немало лет. В округе все считали его человеком справедливым и прямодушным. Сегодня, соблюдая древний обычай, Сандакдорж надел в дорогу новый дэли и гутулы [Гутулы — национальная обувь, сапоги с острыми загнутыми носками.], повесил на пояс нож в чехле, кресало и другие необходимые в пути вещи, не один год служившие ему верой и правдой. Отго и жинс[Отго — султан из павлиньих перьев; жинс — цветной шарик; эти знаки отличия в феодальной Монголии носили на шапке высшие чиновники.] он решил не надевать.

— Слышь-ка, не вздумай сбежать домой. Ведь ты не к чужим едешь! И чтоб хлопот добрым людям не причинять, понял?

— Ага.

«Парень, видно, растет крепкий, не неженка и не нытик, — думал старик. — Надеюсь, не подведет меня, достойным человеком станет. Нам-то отцы и деды хорошую закваску дали. А от добрых предков плохого потомства не бывает...» Могучий длинногривый жеребец, на котором сидел Сандакдорж, потряхивал головой, словно выражая согласие с мыслями своего хозяина.

Когда мальчику сказали, что его отправят в ученье к досточтимому Га[Га — сокращенный вариант имени Ганжуржав.], он очень обрадовался. Но вот подошло время уезжать, и радость его померкла.

— Ты что, боишься оторваться от материнской юбки? — спросил Сандакдорж. И мальчику вспомнилась мать, он словно вновь увидел, как она провожает их, как брызгает молоком вслед, благословляя сына в путь. Но он промолчал.

«Странный все-таки парень, этот Того, — вспомнил вдруг Сандакдорж одного из слуг Га-гуна. — Вроде бы шалопай, а люди тянутся к нему. Оборванец из оборванцев, но человек отчаянной храбрости». И он продолжал внушать сыну:

— Твой прадед Дорж ходил на войну вместе с Галдан-бошигту [Галдан-бошигту — руководитель антиманьчжурского движения в Западной Монголии в XIX в.] и заслужил титул мэрэн-гуна[Мэрэн-гун — феодальный титул в старой Монголии.]. И дед твой Шагдаржав тоже был на военной службе. Он и умер в казарме, в Улясутае. Тоже был отчаянный вояка. Его наградили званием гуна, да еще приписали ему тридцать крепостных. Награды, конечно, пустяковые, ну да бог с ними! Не ради них храбро сражались твои предки, они защищали свои кочевья, братьев своих единокровных, их скот и имущество. Бывало, правда, всякое. Случалось иной раз, человека и силой забирали на войну, так и воевал он из-под палки. Ты слушай меня да запоминай! Никогда мы не якшались с бесчестными людьми, не гнули перед ними спину. И никогда зла добрым людям не причиняли. Помни, что род наш идет от простых, бедных людей. Единственный грех на наших предках — это то, что случалось им кровь человеческую проливать: ходили они на войну, сражались с бандитами и на западной границе, и на восточной, а ведь пролить кровь людскую — большой грех. Да ничего не поделаешь, такова уж судьба воина.

Отец все говорил и говорил, время от времени понукая своего коня.

Ма-ху вспомнил вдруг о хранящихся в старинном отцовском сундуке ветхой прабабушкиной кофте и лоскуте, оставшемся от старого боевого знамени. Отец берег эти реликвии как святыню и никому не позволял даже притронуться к ним. А еще он видел у отца дедушкину серебряную пиалу с резным драконом — дно у нее помято, а края с зазубринками. Отец никогда не наливает чай в эту пиалу. Мальчик не раз слышал рассказы отца о подвигах предков, по то, что он говорил сейчас, запало в душу Ма-ху, как никогда раньше.

— Отец, жарко становится. Давай поедем рысью.

— Зачем торопиться, сынок? Побережем коней, ведь им еще в поле работать.

— А чего их беречь, вон они сколько жиру нагуляли, аж лоснятся.

— Тем более нельзя их гнать сильно. Конечно, люди, может, смеяться будут над нами — что мы с тобой на рабочих лошадях едем. Ну да мы хоть и бедны, зато всем в округе известны.

Действительно, Сандакдорж был человек небогатый. Торговлей он не занимался, хошуном[Хошун — княжеский удел, военно-административная и территориальная единица в старой Монголии.] не управлял, и скота у него было совсем немного. Но и тем, что имел, он делился с неимущими. Сандакдорж возделывал небольшой участок земли и собранным зерном делился с соседями, оставляя семье лишь самое необходимое. Титул спасал Сандакдоржа от притеснений хошунных чиновников. Они хоть за глаза и потешались над нищим гуном, по налогами и поборами его не донимали, хотя иной раз под каким-нибудь благовидным предлогом все-таки забирали несколько голов из стада. Сандакдорж промышлял также заготовкой и продажей дров, подрабатывал извозом и пас свое небольшое стадо. Потому и слыл он человеком трудолюбивым и степенным.

«Учиться надо, обязательно надо, даже если это стоит больших расходов. Ученье всегда пригодится. А Га-гун — человек знающий, рассудительный. Как говорится, ученый человек и. в огне не сгорит, и в воде не утонет», — думал старик, провожая сына в ученье к добрым людям.

А у сына мысли были заняты совсем другим. «Вот матушка, — думал он, — говорила, провожая, что меня кормить там хорошо станут. На что мне их еда, если младших братьев не будет рядом? Мне и кусок в горло не полезет! Да и одежда на мне не ахти какая. Отцовский дэли совсем обтрепался, а лучшего ничего нет. Придется носить его и в будни, и в праздники. А вот Очир-бээе[Бээс — четвертая степень княжеского достоинства.], говорят, куда ни поедет, каждый раз надевает новый дэли. Интересно, справит ли дядюшка Га мне какую-нибудь обновку?»

— Ганжуржав-гун — это тебе не какой-нибудь обыкновенный, а владетельный нойон[Нойон — господин, князь.], аймачный[Аймак — область, административная единица.] воинский начальник, высокородный тушэ-гун[Тушэ-гун — феодальный титул в старой Монголии.], — внушал сыну отец. — Он покровитель и благодетель наш. Помни, сынок, тебя берет под свою опеку редкой души человек. Ты должен почитать его и учиться усердно. Не забыл, что я тебе наказывал? Ведь от тебя, озорника, то и дело плакали младшие твои братишки. Смотри, не пойди по плохой дорожке. Не выучишься как следует — лучше на пороге моей юрты не показывайся.

Отец сыпал нравоучениями, а мальчик думал: «Говорят, что учителя нередко руку на учеников поднимают. Неужели и меня будут бить? Интересно, с кем я буду там играть? О, да ведь там есть хороший парнишка — сын дядюшки Самдана, табунщика».

Мальчик заметил вдруг на дороге рогульку. «Как раз для рогатки подойдет. Слезть, что ли, подобрать?» И он обратился к отцу:

— Остановимся, отец, отдохнем!

— Хорошо, — ответил тот.

Пока отец слезал с лошади, Максаржав быстро вернулся назад, подобрал рогулину и спрятал ее за пазуху, так что отец даже не заметил. Немного передохнув, они отправились дальше и вскоре прибыли на место — к юрте Того, батрака Ганжуржава.

Ганжуржав слыл во всей округе человеком богатым и образованным и к тому же влиятельным. Своих детей у него не было, зато в его юрте постоянно бывали соседские дети, они выполняли различные поручения хозяев и получали в награду сладости. Детей здесь любили и баловали. Как-то по весне Ганжуржав заехал к Сандакдоржу и обронил в разговоре:

— Присылай-ка своего парнишку ко мне.

Не зная, насколько серьезно это предложение, Сандакдорж ответил:

— Забирай его к себе, уважаемый Га. Пусть он тебе послужит. А в свободное время поучи-ка ты его грамоте. Какая разница, где ему жить, был бы только здоров. И если уж выпало ему на долю такое счастье, пусть поучится. Ведь остаться неучем — горе. А мы перебьемся как-нибудь в бедности.

— Ну что ж, — ответил Ганжуржав, — значит, так и порешим. Парнишка вроде хороший, посмотрим, какой из него мужчина получится. Учиться ему, конечно, надо.

С того дня, когда были произнесены эти слова, минуло два месяца. И вот отец с сыном прибыли в ставку Ганжуржав-гуна.

Того, парень лет на десять старше Максаржава, с родимым пятном возле правого уха, приходился дальним родственником жене Сандакдоржа — Чимэд. Он был старшим табунщиком у Ганжуржава. Нрава Того был веселого, сыпал шутками и громко смеялся, с любым он готов был померяться силой. Он раньше всех узнавал новости, что бы где ни случилось — близко ли, далеко ли, и любой вещи знал настоящую цену. Даже удивительно было, откуда это он в свои двадцать с небольшим лет мог набраться опыта, будто прожил долгую жизнь и много повидал.

— Ты, Того, присматривай тут за моим постреленком, — обратился к нему Сандакдорж. — Ой, да как раздобрели вы тут на хлебах жанжин-гуна[Жанжин — полководец, военачальник.].

— Ну, не такая уж сладкая жизнь у слуг нойона. Попадешься хозяину под горячую руку — долго помнить будешь. Правда, наш нойон и его старуха хоть и вспыльчивы, да не глупы.

Сандакдорж и Максаржав отряхнули с одежды пыль после дальней дороги, поправили шапки и направились к большой шестиханной[Хан — секция разборного решетчатого каркаса юрты. По числу секций юрты бывают четырехханными, пятиханными и т. д.] юрте Гануржава. Хозяин юрты был занят тем, что строгал доску для письма. Сандакдорж остановился на пороге, почтительно поздоровался с хозяином, а затем опустился на колени возле входа. То же самое сделал и мальчик.

— Здравствуйте, здравствуйте! — ответил на приветствие Ганжуржав. — Ну что? Привез, значит, сынишку?

— Да, вот привез. Как поживает ваша супруга?

Словно в ответ на эти слова с высокой кровати, стоявшей у восточной[Восточная — женская половина юрты.] стены юрты, поднялась тощая старуха и приблизилась к гостям.

— Спасибо, хорошо живу, — сказала она. — А как твоя Чимэд? Ну-ка, сынок, подойди ко мне. Подойди, не стесняйся. Дай я тебя поцелую.

Мальчик подошел к старухе, а потом вернулся на прежнее место.

— Ну, вот и хорошо, — продолжал хозяин. — А я мастерю дощечку для письма — для твоего сына стараюсь. Сейчас покрою ее золой, поставлю шарнирную петлю, чтоб аккуратно складывалась, и он начнет азбуку учить. А как дойдем до-письма, выдам ему шелковую бумагу и серебряную чернильницу с кисточкой.

Добродушно улыбнувшись, нойон посмотрел на мальчика, который с безразличным видом разглядывал непонятное приспособление для письма.

Сандакдорж вынул из-за пазухи большой хадак[Хадак — длинный шелковый плат, который преподносится в знак уважения.] и кусок бязи, стоивший не меньше двадцати ланов[Лан — мера веса, равная 37,301 г; лан серебра служил денежной единицей в старой Монголии.].

— Властелин и жанжин! — начал он, обращаясь к хозяину. — Не знаю, чем и отблагодарить вас с супругой за то, что согласились взять к себе моего сына и сделать из него ученого человека!

Он подал знак сыну, и тот тоже вынул из-за пазухи хадак. При этом мальчик выронил деревянную рогульку, которую подобрал на дороге. Максаржав быстро подхватил ее и стал торопливо засовывать за голенище. Отец хотел было дать ему подзатыльник, чтобы прекратил возню, да передумал — хозяйка заметила его движение и укоризненно покачала головой.

— Поднеси хадак учителю! — прошептал Сандакдорж сыну.

У мальчика от волнения дрожали руки, но Ганжуржав как ни в чем не бывало принял хадак, пристально глядя ему в лицо. Максаржав в смущении опустил глаза.

— Советовались ли вы с ламой о том, какой день можно считать благоприятным для отъезда из дому? — спросила старуха.

— Да, жена побывала у ламы, и он сказал, что лучше выехать на восходе, когда солнце еще красное, — пришлось соврать Сандакдоржу. Дело в том, что жена послала к ламе его самого, но он до него не добрался — завернул по пути к знакомым, там его угостили архи[Архи — молочная водка.], и он вернулся домой, так и не узнав у ламы, когда же лучше им выехать.

Старуха, внимательно посмотревшая на Сандакдоржа, поняла, что он говорит неправду. Он догадался об этом и смутился, но потом решил, что она, скорее всего, не захочет позорить отца на глазах у мальчика.

А Га-гун ничего не заметил. Когда в юрту внесли чай и угощение для гостей, он протянул блюдо мальчику:

— Вот тебе на счастье, сынок!

Мальчик принял угощение и снова уселся на место.

— Встань, сынок, пересядь вот сюда, — сказала хозяйка, указывая ему место возле кровати. Сандакдоржу было приятно, что хозяйка усадила мальчика на почетное место и назвала его «сынок».

— Надо бы мне выехать завтра пораньше, — сказал он озабоченно. — Ты, Максаржав, учись хорошенько, слушайся учителя. Госпоже старайся услужить. Он у меня парень работящий, только не надо его баловать, — добавил Сандакдорж, обращаясь к хозяевам, и поднялся.

— Поди-ка проводи отца в юрту для гостей, сынок! — сказала хозяйка.

— Не надо, — остановил его отец. Он поцеловал Максаржава и вышел из юрты.

Нойон кончил есть и отодвинул блюдо с мясом. Жена тотчас занялась чаем: положила в чашку молочной пенки, насыпала толченого пшена и залила все это кипятком. Напившись чая, нойон вытер руки, набил табаком трубку и снова принялся за дощечку для письма.

— Ты, Максаржав, будешь жить с бабкой в соседней юрте. Вставай пораньше, днем далеко не отлучайся. Завтра же с утра мы и начнем.

Мальчик направился в указанную ему юрту.

К этому времени кончила есть и жена нойона. Служанка без конца сновала взад-вперед, убирала одно, ставила на стол другое. Дождавшись, когда она вышла из юрты, нойон сказал жене:

— Ты, смотри, не очень балуй парнишку. Мужчину воспитать — дело не простое. Не выйдет из него толку — кто будет виноват? Мы с тобой. Не приучишь его к работе — вырастет бездельником, начнет без толку околачиваться по аилам [Аха — уважительное обращение к старшему, буквально: «старший брат».] на позор нам.

— Ты тоже хорош — летом, в жару угощаешь ребенка мясом. Теперь он подумает, что его здесь всегда так кормить будут. Мы-то с тобой в детстве много ли видели мяса летом?

— Пусть он вместе с Того съездит в табун. Да скажи, чтоб коня ему дали посмирнее, а то ведь такому мальцу недолго и покалечиться.

Старуха позвонила в колокольчик и крикнула:

— Эй, Аюш!

В юрту тотчас вбежала молоденькая девушка.

— Что прикажете, госпожа? — спросила она, сложив ладони.

— Позови Того!

Вскоре появился и Того. Он молча встал в дверях, ожидая приказаний.

— Возьми мальчишку Сандакдоржа с собой в табун, — сказал нойон, — да посмотри, как он управляется со скотом. Научи его, помоги, если он не справится. Да лошадку дай смирную, чтоб не сбросила его, чего доброго. Мы хотим, чтоб был он у нас за сына.

«Как говорится, хоть в веревку ссучи, да делу научи, — подумал про себя Га-гун, — тогда и люди тебя не осудят».

— За сына, говорите? — переспросил Того.

— Ну да! Роду он знатного, а грамоте выучится — и вовсе дельным человеком станет.

Того понял, что разговор окончен, и вышел из юрты. Зайдя к себе, он надел дэли, шапку и снова вышел на улицу. Широкий шелковый пояс был у Того завязан немного выше поясницы, и дэли на спине нависал мешком. На поясе болтались кисет, плохонькое кресало и нож. Длинные рукава с потрепанными обшлагами висели почти до земли, остроконечная шапка была лихо заломлена, а на копчике косы болталась серебряная бляшка.

Того подошел к небольшой белой юрте, которая выделялась среди других юрт, и негромко позвал:

— Ма-гун!

Из юрты, протирая глаза, показался Максаржав.

— Ну как, ваша светлость, хорошо ли спали? Не понимаю, как это можно спать среди белого дня!

— Да я прошлой ночью плохо спал. Обещаю, больше не лягу днем, аха[Аха — уважительное обращение к старшему, буквально: «старший брат».].

— Ладно, поедешь со мной в табун. — Он подошел к коновязи и, указав мальчику на одного из оседланных коней, сам вскочил на другого, и они тронулись в путь.

В ставке нойона в самой южной части находилась его жилая юрта, чуть позади и восточнее — юрта старухи тещи, а еще дальше — кухня. К западу от жилой юрты нойона была расположена его парадная юрта, затем снова юрта-кухня, а в северной части — юрты, в которых жили слуги; там же находилась коновязь для челяди. Для коней нойона была, конечно, другая коновязь.

— Ты теперь привязывай своего коня у хозяйской коновязи, — сказал Того.

— А можно, я буду привязывать рядом с вашим? Учитель не заругается?

— Кто его знает... Пожалуй, можно. А ты на коне-то как, хорошо сидишь? В скачках на надоме[Надом — традиционное народное празднество. В скачках во время надома участвуют мальчики 11–12 лет.] не участвовал?

— Участвовал, конечно, и не один раз. Я даже на годовалом жеребчике нойона ездил, разве вы не помните?

— Вот как! А объезжать коней тебе приходилось?

— Нет еще.

— Ну ничего, я тебя научу. Вот и будет у нас ладно — нойон начнет тебя грамоте учить, ты станешь стригунков обучать, а я научу тебя всякой нужной работе.

— Вот здорово, аха!

— А ты не боишься?

— Чего?

— Сдается мне, ты меня побаиваешься.

Они подъехали к табуну. Кони разбрелись по долине. Того указал мальчику на небольшой косяк.

— Видишь? Это личные кони нойона. Они пасутся вместе с остальными, но нойон время от времени заставляет собирать их в отдельный косяк. Вон там, с краю, ближе к нам, видишь, пасется каурый. Самый норовистый. А в центре, видишь, пегий с лысинкой? Этот, наоборот, очень смирный, даже удивительно, до чего послушный. Норовистого копя нойон всегда берет, когда по делам куда-нибудь едет, он считает, что смирный конь не для знатного человека. Правда, сейчас ему уже трудно справляться с норовистым конем. Есть тут один отменный скакун. Его никому не велено показывать. Вон тот, вороной.

— Который?

— Да вон он, в самом центре косяка.

— Вижу. И вправду хорош.

— На этом вороном любит ездить госпожа.

Они подъехали к табунщику.

— Что же это ты, пустая твоя голова, пасешь табун на вытоптанном участке! — набросился Того на табунщика.

— Виноват, господин управляющий, завтра же перегоню на другое пастбище, — забормотал тот, труся на своей лошадке рядом с Того.

— Смотри, будешь ловчить — голодным останешься. Видно, проспал всю ночь, лентяй. Погоди, я до тебя доберусь!

Он кивнул Максаржаву: «Поехали!» — и они поскакали дальше. Вдруг Того натянул поводья.

— Нет, ты только посмотри — вся зелень вытоптана, а ему лень перегнать табун на другое место.

Максаржав молча слушал, уставившись в землю.

Домой они вернулись к вечеру, расседлали коней и, надев на них путы, пустили пастись возле стойбища. Когда они подошли к ставке нойона, возле маленькой юрты их уже поджидала госпожа.

— Ну как, сыпок, съездил? Ты заходи, заходи в юрту. Попей простокваши да поешь. Только руки помой как следует. А после еды ложись отдохни. Ведь завтра начнешь учиться. Да не забудь помолиться перед сном. А рогатку сегодня же выброси. Не бери греха на душу, не убивай ничего живого.

— У меня уже нет рогатки, госпожа, — и Максаржав распахнул полы дэли.

— Ты как привык спать дома?

— Я спал с младшим братишкой.

— Ну ладно, иди отдыхай. До осени теперь, пожалуй, не увидишь своих братишек.

И хатан[Хатан — госпожа, супруга знатного лица.] удалилась в княжескую юрту.

Мальчик постоял еще немного, потом присел возле юрты. Вокруг княжеской ставки была чистота — ни корзин для кизяка, сваленных в кучу, ни телег, на земле даже камешка не увидишь. Тиха и пустынна была степь в этот вечерний час. Только где-то мычали коровы, да вдали виднелись тихо бродившие овцы. Какие-то странные звуки доносились из юрт прислуги. Мальчик помнил строгий наказ князя — не ходить туда — и вошел в юрту, из которой доносился старческий кашель.

На другой день Максаржав и Того снова отправились в табун. Стреножив и отпустив коней на пастбище, Того окликнул табунщика, а когда тот явился, приказал:

— Излови-ка вон того пегого двухлетку с длинной гривой.

Исполнить приказание ринулись два табунщика. Они с трудом заарканили копя, потом один из табунщиков ухватил его за уши и держал, пока другой надевал уздечку. Затем на коня надели старинное седло и крепко затянули подпругу. Подошел еще один табунщик, конь горячился, трое мужчин еле справлялись с ним.

— Иди-ка сюда, Ма-гун! Садись и объезжай! — повелительно сказал Того.

— Что вы делаете? — испугался один из табунщиков. — Да от мальчишки труха останется!

— Ничего! Знаешь пословицу: «Когда вода дойдет до морды, собака поплывет»? Ну, теперь держись крепче, парень!

Ноги мальчика прикрепили к подпруге, правой рукой он вцепился в гриву, а в левой зажал плеть.

— Вообще-то я левша, но надо научиться держать плеть в правой.

Однако он не успел переменить руку, как послышался возглас:

— Отпускай!

Пегий пронзительно заржал, резко вскинул задние ноги, пытаясь сбросить седло, и, взметая пыль, бросился к табуну. Вскоре он уже вихрем мчался к южной долине.

— Неужели полезет в Селенгу? — тревожно спросил кто-то.

— Чего ему в реке делать, не полезет! — не очень уверенно сказал Того и, стегнув коня, поскакал следом за двухлеткой.

— Плетью! Плетью поддай ему! — крикнул он Максаржаву.

Мальчик, услышав этот возглас, приободрился и начал работать плетью что есть силы. Наконец ему удалось справиться с конем и повернуть назад, к табуну. Его встретили два табунщика. Они подбежали к разгоряченному коню с двух сторон, чтобы привязать к седлу длинные сыромятные ремни. Один из них взял коня за повод. Мальчика отвязали и поставили на землю, по ноги его не держали, он лег, уткнувшись лицом в землю. Подошел Того.

— Ну, моя паука закончилась. Теперь пойдешь учиться к нойону. Вставай, вставай. Сбегай-ка, приведи наших коней.

Мальчик поднялся и, прихрамывая, побежал ловить коней. Своего коня он поймал, но забраться на него не смог — не хватило сил. И тогда он заплакал. Размазывая по лицу слезы, Максаржав тяжело и медленно шагал рядом с конем. «Плохой из меня наездник! Все теперь будут надо мной смеяться. И зачем только отец привез меня сюда? Разве нельзя прожить без всякого ученья?»

У юрты нойона их встретила старуха.

— Пора давно за ученье приниматься, нойон гневается. Скорее! Иди переоденься!

Мальчику вспомнилось, как мать, провожая его, говорила: «Ученье — дело нелегкое, ты уж, сынок, крепись». Вспомнились ему и ученики-послушники, что живут при монастыре, он видел у них на теле рубцы и язвы от постоянных побоев.

Старуха ввела Максаржава в юрту нойона. Мальчик остановился у входа, поклонился, сложив ладони перед грудью, и опустился на колени. Га-нойон сидел, разглядывая курительную трубку из светлого халцедона. Увидев вошедших, он встал. «Сейчас начнет бить, — мелькнуло в голове у Максаржава. — Хорошо же начинается ученье! Пропаду я здесь». Но нойон бить его не стал. Он подошел к очагу, прочистил трубку и, усевшись на низенький табурет, сказал:

— Ну-ка, сынок, скажи «а».

— А-а.

— Этот звук называется «а». С него начинается слово «ав» — «отец» и слово «ач» — «благо». Запомни гласные звуки: «а», «э», «и», «о», «у». Скажи еще раз: «а».

— А-а.

— На этой доске пишут бамбуковой палочкой. А когда научишься, будешь писать кисточкой на бумаге. Дай-ка мне сало! — обратился нойон к старухе. Та проворно подала тарелочку с салом. Нойон натер доску салом, взял горсть золы, посыпал на доску и отряхнул руки.

— Смотри, как я делаю, запоминай, учись.

Он тщательно вывел палочкой на доске первую букву алфавита.

— Срисуй эту букву и напиши две строки. Да не перепачкайся салом и золой.

— Хорошо, учитель.

— Уважай знание. Всему в мире есть предел, и только знание не имеет предела. Ну, а теперь ступай.

Максаржав, пятясь, удалился.

Занятия проходили каждый день, утром и вечером. Максаржав учился писать буквы «а», «э», «и», «о», «у», твердил слоги «ба», «бэ», «би», «бо», «бу». Когда у него получалось плохо, нойон сердился, бил его по рукам, бранился и выгонял из юрты.

— Пошел прочь, греховодник! Нет у тебя усердия в ученье, а это великий грех!

Или:

— Конечно, сытому не до ученья! Тебе бы только утробу свою набить!

Глаза у учителя в такие минуты горели недобрыми огоньками, и редкая бородка тряслась от негодования. Сиплый голос нойона, бубнящий: «ба», «бэ», «би», «бо», «бу», звучал в ушах мальчика даже в свободные часы. Часто он прерывал игру и, с изменившимся лицом, убегал из ставки князя куда-нибудь подальше.

Слова нойона: «Пусть приучается к работе, не следует его баловать» — развязали руки его жене. Госпожа то и дело давала Максаржаву поручения. И нойон тоже не отставал от жены.

— Уж больно много спит он у нас. Буди-ка его по утрам пораньше, — сказал он как-то старухе, с которой Максаржав жил в маленькой юрте.

И с тех пор она стала поднимать мальчика чуть свет, тем более что сама она, как все старые люди, спала мало. А гости, что посещали нойона, в один голос говорили, что Максаржаву очень повезло, что он должен молиться на учителя, который взялся его обучать.

В Великом Хурэ[Великий Хурэ — старое название монгольской столицы, ныне город Улан-Батор] у Га-гуна была обширная усадьба — в большом дворе стояли три глинобитных домика, средний из которых служил молельней. Иногда нойон проводил в молельне долгие часы, замаливая грехи. На лето он выезжал в худон[Худон — провинция, сельская местность.род Улан-Батор.], где ему приходилось заниматься делами хошунного управления. «Избавлюсь от интриг и от зависти людской — откажусь от должности управителя!» — повторял он часто. Га-нойон не раз просил об отставке, по в высших кругах отставки ему не давали. Шли годы, и все оставалось по-прежнему. Только больше стало теперь в степи китайских торговцев. Они повсюду настроили своих лавчонок и давали в долг нужные и ненужные товары, а все долги заносили в книги. А потом, глядишь, гонят на юг стада овец и коз, табуны коней, полученных от аратов[Арат — кочевник-скотовод.] в счет долга и долговых процентов. Пытался Га-нойон с этим бороться, даже ездил в столицу, но ничего не добился.

Ему всегда становилось не по себе, если он видел, как женщины, в том числе и его жена, направляются за покупками в китайскую лавку. «Повсюду толпы бродяг и попрошаек, гони не гони их — толку мало. А эти китайцы — сущие разбойники! Раньше, бывало, редко встречались, а теперь разбрелись по всей стране. И хитрые, бестии, все больше на имущество богатых и знатных семей зарятся. И не боятся ни суда, ни наказания бандзой[Бандза — палка, применявшаяся для наказания виновных.] или ремнем. Нет, лучше закрыть глаза и ничего не видеть, читать книги или заняться охотой».

Люди говорили, что у гуна Ганжуржава скота не меньше двух тумэнов[Тумэн — десять тысяч.]. Да и в сундуках хранится богатство немалое. В большой юрте по обе стороны от входа стоят большие, со спинками кровати, рядом шкафчики с четырьмя ящиками, на которых сверкают витые серебряные ручки. На пестром покрывале в три ряда стоят сундучки. А самое ценное спрятано в шкатулке с двойными стенками, что стоит под кроватью нойона. В хойморе [Хоймор — место для почетных гостей в юрте, напротив входа.] — позолоченный алтарь с бурханами[Бурхан — скульптурное изображение божества.]. Он понижается ступеньками, и последняя ступенька почти достигает центра юрты. В восточной части юрты стоит столик, перед ним — мягкое кресло с низкой спинкой, которое иногда покрывают тигровой шкурой. Это рабочее место нойона. Пришлось как-то нойону побывать за границей, в России, и он привез оттуда чугунную печку, подарок какого-то русского князя. Ганжуржав-гун с гордостью демонстрировал свое приобретение окрестным нойонам, и все в один голос признавали, что вряд ли найдется в здешних краях мастер, который сумел бы сделать такую отличную вещь. Привез он из России и необычный сосуд для приготовления чая — с трубой и топкой. Эту топку надо было раздувать с помощью сапога. Но кто же ставит на очаг сапог! «Никчемная вещь!» — решил нойон и отдал сосуд меднику, а тот сделал из него добрый, луженный изнутри кувшин для чая, из которого нойон угощает своих уважаемых гостей.

Когда Ганжуржав впадал в гнев, он кричал, что он всех сильнее и никто не сможет его одолеть. Когда же ему приходилось вершить суд, он всякий раз внушал виновному: «На все предопределение божье! За свой грех ты получишь сорок ударов бандзой. Такой уж жребий выпал тебе в прошлой жизни!» Или: «Ты беден, потому что такова воля божья. Зато в будущей жизни тебя ждет блаженство и счастье!»

Однажды Максаржава окликнул Того:

— Ма-гун, пойдешь со мной на речку купаться?

— Конечно, пойду, аха!

Плавно и величественно текут воды Селенги. На воде почти не видно ряби. У реки полно комаров, и конь стал мотать головой, дергая поводья. Вставший спозаранку, невыспавшийся и разомлевший на солнце мальчик задремал, сидя в седле, и свалился с лошади. Когда он ударился о землю, конь Того прянул в сторону.

— Вот это да! — засмеялся Того. — Нет, не похож ты на мужчину. Ну ладно, сейчас я тебя растормошу.

И он потряс мальчика за плечи. На берегу привязали коней в ивняке.

— Ну, Ма-гун, давай-ка сначала избавимся от грязи. А для этого надо добраться до середины реки.

— Я плавать не умею, аха! Купаюсь только у самого берега.

— Вот как? Ну все равно раздевайся! А теперь иди-ка сюда.

Мальчик подошел к Того.

— Это совсем нетрудно: двигай сразу руками и ногами, а тело расслабь — и поплывешь! Только воду изо рта выдувай да старайся продвигаться вперед. — С этими словами Того неожиданно подхватил мальчика под мышки и вместе с ним, подняв брызги, бросился в речку.

— Ого-го! Да ты как камень! — Он отпустил мальчика, и тот, расширив от ужаса глаза, сразу скрылся под водой.

— Аха! — только и успел крикнуть Максаржав, на мгновенье показавшись на поверхности, и снова ушел под воду. Но Того не дал ему захлебнуться, подхватил и потащил на мелкое место. Здесь он снова опустил мальчика в воду.

— Греби руками. По очереди. Ногами тоже двигай. Видел, как верблюдицы ходят? Вот так! Ну хватит, пора выходить.

Они немного полежали на берегу, потом Того снова учил мальчика плавать.

— Уметь плавать очень нужно, в жизни всегда пригодится. Помучаешься — обязательно научишься.

А Максаржав, натягивая одежду, думал: «Ничего, вот вырасту большой — во всем превзойду Того. Обязательно превзойду! То-то он удивится!»

— А теперь давай-ка подъедем к табуну, посмотрим, как там дела.

Когда они были уже возле пастбища, Того с удивлением спросил, оглядевшись по сторонам:

— А где же Дагдан со своим семейством? Что-то их не видать.

— Да. Здесь никого нет. А вон там, на западе, что-то виднеется. Может, поедем туда?

Ехать пришлось довольно долго. Наконец Максаржав уверенно проговорил:

— Это они, аха!

— Молодец! Тебе бы табунщиком быть, глаз у тебя острый, — сказал Того. — И голова крепкая, хоть камень дроби, — добавил он и рассмеялся. — Мою науку ты осваиваешь быстрее, чем ученье нойона. Хороший ты парень, Максаржав. Если и дальше так пойдет — человеком станешь. Плохо вот только, что плавать не умеешь. Но я тебя все-таки научу! Как говорится, взялся за дело — доведи до конца. Пусть ты голоден, пусть болен, но, пока жив, делай полезные дела, сколько сил хватит...

«Никогда не бывало, чтоб нойон терпел убытки от поездки в столицу. Всегда от этих поездок ему какая-нибудь прибыль. Да и гордости от этого у него каждый раз прибавляется». Так думала старая хатан и возражать против поездки мужа не осмелилась.

В последнее время все чаще стали поговаривать о скором отъезде нойона. У слуг прибавилось работы, а умельцы-ремесленники трудились день и ночь, не разгибая спины. Все знали, что в столице, на подворье Га-гуна, живет Гунчинхорло — младшая жена нойона, как заглазно ее называли. Говорили, будто нойон не хочет, чтобы она поселилась у него в ставке. Гунчинхорло князь взял из бедной семьи, что кочевала в долине реки Тэрхийн-гол, и была она, как рассказывали, молода и очень хороша собой.

Как-то раз проезжал нойон через их кочевье, и девушка, которой было в ту пору всего пятнадцать лет, приглянулась ему. Он решил взять ее к себе и поселить в столице, «чтоб радовала глаз». Матери у девушки не было, с отцом нойон «сговорился» быстро и, не заезжая домой, увез ее в Хурэ. Там, на своем подворье, он поставил ей отдельную юрту и приказал двум служанкам охранять девушку. С тех пор, вот уже четыре года, живет в столице Гунчинхорло — ни дочь, ни сестра, ни жена нойону. По всему Хурэ шла молва, будто младшая жена Ганжуржава живет под строгой охраной и не видит никого, кроме двух служанок, которые день и ночь стерегут ее, словно свирепые псы или суровые стражники. Изредка Га-нойон наведывался в столицу и привозил Гунчинхорло разные сладости да поделки Местных мастеров — обручи на волосы, серьги, браслеты. Ну и, конечно, вез с собой подношения святому богдо[Богдо, или богдо-гэгэн, — высший духовный и светский иерарх в старой Монголии, с 1911 г. являлся также ханом, главой государства.], которому он неизменно наносил визит каждый раз, как приезжал.

В Хурэ Га-нойон предавался развлечениям, устраивал верховые прогулки в «Семь колодцев», Баянзурх, Турхурах, Хандагайт и другие живописные окрестности города, и всюду с ним была Гунчинхорло. В такие дни она оживала — уж очень опостылело ей затворничество. Она надевала привезенные нойоном украшения, радуясь, что не уступает самым известным городским модницам, и улыбка не сходила с ее лица — от чего у нее на щеках появлялись ямочки. Когда люди видели нарядную красавицу рядом с нойоном, они принимали ее за дочь старика. А Гунчинхорло, которая наконец-то вырвалась из заточения, забыв обо всем на свете, с любопытством разглядывала оживленную толпу, заполнявшую городские улицы. Она ее вспоминала о прошлых годах, когда жила у отца, ходила в стареньком дэли и ела что придется. Не задумывалась она и над тем, что ждет ее в дальнейшем. Она не имела никакого понятия о том, что делается за пределами подворья Га-нойона. Хотя, сопровождая своего покровителя, она побывала во многих местах, но ни разу ей не пришлось перекинуться с кем-нибудь словом — в присутствии Га-нойона никто не осмеливался заговорить с девушкой.

Отужинав, Га-нойон явился в юрту «младшей жены». Удалив служанок, он запер дверь и, сняв кушак, присел на кровать, к которой никто не смел прикоснуться в его отсутствие. Гунчинхорло вскочила, чтобы помочь ему снять дэли. Потом присела на корточки, собираясь стянуть с ног господина гутулы.

— Погоди, я сам.

«Что это он? — подумала испуганная девушка. — Чем я провинилась? Ведь служанка Дулма именно так учила ухаживать за господином... Значит, он гневается на меня за что-то. Но за что? Если буду сидеть сложа руки, рассердится еще больше, а то и побьет...»

А нойон разделся и с виноватым видом улегся на кровать. Гунчинхорло всегда удивлялась: почему это Га-нойон, приезжая в столицу дважды или трижды в год, каждый раз спокойно засыпает на своей кровати, будто и не замечая, что остался в юрте наедине с женщиной. «Если не ляжешь к господину в постель, он может избить тебя до полусмерти и голой выбросить на улицу», — вспомнились ей наставления Дулмы. «Значит, я сама должна лечь к нему в постель? Да как же это? Ведь он такой почтенный человек. Да ему и говорить-то со мной не пристало. И все-таки очень странно: днем я с ним повсюду как жена, а ночью... Расскажи кому — не поверят». Выросшая под опекой отца, очень редко сытая, чаще голодная, Гунчинхорло и побаивалась старого нойона, и вместе с тем была довольна, что у нее такой сильный покровитель.

Старый же нойон совсем не походил на волка, подкрадывающегося к беззащитному ягненку. Ему казалось, что девушка кокетничает с ним и, видимо, не прочь утешить его. Но он боялся, что она болтлива. Женский язык, как известно, без костей! А нелепые сплетни могут нанести урон его достоинству.

Девушка робко присела на свою кровать и задумалась. Красные отблески пламени очага освещали ее. В широкой плошке мерцал огонек. Босиком Гунчинхорло подошла к столику с бур-ханами, накрыла фигурки куском ткани и снова села на кровать, уставившись на огонь. На дворе завывал осенний ветер, понизу тянуло холодом, и босые ноги Гунчинхорло стыли.

Заметив, что в юрте, где нойон уединился с девушкой, стало тихо, одна из служанок прикрыла тоно[Тоно — дымовое отверстие на крыше юрты.]. Гунчинхорло встала с кровати, постелила себе постель и забралась под одеяло. Но сон не приходил. «У господ, — вспомнились ей вновь слова Дулмы, — бывает и по две, и даже больше жен. А то и просто ходят к чужим женам». Нет, этот нойон, кажется, не такой.

Если Га-нойон не считает Гунчинхорло за женщину, тогда зачем он привез ее в город? Вообще был он какой-то странный — в кости не играл, вина не пил. Наверное, прав был дядюшка Тавнан, который сказал в прошлом году про нойона: «Бывают люди, их побьешь — у них же легче на душе станет». А отец говорил: «Если заметишь, дочка, что тебя прогнать собираются, лучше уходи сама, не дожидайся, когда прогонят. Что подарят тебе из одежды да украшений — бери, а чужого добра не трогай. От гнева господ надо держаться подальше».

«Бедный отец, все так же мается, наверное». Девушка перевернулась на другой бок, тяжело вздохнула и уснула.

Утром, когда Гунчинхорло проснулась, нойон был уже на ногах,и она испугалась, что проспала.

— Простите меня, господин. Очень я обрадовалась вашему приезду, а сама, дура, уснула и бросила вас одного.

Нойон ничего не ответил, а сам подумал: «Да, из нее выйдет болтливая женщина». Ему хотелось спросить ее, чего она все боится. Может, люди запугали ее? Но он не решился начать серьезный разговор. Раньше нойону казалось, что он спит в одной юрте с младенцем. А теперь — совсем иначе...

«Денег изведешь на нее уйму! Нет уж, пусть все останется, как было. А то еще, не дай бог, нагуляет ребенка от какого-нибудь проходимца да родит. А я его корми! Да еще вырастет — наследником захочет стать. Получится из него какой-нибудь дзанги[Дзанги — низший должностной чин.], и будет он считать себя человеком благородного происхождения, заведет дорогую трубку, отличного коня, красавицу жену! А уж если пару иностранных слов выучит, то подай ему и почет и уважение!» Так думал старый нойон, хотя в душе признавал, что и сам-то взял эту девушку, чтобы показать столичным друзьям: смотрите, мол, какой я еще молодец, умирать не собираюсь! А кроме того, Га-гун вообще питал слабость к женской красоте и любил послушать хорошее пение.

— Вот уже несколько лет вы, господин, не оставляете меня своими милостями. Но я, кажется, ничем не могу угодить вам, — обратилась девушка к нойону. — Сделайте милость, отпустите меня домой. Всю жизнь буду за вас молиться!

Нойон совершенно не ожидал этого. Просьба девушки поставила его в тупик.

— Об этом, дочка, надо подумать, — сказал он.

«Ну отпущу я ее, ведь пропадет! Куда она денется, бедняжка? А то еще, пожалуй, найдет себе другого покровителя. Нет, не отпущу. Да и привязался я к ней душой».

После завтрака Га-нойон решил сходить в монастырь Гандан, посоветоваться с ламами, и они ему сказали:

— Не избежать того, что предопределено свыше. Если эта женщина понесла от тебя, жени на ней кого-нибудь из слуг да отправь ее в свое кочевье. Не будет тебе добра, если возьмешь ее в жены. Молись всевышнему и не оставляй добром ближних своих. У тебя есть предназначенная богом жена благородной крови. Чего же тебе еще желать, благодетель нойон? Рядом с тобой женщина, одержимая злыми духами, и это может плохо отразиться на здоровье твоей супруги. Не подвергай ее страданиям, обуздай свою плоть! Молись усердно, сын наш.

Однако Га-нойон никак не мог примириться с мыслью, что он потеряет Гунчинхорло, что она может достаться другому. Ведь он столько сделал для нее! А может, она, благодарная за его доброту, и не откажет ему... И нойон тешил себя надеждой. «Конечно, когда жена узнает о моей связи, это отравит ей жизнь. Она умрет, если узнает, что я все свое богатство готов отдать этой девчонке. А если сговориться с Очир-бээсом да попросить его пригнать в город немного скота? Ведь так или иначе в конце концов все откроется. Жена хоть и старуха уже, а все же близкий и верный человек. И потом, не послушаешься совета лам-наставников — жди беды. Может, отдать ее в самом деле за кого-нибудь из слуг? Но ведь в столице я бывал с ней всюду, надо мной люди смеяться начнут: слуга отбил девушку у господина. Нет, надо все-таки с ней...»

Девчонка-замарашка, которую нойон когда-то встретил возле убогой юрты на берегу Тэрхийн-гола, превратилась теперь в цветущую женщину, красавицу, от которой глаз не оторвешь.

— Ты не посмеешь оставить меня, Гунчинхорло, — сказал однажды Га-нойон. — Я не перенесу, если ты пойдешь по рукам. Если это случится, грех падет на меня. А ведь я был для тебя все равно что родной отец! Ты должна помнить об этом.

С того дня нойон велел поставить себе небольшую отдельную юрту и проводил ночи один. Днем же он принимал гостей в юрте Гунчинхорло. Если нойон уходил по своим делам, Гунчинхорло заходила в его юрту, поддерживала огонь в очаге и подолгу, задумавшись, сидела возле огня. Каждый раз, как он заставал девушку в юрте, Га-нойон испытывал душевное смятение, и все чаще приходила ему в голову мысль: а не довершить ли грех, раз уж он взял его на себя... В такие минуты он с трудом удерживался от искушения, скулы покрывались пятнами, глаза виновато бегали, на лбу выступали капельки пота, дышал он тяжело, хрипло. Вид у нойона был глубоко несчастный. Гунчинхорло заметила волнение, которое охватывало нойона каждый раз при встрече, ей казалось, что он вот-вот бросится на нее, и девушка спешила уйти из юрты. Это приводило Га-гуна в исступление. Он яростно звонил в колокольчик, вызывал слугу, чтобы приказать вернуть девушку. И каждый раз вспоминал о предостережении ламы: «Соблазнишь девушку — не видать тебе добра».

— Архи! Быстро! — приказывал он слуге, являвшемуся на зов.

«Когда это бывало, чтобы я испрашивал совета у лам, переспать мне с женщиной или нет? — думал нойон. — На что нужна человеку вещь, которой он не пользуется? Для чего я содержу эту девицу? Ведь ягоды растут для того, чтобы ими лакомиться, разве не так?»

Однажды, когда одна из лампадок на божнице начала чадить, нойон обернулся и увидел уставившегося на него свирепого божка. Словно что-то ударило в грудь. Стараясь заглушить страх, нойон пододвинул к себе кувшинчик с архи и стал наливать одну чарку за другой... Вскоре он почувствовал, как все тело расслабилось, словно освобожденный от тетивы лук. Слуги раздели нойона и уложили в постель.

А Гунчинхорло почти все время проводила за шитьем. Нитки и бисер ей исправно доставляли служанки, а все расходы записывались и докладывались нойону. Как-то раз девушка обратилась к нойону с просьбой — нельзя ли послать что-нибудь в подарок отцу. Может, нойон позволит взять что-нибудь из поношенных, ненужных ему вещей?

— Выбери сама, дочка, — разрешил нойон.

Служанки быстро собрали посылку: немного леденцов и сахару, деревянный чубук для трубки. Но оказалось, что послать все это не с кем. Так и остался подарок неотправленным. Впрочем, гостинцы эти не очень-то нравились ей самой, но Гунчинхорло не посмела сказать об этом вслух. Однажды в записи расходов, которую ему представили слуги, нойон прочел: «Пять ланов серебра на подарок отцу». Его возмутило такое расточительство.

— Оно конечно, — заметил казначей. — Вот если бы нойон сам изволил сделать подарок, тогда другое дело...

Перед отъездом из столицы Га-гун спросил у Гунчинхорло:

— Что ты подарила отцу, когда он посетил тебя?

— Да он и не приезжал вовсе, — ответила та. — И послать ему подарок я не сумела. До сих пор у меня хранятся те сладости да чубук.

— Вот как? Ну и хорошо.

«Ничего в жизни не смыслит девчонка, — подумал нойон. — Однако это, пожалуй, к лучшему».

Однажды Га-нойон, отправляясь в хошунное управление, взял с собой Максаржава. С начала среднего зимнего месяца и до середины весеннего месяца Цаган-сара [Цаган-сара — первый месяц года по лунному календарю, его начало приходится обычно на первое новолуние февраля.] люди, по обычаю, одевались в праздничные зимние одежды. На шапке нойона красовались жинс из красного коралла и павлинье перо с одним глазком, у основания жинса — золотой дракон и пять жемчужин. Поверх дэли нойон надел атласный хантаз с золотыми драконами, вышитыми на груди и на спине. Кроме драконов, хантаз украшали шитый золотом соёмбо[Соёмбо — орнаментальная эмблема, символ государственной независимости.] и затейливая вышивка, изображающая пейзажи и цветы. Парадный дэли нойона, подбитый рысьим мехом, был из парчи, также расшитой драконами. На заднюю луку седла бросили соболью доху, чтобы нойон мог закутать ноги.

Двинулись из дому в сопровождении двух слуг и взяли с собой дойную кобылицу. Слуги следовали за нойоном, ведя в поводу запасную лошадь. Максаржав ехал между ними. Иногда он нагонял Га-гуна и ехал с ним рядом, стремя в стремя. Взяв мальчика с собой, нойон намеревался познакомить его с делами хошунного управления.

Хошунное управление размещалось в нескольких юртах, тут же была большая юрта для самого нойона, затем юрта рассыльного и юрты для приезжих. А поодаль виднелись скромные юрты простых аратов, меж которых стаями носились собаки, то и дело затевая свары. На юго-восточной окраине этого поселка виднелась так называемая «черная юрта» — бревенчатая избушка, служившая тюрьмой; возле нее расхаживал стражник с берданкой на плече.

— Чего этот человек расхаживает там с ружьем? — спросил Максаржав.

Один из слуг ответил:

— В этом доме содержатся преступники, и входить в него запрещено.

Когда нойон подъехал к канцелярии хошунного управления, писцы и чиновники почтительно встретили его, помогли слезть с коня. Один из слуг принял коня нойона и отвел его к коновязи. Своего скакуна Максаржав привязал сам, а когда вернулся к канцелярии, один из чиновников со словами: «Добро пожаловать!» — распахнул перед мальчиком дверь.

Поздоровавшись с чиновниками, Га-нойон обратился к старику писцу:

— Дай этому парнишке переписать что-нибудь. Да покажи ему, как надо писать по форме. Пусть он до моего отъезда побудет у тебя.

— Слушаюсь. — Старик согнулся в поклоне.

Га-нойон прошел в хоймор, сел в кресло с удобными подлокотниками и занялся разбором дел. По обе стороны от него уселись чиновники, писцы и слуги. Просители пли свидетели, входившие в юрту по вызову, становились у самой двери на колени, почтительно сложив ладони перед грудью. После разбирательства виновных наказывали в соседней юрте и отправляли в «черную юрту». Максаржав пугался и вздрагивал, когда нойон начинал вдруг кричать, но тот, видимо, считал, что так положено вести себя с преступниками. Сидевший справа от нойона чиновник докладывал:

— Мы арестовали и держали до вашего приезда, нойон, нескольких отъявленных неплательщиков. Они хитрят и изворачиваются. Каждый год просят освободить их от податей.

— Пусть один из этих людей войдет, — приказал нойон.

В юрту вошел старик, которого Максаржав хорошо знал. Это был Сурь — один из самых бедных в округе аратов. Всего-то и было у него «богатства» — десяток овец и коз. Максаржав вспомнил, что в прошлом году у него пало несколько коз и что мать посылала семье старика еду, когда они кочевали поблизости.

— Почему же вы, дядюшка Сурь, отказываетесь платить налог? — строго спросил Га-нойон.

— Окажите милость, почтеннейший нойон! У меня, старого, никакого имущества не осталось, даже юрты нет — живу в шалаше. Пошли своих людей, пусть убедятся. Чистую правду говорю!

— Посылали мы к нему инвалида-рассыльного, — пояснил чиновник. — Так он не соизволил даже отогнать от юрты собак, и они порвали рассыльному дэли. Разве это не говорит о строптивости старика? Если прощать долги таким бездельникам, то хошунному управлению за всех платить придется.

— У тебя же есть скот, я слышал! — продолжал допытываться Га-нойон.

— Да, нойон, есть. На все семейство единственная ярочка.

Судейский чиновник снова вмешался:

— Врешь ты, старик. Небось припрятал скотину. Голов сто наверняка имеешь. Да что с ним разговаривать, всыпать ему бандзой, сразу найдет, чем платить налог!

— Погоди. Такого один раз ударишь — от него, дохляка, мокрое место останется. На что это похоже? У вас под арестом сидят настоящие разбойники, а их еще бандза не коснулась, вы же собираетесь наказывать жалкого старика, у которого за душой действительно ничего нет! — возвысил голос Га-нойон.

Максаржав был рад такому обороту дела. Он давно уже порывался сказать, что беднее дядюшки Суря не сыщешь во всей округе, но не осмеливался подать голос в присутствии столь высоких особ и сидел молча, внимательно наблюдая за происходящим.

— Обстоятельства вынуждают нас прибегать к наказанию должников, уважаемый нойон, — снова заговорил чиновник. — Если позволить хоть одному ничтожному рабу своевольничать, это повлечет за собой неисчислимые бедствия.

Га-нойон подумал: «Лучше было оставаться дома, чем заниматься государственными делами с таким остолопом. У меня вон сколько скота — никакой дзуд[Дзуд — зимняя бескормица, которая бывает в результате сильного снегопада.] его не истребит! Нет, не хочу я стать посмешищем для людей, пойду-ка лучше к себе. И Максаржава отдавать в писцы, пожалуй, не стану. А то потом до конца дней будет клясть меня за то, что я испортил ему жизнь. И все же надо бы в управлении иметь своего человека». Нойон покосился на Максаржава, который, не поднимая головы, старательно писал что-то.

Приказав удалить из юрты старика Суря, Га-нойон объявил решение:

— Послать людей, пусть опишут все имущество старика! Проверить его аил и переписать весь имеющийся там скот. Если взять со старика нечего, пусть отработает задолженность — напилит дров для хошунного управления. Ну, а остальные дела вы уж разбирайте без меня!

Нойон встал, слуги распахнули перед ним дверь. За нойоном из юрты вышли и все остальные, строго соблюдая порядок — согласно чинам и званиям.

Сославшись на недомогание, Га-нойон направился было к жилой юрте, но тут выступил судейский чиновник, который только что разбирал дела жалобщиков.

— Может быть, уважаемый нойон осчастливит своим посещением мою убогую юрту? Тут к нам приехала певица из хошуна Балдан-Засак. Завтра уезжает, хотелось, чтобы она спела для вас.

— Я же сказал — мне нездоровится! И потом, неужели нельзя эту певицу пригласить в мою юрту? А к вам я зайду в другой раз.

— Хорошо, я пришлю ее.

Судейский удалился, а Га-нойон вошел в юрту, где Максаржав уже пристроился у столика переписывать какую-то бумагу.

— Максаржав! — окликнул его нойон.

— Слушаю вас, учитель. — Мальчик склонился в почтительном поклоне.

— Ты знаешь старика Суря? Ведь он, кажется, из ваших мест.

— Знаю, учитель. В наших кочевьях это самый бедный из всех бедняков. Живет — хуже некуда.

— Вот, значит, как...

Вошел чиновник, а за ним молодая женщина, живая, смуглая, черноглазая.

Нойон предложил певице сесть и принялся угощать ее, расспрашивать, кто она и откуда родом. Оказалось, что в Великом Хурэ она познакомилась с человеком из здешних мест. Поженились и приехали сюда, но муж вскоре бросил ее. Га-нойон внимательно смотрел на молодую женщину. «Разве можно сравнить ее с Гунчинхорло? Это же зрелая женщина, налитое яблочко!» Максаржав с интересом следил за взглядом учителя. Нойон преображался прямо на глазах. Недомогание как рукой сняло, глаза весело блестели. Забыв о болезнях, Га-нойон и сам принялся за угощение. И вдруг он обратился к чиновнику:

— А вы, уважаемый, ступайте. Вашу гостью мои люди проводят, о ней не беспокойтесь.

Чиновнику пришлось повиноваться.

А нойон кликнул слуг и приказал поднести гостье в подарок от его имени хадак и пластину серебра. Потом он попросил ее спеть что-нибудь.

— Что же мне спеть для такого высокородного господина? Да и певица-то я не ахти какая, вы уж меня извините.

— Спой песню, что поют в ваших краях.

И она запела:

Все, кто был в юрте, внимательно слушали певицу и даже подпевали ей.

— Спой нам еще. У тебя чудесный голос, — сказал нойон и пригласил ее сесть поближе.

Женщина словно не расслышала приглашения, она начала новую песню — «Мой резвый конь». Вслушиваясь в мелодию народной песни, нойон глубоко задумался. А чудесный голос все лился, лился, звуки песни долетели и до «черной юрты», где сидели бедняки, которых хошунные чиновники приговорили к наказанию бандзой. Даже собаки, казалось, прекратили свою бесконечную возню и притихли. «Неправда, что в Гоби не водятся птицы, — думал Га-нойон, теребя усы. — Под сенью Трех Красавиц [Три Красавицы — название горного массива в Южном Гоби.] немало таких соловьев. Неплохо бы заиметь такого соловушку и у себя. Гобийские женщины решительны и бесстрашны. Говорят, что иная может даже борца хангайского на землю повергнуть и разбойника на дороге не испугается. Судя по рукам, эта женщина привычна к черной работе. Как же мне подступиться к ней? Но вышло бы сраму». И нойон снова налил себе чарку. И тут в юрту снова вошел чиновник в сопровождении мальчика, брата певицы.

— Тебе выпала такая честь — тебя пригласил сам нойон, должна дорожить этим, — сказал он, обращаясь к певице. И тут же спокойно уселся, явно не собираясь уходить, пока гостья не покинет юрту. «Как быть? — подумал нойон. — Не могу же я у всех на глазах обхаживать эту красотку».

— Может, выпьете кумысу, уважаемая? — обратился он к гостье. — Располагайтесь поудобнее, погостите у нас денек, а завтра можно и в путь.

Женщина снова ничего не сказала в ответ.

— Спойте еще, — попросил хозяин юрты.

И она запела:

Глаза женщины, когда она пела, казалось, были полны затаенной боли. Нойон отметил это.

— Вы пели превосходно, — похвалил он. — Хорошо бы еще повеселиться да попировать, только что-то нездоровится мне.

Все, кроме нескольких слуг нойона и Максаржава, поспешили покинуть юрту. Ганжуржав велел слугам тоже выйти, На улице были слышны шаги и голоса ночных сторожей, охранявших юрту нойона.

Максаржав помог учителю раздеться и лечь в постель. Нойон велел мальчику поставить на прикроватный столик кумыс, положить табак и трубку и попросил его сесть поближе.

— Красив звук у фарфоровой чаши, а смысл его нам понять не дано, — произнес нойон. Максаржав не понял, что он хотел сказать. — Хороша певица, просто удивительный голос, да только огня в глазах, радости мало. В чем тут причина?

Он в упор глядел на мальчика, но тот молчал, ожидая, что скажет учитель дальше. «Конечно, какая тут радость: приехала в чужие края, муж бросил, и близких никого здесь нет», — подумал Максаржав, по произнести эго вслух не решился. А Га-нойон продолжал:

— Видел я как-то одну певицу в Великом Хурэ. Вроде не китаянка и не монголка. Тоже хорошо пела... — И вдруг заговорил совсем о другом: — Знаешь, есть пословица: «Лучше страдать по своей воле, чем радоваться по чужой». А еще мудрецы говорят: «Кратковременным счастьем не следует бахвалиться». Была бы страна наша в добрых руках, было бы и нам чем похвастаться. Как богато жил бы тогда народ! А то чужеземцы, будто мыши, тащат от нас все на юг[Имеется в виду Китай.]. Грабят наш народ без зазрения совести. Мерзавцы проклятые! — Голос нойона звенел от негодования. — Помни об этом, помни всегда. Если ты будешь довольствоваться в жизни лишь вином да табаком, если тебе ничего не будет нужно, кроме жены, доброго коня да дорогой трубки, — тогда незачем и на свете жить. Да я бы собственными руками тебя задушил и выбросил, как поганую мышь, если б знал, что ты таким станешь! Сколько глупостей я сам делал в молодости! Каким дураком был! Вот и сегодня пощадил я старика Суря, а зря. Если прощать долги всем нищим — а нищета эта от глупости да нерадивости, — у нас скоро ничего не останется, всю страну разграбят! Этого Суря надо заставить работать. Ведь многие лишь потому и дошли до крайней бедности, что не умеют или не хотят трудиться. Многие просто предпочитают побираться. Нет! Должников надо наказывать бандзой. Нерадивых щадить не стоит. И тут все зависит от чиновников. Ты обратил внимание на человека, что заходил ко мне? У него такой вид, будто он, не разжевав, проглотил сухожилие. Вот какие люди вершат государственные дела! А иной, смотришь, сплошная алчность, мздоимство, за чины и звания продаст все что угодно. И все же, сын мой, есть люди, которые обладают и твердостью духа, и волей, и разумом. Иногда и не хочешь быть жестоким, да приходится. Надеюсь, что ты не будешь таким дураком, каким был в молодости я. Воля и мужество — вот что сейчас необходимо! Ты должен забыть об усталости, не думать об удовольствиях. Э, да что с тобой, сопляком, говорить — в одно ухо вошло, в другое вышло!

Он приложился к узкогорлому кувшину и сделал несколько глотков.

— Иди-ка ты спать, — поставив кувшин на столик, пробормотал нойон и отвернулся к стене.

Уже четыре года прожил Максаржав у Га-нойона. Приближалась пятая зима.

Га-нойон и его жена лежали на своих кроватях. По всей юрте в беспорядке были разбросаны вещи. Вдруг нойон встал и, накинув на себя дэли, присел на кровать жены. Закурил трубку.

— А наш Максаржав-то — парень вроде ничего. Труда не боится, может, из него человек и получится.

Жена нойона, приподнявшись на кровати, облокотилась на большую подушку.

— Он, кажется, и в ученье преуспевает. И в работе поднаторел изрядно. Может, пора его отправить домой, к родителям? Облагодетельствовал ты его, научил уму-разуму, а теперь, пожалуй, и отпустить можно.

— А разве у родителей ему будет легко после княжеского-то дома? Может, лучше женить его? Выберем невесту, женим, поставим юрту, выделим немного скота на обзаведение. Так-то оно, пожалуй, лучше будет. Нужно только найти такую невесту, чтоб была доброго нрава и работящая. А красота — бог с ней,это не главное.

— Подумай, подумай! Дело-то не шуточное, тут наспех решать нельзя. — Хатан поднялась, палила мужу чаю п, поставив перед ним пиалу, присела рядом.

— Ну, женим мы этого парня, а за душой-то у него ничего нет, — продолжала она. — Знать бы наперед, что за семья получится!

Она затянулась из небольшой трубки с белым мундштуком.

— Вот ты уж не один год учишь его. Толк-то хоть есть от этого?

— Да чему-нибудь уж, наверное, научился.

Нойон уставился на стоявшую перед ним на столике пиалу. Хатан наполнила ее и позвонила в колокольчик. Тотчас явилась молоденькая служанка и остановилась в дверях, ожидая приказаний.

— Горячего чаю нойону! — повелительно сказала хатан.

Девушка, схватив чайник, мгновенно исчезла.

— Вечно ты учениками недоволен, — продолжала хатан, — можно подумать, что Максаржав лентяй. А он парень старательный, весь в отца. Интересно, какая судьба ждет его?

— Да нелегко с ним! Норовистым становится. Но в ученье и правда молодец! Пора бы уж ему и делом заняться, показать всем, чему он у меня научился.

— Норовист он потому, что это ты его избаловал. Ни за что не покается, если виноват.

— Ну, не совсем так. Просто он не любит быть виноватым без вины. А так он малый честный и прямодушный.

— Знаешь пословицу: «Хороший человек раскается; плохой человек, хоть тресни, отпирается»?

Нойон поднялся и, подойдя к столику с бурханами, повернул хурд Потом слова улегся на свою кровать и лежал так, погрузившись в глубокое раздумье. «Жена моя хоть и не образованная женщина, но мудрая, всегда рассудит по справедливости. И тихая, незлобивая. Даже годы ее не изменили. А я? Сколько грехов совершил я за это время! Мужчины все, наверное, большие грешники. А Максаржав действительно вырос из своей уздечки». Нойон протянул руку и дважды позвонил. В юрту заглянула служанка.

— Позови Максаржава!

Служанка тотчас направилась в соседнюю юрту.

— Сынок, — обратилась она к Максаржаву, — тебя учитель зовет.

Юноша одернул свой дэли, поправил кушак и пригладил волосы. Хотел было взять с собой книги, но передумал. Через минуту он уже был в юрте учителя. Остановившись у порога, Максаржав поклонился. «Да, он уже совсем взрослый», — подумал нойон, глядя на юношу, который, следуя обычаю, склонил голову перед хозяином и хозяйкой юрты.

Дэли, который ему сшили лишь в прошлом году, стал ужо мал, под мышками резало, а на груди он и вовсе еле сходился. На верхней губе и на подбородке юноши пробивался темный пушок. «Да, он становится мужчиной», — подумала хатан. А нойон, напустив на себя строгий вид — строгость ведь никогда не помешает, — обратился к Максаржаву:

— Ну что ж, сынок, садись.

Это ласковое «сынок» вдруг напомнило юноше отца и мать, которые всегда называли его так. Максаржав почувствовал, что глаза его затуманили слезы, и наблюдательная хозяйка тут же заметила это. «Какой он все-таки еще ребенок»! Достав шитье из выдвижного ящика стола, хатан принялась за работу.

Нойон взял со столика какую-то книгу, полистал ее, затем достал бамбуковую палочку для письма.

— Прочти-ка вот это, — обратился он к Максаржаву.

Тот взял книгу в руки.

— Ты все понял, сынок? — спросил нойон.

— Понял, учитель.

Га-нойон достал из шкафа другую книгу, рассеянно полистал ее, поставил на место, закурил и некоторое время сидел молча, посасывая трубку. Правая бровь его подрагивала. Это было признаком дурного настроения. Максаржав знал эту особенность нойона и застыл в напряженном ожидании. «Пожалуй, учитель под горячую руку и плеткой угостит». Он никак не мог взять в толк, чем прогневал учителя. Наконец нойон положил свою трубку на столик.

— Ну что ж, сынок, ты теперь уже совсем взрослый, пора начинать, самостоятельную жизнь, стать главой семьи. Ты должен сам выбрать себе дорогу в жизни.

Хатан, понимая, что она не должна мешать мужскому разговору, вышла из юрты. А нойон продолжал:

— Я помогу тебе создать свой очаг. — Он пристально посмотрел на Максаржава, стараясь угадать, рад он или огорчен, но лицо юноши было непроницаемо. — Женишься — глядишь, в нашем государстве еще одно хозяйство появится, вот у него и силы прибавится.

Максаржав сидел молча, насупившись. Сейчас он был похож на строптивого молодого бычка, приготовившегося бодаться.

— Мы выделим тебе немного скота, поселим рядом с юртой каких-нибудь старичков, они тебе помогать будут, а ты им. Ну как?

— Хорошо, учитель.

Га-гун улыбнулся.

— Ну вот и хорошо. Кто не сумеет объездить копя и подчинить себе жену, тот не мужчина. Такой человек подобен собаке, которая не может подняться с четверенек, или свинье без щетины. А вообще-то жена должна быть в жизни другом, в хозяйстве — опорой. Была бы женщина работящая, а красива ли, нет ли — это дело десятое. Найдем тебе жену нравом тихую да спокойную и душой незлобивую. Среди девушек из простых семей неумеха — редкость. Правда, случается иной раз — придет в дом богатство, и женщина прямо на глазах ведьмой становится. Но мы тебе, сыпок, найдем жену умную и рассудительную, в общем, самостоятельную. Ты на Того не смотри, если брать с него пример, навек холостяком останешься — для него, видите ли, подходящей жены во всей округе не нашлось. Смотри, будешь тоже нос воротить — несдобровать тебе тогда! А теперь ступай!

Максаржав вышел из юрты и уселся на кучу аргала[Аргал — сухой коровий помет, кизяк, используемый как топливо.]. «Что это вдруг учитель решил выделить меня да женить? Может, я чем-нибудь не угодил ему? Тогда почему же он решил одарить меня? Может, теперь, когда я стал взрослым, им трудно содержать меня? Но ведь они мне дают юрту, скот, а это все немалые расходы. Может, учитель решил, что ученье окончено и больше мне здесь делать нечего? Если он считает меня нерадивым учеником, надо было давно отослать домой, к отцу. В чем же все-таки дело?» Сколько ни ломал голову Максаржав, так ни к чему не пришел. «Придется, видно, жениться, раз нойон так решил. Ничего не поделаешь».

Своими заботами Максаржав решил поделиться со старшим другом, Того. Но только что тот мог ему посоветовать?.. Был бы рядом отец, уж он-то, конечно, помог бы во всем разобраться. «Как же это, отец, так получилось, что отдал ты сына чужим людям? Правда, учитель и его жена — люди хорошие, плохого мне не желают... Нойон — настоящий благодетель, мнение такого человека надо уважать». Максаржав поднялся и побрел, сам не зная куда. И вдруг у него мелькнула мысль: «А кого же они выберут мне в невесты?»

О предстоящей женитьбе Максаржав думал с робостью, стыдом и радостью.

Известно, что если боишься сглазить какого-нибудь человека, лучше не называть его настоящим именем. И Максаржав решил, что будет называть теперь друга не Того, а Бого. Того стал теперь совсем взрослым мужчиной. Ему давно перевалило за двадцать, но о женитьбе он еще и думать не хотел. Да и Га-гун его пока не неволил. Правда, однажды, когда он попался на глаза нойону в изодранном собаками дэли, тот рассердился и приказал всыпать ему двадцать плетей.

— Знаете, кто такой Того? — кричал тогда нойон. — Бродячая собака! Вот возьму да и женю его на Думе!

Долговязую рыжую Думу, бывшую жену Жанчива, знали все. Однажды Жанчив заночевал где-то и вернулся домой только к утру, навеселе. Дума сгребла его в охапку да привязала для позора к верблюжьему заду. За это она была наказана — родичи мужа отреклись от нее, и пришлось ей вернуться к своим родителям, что жили в соседнем хошуне. Все в округе за глаза смеялись над Думой, но высказываться вслух побаивались.

«Вот женю тебя на Думе, начнете ссориться — ни за что тебе с ней не справиться», — подшучивал бывало нойон над своим работником. Но о том, чтоб всерьез женить Того, больше не заговаривал. А Максаржав тогда не на шутку испугался, что Того женят на Думе. Самому ему жениться совсем не хотелось, а вот заиметь собственную юрту, пожалуй, было бы неплохо.

К вечеру из степи прискакал всадник на белом коне. Это был Того. Путаясь в полах дэли и неуклюже ступая в гутулах, Максаржав поспешил ему навстречу. Он хотел посоветоваться с другом, поговорить где-нибудь в укромном местечке, подальше от людей. Конь Того вначале шарахнулся было от него в сторону, но потом, узнав Максаржава, успокоился.

— Что случилось, Ма-гун? Что с тобой? Отец, что ли, приехал? — тормошил его Того. Но Максаржав только тяжело отдувался.

— Слезай с коня, Бого! Слезай скорей, надо поговорить.

— Уж не помериться ли силами со мной захотел? Ну что ж, давай, снимай дэли. — Того слез с коня и, пригнувшись, двинулся на Максаржава, но тот смущенно топтался на месте, не поднимая глаз от земли. Того сообразил, что юноша не собирается бороться с ним.

— Кнута, что ли, испробовал? Что же все-таки случилось? — Он присел возле Максаржава.

— Да нет... — смущенно улыбаясь, ответил тот.

Того, не выпуская поводьев из руки, вынул было трубку, хотел закурить, но тут же сунул ее обратно за голенище.

— Учитель хочет меня женить.

— Что? Как ты сказал?

— Учитель собирается посватать мне невесту.

— С ума можно сойти! Ну, а дальше что?

— А дальше, наверное, придется мне вести хозяйство самостоятельно. Сказал, что даст немного скота, и велел, чтобы я сам решил, кого посватать.

Того вдруг рассмеялся, но тут же лицо его стало серьезным.

— Да ты, я смотрю, совсем взрослый. Только женитьба — дело не простое, тут подумать надо. Чего это старик вдруг решил женить тебя? Ну, так или иначе, а нам с тобой не пристало идти против воли нойона. — Того снова достал трубку. — Наследником своим тебя он, конечно, не сделает, ведь ты ему никто! Это во-первых. Во-вторых, если он тебя сейчас отошлет к отцу с матерью, люди скажут, что с тобой обошлись несправедливо — ты еще мало чему успел научиться. А вот если нойон выделит тебя, женит да еще поможет обзавестись хозяйством — люди такое дело одобрят. Облагодетельствовал ученика нойон, скажут. А потом, рано или поздно, тебе все равно предстоит идти на государственную службу. И нужно, чтоб ты был к этому готов. Значит, не миновать тебе, Ма-гун, женитьбы. Я же навсегда останусь твоим другом, нигде и никогда тебя не оставлю. Помни, Ма-гун, не сбережешь и не умножишь скот, который получишь от нойона, потом хоть плачь — больше не дадут. Ну да поживем, увидим. Не унывай, братишка. В жизни всегда так: то найдешь, то потеряешь, то подпрыгнешь, а то на землю упадешь. На все воля нойона — живьем тебя закопать или голову отрубить. Ты же парень неглупый, пораскинь умом, подумай, как себя вести. В конце концов все образуется.

— А почему ты не женишься, Бого?

— Так я ведь нищий, разве мне прокормить жену и детей? А то еще попадешь под каблук жены, люди смеяться станут. Нет уж, лучше жить вольной птицей. И так над нами хозяев много: нойоны да богачи. Есть ли у тебя скот, нету ли, все равно ты всем должен. Плати налоги, плати подати да еще делай подношения тамге джасе[Джаса — административный орган, ведавший делами коренного населения Монголии; работал под контролем китайской администрации.], отдавай долги торговцам. Не успеешь оглянуться — и ушло все, что заработал. Вот я, например, много лет гну спину на нойона. Пора наконец и получить с него за работу.

— Это как же?

— Да способ найдется. Сиднем сидеть да милостей ждать — толку мало. Конечно, на воровство я не пойду, но уж что-нибудь придумаю. Вот, например, можно взять несколько голов из стада, проданного купцу.

— Так это ж и есть воровство!

— Никакое не воровство. Они, торгаши эти, вечно нас обманывают. Вот забрали купцы скот во многих аилах, а что люди получили взамен?

— Ну, чай, табак...

— А ты знаешь, что эти товары в тех краях, откуда эти купцы приехали, почти ничего не стоят. Вот и получается — князь, с женою сундуки набивают, а мы всю жизнь с пустыми руками!

Того опустился на колени и отвесил земной поклон.

— Сохрани и помилуй, боже, раба ничтожного.

— Смотри, Бого, за дерзкие речи ты уже испробовал кнута, как бы тебе еще не досталось, — смущенно проговорил Максаржав.

— А знаешь, нойон, по-моему, раздумал меня женить. Он понимает, что, если я обзаведусь семьей, я меньше на него работать стану. Он только для виду бранит меня на людях, пз-за того что я все не женюсь, на самом же деле на уме у него совсем другое. А ведь будь я женат, было бы кому и для меня чай приготовить. Может, когда ты женишься, Ма-гун, жена твоя сжалится надо мной да залатает как-нибудь мои прорехи? Или нет?

Он засмеялся, а потом снова спросил:

— Так кого же ты выберешь в жены, а?

Юноша ничего не ответил, только потупил глаза.

— Ну ладно, пойдем. Обсудим все завтра. Приятных снов тебе!

— Спасибо, Бого.

И они направились к юртам.

Прошло несколько дней. Га-гуп нежился на солнце возле своей юрты. Он приказал вынести на улицу столик и подать чай. И вдруг, прервав чаепитие, велел позвать Того. Когда тот явился, князь сообщил:

— Максаржав назвал свою пзбранпнцу. Кажется, неплохая девушка. На два года старше его, правда, но это ничего. Ты вот что, возьми у госпожи хадак и поезжай-ка сватом.

— Хорошо.

— Это как раз по тебе — угоститься да выпить ты всегда не прочь. Верно я говорю, негодник ты этакий?

— Верно, — ответил Того и скрылся в юрте.

Через три месяца после этого разговора неподалеку от юрты князя поставили небольшую четырехханную юрту, крытую серым войлоком, и стали называть ее юртой Максаржава. Его невеста Цэвэгмид, дочь бедняка арата Цэрэндоржа, была невысокая краснощекая девушка с рыжеватыми волосами.

С Максаржавом они до этого виделись всего несколько раз. Когда они познакомились, девушка спросила:

— Ты, значит, и есть Ма-гун? Или, может, лучше тебя называть Ма-ху[«Ма-гун» — более почтительное обращение, чем «Ма-ху».]? — В голосе ее слышались насмешливые нотки, но на людях Цэвэгмид держалась скромно и тихо. Максаржаву показалась, что она девушка славная и работящая. И когда нойон предложил ему подумать, кого выбрать в жены, Цэвэгмид первая пришла ему на ум. И он назвал ее имя учителю.

Свадебный пир не отличался пышностью. На свадьбу приезжал отец Максаржава. Отец невесты, Цэрэндорж, не желая ударить в грязь лицом — хоть и шла дочь чуть ли не за батрака Га-нойона, — дал за ней неплохое приданое: одежду, корову с двумя телятами, сундук, где молодожены могли хранить свои вещи.

Они установили сундук в хойморе, и он стал служить им домашним алтарем — на него поставили бурханов, наполнили жертвенную чашу молоком и зажгли лампаду. В центре юрты был устроен очаг: на небольшом тагане стоял вместительный котел. В шкафчике были расставлены пиалы и плошки, кувшин и ковшик — вся небогатая утварь. Этот шкафчик с посудой стоял справа от входа в юрту. Слева и справа от очага поместились две узенькие деревянные кровати. Перед алтарем, в хойморе, был расстелен стеганый тюфячок, а вдоль стен юрты — подстилки из невыделанных шкур.

Га-гун и его жена явились в юрту Максаржава с двумя большими блюдами, полными угощенья. Князь зажег огонь в очаге, и молодые низко поклонились бурханам, домашнему очагу, учителю и родителям. Затем наполнили котел, приготовили первый чай, разлили в пиалы. Побрызгали чаем в воздух: первые капли — богам! Затем было произнесено благоиожелание-юрол новой семье. Люди в юрте суетились, разжигали очаг, ставили котел, подкладывали топливо. Приближенные Га-гуна любили Максаржава, всем известно было его немногословие, сноровка в работе и незлобивый нрав. В новую юрту гости, по обычаю, нанесли немудреных подарков — иголки, нитки, веретена.

Наконец свадебный пир подошел к концу, гости разошлись, и с молодоженами остался только отец Максаржава, который собирался уехать к себе на следующее утро.

— Дети мои, — обратился он к молодой чете, — учитель так щедро одарил вас! Живите хорошо и трудитесь усердно, чтобы оправдать благодеяние нойона. Пусть не оскудеет дом ваш! Пусть здоровье и сила не покинут вашу семью! Для родителей это самое большое утешение. Учитесь у людей только хорошему. Ты, дочка, научись рукодельничать. Ваша госпожа своим мастерством славится на всю округу. Ты полюбопытствуй, как она вяжет, как шьет кисеты да дорожные чехлы для пиалы. А ты, Максаржав, теперь семейный человек, глава аила. Заботься о своей семье, будь трудолюбив. Не забывай, как жил раньше, старайся жить лучше. Таков закон жизни. Научишься работать, будешь стараться — остальное приложится. Живите согласно и мирно, дети мои, пусть не коснется вас хула и брань людская. Ты, сыпок, сызмальства был горяч и вспыльчив. Помни: если муж поднимет руку на жену, это не прибавит ему ни силы, ни чести. Не подражай тому плохому, что ты видел у меня в доме или у Га-нойона. Дурное к добру не приведет. Ну что я, глупый старик, могу еще сказать тебе, сыпок? Я уж давно позабыл все, чему когда-то учился. А ты, Цэвэгмид, напоминай супругу, чтобы почаще заглядывал в книги. Как бы ни был разумен муж, но, как говорится, «куда шея, туда и голова». От жены очень многое в семье зависит.

Максаржав и Цэвэгмид молча слушали отцовское напутствие. Время от времени Цэвэгмид подливала кумыса в пиалу свекра. Максаржав вспомпил, как прежде ему приходилось спать где придется: и в юрте, и на улице, а вот сегодня впервые в жизни он будет спать в собственной постели. Для старика Цэвэгмид приготовила постель у западной стены, уложила его и хорошенько укутала ему ноги. И когда старик повернулся к стене, легла и она — на полу, в ногах другой кровати, на которой лежал Максаржав.

Максаржав думал о наставлениях Того. Тот говорил, что делить подушку с женой, спать, обнявшись с ней, ему пока нельзя, не пришло еще время. Когда же настанет этот день, Того обещал сказать. «Только об этом никому не надо говорить, а то люди смеяться станут», — предупредил Того.

Максаржав посмотрел на Цэвэгмид. Она не спала. При свете лампады ему было видно, что она лежит с открытыми глазами. Максаржав слышал, что обычно, выходя замуж, девушки плачут. А эта вовсе и не собирается плакать.

А Цэвэгмид думала о своем: «Хорошо еще, что меня не выдали за старика. Максаржаву шестнадцать, мне восемнадцать... Он хоть и моложе меня, зато образованный, учился у нойона. Нет, неплохой муж мне достался. А что, если я не уживусь с нойоном или хатан и они прогонят меня? Вот горе-то будет отцу с матерью! Бедная мать, завтра ей придется вставать чуть свет. Устанет она...» На глаза Цэвэгмид навернулись слезы. Она шмыгнула носом и рукавом вытерла слезы.

«Ну вот и разревелась, — подумал Максаржав, наблюдая за женой. — Интересно знать, за кого она сама хотела бы пойти. Надо будет спросить ее об этом завтра». Максаржав не заметил, как уснул.

На следующее утре он встал рано. Когда открывал клапан над тоно, проснулась и Цэвэгмид, смущенная оттого, что проспала дольше мужа. она поспешно и сноровисто принялась готовить чай, подоила корову и прибралась в юрте. А потом вместе с кухаркой нойона занялась уборкой в господской юрте. Только покончила она с этим, как ее позвала хатан.

— Ну-ка, покажи руки! — потребовала она.

Цэвэгмид поспешно полой дэли вытерла руки и протянула ладонями вверх госпоже. Та внимательно оглядела их.

— Такие руки для рукоделия не годятся — грубые и узловатые. Не сможешь ты вышивать узоры. Ну да ладно. На вот, распутай да рассортируй по цвету. — И она вручила Цэвэгмид комок спутанных шелковых ниток.

Та опустилась на пол рядом с хатан и принялась за дело. Если нитка рвалась, хозяйка сердилась:

— Ах, какая ты неловкая, прямо руки-крюки. Иди-ка лучше, займись чем-нибудь по хозяйству.

Максаржав тоже был занят все утро: поймал в степи и привел отцовского коня, надел на него седло. Потом принес нойону воды для умывания и наполнил котел, в котором обычно кипятили утренний чай, насыпал аргала в корзину, стоявшую возле очага. Вернувшись в свою юрту, он напился чаю, а там подошло время провожать отца. На прощанье Максаржав дал отцу немного денег, завязал в узелок сладости — гостинцы для матери и младших братьев. Деньги он скопил, получая изредка вознаграждение за помощь писарям хошунного управления. До коновязи отца проводила и Цэвэгмид, а Максаржав поехал с ним до ближайшего перевала.

Весь день молодые провели в хлопотах, каждый занимался своим делом, и, только когда сгустились сумерки, они остались наконец вдвоем в своей серой юрте. Цэвэгмид наполнила пиалу простоквашей и подала мужу.

— Чем сегодня занималась? — поинтересовался он.

— Прибиралась у нойона. Госпожа сказала, что мои руки не годятся для рукоделия. Заставила меня разбирать нитки, да плохо у меня получается. Ну, а еще я коров доила, молоко пахтала, телят на пастбище отогнала. Стали шить чехол на юрту, я вот палец уколола. Потом наготовили хурута[Хурут — сушеный творог.], поставили сушить. А когда работу закончили, я возле юрты подмела — вот и все мои труды.

Максаржав взял Цэвэгмид за руку и стал разглядывать уколотый палец.

— Рукоделию ты выучишься, только береги пальцы. Я попрошу у госпожи кусочек кожи и сделаю тебе наперсток. А к ранке надо приложить тлеющую шерсть — скорее заживет.

— Больно будет. И потом, кожу прижжешь — дольше не заживет. Ничего, и так пройдет. — И Цэвэгмид продолжала свой рассказ о прошедшем дне: — Сегодня помогала гнать архи. Нойон попробовал, похвалил. Сказал, что для первого раза неплохо получилось. А вот кухарка нас рассмешила: зачерпнула ведром молока, а ведро-то с дыркой. Уж я так смеялась! Твоему Бого это почему-то не понравилось. «Больно ты игривая», — говорит.

— Вообще-то Бого хороший парень, — заметил Максаржав.

Цэвэгмид задумалась и со вздохом сказала:

— Матушке моей, наверное, досталось сегодня — с самого утра на ногах.

— Ты ж знаешь, замужней женщине нельзя посещать родителей три года.

— Это богатые соблюдают все обычаи. Но ты не нойон, и я не жена богача. А потом я вовсе и не собираюсь ехать к своим сейчас. Пройдет немного времени — навещу стариков. У нашей пеструхи неладно что-то с выменем. А теленочек хорошенький. Ты видел?

— Конечно, видел. Ты теленка выгоняй на пастбище к юго-западу. С восточной стороны прошли кони, вся трава вытоптана. Уж если где побывал табун нашего нойона, на земле ни былинки не останется. Еще бы — сотни коней! Хозяин ругался, что Бого подпустил табун слишком близко к ставке. Ты, кстати, помоги Бого, выбери время — одежонку почини ему. Из еды тоже можно послать ему кое-что.

За беседой они не заметили, как наступила ночь, пора было ложиться спать. Они улеглись на разных кроватях.

Однажды вечером Га-нойон решил проверить опись своего скота и попросил Максаржава помочь ему. Тот читал вслух записи, но князь слушал его невнимательно. Почему-то вспомнился ему Того. «Когда я приблизил его к себе, тогда еще совсем мальчишку, старики недовольно ворчали. А парень-то оказался проворным. И близость к княжескому догу его не испортила. К пастухам он требователен, не по годам сметлив, не криводушен. И корыстолюбия в нем не замечается. Добрым слугой стал».

— Погоди-ка! — прервал нойон Максаржава. — Tait же должно быть два жеребенка, куда они подевались? Не провалились же сквозь землю! И почему корова, отданная на выпас Цогту, стала вдруг другой масти? Сколько он присылает нам урума[Урум — молочная пенка.], арула[Арул — сушеное кислое молоко.] и всего прочего? Ах он негодяй! А ведь когда я хотел забрать у него свой скот, он умолял меня не делать этого. Мол, перегонять не время, падеж большой будет. Вот мерзавец!

— Если что-то не так, учитель, я выясню.

— Надейся на тебя, уж больно ты жалостливый. Станешь людей жалеть — долгов никогда не получишь. Не накажешь нерадивых — на голову сядут! Запомни это. Знаешь пословицу: «Не одернешь наглеца — он на твоей кровати разляжется»? Вот еще этот Дорлик. Вечно он попрошайничает. То ему дай, там помоги! Нищий, а детей каждый год плодит. Не может найти другой работы! Посмотри, сколько кож у нас выделано. Ну вот, со шкурами не могут управиться, оборванцы. Надо их приструнить. Пусть поторопятся, нужно собрать несколько возов да в Хурэ отправить. Здешние скупщики больно прижимисты, не успокоятся, пока не завладеют всем нашим скотом. А в Хурэ отправишь, так они морщатся, недовольны, видишь ли! Ну-ка, позови Того. Он вернулся с пастбища?

— Вернулся, учитель. — Максаржав вышел и вскоре появился снова в сопровождении Того. Едва ступив в юрту, тот у самой двери опустился на колени.

— Обработку шкуры косули закончил?

— Закончил.

— Тебе придется съездить с товаром в Хурэ. Возьмешь с собой Максаржава. С лошадьми без вас, надеюсь, будет порядок? Думаю вот отправить в столицу обоз со шкурами.

— Боже! Да разве скупщики нас пропустят!

— Ничего, как-нибудь обойдется. Ведь вас двое. — Он забрал у Максаржава опись, спрятал в железный сундучок, который тщательно запер. Ключ положил в мешочек и спрятал под подушку. Затем отослал Максаржава и Того. Как только они вышли, в юрте тут же появилась хатан.

— Этот Того, — обратился нойон к жене, — будто и не мужчина вовсе, никак не женится. Хотя мне-то только польза от того, что он холостой.

— Ну, уж и не мужчина! — отозвалась жена.

— А ты что, убедилась в обратном? — Га-гун рассмеялся.

Женщина вспыхнула:

— Глупости вы говорите! У Того в его старом сундуке, я знаю, кое-что припасено.

— Ах, ты, значит, и с сундуком его ознакомилась! Может, даже и рылась в нем? — Га-нойон в негодовании пнул жену ногой. Та, вскрикнув, рухнула на пол, и нойон ударил ее еще раз.

— Одной ногой в могиле, а туда же, старая сука! — И нойон вышел из юрты.

Эта вспышка Га-нойона была не случайна. Он прямо кипел от ярости, когда вспоминал о бесчинствах китайских торговых фирм и чиновников амбаня которые всячески мешали тем, кто отправлял товары из глубинных районов в столицу. А тут еще непредвиденная новость вывела нойона из равновесия: он узнал из описей, что падеж скота увеличивается, пастухи нерадивы и недоимкам нет конца. А это значит — доходы князя уменьшаются. Нойон, конечно, понимал, что никакого «сундука» у Того хатан не видела, а сболтнула первое, что на ум пришло. За что и поплатилась. О мужчинах, кроме законного своего супруга, хатан никогда и думать-то не смела. Про жен других нойонов, правда, болтали всякое, но хатан Га-гуна ни разу в жизни из ставки не выезжала. Даже в столичный монастырь нойон ни разу не брал ее с собой. Лицо хатан еще сохраняло следы былой красоты, но на теле не было места, к которому не приложилась бы во гневе рука мужа. Из-за бесконечных побоев у хатан дважды рождались мертвые дети. «Особенно часты приступы ярости стали в последние годы, — думала старая женщина. — Не зря, значит, говорят, будто запел он себе в столице молодую полюбовницу. Потому и глядит волком, и придирается к каждому пустяку. Может, хочет поскорее избавиться от меня да привести в дом новую жену? Человек он знатный, в его руках власть, а мне и пожаловаться некому. Такая уж мне выпала горькая доля». Эти мысли не помешали хатан выместить свою досаду на бессловесной кухарке, которой досталось и пощечин, и подзатыльников.

Максаржав слышал крик госпожи. То, что нойон жестоко бьет жену, он считал раньше делом вполне обыденным. Но когда он вспомнил недавние поучения отца, этот случай представился совсем в ином свете. И в самом деле, бить жену — последнее дело.

— Не переживай, — сказал Того. — Пусть себе нойон с хатан дерутся. Нам от этого убытку по будет.

И Максаржав впервые осознал смысл отцовских слов: «Ссора в доме — чужим людям радость».

На следующий год после женитьбы отец подарил Максаржаву ружье-кремневку. И теперь каждый раз, когда ему приходилось ехать в лес за дровами, Максаржав брал с собой ружье и чаще всего возвращался с добычей — привозил то белку, то тарбагана. А Того поучал друга:

— Ты подмечай, куда клонится трава, как лежат листья, где какой след остался. Вот смотри. Видишь? Тут кабан недавно рылся.

— А это его лежка, — подхватывал Максаржав.

— Нет, это лежка изюбрихи. По помету видно. Все имеет свой смысл: и как птица кружит на одном месте, и как она кричит. Когда же выпадет снег, след зверя определить совсем просто. Давай-ка, Ма-гун, заберись вон на ту сопку и спугни зверя. Обратно не спускайся, он должен выбежать вон там, видишь пригорок к северу? Бросайся навстречу, кричи что есть мочи. И мы его непременно возьмем.

Максаржав с удовольствием перенимал у Того охотничьи навыки. Но возможность поохотиться вдвоем выпадала им не часто. Сам князь очень любил облавную охоту на волков — дело тонкое, хлопотное. Однажды Максаржав, никогда не видавший облав, спросил у Того, как это делается.

— Перво-наперво разузнают, где волчье логово, и натыкают вокруг этого места красных флажков, всяких ленточек на небольшом расстоянии друг от друга. Волк увидит издали: краснеет что-то — и назад. Куда ни сунется, нигде не пройти. Но охотники оставляют небольшое пространство в ограждении — без флажков. В конце концов волки отыщут его и ринутся туда, тут-то охотники их и уложат. А есть еще другой способ: привяжут, например, к дереву козу на такой высоте, что волк ее чуть-чуть не достает. Охотник прячется в засаде и подкарауливает хищника. А то берут собаку — обычно суку, — привязывают ее где-нибудь в горах и укрываются в засаде. Сука воет, волки сбегаются к ней, и охотники расправляются с ними. Есть много способов изводить волков, этих заклятых врагов скотовода, — рассказывал Того.

Когда Га-нойон выезжал на облаву, со всей округи сзывались самые опытные охотники. Максаржава и Того обычно не приглашали.

Как-то осенью в тысяча девятьсот седьмом году Га-гун задумал поохотиться. Во все кочевья были посланы гонцы с вестью о том, что по первому снегу князь выезжает на облаву.

Это означало, что в ближайшие дни простым аратам запрещается тревожить зверя. Те же, что считались искусными охотниками, съезжались в ставку, чтобы принять участие в княжеской забаве. Дело это выгодное — глядишь, и перепадет что-нибудь с господского стола, а в случае удачной охоты иной раз получишь и награду от нойона. На этот раз Га-гун решил взять с собой Максаржава. Дело в том, что прошлой зимой Максаржаву удалось подстрелить матерого кабана, и все сочли, что из него выйдет хороший охотник. Конечно, к самым опытным его не причислили, но стали относиться с уважением — ведь показал себя настоящим мужчиной, способным прокормить семью.

С нетерпением ждал Максаржав первого снега. И вот наконец в конце первого месяца осени в ночь выпал снежок. К утру снегопад прекратился. Охотники, по известным им приметам предугадавшие снег, собрались на склоне сопки, поставили небольшую юрту и два майхана[Майхан — палатка, шатер.]. Была сделана первая вылазка, и о результатах доложили нойону. За несколько дней до выезда на охоту Га-гун, как того требовал обычай, оставил семью и перешел жить в чужую юрту. Был произнесен благопожелание-юрол на счастье, сделано жертвоприношение, после чего нойон присоединился к остальным охотникам. Вместе с двумя чиновниками из аймачного управления он расположился в юрте. Остальные заняли один из майханов. Другой майхан служил охотникам походной кухней. В лагере царило оживление. Загонщикам на облавной охоте запрещалось иметь при себе ружья. Однако Максаржав захватил свою кремневку. Увидев его с ружьем, Га-гун нахмурился, по ничего не сказал.

На вершине и по гребню горы были расставлены конные загонщики, а в засаде на склоне укрылись нойон с двумя чиновниками. Они приготовились стрелять в волков, которые должны выбежать именно в этом месте. Лиса, заявил князь, его не устроит, только волк! На рассвете, едва только стало видно мушку ружья, из-за горы послышались крики и улюлюканье. Эхо голосов, отражаясь от скал, наполнило окрестности, вселяя смятение и страх в обитателей тайги. Послышался треск и шелест — это зверье разбегалось во все стороны. Скоро все звуки перекрыл шум волчьего гона. Хищники искали выхода из окруженного флажками кольца. И в конце концов устремились в небольшую балку, где путь был свободен. Грянули три выстрела, и сразу стало тихо. Перед облавой бывалые охотники уверяли: «Волки появятся в балке, на открытый склон они не выйдут. Надо возле тех деревьев поставить двоих с ружьями; как раз сюда, на западную опушку, волки и выйдут». Именно так все и произошло.

Га-гун выбрался из засады и спустился по склону вниз, в балку, за ним чиновники. «Я стрелял трижды, — рассуждал нойон. — Последний раз явно промазал. Почему же оказались убитыми три волка? Кто это осмелился стрелять одновременно со мной? Чиновники ведь не стреляли. Значит, третьего уложил Максаржав. Ну, погоди, сопляк, проучу я тебя!»

Охота продолжалась два дня. В день возвращения Га-гун, уже к вечеру, велел позвать Максаржава. Как только тот вошел в юрту, учитель трижды вытянул его плеткой но спине и в назидание сказал:

— Запомни, впредь так же будет попадать тебе каждый раз, как только нарушишь обычай и ослушаешься приказаний господина.

Максаржав сразу смекнул, в чем дело. Желая показать свое охотничье искусство, он проявил непочтительность к старшим, и это разгневало учителя.

— Никогда больше не нарушу обычаев и не ослушаюсь ваших приказаний, учитель, — виновато пробормотал юноша.

— Я взял тебя на охоту не за тем, чтобы познакомить с хитростями и повадками волков, и не для того, чтобы показать, что человек хитрее волка. Просто у меня не хватало загонщиков. Понял? — сердито выговаривал Га-гуп.

— Понял, учитель.

Максаржава и Того было полно хлопот: они готовились идти с обозом в столицу. И вот однажды на исходе ночи — то был первый месяц зимы — несколько запряженных быками телег с товарами тронулись в путь. Цэвэгмид собрала Максаржаву в дорогу еды, дала с собой теплую одежду.

Наказ учителя, что и как продать и купить, что куда доставить, Максаржав аккуратно записал, а потом прочитал записанное другу.

Тут сказано: материал на зимний дэли для Гунчинхорло. Кто это?

Это молодая жена нойона. Правда, она еще не совсем жена, и неизвестно еще, когда оп возьмет ее в жены, хозяин не любит распространяться об этом. Вот счастливчик, старый хрыч! Песок сыплется, а туда же — отхватил себе красавицу! Молиться, что ли, он на нее собирается?..

Максаржав ничего не ответил на эту тираду.

Вскоре показался монастырь Ванчин-хурэ. Путники остановились, чтобы прочесть молитву. Особенно усердно молился Того. Он просил, чтобы боги ниспослали им благополучие в дороге. Когда обоз по льду переправлялся через Селенгу, путникам повстречались два амбаньских чиновника-китайца, которые тут же принялись расспрашивать их, кто они такие, куда направляются да что везут. Потом, о чем-то пошептавшись, чиновники удалились. Того не на шутку встревожился, боясь, что китайцы вернутся, но те больше не появлялись.

— Ну, Ма-гун, кажется, пронесло, — невесело рассмеялся Того.

— Все-таки, видно, боятся связываться с учителем, — заметил Максаржав.

— Так-таки и боятся! Да они никого не признают и не боятся. Наш Га-гун, например, для них не велика шишка! Ведь у нас чины и должности кто раздает? Китайцы. Кто скупает шерсть и кожи, кто назначает цены? Тоже они.

Через некоторое время Того, выбрав удобное место, предложил сделать привал. Быстро установили майхан, на мерзлую землю постелили войлочную подстилку, улеглись, укутавшись в дэли, а сверху еще накрылись козьей дохой. Спали по очереди. Ночь была метельная, морозная. Проснувшись, Того потянулся, расправил грудь, затем, подпоясавшись, вышел из май-хана. Волосы запорошило снегом, одежда от мороза задубела и обжигала тело. Того принес несколько поленьев, которые они взяли с собой в дорогу, настругал щепок, развел костер и поставил на огонь чай.

— Вставай, Ма-гун. Вместо того, чтоб обоз сторожить, храпишь вовсю? Продрог небось? Куда это годится! Встань, разомнись, подвигайся — сразу согреешься!

— Правда? — насмешливо спросил Максаржав, но Того не обратил на это внимания. — Если я потянусь да разомнусь, как ты советуешь, дэли затрещит и все мое ученье из подмышек выскочит.

— Ну пичего, ничего. Выпей-ка лучше чаю да перекуси, — и он придвинул Максаржаву мешочек с борцоком [Борцок — печенье, приготовленное на бараньем сале.] и завернутое в тряпицу мороженое мясо. — Давай пораньше запряжем да и в путь. И груз на задних повозках надо поправить. Пойди, пригони-ка быков. — Он помолчал. — Повезло тебе с женой, смотри, как она тебя снарядила — теплая шапка, носки, и все сама сделала. — И Того со вздохом пробормотал: — А я один, как перст, такая тоска иной раз берет...

Заскрипели телеги, на последнем возу звякнул колокольчик. Откуда-то, видно из ближайшего аила, с лаем набежали собаки. Того прикрикнул на них, и они отстали. В пути, если поблизости не было аилов или встречных путников, Того запевал протяжную песню. Максаржав тихонько подтягивал ему. Вот Того, ехавший в голове обоза, остановил его на ровном месте и подъехал к последней телеге, за которой следовал Максаржав.

— Слушай-ка! Этого криворогого надо поставить в середину. Ленивый он, все время отстает. Пусть идет перед рыжим — он вечно спешит. Вот и будет хорошо. — Он проворно выпряг быка, и тот, почувствовав свободу, завертелся на месте. Максаржав перегнал быка на новое место.

Когда перевалило за полдень, Того предложил:

— Смотри-ка, какая тут хорошая трава. Пусть быки попасутся. А мы пока смажем телеги. Как считаешь?

— Давай остановимся.

— Вот я смотрю, штаны у тебя, Ма-гун, тонковаты. Холод небось прохватывает?

Тот опустился на колени прямо в снег.

— Да нет, ничего. Не замерз пока, — ответил Максаржав, а сам подумал: «Бог с ними, со штанами. Нам бы только быков да поклажу не растерять и домой благополучно вернуться».

— Все-таки признайся, пробирает? Может, померимся силой, погреемся?

— Порвем дэли, больше и надеть-то будет нечего.

— А я на что? Зашью так, что и не узнаешь, где дыра была! Ну, давай выходи, если не боишься.

Того принял стойку. Ни слова не говоря, Максаржав поднялся с колен и встал перед ним. Они боролись до тех пор, пока обоим не стало жарко. В конце концов Того опрокинул все-таки Максаржава. Раздался треск.

— О черт! Порвал все-таки! Ну ладно, снимай свой дэли, надевай мой.

— Да ничего, Бого, и так сойдет.

— Снимай, тебе говорят! Сейчас я слетаю вон в тот аил, там его быстренько зашьют.

Они обменялись дэли. Того не было довольно долго, наконец он вернулся и сказал:

— Смотри-ка, Ма-гун, что я тебе принес! Совсем еще новые штаны на меху. И заплатил недорого. Теперь-то уж ты не замерзнешь. А в награду будешь бороться со мной по нескольку раз в день. Учись борцовским приемам. Не зная приемов, противника не одолеешь, будь ты хоть самый знаменитый силач.

— Вот доберемся до Хурэ, на обратном пути я отдам тебе деньги.

— А бороться отказываешься?

— Почему же? Давай. Вот погоди, я еще тебя поборю. Какая тогда награда меня ждет?

— А я постараюсь тебе не уступить. Правда, ты, пожалуй, сильнее меня. Но имей в виду, я рассержусь, если ты будешь нарочно поддаваться.

Так, за разговорами, друзья коротали время в дороге.

По пути им попадались заставы и стражники, бродяги и нищие. Но все беспрепятственно пропускали их, как только узнавали, что они люди Га-нойона. Некоторых убеждала бумага, которую Того бережно хранил за пазухой, другие боялись тронуть путников, видя могучее сложение Того и пугаясь его зычного голоса.

— Бого! Почему так бывает: у одного столько скота, что степь ему тесна, а у других только и имущества, что палка в руках? Ты об этом думал когда-нибудь? — спросил как-то Максаржав.

— Таково предопределение свыше, Ма-гун. А потом, это еще и от самого человека зависит. Умный выучится разным ремеслам — ему и жить легче. Наберет такой умелец рогов, сделает из них фигурки, доску для игры в «шагай» или заготовит побольше чия [Чий — растение с жесткими стеблями.] да вяжет метлы. Другой, глядишь, мастер по дереву или по металлу, делает телеги, сани, гнезда для уни[Уни — шесты, которые служат опорой для кровли юрты.] — вот пропитание ему и обеспечено. Наши нойоны да богатеи налогов и поборов не знают, да к тому же еще такие, как мы, голодранцы на них хребет гнут. А случится засуха или зимняя бескормица — мы лишаемся последнего скота. Вот сегодня я вроде неплохо живу, а что будет завтра — не знаю. Прогонит меня Га-нойон, и конец твоему Того. Или болезнь, скажем, какая приключится — никому ты не нужен, некому за тобой присмотреть, так и пропадешь.

— Что ты такое говоришь? Да разве моя мать и другие мои. родичи дадут тебе пропасть?

— Конечно, чтоб я нищим стал, и нойон не допустит. Ведь я знаю о твоем учителе все — и грехи его, и добродетели. Каждую корову в его стадах знаю. До меня у нойона служил такой же голодранец, как и я. Нет, пожалуй, тот был побогаче... Был у него и кров, и скот. Да, говорят, за какую-то провинность запороли его до полусмерти. После порки не дали отлежаться в тепле, бросили на улице — он и простудился на морозе. Кто возместит погубленную жизнь? Да и можно ли ее возместить!

«Не проявишь твердости, тебе на голову сядут эти прохвосты. А проучишь как следует одного — другие словно шелковые станут», — вспомнились Максаржаву слова Га-гуна.

Вдали показались очертания Великого Хурэ. А скоро обоз уже въезжал на подворье Га-гуна. Сгрузили с подвод поклажу. Люди, охранявшие усадьбу, распрягали коней и быков. Максаржав и Того вдвоем отправились на базар: потолкаться, разузнать цепы, чтобы выгоднее продать привезенные товары. Максаржав вспомнил наказ учителя: «Посылаю тебя, чтобы ты научился торговать и ходить с обозом, а не шататься по столичным улицам. Ослушаешься — отведаешь кнута!»

Для Гунчинхорло дни и ночи на подворье Га-гуна текли скучно и однообразно. Настоящая жизнь с ее радостями и печалями была где-то далеко, а здесь один день был похож на другой. Так прошло несколько лет. Два семейства, которые должны были охранять подворье нойона, понимали, что их благополучие зависит от Гунчинхорло. Случись что с ней — не сносить им головы. С другой стороны, слишком строгими быть с Гунчинхорло тоже нельзя, она может пожаловаться князю.

— Тетушка Дума, вы собираетесь на рынок? Возьмите меня с собой, — просила иногда Гунчинхорло.

И каждый раз слышала в ответ:

— Не стоит, узнает господин — прогневается. А вызвать гнев господина — большой грех, дочка. Ты бы лучше шитьем занялась.

— Да я уж все перешила.

— Ну, коли так, распори да сшей снова.

— Тетушка Дума, возьмите меня в храм, помолиться хочу, — просила девушка.

— Нельзя, дочка. Молись бурханам, что стоят в юрте. Да по забудь вознести хвалу господину за благодеяния, которыми он тебя осыпал.

— Тетушка Дума, вот вы ходите иногда к соседям. Взяли бы хоть раз меня с собой, — со слезами на глазах умоляла девушка.

— Нельзя, дочка, тебе ходить по гостям. Неровен час заразишься да заболеешь. Лучше не приставай ко мне с такими просьбами! — И тетушка Дума уходила по своим делам, а те, кто оставался дома, надежно запирали ворота.

Однажды у ворот усадьбы послышались голоса, скрип телег, собачий лай и мычание быков. Зазвенел колокольчик на больших воротах. Гунчинхорло выбежала из юрты и увидела, что во двор въезжает обоз; впереди идет высокий плечистый мужчина, а в конце обоза — совсем еще молоденький парнишка. Обитатели усадьбы высыпали из юрт, засуетились.

Прибывшие поздоровались с Гунчинхорло и стали разгружать подводы. Глаза девушки время от времени останавливались на могучей фигуре Того. С первой встречи молодые люди приглянулись друг другу. «Какая славная, приветливая девушка!» — сказал себе Того. Сердце у него бешено колотилось, он не глядя сваливал в одну кучу выделанные овчины и сырые шкуры.

— Что ты делаешь? Все перепутал! — с удивлением воскликнул Максаржав.

— А, ничего, потом разберемся. Сейчас главное — побыстрее разгрузиться.

«Завтра утром старики караванщики погонят быков, — думала между тем Гунчинхорло. — А что, если мне убежать? Случай как раз подходящий. Только как я доберусь до своих мест? А, все равно... Уйду! Завтра же уйду. Прибьюсь к караванщикам, наплету им чего-нибудь — может, возьмут с собой. А не получится — лучше смерть, чем такая жизнь». Она потихоньку собрала свои пожитки и легла спать. Утром, когда девушка проснулась, в юрту вошел Того.

— Как почивали, госпожа? Нойон приказал справиться о вашем здоровье и передать вот это. — Он протянул Гунчинхорло лисью шкуру.

— Какая я госпожа! Сижу взаперти, ничего не вижу, ничегошеньки не слышу, только и знаю, что этот двор. Недостойна я милостей нойона. Держит он меня здесь вот уж сколько лет, а что дальше меня ждет — никому не ведомо. Лучше бы он держал здесь собаку, больше пользы было бы! — Она налила в пиалу чаю и подала гостю.

— В наших краях вас называют младшей женой нойона. Чего же вам еще желать? Вы должны быть счастливы!

— Родом-то я из самых что ни есть бедняков. Мать умерла, когда я еще была совсем маленькой. А мы с отцом лишились всего скота, прямо с голоду помирали. Однажды нойон проезжал мимо нашего аила, увидел меня, слез с копя и приказал: «Подойди ко мне». Я подошла, а он говорит: «Какая славная девочка! Это ваш аил? Отец и мать живы?» Потом велел позвать отца, поговорил с ним и уехал, а на обратном пути заехал опять. «Забираю, — говорит, — дочку твою. Покажу ей столицу, пристрою ее. Будет, мол, она сыта, обута и одета. Никто ее но обидит». Отец не посмел воспротивиться и со слезами на глазах отпустил меня. Остался один как перст. Ну, нойон, конечно, дал мне красивую одежду. Приоделась я, попробовала сластей всяких, но потом заскучала и стала проситься домой, да разве господин меня послушает! Привез он меня в город и поселил здесь, можно сказать — заточил в темницу. Наряжает меня как куклу и всюду с собой водит, но разговаривать не велит, требует, чтобы я следовала за ним молча. Вот я и хожу с ним, как немая. А потом вернусь к себе, сниму все украшения — и опять яшву в ожидании нойона, словно в тюрьме. Две семьи стерегут меня. Посторонние люди к ним не ходят, а если надо кому-то из них уйти по делам, то выходят из дому по очереди. Так что пока не явится нойон, я со двора никуда не выхожу, это строго запрещено. Очень скучаю я по отцу и по родным местам. — Девушка горько заплакала.

Того сидел растерянный, не зная, что сказать, как утешить девушку. «Что это я вдруг так разоткровенничалась с незнакомым человеком?» — подумала Гунчинхорло, глядя на гостя.

— Как же вы проводите время?

— Утром готовлю себе чай, вечером обедаю в одной из семей. Потом выполю во дворе бурьян, подмету, немного пошью, иногда во что-нибудь играю со стариками или слушаю, как они рассказывают сказки, а то пилю с ними дрова. Вот и все мои занятия.

Во дворе раздался голос Максаржава, звавшего Того.

— Мне надо идти. Дела. Вечером я зайду к вам, поговорим о наших бедах. — Того вышел.

«Поговорим о наших бедах, — повторила про себя девушка. — Тоже небось несчастный бедняк вроде меня. Если бы я могла бежать с ним, бросить все это! Уя{ он-то сумеет найти дорогу в жизни».

Целый день Того провел в хлопотах, но образ Гунчинхорло неизменно стоял у него перед глазами. «За что же мучают ее, такую беззащитную? Она словно козленок, отбившийся от матки, — думал Того. — Да, тяжела рука у нойона! Если б он на самом деле хотел на ней жениться, его бы отсюда и силой не вытащить. Да нет, не получится из нее госпожа. Уж больно она простодушна. Зря я о пей раньше плохо думал. И характером, видно, мягкая, обходительная и скромная».

Для приехавших отвели юрту, в которой обычно останавливался нойон. Натопили как следует. Закончив дела, Того с Максаржавом пошли в юрту. Поздно ночью, когда Максаржав уже спал, Того тихонько вышел во двор и направился к юрте Гунчинхорло. Та не ложилась допоздна — нарочно затеяла стирку — и все прислушивалась, не раздадутся ли шаги. Но кругом было тихо. Вдруг дверь распахнулась, и в юрту, весь запорошенный снегом, протиснулся Того.

— А я думала, ты уже спишь, — сказала девушка.

— Что, ждала меня? — улыбнулся Того. Гунчинхорло потупилась. — Я вот батрачу на Га-нойона с самого детства, а до сих пор не женат, потому что знаю: не прокормить мне семью. Нойон-то, конечно, доволен — одинокого можно больше гонять на работе. Я ведь у него старший табунщик. Живу в юрте, которую Га-нойон приказал поставить для своих работников. Юрта с плошку, а ютимся мы в ней вчетвером: кроме меня, кухарка с мужем и еще один батрак. Всего-то имущества у меня — два стареньких сундука да конь.

— А я так бросила бы все и убежала отсюда, — тихонько проговорила девушка и посмотрела на Того.

— И куда же ты пошла бы?

— В родное кочевье.

— В такую стужу да по такому снегу? Гиблое дело. Мы вот ехали сюда, чуть не замерзли.

— Как же быть? Неужели всю жизнь так и сидеть здесь в заточении?

— Может, приедет нойон и заберет тебя?

— Нет, он меня не заберет. Да я и сама не пойду.

— Нелегко тебе...

— Конечно, нелегко. Лучше страдать по своей воле, чем блаженствовать по чужой, — проговорила девушка.

— До чего же у тебя натоплено, — пробормотал Того, утирая пот.

— Сними кушак, располагайся поудобнее.

Того снял кушак и, улыбаясь, спросил:

— А что, если я и дэли сниму?

— Снимай, будь как дома. — Она поднялась, откуда-то из-за кровати достала кувшинчик с архи. — У нойона этого добра много. Вот попросила, решила угостить тебя с напарником. Угощайся. Напарник твой небось не пьет еще?

— Нет. Максаржав парень хороший. И, не в пример мне, уже женат. Грамоте учился. Правда, тоже не ахти какой богатей — сын захудалого гуна. Нойон учит Максаржава читать и писать, а я учу его хлеб добывать. Хозяин, кажется, намерен принять участие в судьбе парня.

— Чему же ты учишь его?

— Да всему понемногу! Думаю, и наставления простого арата ему не повредят.

От вина Того немного захмелел и попросил чаю. Выпив чай, долго сидел молча. «Славная девушка, — думал он. — Милая, приветливая». Облокотившись на край кровати, Того молча любовался Гунчинхорло.