Венецианец Марко Поло

Глава первая Мальчик Марко

Марко Поло ничего не рассказал нам ни о детстве, ни о первых шагах своей жизни до того дня, как он покинул Венецию и отправился в путешествие, принесшее ему бессмертную славу. Однако в дошедших до нас родословных и иных документах той поры, так же как и в его собственной книге, читая в ней между строк, можно отыскать достаточно сведений, чтобы составить хотя бы частичное представление о его детстве и отрочестве. Если не касаться вундеркиндов или людей гениальных, обстоятельства жизни человека до пятнадцатилетнего возраста, как ни важны эти годы с психологической точки зрения, редко имеют большое значение. И, может быть, не стоит сожалеть о том, что свои детские годы Марко Поло обошел молчанием.

Хотя мать Марко Поло рано умерла, а дядя мальчика — тоже Марко Поло — все эти годы, вероятно, безвыездно торговал в Константинополе, будущий путешественник жил в Венеции у своей тетки Флоры (по отцовской линии), и у него было несколько двоюродных братьев и сестер. Трое из них являлись незаконными, но, кажется, этому в те времена в Венеции придавали мало значения. В самом деле, у Марко Поло был еще один двоюродный брат, мать и отец которого неизвестны и у которого, в свою очередь, имелась внебрачная дочь. Вполне вероятно, что, пока отец Марко не возвратился из Азии, мальчик находился на воспитании у родственников.

Жизнь Марко протекала так, как она протекала в то время у всех мальчиков. О школе говорить почти не приходится, знания Марко приобретал на каналах и набережных, мостах и площадях города. Формальное образование получали тогда очень немногие; тем не менее, вопреки мнению многих издателей и комментаторов, вполне возможно, что Марко умел читать и писать на родном языке. Во вступительной главе к своей книге Поло сообщает, что «он занес в записную книжку лишь немного заметок», так как не знал, вернется ли когда-нибудь из Китая на родину. В другой главе книги Поло заявляет, что в течение своего путешествия к великому хану он «старался быть как можно внимательнее, примечая и записывая все то новое и необыкновенное, что приходилось слышать или видеть». Посему мы вправе заключить, что мальчик, который, как нам известно, впоследствии, находясь в Азии, выучил четыре языка, мог хоть немного читать и писать по-итальянски. Не исключено, что он обладал кое-какими познаниями и во французском. Если не говорить о его скудных познаниях литературного порядка, которых ему было недостаточно, чтобы написать объемистую книгу без посторонней помощи, то почти все, что знал Марко, он почерпнул на венецианских набережных и в венецианских церквах.

Как и всем его сверстникам, ему приходилось принимать участие в церковных празднествах, а их в Венеции было много. Вместе со своими друзьями Марко, должно быть, участвовал в торжественных шествиях и церемониях. Собор святого Марка — а он мало изменился с тех пор, как у его портала ребенком играл Марко Поло — сам по себе служил школой как для совсем неграмотных, так и для ученых людей. Его великолепные громадные мозаичные картины в живых образах рассказывали историю человечества. В атриуме собора перед глазами зрителей, сверкая красками, вставала вся легенда о сотворении мира и человека — Каин и Авель, Ной и его ковчег, Вавилонская башня, Авраам и иные патриархи, Иосиф и Моисей. Изумленные дети разглядывали на стенах храма картины о жизни Христа и его крестных страданиях, и язык линий, язык сияющих золотом и всевозможными оттенками красок доносил им оставленные Христом заповеди. Любая стена, любая арка собора была покрыта мозаиками на библейские сюжеты. Самый невежественный человек мог читать, страницу за страницей, гигантскую книгу этих величественных мозаик, которые своими немеркнущими красками и золотом сияют перед нами и поныне, через семь веков после того, как их по кусочку создали старинные мастера.

Нередко мальчик с открытым ртом и удивленными глазами стоял перед алтарем и слушал легенду о том, как было привезено из Александрии тело патрона Венеции — святого Марка. Эта легенда, записанная мессером Мартино да Канале в Венеции на своеобразном старофранцузском языке как раз в годы детства Марко Поло, дошла до нас, и она достойна внимания.

Легенда гласит, что святой Марк, отправившись в плаванье для проповеди, был захвачен бурей и вследствие этого был вынужден высадиться в Венеции. Здесь его приветствовал ангел словами: «Мир тебе, Марк, евангелист» — и предсказал ему, что его тело некогда найдет себе последнее успокоение в этом городе, расположенном на море.

Это была отнюдь не единственная легенда о святом покровителе Венеции, — Марко Поло слыхал и другие. Греясь на солнышке на Пьяцце, старики частенько рассказывали собиравшимся вокруг них мальчикам и такую историю: когда в 1094 году готовились освятить собор, выстроенный для останков святого Марка, тела его не оказалось — никто не знал, куда оно делось после великого пожара 976 года, разрушившего старую церковь. Республика объявила пост и устроила всеобщее молебствие, с тем чтобы бог помог отыскать тело святого Марка. Когда процессия во главе с дожем медленно двигалась по собору, у одной из колонн воссиял яркий свет, где-то рассыпалась каменная кладка и из отверстия показалась рука с золотым кольцом на среднем пальце. В то же мгновение по всему собору разлился чудесный аромат. Ни у кого не было сомнения, что воистину нашлось тело святого Марка, и все вознесли хвалу господу за столь дивное возвращение исчезнувшего святого.

Тело святого Марка поместили в мраморном склепе, где оно находилось до 1811 года. Потом его перенесли на главный престол собора, там оно и поныне.

Мальчик готов был, не зная усталости, всечасно бродить в прохладе и сумраке собора святого Марка; собор этот являлся во многих отношениях оригинальнейшим собором мира. Ни одна его колонна не походила на другую, так как все они были свезены сюда из разных мест. Любая из этих колонн могла бы поведать историю какого-нибудь языческого храма или раннехристианской церкви, для которых ее скульпторы и высекали. Каждый капитан и шкипер, возвращаясь в Венецию, привозил на своем корабле добычу: великолепные мраморные колонны или плиты стариннейших зданий, прекрасные статуи и иные предметы искусства, некогда составлявшие славу древней Греции и Рима. Марко зачаровывали чудесные гладкие панели на стенах. Их изготовляли следующим образом: брали колонны и продольно их распиливали, плоскую сторону распиленных колонн полировали, а затем их укрепляли в стене, стыкая жилку с жилкой в симметрично перевернутом положении. В результате жилки на панели располагались так, что напоминали зрителю узоры, которые делают дети на листе пергаментной бумаги, когда они, нанеся на него большое чернильное пятно и не дав пятну высохнуть, сгибают и складывают лист вдвое: чернильная клякса растекается, порождая очертания всевозможных чудовищ. Марко мерещились, как это мерещится впечатлительным посетителям собора и ныне, драконы и деревья, утесы и горы, святые и ангелы.

По большим праздникам, чтобы взглянуть на чудесный, убранный серебром и золотом запрестольный образ Пала д’Оро (его делали в Константинополе в течение целых ста лет), Марко приходилось с усилием протискиваться сквозь толпу прихожан — все они были разодеты в шелка, щеголяли мехами, тем не менее от них разило чесноком, луком и рыбой, а под всей этой роскошью нижняя их одежда отнюдь не отличалась чистотой. Всякий раз, как только откидывали скрывавшую образ завесу, по всему собору прокатывались приглушенные возгласы удивления и восхищения, близкого к благоговению; при виде цветных эмалей, изображающих сцены из жизни святых, богоматери и Иисуса, украшенных шестью тысячами жемчужин, гранатов, сапфиров, рубинов и изумрудов, у мальчика загорались глаза; прихожане шепотом передавали друг другу, что на образе тридцать фунтов золота и триста фунтов серебра, а если говорить о драгоценных каменьях, то им нет и цены[34].

На алтаре перед Пала д’Оро стояли тяжелые золотые сосуды и подсвечники; позади, между двумя изящными витыми алебастровыми колоннами, был расположен алтарь Святого Креста. Когда ризничий с зажженной свечой в руках проходил мимо колонн, их поверхность излучала рассеянный свет, и кто-то шептал мальчику, что колонны эти были привезены в честь святого Марка из великого храма царя Соломона в Иерусалиме.

Временами Марко любил побродить по галереям и посмотреть, как трудятся мастера, изготовляющие мозаики, — следует помнить, что собор святого Марка строился в течение многих лет и что он украшается даже поныне. Мастера охотно отрывались от дела и разговаривали с ясноглазым мальчиком, который уже тогда был любознателен и хотел, как это выразил за много веков до него Вергилий, «знать, откуда что происходит». Марко рассказывали, как изготовлялись кусочки камня и стекла для мозаики, и он немало дивился, узнав, что перед его глазами настоящее, неподдельное золото, тоненькой пластинкой его вкладывали меж двух докрасна раскаченных листов стекла, а затем резали на маленькие квадратики и выстилали ими десятки тысяч квадратных футов — бросая свой отблеск на пышные изображения, где были воплощены легенды и предания веков, золото сияло с каждой стены, с каждого свода.

Когда Марко надоедал и собор, и тяжелый запах ладана, и протяжные песнопения, он играл с друзьями под портиками собора и на его ступенях, без конца потешаясь забавными барельефами, украшавшими семь арок входа в храм Тут был и лев, держащий в раскрытой пасти младенца, и орел, схвативший ягненка, и всевозможные животные — существующие и фантастические, — жнущий пшеницу крестьянин, мужчина и женщина верхом на драконе, охотники, ссорящиеся между собой мальчики, мальчики, крадущие яйца, и многое другое. Марко и его друзья наперечет знали каменные символические изображения всех месяцев года. Они знали также, что резное изображение маленького хромоногого человека на костылях, приложившего палец к губам, — это портрет строителя собора, зодчего, чье имя навсегда осталось неизвестным. Они и сами могли кому угодно рассказать легенду о том, как этот зодчий предстал, появившись неведомо откуда, перед дожем Пьетро Орсеоло (дож собирался заново отстроить собор после разрушительного пожара 976 года) и заявил ему, что он построит прекраснейший в мире собор при одном лишь условии — если ему, зодчему, будет поставлена на видном месте статуя К несчастью, кто-то подслушал, как этот зодчий сказал, что собор все же будет не столь прекрасен, как он мог бы его сделать. Дож якобы не простил ему этих слов, и статуя зодчего была поставлена отнюдь не на видном месте.

А как мальчики любили разглядывать четырех золоченых бронзовых коней, которым пришлось столько странствовать по свету с тех пор, как они вышли из-под руки ваятеля! Одни утверждали, что кони эти греческие, другие — что они стояли в Риме на арке, воздвигнутой в честь Нерона, пока Константин не увез их на императорский ипподром в Византии. Дандоло получил их как часть своей военной добычи в 1204 году, переправил по морю и торжественно водрузил на внешней галерее собора. Марко Поло и его друзьям не дано было знать, что пройдут века и слава Царицы Адриатики закатится, а бронзовых коней Наполеон увезет из Венеции и поставит в Париже, не могли они знать и того, что после Ватерлоо кони снова будут переправлены в Венецию и вновь будут смотреть с высоты собора на жителей города. И уж как Марко мог бы предугадать, что спустя еще столетие этих коней укроют в Риме, с тем чтобы уберечь их от гибели, которой грозила им каждая падающая бомба?

Пьяцца ныне не совсем та, какой была она при Поло. Теперь ее покрывает мостовая, тут и там выросли новые здания, но многие сооружения остались неизменными с XIII века. Стоило Марко выйти на площадь, как перед его взором, на фоне сияющего южного неба, у самого берега, рисовались две огромные колонны, одна из красного, другая из серого гранита. Когда-то их было три, за сто лет перед этим они были привезены в качестве трофея из далекого Тира. Одна колонна упала в воду, и ее больше оттуда уже не поднимали. Две другие долго лежали на берегу, так как никто не брался поставить их. Наконец, в 1172 году Никколо Бараттьери, инженер из Ломбардии, вызвался поднять колонны. На вершину одной из колонн была водружена статуя святого Феодора, древнего покровителя венецианцев, стоящего на спине крокодила. Марко, должно быть, удивлялся, как все удивляются и поныне, почему статуя Феодора обращена лицом не к морю, а к городу, хотя и слава и богатства пришли в Венецию именно с моря. Лев святого Марка, венчающий теперь вторую колонну, в ту пору еще не был поставлен.

Возвышающиеся над морем колонны привлекали Марко и его сверстников и тем, что между ними находились игорные столы, около которых постоянно собирались толпы клиентов. Люди говорили, что разрешение поставить эти столы первоначально было дано самому Бараттьери в качестве вознаграждения за его услуги. Внимание мальчиков привлекало тут и иное обстоятельство, куда более трагического характера: удовлетворив просьбу Никколо Бараттьери об игорных столах, отцы города издали приказ, согласно которому именно здесь должны были совершаться все публичные наказания и казни; камни Пьяцетты могут рассказать не одну повесть о том, как у этих колонн пытали, мучили и казнили и мужчин и женщин.

Марко бродил по улицам, плавал по каналам, и где бы он ни оказался, всюду он видел перемены — старые дома сносились, строились новые, гораздо богаче, возводились настоящие дворцы. Ибо богатства Востока рекой лились в Венецию и город отстраивался и разрастался во всех направлениях. Хотя излюбленным средством передвижения оставалась гондола, кое-где на улицах и аллеях по-прежнему встречались и кони, а за площадью святого Марка, там, где теперь разбиты королевские сады, находились конюшни дожа.

Любимым местом прогулок у мальчиков служили Риальто и набережные. Риальто являлось центром венецианской жизни. Сюда сходились и улицы и каналы со всеми их мостами. Здесь были лавки и шумные базары. Здесь находилась старейшая церковь Венеции — Сан-Джакомо-ди-Риальто. По преданиям, она была построена в V веке. В тени ее украшенной фресками колоннады собирались поделиться новостями купцы и маклеры: они говорили об отправлении и прибытии судов, о всевозможных политических событиях, обо всем, что происходило в Венеции. На фронтоне этой церкви было начертано изречение, ныне известное всему свету, хотя, возможно, столь же бесполезное, как и все другие изречения, красующиеся на зданиях, где вершится правосудие и решаются дела граждан. Уже стариком Марко Поло пришлось быть свидетелем того, как церковь Сан-Джакомо-ди-Риальто передвигали со старого места на новое. Риальто расширялось, а для того чтобы защитить людей от солнца, соорудили лоджию. Древнюю церковь передвинули, многое при этом было в ней разрушено, многое перестроено заново. Но до сих пор прохожие могут прочесть те же самые слова первоначальной надписи, которая виднеется под изображением креста: «Hoc circum templum sit ius mercantibus aequum, pondera nec vergant nec sit conventio prava» [«Да будет у этого храма купеческий закон справедлив, вес без обмана, а слово договора верно»].

На площади Риальто толпились купцы и путешественники со всех концов земного шара — из Леванта и Греции, из Испании и Франции, из холодных северных стран — Германии и Англии. Все толковали тут только о купле и продаже. Казалось, Венеция живет только куплей и продажей и только для купли и продажи — в такой атмосфере и рос мальчик Марко. Стать богатым купцом — об этом мечтал каждый венецианец; мечтал и Марко, что настанет день, когда он, подобно своему отцу и дяде, которых он еще не видал, отправится в неведомые страны Востока и достигнет ослепительного богатства, выстроит себе на каком-нибудь канале Венеции чудесный дворец и, кто знает, даже будет избран дожем! В середине XIII столетия — в те дни процветания и блеска — венецианцу все казалось возможным.

Шумные улицы, где кипит торговля, всегда притягивают к себе малышей — нигде не найти лучшего места для игр, нигде так не напроказишь. Тем более привлекали детей улицы и каналы Венеции — всемирного перекрестка, где Восток встречался с Западом, где разнаряженные в византийские шелка и атлас люди задевали плечом грубую одежду и меха приезжих северян, где от зари до зари толпились выходцы со всех уголков Средиземноморья. Узенькие венецианские улицы и площади кишели народом с самого утра, когда колокол марангона призывал ремесленников на работу, и до тех пор, пока, через три часа после захода солнца, звон риальтины не возвещал тушение огней. Венеция являлась важнейшим мировым торговым центром, в ней было полно всякого рода чужестранцев, мошенников и авантюристов.

Правила поведения и морали в Венеции были далеки от строгости, и вечно торчавшие на улицах мальчишки нередко привыкали ко многому такому, что отнюдь не соответствовало их возрасту. Легкие нравы венецианок были известны по всей Италии. Хроники и стихи тех времен, говоря о дочерях Венеции, напоминают собой едкие строки Марциала, Ювенала и Петрония. Венецианки не были в безопасности, находясь среди бела дня на улице или даже в церкви Один дошедший до нас документ на латинском языке рассказывает, как Совет сорока[35] судил жителя квартала Сант-Эустачо Занино Гриони и приговорил ею к тюремному заключению на три месяца за то, что он на площади Сан-Витале напал на Морету, дочь Марко Поло, и оскорбил ее. В декрете Большого совета[36], изданном в марте 1315 года, говорится, что «multa inhonesta et turpis committuntur in ecclesia et porticu et platea Santi Marci»[37], а немного времени спустя из собора святого Марка был изгнан патриций Марко Гримиани: он пытался изнасиловать молодую девушку в самом атриуме собора. Интересно отметить, что, когда его приговорили по суду к штрафу в триста лир, треть штрафа шла в пользу девушки. В архивах этой эпохи есть множество записей о том, как судили и приговаривали к наказанию представителей самых знатных родов за похищение и изнасилование женщин, за двоеженство и прочие, еще худшие дела — и все это творилось, по-видимому, без всякого зазрения совести и совершенно открыто.

В те времена, когда сквернословие и богохульство было распространеннейшим явлением (удивительно, как мною ругательств остались неизменными в течение многих столетий!), венецианцы столь славились своим сквернословием, что на них даже жаловался Петрарка, а в городских архивах хранятся официальные предписания, направленные против ругани и богохульства. В одном из таких предписаний, составленном на вульгарной латыни, свойственной тогдашней юриспруденции, оказано, что любой человек, мужчина или женщина, оскорбивший другого, назвав его «vermum canem»[38], должен наказываться штрафом в двадцать сольдо. Азартные игры получили такое распространение, что приходилось постоянно принимать законы по надзору за ними. Пришлось ввести и закон, запрещающий азартные игры в портике собора святого Марка, а также на дворе Дворца дожей или внутри его. Профессиональных игроков пороли и клеймили железом.

В Венеции XIII века едва ли можно было рассчитывать на опрятность и простоту в образе жизни, на честность или неподкупность в политике, на добродетельно-чистые и строгие правила поведения. Город беспрестанно кипел и метался в погоне за наживой и удовольствиями, в лихорадке страстей и пороков Сюда съезжались люди любой национальности, любого характера. Венеция стояла на одной из главных дорог в Святую Землю. На каналах, улицах и базарных площадях города разгуливали паломники, мужчины и женщины любого возраста и положения, авантюристы и воры, честные люди и проповедники, проститутки, шпионы и купцы. Бедняки ютились кто где мог, богачи поселялись в гостиницах и тавернах Немецкий епископ из Пассау, Фольгер фон Элленбрехтс-кирхен, оставил нам живое описание венецианских гостиниц того времени — путешественники могли от души восхищаться прекрасным мрамором, но там не было ни печей, ни канализации, никаких санитарных удобств вообще. Епископ пишет, что постели, точнее тюфяки, были ужасны, а мебель вся расшатана и поломана. Но, добавляет епископ, хозяева венецианских гостиниц «придерживались восхитительного обычая — украшали спальни цветами».

Уже давно венецианцы, возмутившись тем, как в гостиницах постояльцам открыто предлагают женщин, приняли против этого соответствующие законы, но законы эти оказались тщетны. В 1226 году сами отцы города (так и слышишь их благочестивые воздыхания) признали, что «le meretrici fossero omnino necessarie in terra ista»[39]. Продажным женщинам было лишь запрещено жить в частных домах, они должны были селиться в специальном квартале. Согласно тому же предписанию, эти женщины имели право бродить среди толпы на Риальто, околачиваться около таверн, но «как только раздавался первый звук вечернего звона в соборе святого Марка», им нужно было удаляться в свой квартал в Кастеллетто. Кое-кого из этих прекрасных дам мы знаем по имени: Мария Гречанка, Лена из Флоренции, Изабелла из Франции и так далее — подобные имена свидетельствуют, что товар с иностранными этикетками всегда и всюду ценился гораздо выше отечественного.

Законы, ограничивающие местожительство проституток, оказались неэффективными, проститутки и селились и занимались своим ремеслом во многих других частях города. Оригинальный рисунок, изображающий, как скромно одетые проститутки всячески соблазняют одного очень робкого молодого человека, сохранился в знаменитой рукописи «Первой декады Ливия»; двух проституток написал Карпаччо: они пышно, по всем требованиям моды, разнаряжены и украшены драгоценностями, вокруг них комнатные собачки и птицы; картина эта, называемая «Due Соrtigiane» («Две куртизанки»), хранится в Венеции, в галерее музея Коррер[40].

Венецианские нравы были грубы, но они становились еще грубее от присутствия неистово пылких, жадных на удовольствия чужестранцев, заполнявших город. В этой пестрой толпе было перемешано все: любовь шла рука об руку с низменной похотью, религиозный фанатизм с безбожием, немыслимая скаредность с милосердием, добродетель с преступлением, отвага с трусостью, лицемерие со святостью, самая черная подлость с ангельской непорочностью. Натуры утонченные, характеры с едва уловимыми оттенками и переходами были неведомы Венеции, где во времена Марко Поло умирал старый мир и в мучительных родовых муках появлялся новый.

Преступления были обычным делом повсюду, для борьбы с ними издавалось все больше и больше законов. Эти многочисленные законы бросают яркий свет на образ жизни и характер венецианцев. Преступления против собственности наказывались гораздо суровее, чем преступления против личности. Из всех преступлений самым ужасным считалось воровство. За кражу имущества стоимостью в двадцать сольдо человека подвергали порке и клеймению железом. За повторную кражу ему вырывали глаза. Если украденное оценивалось свыше двадцати сольдо, преступника вешали. Если пойманный с поличным вор защищался с оружием в руках или кого-нибудь ранил, ему вырывали глаза и отрубали правую руку. Убийц обезглавливали, вешали между колонн на Пьяцетте или жгли на костре; отравителям, если жертва оставалась в живых, отрубали одну, а иногда и обе руки или выжигали глаза раскаленным добела металлом. Особо опасных преступников перед казнью обнажали до пояса и на длинной лодке возили по Большому каналу от собора святого Марка до Санта-Кроче, все время терзая докрасна накаленными щипцами. У Санта-Кроче преступника, отрубив ему правую руку, привязывали к хвосту лошади и волочили по улице. Дотащив до Пьяцетты, к колоннам, его обезглавливали, четвертовали и выставляли напоказ публике.

Людей, совершивших преступления меньшие, особенно же духовных лиц, сажали в деревянные клетки, подвешенные к вершине кампанилы святого Марка, и оставляли на осмеяние толпы, давая им лишь хлеб да воду. Сидели в таких клетках больше года. За преступления совсем незначительные виновнику вешали на шею доску, на которой были перечислены его проступки.

Запруженные толпами шумные улицы, разнузданность нравов, жестокость и бесчеловечность, грязь и разврат, странным образом уживающиеся рядом с красотой и великолепием, — вот силы, в горниле которых выплавлялся характер и ум мальчика Марко в те долгие годы, когда его отец, мессер Никколо, и дядя, мессер Маффео, находились то в Константинополе, то в Бухаре, ехали по пустыням и степям Центральной Азии и жили при великом хане Хубилае в его столице Ханбалыке, за много тысяч миль от Венеции.

Но не все было черно и безобразно в Венеции XIII века. Как и ныне, венецианцы были тогда, по-видимому, очень жизнерадостными и веселыми, пристрастными к удовольствиям людьми. Год у них был размечен множеством радостных, красочных дней святых. В те дни все от мала до велика выходили в своих лучших камзолах и панталонах, в шелках, мехах и золоте, чтобы поесть, попить, потанцевать и повеселиться. Люди отрешались от скучных повседневных забот и, под ярко-синим небом, у сверкающей на солнце воды, наслаждались жизнью. Эти старинные празднества частью характерны для быта Венеции до сих пор, но многое вместе с падением республики ушло в прошлое.

Из праздников Марко и его сверстники больше всего любили «Ла Сенса» — великий день Вознесения господня, город тогда сверкал всеми цветами радуги, и все, кто только мог, выходили посмотреть ежегодное обручение Венеции с морем. Это был самый важный, самый торжественный, самый красочный праздник из всех праздников в году Происхождение этого праздника восходит к 1000 году, когда дож Пьетро Орсеоло II завоевал Далмацию. После триумфального возвращения Орсеоло из похода было решено, что каждый год в день Вознесения — день отплытия Орсеоло в Далмацию — дож, духовенство и народ должны принимать участие в благословении Адриатики.

Первоначально церемония была проста. Духовенство в праздничных ризах садилось на задрапированную малиновой тканью барку, везя с собой для обряда очищения воду, соль и оливковую ветвь. На пути к Лидо к барке духовенства присоединялась парадная барка дожа. Затем, плывя к Лидо, участники процессии пели литании и псалом «Exaudi nos Domme»[41]. Епископ возносил торжественную молитву богу, прося об умиротворении сердец и забвении грехов. Свою молитву он заключал следующими словами, произносимыми по-латыни: «Мы просим тебя, боже, даровать нам это море, просим ниспослать всем, кто плавает по нему, мир и спокойствие». Благословив воду и пропев седьмой стих пятьдесят первого псалма: «Окропи меня иссопом, и буду чист», — прелат обрызгивал дожа и его свиту освященной водой, остаток которой выплескивал в море. После этого в церкви Сан-Ник-коло служили торжественную мессу и дож возвращался домой.

С течением времени праздник приобрел гораздо более пышный и торжественный характер, он был ознаменован новой церемонией — sposalizio, или обручением. По случаю своего вшита в Венецию папа Александр III в 1177 году преподнес дожу Циани перстень, сказав при этом: «Прими его как залог владычества над морем, которое ты и твои наследники получают навечно». С тех пор «Ла Сенса» стал наиболее торжественным из всех венецианских праздников.

Дож со свитой выходил в самом пышном, торжественном одеянии и садился на свою барку; гребли на барке юноши из знатных семей. Барка дожа, за которой следовали тысячи лодок и гондол, направлялась к Лидо. Там ее встречал епископ Кастелло, преподносивший дожу очищенные каштаны, красное вино и букет роз в серебряной вазе. Епископ, после обычной молитвы, благословлял уже приготовленный золотой перстень. Дож, поднявшись со своего места, бросал перстень в Адриатику, произнося торжественную фразу: «Desponsamus te, mare, in signum veri perpetuique dominii Serenissimae Republicae Venetae» [«Мы обручаемся с тобой, о море, в знак истинного и вечного владычества светлейшей республики Венеции»]. Служили мессу, после мессы дож устраивал большой прием и давал торжественный обед. На площади святого Марка возникала оживленная ярмарка, вырастали балаганы — пиры и веселье, купля и продажа, обжорство и выпивки беспрепятственно длились восемь дней. Праздник стал большой ежегодной венецианской ярмаркой, где можно было что угодно и продать и купить. На ярмарку стекался народ из всех соседних городов и селений: во всей Европе нельзя было найти другого такого места, где скоплялось столько товаров из стран Востока и Запада. Чтобы привлечь в город побольше публики, всем, кто в эти праздничные дни посещал церковь, выдавались индульгенции.

Ярче всего запечатлелось в сознании юного Поло торжество по поводу вступления Лоренцо Тьеполо в должность дожа в 1268 году. Празднество это своими глазами видел Мартино да Канале, в «Венецианской хронике» он оставил нам его описание. Вполне возможно, что будущий создатель прославленной книги о путешествиях стоял средь толпы рядом с крупнейшим из средневековых хронистов Венеции и обменивался с ним своими замечаниями.

Начиная свой рассказ об этом торжественном дне, Канале пишет, что дож прежде всего пригласил к себе и обнял всех, с кем он раньше не ладил, и они стали его друзьями. Затем наступил черед и торжественным церемониям, первая из которых имела место на воде.

Матросы все до одного тоже возглашали хвалу дожу, и галеры проплыли по каналам города.

Потом подошли суда с жителями близлежащих островов; особенно выделялись люди из Мурано — на их барках были живые петухи, на мачтах развевались огромные флаги.

Наконец открылось торжественное шествие ремесленников — они шли мимо дожа и догарессы по цехам, парами, все разнаряженные, каждый цех был одет по-особому. В голове каждого цеха шагали мастера-старшины. Первыми шли увенчанные цветами кузнецы, они несли знамена, трубы и иные музыкальные инструменты. Приблизившись к дворцу, приветствовали дожа, желая ему долгой жизни, победы и удачи. За кузнецами двигались меховщики, разодетые в горностаевые и другие дорогие меха; шли они тоже попарно и тоже возглашали приветствия. Потом, с песнями и музыкой, появились прядильщики и десять капитанов парусных судов — их белая одежда была украшена багряными звездами, впереди их шли музыканты. С трубами, серебряными чашами, с кувшинами вина, с венками из листьев оливы на головах и с ветвями оливы в руках выступала многочисленная процессия ткачей: тут были мастера-хлопчатобумажники, мастера по шерстяным тканям, мастера-одеяльщики. На них были белые плащи, расшитые цветами лилии, на голове венки из позолоченного бисера. Перед ткачами шли музыканты и знаменосцы, а также маленькие девочки и мальчики: дети шагали парами и пели. Повсюду раздавались возгласы: «Viva il nostro signore Lorenzo Tiepolo, nostro doge».[42]

Процессии, казалось, не будет конца. За цехом ткачей шли цехи сапожников, торговцев шелком и бархатом, торговцев продовольствием и сыром, все в пурпурном и лиловом платье; торговцы птицей и рыбой — их одежда была оторочена мехом; за ними, в венках из жемчуга — старшины менял, и тут же ехали два всадника, одетых, как странствующие рыцари, а с ними четыре женщины в диковинных платьях — две шли пешком, две восседали на лошадях. За менялами появились цирюльники, за цирюльниками стеклодувы. Одежда на стеклодувах была алая, отделанная мехом, на голове — венки из жемчуга с золотым обручем, в руках фляги, бокалы и иные их чудесные произведения. Впереди стеклодувов шли музыканты. Стеклодувов сменили мастера по гребням и фонарям, последние несли фонари, в которых сидело множество всякого рода птиц. «Чтобы доставить удовольствие монсиньору дожу, они открыли фонари, и все птицы вылетели и разлетелись туда и сюда, куда какая птица хотела». Затем подошли пышно одетые золотых дел мастера «в венках и ожерельях из золота, серебра, жемчуга, самоцветов, сапфиров, изумрудов, алмазов, топазов, гиацинтов, аметистов, рубинов, яшмы и карбункулов великой цены».

Так процессия шла мимо дожа и догарессы с музыкой и кликами в честь новоизбранного главы Венеции. «Я вынужден умолчать об остальных ремесленниках, — заканчивает свой рассказ Канале. — Знайте, что монсиньор дож был введен в свою должность… в понедельник, и до воскресенья венецианцы были только тем и заняты, что ходили поглядеть на своего Синьора и Госпожу тем порядком, какой я описывал».

Нет сомнения, что впоследствии, лежа под звездами где-нибудь в пустынях Средней Азии, у мерцающего костра, в обществе одетых в вонючие овчины монголов, вслушиваясь в их бесконечные рассказы о набегах, о любви, внимая жалобным звукам татарских дудок, Марко Поло нередко вспоминал это пышное празднество венецианцев.

Марко и его друзья могли усвоить на улицах Венеции немало и других уроков. Свадьба в Венеции обычно справлялась по обрядам католической церкви, но женщины, стремясь уклониться от выплаты поборов, частенько обходились без благословения церкви, а иногда до брака даже и не встречались со своими будущими мужьями. Такие браки можно было объявить недействительными, и, пользуясь этим, многие мужчины заводили себе по нескольку жен. Нередко это влекло за собой судебные процессы; о таких судебных процессах до нас дошло множество записей, сделанных на диковинной мешанине местного диалекта и дурной латыни. Выдержки из двух судебных записей стоит здесь привести. Хотя эти записи относятся к 1443 году, они показывают, насколько свободны были венецианские нравы в XIII веке.

Некий Пьетро из Тренто, торговец метлами, проходя однажды вечером по приходу святых Гервасия и Протасия, остановился напротив дома Катаруццы, вдовы Джованни Банко. Увидев в окне хозяйку, он обратился к ней:

— Мадонна, подыщи мне красивую девушку.

— Ах ты образина бесстыжая, ах ты пьянчужка! Что я тебе — сводня? — завизжала вдова.

— Неужто я сказал, что ты сводня? Я ведь тебя прошу подыскать мне девушку в жены.

— Ну, разве что так, — отвечает Катаруцца, перебирая в уме всех знакомых ей девушек. — Господи, да я найду тебе девушку, право слово, найду. Приходи ко мне завтра.

На следующий день Пьетро явился. Его уже ждали красивая девушка по имени Мария и доминиканец Моксе. Последний спросил Пьетро и Марию, желают ли они соединиться «как повелевает бог и святая церковь». Те отвечали утвердительно, взяли друг друга за руку, «fecero colassion de brigade e poi consumaverunt matrimonium»[43] — и дело было кончено!

В другом заплесневелом, ветхом томе рассказывается о Беатриче Франчиджене. Возвращаясь домой из Тревизо, она остановилась в доме своей родственницы Занины, где случайно находился некий Фалькон, которого Беатриче давно знала. Взаимопонимание между Беатриче и Фальконом было достигнуто весьма быстро, и Занина простодушно рассказывала на допросе:

Брак обходился дешево, добрые граждане Венеции относились к нему легко и так же легко шли на разрыв. По-видимому, они отнюдь не руководствовались европейскими канонами рыцарства и возвышенной любви. В своем отношении к женщине они скорее следовали древней азиатской традиции, на жен они смотрели прежде всего как на воспитательниц детей и на хозяек. В интереснейшем документе, написанном в ту пору, когда Марко Поло был уже стариком, фра Паолино дает своим землякам-венецианцам совет, как надо выбирать жену: она должна быть не моложе восемнадцати лет, а муж не моложе двадцати одного. «Нельзя допускать, чтобы муж действовал по совету своей жены, жена не обладает здравым суждением, ибо у нее телосложение не здравое и не сильное, а хилое и слабое, а ведь ум по природе соответствует телосложению». Кроме того, женщин-рабынь, не связанных какими-либо моральными соображениями, в те времена было так много, а их сожительство с хозяевами было столь открытым, что свободным женщинам, если они хотели удержать или вернуть привязанность мужей, самим приходилось опускаться до уровня невольниц. Хроники той эпохи полны зловещих рассказов о том, как из мести закалывали и отравляли своих домашних: это вызывалось интригами жен, рабов, сожительниц, любовников. Умопомешательство вследствие отравления было столь обычным, что получило специальное название — «эрберия». Обо всем этом во времена Марко Поло шли оживленные толки на улицах.

Резвясь и забавляясь повсюду, мальчишки вряд ли могли избежать знакомства с похоронами — этот обряд в Венеции во многом напоминал похоронные обряды Египта и древнего Востока. Покойника клали на полу, посыпанном пеплом. Звонил, созывая на похороны, колокол, а на улице, у входа в дом, священники пели Miserere и псалмы. Муж или жена умершего должны были на людях выражать свое горе самым энергичным образом: кататься по земле, вопить, безжалостно рвать на голове волосы, беспрестанно выть и стонать — все это в точности по обычаям Востока.

Когда завернутого в полотно или циновку покойника друзья поднимали, собираясь вынести, то, как бы желая помешать этому, муж или старший из присутствующих, преграждая путь, бросался ничком на порог, и его нужно было оттаскивать с дороги. Пока покойника несли в приходскую церковь, его родные и друзья голосили и выли не смолкая. То же самое было во время отпевания. Бессмысленный вой не утихал и у самой могилы. Этот варварский обычай держался веками. Тщетно боролась с ним церковь, искоренили его наконец, лишь пустив в ход угрозу отлучения. Бедняки нередко выставляли своих умерших родственников на несколько дней на улице, с тем чтобы растрогать сердца проходящих и получить милостыню.

Лучшие свои часы мальчики проводили на набережных, поблизости от воды. Ведь дома у них в большинстве были темные, окон в них мало, да и окна узкие, с железными решетками. Если дом стоял на каком-нибудь маленьком канале, свет в него почти не проникал, внутри было холодно, мрачно, сыро. Едва ли у кого-нибудь имелись сточные трубы, вся надежда была на прилив и отлив. Правда, существовали камины, а кое-где и печи, но вся мебель, вся утварь была груба, неуклюжа, слишком мало чувствовалось уюта, и мальчики каждое утро с радостью удирали на улицу, на теплое солнышко.

Утренний туалет не требовал много времени. Как почти все жители Европы в те времена, венецианцы, и мужчины и женщины, спали голыми. Мылись немногие, скорее в виде исключения, а когда приходилось мыться, то мужчины и женщины мылись вместе, скребя и натирая друг друга без всякого чувства стеснения, свойственного нашим дням. Нижнее белье носили редко, а если и носили, то никогда его не меняли. Белье считалось такой роскошью, что некая вдова София Банбариго оставила по завещанью «одну из своих новых рубашек донне Рени и одну донне Донаде». В другом источнике рассказывается, что, условливаясь со служанкой о жалованье, хозяева обещали ей «одну рубашку на год». О чистоплотности венецианцы заботились мало, внешний вид был для них гораздо важнее. Подобно всем жителям Европы, жители Венеции — мужчины и женщины — ходили в дорогих шелках, в мехах, щеголяли драгоценностями, но не мылись, а нижняя одежда у них была или чудовищно грязна, или ее не было вовсе.

Итак, подстриженные под скобку мальчики, одев короткие туники и кожаные башмаки, а то и деревянные сандалии, съедали свой завтрак, состоящий из овощей, фруктов, рыбы, а иногда и мяса — мясо было остро сдобрено пряностями, особенно в летнюю пору, когда пища быстро портилась, — и удалялись прочь из дома.

Мостовых на улицах Венеции не было, а грязи сколько угодно. Женщины, чтобы не пачкать в грязи своих юбок, ходили на высоких деревянных сандалиях или в деревянных башмаках. Подошвы у таких башмаков зачастую были высотой более трех футов — ходить в них было все равно, что на ходулях, и упавшей при ходьбе женщине — в особенности беременной — грозила серьезнейшая опасность. Впоследствии власти заявили, что из-за таких несчастных случаев женщины рожают недоношенных детей или уродов, и запретили им ходить в столь высоких башмаках. Для поддержания чистоты на улицах никаких мер не принималось, мусор и отбросы хозяйки выкидывали прямо за дверь. Отбросы подбирали лишь свиньи из монастыря святого Антония Падуанского, которые свободно бродили по всему городу.

Направляясь к набережным, Марко Поло и его приятели частенько останавливались посмотреть, как трудятся у своих печей стеклодувы. Они диву давались, глядя, как ловко мастер погружает трубку в горшок со сверкающей жидкостью, как он раскачивает и вертит в воздухе эту трубку со светящимся раскаленным пузырем на конце и, словно волшебник, придает пузырю любую форму, какую захочет. Ребята следили, как под проворными руками мастеров пузырь или комок стекла меняет свои очертания, как, добавляя из печи стекла еще и еще и орудуя стальными ножницами и щипцами, мастера создают сосуды всех мыслимых фасонов и цветов. Всю эту работу выполняли члены корпорации или цеха стеклодувов, ревниво оберегавшего секреты своего производства. Слонялись мальчики и перед открытыми мастерскими ткачей, выделывавших шелковое, златотканное и серебротканное полотно, алое камчатное полотно, останавливались перед мастерами по вышивке, которой Венеция славилась на всю Европу. И золотых дел мастера, и кожевники, и ювелиры — все они трудились на открытом воздухе, и зачарованными глазами мальчуганы разглядывали орнаменты, кольца, цепи, филигрань, столовое серебро и эмали: эти изделия находили себе сбыт во всех концах Европы. Дети любили также посмотреть, как льют бронзу и другие сплавы и металлы, как изготовляют оружие, латы и кольчуги — их покупали отправляющиеся на Восток паломники, авантюристы и воины, постоянно наводнявшие город. Лучшие образцы работы венецианских мастеров приберегались для праздничных ярмарок, где за них платили дороже и где они олицетворяли собой перед всем светом и величие Царицы Адриатики и ее первенство как в торговле и богатстве, так и в ремеслах — восточных и европейских.

После многих остановок и поворотов, миновав мосты и пройдя по узеньким дорожкам, мальчики оказывались наконец у Арсенала — он был расположен в восточной части города. Арсенал быстро становился величайшим промышленным предприятием всего Западного мира. Хотя средоточием могущества и богатства Венеции были Риальто, площадь святого Марка и Дворец дожа, реальной основой ее величия являлся Арсенал. Он был раскинут на двух островах, с одним-единственным выходом в лагуну; во времена детства Марко Поло вокруг Арсенала возводились массивные стены.

В Арсенале изготовляли любую часть корабля, строили и военные и торговые суда, делали якоря, клепку, снасти, парусину, отливали пушки. Работа шла под строгим контролем властей. Мастеров здесь подбирали тщательнейшим образом, и им надлежало пройти определенную военную выучку. Из арсенальских мастеров вербовали полицию и пожарных, им же предоставляли и честь нести вновь избранного дожа вокруг площади святого Марка, а также стоять в качестве стражей у Дворца дожа во время заседаний Большого совета. Самому искусному мастеру давали титул «Верховного Адмирала», он являлся начальником всех, кто работал в Арсенале. У него было немало привилегий, он носил особую пышную одежду, а позднее ему было предоставлено право исполнять обязанность кормчего на барке дожа в те торжественные дни, когда новый дож вступал в свою должность.

Лесные склады были завалены всякого рода лесом — пихта для мачт, перекрытий и обшивки, лиственница для бимсов, ореховое дерево для рулей, вяз для кабестанов — вся эта древесина привозилась из лесов, росших на материке поблизости. Дуб, идущий на кили, ребра и палубу, привозили из Истрии и Романьи: после обработки его погружали на десять лет в воду, с тем чтобы придать ему твердость и устойчивость от температурных колебаний. Работа в канатных и иных мастерских, в кузницах, в литейных шла беспрерывно, на глазах возникал и оснащался корабль за кораблем — для жадных на развлечения детей это был истинный рай. Но сюда тянуло людей и постарше. Здесь побывал поэт Данте — Арсенал произвел на него столь глубокое впечатление, что он описал его в «Божественной комедии», сравнив озеро кипящей смолы, уготованное мздоимцам, с кипящей смолой, виденной им в Арсенале.

Мы гордимся огромными массами наших товаров и изделий, а на сборочные цехи наших крупнейших заводов мы смотрим как на чудо современной техники. А ведь применяемые на этих заводах методы были известны и венецианским arsenalotti. Перо Тафур, посетивший Венецию в 1436 году, пишет, с какой быстротой оснащались там галеры, когда корпус был уже готов:

Надо сказать, что венецианцы действительно умели строить корабли с феноменальной быстротой. В 1570 году, во время войны с турками, сто галер было построено и оснащено в течение ста дней. Нам известно, что французский король Генрих III, приехав летом 1574 года в Венецию, осматривал Арсенал. Ему показали галеру, у которой были установлены только киль да ребра. Затем король сел за двухчасовую торжественную трапезу. За эти два часа галера была полностью достроена, оснащена, вооружена и, в присутствии короля, спущена на воду.

От Арсенала юный Марко нередко направлял свои стопы к набережным и пристани, где кипела жизнь и бился пульс Венеции — крупнейшего торгового центра средневековья.

На пристанях высились груды венецианских товаров, заготовленных на вывоз, — соль, стекло, соленая рыба, изделия из дерева, сварочное железо. Тут же лежали и товары, привезенные из других итальянских городов, из Германии,. Венгрии, Далмации, даже из Франции, Испании и далекой Англии, — товары эти надо было переправить на Восток. Огромные галеры — и длинные и круглые — стояли у причала, с них сгружали товары, только что привезенные с Востока: аккуратно сложенные штабеля красноватого сандалового дерева с острова Тимор — от этого дерева шел сильный запах; тюки шелка и хлопчатых тканей всяческих сортов и всевозможной расцветки — эти тюки привезли из Дамаска, Багдада и Александрии. Рядом громоздились мешки со смолами и лекарствами — гуммиарабик, корица, кассия, ревень, мирра. Около всех этих товаров хлопотали корабельные писаря и кладовщики: они проверяли, взвешивали, измеряли, сравнивали, спорили, в то время как купцы, стоявшие тут же, во все глаза следили за разгрузкой более ценной клади — самоцветов, жемчуга, коралла, золотых и серебряных слитков и монет. Неподалеку в беспорядке валялись кули и связки благоухающей гвоздики, мускатного ореха, бамбуковых трубок с камфорой, перца, имбиря, слоновой кости и красного камедного дерева. У причала лежали мраморные колонны и архитравы, цоколи и плиты — их похитили где-нибудь на побережье Сирии, Греции, Египта, в разрушенных храмах, и привезли сюда, чтобы украсить собор святого Марка и другие церкви, возводившиеся повсюду, или пустить на строительство дворца какого-нибудь знатного венецианца или разбогатевшего купца.

Как удобно было сидеть мальчикам на этих камнях и наблюдать за всем, что происходило вокруг; несколько лет спустя вот так же сидел на грубо оббитом камне у старого Баптистерия юный Данте, следя, как под чудодейственной рукой строителя вырастает Дуомо, кафедральный собор его любимой Флоренции. Хотя в 1321 году, незадолго до своей кончины, Данте и побывал в Венеции, он едва ли встречался с Марко Поло. Одному из этих никогда не видавших друг друга людей судьбой было предназначено поведать миру бессмертную повесть о путешествии к Золотому Востоку и назад в Европу — самом удивительном путешествии из всех путешествий, какие только предпринимались на земле и на море, — второй заслужил вечную славу своим рассказом о величайшем Путешествии в царство духа.

Перед глазами была калейдоскопическая картина. Все время возникали новые сцены, доносились новые звуки. Длинной чередой шли женщины, изредка среди них встречались и мужчины; у всех у них был странный вид, диковинная одежда, они мрачно и злобно посматривали вокруг. Это рабы, только что привезенные под стражей с Леванта, их родина была далеко-далеко, впереди их ждал невольничий рынок. Тут же без всякого дела бродили матросы — среди них слышался разговор на самых разных языках, они толкались, хохотали, шутили, не упуская случая взглянуть на каждое смазливое женское личико или изящную фигуру — сколько долгих недель на море они были лишены этой возможности!

В толпе нередко шныряли евреи, приплывавшие на лодках со Спиналунги — острова, расположенного за каналом напротив Пьяцетты. Венецианские евреи исподволь начинали играть в левантийской торговле весьма важную роль, и хотя христиане заставляли их жить отдельно, польза, которую они приносили республике в морских предприятиях, была очевидна, и их отнюдь не преследовали. В глазах мальчиков, буквально впитывавших все впечатления, евреи мало чем выделялись из пестрой толпы, толкающейся на набережных с утра до вечера, а иногда и до глубокой ночи.

Венецианские суда плавали по всем морям и рекам Европы. Флаг льва святого Марка был известен в любом порту, достойном этого названия. Договоры и соглашения обязывали Венецию поддерживать дружеские отношения как с мусульманами, так и с христианами. Венеция вела дела с египетским султаном и татарским ханом, с братскими городами Италии и императором Германии.

Юный Марко любил, несомненно, наблюдать, как входили и уходили из гавани галеры — одни под парусами, другие на веслах; гребцами были и невольники и свободные люди. Корабли подплывали, становились на якорь, подходили к причалам; мальчика восхищало их разнообразие. Тут были маленькие суденышки, ведшие торговлю в пределах устья, суда побольше — они поднимались и вверх по рекам, — огромные галеры для плавания в открытом море, длинные могучие военные корабли с castelli (башнями) на палубе, под охраной пращников и лучников, с катапультами и баллистами, с запасом каменных ядер, с impavesata — кожаными щитами, ограждающими борт от греческого огня, с мощным клювом на носу — таранить противника. Вдоль набережных и каналов двигались сторожевые суда, команда их была одета в панцыри — эти суда выслеживали контрабандистов. Наряду с большими кораблями тут и там, огибая острова и выходя за пределы лагуны, быстро скользили плоскодонные, послушные рулю рыбачьи суда — под лучами яркого солнца их красные и оранжевые паруса словно пылали, отбрасывая на воду странные тени, похожие на тени летящих птиц. Иногда они возвращались, доверху нагруженные сардинами и другой рыбой, уступая дорогу судам, везущим на рынок виноград, тыквы, фиги, гранаты. Мальчики знали очертанья каждою паруса, каждого корабля в лагуне, они без колебания могли сказать, с какого острова прибыло то или другое судно.

А чего только не услышишь от моряков, когда они садятся за обед или бездельничают в свободные часы! Внимая им, Марко был на седьмом небе. Рассказам не было конца: тут и битвы, и пиратские нападения, контрабандисты и кораблекрушения, таинственные злоключения и любовные истории в дальних странах. Марко, с его быстрым и молодым умом, жадно впитывал множество самых разнообразных сведений и знаний — старинные морские предания, словечки и выражения из незнакомых, диковинных языков, кой-какие правила кораблевождения; не раз приходилось ему слышать и о том, где достают разные товары и где их можно продать наивыгоднейшим образом. Пожалуй, он и не мечтал, что настанет время, когда он, венецианский мальчик, который теперь, обхватив руками колени и широко раскрыв глаза, сидит перед простыми мореходами и с волнением слушает их рассказы, проберется в неведомые земли на много тысяч миль дальше, чем любой из его собеседников, а повесть о том, что он увидит, далеко превзойдет все, что только довелось до тех пор слышать миру. И, конечно, ему и не грезилось, что эта его повесть, переведенная на все языки, будет завораживать и изумлять и детей и взрослых даже спустя шесть долгих столетий после того, как он найдет себе успокоение в родной ему венецианской земле.

Такова была Венеция, где в 1254 году родился Марко Поло, таковы там были мужчины и женщины, таковы улицы и дома, дворцы и храмы, таковы обычаи и нравы — все это вместе взятое формировало податливый юный ум Марко как раз в ту пору, когда он рос и мужал.

И когда мессер Никколо Поло со своим братом мессером Маффео после долгих странствий в далеких-далеких странах высадился в Венеции, он встретился наконец «с сыном пятнадцати лет по имени Марко» и увидел, что мальчик и добр и пригож.