Великий Краббен (сборник)

Игрушки детства

Все в природе связано и взаимосвязано.

Это один академик сказал.

Серега Жуков (плотник и столяр, двадцать один год, образование среднее, рост – сто восемьдесят; особые приметы – по иностранному языку не аттестован) сам о чем-то таком думал, догадывался, только не мог вовремя сформулировать. Он, например, никогда не думал о писательстве, а вот вмешался в это нелегкое дело и чуть не загубил жизнь одного настоящего писателя.

Так что все связано.

И взаимосвязано.

Как-то получил книжку по почте. «Плотничные работы».

Ему давно хотелось узнать, что в своем главном деле он делает не так.

Ведь точно делает что-то не так, потому что бригадир, глядя как, скажем, Серега вяжет раму или ставит косяк, сплевывает и идет помогать. Не мастер, дескать. Но Серега и сам это знает. Рама кривая? Подумаешь. Зато надежная. Косяк не подходит? Ничего, прижмется, встанет на место. Бригадир все равно сплевывал, лез помогать, вот Серега и написал в Новосибирск Галке Мальцевой: пришли, дескать, что-нибудь про плотничные и столярные работы. А то бригадир психует, и мастерство нужно повышать.

Галка Мальцева была грамотная и красивая девушка.

Школу они заканчивали вместе, но, в отличие от Сереги, аттестована Галя была по всем предметам, потому и шла в гору: в крупном городе училась и работала в молодежной газете. Серегу, правда, не аттестовали не по его вине. Начинал он с немецкого. Предполагалось, наверное, что таловские ребята после окончания школы должны свободно объясняться на этом неродном им языке, но Сереге не повезло. На второй год обучения, когда он уже знал, что солнце – это ди зонне, а девочка – мётхен, отца перевели в соседнее село, где главным языком считался французский, поскольку никаких других преподавателей в школе не было.

Серега не расстраивался. Он стал овладевать французским.

Он узнал наконец, что маленькая женщина – это петит фема, а петит, кстати, это еще и такой мелкий типографский шрифт. Предполагалось, наверное, что в будущем Серега и его счастливые сверстники смогут свободно (в шутку, конечно) сравнивать одноклассниц с мелким типографским шрифтом, но отца опять перевели в Таловку, где основным языком к тому времени стал английский.

Серега об этих переменах не жалел. Он все равно не смог бы, например, назвать маленькой Соньку Жихареву: ростом она не уступала Сереге и однажды на спор вскинула на спину куль с зерном. Так что в Таловке пришлось заняться английским; в итоге в графе «иностранный язык» в Серёгином аттестате остался прочерк. Зная одновременно многие немецкие, французские и английские слова, Серега никаким языком не овладел. Правда, Галка Мальцева утешала: это ничего! Если быть упорным, многого можно добиться, владея только родным языком.

А потом Галка уехала в Новосибирск.

Серега, конечно, не мешал Галке, пусть едет.

Думал, буду ей писать интересные письма. Не дам забыть о таежной Таловке. Не дам забыть о старых прудах, которые они вместе не раз будили с нею от темного, вековечного сна. В Новосибирске у Галки оказалось много дел, но поначалу она писала Сереге. Писала, что учится, работает в молодежной газете, много читает, встречает интересных людей, знает всякие такие штуки и даже сама пишет о них. А еще писала: она верит, что он, Серега Жуков, человек упорный, будет расти и вырастет большим человеком.

Тут она угадала. Ростом он уже вымахал под сто восемьдесят.

Серега подробно отвечал Галке. Он знал, что она девушка спокойная и рассудительная. Правда, ему было почему-то неприятно узнать, что Галка знает теперь всякие такие штуки и даже сама о них пишет, но это уже дело второе.

А потом от Галки пришла бандероль. Книжка «Плотничные работы».

Станки шипорезные, пазовальные, сверлильные. Канаты крученые, сжимы всех видов, коуши. Устройство дощатых полов, изготовление клееных конструкций. Кое-что из этого Серега уже знал, но повторять материал всегда полезно; к тому же – из Галкиных рук!

Одно обидно: при бандероли ни письма, ни записки.

Подумал: одичает она там одна, в городе. И в тот же вечер, отложив в сторону «Плотничные работы», опять напомнил Галке о родном селе и о том, как они с ней не раз будили старые пруды от темной, вековечной спячки.

Давно было. Они закончили девятый класс, днем работали на совхозном поле, а вечерами бегали за село, гуляли там, где их не могли увидеть чужие глаза. Это понятно. У Сереги кореша что угодно могли обсмеять.

А у старых прудов никого не надо бояться.

Там не было никаких построек, на другом берегу вообще начиналась вековая тайга. Туда не ходили: гнус, комарье. Зато на берегу можно было разжечь костерчик, а потом они начинали будить пруды от их темной, вековечной спячки.

Кто не знает, в чем тут дело, ни за что не догадается. Так вот просто бросать камень за камнем – никакого ответа. Ну, булькнет вода, ряска взметнется, но тут же затянет окно. Надо было тщательно прицелиться, надо было метнуть камень так, чтобы он точно попал в центр кочки, их много торчало посреди прудов. И если ты попадал удачно, со всех других кочек, как по сигналу, начинали сигать в воду крупные пучеглазые лягушки. Ряска вскипала, пруд оживал, вековечного сна как не бывало!

Галка смеялась, поглядывая на лягушек. Она их нисколько не боялась, а домой от поскотины вообще шла одна, не хотела, чтобы Серегины кореша видели их вместе. Серега и сейчас подумал: не хочет, чтоб над ними подхихикивали, вот и не пишет. Книгу прислала…

В общем, решил кое о чем напомнить Галке.

А поскольку моросил дождь и только что зацвела черемуха, Серега вложил в конверт крошечную веточку. Для запаха. Для петит фема Галки. Он ведь на нее не сердился. Только вот боялся, чтобы не забыла: под Таловкой старые пруды, там камыши под ветром, они шуршат, и утки над ними взлетают. Ему, Сереге, жалко, что он столько времени убил на изучение трех иностранных языков, было бы лучше, обойдись он родным, пойди в бригаду сразу после восьмого класса: бригадир бы к нему давно привык, смотришь, сейчас не понадобились бы «Плотничные работы».

Отправил письмо, сказал себе: не переживай, Серега, – ответит.

Но дождь моросил и моросил день за днем, и Серега, расстроившись, накатал еще одно письмо. Напомнил про воду в прудах, какая она темная – как в деревянной шайке. В воде отражается известняковый взлобок. Если присмотреться, на камнях можно увидеть что-то вроде шайбочек, на самом деле это не шайбочки, а разные вымершие окаменевшие организмы. Под Таловкой таких вымерших организмов было в древности огромное количество, но они, правда, все вымерли. И мы когда-нибудь вымрем, закончил письмо Серега. Книга книгой, но могла бы черкнуть пару слов, а то даже приехать в командировку от своей газеты…

Писал Серега от души, и на этот раз Галка ответила.

Он ее письмо долго таскал в кармане, хотел прочесть где-нибудь в одиночестве. Как назло, бригадир отправил его в птичник – чинить клетки, а там попробуй уединись, кругом птичницы, особенно Сонька Жихарева.

Только вечером, когда мать с отцом уснули, Серега вышел на крыльцо.

Верещал поздний кузнечик. Холода закончились, вот кузнечик и верещал, принял луну за солнце. Таловка лежала в сухой вечерней дымке, пускала в небо хвостики темных дымов. Корова мыкнет, взбрехнет собака. Серега устроился на ступеньке крыльца и вскрыл конверт. «Если бы ты учился, – писала рассудительная Галка, – то не торчал бы до сих пор в Таловке. У тебя талант есть. По письмам твоим сужу. Они у тебя такие, что хоть сразу отдавай в типографию».

Конечно, ни о чем таком Серега никогда не задумывался, но Галкины слова пришлись ему по душе. В конце концов, за плечами десятилетка, а сейчас он изучает «Плотничные работы». «На точильном станке Тч Н13-5». Вот только что это за Тч такой, да еще Н13-5? Стал читать письмо дальше и узнал, что про старые пруды у него особенно здорово получилось. Галка даже заплакала. Ей до сих пор жалко, как однажды, будя пруды от темной, вековечной спячки, Серега неосторожно вмазал камнем не по кочке, а по лягушке-неудачнице. «Ты, Сережка, сам можешь стать таким неудачником, – беспокоилась рассудительная Галка. – Ты зря не пошел учиться. У тебя здорово получается про камыши и пруды и про то, как я перед прогулкой напяливала на себя свитер, чтобы ты воли не давал рукам. Если бы ты писал «пшеничный» не через три «а», я бы показала твои письма одному настоящему писателю. Сейчас в городе любят такое читать: чтобы обязательно сельская избенка, а на стене прялки да иконы, ну, как у Белова там или других таких, и чтобы кто-нибудь из стариков плохо себя чувствовал, потому что дети разъехались и некому натаскать воды из речки…»

Серега вздохнул. Галка, конечно, много читает, но он тоже старается не отступать: недавно прочел «Бомбу для председателя» и еще что-то такое. И не надо никому показывать мои письма. И вообще Галка зря на него давит. Он вот как идет домой, то Сонька Жихарева, птичница, обязательно окликнет: «Давай, дескать, на площадку. Хорошее, дескать, дело – волейбол». Ну да, хорошее. Только на меня сильно не надавишь. Я как тот ванька-встанька, неваляшка. Его толкни, он до земли поклонится, спасибо, мол, но тут же выпрямится.

Из-за этого ваньки-встаньки Серега в детстве чуть не рехнулся.

Вроде большой уже был, а ударило однажды в голову: уложу Ваньку!

Если бы не Галка (они тогда жили в одном деревянном доме на две квартиры), он, Серега, может, и правда бы рехнулся. Этот ванька‑встанька попал ему в руки случайно, подарил его ему дядя Сеня, родственник. Серега, понятно, и раньше видел такие игрушки, но от своей очумел. Не он один, – все чумели от подарков дяди Сени. Например, бабке Шишовой дядя Сеня привез из города фонарь не фонарь, а что-то вроде ночника. Включишь его, и там в прозрачной жидкости начинают подниматься всякие серебринки. Хоть всю жизнь смотри. Бабка Шишова не спала всю ночь, так и проплакала перед ночником, потом приплелась к Сережкиной матери. «Ты, Фиса, помнишь, как война кончилась?» – «А чего? Помню». – «Я-то, – говорит бабка Шишова, – поняла, что война кончилась только когда мы лес перестали рубить».

Это правда. Когда мужиков позабирали на фронт, бабы дрова рубили рядом с Таловкой. Не повезешь издалека. До войны Таловка стояла прямо в лесу, а к Победе обосновалась на большом пустыре, все вокруг вырубили. Вот бабка Шишова и проплакала всю ночь, а игрушку дяди Сени упрятала в кладовую. «Плачешь да вспоминаешь. Зачем мне такая? И электричества чуть не на рубль нажгла».

А ванька-встанька был вроде гирьки: живот круглый, шеи нет, сверху круглая нарисованная голова, лакированный. Толкнешь, он качнется, прижмешь пальцем – лежит. А отпустишь, сразу вскакивает.

Вот Серегу и заело: уложить упрямого неваляшку!

Всякое придумывал: накрывал ваньку тряпкой, но ванька и под тряпкой вставал. Серега чуть не ревел, тайком, на цыпочках выходил из комнаты, незаметно подсматривал в щель между дверью и косяком. Нет, стоит ванька! Качает дурацкой головой, рот до ушей, уши нарисованные. Серега в тот месяц вконец запустил уроки. Однажды приснилось: лег ванька! Серега проснулся, приоткрыл глаз. Нет, стоит… С великого отчаяния раскрыл страшный секрет Галке Мальцевой, а она всегда была рассудительная девочка. «Он так устроен, – объяснила Сереге. – Он неваляшка по определению. Его нельзя уложить».

«Вот посинею, а уложу!»

«А моя мама говорит, что так поступают одни неудачники. – Галка никогда не врала, даже друзьям. – Мама говорит, что если что-то не получается у человека ну, скажем, три раза подряд, то еще разок попробовать можно, а вот если не получилось и десять раз, то на одиннадцатый пробуют только неудачники».

Серега обиделся и запустил в Галку неваляшкой.

А Галка – рассудительная. Она подобрала неваляшку. Где-то там у себя хранила и только через несколько лет, когда впервые отправились они будить старый пруд от его темной вековечной спячки, призналась: хранит у себя того Ваньку.

На неделе Серега забежал к Галкиным родителям.

Они, понятно: «Давай к столу, Сережка!», а сами: «Ой, Сереженька, Галка-то наша пишет, что дали ей премию. В виде путевки. Аж на Кавказ. Представляешь? В горы поедет».

«Дядь Петь, надо что-нибудь помочь?»

Галкин отец, рыжий, мордастый, лет шестидесяти, обиделся: «Сам, что ли, без рук?»

Ну и ладно. «Галочка… Путевка… Кавказ…» Давно ли ваша Галочка считала, что обитаемый мир кончается за поскотиной? Давно ли он убеждал вашу Галочку, что раз существуют на свете разные языки, то существуют и разные страны?

От всех этих мыслей Серега здорово мучился. А тут еще припустили дожди. Почтальонка, тетя Вера, забирая у Сереги очередной конверт (адрес – городской), льстиво хмыкнула: «Смотрю, к Мальцевым подкатываешься?»

«Ваше дело, тетя Вера, марку наклеить правильно».

«Да я наклею». И вздохнула.

Не заругалась, не обиделась, только вздохнула.

Будто впрямь видела впереди что-то такое, чего Серега не мог видеть.

Потом писем не было до самого августа. Правда, и работы было много, ремонтировали телятник. Упаришься, наломаешь спину, но вечером Серега непременно часок проводил за столом. Мать удивлялась, отец качал головой, но Серега всю жизнь был упрямый. Пусть Галка молчит, зато он ей пишет.

Вот стоит во дворе черемуха. Пацаны пообломали ей пышные белые рога, в смысле ветки, а черемуха все равно стоит, кудрявится, нету ей дела до пацанов.

Наблюдательный стал. Видит, как дед сидит на завалинке, грустит, в глазах такое, будто он уже совсем ничей. Девчонки сбились в кружок, балдеют, а заводит их, конечно, Сонька Жихарева. Облака идут в небе, совсем разные, ни на что не похожие, а мы почему-то в небо почти не глядим.

Обо всем старался напомнить Галке.

А потом получил письмо. Сухое, как солома.

«Ты чего это? – спрашивала рассудительная Галка Мальцева. – Я твои письма показала настоящему писателю. Синяков его фамилия, звать Николай Степанович. Он выпустил уже три книги. Две о городе, одну про сельскую жизнь. Он просмотрел твои письма и сказал: «Хороший парень. Видно, что читает мои книги». Я говорю: «Да ну, не читал он никогда ваших книг». А он говорит: «Читал, читал. Особенно последнюю. Вот же видно, в каждом письме – кусок из моей книги. Видно, так понравилось, что делал выписки». В общем, Сережка, не знаю, как это ты там умудрился сделать выписки у серьезного писателя, только мне-то мог бы сразу сказать, не ставить меня в ложное положение!»

Короче, Галка его письма полностью не одобрила.

Сама уехала на Кавказ, в горы, а он остался один, с носом, потому что ничего из Галкиного письма не понял, кроме того, что он якобы что-то там переписывал у писателя, которого никогда не читал. Это же он, Серега Жуков, плотник и столяр, напоминал Галке про старые пруды, про игрушки детства, при чем тут какой-то Николай Степанович, какая-то книга, про которую он никогда не слышал.

Еле дождался утра. Побежал в библиотеку.

«Тетя Маша, есть книги писателя Синякова?»

Тетя Маша Федиахметова, библиотекарша, покосилась на Серегу: «А чем это он там такой особенный, этот Синяков?»

«Он, говорят, пишет про нашу Таловку».

Тетя Маша, конечно, не поверила, но книжку разыскала.

Книжка оказалась маленькая, толстенькая и с портретом.

Неизвестно, где этот Н. С. Синяков наслушался о его, Серегиной, сельской жизни, только каждая строка в книжке была как живая. Серега оторваться не мог. Если черемуха, сразу видно – не выдуманная, за окном растет. На черемухе, которая за окном, нижняя ветка наполовину обломлена, и в книжке то же самое. Да и писатель на фотографии в очках, сразу видно, нормальный мужик, такой в чужой огород не прыгнет.

Сгоряча нагрешил на Галку. Вот, наверное, познакомилась с этим Синяковым, понарассказывала ему всякого. Правда, Серега уже знал, что книжку, даже небольшую, за полгода не напишешь, не выпустишь, а Галка раньше тоже не знала про Синякова, – когда же он успел записать?

И еще. Было в книжке Синякова и такое, о чем Серега просто не рассказывал Галке. Она и без него знала об этом. Ну, скажем, как купались голышом в прудах. Расходились сперва в разные стороны. А потом купались. Причем Серега это купание наполовину придумал, а Синяков так описал, будто сидел от них в трех шагах.

«Буду в Новосибирске, – решил Серега, – набью морду писателю!»

А тут еще тетя Маша подняла тарарам. Писатель! О нашей деревне пишет!

Подряд две читательских конференции. На одной Сонька Жихарева вслух читала рассказ о ночном купании. Понимала бы что, дура, а на глазах – слезы. Дескать, теперь она книгу Синякова держит не на тумбочке, а прячет под подушку.

Потом Серега встретил на улице Галкину мать. «Вот наша Галочка повидала Кавказ. Ездила с коллективом». И намекнула подло: «Пишет, интересный был коллектив. Творческий».

Руки в боки. Что ей какой-то Серега Жуков!

Серега злился, сжимал кулаки, но в книжку Синякова заглядывал.

Все в книжке происходило немного не так, как в его собственной жизни, но все равно там был описан он, Серега, даже слова были его, Серегины. Не он один это замечал. Даже отец, заглянув в книжку, сказал: «Вот и мы тут прописаны». Вроде одобрял. Когда Сережка корпел над письмами к Галке, отец ничего такого не говорил, а как прочел… Этот Синяков, может, и не дурак, а все равно описать бабку Шишкову ему слабо. И слабо написать о том, как Таловка к концу войны оказалась на огромной поляне.

Зря так подумал. Однажды навстречу тетя Маша Федиахметова. «Сережа, ты ведь интересовался творчеством Синякова. Зайди в библиотеку, новый журнал принесли, а в нем такой рассказ!»

«Опять про Таловку?»

«Ну да, про нее. Про нашу!»

«Так не бывал же Синяков у нас!»

«А ты откуда знаешь? – удивилась тетя Маша. – Бывал, не бывал. Жизнь помотает, обо всем напишешь. Если жил в деревне, то, в общем-то, все равно – в Таловке или в Березовке. Этот Синяков главное видит, да ему, наверное, и Галка Мальцева помогает. – Пришурилась. – Ты ведь знаешь, что Галка теперь в Новосибирске?»

Серега перелистал журнал, и оторопь его взяла.

Кто успел этому Синякову рассказать про бабку Шишову?

Все в рассказе Синякова было как в жизни, только немножко лучше и страшней. Будь рядом Галка, может, поговорили бы. А так… У Сереги ведь и своих собственных писем не было на руках, все отослал Галке. Никогда не видел этого Синякова, а между ними будто закоротило: Серега подумает, Синяков напишет!

Серега так ошалел, что накатал запрос в областную газету: существует ли телепатия?

Сереге вежливо ответили: если и существует, все равно это лженаука, ни к чему хорошему не ведет! Вот и разберись.

Опять журнал, и в нем опять рассказ Синякова.

Теперь про молодого столяра, который из праздного любопытства, правда, не в ущерб рабочему времени, интересуется лженауками.

У Сереги опустились руки. Все, что мог (помогла тетя Маша), прочел о Синякове.

Да, верно. Родился Н. С. Синяков в Киеве, но в сорок первом был эвакуирован в Сибирь, попал в детдом, воспитывался в Юрге (не так уж далеко от Таловки), к делу приткнулся в Новосибирске, там начал писать. Был певцом городских окраин, теперь проявляет интерес к селу. Сейчас кстати работает над книгой рассказов.

«Ага, – зацепился за сообщение Серега. – Вот и проверим, существует или нет телепатия?»

Положил на стол лист бумаги.

О чем писать? А вот что видим, о том и напишем.

Интересно, как все это отразится в творчестве Синякова?

«Дерево стоит.

Кривое дерево.

На дереве листья желтые.

В листьях птицы. Собираются на юг».

Как в воду глядел. Через некоторое время появился рассказ Синякова в центральной газете. Называется «Птицы». Написано столбиком, как у Сереги.

«Дерево стоит.

Кривое дерево.

На дереве листья желтые.

В листьях птицы. Собираются на юг».

Совсем короткие фразы, будто писатель торопился, обрывал слова.

Дуре Соньке Жихаревой невдомек, чью книжку она держит под своей подушкой.

А там подошла весна. Серега закрутился в делах, никаких, понятно, писем.

Дождь стучит, снег крутит. Скворцы прилетели, дико глянули на холода, полезли в скворечники. Только раз за все это время Серега выбрался в библиотеку. Интересно, что там с Синяковым теперь, когда он, Серега, крест поставил и на Галке и на своих письмах к ней? А с Синяковым ничего. Ну, поругивают его за молчание. После того рассказика про птиц он ни слова не напечатал. Ну и Серега стал крепиться – не пишет Галке. И Синяков, как бы в ответ, молчит. Выходит, не ошибся Серега – была между ними какая-то связь, может, и телепатия существует. Сонька Жихарева как-то опять позвала Серегу на волейбольную площадку: ты длинный, блок на себя возьмешь. Он взял, и они с блеском выиграли у механизаторов. После игры Сонька увязалась за Серегой. Ты, дескать, читал рассказы Синякова?

Серега озверел.

Всё обдумав, написал Галке.

«Это мои рассказы, – написал. – Ну, в том смысле, что я же вижу, что этот твой Синяков пишет по моим письмам. Но теперь – всё, хватит! Завязал я. Пусть пишет с твоих слов, Шахерезада!»

Отправил письмо, и из головы вон!

Днем работа, много работы, вечером волейбол.

Играл за команду Соньки Жихаревой, но все ждал чего-то, чувствовал, не кончится просто так эта история. И дождался. «Эй, Серега! К Мальцевым дочь приехала. Пигалица была, а теперь настоящая женщина. Рассудительная. И муж при ней. Тот самый, писатель!»

Дома тоже: «Галка приехала. Пойдешь?»

Вроде как укорили. А что ему там, у Мальцевых?

Вместо гостей Серега отправился с отцом рубить жерди.

Комарья нет, березы прозрачные, по белой коре черные точки и тире. Придавишь тоску, она лежит, как ванька-встанька, неваляшка, отпустишь – встанет. Нарубили жердей, впрягли в передок кобылу Арку.

Идут, разговаривают.

Отец: «Женить пора».

Серега: «Кого? Арку?»

«Тебя, дурак. Сколько лет-то?»

«Ой, всего-то там двадцать два».

«Я в твои годы тебя нянчил».

«Тоже мне, подвиг».

«Подвиг не подвиг, главное свое дело выполнил. А ты всё свою Галку ждешь. Молчи, знаю! Будто других нет? Вон Сонька Жихарева куль с зерном поднимает!»

Серега этим восхищаться не стал. Поднять куль – дело мужское. Пусть Сонька не придуривается.

«А Петрова? А Черепанова? А Рослякова?»

Отец перечислял, кобыла Арка прислушивалась, прядала ушами, косила мохнатым глазом на Серегу: чего, правда, тут думать? И Петрова, и Жихарева, и Черепанова.

Серега к Мальцевым не пошел. Там, где дорога к селу под гору, он оставил отца и свернул на тропинку к старым прудам. Темный, вековечный их сон давно никто не будил, лягушки обленились, поверхность пошла густой ряской. Освежить бы воду, пустить мальков…

Поднял голову. Замер.

Галка! Надо же! Круглое лицо удлинилось, от прически, наверное, глаза темным подведены, сама в белом брючном костюме. И писатель рядом.

– Здравствуйте, – сказал.

– Здравствуйте, – ответил писатель.

Он был повыше Галки, плечистый, седой, на плечах кожаный пиджак, глаза не злые. А в губах тонкая сигарета, как на портрете. Но это он сразу исправил, выбросил сигарету в траву.

– Зря, – вежливо заметил Серега. – Мы тут парк разобьем.

– А как же тогда с вековечным сном? – улыбнулся писатель.

– Будем будить.

– А вообще?

– Что вообще? – насторожился Серега.

– Ты же знаешь, – доверительно сказал Синяков, и Серега почему-то сразу принял это его «ты». – Я тоже не деревянный. Напишу рассказ, спрашиваю Галину Антоновну, были там письма от Сережки? Если были, сравниваю текст, сам удивляюсь, будто нас черт связал одной ниткой. Пишу я, а получается, что пишу с твоих слов. Я раньше считал: это мои скрытые воспоминания. А ты как думаешь?

– А я теперь никак не думаю.

Серега нарадоваться не мог. Что получается-то? Сперва заставил надолго замолчать известного писателя, а теперь известный писатель разговаривает с ним совсем как с равным. Даже на «ты».

– А ты пробовал рассказы писать?

Серега только пожал плечами. Хотел сказать: «Начни я писать рассказы, ты, Николай Степанович, Госпремию отхватишь». Но вмешалась Галка. Галина Антоновна, видите ли.

– Ну, чего ты дуешься? – рассудительно сказала она. – Мы специально приехали. Ты как перестал писать, так я сразу поняла – дуешься. А страдает кто? Думаешь, ты? Или я? Или Николай Степанович? Нет, конечно. Читатели страдают. Будто не понимаешь. Ты ведь, Сережка, те письма писал только для меня – эгоистично, а Николай Степанович рассказы пишет для всех.

– Оставь, Галя, – нахмурился Синяков. – Тут понимаешь, какое дело, – обратился он уже к Сереге. – Я ту книгу, которая многим нравится, написал как-то вдруг. Она у меня вся сказалась на одном дыхании. Получил однажды по почте неваляшку, старого ваньку-встаньку, деревянного, не из пластмассы, как сейчас делают. Потертый, битый, видно, что побывал в переделках. А при нем письмо: почему, дескать, пишете все о городе? Разве в селах нет молодежи? Так и сошлось – этот ванька-встанька, эти мои размышления. – Синяков внимательно глянул на Серегу: – Понимаешь, о чем я?

– О ваньке-встаньке.

– Нет, это я Галине Антоновне, – улыбнулся писатель. – Это ведь она однажды прислала мне неваляшку. Понравилась ей моя книга.

И вдруг спросил:

– Может, в неваляшке дело?

Вот и попробуй, уложи неваляшку.

Таловчане каждый день ходили к Мальцевым, посмотреть на живого писателя.

В клубе устроили вечер, познакомили Синякова с местным композитором Бобом Садыриным, который изобрел собственный музыкальный инструмент – из колокольчиков. Но сам Синяков предпочитал бродить по лесу, часто брал с собой Серегу Жукова. Сидели на прудах, спорили: дар в человеке – он ему самому, этому человеку, принадлежит или все-таки всем людям? Серега хорошо держался, тоже спорил. Но рассказал Синякову и про бабку Шишову, и про глупые подарки дяди Сени, над которыми, случалось, даже и плакали. В общем, про всякое говорили.

А потом Синяковы уехали. Николай Степанович уехал, Галина Антоновна уехала. Бригадир как-то говорит (они сидели в курилке): «Серега какой-то задумчивый стал». И добавил как бы про себя: «Все через баб у нас!»

Серега, конечно, в драку. Разняли.

А недели через две тетя Вера, почтальонка, выдала Сереге бандероль.

Серега сразу догадался, что в ней. Домой не понес. Пошел на старые пруды.

Ленивый стоял день, пустой. Плавали тоненькие паутинки. Крошечный паучок сел на Серегин нос, чего-то закопошился. Серега паучка сдул, вскрыл бандероль, вывалил кучу присланных Галкой писем. Обратные адреса самые разные: Магадан, Москва, Южно-Сахалинск, Пермь, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Как взбесились!» – подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь приходилось всем отвечать. Один пишет: вы, товарищ Синяков, замечательный писатель, а другой подтверждает: других таких нет. И все как сговорились: почему, ну почему вы не пишете больше про Таловку и таловчан? Это ведь, наверное, ваше детство? Одинокая учительница из Братска прямо обкапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков не захочет больше писать о таловчанах, она плачет. Плотник из Новокузнецка писал: какого черта, товарищ писатель, раз уж взялся писать, пиши! А трудновато с деньжатами, он поддержать может. Было даже письмо из духовной семинарии. Бывший семинарист писал, что талант нынче, он, понятно, не от бога, вот почему он, бывший семинарист, уходит в мир, в активную социальную среду, потому что таловчане, изображенные товарищем Синяковым, ясное дело, ближе к богу, чем сам патриарх.

Серега порадовался за бывшего семинариста и пожалел одинокую учительницу из Братска. Надо же, подумал, рассказ про обыкновенный пруд, про лягушек бесстыжих, а действует на всех. Он, Серега, всего лишь Галке писал, одной ей, эгоистично, что скрывать, а получилось так, что плотник из Новокузнецка готов поддержать писателя Синякова. Печально стало Сереге, тем более что в ворохе писем оказался и старенький знакомый неваляшка. Галка, наверное, не без умысла его подсунула. Ты, мол, Сережка, перестал мечтать, ударился в обиды, вот и онемел неваляшка. Когда впервые попал к Синякову, писатель громко заговорил, а теперь, Серега, ты всё испортил своим эгоизмом.

Серега подержал неваляшку на ладони – стои́т.

Рот до ушей, уши нарисованные, толкай не толкай, все равно встанет.

Это Серегу писатель Синяков вдруг прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. Да и сам больше о Таловке не пишет, имя редко появляется в печати. Серега даже стал потихоньку все это забывать, стал водить в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных совсем мало стало»

Последнее для Сереги как острый нож.

Он видел: книгу Синякова, ту, что о таловчанах, давно зачитали, с огнем не найдешь на библиотечных полках. И, чего скрывать, ждут новых книг. Точно ждут. Сонька точно ждет. Серега даже обозлился: «Синяков! Синяков! Ты-то чего бесишься? Я, может, напишу лучше!»

– Ты?

– Я!

Сонька красиво и немножко презрительно качнула бедрами:

– Ты попробуй, а потом говори.

Он и попробовал. Из принципа.

Но раньше письма писал. Знал, зачем и кому. А теперь ни то ни се.

Сонька, заглянув в тетрадь, хмыкнула:

– Ты в городе был, балда? Там на улицах собаки лают?

– А чего им не лаять.

– Да они там по квартирам сидят! Ты лучше не порть бумагу. А хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.

– Синяков, что ли?

Взглянул на ваньку-встаньку (стоял на подоконнике), щелкнул пальцем: издеваешься, да? Рядом река, лиса тявкает с той стороны, никого не боится. Луна такая яркая, что слов не подберешь, а он, Серега, и впрямь несет какую-то ерунду – город… вокзал… какая-то придуманная рыжая баба…

Но теперь Серегу заело.

Как тогда, в детстве, с неваляшкой.

Купил толстую общую тетрадь, упрятал ваньку-встаньку в ящик – лежи, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но однажды шел вечером по берегу речки, смотрит, сидит долговязая, глаза на мокром месте.

– Чего ревешь?

– Я в газете прочитала… Вот… Известный писатель Синяков в творческом кризисе, уходит из литературы… – И спросила: – Как думаешь, надолго?

Серега уверенно ответил:

– Навсегда.

– Ты дурак! – сказала Сонька и снова заплакала. – Я сегодня птичницам пересказала ту историю со старыми прудами, так птичницы плакали, а тетя Фрося сказала: приедет он к нам, наш писатель, мы ему подарим корзину яиц, не простых, а двухжелтковых…

Ну вот что Соньке Жихаревой тот писатель? А плачет. И тетя Фрося тоже, корзину яиц двухжелтковых! Но Соньку стало жалко. Спросил:

– Пойдешь за меня замуж?

Сонька еще раз всхлипнула для порядка, чтоб видно было – сомневается она, но волосы поправила и незаметно, как в зеркало, глянула в речку. Ответила почти высокомерно:

– Да ладно уж…

Такого Серега не испытывал даже тогда, при Галке.

Помнил: будили старые пруды от темного, вековечного сна, распугивали лягушек, все как во сне. А тут – будто проснулся. Соньку всяко обихаживал. А Сонька ему призналась: тот куль с мукой она ведь поднимала ради него. До того дошло: ванька-встанька, как в детстве, начал мешать Сереге. Снится по ночам, подмигивает: а вот уложи меня! А Сереге, если честно, не до него. Он неваляшку опять отправил по знакомому адресу в Новосибирск. «Ты, Галка, – написал на бумажке, – скажи своему Николаю Степановичу, что я на него больше не сержусь. Неваляшка через многие руки прошел, с ним многие, наверное, были откровенны. Может, правда есть в неваляшке какая-то сила…»

Отправил неваляшку. Ответа не ждал.

Как бы навсегда распрощался с петит фема Галкой Мальцевой.

А ответ пришел. Николай Степанович деловито сообщал: у них все хорошо, неваляшка опять стоит на книжной полке. Сам Николай Степанович пишет очерки, много ездит. И Галина Антоновна ездит с ним, но чаще дома помогает в работе. Как друг, советовал: «Ты, Сережа, в будни не уходи. Зачешутся руки, не мешай им. Пиши. Да просто для себя. Известно ведь, когда один где-то перестает мечтать, двум другим где-то становится плохо».

Как-то осенью Серега уснул, а ночью Сонька, жена, его разбудила. Что-то, говорит, неважно себя чувствую, в обморок могу упасть, а сама в постели лежит – беременная, но такая красивая, что Серега обомлел. Знаешь, сказал ласково, вот длинные тени, они всегда при луне такие. Это он ее так успокаивал. Я сейчас о тебе думаю, ты светлая тень. Я записывать по-настоящему не умею, я не Синяков, но хочешь, что-нибудь расскажу?

– Ну, рассказывай, а то упаду в обморок.

Он рассказал.

Пруды ведь всякие бывают, но лучше всего – прозрачные.

Рыба в прозрачной воде идет, а по дну, по камешкам, по песочку, тень движется, встретит на пути камень, изогнется. А рыбе ничего, идет себе и идет. Это ведь тень ее изгибается, а не сама рыба. И заросшие пруды хороши. На них мреет ряска, растут кувшинки. Они желтоватые, растут из ила. Кувшинку потянешь, она тянется как резиновая, пускает пузырьки со дна, а потом сразу лопнет. А утром – черемуха. Немножко холодно, морозит, а от черемухи густая волна, кружит голову. Ты, Сонька, не падай в обморок, потому что я без тебя что стану делать? Вот ты видела, как осенью стоит под забором коневник? Он коричневый, его тронешь, он осыпается, как спелая конопля. Только невкусный он, его даже лошади не едят.

За месяц до Сонькиных родов тетя Вера принесла Сереге бандероль.

– Кажется, от писателя Синякова.

– С чего вы взяли?

– Я грамотная, – с достоинством заметила тетя Вера. – Если это он новую книгу прислал, дашь почитать?

Серега буркнул что-то неразборчивое, но в положительном смысле. Опять, наверное, письма читателей, подумал. А у него, у Сереги, дел по горло, если он теперь и рассказывает истории, то одной только Соньке, и то ночью. Правда, и не так уж чтобы совсем одной. Сонька ведь теперь не одна.

– Это кто там?

– Это я.

– А что принес?

– Книжку тебе принес.

Серега правда держал в руках книжку. Небольшая, тоненькая, в голубой обложке. Название: «Серегины рассказы». Правда, на фотографии – писатель Синяков. Серьезный, в кожаном пиджаке. А почему – Серегины?

Он полистал книжку, и от сердца отлегло.

Наверное, правда работает на них с Синяковым тот неваляшка, тот ванька-встанька. Рассказы все знакомые. Вот про коневник, который, наверное, лошади не едят, а вот рассказы о старых прудах. Не одна одинокая учительница всплакнет над Серегиными рассказами. Работает ванька-встанька.

Спросил Соньку:

– О чем думаешь?

– Да вот думаю, зря ты не учился. Был бы сейчас ученый, книжку бы писал, как Николай Степанович. – Капризничает: – Перед Галкой Мальцевой неудобно, образования у тебя мало.

– Ничего себе мало! Я три языка изучал!

– Все равно мало, – капризничает. – Надо все пять!

– Да зачем нам с тобой столько?

– Я не о нас, я о нем думаю.

Сонька задумчиво погладила свой живот.

– Слышь, Сережка, ты ведь работаешь с деревом. Сделай ему какую-нибудь игрушку.

– Конечно, сделаю, – обрадовался Серега. – Появится, подарю. А ты пока почитай. Видишь, Синяков книжку прислал. Из-за этого Синякова один глупый семинарист от бога отрекся.

И рассмеялся:

– Мы его всему научим!

Серега имел в виду будущего наследника.

– Он у нас с тобой вырастет упрямым, как ванька-встанька! Эх! – махнул он рукой. – Не это сейчас, Сонька, главное!

– А что? Что?

– Да я же тебе про главное сто раз на дню говорю.

– Подумаешь, сто раз! Ты еще раз скажи. Нам с тобой скрывать нечего.