Великие религии мира

Новый Адам

Все религии начинаются с призыва внутренней непостижимой глубины; но распространяются они в условиях, подготовленных историей. Это можно сказать и о христианстве.

К началу нашей эры духовный кризис охватил все Средиземноморье — народы большие и малые, великий Рим и покоренную Иудею. Греко-римские боги давно уже были духовно немощны. Религия Яхве также встала перед вопросами, на которые у нее не было ответа.

Пророки предсказывали пришествие спасителя (мессии), избавителя от всех страданий. Иудея ждала своего мессию с огромным духовным напряжением. О том, каким он должен быть, как и откуда появиться, спорили различные религиозные секты. Еще не появившись, он успел стать не только легендой, но и идолом. А время требовало рождения нового живого духовного идеала.

В огромной Римской империи сложилась взаимозависимость нескольких десятков миллионов людей, но не было прочного чувства солидарности между ними, общего идеала, общепринятой морали. То, что почитали одни, презирали другие, и таких несводимых вместе систем были десятки. Можно себе представить, какой из этого получался хаос, как падало уважение ко всяким нормам и правилам. Древние историки в один голос жалуются на упадок нравов. Нужна была объединяющая всех мировая религия, которая могла бы заполнить духовный вакуум.

Такой религией стало христианство. Христиане приняли эстафету пророков и утверждали, что основатель их учения Иисус Христос — тот самый мессия (греческое слово «Христос» соответствует древнееврейскому «мессия» — спаситель), который может избавить мир от страданий и даже от смерти. И они обращаются не только к евреям, среди которых родилось учение, но ко всем людям мира, называя всех своими братьями и провозглашая: «Несть во Христе ни эллина, ни иудея» (апостол Павел). Перед лицом единого Бога все нации, все общественные состояния были равны. Христиане создают Новый Завет, сравнительно с которым старая еврейская Библия стала называться Ветхим Заветом. В случае, если Ветхий Завет противоречил Новому, новое отменяло старое. И самое важное в этих отменах — не обрядовые изменения (вместо субботы стало праздноваться воскресение, вместо обрезания младенцев было введено крещение), а общий поворот: новое оказывалось лучше старого. «Новый Адам», то есть новый человек, противопоставляется в Евангелиях старому, «ветхому», новое вино — старым мехам («Не вливайте вино новое в мехи старые...»).

Во всех примитивных и архаических религиях старое лучше нового (сравните: «старое доброе время»). В еврейском мессианизме, в головах странников, оторванных от земли предков, торжество добра переместилось в будущее. Но только в христианстве идея лучшего будущего (для всех племен и народов) слилась с идеей нового, преображенного человека, человека, которого прежде не было, которым христианин должен стать по примеру Христа.

Даже мысли о движении к «светлому будущему» — отголосок Евангелия. Из мифологии греков или индусов эта идея не могла бы родиться.

Евангелие означает «благая весть» (весть о спасителе). В Новый Завет, канонизированный церковью, входят четыре Евангелия, написанные учениками Иисуса или учениками его учеников (Матфея и Иоанна, Марка и Луки). О чем же говорили Евангелия? Каков новый идеал, провозглашенный ими? О чем без слов говорит иконография, церковная музыка и все остальное духовное наследие христианской культуры?

Не человек для субботы, а суббота для человека

Четыре Евангелия — это четыре рассказа об Иисусе Христе и четыре изложения его проповедей и притч. Евангелия варьируют события, дополняют друг друга, авторы придают описаниям индивидуальную окраску, рассказы совпадают или не совпадают, но так или иначе они создают единый и цельный образ.

Что же в этом образе необыкновенного, так выделяющего его из всей череды библейских пророков?

Прежде всего, никто из них не обладал той степенью духовной свободы, которая присуща Иисусу. Подлинная свобода начинается там, где прерывается инерция. Образ Бога — родоначальника всякой религии — это образ того, кто разрушает инерцию, выходит из подчинения старым законам, отменяет старые запреты, табу. Все новые боги были такими дерзновенными победителями, зачинателями, которые не шли по проторенной колее, а прокладывали ее сами, не слушались авторитетов, а сами были авторитетами, дерзали безраздельно доверять самим себе — без оглядки на кого бы то ни было.

Таким был и евангельский Учитель. Однако есть в Нем и что-то такое, чего в других новых богах не было. Он утверждает не только личную свою божественность, а общую всем людям способность к обожению (теозису). Называя себя «сыном человеческим», он говорит, что каждый человек может достичь божественной высоты, свободы в Боге*. Дух человеческий ставит он выше всех авторитетов, вековых установлений, законов. Он напоминает людям о том, что законы творились духом, который внутри них самих, и призывает людей к высокой творческой свободе.

Пророки обличали лицемеров, людей мертвой обрядности, остававшихся в душе жестокими и лживыми. Но ни один пророк не дерзнул пренебречь обрядом, установленным Моисеем, поставить новое вдохновенное чувство истины выше вековых предписаний. Это сделал только Иисус.

Одна из важнейших заповедей моисеевых гласила: «Чти день субботний». Первоначальный смысл заповеди — необходимость прервать череду будней, необходимость внутреннего праздника — благоговейного и углубленного отношения к жизни. Но этот смысл потускнел. Оставались незыблемыми строжайшие правила, запрещавшие в субботу заниматься какими бы то ни было делами, в том числе лечением больных. Иисус перешагнул через букву закона. Он исцелял, не считаясь с днями недели. В ответ на упрек он сказал: «Не человек для субботы, а суббота для человека». Это не значит, что Иисус отменил закон. Но он отменил буквальность закона. Он говорил, что закон пишется главным образом не в книге, а в человеческом сердце. В человеческом сердце записана потребность в благоговейной праздничности. А в субботу она чтится или в другой день — не важно. Важно, что сегодняшнее непосредственное чувство истины выше вчерашнего, воплощенного в слове, в законе. Важно, что человек церестает быть рабом созданий своего собственного ума.

Установка на внутреннее чувство, на интуицию помогла впоследствии христианству преодолеть «буквы» традиции разных народов, впитать в себя «дух» традиций не только еврейских, но также греческих, египетских, сирийских, стать великим синтезом средиземноморской культуры.

Внутри нас

Идеалом древних греков была соразмерность, гармония видимая и выявленная, гармония отдельного предмета. Идеалом древних иудеев была безмерность — нечто невыявленное, не воплотившееся ни в чем предметном. Безмерность, которая проявляется невидимо в сердце человека, как нравственный порыв, говорит с ним, как совесть. Идеал греков эстетически закончен; идеал иудеев — непредставим, пластически не оформлен. В одном случае — красота, довольно безразличная к нравственности; в другом — нравственность, совесть, довольно глухая к внешней красоте. Христианский идеал включал в себя и зримую красоту и нравственный порыв, безмерное и соразмерное. Только это не было механическим соединением того и другого, а чем-то новым, преображенным, третьим. Красота в прежнем смысле — гармония отдельного предмета — нарушена. Но невидимая, невыявленная, только угадываемая прежде безмерность, пугавшая греков (рок, судьба) и притягивавшая иудеев (Сущий), выявляется и ощущается как новая красота, новая гармония — гармония человека, вместившего в свою душу безмерность.

Древние евреи запрещали делать священные изображения. Священное бесконечно, непредставимо, неизобразимо. А греки делали прекрасные изображения своих богов и не понимали, как можно чтить бога без образа. Апостолы примирили еврейское чувство Бога с греческим: «Бога не видел никогда и никто. Единородный Сын, сущий в недрах Отчих — Он явил». Христа видели толпы, и после его смерти верующие видели его образ. Христа можно было изобразить. Но христианин поклоняется не изображению, а сквозь него — невидимому Богу. Икона — не портрет и не идол; это символ священного, это сосуд, форма, в которую вместилось бесконечное, превосходящее всякую форму, — подобно тому как Сын сделал зримым незримого Отца. Икона — это окно в небо, дверь в бесконечность. Такое понимание иконы установилось не сразу; в Византии были иконоборческие движения, но в конце концов почитание икон утвердилось.

Попробуем вглядеться в «Троицу» Андрея Рублева. Просто вглядеться, ничего не думая о сюжете, «вслушаться» в ритм линий и красок, как в музыку. Можно ничего не знать о христианской символике Троицы и все же почувствовать какое-то светлое спокойствие. Радостна картина или печальна? Ни то, ни другое. Она больше радости, глубже печали. Она полна глубокого внутреннего света. И в свете как бы рождаются другие мерила и становятся иными сами наши чувства. Они расправляются и вырастают, как вырастает горизонт, когда выходишь из тесной улицы в поле.

Три ангела, зашедшие к библейскому Аврааму и его жене Сарре, осознаны были иконописью как символ трех ипостасей (аспектов, «лиц») единого Бога: Отца, Сына и Святого Духа. Невозможно твердо «привязать» рублевских ангелов к той или иной ипостаси, настолько они внутренне едины. Отец — творческое начало, первопричина жизни; Сын — воплощение деятельной любви; Святой Дух, «веющий, где хочет», — их «вездесущность», разлитость во всем мире. Образ Троицы говорит о духовной гармонии, о божественной любви, связывающей все со всем. И эта внутренняя связь каждой души с другой воплощена в ритме линий и красок, «подключающих» нас к этой гармонии.

Иные иконы с первого взгляда кажутся застывшими, мертвенными. Но вглядитесь — и вы увидите, что внешнее движение уступило место внутреннему, углубленной, перенасыщенной духовной жизни. Покой иконы — это символ духовного равновесия, незыблемости внутреннего мира. Это так и в изображении Христа, и святых, и в иконах Богоматери. Дева Мария стала образом одухотворенной женственности, образом вечного целомудрия, приносящего великий духовный плод, рождающего Истину, Бога-Слово. Главное в иконе — глаза и руки, особенно глаза. Они возвышают и просветляют душу, размывают границы личности и уводят за ее горизонт — к безграничной любви и нежности, которая способна, кажется, залечить собою все раны мира...

Идеал христианства — ощущение внутренней связи всех со всеми, ощущение бесконечности, как своей опоры. Отдельные предметы теряют свою законченность, уходят в бесконечность, чтобы завершиться в чем-то большем, чем они сами, — в мировом целом. И человек ощущает эту цельность, выходя из узких рамок личности, — в любви. Христианство формулирует свой идеал так: Бог есть любовь. Любовь — единственная сила, которая способна сплавить расколовшийся на осколки мир. Человек любящий гораздо больше присутствует в том, что он любит, чем в себе самом. И по мере возрастания любви возрастает чувство слияния со всем, что любишь, до того, что каждую боль и радость человеческую чувствуешь как свою собственную боль и радость. Тогда, при таком накале любви, человек теряет свою предметность, отдельность (отделенность), «смертность» и становится безмерным, вездесущим, бессмертным. Вот те метафоры, которыми пользуется Евангелие, рисуя образ нового Учителя. Он существует не только в Себе самом, а во всех и во всем. Он говорит ученикам своим, что когда они кормят голодного, они Его кормят, когда помогают больному — помогают Ему, своему Учителю. Зло — разделенность, дисгармония мира. Евангелие верит в возможность преодоления зла любовью.

Евреи ждали Мессию — всесильного спасителя, который установит на земле справедливость. Были тысячи примет, откуда и как должен был появиться Мессия. И вот человек, назвавший себя Мессией, пришел из Галилеи, о которой было сказано в Писании, что из нее ничего доброго не выходит. И человек этот назвал все внешние приметы и знамения игрушками ума. Он сказал: «Не придет царствие Божие приметным способом, и не скажут: вот оно здесь или вот оно там. Ибо царствие Божие внутри нас». Христос увидел бесконечность внутри, как некое ему самому присущее свойство. Он перевернул мир извне вовнутрь, из внешней пустоты к внутренним источникам, от кризиса и исчерпанности к неисчерпаемости целостного переживания жизни. Бог древних иудеев был смутно ощутимым огнем жизни, далеким и непонятным, настигающим пророков, как вдохновение. Иисус почувствовал этот огонь близким внутренним светом, светом собственной души. И тогда произнес слова, которые до него никто не произносил: «Я и Отец — одно».

Большинство современных Иисусу иудеев восприняли эти слова как величайшее кощунство. Большинство позднейших христиан — как единственное и неповторимое чудо. На самом деле это был переворот в человеческом сознании, смысл которого именно в возможности повторять его. Слова Иисуса значат: произошло воссоединение. Если в ветхом Адаме человек отпал от Бога, то теперь, в новом Адаме, он воссоединился с Ним. Грех уничтожен. Человек из грешного стал безгрешным.

В чем заключался грех ветхого Адама? Если смотреть извне, то это понять трудно. Что сделал человек? Нарушил запрет Бога. Съел запретный плод. Если Бог — высшая сила, чуждая нам, повелевающая _ нам извне, то грех Адама и не грех вовсе, а пустяковая провинность. Но если понимать Бога как нашего внутреннего творца — того, кто создал нас и ежеминутно поддерживает нас в жизни, то нарушить Божье повеление, отпасть от Бога, значит быть в раздоре с законом твоей жизни, в конце концов — в разделении, в раздоре с самим собой.

После грехопадения Адама человеческая природа стала грешной, все люди пребывают в большей или меньшей степени в раздоре с самими собой, со своей глубиной, в отчуждении от мира и от своего Творца. Можно понимать это состояние отпадения как единственно возможное для человека. Но Иисус Христос утверждает, что это не так. Человек может и должен быть безгрешным. В нем не должно быть ничего, что разделяло бы его со своим Творцом. Человек — только сосуд. И сосуд этот может быть совершенно чистым, до краев наполненным любовью. Эта Любовь — все. Сам сосуд — ничто.

То, что извне кажется самовозвеличением, при взгляде изнутри оказывается предельным смирением и самоумалением. «Ничего не творю от Себя. Исполняю волю пославшего Меня». Иными словами: меня нет, есть только Бог, заполнивший меня. «Я умер, жив во мне Христос», — скажет впоследствии апостол Павел. Это и есть возможность повторить за Христом: «Я и Отец — одно». Христос вытеснил из Павла Павла, как Бог вытеснил из Христа человека. Этот человек есть, но его как бы и нет. Он до краев заполнен Богом.

Это и есть состояние безгрешности. Пока что Он один безгрешен. Но Он призывает всех быть подобными Ему. Он полагает в этом смысл человеческой жизни.

Он называет себя сыном человеческим. И в то же время знает, что Он сын Божий. Этот сын человеческий во всем подобен всем прочим людям, кроме одного: греха. Но если Он может быть безгрешен, то вся человеческая природа может очиститься. Она уже очистилась в Нем. Он явил собой, что такое человек. Человек создан по образу и подобию Божию и может воплотить в себе Бога. Хотя быть единым с Богом не значит быть равным Ему. «Отец мой более Меня», — говорит Иисус. Капля моря не равна морю, но она едина с ним. Цель Человека — стать единым со своим Истоком, быть не лужицей на морском берегу, а Морем.

Небеса не разверзлись при появлении Мессии, но требование раскрыться было предъявлено каждой человеческой душе. Внешний мир остается внешним до тех пор, пока нет подлинной любви к нему. Для любящего нет ничего внешнего — весь мир внутри него.

Спаситель, Мессия — не тот, кто исполнит все чаяния грешного мира, а тот, кто сможет сделать этот мир безгрешным. Но это невозможно одному. Мир должен поверить Мессии, полюбить его и сотрудничать с ним, точно так, как Он сам сотрудничает с Богом.

Чудо

Поэтические напряженные минуты, в которые Моисей и другие пророки «видели» огненное чудо (Бога), приходили и проходили, оставляя горящий след в душе. Тот, о ком говорят Евангелия, жил в чуде, как в чем-то простом и обычном. Чудо для Него не было чем-то сверхъестественным. Чудо это норма. Его норма. Это и есть жизнь. Надо только иметь незамутненное свежее сознание, незамутненную душу — и будет видно, что жизнь есть чудо. Не надо ходить далеко, надо только отмыть глазной хрусталик души, чтобы он ясно видел. «Ищите царствия небесного, а все остальное приложится вам», — говорил Он. Царствие небесное — духовный мир, то, что внутри. Надо искать, раскрывать в себе ту глубину или высоту внутреннюю, с которой виден мир в своей цельности, в своей истинности, без искажений.

Научиться видеть и слышать — вот основной постоянный призыв, проходящий через все Евангелия. «Имеющий уши, чтоб слышать, да слышит». «И видя, не видите, не разумеете, слыша». Второй же, не менее настойчивый призыв — верить. Вера и внутреннее духовное видение — это собственно одно и то же. В обоих случаях речь идет о том, чтобы увидеть, почувствовать жизнь как единое целое, а не как набор разрозненных, противоречивых фактов, каждый из которых подступает к человеку со своими требованиями и угрозами. Доглядеть мир до его невидимой Сути, до Сущего. Праздник наступит, если верить, что он возможен и что все заботы могут быть отодвинуты в сторону. «Посмотрите на полевые лилии, как они растут! Не трудятся, не прядут. Говорю же вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как любая из них». Это — та полнота жизни, поэтического чувства, та целостность видения, в которой тонут будни, раскалывающие мир на тысячи дел, и мир воскресает как праздничное ликование: «Если же траву полевую, которая сегодня есть, а завтра будет брошена в печь, Бог так одевает, то кольми паче вас, маловеры!».

Человек, видящий лишь частности, как бы последовательно ощупывает мир. Человек, обладающий целостным видением, подобен имеющему глаза, которыми охватывается сразу огромное пространство. Противопоставление духовной зрячести слепоте не раз повторяется в Евангелии. И чудо отверзания очей слепорожденным, которое творит Христос, — это чудо нового зрения, которое он дает людям. Легенда обретает смысл только в контексте, из которого ясно, насколько больше значения придавал Иисус зрению духовному, чем физическому.

Толкование евангельских текстов, толкование слов Христа всегда оказывается перед выбором: дух или буква? Слова или их смысл? Есть легенда, рассказывающая о том, как Иисус однажды накормил двенадцатью хлебами 5 тысяч человек. Большинство христиан, для которых вера есть доверие к буквальному смыслу евангельских слов, принимают на веру и это сообщение. Кстати сказать, оно тоже вполне вероятно. Какой-нибудь сильный гипнотезер и сегодня может внушить группе людей, что она ест хлеб, пьет вино и т. д. Но в чем внутренний смысл легенды? «Заботьтесь о пище духовной, а нетленной», — говорит Иисус. «Те, кто едят хлеб, умрут, а я дам вам такой хлеб, который будете есть и не умрете». Совершенно ясно, что речь здесь идет о духовной пище, так же как о духовной, а не о физической жизни. Свое слово Иисус называл пищей, дающей вечную жизнь. Все эти иносказания ставили в тупик и его современников, и потомков.

Притча — не просто способ разъяснять мысль Христа; это сама форма его мысли. Он думает притчами, как поэт думает стихами.

Один из фарисеев, Никодим, ставший впоследствии учеником Христа, пришел к нему однажды ночью с просьбой разъяснить ему смысл слов: «Ты сказал — никто не войдет в царствие небесное, если не родится вновь. Как же так? Неужели мы можем войти второй раз во чрево матери и родиться снова?». И Христос объяснял одно иносказание другим: «Только безумный может так понять. Плоть от плоти родится, а дух от духа». Смысл того, что Ему нужно сказать, не может быть высказан в лоб, как научное сообщение. Каждая притча — намек. Притчу поймет только тот, кто переживет ее, откроет в самом себе. И тогда произойдет чудо узнавания.

Христос в Евангелии часто творит чудеса. Но он никогда не творит чуда один, навязывая человеку свою волю, хотя бы и добрую. Человек должен быть сотворцом чуда. Только вера творит чудеса. Поэтому в одних случаях Христос идет по волнам как посуху, останавливает ветер и волны, исцеляет и воскрешает людей, а в других не может совершить ничего. Так было в его родном Назарете*, где люди отказались «сотрудничать» с Ним. Им казалось невероятным, чтобы их родственник и сосед был чудотворцем, и для них он никогда и не стал им. Отсюда пословица, взятая из Евангелия: «Несть пророка в своем отечестве». Для людей, неспособных увидеть чудо в глубине обьщенного, повседневного — чуда действительно нет.

Одна из самых ярких, глубоких и в то же время приводящих многих в недоумение страниц Евангелия — рассказ о воскрешении Лазаря. Лазарь был одним из любимых учеников Иисуса. И вот он умер. Иисус подходит к его дому. Его встречает плачущая сестра умершего Марфа со словами: «Если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». Иисус сам заплакал, но сказал ей странные слова: «Веришь ли, что брат твой воскреснет?».

Вера в воскресение мертвых была распространена среди фарисеев и в некоторых других иудейских сектах. Поэтому нет ничего удивительного, что Марфа ответила: «Верую, Господи, знаю, что воскреснет в последний день». На это Иисус говорит ей завораживающие, но не вмещающиеся в сознание слова: «Я есмь воскресение и жизнь вечная. Верующий в меня если и умрет — оживет, а живущий и верующий в меня не умрет вовек».

Можно ли принять эти слова буквально? Как понять тогда «живущий и верующий в меня не умрет вовек»? Апостолы, безусловно веровавшие в Христа, умерли. Очевидно, мы опять имеем дело с многоплановым иносказанием. Можно представить себе Лазаря, физически воскресшего, но духовно пустого (такой рассказ написал Леонид Андреев). Тогда это будет «тот хлеб, который едят и умрут». Иисус же все время говорит о хлебе бессмертия, то есть о новом ощущении жизни, в которой нет места для смерти, — о жизни вечно творящей, бьющей из глубины внутреннего источника, наполненной, переполненной. Жизнь вечная — это жизнь без страха, без пустоты, живое бессмертие. Сам Иисус и есть такая жизнь. И все, что нужно этой жизни, — возможно. Собрав в себе весь свет, он становится духовным солнцем, творящим жизнь прямо на глазах. «Встань, Лазарь!» — и Лазарь встает. Надо поверить, что перед тобою духовное солнце, остальное приложится. И евангельскому Лазарю, восставшему из своего гроба, и всем остальным Лазарям, духовно мертвым еще при жизни. Есть иерархия в понимании чуда. Главное — воскресение духа*.

Кесарево - Кесарю, а божие - Богу

Часто говорят о противоречиях в Евангелиях. Противоречия там, действительно, есть. Христос ничего не писал. Запомнилось то, что Он говорил в разное время, в разных обстоятельствах, — каждый раз то, что нужно было здесь и теперь. Целостность Евангелий не в системе (ее нет), а только в личности Христа. Никаких рецептов и прямых указаний евангелисты, видимо, и не хотели дать. Скорее они хотели дать живой нравственный пример, «заразить» Христом. Поэтому Евангелия написаны не в виде догматов или рассуждений, а в виде рассказов из жизни Учителя, часто противоречивых, если брать их вне контекста, вне отношения к данному случаю.

Как быть с грешниками? Как искоренить зло? Иисус нигде не дает рецептов на все случаи, но Он знает, как в каждом случае поступить, и хочет передать эту способность знать самому. Это нечто прямо противоположное тому, что внедряли фарисеи, книжники.

И опять разгорелась та же древняя борьба внутреннего и внешнего, что и во времена пророков, только еще более напряженная. Фарисеи без конца проверяют, «искушают» Христа, по евангельской терминологии, хотят поймать Его на незнании или нарушении закона. Но Он все время уходит от любых ответов, ускользает из расставленных ловушек, обладая как бы иным способом рассуждения, не только логическим, а еще и интуитивным — умением подняться над противоречием, обратить вопросы извне вовнутрь.

Однажды фарисеи привели к нему женщину и сказали, что застали ее в прелюбодеянии. «Что с нею делать? Моисей велел побивать таковых камнями, а ты что скажешь?» Христос сидел на земле, глядя вниз, и что-то задумчиво чертил на песке пальцем. Потом он поднял голову, посмотрел на женщину и ее обличителей и сказал: «Кто сам без греха, первый брось в нее камень». И снова стал чертить что-то на песке. Когда он поднял голову, рядом с женщиной никого не было. «Ну что, женщина, обличители твои ушли? — сказал Он. — И я не брошу в тебя камень. Иди и не греши больше».

Другой раз фарисеи подступили к Нему с вопросом — надо ли платить подать кесарю. Вопрос был явно провокационный. Если Он ответит «нет», он покажет этим свою гражданскую нелояльность; если «да», то какой же он Учитель справедливости? Иисус обманул их ожидания. Он попросил дать Ему динарий. Ему дали. «Чье на нем изображение?» — спросил Иисус. На монете был изображен кесарь. «Так отдайте кесарю кесарево, а Богу Божье», — сказал Он.

Что означает этот ответ? Видимо, Иисус хотел сказать, что Он вовсе не призван разрешать социальные проблемы. Он не дает частных тактических советов. Он занят вопросами духовными. Он — учитель нравственности. Он хочет, чтобы каждая человеческая душа исполнила свой долг по отношению к целому, к миру, приобрела бы внутреннюю собранность и способность самостоятельно ориентироваться. Он не хотел, чтобы люди механически следовали Его советам, иначе человечество будет на протяжении всей истории разыгрывать сказку об Иванушке-дурачке, который говорит на похоронах «таскать вам не перетаскать», а на свадьбе плачет.

Человек должен отдавать Богу Божье (то есть не забывать о глубочайших пластах своей души) и одновременно уметь выполнять конкретные жизненные задачи так, чтобы они не вставали поперек его основной духовно-нравственной задачи. Если «кесарево» задушит «Божье» (духовно-нравственное), если их нельзя будет совмещать, если «кесарь» потребует от человека попрания святынь, отказа от человеческого достоинства, то очевидно, он потребовал не своего, а «Божьего», и тогда кесарю надо отказать, всей жизнью своей стать поперек его требований.

Духовная бескомпромиссность — одна из важнейших добродетелей, заповеданных Иисусом. Таков внутренний смысл слов: «Я принес вам не мир, но меч. Разделяю отца с сыном и мать с дочерью». Как совместить эти слова с другими: «Блаженны миротворцы»? Или со словами, сказанными Петру, пытавшемуся защитить своего Учителя мечом: «Взявший меч от.меча и погибнет»? «Меч» в случае разделения отца с сыном — чисто метафорический, духовный, а не материальный. Это призыв к духовной бескомпромиссности. Духовный спор нельзя растворять и сглаживать. Идеал должен оставаться живым и чистым. И в то же время спор нельзя решать оружием. Все, кто отвечает ударом на удар, так или иначе плодят зло.

В центре Евангелий от Матфея, Луки и Марка находится знаменитая Нагорная проповедь (проповедь, произнесенная на горе), где изложены все основы христианской нравственности. Проповедь необычна не только по сути своей, но и по форме. Учитель противопоставляет свое понимание нравственной нормы, долга и счастья всему, что было до Него. Однако Он не отменяет, не уничтожает старое, а как бы углубляет и развивает его. Именно чувствуя свою связь со всей многовековой традицией, свою верность ее духу, Он мыслит себя самого, как ее продолжателя, творца, а не слепого раба, и выступает от имени всего лучшего, что охраняет традиция, от имени ее святыни, ее Бога. Верность этой святыне дает Ему внутреннее право отождествлять себя с ней. И Он решительно противопоставляет себя букве закона. Через всю проповедь проходит, как рефрен: «Сказано в законе, а Я говорю вам...».

Фольклорное сознание, фольклорная религия основаны на господстве памяти, на господстве прошлого. Новое приходит скорее нечаянно, чем нарочно. Старое забывается и вспоминается с ошибками. В ошибки вступает новое. Потом человек осмысляет то, что задержала память, сознает себя, как защитника и толкователя священной древней истины. Появляются пророки. Они пишут книги, на которых лежит отпечаток личности. Но только в Нагорной проповеди Христа слышится голос личности, совершенно осознавшей свое авторское право, внутреннее право создавать новое.

«Сказано: “не убивай”, а я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду». Какому суду? Какой суд в истории судил за гневные мысли? Никакой. Но не внешняя, судебноправовая сторона важна евангельскому Учителю; Он отделяет от права нравственность. Ему важен внутренний суд, суд совести. Системы наказаний он не предусматривает. В тех случаях, в которых это зависит от Него, Он ее бесконечно ослабляет («иди и не греши больше» — вот и все наказание). Но внутренние нравственные требования человека к самому себе он увеличивает бесконечно.

«Сказано: “не прелюбодействуй”. А я говорю вам: всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Что это значит? Женщину, которую застали «на месте преступления», наказывать не захотел, а того, кто только мысленно совершает подобное, Учитель осуждает? Но с точки зрения внутренней мысль или поступок неразличимы (или почти неразличимы). Если есть любовь в душе и в поступках — это прекрасно. Но если вместо любви одна голая чувственность, то это плохо, независимо от того, дошло до каких-то поступков или нет.

«Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А я говорю вам: не противьтесь злому, но кто ударит тебя в правую щеку, обрати к нему и другую. И кто захочет судиться с тобою и взять у гебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».

«Вы слышали, что сказано: люби ближнего своего и ненавидь врага своего. А я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте обижающих вас... Ибо если будете любить только любящих вас, то какая вам награда? И если приветствуете только братьев ваших, что особенного делаете? Не так ли поступают и язычники?» Эти последние заповеди вызывали более всего недоумений и возражений. Осмыслить их не так-то легко. Для этого надо дойти до очень большой высоты, до такого духовного равновесия и духовной неуязвимости, при которых никакое оскорбление не может тебя оскорбить — просто не достанет до тебя. Вспомним, как князь Мышкин (в романе Достоевского «Идиот») получает пощечину от Гани Иволгина. Князь потрясен, пристыжен, но... за Ганю, не за себя. И разве может прийти ему в голову ответить Гане тем же?

Только этот новый, поднявшийся до небывалой нравственной высоты человек смог бы сдвинуть горы предрассудков, горы окаменелой межнациональной и религиозной ненависти и подойти к общечеловеческим задачам, начать духовное объединение всех людей.

Заповеди Христа становятся просто смешными, как только их понимают как внешнее предписание, как закон. Соблюдать можно заповеди Моисея (не воруй, не лги и т. д.). Заповеди Христа невыполнимы. Это, собственно, не заповеди в обычном смысле слова, а описание «нового Адама», нового идеального характера, которому никакие заповеди не нужны.

Нагорная проповедь — это, по существу, словесная икона, не норма, а идеал. Начинается она с «заповедей блаженства». Достигнувшим блаженства оказывается вовсе не тот, кто достиг «благ земных», а скорее совсем наоборот: тот, кто понял их незначительность, недостаточность и полюбил нечто большее. «Блаженны плачущие и неудовлетворенные», «блаженны алчущие и жаждущие правды», «блаженны миротворцы, блаженны милостивые, чистые сердцем, изгнанные за правду»... «Радуйтесь и веселитесь — так гнали и пророков, бывших прежде вас». Если подставить на место такого блаженного среднего человека, то для него все это неправда, но это правда для библейских пророков и для Сократа, предпочитавшего казнь участи палача или равнодушного. Это «блаженство» насыщает душу, а не тело, и поэтому нищий способен почувствовать его гораздо скорее, чем пресытившийся.

Первая заповедь блаженства звучит на наш слух весьма странно: «Блаженны нищие духом». Однако это парадокс, который полон внутреннего смысла. Духовно богатый человек чувствует себя, как дома, в мире идей, символов, обрядов. Он великолепный знаток своего дела, вполне удовлетворенный тем, что делает, что знает. Он имеет свою законченную систему взглядов и закрыт для живого потока Духа, который веет, где хочет, и часто совсем не там, где Его ждали люди. Вовсе не духовно нищие, а богатые духом книжники и фарисеи, имевшие свои четкие представления о грядущем Мессии, отвергли живого Мессию.

Быть нищим духом значит быть готовым всегда воспринять всюду веющий и никогда не застывающий в окончательную форму Дух. Предстать перед Бесконечностью, как нагой Адам перед Богом. Никакой защиты. Никакого укрытия.

Богатство — то, что накапливают, что является твоей собственностью. Но Дух нельзя накопить и присвоить. Нельзя «накопить», остановить Дыхание. Дух — не мой. Он — ничей и всех. Он тот, кто проходит сквозь всех и единит всех.

Человек — это колодец, который может быть заполнен только Богом, — сказал Антоний Блум. Но Бог — это нечто неисповедимое, не представимое нами. Мы должны быть готовы на Тайну. На незнание. И на живое причастие Тайне. Так ребенок причащается каждому новому утру, как первому утру; поэт — каждой новой весне, как первой. Ничего до этого мгновения не было. Мир не принадлежит мне. Я принадлежу Миру. Нищий духом тот, кто не имеет никакой опоры вовне. Только внутри. У него ничего нельзя отнять. У него уже все отнято. Он ничего не имеет. Он ЕСТЬ.

Скоро Иисусу пришлось доказать, что можно быть блаженным, будучи униженным, избитым, изгнанным за правду. Он все более и более мешает законникам Иудеи, как овод Сократ — Афинам. Кто Он такой? Появился новый бог, новый авторитет, перекрывающий прежние? Его надо слушаться или, наоборот, восстать против нарушителя законов? Любопытная толпа, захваченная силою и необычностью Его личности, не знала, в какую сторону склониться. Люди приветствовали Его, удивлялись Ему. Но их отпугивали новые непривычные нравственные требования и новые формы мысли. Когда богатый юноша спросил Иисуса, как ему достичь царства Божьего, Иисус ответил: «Раздай все богатство свое нищим и иди за Мной». Юноша понурившись отошел, а Учитель сказал ему вслед: «Легче верблюду' пройти сквозь игольное ушко, чем богатому войти в царствие небесное». Он звал к трудному жизненному подвигу, и чем больше люди осознавали это, тем больше были недовольны Им.

И для израильских законников, и для толпы любопытных Иисус был либо обещанным Мессией — абсолютным Владыкой, про которого было все заранее известно, либо самозванцем, присвоившим себе права этой сверхличности. Он не был ни тем, ни другим. Он нес новое представление о Мессии и новое представление о человеке, как помощнике, сотруднике Бога. Без веры в Мессию, без любви к Нему Он был бессилен сдвинуть что-либо в душах людей, а только это одно и было Ему надо. Не внешняя власть над людьми, а преображение их душ, внутреннее единение с ними.

Все это было вызовом, ересью — и еретик не мог уцелеть.

Евангельские события быстро подходят к своей развязке. Христа схватывают ночью (один из учеников, предатель Иуда, указывает на него страже) и судят за самозванство, за то, что он провозгласил себя Мессией. Дело Иисуса попадает в руки римского наместника Понтия Пилата. Римлянин, далекий от внутренних религиозных споров иудеев и от духовных проблем, смотрит на Иисуса беспристрастно, скорее с удивлением. Ему представили арестованного как самозванца, бунтаря, угрозу Риму, назвавшего себя царем иудейским. «Ты — царь иудейский?» — спрашивает Пилат. «Царство мое не от мира сего, — отвечает Иисус. — Я пришел свидетельствовать миру об истине». Этот неожиданный ответ заинтересовывает Пилата. Он с любопытством спрашивает Его: «Что есть истина?». Знаменитый вопрос, на который следует еще более прославленный ответ — молчание. Христос отвечает на вопрос, КТО есть истина, он говорит: Я есмь истина. А вопрос «что есть истина» для Него ложен в самой своей основе. Никакая отдельная мысль, правило — не истина. Истина — только целостность бытия личности, которая в каждом случае найдет верное решение. Пилат предлагает отпустить Христа (был обычай отпускать какого-либо осужденного на Пасху). Но когда первосвященник сказал: «Распни его, или ты не друг кесарю», наместник отстранился (донос был страшен и ему). Он не хотел рисковать своей карьерой и произнес знаменитую, ставшую впоследствии пословицей фразу: «Я умываю руки». Христа распяли.

Смерть смерти

В Евангелии запечатлен единственный момент духовного смятения учителя — это его «моление о чаше» в Гефсиманском саду. Он знает, что ему предстоит страшная казнь, и «скорбит смертельно». В уединении ночного сада происходит драматический диалог со своей глубиной, с Отцом. Он просит Отца о милости: «Пронеси Мимо Меня чашу сию». «Но, — добавляет Он, — да будет воля Твоя, а не Моя». Если люди не принимают его истины, если она кажется им враждебной, пусть они убьют его. Когда'однажды Петр предложил Ему бежать из Иудеи, чтобы спастись, Он сказал на это: «О земном думаешь, а не о небесном». Он должен добиться не спасения своей жизни, а торжества своей истины. Семена его учения должны прорасти в еще полуспелых людских сердцах, даже если для этого придется удобрить почву своей кровью. Смерть Учителя так потрясет учеников, что в них откроется, наконец, глубина и они воспримут истину так, как не могли воспринять ее раньше. И тогда вместо одного носителя истины появится много. «Если зерно, падши в землю, не умрет, то останется одно, а если умрет, то много, много плода принесет», — так наставляет Иисус, подготовляя учеников к трагическим событиям. «Вы восплачете и взрыдаете, а мир возрадуется. Вы печальны будете, но печаль ваша обратится в радость. Женщина, когда рожает, терпит скорбь, но когда родит младенца, уже не помнит скорби от радости».

Ученики слушали, как обычно, и не понимали. Но теперь Он в самом деле умирает. Он уверял их, что смерть — не конец. Он обещал им, что смерть будет побеждена. А ученики снимают его безжизненный труп с креста и растерянные, убитые горем, хоронят свою надежду на бессмертие. Последний взрыв муки — прощание, безнадежность. Проходит три дня. Дни первого погружения в горе, слияния со смертью. И когда после этих трех дней ученики приходят ко фобу Учителя, они застают его пустым. Христос воскрес.

Это грандиозное событие перевернуло души учеников и легло в основу новой религии. Однако что таит Воскресение Христа?

Ученики Иисуса свидетельствовали, что их Учитель в течение сорока дней после смерти являлся им в разных местах, а затем вознесся на небо и воссел «одесную (т. е. по правую руку) Отца». Но перед смертью Иисус сказал такие слова: «Мир не увидит Меня, но вы увидите Меня». И вот ученики видят Его, но как необычно... Первая из свидетельствующих о воскресении, Мария Магдалина, сначала не узнала Его и приняла за садовника. Здесь еще могло быть смятение всех чувств от невероятности события. Но когда Христос явился ученикам по дороге в Эмаус, Он долго шел рядом с ними, разговаривал и был не узнан. Только постепенно по горению сердец догадались они, Кто идет рядом. Допустить, что любимого Учителя, так горько оплакиваемого несколько дней назад, можно не узнать, трудно. Вероятно, речь здесь идет не о буквальном физическом явлении, а о чем-то ином.

Если говорить о воскресении, как о физическом факте, то мы этого не оспариваем и не подтверждаем. Богу все возможно. Вся жизнь основана на чуде и есть чудо, только люди привыкли к чуду жизни и не удивляются ему. Есть факты, напоминающие воскресение. Йоги, пролежавшие в гробе гораздо более трех дней, вставали. Однако факты эти не стали началом новой религии. Когда Иисус явился Фоме и тот уверовал, Христос сказал ему: «Ты уверовал, потому что увидел, но блаженны не видящие и верующие». Вот о таких блаженных нам и хочется сказать — о тех, кто поверил не потому, что получил какие-то материальные (всегда внешние) доказательства, а по каким-то иным, внутренним причинам.

Потрясающим, перевернувшим души событием для учеников стало то, что они увидели сердцем сущность Христа, увидели так полно, как не видели до Его смерти. Христос до смерти был около них. Христос воскресший явился внутри них. Он изменил и преобразил их изнутри. И если бы не это, то сам по себе факт Воскресения забылся бы.

До смерти Иисуса все двенадцать были хорошими, но слабыми людьми, оставившими своего Учителя в Его страшные часы. Три самых близких заснули, когда единственный раз в жизни Он попросил их помочь, побыть с Ним, пободрствовать. Петр отрекся от Учителя, и все разбежались, когда Его схватили. И вот эти-то слабые люди превратились в столпов веры — в апостолов, большинство из которых повторили потом крестный путь Христа.

Вот это и было тем вторым рождением, о котором недоуменно спрашивал Христа Никодим. «Если не родитесь второй раз, не увидите Божьего царства», — говорит Христос. Когда Никодим понял это буквально — войти в чрево матери и заново родиться, — он услышал в ответ — «только безумный так понимает. Плоть от плоти родится, а дух от Духа». И нет ничего более чудесного, более невероятного и редкого в жизни, чем это рождение от Духа. Именно это и произошло после смерти Иисуса.

Увидеть не физическими глазами, а всем сердцем, значит причаститься, стать единым с тем, кого видишь. Так Иисус увидел при жизни своей Бога — Того, кого нельзя увидеть глазами, — и причастился Ему — стал с Ним Одно. Так ученики после смерти Иисуса увидели Его самого. Это вйдение они засвидетельствовали всей своей жизнью. Они увидели, вместили внутрь Воскресение и жизнь вечную — некую Таинственную суть, основу и смысл жизни, определению не поддающуюся.

Бог жив. Бог есть. Вот что ясно увидели ученики. Такие свидетельства не прекращались в течение двадцати веков. Святые подвижники встречали живого Бога, видели Его своим сердцем и преображались.

Когда Антоний Блум вошел в комнату, где лежал мертвым его горячо любимый отец, его обдала великая торжественная тишина. И он сказал почти вслух: «И говорят, смерть есть. Какая чепуха». В тишине у фоба раскрылась таинственная полнота жизни. И это лишь одно из бесчисленных свидетельств, живой опыт сердца, увидевшего Бога.

Все споры о фактах, которые можно увидеть глазами или объяснить разумом, — «не про то», как говорит у Достоевского князь Мышкин. «Про то» — действие Духа, чудо преображения. Вот такое чудо и стало изображаться н^ иконах. Христианское искусство явило новую, не понятную грекам и римлянам красоту — красоту духовную, которая была одновременно и добром и высшей мудростью. Лучшие иконы чудотворны по сути своей — вглядывание в них может преобразить душу. Павел Флоренский «доказательством» бытия Божия считал Троицу Рублева. «Есть Троица Рублева, — писал он, — следовательно, есть Бог».

Логическая форма доказательства здесь парадоксальна. Бог — не факт, который либо есть, либо не есть. Бог — целостность, объемлющая все факты, она ни из чего не следует, ибо все причины и следствия уже содержатся в Нем самом. Но эту целостность можно почувствовать, увидев то, что видел Рублев и что он сумел передать своей кистью. Тот, у кого открыты «духовные глаза», может увидеть Бога и без

Рублева, но люди духовно слепы и полуслепы. Воскресение Христа отверзло глаза Его ученикам, пробудило их полусонные сердца.

Жизнь вечная или будущая

После распятия Иисуса учение его распространяется как в самой Иудее, так и за ее пределами, среди евреев, живших в рассеянии (диаспоре). Первые христианские общины создаются в Иерусалиме, Риме, Коринфе, Эфесе и других городах Средиземноморья. Несмотря на все гонения, которым подвергаются христиане, влияние христианства растет. Вселенский пафос учения, обращенного ко всем людям без различия наций и социального положения, привлекает к себе угнетенных, обездоленных, рабов. Да и многие знатные люди не остаются глухими к призыву, выводившему из духовного кризиса. В обществе равнодушных, вяло принимавших все, христиане шли на пытки, на смерть, отказываясь принести жертву перед статуей императора. Это поражало, захватывало. Символом христианства становится крест (виселица, на которой повесили Иисуса)’. И эта виселица, напоминание о позорной казни, постепенно стала символом внутренней духовной свободы, раскрепощения от страха. Все больше и больше людей становятся христианами.

В начале IV века император Константин отменил законы против христиан. В конце того же века, при Феодосии, христианство становится государственной религией.

Ближайшие века были исключительно важными для формирования христианского мировоззрения, культа и искусства. В IV—V веках из синтеза евангельских учений и греческой философской традиции складывается тот духовный облик христианства, который оно сохранит на века, канонизировав писания отцов церкви. В V веке неизвестный автор, называвший себя Дионисием Ареопагитом, теоретически обосновал возможность иконы как материального подобия духовной сущности. В VI—VII веках сложился иконописный образ Христа, к которому мы привыкли. Начиная с IV века, литургия (богослужение) заменяет античный театр. Возникает новый праздник взамен старых, утративших свой внутренний смысл. Вокруг литургии, соединяясь с ней, развиваются поэзия, музыка, живопись (иконы, мозаика), скульптура, вместе создававшие впечатление огромной силы, захватывавшей толпу невольно, помимо сознания. Христианство стало религий, нашедшей доступ и к образованным верхам, и к неграмотным массам, религией, объединившей общество единой системой символов.

Однако средние века — время не только единой веры, но и бесчисленных ересей. Каждый слой общества понимал одни и те же символы по-разному, и социальная борьба продолжалась в форме религиозной борьбы. В ходе этой борьбы шел неуклонный нравственный упадок официального христианства. Исторических условий для преодоления общественного неравенства, победы над нищетой, войнами в мире не было. И Иисус вовсе не указывал путей социально-экономического развития мира. Евангельские принципы не имеют ничего общего с практической целесообразностью. Они скорее противоположны ей. Принцип: «Если хотят взять у тебя рубашку — отдай и верхнюю одежду» — вряд ли помогает экономическому процветанию. Заповедь: «Любите врагов своих» не помогает укреплению государственности. Христос дал новый нравственный идеал, и каждый человек, руководствуясь им, должен был искать пути для воплощения его в жизнь. Первые христианские общины, еще гонимые, прятавшиеся в катакомбах, посильно старались воплощать этот идеал. Христиане-рабовладельцы часто отпускали на волю своих рабов, а богатые отдавали в общину имущество, чтобы накормить голодных. Все это, однако, быстро исчезло, когда христиане-энтузиасты растворились в массе новых христиан.

Церковь приспосабливается к миру и становится стражем общественного порядка. Люди, пытавшиеся возродить нравственный пафос раннего христианства, сталкиваются теперь с самой церковью. Чем дальше, тем реже искренние и талантливые проповедники становились епископами и патриархами. Когда один из первых патриархов — бескомпромиссный Иоанн Златоуст — стал обличать нравы императорского двора, он был низложен и умер по дороге в ссылку.

В средние века «златоусты» — чаще рядовые священники и монахи. При жизни их обуздывали, ограничивали, иногда ссылали и заточали; а после смерти некоторых объявляли святыми. В XIII веке в Италии жил знаменитый .Франциск Ассизский (т. е. из Ассизи), организовавший движение людей, следовавших за образом Христа. Франциск вовсе не был угрюмым аскетом. Это был человек радостного мировоззрения, влюбленный в жизнь поэт, воспринимавший все в природе как чудо, как божественную поэзию. Любовь ко всему живому так переполняла его, что ему было радостно оставить свой дух вечно свободным, отказаться от отяжеляющего и сковывающего душу богатства, полнее отдаться служению людям и жизни. Кроткий, светлый Франциск был после смерти канонизирован церковью, признан святым. Однако слишком уж ревностных его учеников сжигали, и движение добровольной бедности приняло удобную для церкви форму нового монашеского ордена францисканцев (вполне респектабельного и достаточно богатого).

В истории Церкви борются два подхода к жизни и два типа людей, государственного и нравственного. Первый господствует, второй подавляется. Можно показать это на примере двух современников русского царя Ивана III — НилаСорского и Иосифа Волоцкого. Для Нила главное — человеческий облик христианина; для Иосифа Волоцкого — обряд. Старцы, игуменом которых был Нил, выступали за не-стяжательство (т. е. против монастырского владения землями и крепостными крестьянами). Иосиф же горячо защищал монастырские богатства. Сторонники Нила Сорского выступали против казней еретиков; игумен Иосиф призывал Ивана III, «по примеру гишпанского кесаря», ловить и жечь еретиков. Победил Иосиф Волоцкий. Нескольких еретиков сожгли.

Тут мы подходим к самой черной странице в истории средневекового христианства. Каким образом христиане, бывшие мученики римских кесарей, сами стали мучителями? Каким образом они стали не только поддерживать жестокие действия власти, а прямо вдохновлять и подталкивать власть на насилие в вопросах веры, на сожжение еретиков, вырезание языков и т. п.? Какую-то роль здесь сыграло общее одичание Европы в так называемые «темные века» (V—X века н. э.). Интеллектуальный уровень руководителей церкви в это время также упал. Простая грамотность стала редкостью, и церковь опустилась до грубых варварских суеверий. В варварском суде невиновность доказывалась поединком, испытанием раскаленным железом и тому подобными способами. И церковь шла тем же путем.

Однако это объяснение недостаточно. Надо учесть еще внутреннюю логику развития христианской церкви. Еще первые последователи Иисуса, горячо Его любившие и старавшиеся выполнять все его заветы, понимали учение слишком уж буквально. Христианские мученики первых веков остались в памяти человечества как люди необычайной нравственной высоты, мужества и стойкости. Они стали образцом человеческого поведения на тысячелетия вперед. А. И. Герцен в Крутицких казармах, под арестом, с восхищением перечитывал Четьи Минеи (жития святых). У аскетов и мучеников был живой идеал, и они доказали, насколько для человека важнее осмысленность жизни, чем сама жизнь. И, однако, уже тогда начали проявляться некоторые опасные тенденции. Появилась не просто готовность принять муку (как это было у Христа), а жажда мученичества, искание мученичества, как главного дела жизни. Между тем смысл жизни можно отстоять, отдавая жизнь, но его нельзя приобрести даже за жизнь. Смерть и страдания не прибавят ничего к ценностям души. Сами они — отнюдь не ценность. Но историческая трагедия христианства была в том, что главным постепенно становится не «жизнь вечная» — т. е. внутренняя глубина жизни, а некая будущая потусторонняя жизнь, которая должна компенсировать страдания в этой.

Мукой и смертью можно «заработать» царство божье. Если Иисус предупреждал против поисков материализованного царства божьего («не говорите: вот оно здесь или вот оно там, ибо царствие Бо-жие — внутри вас»), то последователи Его искали свой идеал именно «где-то» и «когда-то», вне себя самих. «Царствие Божие» обретает предметный смысл. Оно становится загробным царством — местом, куда люди попадают после смерти.

Мы чувствуем, что не на пустом месте возникли и уйдем не в пустоту. Жизнь, таинственная целостная жизнь была до нашей земной жизни и будет длиться после. Но как? В какой форме? Мы так же не знаем достоверно о жизни будущей, как и о прошлой, предшествовавшей нашему рождению. Об этом душа наша не знает ничего и в то же время она может знать все о жизни вечной. Вечная жизнь присутствует в этой, земной, как и в той, загробной. И если душа открыла в себе свою собственную последнюю глубину, она причастилась жизни вечной, — тому самому царству, которое не «там» и не «здесь».

Здесь — это слишком здесь,

Там — это слишком там, — писала Цветаева.

Вечность не там и не здесь — и присутствует всюду.

Для чего выносить страдание? Почему Христос пошел на крест и не поддался уговорам Петра избежать крестных мук? «Отойди от меня, сатана, — сказал Он ему, — не о небесном думаешь, а о земном». Что означают эти слова? Что такое — награда на небесах? Что-то, что нам подарят потом, или прежде всего то, что мы можем ощутить сейчас и здесь? То ни с чем не сравнимое душевное состояние, та благодать, которая сама по себе награда и высший смысл и ничего другого не ждет?

Симеон Новый Богослов говорил: «Кто не увидел Бога в этой жизни, не найдет Его и в той». Смысл и цель жизни — открытие Царства Божьего, которое внутри нас. И открывший его принимает смерть с чувством доверия к вечному, которому он причастился.

Распространенным настроением средних веков было ожидание конца света. Позже оно заменяется ожиданием личной смерти, которая, наконец, приведет к желанному берегу. Временами совершенно исчезает естественное отношение к страданию, и тогда сходит на нет также и сострадание. Если пострадать — благо, то становится благом заставить страдать других. И в средние века людей уговорят, что можно сжигать их на костре для их же спасения, что можно убивать и мучить, оставаясь последователями Христа, постепенно превратившегося из кроткого учителя — в грозного небесного царя, «Вседержителя», посылающего грешников в ад.

Связующим звеном между христианином-мучеником и христиа-нином-мучителем стали монахи. Бывают времена, когда монастырь — единственное убежище для людей, неспособных жить в гниющем обществе. Некоторые монастыри стали очагами глубокой духовной жизни и культуры. Но монастырская жизнь располагает не только к созерцанию и чтению, а также к изуверству. Отшельники, уходившие в египетскую пустыню (движение началось именно здесь, в начале IV века), сами себя мучили голодом и жаждой, сами себя бичевали, и настолько привыкли к мучениям, что им не страшны были императорские палачи. Однако оборотной стороной этого был фанатизм. Уже в IV—V веках толпы египетских монахов, призываемых в случае нужды в города, играли роль штурмовиков христианства. Они разрушили библиотеку Серапиона в Александрии, разбивали вдребезги античные статуи... Впоследствии в монашеской среде возникла идея инквизиции. Из монахов вышел знаменитый инквизитор Торквемада, при котором аутодафе («дело веры» — публичное сожжение на костре) стало таким же повседневным развлечением испанцев, как бой быков.

Другой фигурой, характерной для «церкви торжествующей», был «деловой человек», превративший «царство не от мира сего» в доходное предприятие. Деловые люди учили, что в «этой» жизни можно и погрешить: всякий грех искупается щедрыми дарами, подносимыми церкви, оплатой молебнов за здравие, за упокой и прочее. В конце средних веков развернулась крупная рыночная торговля отпущениями грехов — индульгенциями с подписью главы церкви, папы римского. Душевная чистота была заменена справкой, купленной за деньги.

В конце концов это вызвало взрыв. С одной стороны, возникло мощное антикатолическое движение, создавшее в Западной Европе несколько новых церквей (лютеранство, кальвинизм и пр.). С другой стороны, началось движение умов, которое получило название Возрождения (Ренессанса). Ренессанс — возрождение естественности, любви к живой жизни, к чувственно ощутимому. Гуманизм противопоставляет себя церкви. Философия и искусство выделились из материнского лона религии и стали самостоятельными областями. И пока окаменевшая религия стоит на одном месте — развиваются вопреки ей. Вырвавшийся на волю человеческий дух смеется над ханжеством, лицемерием, фанатизмом церкви. Под удар попадает и Евангелие, и связанное с ним средневековое искусство. Буквально понятое Евангелие воспринимается теперь как мертвая, ненужная книга. В течение ряда веков (XVIII— XIX) икона кажется мертвой, застылой, и в России искусство иконописи приходит в упадок. Только в XX веке, когда светское мировоззрение само оказалось в кризисе, начало заново проступать то подлинно живое, вечное, что составляло суть христианской культуры.

И снова возникает вопрос: как очистить это подлинное от напластований времени, как найти современный подступ к вечному Слову — и не смешать снова Божье и кесарево, внутреннее и внешнее.

Глава пятая