Великий перелом

Глава 3

Панайотис Маврокордато, стоявший у борта «Наксоса», показал точку на берегу.

— Вот она, — сказал он по-немецки с греческим акцентом. — Святая земля. Через пару часов мы причалим в порту Хайфы.

Мойше Русецкий поклонился.

— Не обижайтесь, — добавил он на немецком языке с гортанным иудейским выговором, — но я не буду сожалеть, когда сойду здесь с вашего судна.

Маврокордато рассмеялся и сдвинул плоскую черную шерстяную матросскую шапочку на лоб. На Мойше была такая же шапка, подаренная одним из матросов «Наксоса». Раньше он думал, что на Средиземном море всегда солнечно и тепло, даже и зимой. Солнце здесь действительно светило, но бриз, который овевал их, никак нельзя было назвать теплым.

— Во время войны безопасных мест не существует, — сказал Маврокордато. — Раз уж мы прошли через это, то, черт побери, сможем пройти почти через что угодно, Theou thelontos[3].

Он вынул янтарные четки и принялся перебирать их.

— Не могу с вами спорить, — сказал Русецкий.

Старое ржавое судно направлялось в Рим, когда этот вечный город — старое прозвище все-таки оказалось ошибочным — и одновременно опорный пункт ящеров в Италии исчез в атомном пожаре. Немцы до сих пор хвастались этим в коротковолновых передачах, несмотря на то, что вскоре после этого ящеры в отместку превратили в пар Гамбург.

— Подготовьтесь сойти на берег с семьей сразу же, как только мы причалим, — предупредил Маврокордато. — Вы ведь единственный груз, который мы доставили в этом рейсе, и как только англичане расплатятся с нами за то, что доставили вас в целости и сохранности, мы тут же повернем обратно в Тарсус на всех парах.

Он топнул ногой по палубе. «Наксос» знавал и лучшие времена.

— У нас не так уж много вещей, чтобы беспокоиться о сборах, — ответил Мойше. — Если только Рейвен не будет торчать в машинном отделении, мы будем готовы по первому слову.

— Какой хороший у вас мальчик, — ответил греческий капитан.

Похоже, по понятиям Маврокордато, хороший — это мальчик, способный на всевозможные проказы. Мойше в этом отношении был более умеренным. Впрочем, Рейвен — как и вся семья — прошел через такое, что грех жаловаться на мальчика.

Он отправился в каюту, которую делил с Рейвеном и женой Ривкой, чтобы убедиться, не подведет ли он Маврокордато. Скудные пожитки уже почти все увязаны. Ривка удерживала Рейвена на месте тем, что читала польские сказки из книги, которая каким-то чудом уцелела на пути из Варшавы в Лондон, а из Лондона — почти до самой Святой Земли. Если Рейвену читали или же он углублялся в книгу сам, он успокаивался. Все остальное время в маленьком мальчике, казалось, работал вечный двигатель. Мойше казалось, что более подходящего места для вечного двигателя и не найти.

Ривка положила книгу и вопросительно посмотрела на мужа.

— Мы причалим через пару часов, — сказал он.

На Ривке держалась вся семья, и Мойше был достаточно умен, чтобы понимать это.

— Я не хочу сходить с «Наксоса», — сказал Рейвен, — мне нравится здесь. Я хочу стать матросом, когда вырасту.

— Не глупи, — сказала ему Ривка, — мы направляемся в Палестину, в Святую Землю. Ты понимаешь? В течение сотен и сотен лет здесь было очень мало евреев, и вот теперь мы возвращаемся. Мы даже можем попасть в Иерусалим. «На следующий год — в Иерусалиме» — желают друг другу люди в святые дни. А мы попадем туда на самом деле, ты это понимаешь?

Рейвен кивнул, широко раскрыв глаза. Несмотря на тяготы переездов, они сумели объяснить ему, что значит быть евреем и какое чудо стоит за словом «Иерусалим». Для Мойше это слово было волшебным. Он и не представлял себе, что его долгое путешествие закончится в Палестине, пусть даже его привезли сюда, чтобы помочь англичанам, которым нет дела до его религии.

Ривка продолжила чтение. Мойше прошел на нос судна и стал рассматривать приближающуюся Хайфу. Город начинался от самого моря, поднимаясь по склонам горы Кармель. Даже зимой, в холода средиземноморское солнце светило гораздо ярче, чем он привык видеть в Варшаве и в Лондоне. Большинство домов, которые он видел, были ярко-белыми, в этом пронзительном солнечном свете они сверкали, словно облитые серебром.

Между домами виднелись группы невысоких густых деревьев с серо-зеленой листвой. Таких он раньше никогда не видел. Когда подошел капитан Маврокордато, он спросил его, что это за деревья.

— Разве вы не знаете олив? — воскликнул он.

— В Польше не растут оливы, — извиняющимся тоном ответил Мойше, — и в Англии тоже.

Гавань тем временем приближалась. На пирсе было много людей в длинных одеждах — в белых или в ярких полосатых — и с платками на головах. Арабы, спустя мгновение понял Мойше. Неизмеримо далекая от всего, с чем он вырос, реальность обрушилась на него, словно удар дубины.

На других людях была более привычная одежда: мешковатые штаны, рубахи с длинными рукавами, иногда пальто; вместо арабских платков — кепки или поношенные шляпы. Особняком держалась группа людей в хаки, знакомом Мойше по Англии: британские военные.

Маврокордато, должно быть, их тоже увидел, потому что направил «Наксос» именно к тому пирсу, на котором они стояли. Черные клубы угольного дыма, поднимавшиеся из труб старого судна, постепенно сошли на нет, судно плавно подошло к причалу. Матросы с помощью докеров на берегу быстро пришвартовали «Наксос», бросили сходни с причала на судно. Услышав стук, Мойше осознал, что может сойти на берег Израиля, земли, с которой его праотцы были изгнаны две тысячи лет назад. От благоговения волосы на затылке встали дыбом.

Ривка и Рейвен вышли на палубу. Жена Мойше тащила мешок, еще один мешок нес на плече матрос.

Мойше взял у него вещи со словами:

— Evkharisto poly — благодарю вас.

Почти единственная фраза на греческом, выученная им за время долгого нервного путешествия по Средиземному морю, оказалась полезной.

— Parakalo, — ответил, улыбаясь, матрос, — добро пожаловать.

Англичане в военной форме двинулись к «Наксосу».

— Мне можно… нам можно… подойти к ним? — спросил Мойше Маврокордато.

— Идите вперед, — ответил капитан, — я тоже пойду. Для верности. Они должны мне заплатить.

Ноги Мойше застучали по доскам причала. Ривка и Рей-вен держались вплотную к нему. Последним шел Маврокордато. Мойше сделал последний шаг. Теперь он покинул судно и находился на Земле — пусть это всего-навсего порт — Обетованной. Ему хотелось встать на колени и поцеловать грязное, с пятнами креозота дерево досок.

Но он не успел. Один из англичан заговорил:

— Вы, должно быть, мистер Русецкий? Я — полковник Истер, ваш посредник здесь. Мы свяжемся с вашими соотечественниками при первой возможности. Ситуация здесь несколько осложнилась, поэтому ваша помощь будет очень полезной. Совместные действия в одном и том же направлении увеличат наши шансы на успех, вы согласны?

— Я сделаю все, что смогу, — медленно, с акцентом ответил Мойше по-английски.

Он без всякой радости изучал Истера: тот явно воспринимал еврея как некий инструмент, только и всего. Как и ящеры. Лучше иметь дело с англичанами, чем с чужаками, но все равно ему претило быть инструментом в чьих-то руках.

В сторонке другой британский офицер передал Панайотису Маврокордато несколько аккуратно обвязанных столбиков золотых соверенов. Грек расцвел в улыбке. Вот он точно не считал Мойше инструментом, для него пассажир представлял собой продовольственную карточку, и капитан этого не скрывал. На фоне лицемерия Истера его честность была, пожалуй, привлекательней.

Англичанин сказал:

— Пройдемте со мной, мистер Русецкий, вы и ваша семья, у входа в доки нас ожидает повозка. Сожалею, что мы не можем предложить вам автомобиль — сейчас у нас очень плохо с бензином.

Бензина недоставало во всем мире. Странно, что полковник Истер озаботился вежливым объяснением отсутствия топлива. Даже элементарную вежливость он игнорировал: ни он, ни один из его подчиненных не сделал ни малейшего движения, чтобы взять мешки у Мойше и Ривки. Беспокоиться об удобствах для гостей? Но ведь это просто инструмент — что о нем беспокоиться?

Повозка оказалась окрашенным в черный цвет старинным английским экипажем, который, наверно, хранили в вате и фольге в течение двух поколений.

— Мы отвезем вас в казарму, — сказал Истер, забираясь в экипаж вместе с семьей Русецких и рядовым солдатом, который взял в руки вожжи. Остальные офицеры уселись в другую, очень похожую повозку. — Там вас накормят, а затем посмотрим, как вас разместить, — продолжил Истер.

Если бы они думали не только о том, как его использовать, то квартиру подготовили бы заранее. Хорошо хоть вспомнили, что инструменту требуется пища и вода. А вот помнят ли они, что ему нельзя предлагать ветчину?

Солдат-кучер щелкнул вожжами и прикрикнул на лошадей. Экипаж с грохотом покатил из портового района.

Широко раскрытыми глазами Мойше рассматривал пальмы, похожие на гигантские метелки из перьев; беленые здания, построенные из земляных кирпичей; мечеть, мимо которой они проезжали. Арабы-мужчины в длинных одеждах, которые он уже видел в порту, и арабские женщины, закутанные так, что видны были только их глаза, руки и ступни ног, глазели на экипажи, ехавшие по узким извилистым улочкам. Мойше чувствовал себя как чужак, хотя его собственный народ произошел из этих мест. А вот полковник Истер, казалось, ничуть не сомневался в том, что управление этой страной ему доверил сам Господь Бог.

Неожиданно здания расступились, образуя рыночную площадь. И Мойше моментально избавился от ощущения своей чужеродности и почувствовал себя дома. Ни одна деталь на этом рынке не была похожа на то, что он знал по Варшаве: ни одежды продавцов и покупателей, ни язык, которым они пользовались, ни фрукты, овощи и безделушки, которые они продавали и покупали. Но общий тон, атмосфера, то, как они торговались, словно возвращали его назад, в Польшу.

Ривка тоже улыбалась: очевидно, сходство рынков поразило и ее. И при более внимательном рассмотрении Мойше обнаружил, что не все мужчины и женщины на рынке были арабами. Были и евреи, большей частью в рабочей или просто длинной одежде, которая, однако, была более открытой, чем одеяния, в которые кутались арабские женщины.

Пара евреев с медными подсвечниками в руках прошли совсем рядом с экипажем. Они говорили громко и оживленно. Улыбка Ривки исчезла.

— Я не понимаю их, — сказала она.

— Они говорят на иврите, а не на идиш, — объяснил Мойше и слегка вздрогнул.

Сам он смог разобрать только несколько слов. Учить иврит в молитвах и по-настоящему говорить на нем — это совершенно разные вещи. Ему понадобится многому научиться здесь. Как скоро он сможет управиться?

Они миновали рынок. Дома и лавки снова придвинулись вплотную. На перекрестках больших улиц движением управляли британские солдаты — точнее, пытались делать это: арабы и евреи в Хайфе не склонны были подчиняться командам, как послушное население Лондона.

Через пару кварталов дорога начала петлять. Невысокий молодой парень в рубашке с короткими рукавами и в брюках хаки выскочил вперед перед экипажем, в котором ехала семья Русецких. Он направил пистолет в лидо кучера.

— Теперь вы сойдете, — сказал он по-английски с сильным акцентом.

Полковник Истер потянулся к оружию. Молодой человек обвел взглядом крыши по обе стороны дороги. С десяток мужчин, вооруженных винтовками и автоматами, — у большинства лица были скрыты под платками — взяли на прицел оба экипажа, направлявшихся к британским казармам.

Очень медленно и осторожно Истер убрал руку.

Самоуверенный молодой человек, появившийся первым, улыбнулся, словно это был рядовой случай, а не что-то из ряда вон выходящее.

— Ах, как это хорошо, это очень хорошо, — сказал он. — Вы очень понятливый человек, полковник.

— В чем же смысл этой… этой дурацкой дерзости? — потребовал ответа Истер. Судя по его тону, имей он хоть малейший шанс на успех, он принял бы бой.

— Мы освобождаем вас от ваших гостей, — ответил нападавший.

Он отвел взгляд от англичанина, посмотрел на Мойше и заговорил на идиш:

— Вы и ваша семья, выходите из экипажа и пойдемте со мной.

— Почему? — спросил Мойше на том же языке. — Если вы именно тот, за кого я вас принимаю, то я в любом случае стал бы говорить с вами.

— Да, и сказали бы нам то, что хотят британцы, — ответил парень с пистолетом. — Теперь выходите — я не собираюсь спорить с вами целый день.

Мойше вылез из повозки, помог спуститься жене и сыну. Размахивая пистолетом, налетчик повел их через ближайшие ворота во двор, где было еще двое вооруженных людей. Один из них отложил винтовку и завязал глаза всем Русецким.

Когда он завязывал глаза Мойше, он заговорил на иврите — совсем короткое предложение, смысл которого дошел до Мойше спустя мгновение. Примерно то же самое сказал бы в такой ситуации он сам:

— Отличная работа, Менахем.

— Спасибо, но не надо болтовни, — ответил налетчик. Значит, он и был Менахемом. Он легонько толкнул Мойше в спину, а кто-то другой подхватил его под локоть.

— Двигайтесь.

Не имея выбора, Русецкий повиновался.

Большие Уроды толкали тележки с боеприпасами к истребителю Теэрца. Большинство из них относились к темно-коричневой разновидности тосевитов — в отличие от розово-смуглого типа. Темно-коричневые тосевиты в этой части малой континентальной массы были более склонны к сотрудничеству с Расой, чем те, что посветлее. Насколько знал бывший командир полета, светлокожие обращались с темнокожими настолько плохо, что правление Расы по сравнению с этим должно было показаться благом.

Его пасть открылась от удивления. Раньше он думал: Большой Урод — это Большой Урод, и этим все сказано. А сами тосевиты, видимо, смотрели на проблему иначе.

Эти тосевиты сняли с себя туники, закрывавшие верхнюю часть тел. Используемая в обмене веществ вода, охлаждающая их тела, блестела на их шкурах. Судя по всему, им было жарко.

Для Теэрца температура была вполне подходящей, а вот влажность воздуха — излишне велика. Но это единственное, что смущало его в здешнем климате, во Флориде. Ему довелось провести зимы в Маньчжурии и Японии, по сравнению с которыми Флорида казалась чудесной.

Двое самцов, обслуживавших истребитель Теэрца, начали загружать его.

— Как, только две ракеты «воздух — воздух»? — сердито спросил он.

— Будьте благодарны за то, что вы получили две, господин, — ответил старший — плотный самец по имени Уммфак.

Хотя формально обслуга истребителей подчинялась пилотам, те, кто был поумнее, обращались с Уммфаком и его коллегами как с равными — за что и получали лучшие боеприпасы.

— Очень скоро, — продолжил Уммфак, — не останется ничего, кроме пушечных снарядов, так что мы и Большие Уроды будем сражаться в ближнем бою.

— Неприятная мысль, — сказал Теэрц и вздохнул. — Но вы, вероятно, правы. Похоже, теперь боевые действия пойдут именно так. — Он постучал по обшивке фюзеляжа истребителя. — Слава Императору, что мы все еще летаем на более совершенных машинах.

— Вы совершенно правы, — сказал Уммфак. — Но даже они нуждаются в запасных частях…

Теэрц забрался в кабину и уютно свернулся на бронированном мягком сиденье, как будто был детенышем, свернувшимся внутри яйца. Он не хотел думать о проблеме запасных частей. Большие Уроды уже начали летать на машинах, гораздо более опасных для его истребителя, чем те, которыми они располагали, когда Раса впервые высадилась на Тосев-3.

Он снова с горечью рассмеялся. Считалось, что у Больших Уродов вообще нет никаких самолетов. Считалось, что они — варвары дотехнологической эры. Насколько он знал, они действительно были варварами: вряд ли хоть один самец, побывавший в японском плену, стал бы с этим спорить. А вот дотехнологическая эра на поверку оказалась совсем другой.

Он пробежал глазами полетный лист. Все было, как положено. Он сунул коготь в пространство между незакрепленным куском обивки и внутренней стенкой кабины. Сосуд с имбирем никто не обнаружил. Это хорошо. Японцы приучили его к этому снадобью, когда он был в плену.

Сбежав, он обнаружил, что многие его сотоварищи попробовали имбирь по собственному желанию.

Он вызвал местного командира полетов и получил разрешение на взлет. Турбины истребителя проснулись и взревели. Вибрация и шум вызвали приятное и знакомое ощущение.

Он вырулил на взлетную полосу, затем круто взлетел — ускорение сильно вдавило его в сиденье. Горизонт перед ним чудесно раздвинулся, как всегда бывает при взлете. Это расширение радовало его здесь меньше, чем при полетах на других базах, потому что в глаза сразу же бросились руины Майами.

Теэрц летел над Флоридой, когда под ним расцвело жуткое облако взрыва. Будь он чуточку поближе, огненный шар задел бы и его. Взрыв мог повредить истребитель или же бросить в штопор, из которого он бы не вышел.

Командир полета издал тревожное шипение. Рука сама начала искать маленький пластиковый сосуд с порошком имбиря. Когда Теэрца перебросили на малую континентальную массу, он забеспокоился, сможет ли он добыть здесь снадобье, которого так страстно желал. Но на базе во Флориде многие самцы использовали имбирь, а темнокожие Большие Уроды, которые работали на Расу, казалось, обладали неистощимым запасом порошка. Они даже просили за него немного — обычные безделушки, мелкие электронные штучки, которые он легко доставал, чтобы обменивать на наслаждение, приносимое имбирем.

Но…

— Сейчас не буду, — сказал он и убрал руку.

Конечно, после имбиря он почувствует себя великолепно, но снадобье все же затуманивает сознание. Стычки с Большими Уродами перестали быть легкими и безопасными, как когда-то. Излишняя самоуверенность теперь все чаще кончается занесением имени на мемориальную пластину, которая хранит память о самцах, погибших во имя присоединения Тосев-3 к Империи.

В столицах Работев-2 и Халесс-1 тоже были такие пластины, он сам видел их голограммы перед отлетом. На той, что хранилась на Халесс-1, было всего несколько имен, на Работев-2 — несколько сотен. Теэрц был уверен, что Раса воздвигнет мемориальную пластину и на Тосев-3 — раз уж так сделано в других завоеванных мирах. Если не поддерживать традиции, то какой смысл в цивилизации?

Но мемориальные пластины на Тосев-3 будут слишком большими.

— Мы сможем возвести пластины, а затем построить столицу внутри них, — сказал Теэрц.

Его рот сам собой открылся: видение было ужасным, но в то же время и забавным. Мемориальные пластины, увековечившие память героев, павших при завоевании Тосев-3, будут содержать множество имен.

Теэрц пролетел над предписанным участком малой континентальной массы на север и на запад. Значительная часть этой территории все еще оставалась в руках Больших Уродов. Частенько зенитный огонь оставлял в воздухе грязные пятна черного дыма ниже и позади него. Об этом он не беспокоился — он летел на слишком большой высоте, где зенитки тосевитов не могли достать его.

Одним глазом он настороженно следил за радиолокационным изображением на экране. Разведка сообщала, что американцы отставали от британцев и немцев в области реактивной авиации, кроме того, они обычно использовали свои поршневые машины для атак по наземным частям, но никогда нельзя быть уверенным… и разведка вовсе не такая всеведущая, как принято считать. Еще один болезненный урок, который Раса получила на Тосев-3.

На вершинах здесь и там пятнами лежал снег. Насколько знал Теэрц, именно поэтому Большие Уроды до сих пор удерживали эту часть своего мира. Но если оставить им все местности, где падает снег, в конечном счете у вас останется слишком мало земли, которую можно назвать своей.

Он подлетел поближе к большой реке, которая текла с севера на юг через середину северной половины малой континентальной массы. Большую часть территории вдоль реки контролировала Раса. Если с его машиной что-то произойдет, он сможет найти убежище.

Большая река отмечала западную границу области патрулирования. Он уже собирался развернуться назад к Флориде, которая, какой бы влажной ни была, по крайней мере позволяла наслаждаться умеренным климатом. Внезапно радар переднего обзора обнаружил новую угрозу.

Неизвестный объект отделился от земли и быстро развил скорость большую, чем скорость истребителя Теэрца. Теэрц даже подумал: не испортилось ли что-нибудь в радаре? И есть ли на базе запчасти, чтобы починить его?

Затем мысли приняли другое направление. Это не был самолет типа ракетного истребителя, который начали использовать немцы. Это была очень плохая ракета, управляемый снаряд. У немцев такие были, но Теэрц не знал, что они есть и у американцев. По его данным, вряд ли знала об этом и разведка.

Он включил радиопередатчик:

— Командир полета Теэрц вызывает разведку базы во Флориде.

Спутниковая связь соединила его с вызываемым так быстро, словно он находился в соседней комнате.

— Разведка, база Флориды, говорит Ааатос. Ваше сообщение, командир полета Теэрц?

Теэрц подробно доложил о том, что засек радар, затем сказал:

— Если хотите, у меня достаточно топлива, чтобы добраться до стартовой площадки, нанести удар по пусковой установке или по другим тосевитским сооружениям, которые я увижу, и затем вернуться на базу.

— Вы инициативный самец, — сказал Ааатос.

Для Расы эта фраза не обязательно означала комплимент, хотя Теэрцу хотелось воспринимать это именно так. Ааатос продолжил:

— Пожалуйста, подождите, пока я посоветуюсь со своими руководителями.

Теэрц ждал, хотя каждое следующее мгновение повышало вероятность того, что ему придется заправляться в воздухе. Но Ааатос исчез ненадолго:

— Командир полета Теэрц, вам разрешен удар по тосевитским сооружениям. Накажите Больших Уродов за их наглость.

— Будет исполнено, — сказал Теэрц.

Компьютер на борту истребителя зафиксировал место, где радар впервые засек управляемый снаряд. Он связался с картографическими спутниками, которые Раса запустила на орбиту Тосев-3, и проложил Теэрцу курс к стартовой площадке.

Он знал, что у Расы отчаянно не хватает антиракетных снарядов. Они истратили множество их против ракет, которые запускали немцы в Польше и во Франции. Теэрц не представлял себе, сколько их осталось — если они вообще остались, — но ему не требовалась раскраска тела командующего флотом, чтобы сообразить: если Раса должна будет использовать их здесь, в Соединенных Штатах, оставшиеся резервы исчезнут еще быстрее.

Он полетел низко над лесом, западнее большой реки — и дальше над поляной, откуда, если не врут его приборы, американский управляемый снаряд начал свой полет. Вскоре он обнаружил на поляне выжженный участок мертвой травы. И это все, что он нашел. Пусковая установка — или что там использовали Большие Уроды, возможно, направляющие рельсы — уже была спрятана под кронами деревьев.

Имей он неограниченное количество боеприпасов, он обстрелял бы все пространство вокруг поляны. Но сейчас… Он доложился на базу во Флориде.

Ответил Ааатос:

— Возвращайтесь сюда для полного доклада, командир полета Теэрц. Мы найдем другие возможности заставить Больших Уродов заплатить.

— Возвращаюсь на базу, — подтвердил Теэрц.

Если американские тосевиты начнут использовать управляемые снаряды, у Расы в будущем появится множество шансов нанести удар по их установкам. Имел ли в виду Ааатос именно это, Теэрц не знал.

Высоко подняв белый флаг перемирия, Джордж Бэгнолл вышел на поляну в сосновом лесу, к югу от Пскова. Снег похрустывал под его валенками. Огромные шлепающие боты напомнили ему веллингтоновские сапоги, но только сделанные из фетра; при всем своем уродстве они чудесно защищали ноги от холода. Что касается тела, то на нем был кожаный, на меху комбинезон королевских ВВС.

На дальней стороне поляны появился ящер. Инопланетянин также нес белую тряпку, привязанную к палке. На нем тоже были валенки, несомненно, снятые с мертвого русского солдата. Несмотря на валенки, несмотря на множество слоев одежды под шинелью вермахта, сидевшей на ящере, как палатка, существо выглядело страшно замерзшим.

— Говорите ли вы по-русски? — произнесло оно с шипящим акцентом. — Или же по-немецки?

— По-немецки я говорю лучше, — ответил Бэгнолл. Затем решил проверить наудачу: — Вы говорите по-английски?

— Не понимаю, — сказал ящер и перешел на немецкий. — Мое имя — Никеаа. Мне предоставлено право вести переговоры от имени Расы.

Бэгнолл назвал себя.

— Я — инженер британских королевских воздушных сил. Мне поручено вести переговоры ради немецких и советских солдат, защищающих Псков и его окрестности.

— Я думал, что британцы далеко отсюда, — сказал Никеаа, — но, может быть, я не так хорошо знаю тосевитскую географию, как мне казалось.

Что имелось в виду под словом «тосевитская», стало ясно из дальнейшего.

— Британия не так близко от Пскова, — согласился Бэгнолл. — Но большинство человеческих стран объединилось против вашего рода, и поэтому я здесь.

«И как бы я хотел оказаться в любом другом месте!»

Его бомбардировщик доставил сюда радиолокационную станцию и специалиста, который должен был объяснить русским, как с ней работать, но почти сразу после посадки самолет разбомбили, и пилот не смог вернуться в Англию. Он и его товарищи находились здесь уже год. И хотя они нашли себе дело — стали посредниками между красными и нацистами, которые по-прежнему ненавидели друг друга не меньше, чем ящеров, — это было занятие, с которым хотелось покончить как можно скорее.

Никеаа сказал:

— Очень хорошо. Вы имеете полномочия. Вы можете говорить. Ваши командиры попросили об этом перемирии. Мы согласились в данный момент, чтобы узнать причины этой просьбы. Вы мне скажете это немедленно.

Немецкое слово «зофорт» («немедленно») прозвучало как длинное угрожающее шипение.

— За долгое время боев здесь мы захватили пленных, — ответил Бэгнолл. — Некоторые из них ранены. Мы делали для них все, что могли, но ваши доктора лучше знают, что делать и как обращаться с ними.

— Истинно так, — сказал Никеаа.

Он двинул головой вверх и вниз, изображая кивок. В первое мгновение Бэгнолл воспринял жест как естественный. Затем он сообразил, что ящер научился этому движению вместе с немецким и русским языками. Его уважение к образованию Никеаа приподнялось на ступеньку.

То, что он сказал ящеру, было, несомненно, правдой. Насколько он знал, военные в Пскове относились к пленным ящерам гораздо лучше, чем немцы к пленным русским, и наоборот. Ящеров было трудно захватить в плен, и они представляли собой большую ценность. Нацисты и красные соперничали из-за них.

— Что вы хотите в обмен на возврат этих раненых самцов Расе? — спросил Никеаа и издал странный кашляющий звук, видимо, пришедший из его собственного языка. — У нас тоже есть пленные немцы и русские. У нас нет здесь британцев. Мы не причиняем вреда этим пленным после того, как захватываем их. Мы отдадим их вам. Мы отдадим их десять к одному, если вы согласны.

— Этого недостаточно, — сказал Бэгнолл.

— Тогда мы отдадим двадцать за одного, — сказал Никеаа.

Бэгнолл слышал от тех, кто имел дело с ящерами, что чужаки не умеют торговаться. Теперь он сам убедился в этом. Люди на переговорах так легко не соглашаются.

— Этого все еще недостаточно, — сказал он. — Кроме солдат, мы хотим получить сотню ваших книг или фильмов и две машины для просмотра фильмов вместе с работающими батареями для них.

Никеаа в тревоге отшатнулся.

— Вы хотите, чтобы мы раскрыли вам свои секреты? — Он снова издал тот же кашляющий звук. — Этого не будет.

— Нет-нет, вы неправильно поняли, — поспешно сказал Бэгнолл. — Мы знаем, что вы не передадите нам никаких военных руководств или чего-то подобного. Мы хотим получить ваши романы, ваши рассказы, научные труды, которые не научат нас создавать оружие. Дайте нам это, и мы будем довольны.

— Если вы не сможете использовать их немедленно, зачем они вам?

Человеку трудно истолковать интонации ящера, но Бэгнолл подумал, что в голосе Никеаа чувствовалась подозрительность. Чужак продолжил:

— Обычно тосевиты ведут себя не так.

Да, он был подозрительным.

— Мы хотим больше узнать о вашем роде, — ответил Бэгнолл. — Эта война непременно кончится, и тогда ваш и мой народы будут жить бок о бок.

— Да. Вы будете подвластными нам, — сухо ответил Никеаа.

Бэгнолл покачал головой.

— Не обязательно. Если бы ваше завоевание было таким легким, как вы думали, сейчас оно уже закончилось бы. Вам придется обращаться с нами почти как с равными, по крайней мере — до окончания войны, а может быть, и после нее. Так же, как нам с вами. Я знаю, что вы изучали нас долгое время. А мы только начинаем изучать вас.

— У меня нет полномочий решить такой вопрос самостоятельно, — ответил Никеаа. — К этому требованию мы не готовы, и поэтому я должен проконсультироваться со своими начальниками, прежде чем ответить.

— Раз вы должны, значит, так надо, — сказал Бэгнолл.

Он уже замечал — и не только он один, — что ящеры не способны принимать быстрые решения.

Он попытался голосом выразить разочарование, хотя и сомневался, что Никеаа поймет его интонации. Требование было непростым. Если ящеры передадут книги, фильмы и читающие устройства, половина добычи отправится в Москву, а вторая — в… нет, не в Берлин, он разрушен, в какой-то другой немецкий город. Половина достанется НКВД, половина — гестапо. Бэгнолл жаждал победы человечества над ящерами, но временами его пугал энтузиазм, проявленный нацистами и большевиками, пожелавшими помочь англичанам и американцам в изучении завоевателей. Он видел, как действуют люди Гитлера и Сталина, и это чаще ужасало его, чем удивляло.

Никеаа сказал:

— Я доложу ваши условия и сообщу ответ, когда мои начальники решат, каким он должен быть. Может быть, нам следует встретиться через пятнадцать дней? Я надеюсь, что к этому времени будет выработано решение.

— Я не ожидал такого длительного срока, — сказал Бэгнолл.

— Не следует принимать поспешных решений, особенно таких важных, — сказал Никеаа.

Было ли это упреком? Бэгнолл терялся в догадках. Ящер добавил:

— Мы ведь не тосевиты, чтобы мчаться сломя голову. Да, это упрек. Или просто пренебрежение.

— Пусть через пятнадцать дней, — сказал Бэгнолл и направился в лес, где его ожидал эскорт — смешанный, состоящий из двух групп, русской и немецкой.

Бэгнолл обернулся — Никеаа спешил к своим. От выдоха Бэгнолла образовалось облачко тумана. Для пилота Кена Эмбри и специалиста по радарным установкам Джерома Джоунза «свои» остались слишком далеко от Пскова.

Капитан Мартин Борк держал лошадь Бэгнолла. Этот служащий вермахта бегло говорил по-английски; Бэгнолл думал, что он связан с разведкой, но не был уверен в этом. Борк спросил по-английски:

— Удалось договориться об обмене?

Очевидно, он ожидал ответа на этом же языке, которого русские не знали. Удерживать союзников от того, чтобы они не вцепились друг другу в горло, было непростым делом. И Бэгнолл ответил на немецком, который многие в Красной Армии понимали:

— Нет, мы не договорились. Ящерам надо поговорить со своим начальством, прежде чем они решат, давать нам книги или нет.

Русские восприняли это как должное. В их понимании выйти хотя бы на дюйм за пределы приказа было опасно. Если все кончится провалом, вся вина ляжет на тебя. Борк презрительно фыркнул — в вермахте приветствовалась большая инициатива.

— Что же, ничего не поделаешь, — сказал он, повторив затем по-русски: — Ничево.

— Ничево, да, — сказал Бэгнолл и вскочил на лошадь.

Ехать верхом было не так приятно, как в теплом автомобиле, но хотя бы ноги и бедра не мерзли. До Пскова он ездил на лошади всего раз пять. Теперь он чувствовал себя готовым участвовать в скачках. Разумом он понимал, что до дерби ему еще далеко, но успехи в освоении верховой езды поощряли его воображение.

Переночевав в холодном лагере, к полудню он вернулся в Псков и сразу направился в Кром, средневековый каменный замок, чтобы доложить о задержке генерал-лейтенанту Курту Шиллу и командирам партизан Николаю Васильеву и Александру Герману, совместно управлявшим в городе. Среди офицеров, как он и ожидал, находился и Кен Эмбри. Служащий королевских ВВС, относительно беспристрастный, он играл роль смазки между офицерами вермахта и Красной Армии.

После доклада Бэгнолл и Эмбри направились в деревянный домик, в котором они жили вместе с Джеромом Джоунзом. Когда они подошли поближе, то услышали грохот бьющейся посуды и громкие сердитые голоса двух мужчин и женщины.

— О, черт, это же Татьяна! — воскликнул Кен Эмбри.

— Точно, — сказал Бэгнолл.

Они перешли на бег. Тяжело дыша, Бэгнолл добавил:

— Какого черта она не оставляет в покое Джоунза после того, как переключилась на этого немца?

— Потому что так было бы удобнее для всех, — ответил Эмбри.

Со времени, когда Эмбри был пилотом, а Бэгнолл бортинженером «ланкастера», они постоянно состязались в цинизме и остроумии. На этот раз верх одержал Эмбри.

Бэгнолл, однако, был лучшим бегуном и на пару шагов опередил товарища. Он охотно отказался бы от этой победы. Но, раз уж так случилось, он распахнул дверь и ринулся внутрь — и Эмбри вместе с ним.

Георг Шульц и Джером Джоунз стояли лицом к лицу и кричали друг на друга. Татьяна Пирогова собиралась швырнуть тарелку. Судя по осколкам, предыдущая попала в Джоунза, и это не означало, что следующая не полетит в голову Шульца. Бэгнолла порадовало, что Татьяна бросается посудой, вместо того чтобы снять с плеча снайперскую винтовку Мосина-Нагана с оптическим прицелом[4].

Она была поразительной женщиной: светловолосая, голубоглазая, прекрасно сложенная — в общем, если лицо и тело для вас главное, лучшего и не найти. Не так давно она начала обхаживать Бэгнолла, и ее любовная связь с Джоунзом была не единственной причиной, по которой он отклонил ее притязания. Лечь с ней в постель — все равно что с самкой леопарда: процесс забавный, но позволить себе повернуться к ней спиной никак нельзя.

— А ну заткнитесь, — закричал он вначале по-английски, затем по-немецки и наконец по-русски.

Трое спорщиков и не подумали утихомириться, вместо этого они начали орать на вошедшего. Он подумал, что прекрасная Татьяна швырнет тарелку в него, но она этого не сделала.

Хороший знак, подумал он. И хорошо, что теперь они кричат на него. Поскольку он, слава богу, не спал ни с кем из троих, возможно, ссора станет менее острой.

За его спиной подал голос Кен Эмбри:

— Что за чертовщина здесь творится?

Он сказал это на той же смеси русского и немецкого, которой пользовался при переговорах генерал-лейтенанта Шилла с командирами русских партизанских отрядов. Их споры тоже частенько доходили чуть ли не до драки.

— Этот ублюдок продолжает спать с моей женщиной! — кричал Георг Шульц, тыкая пальцем в Джерома Джоунза.

— Я — не твоя женщина! Я отдаю свое тело, кому захочу! — так же горячо кричала Татьяна.

— Да не нужно мне твое тело! — вопил Джером Джоунз на сносном русском языке: он учил этот язык в студенческие годы в Кембридже.

В свои двадцать с лишним лет он был худощавым парнем с умным лицом, ростом почти с Шульца, но далеко не такого плотного телосложения.

— Христос и все святые! Сколько раз я тебе должен это повторять!

Его живописная клятва Татьяну ни в чем не убедила. Вышло только хуже. Она плюнула на пол:

— Вот тебе Христос и все святые! Я — советская женщина, свободная от суеверий и чепухи. И если я захочу тебя, человечек, то ты будешь мой.

— А как же я? — спросил Шульц — как и остальные, во всю мощь своих легких.

— Здесь быть посредником приятнее, чем в генеральских ссорах, — тихонько сказал Бэгнолл Кену Эмбри.

Эмбри кивнул, затем бесстыдно улыбнулся.

— Интереснее слушать, не так ли?

— …спала с тобой, — отвечала Татьяна, — так что нечего жаловаться. И сейчас это делаю, хотя последний раз, когда ты лег на меня, ты назвал меня «Людмила»!

— Я? — сказал Шульц. — Да в жизни…

— Было, — сказала Татьяна с такой уверенностью, что спорить было бессмысленно, — и с очевидной злобной радостью. — Ты все мечтаешь об этой мяконькой советской летчице, по которой сохнешь, как щенок с высунутым языком. А если я подумаю о ком-то еще, у тебя трагедия! Если ты считаешь, что я плохо обращаюсь с твоим петухом, он может убираться к черту.

Она повернулась к Джоунзу, слегка качнув бедрами, и облизала губы. Бэгнолл не мог видеть, что она делает, но это не означало, что он был невосприимчив к этому. Так же, как и Джером. Он сделал полшага к Татьяне, затем с заметным усилием остановился.

— Нет, черт возьми! — закричал он. — Вот так я и влип в первый раз.

Он замолчал, взгляд его был задумчивым. Затем он перевел разговор на другую тему.

— Я не видел Людмилу несколько дней. Она еще не вернулась из последнего полета, да?

— Да, — ответил Шульц и покивал головой, — она улетела в Ригу и должна вскоре вернуться.

— Не обязательно, — сказал Бэгнолл, — генерал Шилл получил ответ на послание, которое доставляла она, и сказал, что комендант Риги воспользовался преимуществами ее легкого самолета для какого-то своего дела.

Ему было трудно сохранить невозмутимое выражение лица: Людмила Горбунова серьезно интересовала его, хотя и без взаимности.

— А, это хорошо, это очень хорошо, — сказал Шульц, — я не слышал об этом.

Татьяна попыталась разбить тарелку об его голову, но он был проворен и успел отбить удар. Тарелка пролетела через комнату, грохнулась о деревянную стену и разбилась. Татьяна обругала его по-русски и на ломаном немецком. Высказав все и кое-что повторив, она прокричала:

— Раз никому до меня дела нет, идите вы все к чертовой матери!

Выскочив из дома, она хлопнула дверью. Соседи могли бы подумать, что в дом попал артиллерийский снаряд.

И тут Георг Шульц удивил Бэгнолла — он рассмеялся. А затем эта деревенщина — подумать только! — процитировала Гете:

— Die ewige Weibliche — вечная женственность… — Он покачал головой. — Не понимаю, как я попался…

— Должно быть, любовь, — невинно предположил Кен Эмбри.

— Боже упаси! — Шульц обвел взглядом осколки разбитой посуды. Его взгляд остановился на Джероме Джоунзе. — Черт бы побрал вас, англичан.

— В ваших устах это просто комплимент, — ответил Джоунз.

Бэгнолл подошел поближе к оператору радара. Если Шульц что-то затеет, пусть знает, что Джерома одного не оставят.

Но немец только покачал головой, словно медведь, отгоняющий пчел, и вышел из дома. Он хлопнул дверью не так сильно, как Татьяна, но все же осколки посуды подпрыгнули на полу. Бэгнолл глубоко вздохнул. Происшедшее было все же лучше, чем драка, но и забавного в нем не было. Он хлопнул Джерома Джоунза по спине.

— Какого дьявола вы спутались с этим ураганом, который ходит в облике человека?

— Прекрасная Татьяна? — теперь Джоунз покачал головой, причем печально. — У нее не просто облик человека. У нее облик женщины — и в этом вся проблема.

— И она не хочет бросить вас, несмотря на то, что у нее есть этот лихой нацист? — спросил Бэгнолл.

«Лихой» — в отношении Георга Шульца не совсем подходящее определение. Больше сгодилось бы «способный», хотя и «опасный» тоже было бы правильно.

— Это именно так, — проговорил Джоунз.

— Почаще посылайте ее подальше, старик, и до нее в конце концов дойдет, — посоветовал Бэгнолл. — Вы ведь хотите избавиться от нее, не так ли?

— Большую часть времени — да, конечно, — ответил Джоунз. — Но временами, когда я… вы понимаете… — Он обвел взглядом усыпанный осколками пол и замолчал.

Бэгнолл закончил вместо него:

— Вы имеете в виду, когда вы возбуждены.

Джоунз печально кивнул. Бэгнолл посмотрел на Кена Эмбри, тот посмотрел на него. Они дружно застонали.

Нашествие ящеров превратило в руины сотни городов, но некоторым пошло на пользу. Например, Ламару, штат Колорадо. Городок в прерии, центр незначительного графства — таким он был до нашествия чужаков, теперь он превратился в центр обороны. Люди и грузы поступали в него, а не из него, как обычно.

Капитан Ранс Ауэрбах размышлял над этим, наблюдая за кусками баранины, шипящими на гриле в местном кафе. Топливом служил сухой конский навоз: вокруг Ламара было немного лесов, мало угля, а природный газ отсутствовал вовсе. Однако лошадей было множество — а сам Ауэрбах носил нашивки капитана кавалерии.

Официантка с мясистыми, как у борца-рекордсмена, руками поставила три кружки домашнего пива и большое блюдо вареной свеклы. Она мельком взглянула на баранину.

— Ух-ух, — сказала она не только себе, но и Ауэрбаху. — Рассчитали почти точно — будет готово через пару минут.

Ауэрбах подвинул одну кружку вдоль по стойке к Рэйчел Хайнс, которая сидела слева от него, другую — Пенни Саммерс, сидевшей справа, и поднял свою.

— За гибель ящеров! — сказал он.

— К черту их! — согласилась Пенни и выпила.

Она говорила с сильным среднезападным акцентом и вполне могла сойти за уроженку Ламара; техасский же протяжный выговор Ауэрбаха незамедлительно выдавал в нем пришельца. Но и Пенни, и Рэйчел родились не в Ламаре. Ауэрбах и его люди спасли их обеих из Лакина, штат Канзас, когда его отряд атаковал базу ящеров.

После секундного колебания Пенни Саммерс повторила, как эхо:

— За гибель ящеров! — и тоже отпила пива.

Теперь она все делала тихо и медленно. При побеге из Лакина ее отца изрубили в куски у нее на глазах. С тех пор она никак не могла опомниться.

Официантка обошла стойку и стала длинной вилкой накладывать куски баранины на тарелки.

— Ешьте, люди, — сказала она. — Ешьте как следует — неизвестно, когда вам снова выпадет такой шанс.

— Что правда, то правда, — сказала Рэйчел Хайнс и набросилась на баранину с ножом и вилкой.

Ее голубые глаза загорелись, когда она проглотила большой кусок. Она тоже изменилась после побега, но не ушла в себя, как Пенни. Теперь она носила ту же форму цвета хаки, что и Ауэрбах, только вместо капитанского значка на ней был один шеврон. Она стала неплохим солдатом, научилась ездить верхом, стрелять, не слишком много болтала, и остальные кавалеристы отдавали ей должное тем — и это было истинным комплиментом, — что по большей части относились к ней, как к мальчику.

Она вонзила зубы в мясо, нахмурилась и переложила вилку в левую руку, чтобы воспользоваться ножом.

— Как поживает палец? — спросил Ауэрбах.

Рэйчел посмотрела на свою руку.

— По-прежнему отсутствует, — доложила она и протянула руку так, что он мог рассмотреть промежуток между средним пальцем и мизинцем. — Этот сукин сын сделал мне так больно, что я обезумела. Но думаю, что могло быть и похуже, по-настоящему я не пострадала.

Немногие люди, которых знал Ауэрбах, могли бы говорить о ранении так безразлично. Если бы Рэйчел родилась парнем, то была бы лучше большинства из них.

Ауэрбах сказал:

— Предположительно этот Ларссен перебегал к ящерам с материалом, о котором они вроде бы не знают. К тому же он убил двух человек. Когда мы его схватили, то, что он нес, оказалось при нем. Жаль только, что и мы понесли потери, когда охотились за ним.

— Интересно, что такое он знал? — задумалась Рэйчел Хайнс.

Ауэрбах пожал плечами. Его солдаты неоднократно задавали тот же вопрос, когда получили приказ из Денвера поймать Ларссена. Он не знал ответа и мог делать только очень приблизительные предположения, которыми не делился с подчиненными. Некоторое время назад он возглавлял кавалерийский эскорт, который доставил в Денвер Лесли Гровса, и Гровс перевозил груз — он не говорил, что именно, — с которым обращался бережней, чем со святым Граалем. Если это не имело отношения к атомным бомбам, которые пару раз сбросили на ящеров, Ауэрбах был бы очень удивлен.

Пенни Саммерс сказала:

— Я потратила много времени в молитвах, чтобы все вернулись с задания целыми. Я делаю это каждый раз.

— Это не самое худшее из дел, — сказал Ауэрбах, — но выходить наружу, чтобы готовить еду, ухаживать за ранеными или делать еще что-то по вашему желанию, тоже не вредно.

С тех пор, как Пенни попала в Ламар, она проводила большую часть времени в маленькой меблированной комнатке перенаселенного жилого дома, размышляя и перечитывая Библию. Вытащить ее на ужин с бараниной было своего рода достижением.

По крайней мере, так он думал, пока она не отодвинула тарелку и не сказала:

— Я не люблю баранину. У нее странный вкус, и она очень жирная. В Лакине мы ее почти не ели.

— Вам надо поесть, — сказал ей Ауэрбах, зная, что это прозвучало по-матерински. — Просто необходимо.

И правда: Пенни была тонкой, как прутик.

— Эй, это все-таки еда, — сказала Рэйчел Хайнс. — Я теперь не возражаю даже против свеклы. Я просто ем все подряд, я перестала беспокоиться о диете после того, как надела форму.

Форма сидела на ней так, что армейские бюрократы, которые ее разработали, могли бы только удивляться. И она вовсе не была полной. Если бы она не относилась ко всем окружающим совершенно одинаково, то половина людей в отряде передралась бы за нее. Были моменты, когда сам Ауэрбах боролся с соблазном. Но даже если бы она и проявила к нему интерес, это создало бы массу проблем.

Он снова взглянул на Пенни. За нее он тоже считал себя ответственным. А переживал за нее даже больше. С Рэйчел — что вы видите, то и есть, он не мог себе представить, чтобы она что-то скрывала. Что касается Пенни, у него возникло ощущение, что под ее теперешним несчастьем скрыто нечто иное. Он пожал плечами. Возможно, опять разыгралось воображение. И не в первый раз.

К его удивлению, она снова взяла тарелку и начала есть, без особой охоты, но с такой настойчивостью, будто заправляла автомобиль. Он промолчал, чтобы ничего не испортить.

Рэйчел Хайнс встряхнула головой. Она уложила волосы в короткий пучок, чтобы он лучше помещался под каской.

— Сбежать, чтобы передать наши секреты ящерам! Я не могу представить этого, но это факт. И множество людей в Лакине неплохо относились к ящерам, как будто они были новыми членами совета графства или что-то в этом роде.

— Это правда!

Лицо Пенни Саммерс перекосило выражение свирепости и жестокости, Ауэрбах не видел такого со времени прибытия в Ламар.

— Джо Бентли из универсального магазина, так вот он подлизывался к ним из-за своих товаров, и когда Эдна Уилер как-то обозвала их тварями с вытаращенными глазами, которых только на ярмарке уродов показывать, разве он не побежал к ним — так быстро, как только несли ноги? А на следующий день их с мужем и двумя детьми вышвырнули из дома.

— Это так, — кивнула Рэйчел. — В самом деле так. А Мел Сикскиллер, я полагаю, не выдержал, что люди все время обзывают его полукровкой, и стал рассказывать ящерам всякие сказки, и они поверили ему. А у многих потом были неприятности. Да, некоторые обращались с ним плохо, но вы бы не стали подлизываться к ящерам из-за личной обиды.

— А мисс Проктор, учительница домашней экономики в школе? — сказала Пенни. — Как она называла ящеров? «Волна будущего», вот так, словно мы ничего не должны делать против них — не важно, каким образом. И потом она ходила и проверяла, чтобы мы чего-нибудь не натворили.

— Да, она проверяла, — сказала Рэйчел. — И…

Они разговаривали еще пять или десять минут, вспоминая коллаборационистов маленького родного городка.

Ауэрбах сидел молча, допивая пиво и доедая свою порцию (он не возражал против баранины, но мог долгое время обходиться без свеклы), и слушал, слушал. Он никогда не видел Пенни Саммерс такой оживленной, ее тарелка давно опустела — похоже, она не замечала, что делает. Жалобы на старых соседей взбодрили ее кровь, как ничто другое.

Мускулистая официантка подошла к ним.

— Хотите еще пива или просто хотите посидеть, занимая место?

— Благодарю, мне еще одну, — сказал Ауэрбах.

К его удивлению, Пенни кивнула даже раньше, чем Рэйчел. Официантка удалилась, затем вернулась с новыми кружками.

— Благодарю, Ирма, — сказал Ауэрбах.

Она посмотрела на него так, будто впервые услышала слова благодарности за хорошую работу.

— У вас были рейды на Лакин с того времени, как вы нас вывезли оттуда, капитан? — спросила Рэйчел.

— Да, конечно, — ответил Ауэрбах. — Разве вы не участвовали? Нет, не участвовали, я вспомнил. Мы всыпали им тогда — очистили город. Я думал, что мы сможем удержать его, но потом они бросили против нас много бронетехники… — Он развел руками. — Что тут можно было сделать?

— Она не это имела в виду, — сказала Пенни. — Я знаю, что именно она имела в виду.

Ауэрбах уставился на нее. Она действительно ожила.

— И что же она имела в виду? — спросил он в надежде поддержать разговор и, более того, увлечь ее в мир за пределами четырех стен, в которых она закрылась.

Это сработало: глаза Пенни вспыхнули.

— Она хочет спросить: вы свели счеты с Квислингами? — спросила она.

Рэйчел Хайнс кивнула, показывая, что ее подруга права.

— Нет, мы этого не сделали, — сказал Ауэрбах. — Мы не знали, с кем надо расправиться, и были слишком заняты ящерами, чтобы рисковать недовольством местных жителей, если по ошибке накажем не тех, кого надо.

— Мы в ближайшее время не вернемся в Лакин? — спросила Рэйчел.

— Насколько я знаю, нет, — сказал Ауэрбах. — У полковника Норденскольда могут быть и другие идеи, но он мне об этом не говорил. И если он получит приказ откуда-то сверху…

Он снова развел руками. Командные связи на уровне выше полка были нарушены. Местные командиры имели куда больше самостоятельности, чем кто-либо мог представить себе до того, как ящеры разнесли большинство путей сообщения.

— Полковнику надо поговорить с партизанами, — сказала Рэйчел. — Раньше или позже, но эти ублюдки должны получить то, что им причитается.

Она говорила ровным тоном, как любой кавалерист: Ауэрбах и не подумал, что для женщины это брань, пока не повторил предложение мысленно. Что ж, Рэйчел все-таки кавалерист, так что все в порядке.

— Это надо сделать обязательно, — сказала Пенни Саммерс, энергично кивая. — Обязательно.

— Звучит довольно забавно — про американских партизан, — сказала Рэйчел. — Я имею в виду, мы ведь видели в кинохронике, как русские прятались в лесах до прихода ящеров, но чтобы что-то подобное возникло у нас…

— Для вас это, может быть, и странно, но вы ведь из Канзаса, — ответил Ауэрбах. — А я пробирался сюда из Техаса, а лейтенант Магрудер — из Виргинии. Для вас американские партизаны — это что-то древнее, времен Гражданской войны. — Он коснулся своего рукава. — Хорошо, что эта форма не такая голубая, как должна быть.

Рэйчел пожала плечами.

— Для меня то, что относится к Гражданской войне, просто история из книг, только и всего.

— Но не для южан, — сказал Ауэрбах. — Мосби и Форрест для нас — живые люди даже теперь.

— Я не знаю, кто они, но верю вашим словам, — сказала Пенни. — Дело в том, что если мы можем что-то сделать, мы обязаны. Может полковник Норденскольд связаться с партизанами?

— О да, — сказал Ауэрбах, — и вы знаете, как?

Он подождал, пока она покачает головой, затем прижал палец к носу и улыбнулся.

— Почтовые голуби, вот как. Вовсе не радио, которое могли бы перехватить ящеры, о голубях они и понятия не имеют.

Он знал, что говорит лишнее, но надежда увидеть Пенни Саммерс оживленной и деятельной заставила его сказать чуть больше, чем следовало.

Она спрыгнула со стула.

— Пойдемте и поговорим с полковником прямо сейчас.

Все было так, словно где-то внутри у нее щелкнул выключатель и все, что было обесточено в течение последних месяцев, сразу вернулось к жизни. На это стоило посмотреть. «Женщина-дьявол! — подумал Ауэрбах, а еще через мгновение: — И к тому же штатская».

Штаб-квартира полковника Мортона Норденскольда размещалась в здании, которое все до сих пор называли «Первый Национальный Банк Ламара». Еще в 20-х годах здесь произошло внушительное ограбление: жители Ламара еще вспоминали о нем. Правда, коренных жителей Ламара осталось немного — город наполняли солдаты и беженцы.

Перед банком не было часовых. Довольно далеко от этого места стояла пара манекенов из портновской мастерской Фельдмана, одетых в армейскую форму, от касок до ботинок, — они охраняли дом-приманку. Командование надеялось, что бомбардировщики ящеров нанесут удар по этому дому вместо настоящего штаба. Пока что налетов не было.

Внутри здания, где разведка не могла их обнаружить, двое настоящих часовых вытянулись по стойке смирно, когда Ауэрбах вошел в дверь вместе с Рэйчел и Пенни.

— Да, сэр, вы можете видеть полковника немедленно, — ответил один из них на его вопрос.

— Благодарю, — сказал Ауэрбах и направился в кабинет Норденскольда.

Позади него один из часовых повернулся к другому и сказал, не слишком понижая голос:

— Посмотри-ка на этого удачливого сукина сына, разгуливает с парочкой лучших баб в городе.

Ауэрбах хотел было вернуться и отчитать его, затем решил: звучит не так уж плохо — и направился в кабинет полковника.

Тосевитский детеныш издавал визжащие звуки, которые раздражающе действовали на слуховые диафрагмы Томалсса. Детеныш тянулся к ручке невысокого ящика, с третьей попытки ухватился за нее и попытался встать прямо. Сил у него оказалось недостаточно, и он снова шлепнулся на спину.

Томалсс с любопытством смотрел, ожидая, что будет дальше. Иногда после такой неудачи детеныш вопил, что раздражало даже больше, чем визг. Иногда он находил падение забавным и издавал надоедливые звуки смеха.

На этот раз, к удивлению Томалсса, он не издавал ни того ни другого. Он просто тянулся и старался сделать это снова, целеустремленно и упорно, как никогда раньше. Затем детеныш снова упал, ударившись подбородком о пол. На этот раз он начал выть, оповещая криком мир, что ему больно.

Его крики раздражали всех самцов, работавших неподалеку в звездном корабле, кружившемся на орбите Тосев-3. Это было плохо. Ученый боролся за то, чтобы оставить детеныша и по-прежнему изучать его, вместо того чтобы возвращать самке, из тела которой он появился. Ему нужны были союзники в этой борьбе.

— Замолчи, плохое существо! — зашипел он на маленького тосевита.

Детеныш, конечно, не обратил на это никакого внимания и продолжат сотрясать воздух жутким воем. Томалсс знал, что надо делать: он наклонился и осторожно, чтобы не проткнуть тонкую кожу без чешуи своими когтями, поднял его за туловище.

Через некоторое время тревожный шум затих. Детенышу нравился физический контакт. Молодняк Расы, вылупившись из яйца, убегал от всего, что крупнее, инстинктивно понимая, что их могут поймать и съесть. В самом начале своей жизни Большие Уроды были такими же не способными к движению, как некоторые из существ, живущих в известковых раковинах в небольших морях на Родине. Когда детеныши попадали в неприятности, самки, извергнувшие их из себя (удивительный и ужасный процесс), должны были спасать и защищать их. Поскольку такой самки не имелось, ее работа досталась Томалссу.

Щека детеныша потерлась о его грудь. Это всегда вызывало у него сосательный рефлекс. Детеныш повернул голову и прижал мягкий сырой рот к коже ящера. В отличие от тосевитской самки Томалсс не выделял питательной жидкости. Понемногу детеныш стал понимать это.

— Неплохое существо, — проговорил Томалсс и издал одобрительное покашливание.

Слюна маленького тосевита разрушительно действовала на краску, покрывающую его тело. Он повернул вниз один глаз, чтобы осмотреть себя. Конечно, чтобы прилично выглядеть, ему следует удалить это пятно. Он не собирался демонстрировать экспериментально, что краска для тела не токсична для Больших Уродов, но так получилось.

Он повернул вниз второй глаз и стал рассматривать детеныша обоими глазами. Детеныш в свою очередь смотрел на него. Его глаза были маленькими, плоскими и темными. Самец задумался, что же происходит в мозгу маленького тосевита. Детеныш никогда не видел ни себя, ни кого-либо из своего рода. Может быть, он думает, что они выглядят так же, как ящеры? Это узнать невозможно, пока не разовьются его способности к речи. Но и его ощущения к этому времени тоже изменятся.

Он стал рассматривать абсурдно подвижный рот, углы которого поднялись кверху. Среди тосевитов это было выражение дружеских чувств, значит, он добился успеха в том, чтобы заставить детеныша забыть о его боли. Затем он заметил, что ткань, которую он обернул вокруг его середины, стала мокрой. У тосевитов не было контроля над функциями тела. Из расспросов следовало, что Большие Уроды учатся такому контролю целых два или три местных года — четыре или шесть по счету Томалсса. Когда он принес детеныша на стол, чтобы очистить и наложить новую защитную ткань, ничего хорошего он не увидел.

— Какое безобразие, — сказал он, добавив сочувственное покашливание.

Детеныш завизжал, затем издал звук, который был похож на сочувственное покашливание. Он имитировал звуки, которые издавал Томалсс, все чаще и чаще, не только сочувственные и вопросительные покашливания, но временами целые слова. Иногда ученый думал, что детеныш издает эти звуки преднамеренно. Тосевиты делают это, часто подолгу — в этом никакого сомнения.

Когда детеныш стал чист, сух и доволен, он посадил его обратно на пол. Он бросил испачканную ткань в воздухонепроницаемое пластиковое ведро, чтобы предотвратить распространение аммиачной вони, затем полил очистительной пеной свои руки. Он находил, что жидкие выделения тосевитов особенно отвратительны — представители Расы извергали аккуратные чистые сухие комочки.

Детеныш встал на четыре конечности и снова пополз к ящикам. Его передвижение на четырех было гораздо более уверенным, чем раньше: еще пару дней назад он был способен только пятиться. Детеныш попытался выпрямиться — и тут же снова упал.

Раздался звон коммуникатора, призывая к вниманию. Томалсс поспешил на зов. Экран засветился, появилось изображение Плевела, помощника администратора восточного региона главной континентальной массы.

— Я приветствую вас, господин, — сказал Томалсс, стараясь скрыть нервозность.

— Я приветствую вас, исследователь-аналитик, — ответил Ппевел. — Я полагаю, что тосевитский детеныш, судьба которого теперь обсуждается с китайской стороной, известной под названием «Народно-освободительная армия», по-прежнему здоров?

— Да, господин, — сказал Томалсс.

Он повернул один глаз от экрана, стараясь увидеть детеныша, но не смог. Это обеспокоило его. Маленькое существо стало гораздо более подвижным, чем прежде, и это означало, что у него гораздо больше шансов попасть в неприятность… Из-за этого он пропустил часть слов Ппевела.

— Извините, господин.

Ппевел слегка повернул глаза кверху, что означало раздражение.

— Я сказал, вы готовы отдать детеныша по первому требованию?

— Высокорожденный господин, конечно, я готов, но я протестую, потому что эта уступка не только не нужна, но и разрушит исследовательскую программу, необходимую для успешного управления этим миром после его завоевания и усмирения.

Томалсс снова посмотрел по сторонам в поисках детеныша и по-прежнему не обнаружил его. И испытал чуть ли не облегчение. Как он может вернуть детеныша китайцам, если даже не знает, куда он делся?

— Определенного решения по этому вопросу пока не принято, если это вас беспокоит, — сказал администратор. — Когда оно будет принято, то быстрое исполнение будет обязательным.

— При необходимости все может быть сделано быстро, — ответил Томалсс, надеясь, что облегчение в его голосе не будет заметно. — Я понимаю маниакальную настойчивость, которую проявляют Большие Уроды, настаивая на быстроте исполнения.

— Если вы понимаете это, то имеете преимущество над большинством самцов Расы, — сказал Ппевел. — Тосевиты прошли тысячелетия технического развития за относительно небольшое количество лет. Я слышал бесконечные рассуждения о причинах: необычная география, извращенные и отталкивающие сексуальные привычки, распространенные у Больших Уродов…

— Последний тезис является центральным в моих исследованиях, высокочтимый господин, — отвечал Томалсс. — Тосевиты определенно отличаются в своих привычках от нас, а также от жителей Работева и Халесса. Моя гипотеза состоит в том, что постоянное сексуальное напряжение, если использовать неточное определение, подобно огню, постоянно подогревающему их и стимулирующему к изобретательности в других областях.

— Я видел и слышал столько гипотез, что не стоит их запоминать, — сказал Ппевел. — Когда я найду такую, которая будет подкреплена доказательствами, я буду рад. Наши специалисты в последнее время слишком часто соревнуются с тосевитами не только в быстроте, но и в неточности.

— Высокочтимый господин, я хочу обращаться с тосевитским детенышем педантично, чтобы собрать такие доказательства, — сказал Томалсс. — Не изучив Больших Уродов на всех стадиях их развития, можем ли мы надеяться, что поймем их?

— Над этим стоит поразмыслить, — ответил Ппевел, отчего Томалсс преисполнился надежд: никто из администраторов долгое время не давал ему столько оснований для оптимизма. Ппевел продолжил: — Мы…

Томалсс хотел услышать продолжение, но его отвлек вой — тревожный вой детеныша Больших Уродов. Странно, что он звучал издалека.

— Извините меня, господин, но, похоже, у меня появились трудности, — сказал исследователь и отключил связь.

Он поспешил по коридорам лабораторного отдела, отыскивая место, куда детеныш попал на этот раз. Он нигде не мог найти его и встревожился — может быть, детеныш заполз в ящик? Может быть, поэтому его визг казался далеким?

Вой раздался снова. Томалсс стремительно выскочил в коридор — детеныш вполне мог отправиться в дальнее путешествие.

Томалсс едва не столкнулся с Тессреком, исследователем привычек и особенностей мышления Больших Уродов. В руках, не особенно аккуратно, Тессрек нес капризного тосевитского детеныша. Он швырнул его Томалссу.

— Вот. Это ваш. На будущее, следите за ним лучше. Он забрел в мою лабораторию, и, уверяю вас, мы этому не обрадовались.

Как только Томалсс взял детеныша, тот перестал вопить: он попал к тому, кого знал и кто заботился о нем. Томалсс мог быть тем, что тосевиты называли словом «мать». Тосевитское слово значило гораздо больше, чем его эквивалент на языке Расы.

Тессрек продолжил:

— Чем скорее вы отдадите это существо Большим Уродам, тем скорее станут счастливыми все в этом коридоре. Не будет больше ужасных звуков, жутких запахов, все вернется к миру, тишине и порядку.

— Окончательное решение о детеныше еще не принято, — сказал Томалсс.

Тессрек всегда хотел избавиться от маленького тосевита. Сегодняшняя прогулка детеныша только добавила масла в огонь.

— Избавление от него улучшит мое положение, — сказал он, оставив открытым рот в знак одобрения собственной шутки. Затем он снова стал серьезным и продолжил: — Если он вам нужен, держите его у себя. Я не могу отвечать за его безопасность, если он заберется в мою лабораторию еще раз.

— Как любой детеныш, он невежествен в отношении правильного поведения, — холодно сказал Томалсс. — Если вы будете игнорировать этот очевидный факт и умышленно злоупотреблять этим, то я не могу отвечать за вашу безопасность.

Чтобы подчеркнуть решимость, он повернулся и унес детеныша обратно в комнату. Одним глазом он наблюдал, как Тессрек смотрит ему вслед.