Великие религии мира

Книга книг*

Древняя Эллада оставила нам огромное количество книг и статуй. Древние евреи все свое творчество вложили в одну книгу — Библию. Правда, называть ее одной книгой неправильно. Это книги, а не книга (что и означает точный перевод греческого слова). Это множество повестей, сложенных разными людьми на протяжении столетий (с VIII по II век до н. э.). Но все они затем были объединены в одну книгу, священную для иудаизма и христианства и до сих пор живую.

Нельзя по-настоящему знать европейскую культуру, не зная Библии. Из этого источника черпали сюжеты, мысли и образы художники и писатели, философы и композиторы на протяжении многих сотен лет. Вечные темы — проблемы добра и зла, смысла жизни, смысла любви и страдания — в большинстве случаев развивались на материале библейских сюжетов с библейскими персонажами. Их принимали или не принимали, переосмысливали, углубляли, делали более тонкими и символичными или огрубляли и примитивизировали, — но так или иначе ими жили. Крестьянские восстания средних веков не раз происходили под знаменами, на которых были написаны слова библейских пророков. И с той же Библией связаны мракобесие, фанатизм, борьба против науки и гуманизма. Костры, на которых сжигались еретики, тоже были санкционированы авторитетом Библии.

В то давнее время, когда Библия слагалась, в нее вливалось все — эпос и лирика, история и философия (в той форме, в которой она была тогда), нравственность и право, и то, что впоследствии стало называться собственно религией. Много веков спустя все эти потоки зажили своей самостоятельной жизнью. Но нельзя забывать, что все они вышли из единого общего источника. Нельзя думать, что Библия — источник только религиозный; это источник общекультурный.

Образ не имеющего образа

Первая книга Библии, «Бытие», начинается с картины создания мира. На первый взгляд здесь много похожего на древнегреческие космогонические мифы. «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездной». Тот же хаос, и небо и земля, возникшие прежде всего. Но у греков небо и земля — обожествляемые родители всего живого; от них произошли сами боги. В Библии же Бог творит небо и землю, и не так, как древнейшие племенные боги, из какого-то материала, а духовно, словом. «И сказал Бог: да будет свет. И стал свет». Это знаменитое библейское «да будет!» станет потом на долгие века символом творческого акта. Сам по себе миф о шестидневном сотворении мира ничуть не менее наивен, чем все другие мифы древности. Но в центре мифа — всемогущий творец. Он поражает своей вездесущей одухотворенностью. Зевс — всего только самое могущественное из созданий мира. Он по-своему телесен. Библейский Бог — создатель мира. Он создает его из ничего, силой духа. Зевс был подвластен Року, библейский Бог — никому.

Далекая смутная первопричина жизни находилась у греков как бы за сценой видимых явлений. Рок не олицетворяется. Неведомое врывалось в жизнь и хозяйничало в ней как хотело. Перед ним трепетали, о нем старались не говорить, пока оно само не говорило о себе. И именно ему — этому неведомому, этой скрытой от глаз первопричине всех явлений и стали поклоняться древние евреи (хотя, может быть, это случилось и не так сразу, как рассказывает Библия). Неведомое не казалось им чем-то чуждым и внешним. Они старались постичь его законы, его нравственные требования, предъявляемые человеку, старались постичь Единое, сущее, как нравственный закон. И Бога своего назвали Сущим. Имя библейского Бога Яхве (в другой транскрипции — Иегова) в переводе означает Сущий. Религия Библии — это религия единобожия — монотеизм.

О легендарном праотце монотеизма Аврааме (которого два народа — евреи и арабы считают своим родоначальником) сохранилось такое предание: однажды, взглянув на звезду, пораженный ее красотой, Авраам воскликнул: «Вот Бог мой!». Но взошла Луна и затмила звезду, и Авраам Луну назвал Богом. Когда взошло Солнце и не стало Луны, он поклонился Солнцу, сильнейшему и прекраснейшему. Но Солнце тоже зашло, и тогда Авраам понял, что ничему видимому не будет поклоняться. Если обожествить каждый отдельный предмет, предметы столкнутся между собой в споре о первенстве. Есть нечто более важное, чем каждый из них в отдельности — их связь, единство законов жизни, сверкающий, как молния, невидимый смысл всего видимого.

Такова поэтическая легенда о возникновении монотеизма. Ученый построил бы более сложную конструкцию. С его точки зрения, путь к монотеизму был гораздо более трудным. Вера в «того, который наверху», в туманный образ творца мира есть у многих племен; но она совмещается у них с верой в других небожителей, пониже. Так было, по-видимому, и у древнейших евреев. Остальное доделала история, — то, что в Библии называется «египетским рабством», «вавилонским пленом» и т. д. Начиная со II тысячелетия до н. э. судьба несколько раз забрасывала евреев далеко от родной земли. На новых местах боги были чужие — египетские, вавилонские. Покориться им — значило отдать победителю не только тело, но и душу. А свои боги до чужбины не доставали. Они были связаны с полями и горами, оставшимися в земле отцов; и люди, теряя землю, вместе с ней теряли часть своих святынь. Живым и действующим оставался только «тот, который наверху». Можно предполагать, что именно обстановка изгнания сделала туманного, невидимого верховного Бога таким интимно близким, единственно близким евреям. Ухватившись за эту уцелевшую национальную святыню, развивая и очищая ее, духовные вожди народа, пророки, возвысили маленькое племя в его собственных глазах, внушив ему веру в свое превосходство над великими цивилизациями древности, дали ему силу выстоять. В неравной борьбе с империями Средиземноморья постепенно утвердился образ единственного, самодержавного, всемогущего Бога, не имеющего никаких соперников (только на такого Бога мог надеяться народ, неоднократно отрываемый от земли и от богов земли).

Путь от племенной религии к последовательному монотеизму, религии единого Бога и единого человечества был очень долгим, исторически сложным и противоречивым. В Китае и в Индии он так и не был завершен. Там выработались иные формы религиозного сознания. Но чисто логически становление монотеизма просто и естественно — не менее, чем становление политеизма, только менее вероятно. Раз найденная и развитая, идея монотеизма делается такой же «очевидностью», как идея политеизма. Если избрать символом примитивной (племенной) культуры шаманское «мировое дерево», то можно сказать, что это дерево греки и другие народы Средиземноморья увидели как множество ветвей и листьев, прекрасных, пахучих, ощутимых — и не связанных друг с другом. Древние евреи пронесли и развили противоположную идею — единого ствола, мирового стержня. Их Бог — миродержец. Он же и «дух, веющий над водами», не только и не столько ствол, сколько (если развить тот же образ) сок дерева, делающий и ствол, и ветви живыми. Он — смысл предметов, одухотворяющий их. Представить его предметом — значит убить его, сделать из бесконечного, не имеющего очертаний — конечным, очерченным. Такая тенденция оконечить бесконечность была очень сильна у всех народов, в том числе и у еврейского. Но библейские пророки ведут с этой тенденцией яростную борьбу.

«Все, что сделал человек, — это дело рук его, это не Бог», — говорили пророки. Бог невидим, непредставим. Изображений его делать нельзя, чтобы не умалить и не унизить его жалким подобием.

В Иерусалимском храме была «Святая святых» — огороженное место храма, куда не имел права входить никто, кроме первосвященника в особый день года. Когда римляне завоевали город, римский полководец захотел узнать, что евреи прячут за своей завесой, чему поклоняются. Столько слухов ходило об этом среди соседних народов! Что там? Статуя быка или ослиная голова? Но римские солдаты не нашли там ничего. Только выход в небо.

Живое чувство бесконечности ближе всего к образу неба. И надо полагать, что люди, создавшие образ библейского Бога, долго глядели на небо или в бескрайние, ничем не загроможденные пустыни... Понемногу веками складывается высший образ. В нем все вечно, все крупно. Это грозный и справедливый владыка мира. Он воплощение добра — но он же грозный отец, беспощадно суровый к своим детям. Действия его не всегда понятны, но надо любить его, доверять ему, как дети верят отцу. Он — даятель, давший все: жизнь, землю, дыхание, пищу, и он вправе отнять их. Преклонение перед ним — благоговейное преклонение перед даром жизни, благодарность за чудо бытия. Позднее, уже в христианской религиозной традиции, которая не запрещала делать изображения Бога, Яхве глядит с потолка Сикстинской капеллы могучим седовласым старцем, микеланджеловским Богом-Отцом*. Самое захватывающее здесь не в очертаниях корпуса или лица, а во внутреннем ритме, которым пронизан летящий гигант. Его поддерживают сонмы малюток-ан-гелов. Но зритель чувствует за этим лишь аллегорию особого состояния. Совершенно ясно, что не эти малютки держат его, они скорее олицетворяют исходящую от него самодержащую силу. Он — как застывшая волна творческого духа, могучий ветер вдохновения, который сдувает все мелкое.

Неопалимая купина

Несколько раз Бог Библии является верующим в виде огня. Огненный столб, горящий и не сгорающий куст, блеск остановившегося солнца. «Вид же славы Господней был как огонь, пламенеющий на вершине горы». Этот огонь виделся пророкам, ясновидцам, как образ их собственного внутреннего горения. Так явился пушкинскому пророку шестикрылый серафим. Таким огненным видением предстает он и величайшему библейскому пророку — Моисею, которому приписываются первые пять книг Библии, так называемое Пятикнижие Моисеево. Согласно Библии, Моисей вывел когда-то свой народ из земли рабства в свободную землю Ханаан. Моисей и его ученики напоминают героев греческих мифов. Но героизм у них особый. Бог Моисея — это прежде всего Бог правды и справедливости, а потом уже и славы. Он учит, что победа — не прихоть нравственно слепых сил, а следствие верности ему — Богу правды. Этим героика Библии отличается от подвигов Геракла”.

Яхве впервые явился Моисею на горе Хорив в средине пылающего тернового куста. Куст горел и не сгорал, как душа пророка. Это и была неопалимая купина, которая на долгие века стала символом крещения огнем, символом несгорающего вдохновения. Пламя, сжигающее все, что тленно, оставляет нетронутым только вечное, нетленное. И перенасыщенный внутренним огнем пророк встает, чтобы «глаголом жечь сердца людей». Он становится чудотворцем. Вместо бессильных слов — всесильный глагол, вместо бессильных увещеваний — власть над сердцами. «Как заставлю я людей поверить, что Ты сам явился мне?» — спрашивает Моисей у Бога. «Возьми жезл свой и брось на землю», — отвечает Бог. Моисей бросил жезл, и жезл превращается в змея. «Поймай змея за хвост», — говорит Бог. И в руке у Моисея — снова жезл. Моисей повелевает сердцами и природой. И неважно, что он косноязычен — огненный Бог обещает ему говорить через его уста. Моисей творит чудо за чудом. Море по его слову расступается перед верными и топит их преследователей; скала источает воду, в пустыне выпадает с неба манна, питающая голодных.

Чудеса эти могут трактоваться по-разному. Некоторые историки находят вполне естественные объяснения сверхъестественным событиям. Море, расступившееся перед беглецами, могло быть дельтой Нила, обмелевшей в часы отлива; выпадение манны — это сладковатый, засохший крупицами сок, который и сейчас собирают бедуины на некоторых кустах полупустыни. Но мы относимся ко всему сказанному, как к мифу, и нам кажется гораздо более важным и интересным для понимания сути библейских текстов не буквальный, а иносказательный, внутренний смысл чуда. Сам Моисей говорит, что манна была образом духовной пищи. Огненное слово пророка было главной пищей скитальцев пустыни. «И томил тебя (народ. — Авт.) Бог голодом и питал тебя манною, которой не знал ты и отцы твои, чтобы показать тебе, что не единым хлебом живет человек, но и всяким словом, исходящим из уст Божиих». Много надо чудес — творческой силы, порыва, воли, горения, чтобы поддержать в людях веру в победу духовного огня. Люди идут за ним от чуда к чуду, покоренные, удивленные, но поминутно готовые предпочесть обеспеченное рабство свободе, поминутно отчаивающиеся, слабодушные.

Около высокой горы Моисей сделал привал. Он взошел на гору и сорок дней был там один. Там явился ему снова Бог и продиктовал десять заповедей. И Моисей записал их на больших каменных плитах — скрижалях. С этими скрижалями, на которых был записан первый закон, первый завет — условия союза человека с Богом — спускался Моисей с горы. Но люди, его народ, устав от одиночества, вдалеке от своего невидимого Бога и истолкователя Его воли, отступили от всего, чему он учил их. Народ сделал себе золотого тельца и плясал вокруг него, называя его своим богом.

В великом гневе разбивает Моисей каменные скрижали. Происходит первое трагическое столкновение пророка с народом. В этот героический период библейской истории оно оканчивается победой пророка. Впоследствии пророки не раз будут побиваемы камнями. Политическое поражение только задним числом, в веках, превратится в духовную победу. Но сейчас еще «земное» и «небесное» не разделились. Духовные идеалы народа, его нравственная мощь, его внутренняя правота сосредоточены в духовном вожде-пророке, и ему же вверил народ свою судьбу. Это угнетенный, малочисленный, слабый народ, которому нечего терять. Его решимость идти за Моисеем — решимость отчаянья. Нет ничего, что могли бы люди противопоставить Моисееву подвигу, кроме страха и малодушного желания вернуться в состояние рабства. Поэтому пророк не только правее толпы народной, он еще и сильнее ее.

Однако трудно было людям поддерживать в себе веру в Моисеева Бога. Как представить себе то, что говорит пророк? Вот он говорит, что видел Бога, и он же говорит, что человек не может видеть Бога. Как это увязать? Инертный ум требует зримости, буквальности, а не пророческих метафор. Если не руки, то мысль должна осязать предмет. А Моисей разрушает предметные представления, по-истине водит их по пустыне мысли. Уводит от мертвых, застывших истин к незастывающему, живому, хочет, чтобы они не получали из его рук готовое, а соучаствовали бы в духовном творчестве. И как трудно понять странные слова, которые говорит Моисей от имени Бога: «...стань на скале. Когда же будет проходить слава моя, Я поставлю тебя в расселине скалы и покрою тебя рукою Моею, доколе не пройду. И когда сниму руку Мою, ты увидишь след Мой, а лицо Мое не будет видимо». Это не что иное, как посильное поэтическое описание экстаза, величайшей перенасыщенности чувств, в котором жизнь встает, как некое огненное чудо, полное смысла и потрясающего значения. «Покрытый рукою» — указание на смутность, неясность виденья, из которого выступает только след, а не четко очерченное лицо. Тем, кто не испытал этого переживания полноты жизни, нужно что-то внешнее, перед чем можно было бы преклоняться. Пусть будет изваяние, перед которым можно совершать обряды и ожидать помощи. «Как у всех». Но пророк, разбивший скрижали, «стал в воротах стана и сказал: кто за Господа, ко мне!». После кровопролитного сражения Моисей победил. И тогда были заново написаны 10 заповедей. Вот они: 1. Да не будет у тебя других богов кроме Сущего. 2. Не сотвори себе кумира. 3. Не произноси имя Бога всуе (напрасно, попусту). 4. Чти день субботний. 5. Почитай отца и мать. 6. Не убий. 7. Не прелюбодействуй. 8. Не укради. 9. Не лжесвидетельствуй. 10. Не пожелай жены ближнего своего, ни дома его, ни вола (то есть не завидуй).

Некоторые из этих заповедей стары. Моисей только заново отредактировал их. Но в целом, как система, 10 заповедей были неслыханным новшеством. В примитивных и архаических системах религий на первом месте — соблюдение обряда. Так это и в народной религии греков. А по Моисею, главное, что требуется от человека, — это внутренняя верность своему идеалу, верность нравственной правде. Человек служит Богу тем, что соблюдает нравственный закон. Не нужно кумиров — самодельных богов, созданных из жажды преклониться перед чем-либо внешним. Каждая заповедь имеет четкий нравственный смысл. Это уже не табу.

С течением веков в Моисеев закон были включены и другие нравственные предписания. Смысл их сводится к милосердию, справедливости, бескорыстию. «Не суди превратно пришельца, сироту, и у вдовы не бери одежды в залог». «Когда будешь жать в поле твоем, оставляй сноп пришельцу и сироте и вдове». «Когда обобьешь маслину твою, то не пересматривай за веткой ветвь — пусть останется пришельцу, сироте, вдове». «Надо прощать долги, особенно бедным. Надо возвращать бедному залог его еще до захода солнца, чтобы он лег спать, благословляя тебя». Часто повторяются слова: «Не выдавай раба и не притесняй его и помни, что сам ты был рабом в Египте». Надо соблюдать чистоту и благолепие, потому что невидимый Бог как бы присутствует всюду, и ты должен чувствовать это и не осквернять землю, по которой ходишь. Эти представления складывались постепенно, кодифицированы они уже в послебиб-лейский период, в Талмуде, но в памяти народа они слились с Моисеем.

С именем Моисея связаны и другие законы, которые нам кажутся сейчас жестокими. «Око за око», «зуб за зуб» — так тогда понимали справедливость. Ты выбил зуб и тебе его выбьют. На этом конец мести. Но как совместить с заповедью «не убий» разрешение на «священную войну»? Видимо, заповедь ограничивала действия личности, но государство сохраняло право защищаться оружием. Государство сохранило право и на смертную казнь. При этом закон совести и закон, по которому судят в судах, одинаково сознавались как божьи установления.

И противоречия Моисеева законодательства отчасти сводятся к несовпадениям между гуманными нравственными идеалами и государственными законами, которые были скроены по мерке времени. И все-таки многие из уставов Моисеева законодательства нас сегодня поражают и отталкивают. Общий тон их очень суров: «Блудницу надо побивать каменьями, ибо она сделала срамное дело... И так истреби зло из среды себя».

Законы Моисея, быть может, строже законов окружающих племен. В них есть какая-то преувеличенная строгость и непреклонность, охраняющая чистоту новой идеи. «Чтобы, когда будешь есть и насытишься, и построишь хорошие дома, и будешь жить в них, не сделалось бы надменным сердце твое и не забыл бы ты Бога своего...» Моисей часто напоминает народу его несправедливость и жестокость и то, как он отливал себе тельца и боролся с пророком и Богом, и то, каким он бывал слабодушным. Народ не должен возгордиться. «Не за праведность твою Господь тебе дает овладеть этою землею... Помни, как ты раздражал Бога в пустыне...» Сила человека не в нем самом, а в его верности Богу.

Цари и пророки

Победа Яхве над многочисленными богами окружающих народов, полное воцарение его в умах было в чем-то подобно победе Зевса над божествами природы. Огненный столп Яхве и мол-ния разума Зевса освобождали разум от множества табу, от массы призраков, созданных воображением. Но нравственно Зевс ничуть не был выше нимф и сатиров, Атланта и Пана, которых он победил (скорее даже наоборот). Раскрепостив разум, религия Олимпа сделала человека царем природы. Но этот царь оставался с ног до головы природным существом, задержавшимся в своем нравственном развитии. Победа Яхве означала нечто другое: она стала началом нравственного перерождения.

Когда евреи, вышедшие из земли фараонов, пришли в Ханаан, они столкнулись с довольно высокой культурой местных жителей, хананеев. У них учились они обрабатывать землю, ковать оружие, изготовлять одежду, получать оливковое масло, строить города. Верования хананеев были гораздо более похожи на египетские и греческие, чем на Моисеев завет. Каждая местность у них имела своего господина, Ваала, который требовал постоянных жертв. Без жертв земля не даст плодов, небо — дождя. Если не совершать многочисленных обрядов в честь бога Таммуза, не придет весна. Богиня любви Астарта тоже требовала жертв. Жертвы были чисто торговыми сделками людей с богами, нравственный элемент в них едва намечался.

И вот опять, как когда-то во время скитаний, евреи начинают перенимать более легкие верования соседей. И только верная заветам Моисея горстка людей неистово борется с этим. Появляется община, называющая своих членов «сынами пророческими». Они бродили по стране, распевая воинственные песни и проповедуя против чужих богов. Их пение сопровождалось бубнами, флейтами и кимвалами.

Это было духовно-политическое движение. Борьба за духовные идеалы совмещалась с политической борьбой, борьбой за объединение народа и создание сильного государства. Евреи, придя в Ханаан, соперничали с несколькими племенами, претендовавшими на господство в этой земле (с юга — кочевники пустыни, уцелевшие ханаанские племена, с запада — колесницы филистимлян). Пророкам, как и Моисею, удается снова объединить народ. Они начинают священную войну с филистимлянами, и около 1000 года до н. э. образуют свое царство.

Пророки верили, что победа их будет победой правды, и Бог правды был их знаменем. Однако очень скоро выяснилось, что гораздо легче победить врагов в боях, создать сильное государство, чем установить господство правды и воплотить и удержать в чистоте духовные идеалы. Оказалось, что победителям, сильным, это еще труднее, чем угнетенным, побежденным. И тогда облик пророка начинает меняться, «глагол» его речей начинает жечь новое зло.

Со времен Моисея во главе народа стояли судьи и пророки. Они как-то ладили друг с другом. Однако глубокие противоречия возникают при создании сильной власти, единого государства с царем во главе. Когда народ обратился к пророку Самуилу с просьбой выбрать им царя («Пусть будет у нас царь, как у всех народов, чтобы вести нас на войну»), Самуил воспринял эту просьбу, как нарушение заветов Яхве. Они хотят царя, чтобы был земной бог, которому они бы поклонялись и которого бы слушались — одного Бога правды им мало! Самуил чувствует, что он, как пророк Яхве, оскорблен и отвержен. Однако сам Яхве (пророк постоянно беседует с Ним) говорит ему: «Послушай голоса народа во всем, что скажут тебе, ибо не тебя они отвергли, а Меня отвергли от царства над ними... Как они оставили Меня и служили чужим богам, так же поступают и с тобою».

И вот Самуил выходит к народу и говорит, что выберет им царя, но предостерегает их — они не будут больше свободными. «Царь возьмет себе ваших сыновей и ваших дочерей в услужение и самые лучшие поля ваши и виноградники ваши... И возопиете тогда из-за царя вашего, которого выбрали вы себе, но не услышит вас Господь тогда». Царя все-таки выбирают. Начинается разделение власти на мирскую и духовную. Пророки постепенно превращаются в безоружную, незащищенную совесть народа.

Вначале им многое удается. Царь не сразу становится тем божественным существом, поступки которого выше закона. Библия рассказывает, как однажды легендарный герой, царь Давид, поддался человеческой слабости, довольно обычной для царей земных. Ему понравилась жена военачальника Урии, Вирсавия. Он услал Урию в самое опасное место сражения, где Урия был убит, а на вдове убитого женился. К Давиду явился пророк Нафан и рассказал ему притчу о богаче, отнявшем у бедняка последнюю любимую овечку. «Что делать с этим жестоким человеком?» — спросил пророк. — «Смерти достоин этот человек» — воскликнул возмущенный царь. — «Этот человек ты», — ответил пророк. И такова была сила пророческого авторитета, что царь не только не приказал немедленно казнить дерзкого, но даже не разгневался, а, опустив голову, сказал: «Согрешил я перед Яхве».

Из пророков древнего периода особенно знаменит легендарный Илья (ок. 800 года до н. э.), тот самый, чье имя до сих пор упоминают в народе, когда гремит гром («Илья-пророк на колеснице едет»). Само имя (Элияху) означает — «мой бог подлинно сущий». На позднейших христианских фресках и иконах* Илью часто изображают на багровом фоне, как бы напоминающем о грозе. Это соответствует библейскому образу. Илья — молниевержец правды, защитник обиженных, мгновенно карающая и торжествующая справедливость.

Илья жил во времена царя Ахава и царицы Иезавели, финикиянки, насаждавшей в Израиле свою веру. Царь был послушен жене, а она преследовала Илью и его сторонников. Однажды царю понравился виноградник крестьянина Навуфея и он захотел купить его. Крестьянин отказался продать землю своих отцов и дедов. Тогда по совету жены царь выдвинул против Навуфея ложное обвинение, и тот был казнен. Но едва царь вступил в виноградник, хозяином которого он теперь стал, как перед ним как из-под земли вырос Илья и призвал на его голову проклятья за невинную кровь. Он предрек Ахаву и его династии гибель.

Есть легенда о состязании Ильи с жрецами других богов. Он собрал народ и сказал, чтобы жрецы ваалов приготовили костры у своих жертвенников, но огня не подносили. Чей жертвенник зажжется сам от небесного огня, тот Бог истинный. Как ни колдовали жрецы, какие магические заклинания ни произносили они, их костры оставались грудой поленьев. Лишь по слову Ильи сверкнула молния на небе и зажгла его жертвенник. Так Библия рисует образ духовного огня, не воспламеняющегося ни от каких стараний и ухищрений, кроме вдохновения правды.

Не единым хлебом

И все-таки, как ни могучи и вдохновенны пророки, им не удается установить царство правды на земле. Цари становятся все независимее от них. Зло торжествует в мире. Героическое время Библии — время свершения, воплощения идеалов — кончилось. Маленькое племя стало народом со своей цивилизацией, своими дворцами и храмом. Царство силы и богатства достигнуто. А царство правды? Оно было так же далеко, как и когда-то. И его нельзя было достигнуть воинскими подвигами. Как же завоевать его? Все точные, однозначные законы, заповеданные Моисеем, не дают ответа на такой вопрос. И вместо конкретного руководства к действию, вместо жестких и точных правил на первый план выступают туманные слова, написанные якобы состарившимся Моисеем: «Не единым хлебом будет жив человек...». Начинаются новые духовные поиски. Складывается новое учение пророков, новое осмысление добра и зла, и торжество добра преподносится не как немедленная победа, а как медленный процесс преображения человеческих душ. Говорится о горстке избранных, «верных правде», через которых Яхве приведет мир к своему завершению, к «царству Божию». Это будет день торжества, день победы Добра над Злом, день Яхве. Пророки говорят израильтянам, что они народ избранный постольку, поскольку сами избирают правду. Но если они перестают избирать правду, Бог правды перестает избирать их.

Летом 763 года до н. э. израильтяне справляли праздник. Под открытым небом клубятся волны фимиама, жрецы поют гимны, а весь народ вторит им. Царь Иеровоам II победил соседние племена, сады и виноградники дали богатый урожай. Жрецам и правителям кажется, что день Яхве близок. И вдруг в толпе появляется человек в простой пастушеской одежде с посохом. И во внезапной тишине раздается его голос: «Вы ждете дня Яхве?! Он придет, но он будет для вас гибелью, ибо Яхве есть бог справедливости, а где справедливость в Израиле?!». Это — пророк Амос. Он не считает себя пророком. Он простой пастух, но он слышит такой властный внутренний призыв, что молчать не может. «Лев рычит, кто не содрогнется?! Господь говорит, кто не станет пророчествовать?» — сказал он. Он говорит от лица самого Яхве: «Ненавижу праздники ваши и не приму их. Шум песен ваших не буду слушать. Пусть лучше течет, как вода, правосудие, и правда, как неиссякающий поток...» «Слушайте вы, алчущие проглотить бедных и погубить нищих! Поистине не буду помнить все дела ваши...»

Вскоре после этого праздника в народе начинают распространяться кожаные свитки, на которых Амос записал свои речи. Так возникает плеяда пророков, речи которых были записаны и дошли до нас. Всех их объединяет мужество одиночек, борющихся за свое внутреннее видение истины, и готовность противостоять целому миру, опираясь только на внутренний голос. Сам Яхве говорит их устами. Они готовы быть побиты камнями, но не отступиться от своего Бога. Правда — против лжи, внутреннее — против внешнего.

Необычайно сильна и интересна книга Исаии. Пушкинский «Пророк» навеян строками из этой книги: «Тогда... прилетел ко мне один из серафимов с горящим углем в руке своей... и прикоснулся к устам моим и сказал: вот это прикоснулось к устам твоим и беззаконие удалено и грех твой прощен. И слышал я голос Господа, говорящего: кого пошлю и кто пойдет для нас? Тогда я сказал: вот я. Пошли меня».

Исаия начинает свою проповедь с обличения внешнего, мертвого культа. Но, может быть, самое главное в книге Исаии — тот новый облик праведника, идеального человека, который видится ему. Он первый начинает пророчествовать о Мессии, спасителе, «царе иудейском», в котором добро полностью восторжествует над злом. «Этот человек будет светом, во тьме светящим. Он будет одной радостью, его ничто не будет тяготить. Когда он придет в мир, не надо будет ни войн, ни оружия — все же это будет сожжено, пожрано огнем».

Исаия трактует образ нового «царя» глубоко духовно. Только нравственно будет он царить над всеми. И не будет у него «ни вида, ни красоты, чтобы мы смотрели на него, и не будет у него благообразия, которое бы нас влекло к нему», «он презрен и отвергнут людьми, страдалец, испытавший болезнь... человек, от которого отвращаем мы лицо. Он презрен, ни во что ставим мы его». Новая истина должна родиться в унижении и в горе. Народ должен очиститься и возвыситься, и тогда, как следствие, придет справедливость и умиротворение. «И волк будет жить вместе с агнцем и леопард с козленком вместе и малое дитя поведет их», «и грудное дитя будет играть над норою аспида», «не будут делать ни зла, ни вреда по всей святой горе моей, потому что вся земля будет так наполнена знанием Бога, как морское дно покрыто водою».

К тем, кто сегодня унижен и оскорблен, обращается Исаия от имени Яхве: «Я живу на высоте небес, в святилище близ сокрушенного сердцем и смиренного духом, чтобы оживить дух смиренных и утешить сердце угнетенных». Эти слова, которые могут восприниматься сейчас как церковные штампы, в свое время были смелыми и новыми. Совмещение высоты небес, святилища с сокрушенным сердцем означало внутреннее, живое понимание идеала, умение не привязывать его, как определенный предмет, к месту (небеса или храм). Это было такое же свободомыслие для своего времени, как восклицание Моисея: «Нет Бога, кроме Сущего!» — сметающее все множество мелких божков.

Жрецы, хотя и следовали формально традиции и не делали изображений Яхве, успели сделать таким мертвым и конечным понятие Яхве, что он стал невидимым идолом. Идол может быть и словесным. От этого ничего не меняется. А новые пророки продолжали мучиться «проклятыми вопросами» и всей своей жизнью пытались ответить на них.

Перед нами проходят углубленный Исаия, грозный Софония, трагический Иеремия. Все они так или иначе понимали, что суровые, однозначные и ясные законы Моисея не могут решить задач, поставленных эпохой. Как мечом или камнями решить вопрос об истине? Убивать неверных? Но кто верные и кто неверные? Побивать камнями блудниц? Но кто чист? Убивать грешника? Но кто безгрешен? И можно ли достичь чистоты, безгрешности этими мерами?..

В ясный, четкий мир разума вторгается огненный смерч — разрушитель, подобный греческому Року. Но в Библии неведомое воспринимается иначе — не как внешняя, а как внутренняя сила, осмысленная, разумная, с которой возможен диалог, спор. Все страдание земли поднимается, как вал, и вопрошает. Если жизнь нельзя осмыслить, придется признать ее бесрмысленной. Если Бог не ответит, он не Бог. Неужели в мире нет справедливости? Куда же смотрит Яхве? Может быть, «правды нет и выше»?

Иов и Прометей (за что?)

Какое бы бедствие ни случилось с народом, верующие говорят, что это Бог покарал за грехи. Но почему так часто Бог карает самых праведных, а злые и грешные процветают? Да вправду ли Бог — грозный, но справедливый отец? Не видно этого. В Библии начинают раздаваться богоборческие голоса. И самый сильный и глубокий из них — голос Иова.

Книга Иова — величайшая книга древности. Это философская поэма, преодолевшая поверхностные богословские толкования своего времени и задавшая общечеловеческие вопросы о смысле и правде жизни. Герой ее — праведник, человек, который был для «голодного — хлебом, для слепого — глазами, для хромого — ногами, для сироты — отцом». И вот к такому-то человеку приходят в жизни все беды, которые только мыслимы на земле. Где справедливость? Где же Бог? Бог, оказывается, обо всем знает. Сатана похвастался перед Ним, что больше нет добра на земле, что никто не чтит и не любит Бога. «А Иов?» — спросил Бог. «Он только потому предан Тебе, — ответил Сатана, — что Ты дал ему много добра. Он богат и благополучен. Дозволь отнять у него все, и он проклянет тебя». И Бог дозволяет.

Это с самого начала вызывает недоумение читателя. Как же Бог, если он воплощение добра и правды, отдает праведника в руки Сатане только для того, чтобы похвастать его преданностью? Но если мы посмотрим поглубже, то увидим в аллегорических фигурах Бога, Сатаны и Иова другой внутренний смысл. Иов — прекрасный человек. Но может быть, он только потому и прекрасен, что ему хорошо живется? А вот каким он будет в беде? Сумеет ли он любить жизнь и людей, когда ему будет плохо? Может быть, в жизни есть более глубокий духовный смысл, который нельзя отнять никакими страданиями? Может быть, есть внутренний смысл страдания, до которого надо дорасти?

Итак, Сатана приходит к Иову и насылает бурю, которая губит все его стада и все богатства. Иов принял это мужественно. Он преклонил колени и сказал: «Все от Бога. Бог дал, Бог и взял». Тогда буря обрушила дом, в котором находились все дети Иова — семеро сыновей и три дочери. Узнав об этом, Иов разодрал на себе одежды и посыпал голову пеплом. Страшное испытание! Но и убитый горем Иов не изменил себе и своему Богу. И сейчас он сказал, как и раньше: «Бог дал, Бог и взял. Все — от Бога». Он по-прежнему любил и благословлял добро и жизнь. Но Сатана не успокаивается. Он насылает на Иова проказу. Лишенный богатств и детей, пораженный страшной болезнью, сидит Иов «на гноище своем». Те, кто были когда-то счастливы видеть его улыбку, отворачиваются от него, его слуги обходят его стороной, и жене стал тяжел его запах. И жена говорит ему: прокляни Бога и умри. Разве можно терпеть столько? Но Иов отвечает: «Я принимал счастье от Бога, приму и беду».

И вот приходят к Иову друзья и начинаются длинные диалоги, полные драматизма. Сначала они не узнали Иова, а когда узнали, долго сидели молча, не в силах произнести ни слова. И тогда, наконец, не выдержал Иов. И проклял ночь, в которую был зачат, и день, в который родился. Как только этот бесконечно страдающий человек проклял корень и исток жизни, молчавшие друзья заговорили, закричали, ужаснулись. «Если ты наказан, значит, грешен. Покайся, и Бог простит тебя» — таков был смысл их речей. И голос Иова, голос подлинного горя восстает и сметает эти заученные, не прошедшие через собственный душевный опыт рассуждения. Вся их логика, вся их божественная бухгалтерия жалка и преступна перед величием горя. «Неужели мало вам моего страдания, что вы хотите найти на мне еще и вину?! — говорит им Иов. — Друзья мои, неужели вы не можете пожалеть меня и помолчать?»

Но друзья не унимаются. Довод за доводом, одно соображение за другим выставляют они против Иова. И вот вся эта гора логически безупречных фраз рассыпается от грома живого божьего голоса. Сам Бог отвечает Иову из бури, и все смолкают: «Из вас нет ни одного, равного Иову, — говорит им Бог. — И хотя Иов говорил против Меня, а вы все за Меня, он правее вас всех. И не с вами, а с Иовом буду говорить Я!» — гремит Яхве из бури. Так сама Жизнь, сам ее вечный огонь ворвался в этот спор, отмел, отбросил как мелкое и недостойное все представления маленьких людей о высших законах, как о своих счетоводческих книгах, и обратился к подлинному отчаянию, чтобы вызвать его на своеобразное состязание.

«Кто этот помрачающий промысел речами без смысла? Я буду спрашивать тебя, а ты отвечай Мне... Где ты был, когда я основал землю, скажи, если обладаешь ведением?.. Дошел ли ты до источников моря и по дну морскому ходил ли? Открывались ли для тебя врата смерти... Где дорога к жилищу света? Скажи, если знаешь все это».

Не похож ли этот голос на внутренний голос Сократа, голос, повелевший ему познать свою ограниченность, чтобы почувствовать живую безграничность жизни? Тот самый голос, который велел ему сказать: я знаю только то, что я ничего не знаю?

Потрясающую картину величия мироздания разворачивает Бог, и каждый раз спрашивает: Можешь ли вместить все это?! Если отвергаешь и проклинаешь, значит не понял смысла всех вещей, смысла самой жизни до конца. Другими словами, голос Бога, гремящий из бури, хочет, чтобы человек никогда не терял интуитивное доверие к жизни, знал бы, что жизнь больше, значительнее любых страданий. Живая любовь и доверие к жизни должны вырасти в тебе, углубиться вместе с ростом твоего страдания. Душа должна быть достойна своего страдания, должна перерастать его.

Разве не таков ответ Бетховена слепой Судьбе, лишившей его слуха? Он ответил ей бесконечным ростом и углублением своей души, ответил глубочайшими сонатами и гимном радости — Девятой симфонией. Ответил светом на боль. Такого ответа ждал от Иова громовый Бог. Он ворвался в душу Иова в вихре и буре, потряс эту душу величием и красотой, — и вот Иов признал себя побежденным. Это то поражение, которое выше победы, которое открывает простор для преображения души. Так можно быть побежденным красотой, музыкой, любовью и только вырастать и обогащаться от этого поражения. В тебе побеждено мелкое — великим, тленное — вечным.

Это вечная тема. Она не умерла и в XX веке. Стихотворение Рильке глубоко созвучно книге Иова:

Как мелки с жизнью наши споры!

Как крупно все, что против нас!

Когда б мы поддались напору стихии, жаждущей простора, мы выросли бы во сто раз.

Все, что мы побеждаем — малость.

Нас унижает наш успех.

Необычайность, небывалость зовет борцов совсем не тех!

Так ангел Ветхого Завета

нашел соперника под стать

как арфу он сжимал атлета,

которого любая жила

струною ангелу служила,

чтоб схваткой гимн на ней сыграть.

Кого тот ангел победил, тот правым, не гордясь собою, выходит из любого боя в сознаньи и расцвете сил.

Не станет он искать побед — он ждет, чтоб высшее начало его все чаще побеждало, чтобы расти ему в ответ.

(Перевод Б. Пастернака)

Итак, богоборчество Иова кончается новым осмыслением божества, углублением и ростом образа Яхве. Иов похож на пытаемого, на терзаемого коршуном Прометея. Прометей был, как и Иов, добрейшим и лучшим, и так же, как Иов, страшно был вознагражден за это. Но его богоборчество кончилось полным поражением его бога. Человеческий разум и чувство справедливости осудили Зевса. Яхве богословов и жрецов тоже осужден разумом. Но Яхве духовидцев и поэтов стряхнул оковы человеческих представлений о Себе и появился во всем величии Своей бесконечности.

Если Яхве познан и изучен, если он оконечен, Иов может и должен его судить. Но если Иову предстоит понять, что кумир, принятый им за бога, вовсе не Бог, если Иов должен узнать, что он ничего не знает, тогда перед ним открываются бесконечные горизонты. Не судить, а учиться и расти надо ему. Яхве предстает как безмерность, многоплановость, глубина жизни.

Можно ли проклинать жизнь за то, что в ней много страданий? Это основной нравственный вопрос, который во все времена ставит перед собой человечество. С огромной силой звучит он у Достоевского в устах Ивана Карамазова. Иван не находит ответа. Рационально, взвешивая и измеряя «эвклидовым умом», его найти нельзя. Его можно найти только любовью, душевной интуицией. Можно сердцем принять жизнь, которая больше и прекраснее «эвклидова ума» и достойна доверия. Достоевский отвечает на этот вопрос примерно так же, как и Иов, недаром он так любил эту книгу. Его Иван «возвращает билет» на вечную гармонию, как Иов проклинает ночь, в которую был зачат, и день, в который родился. Однако голос самой жизни, голос красоты, любви, «клейкие листочки», его собственная совесть, — все это, как раскаты приближающейся грозы, которая должна будет перевернуть и потрясти эту душу. До того, что он «полюбит жизнь прежде смысла ее»*.

Сюжетную схему книги Иова взял и Гёте для своего «Фауста». Там тоже Бог и Сатана спорят за душу человека, которая сама должна выбирать, с кем она. И даже если мятущаяся душа оказывается временно в плену у зла, она правее тех праведников, которые знают только рассудочное, измеренное добро и не подозревают о безмерности и глубине жизни.

По-разному, несхожими путями эллины и евреи подходили к одному и тому же. Пережив кризис героизма, народы эти дали новых мудрецов, в чем-то близких друг другу. Христианство, которое впоследствии родилось из новой волны пророческого движения, смогло поэтому объединить на какое-то время весь средиземноморский мир.

Но перед тем как родить это новое учение, религия Яхве пройдет через новые кризисы. Вавилонский царь разрушит Иерусалим. И рассыпанные по всему древнему Востоку, пригнанные в Вавилон, евреи создадут свои песни-плачи, полные тоски по родине.

Предшественником этих песен, запечатленных на страницах Библии, был плач Иеремии на развалинах Иерусалима. Великий мудрец, вдохновенный пророк Иеремия предсказывал гибель своему любимому городу, в котором слишком много появилось расчетливых политиканов. Он хотел духовного, а не политического величия своего народа. Но его обвинили в измене и бросили в тюрьму. Только разрушивший город враг освободил его. Эта свобода была для него страшнее смерти. Это была свобода плача.

Плач был записан, стал книгой — одной из прекраснейших книг Библии. А люди остались такими, какими были. Большинство даже было склонно вернуться назад, к подчеркнутой национальной обособленности. Когда евреи возвращаются в Иерусалим и начинают восстанавливать свой город и храм, Яхве в умах толпы превращается в Бога, отгораживающего евреев от всех других народов. Появляется энергичный знаток писания Ездра. Он дополняет свод законов, приписанный Моисею, и убеждает евреев выполнять все предписания до малейших подробностей. Выступая перед народным собранием, Ездра сумел так настроить его, что многие поклялись разойтись с жена-ми-язычницами и до гроба оставаться верными закону Моисееву. Под влиянием страха утратить свою самобытность создаются бесчисленные запреты, пепел обрядности скрывает пламя пророков, некогда столь могучее.

Влияние Ездры надолго определило характер иудаизма. Оно было поддержано обстановкой, сложившейся после изгнания евреев из Палестины (II в.). Диаспора (рассеяние) заставляет искать в жестких рамках веры что-то вроде государственной границы нации. Однако иудаизм и в средние века, в обстановке преследований со стороны фанатиков новых мировых религий, нельзя свести к одной застыло-сти, преклонению перед буквой, благоговейному ^переписыванию без изменений даже очевидных, объясненных в примечаниях грамматических ошибок и описок Библии (такой обычай был у евреев). Во всякой долговечной религии за тысячи лет ее развития были и смелые мыслители, и вдохновенные поэты, и талантливые музыканты, создатели искренних и глубоко человечных обрядовых песнопений. Иудаизм не составляет здесь исключения*. Наиболее замечательные вспышки его творческих сил — каббала и хасидизм. Хасидские легенды, собранные и переведенные Мартином Бубером, — одно из сокровищ мировой культуры.

Каббала была своего рода мистической философией, попыткой разумно ответить на вечные вопросы: каким образом возможен бренный мир, если Бог вечен; несовершенство и зло, если Бог совершен и благ? Ответ заключался в том, что Бог — сердцевина бытия. Эту сердцевину окружает ряд сфер, подобных слоям луковицы. Обыденное незнание живет среди шелухи; мудрый вглядывается в глубину, открывает слои, все более совершенные, созерцает искры Божьего огня и в конце концов прозревает чистое благо. Эта идея восходит к неоплатонизму, в христианском богословии ее развивал Августин. Каббала внесла в гнозис разработку системы сфер, вложенных одна в другую.

Хасидизм принял эту философию или теософию, но превратил интеллектуальное познание глубины и интеллектуальную любовь к Богу в простое, непосредственное, сердечное чувство. Начал это движение рабби Израэль бен Элиезер, прозванный Баал Шем Тов (владыка имен, чудотворец). Он жил в начале XVIII века. Еще не изгладилась тогда память о волне погромов, унесших сотни тысяч жизней, и об обманутой вере в Бен Цви, лжемессию, кончившего свою авантюру переходом в ислам. Баалшем переломил настроение еврейских общин, открыл источник внутренней радости, свободы от страха и ненависти, источник веселия духа. Хасидизм породил тысячи легенд и напевов о практических мудрецах, без всякой философии приходивших к истине.

О Зусе (ученике Бер Дова — ученика Баалшема) рассказывают, что он не мог учиться: первое упоминание слова «Бог» приводило его в экстаз, учителю приходилось выгонять юродивого на улицу. Он забирался в хлев и там продолжал вопить: «и сказал Господь!». Над ним смеялись. Но однажды Бер Дов сказал: «Если бы вы поняли одно слово Писания так, как Зуся, — не было бы нужды учить вас». В другой раз к Бер Дову пришли с вопросом: «Как это в Писании сказано, что надо принимать кислое как сладкое?». Бер Дов ответил: «Спросите Зусю». Зуся сидел на ступеньках синагоги (вечно больной, бедняк бедняком). Выслушав вопрос, он сказал: «Вы напрасно ко мне обратились. Я в жизни не встречал ничего худого».

По хасидской легенде, Зуся обладал даром видеть грехи ближних. Но его огорчало, что он своими внезапными обличениями обижал людей. Бер Дов, по его просьбе, помолился, чтобы освободить его от бремени дара; однако дар только изменил свое направление: с этих пор Зуся видел грехи ближних как свои собственные и с плачем ис-поведывался в них.

Спутники религиозного рвения — легковерие и фантазия. Хасидизм не избежал их. Но „традиция Баалшема не умерла. Она выдержала испытание гитлеровских лагерей смерти. В одном из них, Да-хау, была найдена молитва безвестного еврея, видимо хасида, написанная на клочке оберточной бумаги:

«Да престанет всякая месть, всякий призыв к наказанию и возмездию. Преступления переполнили чашу, человеческий разум не в силах больше вместить их. Неисчислимы сонмы мучеников...

Поэтому не возлагай их страдания на весы Твоей справедливости, Господи, не обращай их против мучителей грозным обвинением, чтобы взыскать с них страшную расплату. Воздай им иначе... Прими во внимание добро, а не зло. Пусть мы останемся в памяти наших врагов не как жертвы, не как жуткий кошмар, не как неотступно преследующие их призраки, но как помощники в их борьбе за искоренение разгула их преступных страстей. Ничего больше мы не хотим от них».

Эту молитву, напечатанную в «Зюддойче цайтунг», несколько раз вспоминал в своих проповедях вл. Антоний Сурожский. Оттуда мы и берем текст ее.

Глава четвертая