Великий Краббен (сборник)

Соавтор

Любое несовпадение имен и событий является чистой случайностью

Шкиперу Шашкину было плохо.

Самоходная баржа медленно шла вниз по Оби, и давно бы полагалось Солнцу опуститься за неровную щетку темного леса, затянутого то ли предгрозовой дымкой, то ли сухим туманом, но шел уже одиннадцатый час, час в сущности сумеречный, а Солнце, сплющенное, как яичный желток, продолжало висеть над лесом. Круглое, багровое, совершенно обычное. Во всем обычное, кроме одного: заходило оно не на западе, то есть там, где ему следовало заходить, а на востоке – над редкими огоньками большого села.

«Где-то там… – горько думал шкипер, рассматривая темнеющие берега, – где-то там на базе отдыха с корешами Ванька мой мается… – Шкипер сделал большой глоток из почти пустой бутылки. – Сынок… Ученый… Разбил под сосной палатку, сварил кофеек. Отца вот только стесняется, слишком прост для него отец… Мало я его, стервеца, в детстве драл, мало просил, на колени падал – к твердому ремеслу прибивайся! Ремесло, оно как спасательный круг! На бумажках жизнь не сделаешь! А вот не послушался Ванечка, живет теперь на оклад, а оклады у ученых какие? – Шкипер мутно глянул на багровое, садящееся не по правилам Солнце и выбросил опустошенную бутылку в темную Обь. – Не сумел я Ванечку поднять до себя, ох, не успел. Ученым человеком стал Ванечка».

Шкипер Шашкин твердо знал, что Солнце обязано заходить на западе, но столь же ясно он видел – сегодня Солнце пытается опуститься за горизонт не где-нибудь, а именно на востоке. Маясь головной болью, он тщетно пытался примирить происходящее в природе со своими представлениями.

«Ванечку бы сюда, – думал шкипер в отчаяньи. – Пусть Ванечка неуважителен, это так, но все-таки он ученый. Ох, мало я его в детстве порол, не сумел поднять до рабочего человека. Ведь вот разбуди его в любой час дня и ночи, дескать, чего тебе сейчас, Ванечка, больше всего хочется? – он, не задумываясь, ответит: на батю не походить!»

Гроза шла со стороны Искитима.

Небо там – заплывшее, черное – сочилось влагой, но над базой отдыха Института геологии и геофизики Солнце пока даже не туманилось. Стояла плотная, ясная, графическая, как определил ее Веснин, тишина.

Подоткнув под голову свернутый спальник, Веснин лежал на тугом надувном матрасе и удрученно рассматривал сосну, опутанную растяжками палатки. От обнаженных плоских корней, густо пересекавших тропинку, до нижних причудливых сучьев сосна была сильно обожжена – то ли неудачно жгли под нею костер, то ли молния постаралась. Чувствует ли дерево боль? Веснин поежился. Как это вообще – ощущать лижущее тебя пламя и не иметь возможности уклониться, заорать, броситься в воду, если даже вода в трех метрах от тебя плещется?

Повернув голову, Веснин видел палатки, разбитые по периметру большой поляны, видел математика Ванечку Шашкина, лениво бренчащего на гитаре, неудачника Анфеда, геофизика и спортсмена, наконец, дуру Надю. Нет – упаси Господь! – Надя, конечно, не была дурой, просто ее так определил Анфед. Дура, мол. А Надя больше походила на балерину – прямая, точеная, ноги сильные, длинные, из-под распущенных рыжих волос, схваченных кремовой лентой, беспечально посверкивают глаза, но вот инстинкт самосохранения… Как правило, Надя сперва смораживала глупость, а потом уж спохватывалась.

Веснина на базе встретили с интересом – писатель все-таки.

Прошел даже слух, что приехал один из двух знаменитых братьев-фантастов, но этому не поверили: с чего вдруг кто-то из знаменитых братьев поедет в Сибирь, да еще осенью, да еще на базу отдыха Института геологии и геофизики, а не на какие-нибудь обкомовские дачи? Хотя бывали тут польские минералоги, бывал болгарский поэт, называвший комаров москитами, да мало ли кто еще бывал, преимущества для всех были одинаковые: утром свежий деревенский творог, раз в неделю – чистые вкладыши для спальных мешков. Это только Ванечка Шашкин требовал на прокат торпедный катер – топить самоходные баржи, будившие его по утрам. Но Ванечке в торпедном катере отказали. Что ж это будет, если каждый начнет?

Когда на базе узнали, что у Веснина вообще нет брата, расстроился только Анфед. Это, впрочем, никого не удивило. Все знали, что при хорошем росте, при высокой своей спортивности Анфед все равно неудачник. Гирю двухпудовую жмет, на гитаре бренчит, в голове мысли интересные водятся, а все одно – неудачник. Жена от него ушла, на переаттестации чуть не загремел в лаборанты, новый дорогой костюм прожег сигаретой в первый же день рождения. Наконец, последний случай: дирекция Института сочла нужным именно Анфеда оставить на базе Института геологии и геофизики, вместо того чтобы отправить в поле. Понятно, кому-то же надо помогать начальнику базы Кубыкину…

«Опять я не о том, – вздохнул Веснин. – Мне не об Анфеде, мне о рукописи надо думать. Ведь специально выбрался сюда – осень, безлюдье. Гуляй по лесу, собирай моховики, сиди над Обским морем, думай! Анфед, он из другой оперы. Таких не берут в космонавты. К черту!»

Думай, Веснин, думай.

Но сосредоточиться он никак не мог.

Мешала постанывающая гитара, мешала приближающаяся, все время приближающаяся и никак не могущая разразиться гроза, мешал воздух, густо напитанный электричеством, неопределенностью, тяжкой духотой. Сам слышал, что грозы здесь бывают такие – хвосты у лошадей торчком встают.

«Посмотрим», – неопределенно решил Веснин, хотя понимал, что, скорее всего, ничего такого не увидит. Серов, черт побери… Серов… Вот кто был нужен Веснину, вот в ком было все дело… Серов – физик, умница, старый друг, человек, читавший все его рукописи, злой придира, веселый циник, насмешник. Ну, в самом деле, зачем Джордано Бруно взошел на костер? Если во Вселенной мы действительно одиноки, поступок Джордано начисто лишен смысла, ну, а если окружены многочисленными разумными мирами… И все такое прочее… Серов всегда отчаянно раздражал Веснина, но, в сущности, ориентировался он чаще всего именно на реакции Серова. Вдруг мы впрямь одиноки во Вселенной? Вдруг только человек несет факел разума? Вдруг наш образ мышления, рассчитанный на неведомого собеседника, ложен?

С таких вот вопросов и начинается путь к поповщине, усмехался Серов.

Язвительная улыбка кривила тонкие губы, дьявольски вспыхивало треснувшее стекло очков. А вдруг твои проблемы, Веснин, упираются во вселенское одиночество? Вдруг ты просто боишься по-новому взглянуть на проблему совести? Ну, ладно, пришельцы… Это еще можно понять… Но почему ты и земных героев своих всегда пишешь красавцами? Они же одиноки, как Космос. Это должно их преображать. Они иными должны выглядеть! Придумывай что угодно, пусть Космос будет угрюм, тревожен, но человек-то… Не украшай… Читатель ждет сравнений. Пусть не все сравнения будут в пользу героя! Господи, Веснин, ну как надоели стандартные красавцы из всех этих фантастических книжек. Должно же в герое быть какое-то волшебство или хотя бы мускусный запах!

Веснин раздраженно ворочался на матрасе, а гроза все не приходила, а душный воздух становился все плотней и плотней. Соавтора бы тебе! – вспомнил он язвительную усмешку Серова. Не физика и не химика, не космонавта и не шпиона, а обыкновенного бомжа из подвала, чтобы гнусным своим дыханием он не позволял тебе проваливаться в романтику. Мы же интересны друг другу непосредственным личным опытом, тем только, чего не знает никто другой. Только личный непосредственный опыт имеет значение, все остальное – лажа. Плюнь на воображаемые миры, зачем тебе выдуманные мутанты, летящие к нам то с Альдебарана, то с Трента? И кстати, почему с Трента? Что это вообще за Трент, что за дурацкое название?

…свет.

Веснин вздрогнул.

Кто-то подошел к палатке?

Приподнявшись, он выглянул из палатки, но никого не увидел.

Дело не в пустом придумывании, подумал он. Дело в сомнениях, которые никто никогда не назовет пустыми. Ну да, где-нибудь в веке тридцатом, скажем, страсти животные уступят, наконец, место страстям чисто человеческим, там мы даже физически будем выглядеть иначе, но почему, описывая то, чего еще нет, я должен пользоваться только тем, что уже создано? Разве не воображение движет прогресс?

Духота, выдохнул он. Какая, к черту, работа?

И услышал голос Кубыкина.

Голос у начальника базы был замечательный. Редкого безобразия голос, то срывающийся на фальцет, то гудящий, как труба, которую, даже не зная, что это такое, смело можно назвать иерихонской.

– Тама вон! – ревел Кубыкин, трясущимся пальцем тыча в сторону речки, впадающей в море рядом с кухней. – Тама вон! Молния! Как ручей огненный, а потом в шар свернулась! Я так и подумал – Солнце! Ведь не бывает молний таких. А раз жив, кинулся к берегу, вот, думаю, рыбки наглушило. А там… ничего! – Голос Кубыкина взвился, зазвенел как струна, окончательно теряя какую бы то ни было связь с его громоздким тяжелым телом. – Ну ничегошеньки!

Ванечка лениво отозвался:

– Как шар говоришь? А диаметр?

– Большой такой. Ну, с метр, наверное.

– Анфед! Посчитай, – попросил Ванечка.

– Я уже посчитал, – меланхолично отозвался Анфед. – Таких не бывает.

– Слышал? – спросил Ванечка. – Не бывает таких, Кубыкин. Анфед посчитал.

– Ученые! – обиделся Кубыкин. И побагровел, враз налился предгрозовым раздражением. – А вот встать всем! А вот веники ломать для бани! По пять штук с каждой души, иначе с базы не выпущу!

Конечно, можно было спросить: а зачем столько веников, если через неделю базу все равно закроют на зимний сезон, но Кубыкин так откровенно ждал вопросов, что никто спрашивать не стал. Только Веснин, выбравшись из палатки и подойдя к Кубыкину, пообещал:

– Наломаем.

Кубыкин нехорошо обрадовался:

– И территорию! Тогда уж и территорию!

– Да что территорию? Какую территорию?

– Нашу! Очистить! Подмести! Все вокруг загадили.

– И территорию уберем, – примирительно заметил Веснин.

Не встречая сопротивления, Кубыкин заметался:

– А тряпка на кустах? Вон тряпка! Чья?

– Это кухонное полотенце. Я уберу.

– Давайте лучше чай пить, – предложила Надя.

Перед Анфедом и Ванечкой Надя в общем не стеснялась, разгуливала в очень открытом купальнике, но Кубыкин ее пугал – она сразу накинула халатик. Ванечка даже обиделся. Он не хотел, чтобы дура Надя вела себя по-умному. Это путало его представления о мире. Вот с таких, что ли, как Ванечка или Анфед, писать людей будущего? Глянув на кругленькое личико Ванечки, на его аккуратные, тонкие, почти птичьи усики, Веснин ощутил неприязнь – Ванечка ему не нравился. Вот живет человек, в сущности, неплохой, успешный, – диссертацию защитил, напечатал десяток интересных работ, а всем до него как до лампочки. А вот Анфед – типичный неудачник, но при этом все знают, случись что такое, на него можно положиться, он и в воду нырнет и в огонь залезет…

К черту! Это я от духоты бешусь.

Подлесок и сосны медленно затягивало дымкой.

Потемнели стволы, растаяла серебристая паутина, темное небо налилось изнутри лихорадочным смутным светом – бесшумным, призрачным, странным. Над Искитимом и над Улыбино давно хлестал жуткий дождь, а над базой все еще ворочалось электрическое томление. Ткнуть бы тучу, чтобы немедленно пролилась.

– Интересно, – вслух удивилась Надя, поднимая на Веснина смеющиеся глаза, – вот если бы сбывались тайные желания, хорошо бы это было?

– Конечно, хорошо, – незамедлительно отозвался Анфед и для убедительности прищелкнул пальцами. – Р-р-раз, и готово!

Он не пояснил, что значит это «р-р-раз», но все почему-то посмотрели на Надю, и она запахнула на груди халатик, а Кубыкин от напряжения рот раскрыл.

– А вот исполняйся наши тайные желания, – повторила Надя, – вот ты, Анфед, ты бы чего пожелал?

– Леща! – ни секунды не потратил на размышления Анфед и, уловив двусмысленность своего тайного желания, поправился: – Крупного речного леща. Вот от сих до сих. Чтобы я его от хвоста до обеда чистил.

Анфед помолчал и вздохнул печально:

– Только таких лещей не бывает.

Ослепительная вспышка полыхнула в сухом вечернем небе, ярко высветила палатки, кружки с чаем, костерок. Надины вопросы почему-то заинтересовали Кубыкина, он смотрел на нее жадно, масса сомнений мерцала в черных выпуклых глазах, как козырьками прикрытых крыльями могучих бровей.

– Кубыкин, а, Кубыкин? – пожалела его Надя. – Вот если бы наши желания исполнялись, ты бы чего пожелал?

– Ну, как… – пожевал толстыми губами Кубыкин. – Авторитета… И, опять же, территории чистой… Еще палатки убрать до дождей… Они же как паруса, снимай их потом под ветром… – Кубыкин неопределенно повел перед собой короткой толстой рукой, а про себя подумал: «…и чтобы вы, дураки, веру знали в Кубыкина! Кубыкин не подведет, Кубыкин правду любит. Этот шар огненный, – я видел его. Не меньше метра диаметром…»

– Ванечка, – не унималась Надя. – А ты что молчишь?

Ванечка недовольно повел загорелым плечом:

– Увольте. Эти ваши фантазии.

И Веснин с новой силой почувствовал непреодолимую неприязнь к Ванечке, к его аккуратным тоненьким усикам, к уклончивому, часто равнодушному взгляду. Почему-то припомнилась зимовка на острове Котельном, было в его жизни такое. Там на станции оказался такой же вот чистенький аккуратист из Вологды – радист. Беленький, даже белесый. Как недосушенный гриб. В Вологде оставил жену, получал от нее радиограммы, но ни на грош ей не верил. За обедом, да и просто на дежурстве всем нервы тянул: дескать, как они там, все эти наши жены-сучки? Настроение у всех падало, стоило радисту открыть рот. Пришлось отправить его назад, на Большую землю.

Анфед вдруг хихикнул.

– Ты чего? – удивился Кубыкин.

– А есть у меня еще одно желание.

Все посмотрели на Анфеда.

Он застеснялся, но победил себя:

– Ногу… Сломать…

– Анфедушко! – протянула Надя. – Зачем?

– Ну как зачем, – совсем застеснялся Анфед – Это ж, считай, почти три месяца свободного времени. А если хорошо сломать, так все пять. И больничные идут, и на картошку не отправят. У нас один чудак так поломался, что, пока его лечили, докторскую написал.

Надя повернула смеющееся лицо к Веснину:

– А вы, товарищ писатель? Вы что хотите сломать?

– Судьбу, – хмыкнул Веснин.

– Есть причины?

– У кого их нет?

– Это вы за себя говорите, – ядовито ухмыльнулся Ванечка.

А дура Надя улыбнулась. Хорошо улыбнулась, без насмешки, будто поняла что-то. Веснину даже легче стало. Он всегда был такой: никакая ругань на него не действовала, но похвала, доброе слово… Даже подумал: может, все-таки прав Серов? Может, не с блокнотом надо прятаться в глухомани, а плюнуть на все и опять смотаться на Север? Да и в пустыне не скучно. Куда-нибудь в Учкудук. Забыть про черные дыры, квазары, метагалактики, забыть о пришельцах с Трента, выбросить из головы дурацкие космические теории. А еще закрутить роман… Он покосился на Наденьку… На пришельцах, что ли, стоит наш мир?

И почему-то вспомнил Савела Харина.

Савел Харин, художник-любитель, точнее любитель всех на свете художеств, бородатый, как старообрядец, и такой же замкнутый, еще до Отечественной войны попал на Север. Там ему дали лавку – торгуй, стране пушнина нужна. Савел сразу решил сделать лавку коммунистической: приходи, бери, что нужно, рассчитаешься, когда сможешь. И приходили. И брали. И рассчитывались, когда могли. Только придирчивым ревизорам начинание Савела не пришлось по душе – перевели его в начальники Красного чума. Вот тогда Савел и открыл для себя существование живописи, или того, что он сам считал живописью. На Красный чум приходило несколько иллюстрированных журналов. В них впервые увидел Савел Трех богатырей, и несчастную Аленушку, и печальное Не ждали, и даже веселую Девочку на шаре, а не только с персиком. Всё, абсолютно всё приводило Савела в восхищение. Рисунок какого-нибудь Коляна Притыркина из села Ковчуги порождал в нем не меньшую эмоциональную бурю, чем Брахмапутра кисти Николая Рериха. Когда возмущенные посетители Красного чума начинали допытываться – однако где картинки? кто вырезал из журналов все цветные картинки? – Савел бесхитростно раскрывал толстые самодельные альбомы: да вот они, картинки, никуда не делись, все здесь! Раскрывай любой альбом и любуйся! Он всерьез считал, что поступает правильно, но Красный чум у него все-таки отобрали.

Слух о невероятной коллекции Савела, обрастая невероятными деталями, облетел всю тундру. Известный художник, приехавший на Север, пришел к Савелу знакомиться. Прямо с порога художник впал в ужас. Стены неприхотливой коммунальной квартирки Савела были сплошь обклеены репродукциями. На них Шагал соседствовал с Герасимовым, а никому неизвестный мазила Тырин – с Пикассо.

«Вкус, где вкус?» – ужаснулся известный художник.

«Какой, однако, вкус? – обиделся Савел. – Ты смотри, как красиво. Мне недавно на смотре художественной самодеятельности специальную премию дали – за инициативу. Я на всю премию спирту купил. Вот спирт. Садись, будем пить, разговаривать об искусстве».

«Я не сумасшедший!»

«А я премию получил».

Художник все-таки сел за стол.

Выпили. Савел наконец смирился:

«Однако ты что-то знаешь. Рассказывай».

Ну, чем не пришелец? – с нежностью вспомнил Веснин Савела Харина. Тесная комнатушка, темные окна, гнусные репродукции, сияющие глаза. И незаметно глянул на Наденьку. А ее какие желания томят?

Анфед как подслушал: «Надька, а у тебя какие желания?»

Надя ответить не успела. Хотела ответить, конечно, даже рот раскрыла, заранее смеясь над собственными нелепыми, наверное, желаниями, но во тьме страшно грохнуло и хищная, причудливо изломанная молния стремительно рассекла потемки, хищно затрепетала, риясь отбросила на леса ревущие раскаты грома.

Кубыкин вскочил: «Ох, генератор вырубить надо!» И исчез во внезапно нахлынувшей на мир тьме.

А Веснин вспомнил: вкладыш от спальника так и болтается у него на кустах у палатки. Не хотелось вставать, но он встал. Лампочки на столбе вдруг погасли. Шел, спотыкался на корнях. Молния снова хищно разорвала тьму и палатка будто сама выпрыгнула навстречу.

А внутри тихий свет.

Помаргивает, наверное, свеча.

Свеча? Какая еще свеча? Разве, уходя, он зажигал свечу?

Неприятный холодок пробежал по спине. Веревочная растяжка попала под ноги. Зацепился за куст, порвал на боку рубашку. Вдруг странно, необыкновенно ясно увидел перед собой узкое язвительное лицо Серова. Очки с треснувшим стеклом, щеку, оцарапанную безопасной бритвой.

Отмахнувшись, вполз в палатку.

Никакой свечи, никакого огня – привиделось.

Нашарил спички. Вот теперь – да. Теперь свеча. Сам зажег.

Ваньку валяешь, упрекнул себя. И опять вдруг увидел просторную поляну, заставленную по периметру палатками, и по поляне ребята валяли веселясь Ваньку, Ванечку…

Молния.

И снова гром.

Долгий, погрохатывающий.

Всплывало из подсознания что-то давно забытое.

Дед Антон, был такой. В холодную зиму сорок третьего года, крадучись, воровал у Весниных дрова… Лицо матери, иссеченное ранними морщинами, седые волосы, падавшие на белый лоб… Толпа, текущая по улицам Калькутты – непредставимая, неостановимая толпа… Пляж Линдоса, «Просьба полиции: не заниматься любовью!»… И еще что-то скомканное, перепутанное…

От странного сознания своей ничтожности Веснин потянулся за сигаретой.

Но только коснулся коробки, как небо рассекла невообразимая, раскаленная до белизны молния.

Нельзя пошевелить цветка, звезду не потревожив…

Коснулся спичек, и молния ударила вновь.

«А ну…» – хмыкнул Веснин.

Пять раз подряд ударил он ребром ладони по краю надувного матраса, и с той же периодичностью пять раз ударила рядом молния, раскалив и без того душное небо. Интересно, что видел над рекой Кубыкин? Говорит о большом шаре. Не бывает таких огромных шаровых молний. И вообще, сказок в мире гораздо больше, чем законов физики. Теперь Веснин лежал, стараясь ни к чему не притрагиваться. Даже сигарету не зажег. Пытался сжать веки, забыться, но странные тени, неясные силуэты плыли перед ним – по кругу, по кругу… Потом будто шаги, шепот неясный… Приподнявшись на локте, глянул в пульсирующую, прыгающую в разрывах молний тьму… Конечно, никого…

Но свет под сосной…

Но газовый шлейф… Туманное мерцание…

Нечто призрачное клубилось во тьме, обвивая обожженную сосну, трепетало, как пепел костра, как волшебная паутина на сквозняке, пульсировало невнятно, нежно, отбрасывало отсвет на всю поляну…

Ну вот, поздравил себя Веснин, отдохнул, набрался здоровья.

И пожалел: нет дождя… Ну никак нет дождя. Только Кубыкин невероятным своим голосом вдруг прогудел из тьмы:

…свет.

Веснин замер.

Откуда Кубыкин? Почему Кубыкин? Почему свет?

А невидимый Кубыкин повторил:

…свет.

И только тогда дошло, что не Кубыкин это говорит; это невероятным грубым голосом Кубыкина повторил кто-то:

…свет.

Веснин не выдержал и откинул полу палатки.

Нежный газовый шлейф дрогнул, будто на него ветром дохнуло.

Медленно расползаясь по траве, шлейф этот затопил нежным свечением каждую впадинку, заставил светиться каждую травинку. Что-то пискнуло, затрещало электрически. Острые покалывания пробежали по коже.

– Ты кто?

Веснин не ждал ответа.

Но голос прозвучал – непомерно низкий, как пластинка на малой скорости:

…ты не поймешь ответа.

– Это ты, Кубыкин?

…и да, и нет. Выбери ответ сам.

– Как это понимать?

…я – иной.

– Иной Кубыкин? Вас двое?

…и да, и нет. Выбери ответ сам.

– Почему сам? Разве ты не можешь ответить?

…ты не поймешь ответа.

– Почему не пойму?

…выбери ответ сам.

– А-а-а… – догадался Веснин. – Ты – моя галлюцинация…

…выбери ответ сам.

Веснин размял сигарету в пальцах и подозрительно всмотрелся в кусты – не прячутся ли там Анечка и Кубыкин?

И снова спросил:

– Ты кто?

И снова услышал:

…ты не поймешь ответа.

– Но мы слышим друг друга… Говорим на одном языке… Если ты и иной, что-то же нас связывает?

Ответа не последовало.

– Наверное, разум, – догадался Веснин. И усмехнулся: – Наверное, мы Братья по Разуму?

Усмехнулся он не случайно.

Роман Веснина «Братья по Разуму» был переведен на дюжину языков, среди них даже на бенгали. Сейчас, в одуряющей духоте, в спиртовом мерцании призрака, пульсирующего вокруг обожженной сосны, любая литературная ассоциация вызывала у Веснина усмешку.

…твоя реакция определяет твою ступень.

– У Разума есть ступени?

…я насчитываю их семь.

– На какой нахожусь я?

…ты вступаешь на третью.

Веснин на ощупь нашел спички.

Если призрак говорит о семи ступенях, это может означать, что сам он их, наверное, давно прошел. Интересно, доносится голос Кубыкина до других палаток, слышит его еще кто-нибудь? Могу я выйти из палатки?

…твоя свобода не стеснена.

Уже хорошо, нервно хмыкнул про себя Веснин.

Только ведь это слова. Вылезу из палатки, тут меня и шваркнет разрядом.

Чувствуя неприятное стеснение в груди, он все-таки наполовину высунулся из-под откинутой полы. Никого. В соседних палатках темно. Похоже, он действительно разговаривает с призраком.

Странно, эта мысль Веснина не успокоила.

Раскурив сигарету, он с упорством идиота повторил вопрос:

– Кто ты?

…ты не поймешь ответа.

Похоже, ему не собирались уступать.

– Откуда ты?

…у Разума одна родина.

– Что это значит?

…ты не поймешь ответа.

– Но почему?

…дети не всегда понимают взрослых.

– Любому ребенку можно растолковать самое сложное понятие.

На этот раз хриплый низкий голос Кубыкина прохрипел:

…ты когда-нибудь возвращался в детство?

– В какое детство?

…в свое.

– Я не умею возвращаться в детство. Этого никто не умеет.

Да и зачем? – спросил он себя. Чтобы снова почувствовать холод пустого дома? Чтобы дед Антон, плача и матерясь, снова воровал чужие дрова? Чтобы снова оказаться в долгих очередях, понимая, что хлеб и сегодня могут не привезти?..

Нет, сказал он себе, я не хочу возвращаться в детство. Сухая морщинистая ладошка матери, печеная картофелина, иногда кусочек желтого сахара. На что мать умудрялась выменивать эти богатства? Нет, он не хотел возвращаться в свое детство. Совсем наоборот, он лучше бы вытащил оттуда, из тех мерзлых голодных лет, свою младшую, умершую от недоедания сестру, свою мать, плачущую над очередной похоронкой, даже нечестивого соседа деда Антона, воровавшего у них дрова. Он-то, Веснин, выжил. Он-то вырвался из детства. Может, именно та печеная картофелина на ладони матери и спасла его? Он отдышался, отъелся, взял своё, а младшая сестра навсегда осталась там – в детстве.

Нет, Веснин не хотел туда возвращаться.

Он даже в книгах старательно избегал этой темы.

– Детство… – пробормотал он. – Что тебе в моем детстве? – Он даже не знал, к кому обращается. – Личный опыт всегда остается только личным опытом.

…вспомни.

Голова закружилась.

Веснин увидел широкую пыльную улицу большого села Завьялово.

На выщербленных ступенях крошечной каменной церквушки, давно превращенной в овощной склад, сидел Ванечка Шашкин. Деревенский пацан в заношенной рубашонке, в подвернутых, великоватых для него штанах на корточках примостился у его ног, заворожено следя за кончиком хворостинки, которой Ванечка рисовал на пыльных ступенях странные чертежи. Пассажиры давно вернулись в институтский автобус, нагулявшись после двухчасовой непрерывной тряски, не торопился только Ванечка, казалось, он не слышал окликов: «Эй, Архимед! Закрывай свой семинар! Ну, Ванечка, черт тебя!»

Спокоен был только водитель. Грузный, морщинистый, он тяжело сложил на руле испачканные мазутом руки. Он не материл Ванечку и не торопил его. Только повернул голову, когда Ванечка наконец поднялся в автобус: «А там не зашибут мальчишку?»

Возле церквушки действительно бродили спутанные лошади.

– Не зашибут, – уверенно ответил Ванечка. – Ему уже почти три года.

– Ну, если три… – кивнул водитель.

Что-то незримое соединило в этот момент грузного водителя и Ванечку, все в автобусе это уловили. Каждый пусть на мгновение, но вернулся на ту свою единственную пыльную улочку – Мазутную или Телеграфную, давно ставшую Звездной или Космической, к тому единственному человеку, который когда-то, как вот только что Ванечка, сидел рядом с ними и чертил на пыльных ступенях странные волшебные чертежи.

Веснин тряхнул головой.

Ванечка Ванечкой, но он впрямь чувствовал себя ребенком.

Будто заигрался на завалинке под закрытым окном, а окно внезапно растворилось, и выглянул странный человек. И видно было, что готов он ответить на любой вопрос, ты только не теряйся, спрашивай, а вот он, Веснин, растерялся.

– Мое детство – это мой опыт, – сказал он вслух. – Зачем тебе чей-то чужой опыт? Ты разве не знаешь, что любой человеческий опыт на восемьдесят, если не на девяносто процентов замешан на лжи или на непонимании?

…дети лгут, – все так же непонятно ответил хриплый голос Кубыкина. – Однако не их ложь разрушает миры.

– Это и у тебя так?

Веснин замер.

В его невинном вопросе таилась ловушка.

Заметит иной ловушку? Конечно, заметил. Будто в чистую воду бросили горсть грязного песка. Пульсирующий шлейф замутился, темнеющие обрывки разматывались по спирали, что-то таяло, вспыхивало. Что я хотел спросить?..

Утром Веснин вспомнил все.

Над сонной базой царило все то же душное сухое безмолвие.

Все спали. Впрочем, у причала не оказалось весельной «семерки» Анфеда, значит, он ушел в море проверять поставки. А может, ушел к устью речки Глухой – ловить лещей. Так Веснин и подумал: ловить лещей. Вспомнил высказанное Анфедом желание.

На крошечном костерчике сварил кофе.

Темные палатки, увядший лес, так и не разразившаяся гроза.

С ума можно сойти, бормотал про себя Веснин. Тут скоро не просто голоса начнешь слышать, тут скоро видеть начнешь. Что-то мучило его, заставляло настороженно вскидывать голову. Да нет, ничего… Всё как всегда… Лес как лес… Палатки по периметру… Ванечкина отдельно – оранжевая… Делом займись, сказал себе Веснин. Что ты ищешь? Где это видано, чтобы слуховая галлюцинация оставляла следы?

Но он уже чувствовал, что поработать не удастся.

Такова структура текущего момента, как любил говорить Воннегут.

У него, у Веснина, структура текущего момента в этот раз растянулась – будто на неделю. Встал. От Ванечкиной палатки свернул на тропу и вошел в негустой подлесок. Прямо над дорогой, взрытой гусеницами вездехода, возвышалась огромная береза. Ее кора растрескалась, почернела, печально и низко провисла гигантская надломленная ветвь. Дорога сохла под изнурительным Солнцем, воздух дрожал, пронизанный электричеством, опутанный паутиной душного томления, но в печальной этой надломленной ветви с уже пожелтевшими листьями Веснин неожиданно ощутил холодное дыхание близкой осени. Ей, осени, наплевать – мерзнут деревья или задыхаются от духоты, она была уже где-то рядом, и это она, а не душный жар лета, дохнула ранней желтизной на почерневшую от времени березу.

Минут двадцать, пораженный своим открытием, Веснин бродил по душному лесу. Может, хотел устать, почувствовать утомление. Собиратель опыта, раздраженно думал он. Иной… Что иному от нашего опыта?.. Кто-то из исследователей, раздраженно вспомнил он, оценил опыт человечества примерно в десять в двадцать третьей степени бит. Кажется, так. Интересно, какой процент этого занимает откровенная ложь? Он запутался. Он не понимал себя. Единственное, что знал: если и сегодня не разразится дождь, они все тут сойдут с ума в душных палатках.

Ага, ухмыльнулся он. Иной – это собиратель, коллекционер чужого опыта.

В Веснине проснулся профессионал. Набив память чужим опытом, этот иной появляется в своей Поднебесной и там, любуясь добычей, распахивает перед ничего не подозревающими соплеменниками ящик Пандоры, вываливает перед изумленными соплеменниками чужой бесполезный, а то и попросту вредный мусор. Этим беднягам не позавидуешь. В самом деле, можно ли использовать чужой опыт? По крайней мере, люди этого не умеют.

Выйдя на берег речки Глухой, Веснин присел на пень, причудливо разрисованный пятнами сухих лишайников. Странная штука опыт. Даже собственным опытом не всегда можно воспользоваться. К тому же, чтобы приобрести настоящий опыт, надо прожить целую жизнь.

Он повел плечом.

На лес и на речку снова накатывалась душная волна сухой грозы.

Потрескивали, дыбом вставали волосы, сердце отяжелело, трепыхалось тяжело, испуганно, наполняло мозг нехорошей темной тревогой.

Темная вода… Кувшинки над нею… Берег порос пышными кустами шиповника… Рядом лужок… Да, лужок… Травка реденькая… Только почему поперек этого тихого миленького лужка от края до края протянулась желтая жухлая полоска, будто по траве там огненным шнуром хлестнули?..

Ответил себе: ну пожухла, ну воды не хватило…

Но почему трава пожухла так странно, по прямой линии?

Веснин подозрительно оглядел речку, будто и по воде должна была тянуться такая же полоска. Но ничего по ней не тянулось. Чистой была вода. Темная. И белые кувшинки лежали на ней как на тверди. Все равно проверить надо, как бы оправдываясь, сказал себе Веснин. Приснилось мне всё или не приснилось, а проверить надо…

Он усмехнулся. Иной. Коллекционер чужого опыта. Ну и что?

Любой объект чудес рано или поздно превращается в объект статистики.

Он вспомнил вдруг капитана Тимофеева. Был такой. Объявился на одном литературном семинаре. Шумный крепыш, с бородой, как у адмирала Макарова, голубоглазый, русый, на рукавах кителя шевроны. Настоящий, не придуманный капитан – ходил над Атлантидой, глушил рыбу во всех гексафлегонах. Ну, понятно, и ждали от капитана соответствующего – тайфунов и бурь, страстей нечеловеческих, а он, паскудник, заломил крепкие руки и завыл: «Луч заката прощальный в голубой тишине, пики горные грезят небывалыми снами…» С похмелья такого не сочинишь!

Слова, слова, слова. Но на этом Веснин и поймал капитана.

В перерыве в шумном буфете подсел за капитанский столик, плеснул из его бутылки. Ну и дерьмо ты сочиняешь, сказал. Вокзальным проституткам такое читать, чтобы не приставали.

Капитан Тимофеев побагровел и ухватил полупустую бутылку за горлышко.

– Ну точно, кому еще? Кто над этим расплачется? – ухмыльнулся Веснин и процитировал с издевкой: – «А вот здесь одноклассница Ася мне читала стихи Маршака…»

Вот, добавил. Это не пики горные, снежные. Это не глаз тайфуна. Это просто бывшая одноклассница. Даже не обязательно Ася. Это и Люда может быть, и Галя, Света, Нина, не все ли равно?

Капитан рванулся, но в него вцепились сразу трое семинаристов.

Веснин наслаждался. Этот неординарный капитан сбивал его с толку.

– Хочешь, – сказал он ему. – Хочешь, расскажу, как ты сочиняешь все эти свои «лучи прощальные»?

– Вали, крыса бумажная!

– Ты берешь листок бумаги, – ухмыльнулся Веснин. – Тебе, наверное, нравятся такие вот маленькие аккуратные листки. – На семинаре он видел, что портфель капитана набит подобными листками. – Тебя мучает что-то неопределенное. Жизненный опыт, как ревматизм, ломает душу, требует – поделись с кем-нибудь! Но ты боишься своего опыта. Там тоже дерьма навалом, да? И начинаешь жадно прикидывать, у какого бы классика спереть пару особенно звучных рифм? При этом ты отчетливо понимаешь, что любой стихотворный текст в твоем исполнении будет жалок.

Веснин вздохнул и выдал главное:

– И ты пишешь очередной жалкий стишок, набитый чужими рифмами. И из отчаяния, от сознания своего ничтожества плюешь на него и переходишь на прозу. Ты начинаешь перекладывать стишок прозой. – Здесь Веснин уже вступил на тропу опасных гипотез. – Ты вспоминаешь, скажем, торию, эти ритуальные деревянные врата, похожие на иероглиф, которые японцы ставят прямо в воде, или скалистый обрубистый мыс, поросший флаговыми деревьями, ты вспоминаешь, как эти бесконечные мысы заходят друг за друга, будто каменные кулисы, и постепенно тают в голубизне. Ты же видел такое тысячу раз! Правда? – И спросил: – Я что, вру?

Понимал, что если не угадал, капитан Тимофеев пустит в ход бутылку.

Но капитан наконец стряхнул с себя семинаристов и хлебнул прямо из горлышка.

– Нет, не врешь…

Признание было вынужденным.

Но именно капитан Тимофеев стал открытием того литературного семинара.

Именно в прозе капитану удалось сказать то, что он мучительно пытался отразить в стихах. С невольной завистью Веснин отметил про себя, что это капитан Тимофеев написал об одиноких островах, стоящих над океаном как черные базальтовые стаканы, это капитан Тимофеев написал о вечерней воде, пахнущей ламинариями и бездной, и это он описал бурные перелевы за Парамуширом. Черт возьми! Пусть на первой изданной книге рассказов капитана Тимофеева стояло посвящение ему – Веснину, он, Веснин, автор многих известных романов, так и не смог избыть непонятной тревожной ревности. Ведь он тоже видел все это, но написал… капитан.

Тайна. Как разгадать тайну?

Особенно при таком визге.

Визжала Надя.

До палаток Веснин добежал минуты за три.

Позже он прикинул расстояние и сильно себя зауважал – недурной результат, однако. Правда, на Детском пляже его обогнал Кубыкин. «Я им ничего не давал, – на бегу прохрипел он. – У меня на базе сухой закон. У меня даже личных припасов не имеется. Это, наверное, Анфед сплавал в деревню».

Но Анфед в деревню не плавал. Анфед стоял по пояс в мутной воде и тащил на берег мокрую визжащую Надю. Дважды они шумно шлепались в воду, но Анфед не отступился, выволок дуру и, как русалку, бросил в траву. Метрах в трех от них застыл Ванечка. На его тонких губах играла язвительная улыбочка.

– Ну ты! – возмущенно оглядел Кубыкин мокрую Надю. – Визжишь, а живая!

– Дура, – коротко в свою очередь оценил Надю Анфед. – Нашла место для купания. Тут все дно в ржавых железах.

– Да я же не просто так! Я хотела ее поймать. Там она!

Вместе с Весниным на деревянный помост, с которого, оказывается, спрыгнула Надя, поднялся и Кубыкин. Помост резко обрывался в воду. Он служил при паводке причалом, но сейчас вода лежала совсем низко. С реки несло листву, всякий мусор. Прыгать в такую воду действительно могла только дура, тут Анфед был прав. Хотя… Если присмотреться… Сквозь муть, сквозь неподвижность что-то такое просвечивало… Рябь сонная, солнечная…

– Анфед! – рявкнул Кубыкин.

– Ну? – недовольно откликнулся Анфед.

– Тута она!

– Да кто она?

– Ну, она… Эта… – растерялся Кубыкин.

И тут же рассердился:

– Я почем знаю?

Иной, – решил Веснин.

И почти по-детски обиделся.

Будто что-то обещанное только ему вдруг показали всем.

Правда, с чего он взял, что обещали только ему? Был ведь и огненный шар, виденный Кубыкиным, была солнечная рябь под водой, привлекшая Надю. Веснин с необыкновенной, с поразительной ясностью вдруг увидел – утомленный духотой берег печально пуст, наклонные сосны, подмытые течением, несчастливы… А Ванечка? Как он безучастен, как ироничен… Как бесконечно скучен ему Кубыкин… Как равнодушно разглядывает он Анфеда…

– Ладно, – сказал Веснин. – Разбирайтесь тут сами.

– Да в чем, в чем разбираться? – засмеялся Ванечка.

А Надя совсем расстроилась: «Ты возьми, сам нырни!»

Вода в речке стояла скучная, не было в ней никакой солнечной ряби. Так, тихая мертвая муть, палые листья. Отвязав «семерку» Анфеда, Веснин бросил в нее желтый спасательный жилет и оттолкнулся от берега.

Речка звалась Глухой.

Такой она и была – глухая.

Весла без всплеска уходили в темную воду, бесшумно вскидывались над водой. Кувшинки, камыши, шиповник. Выбравшись на берег, Веснин неторопливо прошелся вдоль жухлой, действительно будто огненным шнуром выбитой полосы. А под жухлой травой земля оказалась рыхлой, перекаленной, будто сожгли ее высокочастотным разрядом – даже корешки обуглились.

Веснин ошеломленно покопался в земле.

Взять горсточку на анализ? Засмеют… Подумаешь. Капитан Тимофеев тоже знал, что над его стихами будут смеяться… Кому какое дело? Может, я почвоведением увлекся, Докучаева читаю, академика Прянишникова. Вот дожди начнутся, найди потом эту выжженную полоску.

Значит, иной!

Не приснилось.

Ничего не приснилось.

Веснин молча сунул в карман кулек, свернутый из старой газеты, случайно оказавшейся в кармане. Кулек он набил прокаленной землей. Сев в лодку, оттолкнулся от берега. Пусть несет течением к морю.

База поразила Веснина немыслимой вызывающей чистотой.

Еще час назад тут под ногами окурки валялись, щепки. Возле кухни – консервные банки. А теперь тропинки подметены, трава чуть ли не причесана. И вкусно пахло на кухне только что заваренным чаем.

– Садись, – пригласил Ванечка. И удивленно погладил тонкие усики. – Ишь, Кубыкин как расстарался.

– Действительно, – покивал Веснин подошедшему начальнику базы. – Что это вы нас-то не предупредили? Мы метлой тоже махать умеем.

Кубыкин запыхтел:

– Языком вы больше умеете…

И неопределенно повел толстым плечом:

– Ночью-то слышали? Ветер-то как! А? Вот всё и сдуло в море.

Кубыкин откровенно и трусливо врал:

– Я потом только чуть прибрал.

Ветер? Ночью? – удивился Веснин.

Но почему-то даже такое откровенное вранье не вызвало у него протеста. Он как бы почувствовал вдруг авторитет начальника, даже подтвердил, отводя глаза: «Ну да… Вроде правда дул ветер…»

Ванечка поднял глаза на Веснина. Это что же такое? – говорил его взгляд. Ты Кубыкину веришь? И Веснин похолодел от неясных предчувствий. Кажется, выросшим вдруг авторитетом начальника базы дело не кончится.

Интуиция не обманула Веснина.

А было так.

После обеда Веснин устроился с Кубыкиным на Детском пляже.

Проигрывая третью партию, начальник базы авторитетно заметил: «Первейшая игра шахматы. Штанга уже потом, верно?»

Кубыкин прямо давил своим авторитетом.

За его широкой спиной уютно тянулись белые пески Детского пляжа, растворяющиеся незаметно в уродливых тальниках выступающего в море плоского мыса. Никто в те тальники никогда не ходил – там сыро, топко, злобные комары. Но сейчас в гнилых зарослях что-то возилось, негромко хлюпало. Боясь привлечь внимание Кубыкина, Веснин незаметно всматривался: кто там?

И увидел: Анфед!

Хмур, озабочен, озирается быстро.

Под мышкой какой-то подозрительный мешок.

Выглянет из тальника и снова в тальнике спрячется. То ли потерял что-то, то ли ищет. И на Детском пляже Анфед появился только минут через двадцать, причем с другой стороны – с дороги. След запутывал, не хотел, чтобы видели, откуда пришел. Только вот о кедах не подумал – они промокли насквозь. И шел странно. Спортсмен, всегда держался прямо и независимо, а тут горбился, ноги ставил осторожно, будто боялся споткнуться.

– Устал? – полюбопытствовал Кубыкин, расставляя фигуры для новой партии.

– Устал, – вздохнув тяжело, подтвердил Анфед.

– А рыбку словил? К ужину рыбка будет?

– Не будет к ужину рыбки, – еще горше вздохнул Анфед. Был он и впрямь чем-то озабочен, оглядывался на тальники. – У меня поставки сняли. Это из деревни кто-нибудь снял. И мозоль натер, вот… – показал он натертую руку. – А поставки, может, химики с соседней базы сняли…

– Они, они! – авторитетно подтвердил Кубыкин. – В армии у нас сержант всегда говорил – химики.

И спохватился:

– Мозоли-то как натер?

– Ну, волна. Сам знаешь. Лодку так и водит.

Веснин поднял голову. Море до горизонта лежало плоское, тихое, как стекло.

– Ладно. – Кубыкин неожиданно смешал фигурки. – В сон меня что-то тянет. Пойду прикорну часок.

– И я, – обрадовался Анфед.

И снова Веснина поразило то, как Анфед шел.

Он ступал сразу всею ступней, как можно тверже, даже палку подобрал, опирался на нее как старик.

– И ноги, что ли, натер?

– Ну, волна. Лодку так и водит.

А перед самой палаткой Анфед осторожно опустился на четвереньки, так же осторожно вполз под откинутую полу и сразу зашнуровался.

Веснин закурил.

Свихнуться от духоты можно.

Что делал Анфед в гнилых тальниках?

Круговой дорогой, обойдя кухню, мимо баньки, мимо пустой волейбольной площадки, усыпанной сосновыми шишками, никем не замеченный, добрался до тальникового мыса. Пусто, глухо. Комары попискивают. Вырожденцы – кусать разучились, целиком ушли в писк. Что можно спрятать в таком странном сыром месте? Был при Анфеде вроде мешок, а на пляж вернулся без мешка. Может, притопил в какой луже? Точно! Вот он мешок. Торчит краешком из воды, камнем придавлен.

Не раскрывая мешка, Веснин догадался, что там внутри – лещ!

И не просто лещ, а красавец! Вот такой. Одна только фотография на кило потянет. Чешуя – как копейки, серебряные, одна к другой. Такого не в лужу пихать, такого на кухню тащить надо. В голове всплыли вчерашний костерок, сухие молнии, Надин голос: «Если бы сбывались тайные желания». Вот вчера Анфед чего пожелал? Правильно! Леща! Да такого, чтобы чистить его от хвоста до самого обеда!

И вдруг похолодел. Анфед не только леща пожелал.

Настолько «не только», что сегодня одна только мысль об этом погнала его в неуютные тальники. Да и как тут не полезешь? Ведь если сказал ты – хочу леща! – а лещ тут же и объявился, значит, и другое твое желание на подходе. Зря, что ли, Анфед так осторожно ступал по земле, опирался на палку? Он же умный – Анфед, мало что неудачник. Все понимает, блюдет логику. Раз ему подкинули леща, значит, и насчет ноги позаботятся. Кто или что, неважно. Важен сам факт. Вот лещ – это факт. «Ногу сломать». Подальше от таких подарков! И леща – в болото. Вот, дескать, вам, матушка-природа, или что там еще, ваш разлюбезный лещ, и, пожалуйста, теперь не тревожьтесь насчет моей ноги…

Умница Анфед, ухмыльнулся Веснин.

И вздохнул. Сам-то что вчера пожелал?

Обдало холодком: «Судьбу сломать». Даже лещ в мешке дернулся.

Веснин волоком дотащил грязный мешок до воды и вытряхнул тяжелую рыбину в море. Лещ как упал, так и пошел на дно. Пустил пару пузырьков, и как его и не было. Утонул, что ли? – испугался Веснин. Но вслух сказал: «Я тебя в родную стихию вернул. Дальше сам выкручивайся».

А вечером разошелся Ванечка. Вытащил из палатки к костру все еще дующуюся Надю, ударил по струнам гитары.

– Эх, была бы дорога от звезды до звезды, на коне проскакал бы…

– …и туды, и сюды, – закончил за него Кубыкин.

– Вот видишь, – обрадовался Ванечка. – А говоришь, голоса у тебя нет. На самом деле все у тебя есть, просто ты опустился.

На шум выполз из палатки Анфед. Сел не на крепкий пенек, не на скамейку, – аккуратно расстелил на сухом песке штормовку и опустился на нее. Так не упадешь, подметил про себя Веснин.

А Кубыкин удивился:

– Мозоли болят?

– Да так… – неопределенно повел рукой Анфед.

И даже хотел что-то объяснить, но Надя опять взялась за свое:

– Было что-то такое в воде! Я не придумываю. Скажи, Кубыкин!

– Да есть в воде всякое, – авторитетно подтвердил Кубыкин, не сводя подозрительных глаз с Анфеда. – Милка Каплицкая у нас в прошлом году таз эмалированный утопила. Мне списывать теперь. Сколько на свете таких дур, как Каплицкая?

– Анфед, посчитай, – привычно попросил Ванечка.

– Я уже посчитал, – хмуро сообщил Анфед. – С Надей – две.

– Анфед!

Спортсмен отмахнулся.

Забрал у Ванечки гитару, забренчал страстно:

– Ничего такого нету, все в порядке, все ажур… Только съехали соседи и уперли наших кур… Машка бросила Ивана, Манька вышла за Петра…

Если и сегодня дождь не прольется, все с ума сойдем, подумал Веснин.

И дымные сумерки сгустились над лесом, и странно зеркально вспухло, багрово выпятилось прежде плоское море, и темный жар сумерек затопил лесистые берега, а Веснин сидел у костра, искал объяснений.

Что-то не сходилось.

Ну да, был лещ, но Анфед не сломал ногу.

Ну да, оказался лагерь выметенным, но Кубыкин вертел хвостом, говоря об уборке.

Ну да, слышал он странный голос, но только чего не услышишь в ночном предгрозовом, утопленном в духоту лесу?

И еще эта выжженная полоса на поляне.

Серова бы сюда. Серов – человек решений. Он вызвал бы на базу своих приятелей-физиков, а химики всегда под боком. Даже в палатке не оставило Веснина неясное раздражение. Увязал в чепухе, терял логику рассуждений. Душная пакость невнятности клубилась в душе, будто душу, как жидкость в колбе, переболтали. Видел позади бесконечную вереницу не доведенных до конца дел, среди них (сейчас понимал) были настоящие. Злился: что толку в опыте, если нет возможности его реализовать? Например, какой опыт поможет ему нарисовать будущего человека? Разве самый умный и опытный дьяк Петра Первого сумел бы дать убедительное описание российского человека, скажем, двадцатого века? Какого же черта я берусь описывать людей, которым жить на Земле еще через двадцать, через тридцать веков?

…ты не поймешь ответа.

Нежный газовый шлейф, слабо светящийся, как тусклая радуга, вновь клубился вокруг ствола обожженной сосны. А какой смысл в таком вот однобоком общении? – совсем разозлился Веснин. «Ты не поймешь ответа». А что ты сделал, собственно, чтобы я смог понять?

Расслабься, сказал он себе.

Ты же сам с собой разговариваешь.

И усмехнулся. А лещ? А поведение Анфеда? А визг Нади? А эта невероятно чистая территория? А авторитетная убедительность начальника базы? А семь ступеней, наконец? Если я сейчас говорю сам с собой, то может, я говорю с собой – будущим?

Веснин покачал головой. Почему будущий я должен походить на газовый шлейф и говорить голосом Кубыкина? Почему будущий я так настойчиво напоминает о детстве, в котором не было ничего, ради чего стоит возвратиться? И сам удивился: неужели так уж ничего там не было? А летний сеновал, дыра в крыше, несколько волшебных звезд в дыре? А душное сено, долгий рев коровы, пускающей с губ стеклянные струйки прозрачной слюны? А молочный туман над рекой, кусочек желтого сахара к чаю, сладкая болтовня у костра, печеная в золе картошка?

Вспомнив все это, Веснин все же не почувствовал облегчения.

И газовый шлейф под сосной снова начал прямо на глазах истончаться, таять, расползаться на туманные слабенькие волокна.

– Ты уходишь?

Иной не ответил.

– Я не успел спросить…

Ничего в ответ. Ни звука.

Но тогда зачем всё? – подумал Веснин с отчаянием. Зачем лещ? Зачем солнечная рябь в темной воде? Зачем жаркий свет, темные растения, люди, микробы, звезды, галактики? Зачем молнии, гром, сонное равнодушие Ванечки?

…выбери ответ сам.

– Но ведь для этого нужно пройти все семь ступеней.

Иной не ответил. Он гас. Он рассеивался на нежные струйки.

Реже вспыхивали зарницы, тускнело ночное небо, звезды терялись в лохмотьях наползающих с моря туч. Молния, непохожая на прежние, злобная, крючковатая, хищно скользнула над берегом, разрушив тьму.

И не было больше тишины.

И не было больше никакого иного.

Только стонала обожженная сосна, только надувались, хлопали, трепетали на ветру темные полотнища палаток. Нет ни на что ответа. Одному Анфеду повезло – не сломал ногу. Веснин прислушивался к первым робким падающим с небес каплям. О каком соавторе когда-то говорил мне Серов? Разве есть работы, выполненные кем-то без соавторов? Разве не был соавтором Колумба тот матрос, который первым крикнул с мачты: «Земля»? И разве не был соавтором Эрстеда тот студент, который первым обратил внимание великого физика на странное поведение стрелки компаса, случайно оказавшегося рядом с проводами, по которым пускали ток? И разве…

К черту! Веснин нащупал газетный кулек, лежавший рядом с надувным матрасом.

Всего лишь горстка обожженной земли для химанализа. Но разве можно подвергнуть химанализу душу? Еще не понимая, что он делает, Веснин запустил кульком в сосну. «Ты не поймешь ответа». Ладно. Пусть так. Но я доберусь до него сам!

Ударившись о сосну, кулек лопнул, сухая земля глухо осыпалась на обнаженные, расползшиеся вдоль тропинки корни. Веснину сразу стало легче. Он слушал, как стучат капли дождя, как душное напряжение медленно отпускает пересохшую землю. Он слышал, как закипают соки в тугих стволах, как успокаивается во сне тяжелое дыхание Кубыкина. Он даже Ванечку увидел – его птичьи аккуратные усики. И вот странно, впервые все это не вызвало в нем протеста.

То, что дождь начался, было хорошо.

То, что неудачник Анфед уберег ногу, было замечательно.

То, что природа начинает приходить в себя, было еще лучше.

Веснин сел и медленно развел руки в стороны. Как никогда он чувствовал прекрасную силу здорового тела, как никогда чувствовал – впереди у него еще не одна ступень.

И вздрогнул.

Откуда-то из дождя, из неясного шума, производимого ветром, бесцеремонно ворвавшимся с моря в сразу качнувшийся лес, донесся невероятный, то хрипящий, как труба, то срывающийся на фальцет голос Кубыкина. Веснин даже испугался: это что? Это иной вернулся?

Но нет. Это сквозь кусты ломился Кубыкин.

Начальник базы материл весь мир, он лез прямо сквозь колючий шиповник, он хрипел, как разъяренный бык. А, прорвавшись сквозь кусты, упал перед палаткой на колени. «Эй, писатель, идем!» И еще раз выругался:

«Идем, идем! Там Анфед сломал ногу!»