Великая судьба

— Отлично!

Беседуя, они подошли к шатру, где их встретили Цэвэгмид и Янжима.

— Приветствуем вас! Благополучен ли был ваш путь?

— Все в порядке. А вы, мои дорогие, все ли здоровы? Я теперь далеко и надолго не уеду, — улыбаясь, обратился к жене Максаржав.

— Ну, Янжин, здравствуй! Сынок-то, наверное, подрос? — спросил Максаржав у Янжимы, которая подошла поздороваться, и поцеловал ее в лоб. Он обменялся приветствиями также со всеми присутствующими и вошел в шатер.

Хатан-Батора усадили на тюфяк, положенный в северной части шатра, угостили, по обычаю, кумысом и араком. Отведав и того и другого, он сказал:

— А теперь настала пора произнести благопожелание: «Да претворятся в жизнь все планы независимого Народного правительства!»

— Пусть исполнятся эти слова! — подхватили присутствующие.

— Я сердечно благодарен Народной партии, правительству и вам, уважаемый полководец Сухэ-Батор, за то, что вы проявили такое внимание ко мне, — сказал Максаржав. — Я настолько взволнован, что у меня не хватает слов, чтобы выразить свою благодарность. Я заставил вас ждать себя и, наверное, отнял у вас много времени. Не пора ли нам всем трогаться в путь?

— Заслуги ваши перед родиной велики. Мы рады снова видеть вас, видеть, что ваша дружная семья опять вместе. Цирикам своим по приезде в город вы, наверное, предоставите отдых? — сказал, поднимаясь, Сухэ-Батор. Все встали вслед за ним.

Сухэ-Батор, Максаржав, Элбэгдорж, Янжима и Цэвэгмид уселись в автомобиль. Чойбалсан решил ехать верхом вместе с цириками. Пока те, кто ехал в автомобиле, разговаривали, Хатан-Батор обдумывал, что предпринять. «Надо бы пригласить к нам Сухэ-Батора и Элбэгдоржа... по удобно ли? Я ведь даже не знаю, как здесь устроилась моя семья, сможем ли мы принять таких почетных гостей».

— Слушай, Цэвэгмид, как тут, в Хурэ, вообще живется? — спросил он жену.

Сразу смекнув, что он имеет в виду, Цэвэгмид ответила:

— Все в порядке. Во дворе мы поставили две юрты. Сандуйсурэн живет с младшими детьми. Зная, что вы едете, мы позаботились об угощенье.

Максаржав успокоился.

— Дорогие гости, Сухэ-Батор, Янжин, Элбэгдорж, прошу вас всех пожаловать к нам! — пригласил он.

Сухэ-Батор вопросительно посмотрел на Элбэгдоржа.

— Вы утомлены, жанжин, после дальней дороги и к тому же давно не виделись с детьми... Не помешаем ли мы вашему свиданию с семьей?

— Да что вы! — возразила Цэвэгмид. — Если Максаржав не устал, дети подождут. Они, конечно, соскучились по отцу, но ведь они уже взрослые, все понимают. Пожалуйте к нам. Янжин, прошу вас, заходите, заходите! — приглашала Цэвэгмид.

Янжима с улыбкой взглянула на Сухэ-Батора.

— Идем, идем! Отошли машину, домой доберемся верхом.

— Согласен! — ответил Сухэ-Батор.

— А меня, Хатан-Батор, прошу извинить, — сказал Элбэг-дорж. — Я назначил встречу и уже немного опаздываю. Неудобно, люди ждут. В другой раз непременно заеду к вам.

— Обязательно!

Шофер распахнул перед Хатап-Батором дверцу автомобиля. Остальные тоже вышли из машины, и Элбэгдорж сразу же уехал.

— Ну, наконец-то я успокоилась! — проговорила Цэвэгмид, которая в первый раз ехала в автомобиле и, видимо, очень боялась.

Ласково глядя на жену, Хатан-Батор пропустил вперед гостей, а затем сам вошел во двор. Дети встретили отца с хадаком в руках. При виде Сухэ-Батора они смутились, не зная, как быть с этим единственным хадаком.

— Преподнесите хадак нашему гостю! — сказал Хатан-Батор, улыбнувшись.

— Но ведь хадак предназначался вам! — сказал Сухэ-Батор, взглянув на Максаржава, и стал здороваться с детьми.

Целуя детей, Максаржав спросил у жены:

— А где же наша сноха?

— Она осталась в кочевье, надо же кому-то скот пасти. Когда Чойбалсан известил нас, что вы, не заезжая домой, приедете в Хурэ, мы сразу отправились сюда, а она осталась.

Сухэ-Батор, усевшись поудобней, не спеша пил чай. «Вот и хорошо, — подумала Янжима. — Пусть немного отдохнет. Ведь у него нет ни минуты покоя. Днем всякие дела, а по ночам самолично обходит казармы, проверяет караулы».

Когда Сухэ-Батор и Максаржав начали обсуждать государственные дела, все, кто был в юрте, вышли и оставили их вдвоем.

— Среди людей, которые оказались в Народном правительстве, имеются серьезные разногласия. Мы многое делаем по примеру Советской России, но, конечно, сообразуясь с местными условиями. Однако я чувствую, что нам не хватает знаний. Есть, правда, люди, которые владеют языками, начитались всяких книг и побывали в других странах, они считают, что мы должны строить свою жизнь по западному образцу. Большая же часть понимает, что у нас нет иного пути, кроме как возродить страну с помощью Советской России.

— Когда части Красной Армии впервые пересекли нашу границу, я ведь принял их за врагов, подумал, что с ними нам придется воевать. Но оказалось, что это не враги, а надежные друзья наши, — сказал Максаржав.

— Все это так, но нельзя забывать, что люди у нас веруют в будду и почитают властителя богдо-хана, — заметил Сухэ-Батор и, не закончив фразы, поставил пиалу с кумысом.

Он знал, что коснулся самой сложной для Хатан-Батора темы, и ждал, что ему ответит полководец, но тот молчал.

— Вот из-за этого и происходит много разногласий, — сказал Сухэ-Батор.

— Если правительство Советской России после свержения царя столько лет успешно управляет своим государством и побеждает врагов, это значит, что его мудрые руководители верно определили путь дальнейшего развития страны. Однако наш хан — глава духовный, а русский царь лишь правил державой. Поэтому было бы лучше, если бы у богдо-хана осталась духовная власть и он по-прежнему был бы главой нашей религии. А партия и правительство пусть возьмут на себя руководство государством.

Сухэ-Батор, услышав главное, о чем хотел знать, видимо, успокоился. В последнее время распространились слухи, будто Хатан-Батор, выполняя указания Народной партии, действует очепь жестоко, его даже обвиняли в гибели людей.

— Я лишился сна и аппетита, — сказал Сухэ-Батор, — думая о том, как сохранить наши завоевания, не дать нашим тайным врагам использовать их в своих интересах.

— И я, ничтожный, не пожалею сил в борьбе за это. Однако жаль, что слишком много времени пришлось мне скакать верхом с саблей в руке и некогда было взять в руки кисть и книгу. Вот и остался я без образования, — вздохнул Хатан-Батор.

— Но ведь случается, что ученый дурак во сто раз хуже мудреца без образования.

— Это зависит от того, насколько человек овладел своим делом, — ответил Максаржав.

— Если бы каждый сознательный человек помог нам разъяснять народу политику партии, насколько легче было бы!

— Мы старались распространять полученные от вас воззвания и газеты. Я заставлял двух своих полковых командиров по многу раз читать их цирикам. И сам пытался говорить с ними, да только плохой я оратор, вот у командира Пунцага лучше получается...

— Пусть вы не мастер говорить речи, но ваши поступки убеждают больше, чем слова! Говорят, вы даже хутухту убедили, — сказал Сухэ-Батор.

В юрту вошла Цэвэгмид, она принесла горячие бозы.

— Кушайте, пожалуйста! — предложила она. — Янжин говорит, что уже темно и пора ехать. Прибыли Дэрмэн, Далай и Далха, они в соседней юрте, с детьми.

Сухэ-Батор, отведав бозов, сказал:

— Ну, мы поедем. Когда вы отдохнете с дороги и придете в министерство, мы поговорим и об остальных делах.

— Пусть Сандуйсурэн и Далха проводят полководца, — сказал Максаржав жене.

Он вышел проводить гостей, подождал у ворот, пока Сухэ-Батор и Янжима сядут на коней, и вернулся в юрту. Вскоре туда пришла и Цэвэгмид.

В юрте на почетном месте стояла божница с бурханами, перед нею, позади жертвенных чашечек, виднелась в рамке маленькая фотография Максаржава — этот снимок подарил ему Бурдуков. По обе стороны божницы стояли два одинаковых коричневых, украшенных цветным орнаментом сундука без замков. Справа и слева на деревянных кроватях один на другом лежали толстые войлочные тюфяки, отороченные разноцветным тибетским сукном. На лицевой стороне продолговатых валиков-подушек, покрытых кожей, были пришиты серебряные бляшки. На полу тоже были разложены стеганые войлочные тюфяки. Справа, на почетном месте, виднелся маленький столик, а на нем — кисть, баночка с тушью и стопка бумаги. Казалось, что хозяин юрты только что куда-то вышел. Детям было строго-настрого запрещено даже подходить к столу, и они лишь издали разглядывали книги, кисти и тушь.

В центре юрты, где пол был выстлан пластинами из желтой меди, был очаг. Цэвэгмид поставила на стальной треножник серебряный чайничек с араком и раздула угли, вытащенные из глиняной печки. Потом она сняла с чайника крышку, подвешенную на цепочке, налила в арак топленого масла и снова закрыла чайник.

Пришли дети. Молча посидели, глядя на отца, и ушли в соседнюю юрту.

В юрте стало жарко, Максаржав расстегнул пуговицу на рубашке, взял чашку с теплым араком, попробовал. Арак с маслом ударил в нос.

— Женушка моя по-прежнему готовит очень крепкий арак, — сказал он, улыбаясь, и пододвинул ей чайник. — Выпей и ты.

— У меня от арака голова болит. А вы пейте. Может, еще подогреть?

— Не нужно. Довольно, и так пот прошиб. И перестань ты топить печь, я ведь привык к прохладе. Или вам холодно?

— Ничего с нами не сделается, только бы вас видеть. Как услышу, что бон все еще идут, — места себе не нахожу. Счастливая, видно, у нас судьба, если после стольких бед все-таки довелось встретиться!

— Да, не раз попадал я в такие переплеты, что, казалось,, был на волосок от смерти. Видно, милостив ко мне гений-хранитель. Были моменты, когда меня охватывал страх. Но боялся я не за свою жизнь, я боялся, как бы воины мои не повернули вспять, не отступили перед врагом. Приходилось собирать всю свою волю, чтобы вести их вперед, на врага.

— О боже! Хотелось бы мне, чтобы вам никогда не пришлось больше рисковать жизнью.

— А как поживает наш Бого? — спросил Максаржав.

— Он нашел свою Гунчинхорло. Значит, суждено им было встретиться.

— Суждено? Нет, тут судьба ни при чем. Просто они любили друг друга...

— Такие, как они, на свете встречаются редко. Я нм дала юрту и кое-какую домашнюю утварь, выделила несколько голов скота, как вы велели. Сейчас они, наверное, едут сюда, я думаю, захотят поселиться поблизости от нас. Столько пришлось пережить бедной Гунчинхорло, что и не перескажешь...

Вошел Сандуйсурэн.

— Ну, сын мой, все ли благополучно в хошуне и у тебя на службе?

— Все в порядке! — коротко ответил тот и потянулся было за трубкой, намереваясь вытащить ее из-за голенища, но раздумал — постеснялся курить в присутствии отца.

— Давно вы приехали сюда? — спросил Максаржав.

— Перед Новым годом, — ответила Цэвэгмид. — Сандуй нас встретил. А что же мы не дали гостям отведать крестцового мяса? — всполошилась она.

— Совсем забыл. Завтра угощу всех. — Максаржав, склонившись, стал отрезать от вареного крестца кусочки мяса.

— А кто это трогал мясо? — строго спросила его мать.

— Да я. Взял немного, — сказал Сандуйсурэн.

— Вот вам на счастье. — Максаржав подал жене и сыну по кусочку мяса и сам тоже отведал.

— Вам велели передать, отец, чтобы вы расквартировали цириков в Хужирбулане, там все уже для них приготовлено, еда и обмундирование.

— Вот и отлично. Им надо хорошенько отдохнуть.

— Вы завтра поедете в министерство? Когда подать копя? — спросил Сандуйсурэн.

— Часов в одиннадцать.

— А на прием к богдо пойдете? Приготовить хадак? — забеспокоилась Цэвэгмид.

— Да нет...

Максаржав задумался.

— Ну, я пошел, отец! — сказал Сандуйсурэн.

— Куда же ты?

— Да мы в нашей юрте веселимся.

— А, ну иди, иди!

Снимая нагар с фитиля, Цэвэгмид сказала:

— Слышала я разговоры, будто Максаржав не пользуется расположением властителя богдо. Трудно вам будет. — И она принялась молиться.

В памяти Максаржава сразу всплыло былое: как он решил уничтожить вандановцев, как сражался с белогвардейцами, воспротивившись приказу богдо, как помог заполучить печать богдо на письмо, в котором правительство Монголии просило помощи у Советской России. «Теперь-то уж наверняка пришел конец моему везению и удаче», — подумал он, нахмурившись.

— Ну, пора ложиться спать, Цэвэгмид, иди проведай детей.

— Вот постелю тебе постель и схожу.

Она сняла с кровати, стоявшей справа, ковровую дорожку, затем постелила голубую полотняную простыню и вынула из сундука зеленое шелковое одеяло Максаржава. Положив перед кроватью коврик, она вышла. Максаржав сидел, разомлев от жары. К тому же согревал его еще и выпитый арак.

Четверо мужчин внесли в юрту большой чан с подогретой водой и, поставив его на пол, вышли. Сидя в теплой воде, Максаржав ощутил блаженное успокоение. Он не торопясь вымылся, надел белье, приготовленное женой, и улегся в кровать.

Вошли Сандуйсурэн и Далха, чтобы вынести воду. Скоро вернулась и Цэвэгмид.

— Ты улегся, не помыв голову?

— Тебя не было, вот я и лег. Помой, пожалуйста, утром.

Цэвэгмид поправила огонек в лампаде перед бурханами, задернула перед ними занавеску и погасила свечу. Юрту наполнило едва заметное тусклое сияние. Цэвэгмид разобрала кровать, стоявшую слева, разделась и собралась лечь.

— Цэвэгмид, где ты? Иди сюда! — позвал муж. Чувствовалось, что он улыбается в темноте.

— Уехала за солью.

— В то время как муж приехал? Иди сюда! У меня кровать широкая. — Он отодвинулся к стенке.

Цэвэгмид, накинув на себя дэли, обошла таган и, приблизившись к кровати Максаржава, села на краешек. Муж взял ее за руку.

— Я очень тосковал по тебе, женушка, — сказал он.

Цэвэгмид хотела сказать: «Я тоже очень скучала», но не смогла — к горлу подкатил ком. «Покидает нас, уезжает на годы, дети без него стали взрослыми. А он все в делах да в сражениях...» Она вспомнила, как оскорблял ее, пользуясь отсутствием мужа, Очир-бээс, как не могла она дождаться Максаржава, и слезы полились из ее глаз. Она легла рядом с мужем, продолжая тихо плакать.

— В своей юрте грешно плакать. — Он вытер слезы Цэвэгмид. — Все время думаю, что иметь такую жену, как ты, — большое счастье.

— Про человека, расхваливающего свою жену, говорят, что он не мужчина, — сказала Цэвэгмид.

— Ну нет! Не мужчина тот, кому нечем похвалиться, кроме жены, кто ничего путного в своей жизни не сделал.

«Удивительный она человек, — подумал Максаржав. — Сколько бы я ни ездил, ни оставлял ее одну, никогда не пожалуется на болезни или на детей, никогда ни в чем не упрекнет. Молодец она у меня».

Очир-бээс надеялся, что Максаржав при народной власти не будет пользоваться таким почетом и уважением, как прежде. Он распускал слухи, будто люди Максаржава отбирают у аратов скот, приезжают в его кочевья и располагаются на стоянку, будто они не отдают долгов. И тем не менее, когда Максаржав приезжал в родные места, Очир немедленно являлся к нему с подарками, играл с ним в шахматы, состязался в стрельбе из лука.

В министерство внутренних дел поступило письмо, которое было подписано так: «Группа аратов». Авторы письма прославляли Народное правительство, избавившее страну от жестокого угнетения иноземцев, и заявляли, что такие управляющие, как Хатан-Батор Максаржав, не уделяют достаточного внимания своим хошунам, от чего страдают бедняки араты. Те, кто не знал Максаржава, готовы были поверить жалобе и говорили, что во всем этом нужно разобраться, но многие сразу смекнули, в чем дело.

— Ну, здесь не обошлось без Очира. Давно он пытается подставить ножку Хатан-Батору. Ведь полководец опасен и грозен для чужеземцев, а перед личными врагами он безоружен.

В министерстве решили, что если все подобные письма разбирать и принимать всерьез, то не будет никакой возможности заниматься другими делами, и оставили письмо без внимания. Однако Очир-бээс не успокоился. Приехав в Хурэ, он стал ходить по учреждениям и пытался найти себе сторонников в борьбе против Максаржава, но особых результатов не достиг. Когда Очир услышал, что Максаржав приехал в Хурэ и его торжественно встретил Сухэ-Батор, он пришел в ярость.

— Оказывается, сейчас в цене грешники. Стану грешить, как Максаржав, может, и меня тогда сделают министром?

До Максаржава доходили, конечно, сплетни, которые Очир про него распространял, но он не обращал на них внимания, он работал день и ночь. Надо было следить за состоянием казарм, где жили цирики, за их питанием и обмундированием.

Когда Хатан-Батор впервые пришел в военное министерство, то увидел, что там появилось много молодых, незнакомых чиновников. Были здесь, правда, и люди среднего возраста — все в парадных одеждах, на шапках красовались жинсы и отго. Они расхаживали по министерству со строгим и озабоченным видом. Максаржав подумал, что у Сухэ-Батора, должно быть, очень много работы. Однажды Хатан-Батор сидел в своем служебном кабинете, когда ему передали, что его вызывает к себе Сухэ-Батор.

— Присаживайтесь, Хатан-Батор. Есть одно очень важное дело, и я хотел бы узнать ваше мнение по этому поводу, — сказал Сухэ-Батор.

— Слушаю. — Хатан-Батор, глубоко вздохнув, сел на стул..

— Мне кажется, что государственный налог нужно взимать с нойонов и тайджи так же, как и с аратов. Что вы об этом думаете?

— Почему же налог должен быть для всех равноценным? Справедливо было бы больше взимать с тех, у кого больше личная собственность, и меньше с тех, кто беднее. Есть ведь богатые хозяйства, насчитывающие по тридцать тысяч голов скота, хотя владельцы их и не тайджи. Правильнее будет, по-моему, обложить хозяйства налогом соответственно поголовью скота.

— Сколько же скота у вас лично?

— Наверное, голов четыреста будет.

— Неужели так мало?

— Что значит мало? Когда-то ведь было всего сорок. Не кому у нас заниматься скотоводством. А семье хватает и моего жалованья. Если вспомнить, как пришел я когда-то к Га~ нойону в одном стареньком дэли, то сейчас я богач. Мои родители жили действительно бедно. А я вот о чем хотел с вами поговорить: думается мне, следует призывать на военную службу всех юношей без исключения. А так как решено ввести для цириков единую форменную одежду, то надо бы увеличить численность людей, которые готовят обмундирование для армии.

— Так и сделаем.

— Хочу предложить еще сократить расходы на жертвоприношения богдо во время церемоний. Бообще-то эти расходы невелики, но, я думаю, многие из приближенных богдо, пользуясь своим положением, запустили руку в государственную казну.

— Максаржав-гуай, хочу предложить вам пойти со мной на спектакль.

— Да нет, не могу, — отказался Максаржав, и Сухэ-Батор не стал настаивать.

Утром Максаржав отправился в военное министерство. Он передал служителю коня и вошел в свой кабинет. Тотчас же явился чиновник.

— Приветствую вас, министр! — проговорил он, кланяясь.

Максаржав отбросил косу за спину и пододвинул к себе кисточку и тушь.

— Много ли на сегодня дел? — спросил он. — Принесите папку.

— Сейчас, — проговорил чиновник и, выйдя из кабинета, тут же вернулся с кучей бумаг.

— Вот дело одного залана, который убил уполномоченного правительства, когда тот потребовал, чтобы залан отдал своего сына в армию.

— Сколько у него детей?

— Не знаю.

— Почему же это дело не передано в суд? Надо передать!

— Слушаюсь! Еще дело о дезертирстве.

— Откуда этот цирик?

— Из Хурэ.

— Почему дезертировал?

— Не знаю.

— А надо было узнать, почему он бежал из армии. Может быть, пища и жилье плохие или командир наказал несправедливо? Может, дома у него что-то случилось... Как бы то нп было, дезертира найти и допросить! Давно он призван в армию?

— Да нет, недавно.

— Что еще?

— Велели спросить вас, где поселить инструктора по орудийному делу.

— Научись говорить «по артиллерии». Скажи, чтобы для него подыскали приличный дом. Когда найдут — доложи. Я схожу, сам посмотрю.

— Вас приглашают на званый обед.

— Кто приглашает? Когда?

— Кажется, это обед, который дает правительство китайским представителям.

— С китайцами я лишь скрещивал мечи, а чокаться с ними ни разу не доводилось. Доложи начальству, что я на обеде но буду, боюсь, наговорю лишнего.

«Будут принимать китайцев... Есть, наверное, и среди китайцев такие, которые относятся к нам доброжелательно...» — размышлял Максаржав.

— Спроси, как продвигается строительство здания военного училища, — сказал полководец. — После полудня я еду в Хужирбулан. Посмотрю, как проходят там строевые занятия.

— Слушаюсь.

— Узнай, выдали ли, как было велено, цирикам бумагу, кисточки и тушь. Надо учить их грамоте.

— Цирики говорят, что им русский доктор не нужен.

— Кто именно так говорит?

— Да я слышал эти разговоры в лечебнице для цириков.

— Точно узнай, кто ведет эти разговоры, кто стоит за его спиной. И учти: не следует спешить с наказанием. Только тщательно разобравшись, можно наказывать виновного. А лучше всего не наказывать людей, а убеждать.

— Слушаюсь.

Чиновник вышел, и Максаржав остался один. «Не такое теперь время, чтобы наказывать за малейшую провинность, сейчас надо убеждать и разъяснять. Однако если каждого уговаривать, пожалуй, так все дело остановится».

Прежде Максаржав считал, что, как только будут изгнаны иноземцы и будет установлена народная власть, революция завершится. Однако Сухэ-Батор сказал, что революция только начинается.

Снова вошел чиновник.

— Министр, Сухэ-Батор хотел вас видеть.

— Сейчас иду. — Максаржав убрал бумаги и вышел из кабинета.

«Как я заблуждался, думая, что не увижу больше ни одного китайца! Ну что ж, моя совесть чиста: я воевал с ними не на их территории, я сражался с врагом, который посягал на мою страну. И ни за что не стану просить у них извинения или расшаркиваться перед ними. Я так прямо об этом и скажу!» — думал он, входя в кабинет Сухэ-Батора.

Сухэ-Батор отложил бумагу, которую читал, и обратился к Максаржаву:

— Вы подыскали жилье для инструктора по артиллерии?

— Пока нет. Если найдется какое-нибудь помещение поблизости от казармы, то это было бы удобнее всего.

— У меня к вам, Хатан-Батор, есть серьезный разговор. Я понимаю, что вы были постоянно в военных походах и не смогли вступить в партию...

Максаржав, с ходу поняв, что хочет сказать министр, подхватил его мысль:

— Если меня примут, то я хотел бы вступить теперь. Я уже все обдумал и даже написал заявление. Вот оно. — Он вынул из-за пазухи листок. — Только не знаю, кого попросить поручиться за меня, — нерешительно проговорил он.

— Я поручусь, — сказал Сухэ-Батор.

— Вы? — обрадовался Максаржав.

— Да-да. Я знаю всю вашу жизнь и поручусь за вас. В общем-то, я давно уже считаю вас членом партии.

— Ну, спасибо, мой младший брат!

— Скажу вам по секрету, что у нас в правительстве есть расхождения по важнейшим вопросам и наши противники могут направить страну по ложному пути.

— Мне очень трудно во всем этом разобраться, — сказал Максаржав. — Во время сражений все было значительно проще: ясно, где друзья, а где враги. Теперь же иной раз и не поймешь, где таится враг. — Он взглянул на Сухэ-Батора.

— Вот именно. Поэтому командирами нужно назначать верных люд.ей. Необходимо знакомить цириков с политикой партии, требовать соблюдения в армии строгой дисциплины.

— Да, это так. И еще нужно пополнить государственную казну.

— С богатых феодалов взимают большие налоги, и многие недовольны политикой правительства.

— Я думаю, что у наших чиновников, вот, например, у меня, слишком большое жалованье. Что, если его урезать, а цирикам добавить хотя бы по одному лапу? А с феодалов правильно большой налог берут, вот я, например, не жалуюсь.

Сухэ-Батор рассмеялся.

— Какой же вы феодал?

— Многие чиновники и министры Народного правительства не имеют потомственных титулов, по, подобно мне, занимают очень высокие посты.

— Но ведь вы получили свой титул за заслуги.

— Полно! Я вообще готов отказаться от этого титула. Мой младший брат, а что, если я действительно откажусь от титула вана и стану простым аратом?

Сухэ-Батор, подумав, сказал:

— Что ж, это вполне возможно. Но надо немного повременить. Сейчас, когда нам необходимо одержать верх над многочисленными владетельными князьями, имеющими потомственные титулы и чины, ваш титул может оказаться очень полезен нам.

— Я человек необразованный, не научился ни русскому, ни китайскому языку.

— Я дам вам книги на русском.

— Да что вы!

— При вас будет человек, который станет пересказывать по-монгольски все, что написано в русской книге. А вы соответственно вознаградите его за это.

— Ну, спасибо. А вы считаете, я смогу научиться?

— Хатап-Батор, прочтите вот это и расскажите, пожалуйста, основное содержание цирикам, — сказал Сухэ-Батор, указывая на стопку газет.

— Хорошо. Я как раз еду в Хужирбулан.

— Будьте осмотрительны, — напутствовал его Сухэ-Батор и добавил: — А на обед, устраиваемый для китайцев, можете не приходить. Однако впредь имейте в виду, что не все китайцы — враги. Мы никогда не собирались ссориться с китайским народом, мы хотим с ним дружить. Но мы не желаем быть под пятой у кого бы то ни было. Монголия — самостоятельное государство. Скоро мы станем принимать, согласно международному статуту, дипломатических представителей и посланников капиталистических стран, которые пожелают установить с нами дипломатические отношения.

В тальнике на берегу Толы стояло несколько груженых телег, а неподалеку паслось около десятка быков. Два пегих коня были привязаны к телеге. Тут же стояла палатка путников, а перед входом — таган с котелком.

Мужчина лет пятидесяти с коротенькой косичкой лежал на спине, глядя в небо. Рядом с ним, отвернувшись, спала женщина с толстой черной косой. У изголовья мужчины лежали скорострельное ружье — довольно редко встречающееся в этих местах оружие — и патронташ.

Одежда у обоих была довольно приличная — новые чесучовые дэли. Сверху они укрылись тоже совсем еще новой лохматой шубой. Под ноги женщины был подсунут край одеяла из волчьей шкуры, другой его конец касался стенки хижины.

«В тот год, когда отнял я у Очира деньги и сдал их в казну, надо было и его самого прикончить! Оставил в живых этого мерзавца, а он опять принялся за свои пакости. Слишком спокойный человек наш Ма-ван. Как только люди его не поносят, каких только небылиц о нем не рассказывают, а ему хоть бы что!» И Того снова вспомнил Очир-бээса, который потихоньку ругает Народное правительство и тут же лебезит перед представителями власти.

— Вот черт! — громко сказал Того, и от этого возгласа женщина проснулась.

— Что ты сказал? Пора уже вставать? — проговорила она.

Того громко расхохотался.

— Да нет, не в том дело. Это я помянул мерзавца Очир-бээса.

— Сколько же можно его ругать? — сказала Гунчинхорло и приподнялась, но Того, осторожно взяв ее за плечо, уложил снова.

— Пойду разведу огонь. Остался ли только уголек в золе? — проговорил он и вышел.

— Я сама растоплю. И так заставила тебя рано встать.

— Подумаешь! Я привык. Каждое утро Батор-вану готовил завтрак.

— Тем более...

— Тогда я пошел за водой. Если, моя госпожа, тебе угодно, то вставай. Да смотри, чтоб зола в глаза не попала, когда станешь раздувать огонь. Пойду зачерпну простым кожаным ведром водицы из государыни Толы. — И он зашагал босиком по траве.

— Милый, надень гутулы.

— Обойдется! — ответил он и ушел.

Гунчинхорло сложила и увязала вещи, находившиеся в палатке, и, пока разводила огонь, пришел Того.

Вдвоем они приготовили чай и уселись рядышком перед очагом. «Неужели мне все это не снится, — подумала Гунчинхорло. — А каково было шагать по степи с караваном! Вот по этой самой дороге шла я со своим тощим верблюдом... Разве такое забудешь? Нет, не забыть... Как не забыть и того дня, когда меня нашла и взяла к себе семья Хатан-Батора. Какое счастье, что мы встретились с Того! Только бы его снова не позвали на войну!»

Гунчинхорло расчесала волосы, починила носки Того, пригнала быков. Пока она сновала взад-вперед, Того, прислонясь к стене хижины, курил трубку, прихлебывая чай. В лесу на горе Бургасан пели соловьи. Соловьиные трели вызвали в памяти Того песни, что пели цирики в своих палатках, когда стояли под Улясутаем.

«Где я уже слышал эту мелодию? Ах, да. На пиру, когда встречали Хатан-Батора...» Он словно увидел вновь и высокую Отгон-тэнгри, и величественный Сутай-хайрхан, и Цамбага-рав, на вершинах которых громоздились тучи, пронизанные палевыми лучами восходящего солнца. Все это Того десятки раз видел во время сражений, но изумительную красоту родного края, казалось, ощутил только теперь.

Когда они отправились усмирять Бавужава и ехали по безбрежной халхаской степи, одни цирик из Цэцэи-ханского аймака запел вдруг протяжную степную песню «Маленький соловый конь». Казалось, голосу певца внемлют не только цирики, но и кони и весь широкий степной простор. Хороша была эта песня! Но вот кончилась степь, исчезли песчаные барханы, и далеко впереди появились очертания гор — гора Гур-ван-сайхан, «Камни великой земли»! Расположенные рядом, они будто поддерживали друг друга. Когда вскрылись реки и начался ледоход, цирики думали лишь об одном: как переправиться на другой берег, и некогда было даже взглянуть на реку, где плыли, обгоняя друг друга, бесформенные льдины. А звон тающих ледяных сосулек — это ведь настоящая музыка! А синие озера: Хяргас, Цэцэг, Буйр. Того вспомнил, как раньше, попав на берега этих озер, он думал только о том, не затаился ли где-нибудь враг, и вовсе не замечал, как переливаются рябью синие волны, как шуршит на ветру камыш, как перекликаются в зарослях птицы. И каждая река утоляла жажду всадника, в каждом озере он поил своего коня...

Лишь теперь он по-настоящему услышал птичьи голоса и увидел красоту переливающихся рябью волн. «О моя родина, колыбель моя! Ты принесла мне, обездоленному, счастье! До последнего вздоха стану я прославлять тебя, прекрасная моя земля!»

Того вдруг почувствовал рядом легкое дыхание. «Замечтался. Милая ты моя Гунчинхорло... Пусть страданиям твоим придет конец! » — подумал он.

— Пора в дорогу. О, да ты успела и палатку разобрать!

А я задремал.

— Нет, я видела, что ты сидишь с открытыми глазами и словно мечтаешь о чем-то. Решила тебя не тревожить, собрала все сама.

— Ну, я сию минуту погружу пожитки и запрягу быков.

Гунчинхорло немного пополнела, но осталась такой же статной, как и в юности. Того же, который прежде казался до времени состарившимся, очень изменился — он стал живым, подвижным, веселым. Неужели было такое время, когда он страшился встречи с этой женщиной? «Я не просто жалею Гунчинхорло, я люблю ее, — думал он. — Если она бросит меня и уйдет к Гава-ламе или к кому-нибудь другому, я по-настоящему осиротею». Человек легко распознает страдание, а счастье не сразу замечает и нередко проходит мимо него.

Отмечая полное изгнание из Монголии унгерновских бандитов, правительство Советской России наградило орденами Красного Знамени главнокомандующего вооруженными силами Монголии Сухэ-Батора, заместителя главнокомандующего Чойбалсана и командующего войсками Западного края Хатан-Батор-вана Максаржава. Правительство в связи с награждением трех полководцев устроило в их честь завтрак. По указанию бээса Цэрэндоржа, управляющего делами министерства иностранных дел, в большой праздничной юрте на почетном месте был поставлен стул с высокой спинкой — для Сухэ-Батора, справа от него должен был сидеть Максаржав, слева — Чойбалсан.

Когда три полководца после приема в посольстве Советской России, где им были вручены ордена, подъехали вместе с советским посланником к праздничной юрте, все радостно приветствовали их.

Провозгласив традиционное благопожелание — чтобы монгольский и русский народы во веки вечные шли вместе, жили в братском соседстве, а в тревожное время действовали сообща, — Хатан-Батор Максаржав взволнованно сказал, обращаясь к советскому посланнику:

— Глубокоуважаемый господин посланник! Я хочу выразить вам сердечную благодарность за высокую оценку моих скромных заслуг и награждение меня драгоценным орденом.

В письме Народного правительства Монголии, которое было опубликовано в связи с этим награждением, отмечался героизм, проявленный Максаржавом при разгроме войска Бакича в Улангоме.

«Подданный нашего государства полководец Максаржав, — говорилось в этом письме, — действуя совместно с красноармейцами, оказывающими нам помощь от лица великого русского народа, разгромил и уничтожил бандитскую шайку Бакича. Рабочие, крестьяне и арагы Монголии и России гордятся своим героем и радуются за пего».

Никогда не забыть Максаржаву тот поход!

Когда занимали Улангом, войско у Максаржава было численно меньше, чем у Бакича, цирики были плохо вооружены. Белогвардейцы, преследуемые с тыла Красной Армией, ворвались в Монголию, надеясь найти здесь опору и защиту, но просчитались — цирики Хатан-Батора окружили Улангом.

Максаржав велел поставить палатку и развести огонь под гаганом. Сидя перед оптом на двух войлочных, крытых тканью тюфяках, положенных прямо на снег, он приказал позвать Далая.

— Поезжан к белогвардейцам, отвезешь вот это письмо. Мы предлагаем нм сдаться, не хочется лишних жертв. Только обязательно возьми с собой белый флаг.

— О жанжин! А что, если поехать без этого флага? — спросил Далай. «Я же знаю, что, когда белые сдаются, они обычно привязывают к штыку или к палке белую тряпку — кусок рубахи или подштанников. Что же это такое получается? Я должен ехать с белым флагом, как будто собираюсь сдаваться в плен!»

Угадав его мысли, Максаржав сказал:

— Нет, Далай, ты едешь не сдаваться в плен. Ты представитель, которому поручено вести переговоры. А если не будет флага, они, чего доброго, отправят тебя на тот свет. Поезжай без разговоров.

Максаржав понимал, что сейчас испытывает Далай, по иного выхода не было.

Вместе с Далаем поехали еще двое цириков.

В лагере с нетерпением ждали их возвращения. Наконец вдали показались силуэты трех всадников, и Максаржав с облегчением вздохнул.

— Ну и заносчивый же тип этот Бакич, — сказал Далай, подъехав к палатке командующего. — Заявил: кроме самого Хатан-Батора, я никому не сдамся. Если вы ведете переговоры и в самом деле от имени Максаржава, покажите мне его.

— Вот как! Давайте коня!

— Вам бы лучше не ездить, жанжин! От белогвардейцев всего можно ждать...

— Если они меня прикончат, то от них самих ничего не останется, это они отлично знают. А человеку, сражающемуся за правое дело, бояться нечего, — сказал Максаржав и сел на коня. Далай и еще несколько бойцов решили сопровождать полководца.

Когда белогвардейцы увидели издали Максаржава на буланом коне, они двинулись ему навстречу с белым флагом. Так, уничтожив сначала передовой отряд бакичевцев, он заставил остальных сдаться.

Не успели они покончить с бандами Бакича, как получили новое сообщение правительства: «Банды белогвардейца Кайгородова, вторгшиеся в Дюрбетский аймак, причиняют жесточайшие страдания жителям. Просим принять участие в скорейшей ликвидации белогвардейских бандитов...»

Итак, теперь им предстояло сражаться с тремя тысячами белогвардейцев. Цирики Максаржава должны были ехать в Улангом, чтобы соединиться там с красноармейцами.

Они ехали в мороз и снегопад, у большинства цириков не оказалось теплой одежды, палатки истрепались, кони и скот отощали, люди выбились из сил. Но ни у одного из бойцов — будь то простой цирик или командир — не было и мысли об отступлении, не было пути назад. Перед Улясутаем сделали привал, наутро они должны были встретиться с красноармейцами. Максаржав обходил палатки цириков, осматривал их обмундирование, приговаривая: «Держись молодцом!» Потом он созвал командиров и объявил, что красноармейцев необходимо встретить в теплой дружественной обстановке, и велел в каждой палатке провести беседу и приготовить угощение. На следующий день, когда дозорный сообщил, что прибыл передовой отряд Красной Армии, Максаржав построил в шеренги своих цириков, поставил впереди знаменосца и еще раз напомнил, как должна проходить церемония встречи.

Появились красноармейцы — одно подразделение в пешем строю, другое на конях. Впереди ехал командир с двумя сопровождающими. Максаржав — тоже с двумя бойцами — двинулся ему навстречу.

— Заместитель военного министра Монгольской Народной Республики, командующий армией Хатан-Батор, докладываю вам, что войсковая часть Красной Армии прибыла для совместного уничтожения белогвардейских войск, — отрапортовал русский командир. — Да здравствует Монгольская народно-революционная армия!

— Ура! — закричали красноармейцы.

— Воинская часть Монгольской народно-революционной армии, прибывшая для водворения мира и спокойствия на западной границе страны, готова сражаться совместно с Красной Армией и уничтожить белогвардейцев. Да здравствует Красная Армия! — провозгласил Максаржав.

Цирики трижды прокричали «ура!».

Все спешились. Когда оба командира поздоровались за руку и русский командир обнял Максаржава, красноармейцы и цирики снова грянули «ура!».

Цирики приняли красноармейцев, как было заранее условлено, командиров пригласил к себе на обед Максаржав, а вечером отправили людей в ближайший хошун, чтобы добыть хороших коней и провиант.

На собрании десятой партячейки обсуждали кандидатуры восьмерых вступающих в партию. Когда дошла очередь до Максаржава, секретарь партячейки прочел: «Что касается полководца Максаржава, то ставим присутствующих в известность, что он давно уже выполняет поручения Народной партии и имеет заслуги перед страной, поэтому просим в виде исключения принять его в члены партии без кандидатского стажа». Двое рекомендующих Максаржава — министр Сухэ-Батор и казначей ЦК партии Лувсанданзан — находились тут же. Вскоре на заседании президиума ЦК партии кандидатура Максаржава обсуждалась вместе с остальными, а затем состоялся пленум ЦК, где Максаржав был принят в партию без кандидатского стажа.

— Я всю жизнь сражался под пулями и штыками не для того, чтобы каких-то двадцать-тридцать человек завладели родными монгольскими кочевьями, поделив их с иноземными захватчиками, и разоряли сотни тысяч аратов, — сказал Максаржав. — Если Народная партия стремится к тому, чтобы весь наш народ навсегда избавился от угнетения и страданий, чтобы все люди были обеспечены пищей, одеждой и работой, то я, не щадя ни жизни, ни крови, стану бороться за дело этой партии... Если же я отступлюсь от этой своей клятвы, то пусть родина моя, помня деяния моих предков, осудит меня, пусть осудят меня даже дети...

Максаржав вернулся домой довольно поздно, поужинал и, намереваясь немного почитать, сел за маленький письменный столик. Но тут скрипнула калитка, и вошла Цэвэгмид.

— К нам соблаговолил пожаловать Да-нойон и с ним какой-то незнакомый человек. Как быть? — сказала она, поспешно наводя порядок в юрте.

— Что бы это значило? Он к нам прежде не захаживал. А, да все равно от него не жди ничего путного...

— О бог мой! Старших детей дома нет, новый спектакль ушли смотреть. Только мы двое да младшие...

— Не бойся. Ничего плохого они не могут нам сделать. Если бы хотели, давно бы убили, да так, чтоб никто и не узнал... А кроме того, человек, который стоит за дверью, не настолько смел, чтобы собственными руками что-либо сделать.

— Вы разве не выйдете его встречать?

— Нет. Я государственное лицо, заместитель министра. Мне полагается встречать гостя сидя.

— О бог мой! — прошептала Цэвэгмид, выходя из юрты.

Да-нойон был человек родовитый, обладал высокими титулами. Прежним духовным и светским властям он делал крупные подношения и потому пользовался их расположенном. Он вел торговлю не только с Пекином, но имел связи и с многочисленными торговцами из России, Германии, Японии и Америки; Да-нойон был известен как человек расчетливый, предприимчивый и хитрый. Максаржав слышал, как он однажды сказал: «Ничего не пожалею, чтобы уничтожить народную власть и оправдать клятву, данную при установлении автономного правительства».

Тихо отворилась дверь юрты, и вошел Да-нойон, задев жинсом притолоку.

— Почтительно приветствую вас, нойон. Почему так поздно соизволили пожаловать? — сказал Максаржав.

Да-нойон молча уселся на приготовленном для него тюфяке.

— Как ваше самочувствие?

— Прекрасно. А как вы себя чувствуете? Служебные дела как идут?

— Прекрасно. Благополучны ли ваши стада?

Разговор явно не клеился и был в тягость обоим.

Да-нойон нервничал, он как-то весь подобрался, глаза беспокойно бегали. Ожидая, что скажет гость, Максаржав вертел в руках табакерку.

— Говорят, вы стали членом партии?

— Я ведь вообще-то давно уже в партии.

— Ах, вон оно что... — проговорил Да-нойон, глядя, как Цэвэгмид разливает чай. Он ждал, что она поставит угощение и выйдет из юрты.

— Когда Га-нойон еще был в добром здравии, я как-то виделся с ним, — сказал гость, поднося ко рту пиалу с чаем.

— У вас есть долги?

— Нет-нет. Если бы и были, за столько лет я давно уже покончил бы с ними.

— Несомненно.

Было ясно, что Да-нойон пришел в такой поздний час не за тем, чтобы просто поболтать.

— Вот у меня какое дело к вам, жанжин... Собралось нас несколько человек, выпили кумысу, поговорили о событиях последнего времени, о горе и радостях, а под конец поспорили. И решили посоветоваться с вами.

— Ну и что же?

— Хотелось бы знать, какая выгода нашей стране от этой дружбы с красными русскими!

— Вы, говорите, поспорили. Так о чем был спор?

— Некоторые утверждают, что скоро наше государство перестанет существовать и в мире больше не будет звучать слово «Монголия».

— Да-а! — протянул Максаржав. — Вы не способны предвидеть будущее своей страны, вы не знаете нашу молодежь. А она хочет учиться! Вам не попять, что эти дети простых аратов способны прославить монголов на весь мир. Из их среды выйдут люди, которые заставят о себе говорить!

— Не лучше ли нам торговать с Китаем, Японией и Германией?

— А разве вы уже не ведете с ними жульнической торговли и не наживаетесь на этих сделках?

— Но государственная торговля...

— Ах, государственная... — сказал Максаржав и замолчал.

«Государство торговать может, — думал он. — Только вот чем? Торговцы приобрели навыки в хитроумных сделках, мы же, люди бедные, не умеем торговать. А эти сначала торгуют товарами, потом — душами людей, а под конец начнут продавать и родину».

— Мы решили, что лучше всего положиться на южного соседа, с ним скорее можно договориться.

— Вот как?

«Этот черт будто наглухо закупорил свой рот, слова из него не вытянешь!» — злился Да-нойон.

— Всем известно, что вы не раз сражались с китайцами и с ними не в ладах, однако, может быть, вы пересилите себя, ведь речь идет о судьбе нашей страны? Я пришел сказать вам: если вы согласитесь с нашим мнением, Пекин забудет прошлое. Они так и просили передать...

— Ах, вот уже до чего дело дошло?

Максаржав наполнил араком кубок Да-нойона. Тот понял это как признак того, что Хатан-Батор склоняется на его сторону.

— Они сказали, что помогут нам восстановить страну.

— Так оно, видимо, и есть...

— Да, так.

«Подонки... Готовы идти на поклон к врагам только из-за того, что им, видите ли, увеличили налоги, сыновей их берут в армию, посылают учиться или заставляют пести уртонную службу. Сущую правду говорил о них Сухэ-Батор!» — негодовал Максаржав.

— У нас собираются запретить религию, и те, кто верит в будду, вряд ли останутся в списках членов партии, — сказал Да-нойон.

«В списках я или нет, я все равно буду вместе с партией», — подумал Максаржав, но не стал возражать.

«Нашел-таки я твое уязвимое место...» — решил хитрый нойон.

— Красные русские, — продолжал он, — говорят, настроены решительно против людей, которые верят в бога. Вы, конечно, слышали об этом?

— Нет, не слыхал.

— Вот то-то и оно! Удивительно, что вас приняли в партию. Верующие беспокоятся, говорят, в западных странах сжигают вероотступников...

— А разве наша буддийская религия не разрешает жертвоприношений и сожжения грешников? — сказал Максаржав.

— Но ведь это делается для укрощения чертей и дьяволов, — сказал Да-нойон.

— На Западе тоже, наверное, так говорят, — сказал Максаржав и закрыл книгу, лежавшую на столике.

— Среди наших сторонников, — сказал Да-нойон, — есть и представители нового правительства, сам богдо-гэгэн сочувствует нам. Подумайте, не по пути ли и вам с нами...

— Я уже выбрал свой путь.

— Ну и отлично! Вы очень нужный Монголии человек. Вы пользуетесь авторитетом. Куда пойдете вы, туда пойдут и цирики. Только под вашим предводительством сыны Монголии поднимутся на врага...

— Я думаю, вы преувеличиваете мои возможности, так же как и мои заслуги. Я не обладаю таким могущественным влиянием, — сказал, улыбнувшись, Максаржав. Он предложил гостю выпить, поднял свой кубок, пригубил и поставил на место. — Я понял, что причиной вашего, почтенный, визита ко мне явилось серьезное дело. Очень сожалею, но не смогу вам помочь. Пути наши, видимо, никогда не сойдутся. Я, пока жив, не отступлюсь от своих убеждений. А вы подумайте, есть ли у вас шанс выиграть: осуществлены наконец многолетние чаяния аратских масс. В России к власти пришли простые люди, которые не ставят своей задачей завоевание какой-либо другой страны и ее эксплуатацию. И наконец, религия... Государство и религия будут разделены. Я вообще не духовное лицо. Как вы сами говорите, я в любом случае совершил грехопадение. Но я не считаю себя грешником. Считаю, что «усмирял чертей». — Максаржав улыбнулся и продолжал: — Вы бы лучше прекратили свою деятельность, направленную против только что родившегося, молодого государства. Юности свойственно ошибаться, вот и у нас сейчас в государственных делах могут быть упущения. Смотрите, как бы не пришлось вам расплачиваться в загробной жизни за свои дела.

— Все может быть... — пробормотал Да-нойон и угрожающе добавил: — Подумайте о своих детях...

— Если мои дети будут сыты и одеты, будут иметь крышу над головой, если станут трудиться на благо своего народа, то для них не важны будут ни чины, ни титулы, а с религией они сами разберутся. Пусть поступают по своему усмотрению, — сказал Максаржав и, подойдя к своей кровати, сел.

— Я понял вашу мысль, — сказал Да-нойон, поднимаясь. — Наговорил я вам тут всякого вздора. Не нужно принимать мои слова всерьез...

— Если бы сейчас шла война, я бы убил вас, но сейчас мирное время и казнь отменена. Наше государство только начинает вставать на ноги, оно еще молодо, многим руководителям не хватает опыта. А всяческие распри могут привести к тяжелым последствиям. Постарайтесь хорошо подумать и будьте осмотрительны. Не захотите впять моим словам, можете понести и наказание, — сказал Максаржав.

Когда Да-нойон вышел из юрты, хозяин даже не пошел проводить его.

«Они надеялись, что запугают меня и перетянут на свою сторону, но просчитались. Однако недооценивать их нельзя», — думал Максаржав.

Вошла Цэвэгмид с младшей дочерью.

— Давай поиграем в кости, — предложил Максаржав дочке. Та обрадовалась.

— Давайте! Вы будете держать в руке двадцать косточек, а я две.

— Ну нет! — возмутилась Цэвэгмид. — Где это ты научилась так хитрить? Две — это слишком мало. Возьми по крайней мере хотя бы шесть штук.

— Ну, тогда пять, — сказала девочка, глядя на отца.

— Я пятнадцать, а ты пять, — сказал Максаржав.

— Ладно, — сказала девочка, и они перешли в правую половину юрты. Оба встали на колени, отец склонился вперед, а девочка села на пятки.

— Папа, я удержала пять штук! — радостно закричала девочка. — Я выиграла, я выиграла!

Был хмурый осенний день. Во дворе Максаржава собралось много народу. Все суетились, занятые сборами Максаржава в далекий путь. А в военном министерстве тоже полным ходом шла подготовка к поездке министра в Москву.

Максаржав попросил Чойбалсана:

— Расскажите мне, пожалуйста, подробнее о моей миссии. Я ведь прежде не бывал в чужих странах и немного страшусь этой поездки, хотя и невыразимо рад, что удостоился доверия партии и правительства.

— Я распорядился подготовить для вас текст речи и план работы, — сказал Сухэ-Батор. — С вами поедут надежные товарищи. Скажите, Хатан-Батор, неужели вы даже теперь не отрежете косу?

«Когда-то безрассудный человек по имени Бодо приказал женщинам остричь косы и с той поры стал ненавистен народу. Если я отрежу косу, значит, и цирики должны сделать то же самое. Но может, еще не пришло для этого время?» — подумал Максаржав и сказал:

— Это же признак того, что я мирянин, а не лама. Если я постригусь, все подумают, что я стал ламой. А потом, нужно еще учесть и мнение цириков.

— Вы встретитесь в Москве с полководцем Фрунзе.

— Я часто слышал от русских инструкторов фамилию этого человека. Очень рад, что увижусь с ним лично. Жаль, не смог повидать великого учителя Ленина в добром здравии.

— В Москве вы увидите Кремлевский дворец.

«Я там вообще много интересного, наверное, увижу. Какого высокого доверия я удостоился: член ЦК партии, член Малого Хурала. А раз меня удостоили такой большой чести, я должен в меру своих сил приносить пользу», — думал Максаржав.

В Москве в первый же день Максаржав отправился на встречу с полководцем Фрунзе. Он надел коричневый шелковый дэли, на груди сверкал советский орден. В первую минуту, увидя монгольского министра обороны с косой, Фрунзе едва не засмеялся — ведь в России никто, кроме женщин, кос не носит. Максаржав, заметив, что его коса привлекает внимание людей и что здесь нет ни одного мужчины с косой, решил: «Отрежу ее, как только вернусь. Если отрежу здесь, еще скажут: «Русские остригли».

Полководцы обсуждали военные проблемы и планы действий обеих армий.

— Если наша помощь больше не нужна, мы в течение ближайших месяцев отзовем все свои войска, — сказал Михаил Васильевич.

— Нельзя считать, что внутреннее положение в стране устойчиво. Может так случиться, что мы попросим вас помочь оружием и войсками.

— Товарищ министр, сколько раз вы участвовали в боях и приходилось ли вам терпеть поражение? Мне это очень интересно знать, — спросил Фрунзе.

— Участвовал более чем в сорока боях. Благодаря мужеству и отваге монгольских воинов не потерпел ни одного поражения, — сказал Максаржав.

— Генерал Бакич намного сильнее Унгерна, это человек, получивший прекрасное военное образование. И то, что вы заставили его сдаться, свидетельствует о том, что вы искусный тактик. Говорят, что вы умело используете разведку и головной дозор и атакуете, опережая врага.

— Я не учился специально тактике, — ответил Максаржав, — а всегда поступал так, как подсказывал мой опыт. И я несказанно рад, что с помощью Советской страны, великого учителя Ленина и Красной Армии мой народ победил врага и образовал суверенное государство. До конца дней своих буду помнить вашу бескорыстную помощь и дам наказ помнить об этом многочисленным своим сыновьям — цирикам.

— Большое вам спасибо! Если вашей стране будет угрожать какая-либо опасность, помните: наш народ, Красная Армия всегда готовы прийти вам на помощь, — сказал Фрунзе и предложил: — Не хотите ли посетить музей?

— Чем больше увижу, тем лучше, — ответил Максаржав.

— Я пойду с вами.

Максаржав решил: «Переводчик, очевидно, ошибся. Зачем ему, великому полководцу, сопровождать меня?»

Успешно закончив переговоры, Максаржав вернулся в Монголию.

Народно-революционное правительство наградило Максаржава титулом чин-вана и желтой курмой, а затем орденом «За боевые заслуги» первой степени. «Меня и прежнее правительство награждало, и новое, народное, тоже. Но ведь я ни к титулам, ни к чинам не стремился, более того — они мне даже в тягость. Хотел я уже один раз отказаться, да Сухэ-Батор отговорил. А ведь он неправ — авторитет не на титулах держится. Если появится надобность как-то воздействовать на лам и нойонов, то я обойдусь и без титулов», — решил Максаржав и написал письмо в правительство: «В соответствии с установками народно-демократического правительства, уничтожившего деспотизм и добившегося свободы для народа, прошу признать недействительными княжеский титул чин-вана и ранее пожалованные мне княжеские степени — бээла и бээса... Я заявляю, что стал членом Народной партии по убеждению, и желаю, не щадя жизни, трудиться на благо государства и народа».

Письмо полководца обсудили в правительстве, одобрили и затем обнародовали. После того как стало известно, что Максаржав отказался от княжеского титула, его недруги распустили слухи, что он тронулся умом. Поползли сплетни, будто награды получены Максаржавом незаслуженно, потому, мол, он от них и отказался, а некоторые заподозрили его в том, что он просто хочет избавиться от налогов. Однако у Максаржава нашлись и последователи: многие нойоны, поступившие на государственную службу, тоже отказались от своих титулов и степеней.

Монгольское Народное правительство в знак признания заслуг Максаржава перед родиной присудило ему звание «Неустрашимый народный герой» — он первым в стране удостоился этого высокого звания.

1970–1973