Великие битвы уголовного мира. История профессиональной преступности Советской России. Книга вторая (1941-1991 г.г.)

Вихри враждебные веют над вором…

Итак, с середины 50-х годов власть объявляет войну «воровскому» сословию, устраивает жуткий «душняк» профессиональным преступникам (прежде всего — «законникам» и опасным рецидивистам). Это — создание отдельных лагерей, где «ломали» «воров», заставляя их письменно отказаться от уголовных «законов» и «традиций». Это — ужесточение законодательства в отношении рецидивистов и «тяжеловесов» (лиц, совершивших особо тяжкие преступления). Это — мощная пропагандистская кампания в средствах массовой информации по развенчанию криминальных «авторитетов».

Была поставлена цель не только уничтожить «воровской орден», но и устранить условия для его возрождения. Намечалось создать противовес «ворам» и их «понятиям» в местах лишения свободы.

Руководство ГУМЗ (Главного управления местами заключения), администрация лагерей решили творчески применить опыт «сучьих войн»). Но на этот раз упор делался не на использование в качестве союзников «отошедших» воров, а на создание массовой армии помощников лагерной администрации из числа обычных арестантов.

В 1957 году в лагерях проходит эксперимент по перестройке системы исполнения наказаний. Эксперимент предусматривал, в частности, усиление политико-воспитательного аппарата, увеличение числа сотрудников, которые занимались бы исключительно исправлением осуждённых. В помощь им создавался актив из числа арестантов. Активисты следили за порядком, за соблюдением режима другими осуждёнными, пресекали нарушения, помогали организовать досуг, культурно-массовую работу и проч. Разумеется, именно такие осуждённые могли в первую очередь рассчитывать на послабления в режиме содержания, а также на освобождение раньше срока.

Некоторые исследователи (см. Ж. Росси. «Справочник по ГУЛАГу») тактично называют подобную категорию осуждённых «коллаборационистами». В арестантской же среде за такими активистами прочно закрепилось несколько негативных определений: помимо традиционного «суки», их называли — и называют — «козлы», «лохмачи», «вязаные» (или «повязанные», так как эта категория «сидельцев» носит повязку на рукаве с названием секции, в работе которой принимает участие арестант).

Закреплением и усилением такой политики явилось постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 3 апреля 1961 года, одобрившее Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах союзных республик.

Согласно этому документу, вводилось раздельное содержание разных по степени опасности категорий осуждённых. Были созданы колонии четырёх видов режима — общего (для впервые осуждённых), усиленного (для впервые осуждённых за тяжкие преступления), строгий (для судимых более одного раза), особый (для особо опасных рецидивистов), тюремный (для осуждённых, нуждающихся в особо строгой изоляции).

С 1963 года по Указу Президиума Верховного Совета РСФСР началось создание колоний-поселений для лиц, твёрдо вставших на путь исправления, где арестанты жили фактически на свободе, носили «вольную» одежду, получали на руки реальные деньги, а не «боны», могли выезжать к родным и пр.

Позже в качестве поощрения добросовестных арестантов стали использоваться так называемые «спецкомендатуры» — вольные общежития в городах и посёлках, на стройках народного хозяйства, где условно освобождённые преступники обретали относительную свободу: жили вне изоляции, среди свободных граждан, получали заработную плату не бонами, а деньгами, имели возможность тратить эти деньги как им вздумается, ходили в обычной одежде, а не в зэковской робе, постоянно беспрепятственно встречались с родственниками и знакомыми и пр. В арестантской среде таких условно освобождённых прозвали «химиками», а само освобождение — «химией» (первое время планировалось использовать эту рабочую силу на особо вредных производствах, но в конце концов «химиками» стали затыкать все дыры в промышлености).

Казалось бы, меры разумные и действенные. Они должны были привести к резкому сокращению преступности, стабилизации в местах лишения свободы, нанести непоправимый урон преступности профессиональной. И прежде всего — «ворам в законе».

На первых порах к тому всё вроде бы и шло. До сих пор старые уголовники с горечью и содроганием вспоминают те времена:

Часть «воров» не выдерживала мощного «пресса» и «ломалась». Девять «отошедших» написали обращение ко всем «ворам в законе» Советского Союза с призывом «порвать с позорным прошлым». Правда, когда обращение было опубликовано, под ним подписалось лишь семеро «законников».

«Воровской» мир оказался на краю пропасти. Казалось, всего лишь шаг — и…

Приказано: выжить!

Среди некоторых исследователей и даже среди части старых арестантов бытует мнение, будто в начале 60-х годов в результате «ломок» и ужесточения законодательства власть и администрация колоний смогли почти полностью сломить и уничтожить (не физически, так морально) «масть» «воров в законе». Многие «законники» якобы дали подписки с отказом от «воровской идеи», наиболее же стойких надолго изолировали, отправив на глухие «командировки» Дальнего Севера.

Однако углублённый анализ ситуации, нравов и традиций уголовного мира, обстановки в стране — заставляют нас категорически не согласиться с утверждением о разгроме «воровского» движения.

Напротив, приходится констатировать факт, который на первый взгляд кажется парадоксальным: своими действиями власть и руководство ГУМЗа в очередной раз СПОСОБСТВОВАЛИ УКРЕПЛЕНИЮ КАСТЫ «ВОРОВ В ЗАКОНЕ», ЗАСТАВИЛИ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫЙ ПРЕСТУПНЫЙ МИР СПЛОТИТЬСЯ И ВЫРАБОТАТЬ ЕЩЁ БОЛЕЕ ИЗОЩРЁННУЮ ТАКТИКУ И СТРАТЕГИЮ ПОВЕДЕНИЯ В НОВЫХ УСЛОВИЯХ.

Серьёзную ошибку допускают те, кто переносит представление о сегодняшних «ворах в законе» на «законников» далёкого — и не очень далёкого — прошлого. Так, например, поступают авторы серьёзного исследования современного «воровского» движения В. Разинкин и А. Тарабрин. В своей книге «Цветная масть» они, пытаясь развенчать романтизацию «воровского» мира, ссылаются на Варлама Шаламова и Александра Солженицына, цитируя отрывки из их книг, где даётся характеристика «воров в законе» 40-х — начала 50-х годов. А после этого делают следующий вывод:

Если бы авторы книги внимательнее почитали тех же Шаламова и Солженицына (не говоря уже о других гулаговских узниках), а потом потрудились ознакомиться с положением арестантов сегодня, они бы поняли, что во взаимоотношениях «начальник — охранник — зэк» изменилось многое. Что же касается воровского мира, ставить знак равенства между теми и нынешними «ворами» — значит проявлять дремучее невежество. Это всё равно, что причислить к касте современных «законников» Ваньку Каина или Соньку Золотую Ручку.

Например, авторы «Цветной масти» цитируют Шаламова, рассказывающего, как «в 1938 году и позднее — до 1953 года известны буквально тысячи визитов воров к лагерному начальству с заявлениями, что они, истинные друзья народа, должны донести на «фашистов» и контрреволюционеров».

Однако, во-первых, при всём своём уважении к Варламу Тихоновичу, такое утверждение не соответствует истине, это может подтвердит самый последний «фраер» тех лет. «Законный вор» даже в то время (когда уголовников власть рассматривала как «социально близких») не пошёл бы открыто к начальству о чём-либо докладывать. Иначе на его «карьере» в преступном мире сразу же поставили бы крест. Тем более в конце 40-х, во время «сучьих войн». Конечно, если бы нужно было «спалить фраера», «вор» сумел бы это сделать «технично», через свою «пристяжь», помощников. Но это — другой разговор.

Во-вторых, уже с середины — конца 50-х годов «воровской» мир занимает открыто антисоветские позиции, поддерживая в местах лишения свободы правозащитников, диссидентов, сея ненависть к коммунистам и Советской власти. Это — неоспоримый факт. Стало быть, ссылка на Шаламова, мягко говоря, некорректна.

Наконец, Разинкин и Тарабрин сами невольно признают, что «воры» «маскируются под правозащитников, блюстителей прав и свобод заключённых». В 30-е — 40-е годы такого не было и близко! «Фраер» и «мужик» открыто рассматривались лишь как бесправные существа, с которыми «блатной» может поступать так, как ему заблагорассудится. Значит, многое изменилось в мировоззрении «воров», если они вынуждены были серьёзно изменить свои взгляды и поведение. Даже если речь идёт о «маскировке».

(Кстати, попутное замечание. Само название книги — «Цветная масть» — звучит несколько архаично. Такое обозначение элиты уголовного мира можно сегодня считать анахронизмом. «Цветными» называли «воров» примерно до 70-х годов, пока в уголовном жаргоне не появилось новое значение слова «цветной»: так стали называть сотрудников милиции! Таким образом их отличали от общей массы «ментов», куда входили и сотрудники уголовно-исполнительной системы).

Однако вернёмся к началу 60-х годов. Выше мы утверждали, будто бы все мероприятия властей по ужесточению борьбы с «ворами в законе» привели к обратному: «воровская масть» стала ещё опаснее и сильнее. Попробуем подкрепить это утверждение конкретными доводами.

Действительно, руководство государства и правоохранительных органов искренне желали искоренить профессиональную преступность и её «крёстных отцов». Но, к сожалению, помимо благих намерений (которыми, как известно, вымощена дорога в ад), необходимо ясно понимать, с чем ты имеешь дело. У борцов против преступности такого понимания не было.

Начнём с того, что даже в конце 50-х годов понятие «вор в законе» было не столь определённым, как в настоящее время. Дело в том, что «ворами» назывались не только «коронованные», «крещённые» «законники». То есть не только те, кто прошёл обряд посвящения в «воровскую» касту и стал «официально» признанным «вором».

Прокатившиеся по ГУЛАГу войны, особенно «сучьи» и «мужицкие», выкосили из «воровских» рядов тысячи «достойных», «праведных» уголовников. А если добавить сюда железный кулак государственной правоохранительной системы, который обрушился на «воров» одновременно с хрущёвской «оттепелью», станет понятно, что «законникам» необходимо было как-то поднимать и поддерживать свой престиж, удерживать власть в арестантском мире. Поэтому «ворами» в то время назывались не только «коронованные», но и их «пристяжь», то есть подручные, блатари, желавшие выслужиться и пробиться наверх, в «воровскую» касту. Один из старых арестантов вспоминает:

Когда власть стала «ломать» «воровскую масть», удар, естественно, приняли на себя все «блатные», «братва», «отрицалово» — то есть та часть осуждённых, которая примыкала к «воровскому» миру и противостояла администрации мест лишения свободы. Для власти все эти арестанты были «ворами» — тем более их так называли и осуждённые.

Не будем наивны: практические работники исправительно-трудовой системы (особенно оперативных и режимных служб) понимали разницу между «рядовыми» и «командирами» преступного мира. Но ведь шла широкомасштабная кампания по развенчанию «командиров», требовалось выполнение «плана», победные реляции и рапорты. Поэтому система плодила «раскаявшихся воров», среди которых истинных «законников» оказывалось совсем немного — далеко не столько, сколько хотелось бы борцам против профессиональной преступности.

Старых, или, как их стали позже называть, «нэпма´нских» воров, прошедших горнило «сучьих» и «мужицких» войн, сломить было не так легко, как примкнувшую к ним «шерсть». Большинство из них не давало никаких подписок и продолжало держаться «воровской идеи». Власть, разумеется, особо «отличала» этих людей:

Уже в начале 70-х годов по зонам очень трудно было встретить истинного «вора», их в основном содержали на строгом режиме или в ПКТ и на тюремном виде режима, они просто вымирали. («Воры» сами о себе») Заметим попутно, что стойкие приверженцы «воровской идеи» пытались и в начале 60-х развернуть по «зонам» новую «сучью войну» — резать активистов, поддерживающих администрацию колоний. Однако обстановка резко отличалась от той, которая сложилась в лагерях в первые послевоенные годы. И «резня» не получилась. Силовые методы борьбы с властью были обречены на провал.

Итак, стойкие хранители «воровской идеи» были изолированы от общей массы арестантов в тюрьмах и на «дальняках» (в отдалённых лагерях особого режима).

Однако такая политика вовсе не вела к искоренению «воровского братства». Напротив: гонения на «законников» создавали вокруг них ореол «героизма» и «святости». Причём такой ореол возникал не на пустом месте. «Давильщики» сами выковывали стойкий характер и волевые качества «крёстных отцов», подвергая их изощрённым издевательствам.

Мне пришлось общаться с многими тюремными «сидельцами» (как в местах лишения свободы, так и на воле). Большинство из них в конце концов так привыкло к жизни в «крытке», что перевод из колонии или лагеря на тюремный режим эти люди воспринимали с радостью, как послабление! «На крытой» не надо постоянно конфликтовать с начальством из-за невыходов на работу (особенно на работы по благоустройству «зоны», которые считаются самыми «сучьими»), быть в постоянной конфронтации с «козлами»-активистами и т. п. Постепенно тюрьмы стали «воровской» вотчиной, а «тюремные воры» — самой уважаемой частью «воровского мира».

Можно полностью согласиться с характеристикой, которую дал этой касте журналист Виталий Ерёмин:

Конечно, этот панегирик «тюремным героям» надо разбавить несколькими уточнениями. Тюрьма ведь воспитывала не только волю и стойкость, но в том числе и ожесточение, убеждённость в праве быть высшим судьёй среди «каторжан» (поскольку это право выстрадано долгими тюремными годами), отсюда — нетерпимость к тем, кто осмеливается сомневаться или противоречить «вору» и нередко — суровые расправы над такими людьми… Долгая жизнь в ограниченном пространстве, под надзором людей, которые относятся к тебе как к человеку второго, а то и третьего сорта, в окружении арестантов, среди которых тоже не «сливки общества» — всё это, конечно, не могло не сказаться на характере некоторых «тюремных воров».

Кроме того, в конце концов «тюремные воры» и их подручные сумели неплохо обустроиться в некоторых крытках, наладить «дороги» с волей…

Но всё же наиболее известные из этих «героев блатного мира» — Шурик Устимовский, Вася Бузулуцкий, Вася Бриллиант, Витя Малина, Вася Корж и другие — стали в буквальном смысле легендой уголовного братства, непререкаемыми авторитетами, примером для подражания.

Другими словами, ядро, основную, самую опасную, «идейно выдержанную» часть «воровского» движения властям сломить не удалось. Удалось лишь физически уничтожить часть стойких «законников». Но далеко не всех: всё-таки не 37-й год…

Скажем больше: в ответ на «пресс» «ментов» «истинные воры» ответили ужесточением «воровских законов» и «понятий». Например, мы упоминали в очерках о штрафных батальонах и особенно о «сучьих войнах», что «законнику» в те годы (середина 40-х — начало 50-х) не запрещалось работать в местах лишения свободы. Но только на «общих» работах, то есть там, где нужен тяжёлый труд. «Позорными» считались должности «придурков», то есть лагерной обслуги:

Обычная же «мужицкая» работа до середины 50-х годов «законнику» была, что называется, «не в падлу». То есть не обязательна, но допустима. Конечно, в большинстве случаев сам он не «вкалывал», но мог выходить на объект, и норму выработки на него всегда закрывали.

Однако с началом «ломки», одним из главных элементов которой было «перевоспитание преступников путём приобщения к честному труду», «законные воры» постановили: не выходить вообще ни на какие работы! Это было их ответом на «ментовский пресс». Чтобы доказать свою несгибаемость, «честняки» шли на саморубы — при охранниках отрубали себе пальцы или даже кисти рук, на жуткие «мастырки» (изощрённое членовредительство), на вскрытие вен, зашивание ртов, выкалывание на видных местах татуировок-надписей типа «Раб КПСС» и проч.

Впрочем, далеко не все «воры» одобряли «экзотические» способы протеста: большей частью предпочитали «нести свой крест» терпеливо и с достоинством, убеждаясь на практике, что именно такой образ действий особенно выводит «тюремщиков» из равновесия. Демонстративные же акции протеста в некотором смысле даже ободряли администрацию, как бы доказывая, что её усилия по «перековке» не напрасны и больно бьют по «ворам», заставляя их «терять лицо»..

Не будем забывать, что далеко не все «честные воры» оказывались в местах лишения свободы. Многие действовали на воле. Видя перемену обстановки, ужесточение условий их существования в тюрьмах и на свободе, эти «воры» вынуждены были «работать» особо аккуратно, усилить конспирацию, более тонко проводить свою политику, стараясь не попадать в руки правосудия.

В ответ на «пресс» правоохранительных органов «честняки» также усилили собственную карательную политику в отношении «ссучившихся» «воров». Так, в 1957 году на сходке в Краснодаре «свояки» приговорили к смерти двух отступников и привели приговор в исполнение.

Одновременно «законники» на воле всеми силами пытались сохранить и пропагандировать «воровскую идею», воспитывать и подбирать из «достойных» уголовников новые «воровские» кадры для пополнения изрядно поредевшей когорты «законников». (Надо сказать, что даже в тюрьмах «воры» продолжали «короновать» своих сторонников — но теперь уже счёт шёл на единицы: отбирали самых «достойных»).

Надо заметить, что обстановка для такой «идеологической обработки» складывалась в обществе достаточно благоприятная. Следовавшие одна за другой амнистии делали своё дело: в общество возвращались «урки», с их живописными рассказами о неведомом, страшном, но манящем «благородном воровском мире», с экзотическими наколками, «фиксами», ярким, злым и весёлым жаргоном, надрывными и отчаянными «жиганскими» песнями; эти люди надолго становились во дворах кумирами местных подростков.

Не отставала и интеллигенция, хлынувшая на волю из лагерей после XX- го съезда. Именно представители творческой элиты сделали куда больше всех вместе взятых уголовников для поэтизации «блатной фени» и экзотичной субкультуры уголовного мира, — которая действительно достойна внимания и изучения, но не массированной пропаганды. В начало 60-х уходят корни творчества раннего Высоцкого. Известный ведущий телепрограммы «Сегоднячко» Лев Новожжёнов вспоминает:

Ему вторит и известный джазмен Алексей Козлов:

В общем, всё происходило, как в задачке про бассейн, в котором из одной трубы выливается, в другую вливается. С одной стороны, власть «ломала» «воров», с другой — «воры» пополняли свои ряды. Возможно, пополнение шло далеко не такими темпами, как «ломка». Но воровской мир и не торопился. Ему не нужно было количество «законников». Ему нужно было качество…

«Красные» атакуют, «чёрные» выигрывают

«Антиворовская» кампания была обречена на провал не только и не столько в силу названных выше причин. В конце концов, какими бы стойкими и волевыми не были лидеры российского уголовного сообщества, основную роль сыграли всё-таки не их личностные качества.

Решающими обстоятельствами, позволившими «ворам» не только выжить в условиях жуткой «ломки», но и укрепить своё влияние на арестантов, были серьёзные ошибки и грубые просчёты как руководства страны, так и руководителей ГУМЗ в осуществлении мер по перестройке правоохранительной системы.

На словах объявив преступности последний и решительный бой, на деле власть руководствовалась идеалистическими представлениями и прожектами, в основе которых лежало убеждение, что с бурным расцветом и развитием советского общества преступность должна будет полностью исчезнуть. Поэтому-де и институты борьбы с ней должны постепенно отмереть, передав свои функции общественности.

Идеи партии, разумеется, активно претворялись в жизнь параллельно с борьбой против «воровского» движения. Уже 22 октября 1956 года министр внутренних дел Н. Стаханов рапортует ЦК КПСС о сокращении органов внутренних дел почти на 7 тысяч человек. (Это ещё можно было хотя бы как-то понять «в свете решений» XX-го съезда партии: возможно, одновременно проводилась негласная «чистка» работников милиции, особо скомпрометировавших себя в сталинский период).

10 декабря 1958 года «старшие товарищи» из Министерства внутренних дел СССР предложили МВД РСФСР убрать из органов ещё 14 331 человека.

Параллельно в ноябре 1958 года в Советском Союзе по инициативе ленинградских рабочих организуются первые Добровольные народные дружины — ДНД. К концу следующего года таких формирований по всей стране насчитывается 84 тысячи, они объединяют в своих рядах более двух миллионов человек. Конечно, это была серьёзная сила, способная помочь милиции.

И вот в 1959 году МВД СССР рапортует в отчёте ЦК КПСС:

В РСФСР, по данным МВД, дела обстояли ещё лучше. За тот же период количество преступлений сократилось в России на 27,1 %, из них наиболее опасных преступлений — на 24,5 %.

Власти сделали вывод: раз всё идёт настолько замечательно, то зачем нам тратить народные деньги на содержание такой огромной армии профессиональных сотрудников? И в течение 1958–1959 годов уволили из МВД ещё 15 682 человека! Что позволило сэкономить 163 миллиона бюджетных рублей…

В конце концов опьянённый радужными перспективами скорой победы над преступностью при помощи бравых парней с повязками дружинников и примкнувших к ним милиционеров, Никита Хрущёв решил… вообще упразднить МВД СССР! Пусть с уголовниками борются на местах республиканские министерства… 13 января 1960 года появляется Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об упразднении Министерства внутренних дел СССР». 1 мая, в День всемирной солидарности трудящихся, МВД СССР исчезло.

Следовавшие один за другим, такие массированные удары по правоохранительным органам создавали благоприятные условия для «ренессанса» уголовщины. Уже 1960 год показал, что хрущёвская эйфория была, мягко говоря, преждевременна. Результаты сокращения милицейского аппарата отчётливо сказались на уровне преступности в стране. В первом полугодии 1960 года по сравнению со вторым полугодием 1959 года количество наиболее опасных преступлений подскочило на 22,9 %!

Никита Сергеевич был в гневе. Он потребовал более решительных и суровых мер по борьбе с преступностью. Был ужесточён Уголовный кодекс, причём смертная казнь признавалась допустимой даже в отношении несовершеннолетних!

В колонии, тюрьмы и лагеря хлынуло новое пополнение…

В местах лишения свободы дела обстояли тоже не самым лучшим образом. Здесь полным ходом с начала 60-х годов «закручивались гайки», «начальнички» решительно стремились отобрать у арестантов те льготы и послабления, которые лагерный люд сумел завоевать в результате восстаний начала — середины 50-х годов. Профессор Академии МВД РФ С. Кузьмин называет этот процесс «принятием новых мер по совершенствованию исправительно-трудовой политики». Толчок этому «совершенствованию» дало панически разгромное постановление Бюро ЦК КПСС «О состоянии борьбы с уголовной преступностью в РСФСР и политико-воспитательной работе в местах заключения», в котором фактически признавался провал официальной антикриминальной политики.

Творческим развитием генеральной линии партии явилось уже упоминавшееся выше Положение об исправительно-трудовых колониях и тюрьмах союзных республик от 3 апреля 1961 года.

Цель перед «тюремщиками» была поставлена достаточно ясная. Прежде всего — по возможности дифференцировать осуждённых, развести их по разным режимам в зависимости от тяжести преступления и профессионального уголовного стажа. Таким образом власть пыталась свести на нет влияние «воров» и их «идей» на основной контингент арестантов, искоренить арестантские «законы», «правила» и «понятия». «Законченные» «урки» должны сидеть в «своих» колониях и лагерях, «первоходы» — в своих. При этом и для впервые осужденных вводились режими разной строгости — в зависимости от тяжести преступления: для «тяжеловесов» создавались отдельные колонии усиленного режима. Практика, однако, показала несовершенство подобного разделения: ведь даже опытный, матёрый уголовник часто оказывался в одной «зоне» вместе с «первоходами», если он попадался в руки милиции впервые и получал первый срок. В то же время на строгий режим попадали в огромном количестве обычные «бомжи» и «труболёты», то есть бродяги, время от времени осуждавшиеся за тунеядство и, разумеется, не принадлежавшие к профессиональным преступникам.

Далее. Было решено, что пора кончать с неоправданным «либерализмом» в отношении лиц, отбывающих наказание «за колючкой». В тюрьме должно быть тяжело и страшно! Пусть тот, кто её прошёл, будет вспоминать о ней с ужасом и другим закажет туда попадать. (Профессор, полковник внутренней службы С. Кузьмин мило формулирует это как «ликвидацию необоснованных излишеств в условиях содержания правонарушителей»). В результате осуждённые лишились многих льгот, завоёванных ими в буквальном смысле кровью. Вместо этого были введены драконовские ограничения — в том числе на переписку с родными, на получение посылок и передач, на приобретение в магазинах колоний продуктов питания и предметов первой необходимости, запрещалось ношение «вольной» одежды и т. д.

Малолетним преступникам, например, разрешалось не более 6-ти посылок-передач в год, а взрослым, в зависимости от режима, от 1-й до 3-х передач. При этом вес посылки или передачи не должен был превышать 3-х килограммов. Мясо, мясные изделия, шоколад, цитрусовые и пр. были категорически запрещены к передаче арестантам. Да к тому же право даже на такую жалкую передачу осуждённый получал не ранее чем после отбытия ПОЛОВИНЫ СРОКА НАКАЗАНИЯ! В лагерном жаргоне до последнего времени первая передача так и называлась — «половинка»… В тюрьмах передачи и вовсе были запрещены.

То же самое и со свиданиями. Взрослым арестантам, в зависимости от вида режима, предоставлялось от 2-х до 5-ти свиданий (длительных и краткосрочных) в год. В тюрьмах «сидельцы» были лишены и этого.

Добавим: администрация имела право за «нарушения режима» вовсе лишать зэка передач и свиданий…

Причиной такого ужесточения режима послужил не только рост преступности в обществе. Власть и администрацию мест лишения свободы давно уже раздражало и беспокоило явное несоответствие сложных условий жизни на свободе и достаточно либеральных (для того времени и для того строя) условий отбывания наказаний в лагерях. В очерке о «мужицких» войнах мы уже рассказывали, что немало правопослушных граждан (преимущественно из числа колхозного крестьянства) стремились попасть «за колючку», так как лишь подобным образом, получив справку об освобождении, они одновременно вырывались из рабской крепостной зависимости (колхозники не имели паспортов и были поэтому на всю жизнь «прикреплены» к своему селу).

Кроме всего прочего, сами лагеря постепенно стали превращаться чуть ли не в «малины» и «бардаки». Ослабление режима, бесконтрольное хождение денег, спиртного, даже наркотиков в «зонах», где к концу 50-х годов вновь стал преобладать уголовный элемент, делали такую грустную перспективу слишком реальной.

Однако власть в своём стремлении «окоротить» преступников зашла слишком далеко. Она установила в местах лишения свободы настолько строгие, жёсткие условия содержания, что это постепенно, но неуклонно вело к усилению позиций «благородного преступного мира». Именно он за многие десятилетия выработал традиции и приёмы выживания в условиях самой строгой изоляции, так называемого «душняка», как говорят на жаргоне. Связь с волей, создание «общака», нелегальные «дороги», необходимость контроля за правильным распределением продуктов для общего котла, решение серьёзных и мелких конфликтов, пресечение «беспредела», особенно внутрилагерных грабежей, и многие другие функции вновь брали на себя «святые люди» — «законные воры».

«Душняк», как называют на лагерном жаргоне невыносимые условия существования, создаваемые для арестантов сотрудниками мест лишения свободы (и законно, и незаконно) — самая благодатная почва для благополучного существования и относительного благоденствия «братвы», «правильных», «отрицалов», «чёрных», «бродяг» — осуждённых из числа уголовников, которые активно противостоят администрации мест лишения свободы, насаждают в «зонах» «законы» и «понятия» преступного мира. Все они — мощная армия, руководимая «ворами в законе», их помощники и подручные. Таким образом, чем жёстче режим в местах лишения свободы, чем больше подавляется, угнетается основная часть лиц, отбывающих здесь наказание, — тем сильнее «за колючкой» власть «законников».

Именно поэтому власть, правовыми и неправовыми методами сумевшая на первых порах нанести ощутимый удар по «воровскому» миру, по элите преступного сообщества, — в конце концов своими дальнейшими действиями свела свои успехи к нулю. Хуже того: она укрепила эту самую элиту.

Если в середине-конце 50-х годов у общей массы арестантов постепенно складывалось нейтральное отношение к администрации мест лишения свободы, если сами «мужики» активно выступали против диктата «законных воров» и успешно противостояли «законникам» — теперь, с началом «перестройки» в «зонах», с ужесточением уголовно-исполнительной политики, простой осуждённый вновь стал видеть в работниках колоний, тюрем, лагерей своих врагов, «давильщиков», «псов конвойных».

Интересны в связи с этим воспоминания некоего Р. Джамилева, которые приводятся в исследовании Фёдора Раззакова «Бандиты времён социализма»:

То же самое подтверждают и другие старые «сидельцы»:

И вот как видятся «послереформенные» места лишения свободы тому же Джамилеву:

Если определить создавшееся положение понятиями уголовного сленга, можно сказать просто: администрации мест лишения свободы была дана команда «фас». И руководство «зон» бросилось её добросовестно выполнять.

Цель существования арестанта в «зоне» вновь изменилась. Раньше он зарабатывал здесь деньги, вкалывал, заинтересованный в том, чтобы «по зачётам» выйти поскорее на волю. Теперь главным было — любыми путями выжить, «перекантоваться». Снова на смену ударному труду пришли старые мудрые зэковские присказки — «День кантовки — месяц жизни», «Час кантовки — год здоровья», «От работы кони дохнут» и пр.

Но не это главное. «Мужик» «пахал» и при новом режиме. Однако теперь он должен был изыскивать возможности «вертеться», добывать своим трудом пропитание в обход официальных правил (не уповать же, в самом деле, на нищенский лагерный «ларёк» — где раз в месяц можно «отовариться» на пять-семь рублей!)

Тут-то и протягивали руку помощи «чёрные», лагерная «братва». Вновь стали расцветать нелегальные арестантские кассы взаимопомощи под контролем «воров» — так называемые «общаки». Налаживались через подкупленных работников колоний нелегальные «дороги» на волю, по которым потекло в «зоны» всё то, что строжайше было запрещено: и колбаса, и шоколад, и чай, и деньги, и водка, и наркотики… Конечно, за баснословные цены — но «за колючкой» было всё! И только благодаря «воровскому братству»… «Мужик» резко колыхнулся в сторону «законников».

Тем более что теперь «честые воры» и их подручные на первое место стали выдвигать идеи «защиты справедливости», «братства честных арестантов», во главе которого стоят «честные воры». Именно они пекутся о том, чтобы каждый «достойный сиделец» без помех, спокойно «отмотал» свой срок, не нарушая «вековых традиций» тюремно-лагерной жизни. Выковывался образ «вора»-«страдальца» «за народное дело», справедливого и мудрого человека, готового отстаивать «идею» и защищать арестантов.

— Кто такой настоящий вор? — терпеливо разъясняли «идеологи» «воровского движения». — Им по блату не станешь. Вор своё звание выстрадал. Он полжизни по этапам «плавал», страдал за «братву», чахотку по тюрьмам зарабатывал… Он крест на шею надел. Знаешь, почему в воры крестят? Потому что он за всех арестантов крест несёт! Если «суки» беспредельничают или, к примеру, «менты» на «зоне» несправедливость творят, «мужик» может промолчать или в уголке отсидеться. А вор обязан за арестанта голос поднять! Вору скрываться по «масти» не положено. Он, как на «зону» входит, сразу объявляется! И народ знает: если это — вор, то в лагерях порядок будет! И любой спор между «сидельцами» он справедливо решит. Воры — это святые люди.

Созданию этого образа содействовали сами власти, работники исправительно-трудовой системы. «Воры» действительно страдали, действительно помогали арестантам (небескорыстно, львиную долю оставляя себе, паразитируя на «мужике» — но помогали! Создав при этом «теневую экономику» и «теневое государство» внутри лагерной системы). «Законники» стали постепенно вновь негласными хозяевами «зон» — иногда непосредственно, но чаще через своих «положенцев», «смотрящих» — арестантов, отвечающих за состояние дел в той или иной колонии, тюрьме, лагере.

На руку «ворам» оказалась и система «самодеятельных организаций осуждённых» — тех самых коллаборационистов из числа арестантов, которые стали сотрудничать с администрацией мест лишения свободы. Согласно новым порядкам, если осуждённый надеялся получить в «зоне» определённые льготы (предусмотренные законодательством), а тем более рассчитывал освободиться раньше срока или уйти в колонию-поселение, — он обязан был вступить в ряды так называемых «общественников». Иначе рассчитывать на поблажки не приходилось. Вступление в актив рассматривалось как один из важнейших критериев «исправления и перевоспитания» осуждённого.

Сами «активисты» между тем использовались администрацией как проводники её идей, для дополнительного «пресса» арестантов, для тайного сбора информации (т. е. в качестве так называемого «негласного элемента») и т. д. Очень быстро оказалось, что чаще всего в актив идут осуждённые, которые стремятся отхватить хотя бы частичку «власти» над себе подобными, выслужиться перед начальством, добиться всякого рода привилегий.

А кое-какая власть у них действительно была. Совет коллектива отряда, колонии рассматривал дела о поощрениях или наказаниях осуждённых, давал характеристики на условное или условно-досрочное освобождение. (Собственно, так же дело обстоит и поныне).

Понятно, что часто это делалось под диктовку «начальничков». Но ведь и мнение людей в погонах формировалось нередко «с подачи» «лохмачей» (активистов).

Очень скоро арестанты стали рассматривать «общественников» примерно так же, как «полицаев» во время войны. Не последнюю роль в формировании такого мнения сыграли и «воры». Но справедливости ради отметим: основная доля вины лежит всё же на администрации мест лишения свободы. Один из лагерников вспоминает:

Противостояние «чёрных» («идейных» уголовников) и «красных» (арестантов, помогающих администрации) с каждым годом всё обострялось. В этом противостоянии основная масса осуждённых, занимая в целом нейтральную позицию, склонялась всё же на сторону «чёрных», «правильных бродяг», «босяков». За активистами прочно укрепилось привычное гулаговское определение — «суки».

Что касается медленного, но уверенного реванша «воров», он бросался в глаза не сразу. Некоторые арестанты, а уж тем более большинство сотрудников считали, что «воровские законы» уходят в небытие, становятся достоянием прошлого.

На самом же деле просто «воровское братство» стало действовать значительно продуманнее и «техничнее». Теперь «законники» и их ставленники реже говорили о «воровском законе». Зато всё чаще вспоминались «арестантские традиции», «лагерные законы и понятия», «правила», которых обязан придерживаться каждый «правильный пацан», «сиделец»… Хранителями, блюстителями этих традиций и правил были, конечно же, «воры» и окружающая их «братва».

Надо отдать должное: «воровское братство» действительно по-своему стремилось поддерживать в «зонах» порядок, спокойствие и соблюдение норм общежития. Нередко верша при этом «суд правый и скорый». В том числе защищая «мужика» от беспредела не в меру зарвавшихся «блатных». «Вор» всегда оказывался в роли «последней инстанции», «гаранта справедливости». И старался это звание оправдывать.

Конечно, нет смысла рисовать обобщённый образ «вора». «Законники», уголовные «авторитеты», «козырные фраера», «стремящиеся» — всегда конкретные люди. Нередко за громкими словами о справедливости и арестантских традициях кроется желание «выщемить» себе побольше благ за чужой счёт, болезненная жажда власти, травля неугодных арестантов…

Но глубоко неправы те исследователи, которые в стремлении «развенчать» «воровское братство» любыми способами пытаются просто облить его грязью, отказывая «законникам» в положительных качествах и сваливая на них все смертные грехи — подлость, коварство, звериную жестокость, жадность и пр. Конечно, можно найти немало подобных примеров. Однако, если бы дело обстояло именно так и элита преступного мира представляла собой просто сборище отпетых негодяев, которые не разбирают средств в стремлении эксплуатировать безропотных арестантов, — не было бы никакого разумного объяснения той необыкновенной живучести и «воровских законов», и законов «арестантских», и авторитета «воровского движения»… Авторитет этот и живучесть основаны на продуманной, разумной стратегии и тактике «воровского мира». На идее «воровской справедливости», которая устанавливает порядок в мире, где власть создаёт для человека невыносимые условия существования, унижает его достоинство, относится к нему с пренебрежением и презрением. «Воровской закон» — это разумная, хотя и жестокая альтернатива официальному беспредельному беззаконию.

Преступность и её лидеры — всего лишь тень, болезненное дыхание агонизирующего общества. И лечить в первую очередь необходимо само общество.

Гроссмейстерская партия «Черкаса»

Несмотря на всю стойкость и волевые качества лидеров «воровского ордена», «законники» вынуждены были считаться с невесёлыми реалиями, сложившимися в местах лишения свободы. «Ментовскому беспределу» и невиданному «прессу» необходимо было что-то противопоставить, чтобы «братство» «воров в законе» не только удержало, но и укрепило власть и в «зонах», и на воле.

Идеологом таких перемен стал «вор в законе» Черкас, в миру Анатолий Павлович Черкасов. Черкас принадлежал к новому поколению «законных воров», многие из которых прошли обряд «крещения» в начале 60-х во Владимирской тюрьме строгого режима. С конца 50-х годов Владимирка считалась одной из самых страшных тюрем Советского Союза: она была предназначена для особо опасных рецидивистов (позже сюда же стали бросать и диссидентов, к примеру, Владимира Буковского).

«Вором» Черкас стал в довольно зрелом возрасте. И уже при «коронации» заведомо нарушил «кодекс чести» «законника». Он скрыл, что во время Великой Отечественной был награждён за храбрость и мужество двумя орденами Славы. Разумеется, для «вора» это — несмываемое пятно в биографии…

Анатолий Черкасов предложил внести несколько серьёзных изменений в «воровские законы». Прежде всего, отменить обязательное правило, согласно которому «честный вор» обязан был долго не задерживаться на свободе и раз в несколько лет «чалиться» «за колючкой» (настоящий «законник» также и умереть должен был не где-нибудь, а на тюремных нарах).

Однако в условиях, когда места лишения свободы стали представлять для «воров» особую опасность, когда велика была вероятность слишком надолго там задержаться, а то и вовсе не вернуться живым, — в таких условиях требование идти самому на заклание к «ментам» было равносильно самоубийству. Наоборот, заявлял Черкас, необходимо сохранить «цвет» «воровского братства», чтобы укреплять влияние «законников» в уголовном сообществе. И, конечно, в местах лишения свободы. Но в «зонах» разумнее проводить свою политику преимущественно через «положенцев» и «смотрящих» — доверенных лиц «воровского мира» из числа особо авторитетных «жуликов» (самая высокая «масть» в преступном мире, следующая сразу за «вором»; к середине 70-х их стали называть также «козырными фраерами»).

Отсюда вытекало следующее предложение Черкаса. Поскольку власти ужесточили карательную политику в отношении уголовников, он предложил в основном «бомбить» тех «клиентов», которые не станут обращаться за помощью в правоохранительные органы. То есть тех, у кого, как говорится, рыльце в пушку — прежде всего подпольных предпринимателей-«цеховиков», наркодельцов и даже сутенёров (любопытно, что самим «ворам» считалось «западло» зарабатывать деньги на торговле услугами «жриц любви»). При этом соблюдая «справедливость», то есть не доводя людей до отчаяния, когда они могут кинуться искать защиты у милиции, несмотря на угрозу собственной свободе. Другими словами, «идеолог» предлагал заниматься обыкновенным рэкетом, заставляя новоявленных «корейко» делиться «по-честному» неправедно нажитым добром.

Наконец, особую значимость в новых условиях приобретало третье предложение Черкаса. Раз «менты» пытаются сломить «воров» при помощи подписок, требуя письменного отказа от преступной деятельности, применяя для этого физическое воздействие и стремясь раздавить непокорных, — разумнее всего идти им навстречу и давать такие подписки! Ведь ещё в старом «законе» существовала норма о том, что слово, данное «фраеру» или «менту», ничего не стоит! «Законник» даже освобождался от чувства благодарности к какому-нибудь «штемпу», пусть тот и оказал ему важную услугу (вплоть до спасения жизни). Здесь вступала в действие «элитная мораль», характерная для самых разных этапов человеческой истории: рабовладелец — раб, рыцарь — мужлан, помещик — крепостной… Но наиболее ярко эта норма закрепилась в фашистском учении о «сверхчеловеке» (Uebermensch) и «недочеловеке» (Untermensch). Нормы морали обязательны для «сверхчеловека» лишь тогда, когда они касаются другого «сверхчеловека». «Недочеловек» выпадает из этого круга. Так и «вор в законе»: никакая «подписка» не может уронить его звания, если она дана «менту» под угрозой насилия.

В завершение Черкас предложил использовать в своих целях высокопоставленных чиновников и даже работников правоохранительных органов, покупая их услуги и обеспечивая этим себе надёжное прикрытие — «крышу».

В начале 70-х годов в Киеве на многочисленной «сходке» «воров в законе» все эти изменения были возведены в норму «закона». Этот «представительный форум» открывал очередную главу в развитии «воровского движения» — рождение «новых воров», с новыми принципами, методами руководства, приёмами борьбы против недругов, жизненным укладом и «моралью»…

Весь период 70-х годов в уголовном мире проходит под знаком уверенного возрождения и укрепления власти и идеологии «воров в законе». Новая тактика приносит свои результаты. Благодаря «обжималовке» подпольных бизнесменов и им подобных преступников наполняются «общаки». «Законники» благополучно гуляют на свободе и осуществляют «идейное» руководство криминальным и арестантским сообществом Советского Союза, при этом не подвергая себя риску ни в малейшей степени.

Правда, поначалу уголовное «братство», следуя рекомендациям Черкаса, с такой неукротимой энергией бросилось «обжимать деловых», грабить «подпольных миллионеров», что последние были вынуждены вырабатывать адекватные меры. «Цеховики» стали обрастать телохранителями и собственными группами «боевиков» для защиты своей безопасности и безопасности своего бизнеса. Запахло большой кровью.

И тут «воры» в очередной раз оказались на высоте. Они собрали в 1979 году в Кисловодске представительную «сходку», на которую впервые в истории «воровского движения» были приглашены представители противоположной стороны — «цеховики». После долгих и продолжительных обсуждений непростого вопроса о мире и взаимопонимании стороны в конце концов постановили: теневые предприниматели обязаны выплачивать представителям «цивилизованного рэкета» «десятину» — 10 % своих «левых» доходов. Уголовная «крыша», со своей стороны, обеспечивала им защиту от «залётных» бандитов и мелких хулиганов.

«За колючкой» дела тоже относительно нормализовались. Оказываясь в местах лишения свободы и попадая под «ментовскую ломку», «воры» в критических ситуациях давали подписки, уверяя лагерное начальство, что с преступным прошлым будет навсегда покончено.

К этому времени в местах лишения свободы уже неплохо отлажена теневая система лагерной жизни. Основу составляет, конечно, мощная производственная база колоний и лагерей (исправительно-трудовая система занимала почётное пятое место среди народнохозяйственных отраслей по объёму выпускаемой продукции). «Мужик», работавший на производстве колонии, мог заработать неплохие деньги — даже с учётом явно заниженных расценок, официально отбираемой «хозяйской половины» (половина заработка просто вычиталась в бюджет) и всех остальных вычетов (за содержание в колонии, погашение иска, алименты и пр.). Но использовать эти деньги он не мог: они просто накапливались на его лицевом счёте, откуда арестант имел право потратить в месяц мизерную сумму на приобретение товаров в «ларьке» (до пяти рублей в месяц!) или переслать эти деньги своей семье.

Фактически такая помощь была легальным способом обналичивания заработанных денег. Этим пользовались «чёрные», «отрицаловка». Они помогали арестантам, переславшим суммы на волю, «перегнать» необходимую часть этих денег обратно в «зону». Разумеется, не безвозмездно. Проценты от таких операций шли «на общак», который, в свою очередь, делился на «зоновский» (для нужд арестантов и, в первую очередь, поддержки «братвы» в штрафных изоляторах и помещениях камерного типа) и «воровской» (для поддержки лидеров уголовного мира на свободе).

Расцвету «воровского ордена» объективно помогало и несовершенство советского законодательства, в котором не существовало такого понятия, как «организованная преступность». Даже отдельные упоминания этого термина по отношению к «советскому» уголовному миру могли стоить сотрудникам правоохранительных органов погон, юристам и учёным — карьеры, журналистам — места в средствах массовой информации.

Преступность считалась «позорным пережитком прошлого», а пережиток не мог быть «организованным».

Поэтому и в уголовном кодексе начисто отсутствовали статьи, направленные на борьбу с организованной преступностью и её лидерами.

Это прекрасно использовал уголовный мир, выводя из-под удара своих «авторитетов». Ведь «вора в законе», если следовать букве советского УК, и посадить-то было не за что! Сами «воры» конкретных преступлений не совершали — по статусу своему они не должны были снисходить до подобной «мелочи». Они даже не разрабатывали каких-то конкретных операций. Ничего подобного! Их дело — разработка «идеологии», общих «законов» и «правил», по которым живёт и действует преступный мир, решение глобальных проблем, которые возникают перед уголовным сообществом. Разрешение споров и конфликтов между криминальными группировками. И так далее. За всё это уголовный кодекс наказания не предусматривает.

Способствовало «воровскому ренессансу» и то, что администрация мест лишения свободы в это время была занята решением задач для неё более важных, нежели искоренение уголовных «авторитетов» (которые, казалось, уже «искоренены»).

В Постановлении ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 29 мая 1970 года перед исправительно-трудовыми учреждениями были поставлены новые задачи. Прежде всего требовалось развивать и совершенствовать производственно-техническую базу мест лишения свободы и повышать производительность труда осуждённых. Как и во времена ГУЛАГа, «зоны» должны были стать огромными промышленными предприятиями. На первое место выходил план, объём выпуска продукции, номенклатура изделий — в общем, производственные показатели.

Зачастую руководители колоний и лагерей даже негласно опирались на «положенцев» и «смотрящих». Ведь те тоже были заинтересованы в расширении производства и ударном выполнении плана арестантами: «бродяжий мир» кормился от «мужика»…

В общем, десятилетие с начала 70-х по начало 80-х годов было относительно спокойным для «братвы» и «воров».

Новые «ломки»

Было бы неправильным утверждать, будто осуждённые, отрицательно настроенные по отношению к администрации, были оставлены «вниманием» со стороны сотрудников мест лишения свободы. Пока в «зонах» существует оперативно-режимный аппарат, такого не произойдёт никогда. Другое дело, что сила давления «ментовского пресса» на «воровское братство» во многом зависит от генерального направления как государственной, так и уголовно-исполнительной политики в каждый конкретный период.

60-е годы проходят под знаком подавления «воровского движения» и поиска новых форм исполнения наказаний (в 1969-м году был принят первый в истории государства общесоюзный законодательный акт в этой области — Основы исправительно-трудового законодательства Союза ССР и союзных республик).

70-е годы — период становления мест лишения свободы как крупнейшей промышленной отрасли народного хозяйства. Силы руководства местами лишения свободы направлены на решение этой глобальной задачи.

Но вот наступают 80-е. Что же характерно для этого периода? Да то, что, в общем и целом укрепив производственную базу, администрация ИТУ перешла к более активному решению следующей задачи: повышению производительности труда осуждённых.

Проще всего этого было бы достичь послаблениями в содержании зэков — повысив их материальную заинтересованность в результатах труда, отменив неоправданные ограничения в расходовании заработанных денег, прямо связав результаты работы с предоставлением более «комфортных» условий жизни в «зоне», введя снова систему зачётов рабочих дней, когда зэк-ударник получал возможность резко сократить себе срок… Однако пойти на это не позволяли законы и идеологические установки.

И власть направляет усилия на совершенствование воспитательной работы с осуждёнными. Это предполагало, во-первых, всемерное развитие института «самодеятельных организаций», рост числа арестантов-«общественников», которые помогали бы администрации выжимать из осуждённых план. Вторым пунктом была борьба против «отрицательно настроенной части осуждённых», которые разлагающе действуют на основную массу зэков, мешают им нормально работать, паразитируют на их труде. И вновь на первое место вышло «укрепление режима содержания»…

Бесспорно, отчасти неформальные «законы» и «традиции» действительно негативно сказываются на обстановке в колониях, в том числе и на производстве. К примеру, азартные игры, в результате которых часть арестантов вынуждена в счёт долга обрабатывать счастливого игрока (а «счастливчиками» чаще всего бывают профессионалы из «братвы» — так называемые «исполнители», «играющие»). На предприятиях ИТУ вовсю шла также продажа объёмов работ одними осуждёнными другим, приписки («туфта»); в промзоне, как правило, легче всего можно было расправиться с неугодным человеком (сотрудникам трудно осуществлять строгий надзор в огромных цехах и на прилегающих территориях)… Но причины невысокой производительности труда и низкого качества продукции, производимой в «зонах», конечно же, следовало искать не в этом.

Разумеется, режимники и оперативники понимали «воспитательную работу» по-своему:

80-е — это время, когда сотрудники мест лишения свободы уже не знали и не помнили восстаний арестантов середины 50-х годов. Молодёжь, пришедшая на смену «старикам» (среди которых было немало фронтовиков), выросла в мирное, достаточно сытое время, воспитывалась в духе воинствующего атеизма (стало быть, вне «абстрактных» христианских добродетелей сострадания и милосердия). Подследственный и осуждённый нередко рассматривался этими людьми как отброс общества, как изгой. Возвращалось гулаговское восприятие арестанта как говорящего животного.

Чтобы проиллюстрировать это, обратимся к воспоминаниям старого арестанта о ростовском следственном изоляторе № 1 — знаменитой «тюрьме на Богатяновке»:

Автору этих очерков много раз приходилось встречаться с работниками мест лишения свободы в неофициальной обстановке. В том числе и с оперативниками, и с режимниками. Нередко эти люди совершенно спокойно, даже с удалью рассказывали, как они лупили «этапников», «ломали» «отрицаловку» и т. д. Они воспринимали для себя подобные действия как часть рутинной работы. Их цель — не допустить «за колючкой» эксцессов, пресекать в зародыше нарушения режима содержания. Что они и делают — теми способами, которые в них выработала система. (Ради справедливости скажем, что такая характеристика относится далеко не ко всем сотрудникам колоний. Как правило, начальники отрядов и инженерно-технические работники находят иной подход к арестантам, поскольку вынуждены решать ежедневно огромное количество реальных проблем быта, производства и пр.).

Было бы неправильным рассматривать оперативных работников ИТУ исключительно как злобных, ограниченных «псов». Многие из них — опытные профессионалы в своём деле, психологи и порою даже интеллектуалы. Термин «ломки» неправильно понимать только как физический «пресс» уголовной «братвы». К 80-м годам был накоплен изощрённый опыт по так называемому «разобщению отрицательно настроенной части осуждённых». Была разработана методика стравливания различных уголовных группировок в местах лишения свободы (группируются «блатные» обычно либо по местническому принципу — ростовские, шахтинские, азовские и пр., либо по национальности, либо по принципу «семейников», «вместе кушаем» — то есть исходя из симпатии и общих интересов), провокаций, внесения раздоров в сообщество «правильных», «путёвых» через агентов из числа осуждённых, работающих на оперативную часть.

Как это обычно бывает, первые результаты были обнадёживающими. «Отрицаловку» загоняли в тюрьмы и дальние лагеря, в «зонах» увеличивали количество арестантов-«активистов», поддерживалась суровая дисциплина и надзор за осуждёнными. Внутри колоний появились так называемые «локалки» — локальные участки в виде металлических заборов, отгораживающих каждый отряд, а также жилую и производственную зоны колонии, а в промышленной зоне — даже каждый цех. Таким образом каждый шаг осуждённого брался под контроль. Все его передвижения вне отряда допускались только по специальному разрешению и строго фиксировались.

Однако в конце концов всё это только играло на руку «воровскому сообществу». Один из арестантов тех лет пишет:

Разумеется, «прессу» и «ломкам» способствовала абсолютная закрытость исправительно-трудовой системы и полное отсутствие контроля со стороны общества.

«Белый лебедь»

Именно в этих условиях в 1980-м году возникает самая жуткая «крытка» Советского Союза — печально известный в арестантском мире «Белый лебедь».

Идею создания специальной тюрьмы для «воров» и уголовных «авторитетов» подал В. И. Снырцев (позже получивший звание генерала за блестящее воплощение этой идеи в жизнь). Он поначалу и возглавил своё детище, расположенное в Соликамске Пермской области (Усольское управление лесных исправительно-трудовых учреждений).

Сам Василий Снырцев расшифровал экзотическое название «Белый лебедь» следующим образом:

Объясняя, как пришла ему в голову мысль о создании «тюрьмы для воров», Снырцев поведал историю собственного детства. Когда он осваивал рабочую специальность в ФЗУ, там же якобы учился и молодой «вор в законе» Витя Пахан. По словам Снырцева, этот Витя сумел приобщить к уголовщине всех ребят из училища, за исключением самого Василия (видимо, потому, что тот был сыном фронтовика). А дальше вот что:

Эту душещипательную историю нельзя оставить без комментариев. Прежде всего, она не имеет никакого отношения к «ворам в законе». Нехороший Витя Пахан никак не мог быть «законником». Во-первых, по возрасту (в фабрично-заводское училище, по словам Снырцева, ребят отобрали прямо из школы — наиболее рослых): 15-летних «законников» в природе не наблюдалось даже в послевоенные годы. Во-вторых, в то время невозможно было числиться «вором» и… получать рабочую специальность! Это представлялось абсолютно диким! Не зря даже в песне Михаила Танича иронично замечено:

Наконец, говоря о криминализации подростков послевоенных лет, следовало бы в первую очередь, видимо, обратить внимание на социальные условия, в которых ребята росли. На условия, которые способствовали росту преступности, подталкивали мальчишек в объятия уголовников, помогали легко и жадно усваивать «блатную романтику». Именно обстановка тех лет приводила к тому, что какой-то мелкий «шпанёнок» вроде Витьки Пахана мог запросто сколотить вокруг себя полсотни доверчивых пацанов и сделать из них преступников. Так что претензии к «ворам в законе» по поводу «совращения несовершеннолетних» выглядят недостаточно основательными.

Все это мы говорим не в оправдание «честных воров». В конечном-то итоге юные «уркаганы» приходят в их объятия и подвергаются их обработке. Однако толкает туда ребят общество! Сводить всё к «нехорошему влиянию» злобных «отцов преступного мира» — значит лгать себе и другим, подменять борьбу с преступностью борьбой с отдельными преступниками (какими бы опасными и изворотливыми они не были). «Вешать лапшу» вроде снырцевских побасенок можно только доверчивым и малоопытным журналистам.

Но вернёмся к «Белому лебедю». На самом деле это исправительное учреждение не является ни тюрьмой, ни колонией. Оно представляет собой новый для тех лет тип учреждения — «единое помещение камерного типа».

Любопытно, что подобный вид ИТУ в те годы не был предусмотрен действовавшим исправительно-трудовым кодексом. Существовали, правда, ПКТ — помещения камерного типа. Но они действовали непосредственно внутри исправительно-трудовых колоний для изоляции нарушителей режима из числа арестантов. Водворяли в ПКТ не более чем на шесть месяцев.

ЕПКТ в Соликамске на правах отдельного исправительно-трудового учреждения фактически действовало В НАРУШЕНИЕ ЗАКОНА! Такого учреждения в природе быть не могло! Если это было помещение камерного типа (как оно и числилось в официальных документах), то содержать здесь осуждённых могли не более чем полгода. На самом же деле «воров» и «отрицалов» (а нередко — просто строптивых зэков, неугодных администрациям различных колоний) содержали — и содержат! — в «Белом лебеде» годами, стремясь их «сломать». Уже сам по себе этот факт является юридическим беспределом.

Дело в том, что изолировать «авторитетов» в исправительном учреждении обычного типа авторам прожекта казалось малоэффективным. Ведь там у арестанта остаются хоть какие-то права — на свидания, передачи, личные вещи и пр. В помещениях же камерного типа устанавливался режим, предусмотренный для содержания осуждённых на строгом режиме в тюрьме! А именно: запрет на любые свидания, посылки и передачи, разрешение всего двух бандеролей в год, на «ларёк» — всего 2 рубля в месяц (и это только при безупречном поведении, иначе арестант лишается права приобретения продуктов и предметов первой необходимости) и пр. Эти ограничения, естественно, были предусмотрены не более чем на полгода!

Поэтому и нынешнее руководство «Белого лебедя», и генерал Снырцев, ставший начальником Усольского УЛИТУ, предпочитают называть учреждение «профилактическим центром», избегая слова ЕПКТ. Ведь даже ныне действующий уголовно-исполнительный кодекс РФ, наконец-то воплотивший в жизнь изобретение Снырцева, предусматривает «перевод осуждённых мужчин, являющихся злостными нарушителями установленного порядка отбывания наказания, в единые помещения камерного типа на срок до одного года» (статья 115).

А теперь — о способах «перековки» уголовных «авторитетов» в «Белом лебеде».

Посмотрим, что рассказывает автор «проекта») Василий Снырцев:

Теперь прокомментируем этот отрывок. Снырцев пишет, что до 1980 года значительная часть осуждённых в колониях Пермской области «вела паразитическую жизнь», и ярко описывает все «прелести» этой жизни. Обвиняя при этом «воров» в лагерном беспределе.

Но, во-первых, «воров» в ИТУ вообще раз-два — и обчёлся. Их очень трудно привлечь к уголовной ответственности, поскольку они сами практически не совершают преступлений. Во-вторых, ни один «вор» никогда не станет лично что-то отнимать у арестанта. В-третьих, именно в эти годы — годы расцвета «воровского ордена» — прошёл ряд всесоюзных «воровских сходок», посвящённых искоренению беспредела в местах лишения свободы и укреплению авторитета «воровских законов» и «воровской идеи» в среде «сидельцев».

В частности, в конце 70-х была запрещена процедура так называемых камерных «прописок», когда новички подвергались издевательствам, всевозможным «проверкам на вшивость» при помощи «игр», «загадок» и «подъёбок». Тот, кто не проходил «подписку», мог перейти в разряд изгоев или просто получал свои порции побоев (затрещины, удары тяжёлыми арестантскими ботинками, мокрым полотенцем и т. д.). К концу 70-х «прописка», по большому счёту, существовала уже в основном среди «малолеток». Но и здесь «крёстные отцы» преступного мира решительным образом её искореняли. Ведь раскол в арестантском сообществе, увеличение числа униженных, озлобленных зэков было на руку «ментам», которые потом использовали эту недовольную массу против «отрицалов».

Кстати, это видно и на примере «Белого лебедя», где, по свидетельствам многих очевидцев, в хозяйственной обслуге состояли нередко «обиженные». Именно в этом свете следует понимать фразу Снырцева о том, что «хозяйственная обслуга подобрана из числа осуждённых, твёрдо вставших на путь исправления и имеющих отрицательное отношение к лидерам преступных группировок».

В начале 80-х годов «на продоле» (в межкамерном коридоре) ростовского следственного изолятора № 1 было выжжено на стене примерно следующее: «Пацаны! Решением воровской сходки (указывалось место и время сходки) прописки в камерах запрещены. Каждая «хата» отвечает за кровь». (Интересно, что сами сотрудники СИЗО не стирали эту надпись, поскольку она служила стабилизации обстановки в камерах, снижению количества конфликтных ситуаций).

То же самое и в отношении «обиженных». Сам «воровской мир» был настроен резко отрицательно к процедуре так называемого «опетушения» — то есть изнасилования осуждённых за какие-то провинности. В «правильных хатах» (камерах под контролем «братвы», воровских «смотрящих») за подобную попытку можно было серьёзно ответить. Во многих воровских «прогонах» тех лет читаем: «Мужики! Прекратите плодить «обиженных»! «Менты» после используют их против вас».

В «зонах» «воровской мир» тоже всячески пытался пресечь беспредел и «обжималовку», наказывать за лагерные грабежи. «Элита» стремилась сделать так, чтобы «мужик» сам нёс ей необходимое. Как мы уже говорили выше, в условиях необдуманных ограничений колонистской жизни со стороны власти «чёрные» имели возможность выказывать себя «благодетелями» и «защитниками» «мужика», создавая в «зонах» «чёрный рынок». Здесь можно было купить всё — от шоколада с колбасой до водки и анаши. В колониях спокойно ходили деньги. Это был для «мужика» единственный способ облегчить своё существование.

Поэтому рассказы Снырцева опять-таки извращают действительность, обвиняя в лагерном беспределе «воров в законе». Это заведомое искажение фактов. А то, что такой беспредел существовал, — разумеется, факт. Но именно там, где сама администрация ему попустительствовала. Убирая из «зоны» «воровских положенцев» и «смотрящих», «начальники» не в состоянии были самостоятельно поддерживать дисциплину и режим — даже драконовскими методами. Когда в «зоне» исчезал «чёрный рынок» (снимавший во многом напряжённость в арестантской среде, дававший зэкам возможность использовать по своему разумению заработанные и обналиченные с помощью «воровского мира» деньги), на смену ему приходило чувство нищенской безысходности. Переставали жёстко действовать арестантские и воровские «законы», каравшие беспредел. Наступала эпоха безвластия (официальная власть в расчёт не принималась), и наиболее наглые, злые и крепкие «отморозки» начинали диктовать свои «законы джунглей».

Против «отморозков», а вовсе не против «воров», следовало направить главный удар. В «зоне», у администрации были зачастую связаны руки. Штрафной изолятор и ПКТ в колонии не являлись действенными средствами наказания: «братва» давно научилась «греть» своих «корешей» и там, нелегально передавая им всё, что необходимо. На тюремный же режим можно было отправить очень немногих: чрезвычайно сложной была процедура такой отправки, да и подобными поступками начальство как бы расписывалось в собственной слабости. Мол, не можете сами с нарушителями справиться, всех сплавляете на «крытую»! (Перевод же в «Белый лебедь» означал не смену режима, а как бы меру воздействия в рамках того же самого режима — просто «перевод в помещение камерного типа»).

Сама по себе идея создания отдельного учреждения для изоляции лагерных подонков может быть признана целесообразной и разумной. Однако изначально усилия были направлены не только (и не столько) против конкретных беспредельщиков, сколько против «чёрной идеологии» — конкурентов лагерной администрации в борьбе за власть в местах лишения свободы.

Попытка убедить общественность в том, будто в условиях строгой изоляции можно «перевоспитать» настоящего вора или «авторитета» — это, мягко говоря, заблуждение. На эти грабли власть уже наступала в 60-е годы. К тому же и «изоляция» в «Белом лебеде» — понятие довольно условное. Об этом — чуть ниже.

«Письменные обязательства о прекращении преступной деятельности» — после исторической сходки и принятия предложений Черкаса эти «подписки» потеряли всякий смысл. Они годились только для бумажных отчётов перед московским начальством «о проделанной работе».

Остаются только «приобщение к общественно полезному труду» и «выступления перед осуждёнными». Это действительно серьёзно.

Однако и здесь не всё просто. Прежде всего — работа на производстве, согласно классическому «воровскому закону», «вору» не западло. В 60-е, в период «ломок», «законники» отказывались от труда не потому, что запрещал «закон», а «на характер», в пику тем, кто их принуждал. Так что просто труд на производстве ещё не ведёт к развенчанию «авторитета» — особенно тогда, когда он вкалывает с такими же «братьями».

Другое дело — уборка ПКТ, ремонт охранных сооружений. Это, конечно, позор. Однако в Усольское ЕПКТ попадает не только элита уголовного мира. Здесь немалую часть составляют просто злостные нарушители режима колоний, арестанты, «неудобные» для администрации. В том числе даже из «мужицкой» или «фраерской» (в нынешнем понимании — «воровская пристяжь») среды. Они-то (и слабовольные, сломавшиеся «блатари») в основном и занимаются «позорной» работой. То же можно сказать и о «публичных выступлениях» «авторитетов».

И всё же будем справедливы: за долгие годы существования «Белого лебедя» здесь научились «ломать» арестантов — в том числе и «авторитетных». С особой гордостью Снырцев перечисляет имена «перевоспитанных»:

Кстати, вопрос по ходу дела: если многих лидеров приходится развенчивать по много лет, как понимать утверждение, что «удалось добиться выполнения всеми правонарушителями норм выработки»? Мягко говоря, одно с другим не вяжется…

К тому же начальник УЛИТУ малость покривил душой, заявляя в 1992 году о «перевоспитании» осуждённого Сидоренко. Уже в следующем году начальник «Белого лебедя» майор внутренней службы Александр Шерстобаев случайно проговорился:

Значит, «исправившийся» Сидоренко может позволить себе не вставать при появлении начальника ИТУ?! Поступок вызывающий даже в обычной колонии — тем более в «воровской крытке»! Ой, не вяжется что-то у «воспитателей»…

Зная историю «воровского братства», психологию «воров», приходится сомневаться, что их можно «сломать» «строго по закону» (как утверждал сам Снырцев). Если уж в обычных «зонах» никогда не стеснялись в средствах, то «Белому лебедю» просто по статусу положено!

Ну не будет настоящий «вор» или «авторитет» «ломаться» только потому, что ему якобы «перекрыли каналы информации» и «дороги» с волей! Тем более что такое «перекрытие» — не более чем миф. Это даже в лучшие времена косвенно признавал сам Снырцев, рапортуя:

Но если «дорога» одного «авторитета» контролируется администрацией, это не значит, что она контролирует все подобные нелегальные связи. Это практически неосуществимо. Что и показали дальнейшие события.

В августе 1992 года начальник Усольского УЛИТУ Василий Снырцев с гордостью рапортовал о том, что «в течение всего времени существования в профилактическом центре не допущено ни одного преступления». И следом, в ноябре того же года, в «Белом лебеде» рвануло с такой силой, что грохот разнёсся по всей стране. Рвануло и в прямом, и в переносном смысле.

Причиной послужило открытое предательство служебных интересов двумя офицерами «Белого лебедя», причём офицерами достаточно высокого ранга — командиром войскового подразделения, охранявшего ЕПКТ, подполковником внутренней службы О. Большаковым, и начальником отделения боевой подготовки подполковником внутренней службы В. Юрьевым. Большаков передал осуждённому Таранюку гранаты и боеприпасы, украденные Юрьевым на службе! Хороша «изоляция», о которой с гордостью поведал всей стране Снырцев! Если подполковники проносят оружие, что говорить о каких-нибудь лейтенантах или тем паче прапорщиках? Что говорить о проносе жалкой колбасы или спиртного? Кстати, любопытные подробности сообщил в ведомственном журнале «Преступление и наказание» журналист Владимир Грибов:

То есть оказывается, что дело дошло до того, что САМИ АРЕСТАНТЫ имели возможность угощать сотрудников водкой! И это — «изоляция»?!

Но если разговоры об изоляции, перекрытии каналов информации и прочем — желаемое, выдаваемое за действительное, — как же в таком случае «перевоспитывались» уголовные лидеры?

С началом 90-х годов во все инстанции хлынули потоки жалоб от арестантов учреждения АМ-244-6 (так на официальном языке называется Соликамское ЕПКТ). Причём писали часто люди, уже освободившиеся, никогда не имевшие корней в уголовном мире, так называемые «мужики». Писали о пережитом, о страшных испытаниях, о бесчеловечном отношении к арестантам…

Волна жалоб была связана с верой в так называемую горбачёвскую «гласность». Но дальнейшие события показали, что надежды эти были беспочвенными. Правда, — по центральному ТВ прошёл жуткий по своей откровенности фильм о «Белом лебеде», однако многочисленные ведомственные комиссии, разумеется, после проверок ЕПКТ в один голос сообщали, что «факты не подтвердились».

И грянул гром… 23 ноября 1992 года в кабинет начальника помещения камерного типа Голованова вошёл осуждённый Шафранов и, угрожая ему гранатой, потребовал ключи от камеры, куда был водворён его приятель Таранюк. (Обратим внимание: в едином помещении камерного типа существует ещё одно помещение камерного типа! С точки зрения закона и здравого смысла — это абсурд…). После освобождения Таранюка оба арестанта захватывают в заложники начальника транзитно-пересыльного пункта майора Мякишева и требуют предоставить им машину для выезда из колонии.

Однако администрация, привыкшая только к одному методу общения с зэками, и в этот раз пытается решить конфликт при помощи грубой силы. В результате чего погиб местный прокурор, получил ранение Игорь Мякишев (у ног его разорвалась граната), был убит осуждённый Таранюк… Шафранов, потерявший обе ступни, был позже расстрелян по приговору суда.

Мы не знаем истинных причин трагедии. И Шафранов, и Таранюк были бригадирами, так что, казалось бы, находились в более-менее привилегированном положении. Разинкин и Тарабрин в исследовании «Цветная масть» называют поэтому захват заложников «бунтом избалованных и зарвавшихся холуёв, или «отмороженных». К тому же они указывают, что по «понятиям» «правильные арестанты» не должны сотрудничать с администрацией.

Авторы, однако, не задумываются над тем, что могло толкнуть на безумный поступок людей, которые, по лагерным меркам, были неплохо устроены. За что попал в ПКТ Таранюк? И что это вообще такое — ПКТ в «Белом лебеде», если для того, чтобы выручить приятеля, Шафранов решился штурмовать «бур» (жаргонное название помещения камерного типа) с гранатой в руке? И были ли Таранюк и Шафранов в своём лагерном прошлом «авторитетами» или же просто строптивыми «мужиками», посланными в ЕПКТ, чтобы с них «сбили гонор»?

В общем, факт остаётся фактом: легенда о «непогрешимости» «профилактического центра» для уголовных лидеров рухнула, как карточный домик. Легенда об «эффективных методах» «перековки» «воров» — тоже.

Наконец, огромный общественный резонанс вызвало в следующем, 1993-м году, из ряда вон выходящее событие: УЛЬТИМАТУМ нескольких бывших осуждённых Соликамского ЕПКТ, предъявленный… правительству России!

Трудно сказать, был ли инициирован этот «ультиматум» элитой уголовного сообщества — «ворами». Такой возможности исключать нельзя. Особенно учитывая угрозы из разных мест заключения, а не только из Пермской области. Говорить о «провокации органов» вряд ли имеет смысл: до подобных масштабов и уровня провокаций органы тогдашней исправительно-трудовой системы ещё не доросли, а у КГБ были проблемы куда серьёзнее, чем разыгрывать малоперспективную «зэковскую карту». Хотя кто знает…

Во всяком случае, приводить угрозу в исполнение «воровской мир» никогда не стал бы. Это значило бы полное крушение авторитета «законников» и фактически — самоубийство: правоохранительные органы полностью развязали бы себе руки, пользуясь безоговорочной поддержкой всего населения страны.

И без того подавляющее большинство законопослушных граждан было возмущено «ультиматумом». В некоторых изданиях появились гневные отклики. Одна из газет писала:

Правда, «ультиматум», видимо, дал какой-то результат. Во всяком случае, высокое начальство в свете целого «букета» чрезвычайных происшествий, надо думать, приструнило ретивых подчинённых: вы что там, совсем одурели?! Притормозите на время, не ищите приключений на свои головы!

В «Белый лебедь» стали заглядывать даже наблюдательные комиссии из представителей общественности. Со временем хоть немного, но стал смягчаться режим (сказалась общая гуманизация законодательства). В общем, администрация оказалась несколько ограничена в своём «воздействии» на «отрицалов».

Подобная ситуация не радует администрацию «Белого лебедя». Майор Шерстобаев с раздражением замечает, что пора

Читая эту тираду, с горечью ловишь себя на мысли: ведь человек, облечённый властью над осуждёнными — огромной властью! — даже не понимает, ЗАЧЕМ он поставлен во главе пенитенциарного учреждения. Он искренне возмущён тем, что ему не позволяют поступать с арестантами так, как он считает нужным, наплевав на все законы. ЕМУ ВИДНЕЕ! Несмотря на то, что содержание в российских местах лишения свободы уже во всём мире оценивается как ПЫТКА, Шерстобаев убеждает, что у него «нет рычагов управления». Он видит свою задачу в ПОДАВЛЕНИИ арестантов. Суд определил преступникам наказание в виде лишения свободы — но начальнику ЕПКТ этого мало. Просто следить за исполнением этого наказания ему кажется неправильным. Ему «мало прав». Ему не нужны наблюдательные комиссии. Это — «фарс». Контроль со стороны общественности «мешает работать». Попытка привести условия содержания «за колючкой» хоть в какое-то соответствие с понятием цивилизованных — заставляет его думать, что законы пишут уголовники…

Между тем в конце концов и нынешние исследователи российской уголовно-исполнительной практики постепенно приходят к выводу о неэффективности системы ЕПКТ, закреплённой в нынешнем законодательстве. Даже такой ярый сторонник жёстких методов подавления «отрицаловки», как профессор Кузьмин, убеждая себя и других в «эффективности» работы ЕПКТ, пишет:

Если бы «экспериментаторы» потрудились изучить опыт конца 50-х — начала 60-х годов, к такому выводу они бы пришли гораздо раньше. Пока же ЕПКТ фактически работают на создание «авторитетам» репутации «страдальцев за идею», «несгибаемых личностей» стойких борцов против «беспредела» «ментов», и т. д. Для будущего «вора» пребывание в ЕПКТ — вроде строки о поощрении в производственной характеристике…

Таким образом, приходится сделать неутешительный для правоохранительных органов вывод: вся система так называемых «ментовских ломок» привела к результату, обратному тому, на который рассчитывали сами борцы против «воров» — к всемерному укреплению «воровского ордена», усилению воровского авторитета в уголовном сообществе и арестантском мире, романтизации образа «законника» в глазах обывателя.

Это стало возможным не только (и не столько) из-за применения неправовых методов морального и физического подавления «воров», сколько из-за одновременного «закручивания гаек» в отношении общей массы осуждённых, заключённых и подследственных, введения необоснованных запретов, создания тяжёлых условий отбывания наказания… Именно это качнуло маятник арестантского сочувствия в сторону «честных воров». А значит, войну с ними «менты» проиграли подчистую.