Венок памяти

Вспоили вы нас и вскормили,

Отчизны родные поля,

И мы беззаветно любили

Тебя, Святой Руси земля.

Теперь же грозный час борьбы настал,

Коварный враг на нас напал,

И снова в поход!

Труба нас зовет!

Мы вновь встанем в строй

И все пойдем в священный бой

Мы дети России великой,

Мы помним заветы отцов,

Погибших за край свой родимый

Геройскою смертью бойцов.

Пусть каждый и верит, и знает,

Блеснут из-за тучи лучи,

И радостный день засияет,

И в ножны мы сложим мечи.

ФРАНЦИЯ

ЛЮБОВЬ в ней чистая горит

К земле родимой и к народу, —

Объята ею, — отразит

Она тяжёлую невзгоду…

РОССИЯ

В ней ВЕРА глубока, тревогой

Не поколеблена ничуть,

Святая Русь во имя Бога

Свершает свой победный путь…

АНГЛИЯ

НАДЕЖДА в ней всегда живёт

На мощь, величие России.

С ЛЮБОВЬЮ, ВЕРОЮ идёт

Она на бой и их зовёт

Сломить надменные стихии…

МОРАЛЬ

Перед грозой враждебных сил

В дни тяжкой скорби, испытаний —

Святой союз их в поле брани

Сам Бог с небес благословил.

За Русь Святую и царя

Идёт с мечом поборник славы;

И не страшит богатыря

Дракон кощунственный трёхглавый.

Идёт вперёд и верит в Бога,

Идёт… и грозен словно вал;

А там готовы на подмогу

Его друзья: и бритт, и галл…

Вдали блестят победы-зори,

Они откроют к счастью дверь…

И за страдания и горе

Тебе отплатят, грубый зверь!

Ночь порвет наболевшие нити.

Вряд ли их дотянуть до утра.

Я прошу об одном, напишите,

Напишите три строчки, сестра.

Вот вам адрес жены моей бедной.

Напишите ей несколько слов,

Что я в руку контужен безвредно,

Поправляюсь и буду здоров.

Напишите, что мальчика Вову

Я целую, как только могу,

И австрийскую каску из Львова

Я в подарок ему берегу.

А отцу напишите отдельно,

Как прославлен наш доблестный полк,

И что в грудь я был ранен смертельно,

Исполняя мой воинский долг.

Словно в саване против ущелья

Грозно встала крутая гора.,

Там, сражаясь с врагом и с метелью

Подыматься придется с утра.

В злую полночь в стенах Баязета,

Стережа притаившийся бой,

Я припомнил спокойное лето,

Старый сад и свиданье с тобой.

И не страшно мне это безмолвье,

Не боюсь поклониться судьбе,

Потому что я крепок любовью,

И все мысли мои о тебе.

Помнишь сад накануне рассвета,

Помнишь розовый куст у скамьи?

Продолжается чудное лето

Для заветного цвета любви.

В эту полночь во тьме непогожей

В отдаленной и злой стороне

Ты наверное, молишься тоже,

И все мысли твои обо мне.

Вижу комнатку, образ, лампадку.

Вижу каждую мелочь вокруг,

Платья белого каждую складку

И тебя, мое сердце, мой друг.

Я целую тебя без ответа

Так легко, чтоб не слышала ты,

И шепчу, что в стенах Баязета

Не осыплются наши цветы.

Он взят. Он вырван из неволи,

Славянский древний город Львов!

Встал богатырь на бранном поле,

Взмахнул мечем, — и нет врагов!

Под бранный гром из Швабской[1] клети

Освобожден славянский лев.

И, как олень, от русской плети,

Бежит тюремщик двух столетий,

Тот, что кичился, обнаглев.

Трепещет Габсбургская клика,

Лоскутья рвутся пополам.

Вся Русь от мала до велика

На зов воинственнаго клика

Идет развеять пыльный хлам.

Несет карательное пламя,

Врагу сжигающее кровь.

А за мечом — святое знамя —

Славянам братскую любовь!

Врагам — безмерная могила!

Безумцам — каменная клеть!

Да разве есть такая сила,

Что может Русь преодолеть?!

На проводах грозного года,

В тяжелые вещие дни,

Все та же молитва народа:

«Боже, Царя храни!»

Пусть буйно пылают пожары,

Пусть смерть рассыпает огни.

Не сломят нас злые удары!

«Боже, Царя храни!»

Взмывают германские волны

По нашим родным берегам.

Но русские скалы безмолвны.

«Царствуй на славу нам!»

Вечная память почившим!

Многая лета — живым,

Вражий набег истощившим,

Русским мечом огневым!

Славьтесь, родные дружины,

Ясно взирайте вперед

Всем вам послужит единый

Спаянный русский народ!

Год, только год прошел, а мнится, что века

Над человечеством сменились в это время…

Но цель великая теперь недалека,

Как плод, готово пасть насыщенное бремя.

В день грознопамятный, единая, как встарь,

Под звон колоколов, не знающая смерти,

Россия говорит: «Великий Государь!

В победу полную и в дух народный верьте!»

По воле Господа безмерный путь пройдя,

Народ и армия друг друга любят свято.

Русь крепко верует в Верховного Вождя.

Вождь грозно верует в родимого солдата.

Да здравствует великая, родная,

Могучая бестрепетная рать!

Все для тебя, заступница земная,

Клянемся сделать мы, посеять и собрать!!

Пусть память вечная торжественно хранит

Всех, павших доблестно за честь родной державы.

Мы сложим памятник им выше пирамид,

Бессмертный обелиск народной вечной славы…

В превратности судеб приближенные к Богу,

Неуловимые, как тень,

Всем миром, как один, снимаются в дорогу

Из городов и деревень…

Пусть будет пожжено взлелеянное поле,

Пусть гибнет вещий клад крестьянского труда,

Но царственный народ ярма чужой неволи

Носить не будет никогда!

Он пламени предал насиженные гнезда,

Свои дома разрушил сам.

И к сердцу Родины уходит в ночь по звездам,

Доверив будущность славянским небесам.

О Русь! Ты — странница, приближенная к Богу,

Носящая Христа в истомленной груди.

Безропотна сильна и, победив тревогу,

К востоку в час ночной, к могуществу гряди!

Великой страннице рассказывают звезды,

Что вскоре океан надвинется назад,

Как в сказке, оживут разрушенные гнезда,

Поднимется посев. Воскреснет мертвый сад.

Полягут вечным сном непрошенные гости.

Пройдет над ними Русь державную стопой.

И в памяти людей, как зелень на погосте,

Все беды горькие окутает покой.

Когда в Великую субботу

Шли звонари к колоколам,

Свой флот на грешную работу

Послал кощунственный ислам.

Ползли турецкие галеры

Во мраке сумрачном, как тать,

Чтоб торжество Христовой веры

Кровавым буйством запятнать;

Чтоб смерть красавице Одессе

Послать с языческим «алла»,

Лишь запоют «Христос воскресе»,

Лишь зазвонят колокола.

Никто не знал, что недруг в море

Стоит, закутанный в туман.

В церквах, в часовнях и в соборе

Сбирались толпы христиан.

Никто не знал. Лишь Бог единый

Все знал и видел с небеси.

Он любит нрав наш голубиный,

Бог, сострадающий Руси.

Он не допустит злого ига.

Кругом Его — святой синклит.

Господь зовет архистратига

И в море быть ему велит.

В ночи смущен турецкий кормчий,

Ведущий тайну корабля.

Чудесный звон идет все громче

От волн у самого руля.

Вот ураган небесных крылий

Велит пирату отойти,

И ангел правит бег флотилий

По незнакомому пути.

Тогда вокруг вскипают волны,

Загрохотал подземный гул,

И вдруг «Меджидие» огромный,

Как челн рыбачий, затонул.

А в этот самый миг в Одессе

Священник, выйдя на амвон,

Провозгласил Христос воскресе,

И поднялся пасхальный звон.

Он обошел весь город белый,

Ушел за дальний волнорез,

И море Черное пропело

Ему: воистину воскрес!

Их было несколько на площади у храма

В сожженном турками армянском городке

На красной мостовой, как мраморная драма,

Застыли беглецы, поникшие в тоске.

Там больше не грозит им наглый бич османа,

Но сразу оживить замученных нельзя…

Им все мерещится из горного тумана

Турецкое «алла», пугая и грозя.

Вот в чёрном женщина оплакивает мужа.

В горах, где прятались, как призраки, они,

В плечо он ранен был. А холод, дождь и стужа

Сожгли последние трепещущие дни…

И вот на площади он умер. Поглядите!

Шьёт саван женщина на каменном полу,

Из дивных кос своих серебряные нити

Вдевает медленно в холодную иглу.

Давно ль, красавица, чернели косы эти?

Давно ли дом твой цвел, храня семьи добро?

Но больше нет его… В лохмотьях плачут дети,

И только в волосах сияет серебро…

19.07.1914 — 19.07.1916.

Она уже близка — вторая годовщина

Того святого дня, когда родной народ

Грудь к груди встретился с насильем чужанина,

Ворвавшегося к нам лавиною невзгод,

В надежде сокрушить славянства исполина

В Четырнадцатый год.

О, этот грозный год кровавого разгула,

Год, в летопись веков преступною рукой

Внесенный, год — когда «доверье обманула

Ложь, возведенная в культуры высший строй»,

Год адских кононад немолкнущего гула,

Год жертв неслыханных, год бури боевой!..

День девятнадцатого июля рокового

Навеки в памяти всех стран и всех племен;

Он, гранью новой став на рубеже былого,

Судьбы Европы всей решить был обречен —

В расчетах дерзостных вождя слепцов слепого,

Кем меч коварно был над миром занесен.

И он разбил весь мир на два враждебных стана:

Поработители, предатели, рабы —

В одном, над кратером дремавшего вулкана

Справляющие пир губительной борьбы;

В другом — соратники славянского титана,

Борцы за свет свобод, за лучшия судьбы…

Четырнадцатый год — он только был предтечей

Преемников своих: судеб он не решил.

В Пятнадцатом — с его ожесточенной сечей —

Уравновесилась готовность ратных сил;

Но сколько он нанес народам всем увечий,

Как много вырыл он безвременных могил!..

Был враг наш опьянен обманчивым успехом,

Доставшимся ему ценою чести всей, —

Позорною ценой, — всех преступлений эхом

Успех отозвался с привисленских полей,

С лесных литовских пущ, — ударил по доспехам

И в грудь, и в тыл ему налет богатырей.

Они воспрянули по всем кровавым нивам

Пошли они вперед, как буйный ураган,

Вся мощь родных Добрынь в них хлынула разливом

На хищников-врагов тысячеверстный стан,

Везде кладя предел их замыслам кичливым,

Им всюду нанося глубоких язвы ран…

Ты, год Шестнадцатый, ты вынесешь решенье,

Желанный дашь исход разладу двух миров,

Ты истощишь в конец безумства исступленья,

Ты гидру зла спалишь огнем своих громов,

Ты — год возмездия за дерзость преступленья,

За беспримерные жестокости врагов!..

Да, год возмездия!.. Оно уже настало,

О нем уже гремел победный вешний гром,

Июньская гроза врасплох врага застала,

Прозимовавшего на фронте боевом…

Наш древний Святогор лишь приподнял забрало

Да крепче на чело надвинул свой шелом, —

И он уже нашел земли родимой тягу,

И бросил он ее с размаху на врага,

Дерзнувшего хулить сынов Руси отвагу,

Покинувших уют родного очага

И плоть и кровь свою несущих в жертву благу

Всех, для кого не жизнь — отчизна дорога…

Наш Святогор-народ, в невзгодах закаленный,

Со славой завершит страны великий путь, —

В нем дух окреп в боях, всей мощью ополченной

Вздохнула в дни скорбей его живая грудь,

И он пошел вперед, страданьем искупленный,

И вновь его назад с дороги не свернуть.

Он — ко всему готов… Его сынов дружины

Победоносные врезаются в оплот

Насильника-врага, — с равнинной Буковины

Предгорьями Карпат Господь их стяг несет…

О будь благословен в святой день годовщины,

Четырнадцатый год!..

Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!

Италия! Германия! Австрия!

И на площадь, мрачно очерченную чернью,

багровой крови пролилась струя!

Морду в кровь разбила кофейня,

зверьим криком багрима:

«Отравим кровью игры Рейна!

Громами ядер на мрамор Рима!»

С неба, изодранного о штыков жала,

слезы звезд просеивались, как мука в сите,

и подошвами сжатая жалость визжала:

«Ах, пустите, пустите, пустите, пустите!!»

Бронзовые генералы на граненом цоколе

молили: Раскуйте, и мы поедем!

Прощающейся конницы поцелуи цокали,

и пехоте хотелось к убийце — победе.

Громоздящемуся городу уродился во сне

хохочущий голос пушечного баса,

А с запада падал красный снег

сочными клочьями человечьего мяса.

Вздувается у площади за ротой рота,

у злящейся на лбу вздуваются вены.

«Постойте, шашки о шелк кокоток

вытрем, вытрем в бульварах Вены!»

Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!

Италия! Германия! Австрия!»

А из ночи, мрачно очерченной чернью,

багровой крови лилась и лилась струя.

У Вильгельма Гогенцоллерна

Размалюем рожу колерно.

Наша пика — та же кисть,

Если смажем — ну-ка счисть!

Австрияки у Карпат поднимают

благой мат.

Гнали всю Галицию шайку глуполицую.

Ну и треск же, ну и гром же

Был от немцев подле Ломжи!

Вильгельмова карусель:

«Под Парижем на краю лупят армию мою.

Я кругами бегаю да ничего не делаю»

Эх и грозно, эх и сильно

Жирный немец шел на Вильно,

Да в бою у Осовца

Был острижен, как овца.

Эх, султан, сидел бы в Порте,

Дракой рыла не попорти.

Немец дикий и шершавый разлетался над Варшавой.

Да казак Данила Дикий продырявил его пикой.

И его жена Полина шьет штаны из цеппелина

Эх ты немец, при да при же.

Не допрешь, чтоб сесть в Париже.

И уж братец клином клин — ты в Париж, а мы в Берлин

По черным улицам белые матери

судорожно простерлись, как по гробу глазет.

Вплакались в орущих о побитом неприятеле:

«Ах, закройте, закройте глаза газет!»

Письмо.

Мама, громче!

Дым.

Дым.

Дым еще!

Что вы мямлите, мама, мне?

Видите —

весь воздух вымощен

громыхающим под ядрами камнем!

Ма-а-а-ма!

Сейчас притащили израненный вечер.

Крепился долго,

кургузый,

шершавый,

и вдруг, —

надломивши тучные плечи,

расплакался, бедный, на шее Варшавы

Звезды в платочках из синего ситца

визжали:

«Убит,

дорогой,

дорогой мой!»

И глаз новолуния страшно косится

на мертвый кулак с зажатой обоймой.

Сбежались смотреть литовские села,

как, поцелуем в обрубок вкована,

слезя золотые глаза костелов,

пальцы улиц ломала Ковна.

А вечер кричит,

безногий,

безрукий:

«Неправда,

я еще могу-с —

хе! —

выбряцав шпоры в горящей мазурке,

выкрутить русый ус!»

Звонок.

Что вы,

мама?

Белая, белая, как на гробе глазет.

«Оставьте!

О нем это,

об убитом, телеграмма.

Ах, закройте,

закройте глаза газет!»

Хорошо вам.

Мертвые сраму не имут.

Злобу

к умершим убийцам туши.

Очистительнейшей влагой вымыт

грех отлетевшей души.

Хорошо вам!

А мне

сквозь строй,

сквозь грохот

как пронести любовь к живому?

Оступлюсь —

и последней любовишки кроха

навеки канет в дымный омут.

Чту им,

вернувшимся,

печали ваши,

чту им

каких-то стихов бахрома?!

Им

на паре б деревяшек

день кое-как прохромать!

Боишься!

Трус!

Убьют!

А так

полсотни лет еще можешь, раб, расти.

Ложь!

Я знаю,

и в лаве атак

я буду первый

в геройстве,

в храбрости.

О, кто же,

набатом гибнущих годин

званый,

не выйдет брав?

Все!

А я

на земле

один

глашатай грядущих правд.

Сегодня ликую!

Не разбрызгав,

душу

сумел,

сумел донесть.

Единственный человечий,

средь воя,

средь визга,

голос

подъемлю днесь.

А там

расстреливайте,

вяжите к столбу!

Я ль изменюсь в лице!

Хотите —

туза

нацеплю на лбу,

чтоб ярче горела цель?!

Даты

времени,

смотревшего в обряд

посвящения меня в солдаты.

«Слышите!

Каждый,

ненужный даже,

должен жить;

нельзя,

нельзя ж его

в могилы траншей и блиндажей

вкопать заживо —

убийцы!»

Не слушают.

Шестипудовый унтер сжал, как пресс.

От уха до уха выбрили аккуратненько.

Мишенью

на лоб

нацепили крест

ратника.

Теперь и мне на запад!

Буду идти и идти там,

пока не оплачут твои глаза

под рубрикой

«убитые»

набранного петитом.

Вам, проживающим за оргией оргию,

имеющим ванную и теплый клозет!

Как вам не стыдно о представленных к «Георгию»

вычитывать из столбцов газет?!

Знаете ли вы, бездарные, многие,

думающие, нажраться лучше как, —

может быть, сейчас бомбой ноги

вырвало у Петрова поручика?..

Если б он, приведенный на убой,

вдруг увидел, израненный,

как вы измазанной в котлете губой

похотливо напеваете Северянина!

Вам ли, любящим баб да блюда,

жизнь отдавать в угоду?!

Да я лучше в баре буду б……

подавать ананасную воду!

Гремит и гремит войны барабан.

Зовет железо в живых втыкать.

Из каждой страны

за рабом раба

бросают на сталь штыка.

За что?

Дрожит земля

голодна,

раздета.

Выпарили человечество кровавой баней

только для того,

чтоб кто-то

где-то

разжился Албанией?

Сцепилась злость человечьих свор,

падает на мир за ударом удар

только для того,

чтоб бесплатно

Босфор

проходили чьи-то суда.

Скоро

у мира

не останется не поломанного ребра.

И душу вытащат.

И растопчут там её

только для того,

чтоб кто-то

к рукам прибрал

Месопотамию.

Во имя чего

сапог землю растаптывает скрипящ и груб?

Кто над небом боев —

свобода?

бог?

Рубль!

Когда же встанешь во весь свой рост,

ты,

отдающий жизнь свою им?

Когда же в лицо им бросишь вопрос:

за что воюем?

Война, война!

Кажденья у киотов

И стрекот шпор.

Но нету дела мне до царских счетов,

Народных ссор.

На кажется — надтреснутом — канате

Я — маленький плясун.

Я — тень от чьей-то тени. Я — лунатик

Двух темных лун.

Белое солнце и низкие, низкие тучи,

Вдоль огородов — за белой стеною — погост.

И на песке вереницы соломенных чучел

Под перекладинами в человеческий рост.

И, перевесившись через заборные колья,

Вижу: дороги, деревья, солдаты вразброд.

Старая баба — посыпанный крупною солью

Черный ломоть у калитки жует и жует…

Чем прогневили тебя эти старые хаты, —

Господи! — и для чего стольким простреливать грудь?

Поезд прошел и завыл, и завыли солдаты,

И запылил, запылил отступающий путь…

— Нет, умереть! Никогда не родиться бы лучше,

Чем этот жалобный, жалостный, каторжный вой

О чернобровых красавцах.

— Ох, и поют же

Нынче солдаты! О, господи Боже ты мой!

Я знаю правду! Все прежние правды — прочь!

Не надо людям с людьми на земле бороться.

Смотрите: вечер, смотрите: уж скоро ночь.

О чём — поэты, любовники, полководцы?

Уж ветер стелется, уже земля в росе,

Уж скоро звёздная в небе застынет вьюга,

И под землёю скоро уснём мы все,

Кто на земле не давали уснуть друг другу.

Петроградское небо мутилось дождем,

На войну уходил эшелон.

Без конца — взвод за взводом и штык за штыком

Наполнял за вагоном вагон.

В этом поезде тысячью жизней цвели

Боль разлуки, тревоги любви,

Сила, юность, надежда… В закатной дали

Были дымные тучи в крови.

И, садясь, запевали Варяга одни,

А другие — не в лад — Ермака,

И кричали ура, и шутили они,

И тихонько крестилась рука.

Вдруг под ветром взлетел опадающий лист,

Раскачнувшись, фонарь замигал,

И под черною тучей веселый горнист

Заиграл к отправленью сигнал.

И военною славой заплакал рожок,

Наполняя тревогой сердца.

Громыханье колес и охрипший свисток

Заглушило ура без конца.

Уж последние скрылись во мгле буфера,

И сошла тишина до утра,

А с дождливых полей все неслось к нам ура,

В грозном клике звучало: пора!

Нет, нам не было грустно, нам не было жаль,

Несмотря на дождливую даль.

Это — ясная, твердая, верная сталь,

И нужна ли ей наша печаль?

Эта жалость — ее заглушает пожар,

Гром орудий и топот коней.

Грусть — ее застилает отравленный пар

С галицийских кровавых полей…

Я не предал белое знамя,

Оглушенный криком врагов,

Ты прошла ночными путями,

Мы с тобой — одни у валов.

Да, ночные пути, роковые,

Развели нас и вновь свели,

И опять мы к тебе, Россия

Добрели из чужой земли.

Крест и насыпь могилы братской

Вот где ты теперь тишина!

Лишь щемящей песни солдатской

Издали несется волна.

А вблизи — все пусто и немо,

В смертном сне — враги и друзья,

И горит звезда Вифлеема

Так светло, как любовь моя.

Меняю жизнь, иду в солдаты,

Блеснуть в бою, среди огня,

Мои серебряные латы

И грива белого коня.

Когда убьют — цветок родится,

Цветком я буду, жизнь любя,

Не все же станут люди биться,

Тревожить войнами себя.

Когда-нибудь мир обновленный

Полюбит нежные цветы,

Я, в красоту земли влюбленный,

Жизнь отдаю для красоты!

Как средиземный краб или звезда морская,

Был выброшен последний материк.

К широкой Азии, к Америке привык,

Слабеет океан, Европу омывая.

Изрезаны ее живые берега,

И полуостровов воздушны изваянья;

Немного женственны заливов очертанья:

Бискайи, Генуи ленивая дуга.

Завоевателей исконная земля —

Европа в рубище Священного Союза —

Пята Испании, Италии Медуза

И Польша нежная, где нету короля.

Европа цезарей! С тех пор, как в Бонапарта

Гусиное перо направил Меттерних,—

Впервые за сто лет и на глазах моих

Меняется твоя таинственная карта!

Немецкая каска, священный трофей,

Лежит на камине в гостиной твоей.

Дотронься, — она, как игрушка, легка;

Пронизана воздухом медь шишака.

В Познани и Польше не всем воевать —

Своими глазами врага увидать:

И, слушая ядер губительный хор,

Сорвать с неприятеля гордый убор!

Нам только взглянуть на блестящую медь

И вспомнить о тех, кто готов умереть!

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Безымянная манна его —

Сострадательный, темный, вседеятельный —

Океан без души, вещество…

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры,

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами

Золотые созвездий шатры…

Аравийское месиво, крошево

Начинающих смерть скоростей —

Миллионы убитых задешево,

Протоптали тропу в пустоте —

Доброй ночи! Всего им хорошего

В холодеющем Южном Кресте.

Этот воздух пусть будет свидетелем —

Дальнобойное сердце его —

Яд Вердена всеядный и деятельный —

Океан без окна, вещество…

Шевелящимися виноградинами

Угрожают нам эти миры

И висят городами украденными,

Золотыми обмолвками, ябедами,

Ядовитого холода ягодами

Растяжимых созвездий шатры —

Миллионы убитых задешево

Протоптали тропу в пустоте

Доброй ночи! Всего им хорошего

От лица земляных крепостей!

Там лежит Ватерлоо — поле новое,

Там от битвы народов светло:

Свет опальный — луч наполеоновый

Треугольным летит журавлем.

Глубоко в черномраморной устрице

Аустерлица забыт огонек,

Смертоносная ласточка шустрится,

Вязнет чумный Египта песок.

Будут люди холодные, хилые

Убивать, холодать, голодать —

И в своей знаменитой могиле

Неизвестный положен солдат.

Неподкупное небо окопное —

Небо крупных оптовых смертей —

За тобой, от тебя — целокупное

Я губами несусь в темноте.

За воронки, за насыпи, осыпи,

По которым он медлил и мглил:

Развороченных — пасмурный, оспенный

И приниженный гений могил.

Для чего ж заготовлена тара

Обаянья в пространстве пустом,

Если белые звезды обратно,

Чуть-чуть красные, мчатся в свой дом?

Чуешь, мачеха звездного табора —

Ночь, — что будет сейчас и потом?

Сквозь эфир, десятично означенный

Свет размолотых в луч скоростей

Начинает число, опрозрачненный

Светлой болью и молью нолей:

Весть летит светопыльной обновою:

— Я не Лейпциг, я не Ватерлоо,

Я не битва народов — я новое —

От меня будет свету светло…

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб — от виска до виска,

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?

До чего эти звезды изветливы —

Все им нужно глядеть — для чего?

В осужденье судьи и свидетеля

В океан без окна — вещество…

Помнит дождь — неприветливый сеятель —

Безымянная манна его,

Как лесистые крестики метили

Океан или клин боевой.

Научи меня ласточка хилая

Разучившаяся летать

Как мне с этой воздушной могилой

Без руля и крыла управлять.

Хорошо умирает пехота

И поет хорошо хор ночной

Над улыбкой приплюснутой Швейка

И над птичьим копьем Дон-Кихота

И над рыцарской птичьей плюсной.

И дружит с человеком калека —

Им обоим найдется работа

И стучит по околицам века

Костылей деревянных семейка —

Эй, товарищество, шар земной!

Нам союзно лишь то, что избыточно

Впереди не провал, а промер

И бороться за воздух прожиточный

Эта слава другим не в пример.

И сознанье свое затоваривая

Самым огненным бытием

Я ль без выбора пью это варево

Свою голову ем под огнем?

Слышишь мачеха звездного табора —

Ночь, что будет сейчас и потом?

Наливаются кровью аорты

И звучит по рядам шепотком:

Я рожден в девяносто четвертом

Я рожден в девяносто втором

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году — и столетья

Обжигают меня огнем.

Но окончилась та перекличка

И пропала, как весть без вестей,

И по выбору совести личной

По указу великих смертей.

Я — дичок испугавшийся света,

Становлюсь рядовым той страны,

У которой попросят совета

Все кто жить и воскреснуть должны.

И союза ее гражданином

Становлюсь на призыв и учет,

И вселенной ее семьянином

Всяк живущий меня назовет…

Свершилось. Рок рукой суровой

Приподнял завесу времен.

Пред нами лики жизни новой

Волнуются, как дикий сон.

Покрыв столицы и деревни,

Взвились, бушуя, знамена.

По пажитям Европы древней

Идет последняя война.

И все, о чем с бесплодным жаром

Пугливо спорили века.

Готова разрешить ударом

Ее железная рука.

Но вслушайтесь! В сердцах стесненных

Не голос ли надежд возник?

Призыв племен порабощенных

Врывается в военный крик.

Под топот армий, гром орудий,

Под ньюпоров[3] гудящий лет,

Все то, о чем мы, как о чуде,

Мечтали, может быть, встает.

Так! слишком долго мы коснели

И длили Валтасаров пир!

Пусть, пусть из огненной купели

Преображенным выйдет мир!

Пусть падает в провал кровавый

Строенье шаткое веков, —

В неверном озареньи славы

Грядущий мир да будет нов!

Пусть рушатся былые своды,

Пусть с гулом падают столбы;

Началом мира и свободы

Да будет страшный год борьбы!

В семье суровых ветеранов

Пью чай. Пальба едва слышна.

Вдали — под снегом спит Цеханов,

И даль в снегу погребена.

Сквозь серые туманы солнце

Неярко светит без лучей.

Тиха беседа о японце,

И равномерен звук речей.

Незримо судьбы всей Европы

С судьбой уральцев сплетены, —

Но нынче в снежные окопы

Доходит смутно гул войны.

Мир крикнул этим бородатым

Сибирякам: «Брат, выручай!»

И странно с сумрачным солдатом

Пить на досуге мутный чай.

Неизмеримым бредят грезы,

Крушеньем царств и благом всех…

А здесь — рассказы про шимозы

Сменяет беззаботный смех.

Залито поле, как золотом,

Щедрым посевом патронов.

Вдалеке, как гигантским молотом,

Расколоты гребни склонов.

На холмике ждет погребения,

Ниц повергнуто, тело солдата.

Слабый запах тления,

А в руке письмо зажато.

Рядом тела лошадиные:

Оскалены зубы, изогнуты шеи…

Ах, не труды ль муравьиные

Эти валы, окопы, траншеи?

Видел я: меж винтовок раздробленных

Лежит с дневником тетрадка;

Сколько тайных надежд, обособленных,

В нее вписывал кто-то украдкой!

Манерки, ранцы, зарядные

Ящики, крышки шрапнелей,

И повсюду воронки громадные

От снарядов, не достигших цели.

Брожу меж обломков, гадательно

Переживая былые моменты.

А вдали, взвод солдат, старательно,

Убирает пулеметные ленты.

Все чаще по улицам Вильно

Мелькает траурный креп.

Жатва войны обильна,

Широк разверзнутый склеп.

Все чаще в темных костелах,

В углу, без сил склонена,

Сидит, в мечтах невеселых

Мать, сестра иль жена.

Война, словно гром небесный,

Потрясает испуганный мир…

Но все дремлет ребенок чудесный,

Вильно патрон — Казимир.

Все тот же, как сон несказанный,

Как сон далеких веков,

Подымет собор святой Анны

Красоту точеных венцов.

И море все той же печали,

Все тех же маленьких бед,

Шумит в еврейском квартале

Под гулы русских побед.

От камня, брошенного в воду,

Далеко ширятся круги.

Народ передает народу

Проклятый лозунг: «мы — враги!»

Племен враждующих не числи:

Круги бегут, им нет числа;

В лазурной Марне, в желтой Висле

Влачатся чуждые тела;

В святых просторах Палестины

Уже звучат шаги войны;

В Анголе девственной — долины

Ее стопой потрясены;

Безлюдные утесы Чили

Оглашены глухой пальбой,

И воды Пе-Че-Ли покрыли

Флот, не отважившийся в бой.

Везде — вражда! где райской птицы

Воздушный зыблется полет,

Где в джунглях страшен стон тигрицы,

Где землю давит бегемот!

В чудесных, баснословных странах

Визг пуль и пушек ровный рев,

Повязки белые на ранах

И пятна красные крестов!

Внимая дальнему удару,

Встают народы, как враги,

И по всему земному шару

Бегут и ширятся круги.

Будь меж святынь в веках помянута

Ты, ныне льющаяся кровь!

Рукой властительной протянута

Нам чаша испытаний вновь.

Она не скоро опорожнится,

Струясь потоком с высоты…

И вот — в руках врагов заложница,

Сирена польская, и ты!

Так что ж!

С лицом первосвященников

Спокойно жертву принесем!

Оплакивать не время пленников,

Ряды оставшихся сомкнем.

Одно: идти должны до края мы,

Все претерпев, не ослабеть.

День торжества, день, нами чаемый,

Когда-то должен заблестеть.

И пусть над Бугом — каски прусские;

Он от того чужим не стал;

И будем мы все те же русские,

Уйдя за Волгу, за Урал.

Под Нарвами, под Аустерлицами

Учились мы Бородину.

Нет, мало овладеть столицами,

Чтоб кончить Русскую войну!

Тридцатый месяц в нашем мире

Война взметает алый прах,

И кони черные валькирий

Бессменно мчатся в облаках!

Тридцатый месяц, Смерть и Голод,

Бродя, стучат у всех дверей:

Клеймят, кто стар, клеймят, кто молод,

Детей в объятьях матерей!

Тридцатый месяц, бог Европы,

Свободный Труд — порабощен;

Он роет для Войны окопы,

Для Смерти льет снаряды он!

Призывы светлые забыты

Первоначальных дней борьбы,

В лесах грызутся троглодиты

Под барабан и зов трубы!

Достались в жертву суесловью

Мечты порабощенных стран:

Тот опьянел бездонной кровью,

Тот золотом безмерным пьян…

Борьба за право стала бойней;

Унижен Идеал, поник…

И все нелепей, все нестройней

Крик о победе, дикий крик!

А Некто темный, Некто властный,

Событий нити ухватив,

С улыбкой дьявольски-бесстрастной

Длит обескрыленный порыв.

О горе! Будет! Будет! Будет!

Мы хаос развязали. Кто ж

Решеньем роковым рассудит

Весь этот ужас, эту ложь?

Пора отвергнуть призрак мнимый,

Понять, что подменили цель…

О, счастье — под напев любимой

Родную зыблить колыбель!

На начинающего Бог!

Вещанью мудрому поверьте.

Кто шлет соседям злые смерти,

Тот сам до срока изнемог.

На начинающего Бог!

Его твердыни станут пылью,

И обречет Господь бессилью

Его, зачинщика тревог.

На начинающего Бог!

Его кулак в броне железной,

Но разобьется он над бездной

О наш незыблемый чертог.

Да здравствует Россия,

Великая страна!

Да здравствует Россия!

Да славится она!

Племён освободитель,

Державный русский меч,

Сверкай, могучий мститель,

В пожаре грозных сеч.

Да здравствует Россия,

Великая страна!

Да славится Россия!

Да процветёт она!

Не в силе Бог, не в силе,

А только в правде Он.

Мы правдой освятили

Свободу и закон.

Да славится Россия,

Великая страна!

Да здравствует Россия!

Да славится она!

Небо наше так широко,

Небо наше так высоко, —

О Россия, о любовь!

Побеждая, не ликуешь,

Умирая, не тоскуешь.

О Россия, о любовь,

Божью волю славословь!

Позабудь, что мы страдали.

Умирают все печали.

Ты печалей не кляни.

Не дождёшься повторений

Для минувших обольщений.

Ты печалей не кляни.

Барабаны, не бейте слишком громко, —

Громки будут отважные дела.

О них отдалённые вспомнят потомки

В те дни, когда жизнь засияет, светла.

Вспомнят угрозы нового Атиллы

И дикую злобу прусских юнкеров,

Вспомнят, как Россия дружно отразила

Движущийся лес стальных штыков.

Вспомнят, как после славной победы

Нация стала союзом племён

И бодро позабыла минувшие беды,

Как приснившийся ночью тяжёлый сон.

Не десять солнц восходит здесь над нами,

А лишь одно,

И лишь одну прожить под небесами

Нам жизнь дано.

Но если враг наполнил содроганьем

Мой край родной,

Не надо жизни с милым расцветаньем

Мне и одной.

И как ни плачь, свой взор в часы разлуки

К земле клоня,

Но не удержат ласковые руки

Твои меня.

Когда к тебе вернусь, меня героем

Ты не зови:

Исполнил я, стремясь к жестоким боям,

Завет любви.

А если я паду за синей далью

В чужом краю,

Ты говори, горда своей печалью:

«Сражён в бою».

Чуткие женщины, милые девушки…

Чуткие женщины, милые девушки,

Вам — мой восторг и привет!

Вы в эти сумерки горя безбрежного

Льете живительный свет.

Вы помогаете вашим участием

В эту бессветную ночь

Муки, страдания, боли бессонные, —

Ужас войны превозмочь

Матери, сестры, невесты любимые,

Бедные жены, лишь в вас

Черпают силы к борьбе наши воины

В этот губительный час.

Мир, изнывающий в воплях страдания,

Трауром мертвым одет…

Чуткие женщины, милые девушки,

Вам — мой глубокий привет!

Лети, летящая, лети!

Её теперь не остановишь,

И на подкупленном пути

И в Чермном море не изловишь.

Уже не тщитесь! Ей одной

Дано от Бога быть летучей, —

И перед грозною войной

Беременеть грозовой тучей.

Она избыла свой урок:

То вещего раскаты грома

Её терзали в страшный срок

Четырёхлетнего разгрома.

Отцы, спалённые в огне,

Теперь искуплены детями.

О сердце! Ты ступаешь не —

исповедимыми путями…

Не говорите ни о чем!

Священный враг уже заколот,

Уже архангельским мечом

Низринут в вековечный холод.

Она к последнему идёт,

Судьба вершится роковая, —

И бездна бездну наведёт,

Звериным голосом взывая.

Спокойно и сознательно живу:

Вершу труды, крепясь ношу вериги,

И, тонким сном забывшись наяву,

Порой люблю читать немые книги.

И вдруг приходят, говорят: «Войны

Гроза идёт! Гроза народам!»

Что ж, я готов. Я — верный сын страны,

Меня вскормившей молоком и мёдом.

Спокойно сознаю, что я умру:

Я не умею делать дело боя…

И только жаль, что в адскую дыру

Душа и книг не унесёт с собою.

Я не герой, я — только сын страны,

Меня вскормившей молоком и мёдом.

На краю деревни старая избушка,

Там перед иконой молится старушка.

Молитва старушки сына поминает,

Сын в краю далеком родину спасает.

Молится старушка, утирает слезы,

А в глазах усталых расцветают грезы.

Видит она поле, поле перед боем,

Где лежит убитым сын ее героем.

На груди широкой брызжет кровь, что пламя,

А в руках застывших вражеское знамя.

И от счастья с горем вся она застыла,

Голову седую на руки склонила.

И закрыли брови редкие сединки,

А из глаз, как бисер, сыплются слезинки.

Девушка в светлице вышивает ткани,

На канве в узорах копья и кресты.

Девушка рисует мертвых на поляне,

На груди у мертвых — красные цветы.

Нежный шелк выводит храброго героя,

Тот герой отважный — принц ее души.

Он лежит, сраженный в жаркой схватке боя,

И в узорах крови смяты камыши.

Кончены рисунки. Лампа догорает.

Девушка склонилась. Помутился взор.

Девушка тоскует. Девушка рыдает.

За окошком полночь чертит свой узор.

Траурные косы тучи разметали,

В пряди тонких локон впуталась луна.

В трепетном мерцанье, в белом покрывале

Девушка, как призрак, плачет у окна.

Грянул гром. Чашка неба расколота.

Разорвалися тучи тесные.

На подвесках из легкого золота

Закачались лампадки небесные.

Отворили ангелы окно высокое,

Видят — умирает тучка безглавая,

А с запада, как лента широкая,

Подымается заря кровавая.

Догадалися слуги Божии,

Что недаром земля просыпается,

Видно, мол, немцы негожие

Войной на мужика подымаются.

Сказали ангелы солнышку:

«Разбуди поди мужика, красное,

Потрепи его за головушку,

Дескать, беда для тебя опасная».

Встал мужик, из ковша умывается,

Ласково беседует с домашней птицею,

Умывшись, в лапти наряжается

И достает сошники с палицею.

Думает мужик дорогой в кузницу:

«Проучу я харю поганую».

И на ходу со злобы тужится,

Скидает с плечей сермягу рваную.

Сделал кузнец мужику пику вострую,

И уселся мужик на клячу брыкучую.

Едет он дорогой пестрою,

Насвистывает песню могучую.

Выбирает мужик дорожку приметнее,

Едет, свистит, ухмыляется.

Видят немцы — задрожали дубы столетние,

На дубах от свиста листы валятся.

Побросали немцы шапки медные,

Испугались посвисту богатырского…

Правит Русь праздники победные,

Гудит земля от звона монастырского.

Со всех сторон России

Пришли мы воевать…

Поднялись мы стихийно

За право умирать…

Нам нет домой возврата —

Отвергла нас семья…

Мы женщины-солдаты,

Пусть примет нас земля…

Мы братьям будем сменой —

Не побежден ведь враг.

Мы не хотим измены,

Стоим за свой очаг!

Мы отреклись от жизни,

У нас одна мечта:

Служить своей отчизне

И победить врага!

Нам нет, домой возврата,

Мы — за России честь,

Мы — женщины-солдаты,

И нам награда — смерть!

Пахнет гарью. Четыре недели

Торф сухой по болотам горит.

Даже птицы сегодня не пели,

И осина уже не дрожит.

Стало солнце немилостью Божьей,

Дождик с Пасхи полей не кропил.

Приходил одноногий прохожий

И один на дворе говорил:

«Сроки страшные близятся. Скоро

Станет тесно от свежих могил.

Ждите глада, и труса, и мора,

И затменья небесных светил.

Только нашей земли не разделит

На потеху себе супостат:

Богородица белый расстелет

Над скорбями великими плат».

Можжевельника запах сладкий

От горящих лесов летит.

Над ребятами стонут солдатки,

Вдовий плач по деревне звенит.

Не напрасно молебны служились,

О дожде тосковала земля!

Красной влагой тепло окропились

Затоптанные поля.

Низко, низко небо пустое,

И голос молящего тих:

«Ранят тело твое пресвятое,

Мечут жребий о ризах твоих».

Дай мне горькие годы недуга,

Задыханья, бессонницу, жар,

Отыми и ребенка, и друга,

И таинственный песенный дар —

Так молюсь за Твоей литургией

После стольких томительных дней,

Чтобы туча над темной Россией

Стала облаком в славе лучей.

Тот голос, с тишиной великой споря,

Победу одержал над тишиной.

Во мне еще, как песня или горе,

Последняя зима перед войной.

Белее сводов Смольного собора,

Таинственней, чем пышный Летний сад,

Она была. Не знали мы, что скоро

В тоске предельной поглядим назад.

Та страна, что могла быть раем,

Стала логовищем огня,

Мы четвертый день наступаем,

Мы не ели четыре дня.

Но не надо яства земного

В этот страшный и светлый час,

Оттого что Господне слово

Лучше хлеба питает нас.

И залитые кровью недели

Ослепительны и легки,

Надо мною рвутся шрапнели,

Птиц быстрей взлетают клинки.

Я кричу, и мой голос дикий,

Это медь ударяет в медь,

Я, носитель мысли великой,

Не могу, не могу умереть.

Словно молоты громовые

Или воды гневных морей,

Золотое сердце России

Мерно бьется в груди моей.

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

Как собака на цепи тяжелой,

Тявкает за лесом пулемет,

И жужжат шрапнели, словно пчелы,

Собирая ярко-красный мед.

А «ура» вдали — как будто пенье

Трудный день окончивших жнецов.

Скажешь: это — мирное селенье

В самый благостный из вечеров.

И воистину светло и свято

Дело величавое войны.

Серафимы, ясны и крылаты,

За плечами воинов видны.

Тружеников, медленно идущих,

На полях, омоченных в крови,

Подвиг сеющих и славу жнущих,

Ныне, Господи, благослови.

Как у тех, что гнутся над сохою,

Как у тех, что молят и скорбят,

Их сердца горят перед Тобою,

Восковыми свечками горят.

Но тому, о Господи, и силы

И победы царский час даруй,

Кто поверженному скажет: «Милый,

Вот, прими мой братский поцелуй!»

Идущие с песней в бой,

Без страха — в свинцовый дождь.

Вас Георгий ведёт святой —

Крылатый и мудрый вождь.

Пылающий меч разит

Средь ужаса и огня.

И звонок топот копыт

Его снегового коня…

Он тоже песню поёт —

В ней слава и торжество.

И те, кто в битве падёт,

Услышат песню его.

Услышат в последний час

Громовый голос побед.

Зрачками тускнеющих глаз

Блеснёт немеркнущий свет!

Болота пасмурят туманами, и накидано сырости

Щедрою ночью в раскрытые глотки озер…

Исканавилось поле, и зобы окопов успели вырасти

На обмотанных снежными шарфами горлах гор.

И там, где зеленел, обеленный по пояс.

Лес, прервавший ветровую гульбу,

Мучительно крякали и хлопали, лопаясь,

Стальные чемоданы, несущие судьбу.

О, как много в маленькой пуле вмещается:

Телеграмма, сиротство, тоска и нужда!

Так в сухой Н₂О формуле переливается

Во всей своей текучи юркая вода!

По-прежнему звонкала стлань коня

Под безжизненным,

Коченеющим, безруким мертвецом;

А горизонт оковал всех отчизненным

Огромным и рыжим обручальным кольцом.

И редели ряды, выеденные свинцовою молью,

И пуговицы пушечных колес оторвались от передка.

А лунные пятна казались затверделой мозолью,

Что луна натерла об тучи и облака.

Что должно было быть — случилось просто.

Красный прыщ событий на поэмах вскочил,

И каждая строчка — колючий отросток

Листья рифм обронил.

Всё, что дорого было, — не дорого больше,

Что истинно дорого — душа не увидит…

Нам простые слова: «Павший на поле Польши»

Сейчас дороже, чем цепкий эпитет.

О, что наши строчки, когда нынче люди

В серых строках, как буквы, вперед, сквозь овраг?!

Когда пальмы разрывов из убеленных орудий

В эти строках священных — восклицательный знак!

Когда в пожарах хрустят города, как на пытке кости,

А окна лопаются, как кожа домов, под снарядный гам,

Когда мертвецы в полночь не гуляют на погосте

Только потому, что им тесно там.

Не могу я; нельзя. Кто в клетку сонета

Замкнуть героический военный тон?!

Ведь нельзя же огнистый хвост кометы

Поймать в маленький телескоп!

Конечно, смешно вам! Ведь сегодня в злобе

Запыхалась Европа, через силу взбегая на верхний этаж…

Но я знал безотчетного безумца, который в пылавшем небоскребе

Спокойно оттачивал свой цветной карандаш.

Я хочу быть искренним и только настоящим,

Сумасшедшей откровенностью сумка души полна,

Но я знаю, знаю моим земным и горящим,

Что мои стихи вечнее, чем война.

Вы видали на станции, в час вечерний, когда небеса так мелки,

А у перрона курьерский пыхтит после второго звонка,

Где-то сбоку суетится и бегает по стрелке

Маневровый локомотив с лицом чудака.

Для отбывающих в синих — непонятно упорство

Этого скользящего по запасным путям.

Но я спокоен: что бег экспресса стоверстный

Рядом с пролетом телеграмм?!

Где с гор спущенных рощ прядки,

Где поезд вползает в туннель, как крот, —

Там пульс четкий военной лихорадки,

Мерный шаг маршевых рот.

Идут и к небу поднимают, как взоры,

Крепкие руки стальных штыков, —

Бряцают навстречу им, как шпоры

Лихого боя, пули стрелков.

В вечернем мраке — в кавказской бурке

С кинжалом лунным, мир спрятал взгляд…

В пепельницу котловин летят окурки

Искусанных снарядами тел солдат.

И теперь, как тогда в июле,

Грозовые тучи не мне ль

Отливают из града пули,

И облачком рвется шрапнель?

И земля, от крови сырая,

Изрешеченная, не мне ль

От взорвавшейся бомбы в Сараеве

Пуховую стелет постель?

И голову надо, как кубок

Заздравный, высоко держать,

Чтоб пить для прицельных трубок

Со смертью на брудершафт.

И сердце замрет и екнет,

Горячим ключом истекай:

О череп, взвизгнувши, чокнется

С неба шрапнельный стакан.

И золотом молния мимо

Сознанья: ведь я погиб…

И радио… мама… мама…

Уже не звучащих губ…

И теперь, как тогда, в то лето,

Между тучами не потому ль

Из дождей пулеметную ленту

Просовывает июль?

Война разразилась

внезапно,

как ливень;

свинцовой волной

подступила ко рту…

Был посвист снарядов и пуль

заунывен,

как взвывы

тревожной сирены в порту.

Еще не успели

из сумрака сонного

ко лбу донести —

окрестить —

кулаки,

как гибли уже

под командой Самсонова

рязанцы,

владимирцы,

туляки.

Мы крови хлебнули,

почувствовав вкус ее

на мирных,

доверчивых,

добрых губах.

Мы сумрачно вторглись

в Восточную Пруссию

зеленой волной

пропотелых рубах.

И хоть мы не знали,

в чем фокус,

в чем штука,

какая нам выгода

и барыш, —

но мы задержали

движенье фон Клюка[4],

зашедшего правым крылом

на Париж!

И хоть нами не было

знамо и слыхано

про рейнскую сталь,

«цеппелины»

и газ,

но мы опрокинули

план фон Шлиффена[5], —

как мы о нем, —

знавшего мало о нас.

Мы видели скупо

за дымкою сизой,

подставив тела

под снарядную медь,

но —

снятые с фронта

двенадцать дивизий

позволили

Франции уцелеть.

Из всех обнародованных материалов

тех сумрачных

бестолковых годин —

известно,

как много Россия теряла.

И все ж

мне припомнился

новый один.

Один

из бесчисленных эпизодов,

который

невидимой силой идей

приводит в движение

массы народов,

владеющих судьбами

царств и людей…

Герои, павшие в боях,

Узнайте весть: весна, как прежде,

На окровавленных полях

Царит в сверкающей одежде.

Везде победной жизни звон,

И — как эмблема светлой славы —

Венчают ваш могильный сон

Цветы весенние и травы.

Бомба взорвалась в кипящем котле,

С рёвом взметнула солдатскую пищу.

Трое остались хрипеть на земле,

Десять ушли к неземному жилищу.

Вечером в поле туманно-нагом

Ухали выстрелы русских орудий,

Долго куски собирали кругом

И навалили на мёртвые груды.

В яме дорожной в версте от огня

Их забросали землёй прошлогодней,

Гасли осколки осеннего дня,

Фельдшер сбивался в Молитве Господней.

Левой, правой! Левой, правой!

Генерал Самсонов бравый

Войско царское ведет,

Уж он немцам накладет.

Шла несчастная пехота

Чрез Мазурские болота,

Шла без плану, наугад,

Не вернулася назад.

Гинденбург, ударив в тыл

Сразу сбавил нашим пылу.

Сам Самсонов на коне

Очутился в западне.

От царевой всей пехоты

Не осталось целой роты.

Крики, стоны, смерть кругом.

«Мы вот дралися со врагом!»

…О Петре не стало слуха.

Был — и нет: пропал, как муха.

Рядовой нестроевой

Петр Костров, мастеровой.

От мазурского похода

Так, примерно, чрез полгода

Известил наш Петр жену,

Что у немцев он в плену…

Бог весть из-за какой

Такой

Причины,

Среди морской

Пучины

Вели с китами бой

дельфины.

То увидал Пескарь:

«Ой, братцы! Что я зрю?

Голубчики, да что вы?!

Давайте я вас помирю!»

«Вон! — гаркнули бойцы.

— Да мы скорей готовы

Все лечь костьми,

Чем дать мирить нас —

Пескарю».

Иной с устало-скорбным ликом,

Злым честолюбьем одержим,

Скрипит о подвиге великом,

Хвалясь усердием… чужим.

На все наведена искусно позолота.

Идеи мирные, как шелуху, отвеяв,

Бытописатели российского болота

Преобразилися в Тиртеев[6].

Победно-радостны, нахмурив грозно брови,

За сценкой боевой спешат состряпать сценку:

С еще дымящейся, горячей братской крови

Снимают пенку!

Нет худа без добра и нет добра без худа.

О мудрость вещая, ты стоишь похвалы!

Но сколько выстрадать пришлося нам, покуда

Мы не додумались до истинного чуда:

Мобилизованной… пчелы!

Разорвалось затишье грозовое…

Взлетает ввысь громовый вопль племен.

Закручено все близкое, родное,

Как столб песков в дали иных времен.

А — я, а — я?.. Былое без ответа…

Но где оно?.. И нет его… Ужель?

Невыразимые, — зовут иных земель

Там волны набегающего света.

Он взлетел, как в родную стихию,

В голубую воздушную высь,

Защищать нашу матерь Россию, —

Там враги в поднебесье неслись.

Он один был, воитель крылатый,

А врагов было три корабля,

Но отвагой и гневом объятый,

Он догнал их. Притихла земля.

И над первым врагом, быстр и светел,

Он вознесся, паря, как орел.

Как орел, свою жертву наметил

И стремительно в битву пошел.

В этот миг он, наверное, ведал

Над бессильным врагом торжество,

И крылатая дева Победа

Любовалась полетом его.

Воевала земля, но впервые

Небеса охватила война.

Как удары грозы огневые,

Был бесстрашен удар летуна.

И низринулся враг побежденный!..

Но нашел в том же лютом бою,

Победитель, судьбой пораженный,

Молодую могилу свою.

Победителю вечная слава!

Слава витязям синих высот!

Ими русская крепнет держава,

Ими русская сила растет.

Их орлиной бессмертной отвагой

Пробивается воинству след,

Добывается русское благо,

Начинается песня побед.

Слава войску крылатому, слава!

Слава всем удальцам-летунам!

Слава битве средь туч величавой!

Слава русским воздушным бойцам!

Не меня храни, родная,

В роковом бою,

Ты храни, не покидая,

Родину мою.

Дай ей славу, дай ей силу —

Вот моя мольба.

Я ж без ропота в могилу

Лягу, коль судьба.

Прости меня, когда я грешен,

Когда преступен пред тобой,

Утешь, когда я безутешен,

Согрей улыбкой молодой.

О счастье пой, когда служу я

Твоей волшебной красоте.

В раю кружись со мной, ликуя,

И бедствуй вместе в нищете.

Делись со мной огнем и кровью,

Мечтой, и горем, и трудом.

Одной мы скованы любовью

И под одним крестом идем.

Одна звезда над нами светит,

И наши сплетены пути.

Одной тебе на целом свете

Могу я вымолвить: «Прости!»

О тебе, о тебе, о тебе

Я тоскую, мое ликованье.

Самой страшной отдамся судьбе,

Только б ты позабыла страданье.

Плачет небо слезами тоски,

Звон дождя по садам пролетает.

С яблонь снегом текут лепестки.

Скорбь моя, как огонь, вырастает.

Вот она охватила сады

И зарю у озер погасила,

Оборвала лучи у звезды,

У вечерней звезды белокрылой.

Ало-черным огнем озарен,

Страшен свод. Но, смеясь и сияя,

В высоте, как спасительный сон,

Ты стоишь надо мной, дорогая.

Я к тебе из томленья, из тьмы

Простираю безумные руки.

О, когда же увидимся мы

И сольемся, как в пении звуки?

Сероглазая женщина с книжкой присела на койку

И, больных отмечая вдоль списка на белых полях,

То за марлей в аптеку пошлет санитара Сысойку,

То, склонившись к огню, кочергой помешает в углях.

Рукавица для раненых пляшет, как хвост трясогузки,

И крючок равномерно снует в освещенных руках,

Красный крест чуть заметно вздыхает на серенькой блузке,

И, сверкая починкой, белье вырастает в ногах.

Можно с ней говорить в это время о том и об этом,

В коридор можно, шаркая туфлями, тихо уйти —

Удостоит, не глядя, рассеянно-кротким ответом,

Но починка, крючок и перо не собьются с пути.

Целый день она кормит и чинит, склоняется к ранам,

Вечерами, как детям, читает больным «Горбунка»,

По ночам пишет письма Иванам, Петрам и Степанам,

И луна удивленно мерцает на прядях виска.

У нее в уголке, под лекарствами, в шкафике белом,

В грязно-сером конверте хранится армейский приказ:

Под огнем из-под Ломжи в теплушках, спокойно и смело,

Всех, в боях позабытых, она вывозила не раз.

В прошлом — мирные годы с родными в безоблачном Пскове,

Беготня по урокам, томленье губернской весны…

Сон чужой или сказка? Река человеческой крови

Отделила ее навсегда от былой тишины.

Покормить надо с ложки безрукого парня-сапера,

Казака надо ширмой заставить — к рассвету умрет.

Под палатой галдят фельдшера. Вечеринка иль ссора?

Балалайка затенькала звонко вдали у ворот.

Зачинила сестра на халате последнюю дырку,

Руки вымыла спиртом, — так плавно качанье плеча,

Наклонилась к столу и накапала капель в пробирку,

А в окошке над ней вентилятор завился, журча.

За раскрытым пролетом дверей

Проплывают квадраты полей.

Перелески кружатся и веют одеждой зеленой

И бегут телеграфные нити грядой монотонной…

Мягкий ветер в вагон луговую прохладу принес.

Отчего так сурова холодная песня колес?

Словно серые птицы, вдоль нар

Никнут спины замолкнувших пар, —

Люди смотрят туда, где сливается небо с землею,

И на лицах колеблются тени угрюмою мглою.

Ребятишки кричат и гурьбою бегут под откос.

Отчего так тревожна и жалобна песня колес?

Небо кротко и ясно, как мать.

Стыдно бледные губы кусать!

Надо выковать новое крепкое сердце из стали

И забыть те глаза, что последний вагон провожали.

Теплый ворот шинели шуршит у щеки и волос, —

Отчего так нежна колыбельная песня колес?

Одолела слабость злая,

Ни подняться, ни вздохнуть:

Девятнадцатого мая

На разведке ранен в грудь.

Целый день сижу на лавке

У отцовского крыльца.

Утки плещутся в канавке,

За плетнем кричит овца.

Все не верится, что дома…

Каждый камень — словно друг.

Ключ бежит тропой знакомой

За овраг в зеленый луг.

Эй, Дуняша, королева,

Глянь-ка, воду не пролей!

Бедра вправо, ведра влево,

Пятки сахара белей.

Подсобить? Пустое дело!..

Не удержишь — поплыла,

Поплыла, как лебедь белый,

Вдоль широкого села.

Тишина. Поля глухие,

За оврагом скрип колес…

Эх, земля моя Россия,

Да хранит тебя Христос!

Когда тебя петлей смертельной

Рубеж последний захлестнет,

И речью нечленораздельной

Своих первоначальных вод

Ты воззовешь, в бреду жестоком

Лишь мудрость детства восприяв,

Что невозможно быть востоком,

Навеки запад потеряв, —

Тебе ответят рев звериный,

Шуршанье трав и камней рык,

И обретут уста единый

России подлинный язык,

Что дивным встретится испугом,

Как весть о новобытии,

И там, где над проклятым Бугом

Свистят осинники твои.

Был полон воздух вспышек искровых,

Бежали дни — товарные вагоны,

Летели дни. В неистовстве боев,

В изодранной шинели и обмотках

Мужала Родина — и песней-вьюгой

Кружила по истоптанным полям.

Бежали дни… Январская заря,

Как теплый дым, бродила по избушке,

И, валенками уходя в сугроб,

Мы умывались придорожным снегом,

Пока огонь завертывал бересту

На вылизанном гарью очаге.

Стучат часы. Шуршит газетой мышь.

«Ну что ж! Пора!» — мне говорит товарищ,

Хороший, беспокойный человек

С веселым ртом, с квадратным подбородком,

С ладонями шершавее каната,

С висками, обожженными войной.

Опять с бумагой шепчется перо,

Бегут неостывающие строки

Волнений, дум. А та, с которой жизнь

Как звездный ветер, умными руками,

Склонясь к огню, перебирает пряжу —

Прекрасный шелк обыкновенных дней.

Не георгиевский, а нательный крест,

Медный, на простом гайтане,

Памятью знакомых мест

Никогда напоминать не перестанет;

Но и крест, полученный в бою,

Точно друг и беспокойный, и горячий,

Все твердит, что молодость свою

Я не мог бы начинать иначе.

1945

Флагами город украшен

В память победной войны.

Старая дружба, без нашей,

Сразу забытой страны.

Да и нужна ли награда

Людям распятым судьбой?

Выйду на праздник парада

Вместе с парижской толпой.

Увижу, как ветер полощет

Флаги в срывах дождя,

Круглую людную площадь,

Пеструю свиту вождя.

Запомню неяркое пламя

В просвете громадных ворот, —

Всё, что оставил на память

Здесь восемнадцатый год.

— Где мой отец?

— Он на войне.

— Но нет войны!

— Она всё длится.

— Но мне отец опять приснится.

— Но он уже не снится мне.

— Где мой отец?

— Ах, перестань!

— Его я часто вспоминаю,

Он где-то близко,

— Перестань:

Я ничего о нем не знаю.

…Револьвер вынут из кобуры,

Школяр обойму вложил.

Из-за угла, где навес кафе,

Эрцгерцог едет домой.

Печальные дети, что знали мы,

Когда у больших столов

Врачи, постучав по впалой груди,

«Годен», — кричали нам?

Печальные дети, что знали мы,

Когда, прошагав весь день

В портянках, потных до черноты,

Мы падали на матрац.

Дремота и та избегала нас.

Уже ни свет ни заря

Врывалась казарменная труба

В отроческий покой.

Не досыпая, не долюбя,

Молодость наша шла.

Я спутника своего искал:

Быть может, он скажет мне,

О чем мечтать и в кого стрелять,

Что думать и говорить?

…Лужайка — да посредине сапог

У пушечной колеи.

Консервная банка раздроблена

Прикладом. Зеленый суп

Сочится из дырки. Бродячий пес

Облизывает траву.

Деревни скончались.

Потоптан хлеб.

И вечером — прямо в пыль —

Планеты стекают в крови густой

Да смутно трубит горнист.

Дымятся костры у больших дорог.

Солдаты колотят вшей.

Над Францией дым.

Над Пруссией вихрь.

И над Россией туман.

…Мы плакали над телами друзей;

Любовь погребали мы;

Погибших товарищей имена

Доселе не сходят с губ.

Их честную память хранят холмы

В обветренных будяках,

Крестьянские лошади мнут полынь,

Проросшую из сердец,

Да изредка выгребает плуг

Пуговицу с орлом…

Медная, лихая музыка играла,

Свеян трубачами, женский плач умолк.

С воинской платформы Брестского вокзала

Провожают в Польшу Фанагорийский полк!

Офицеры стройны, ушки на макушке,

Гренадеры ладны, точно юнкера…

Классные вагоны, красные теплушки,

Машущие руки, громкое ура.

Дрогнули вагоны, лязгают цепями,

Ринулся на запад первый эшелон.

Желтые погоны, суворовское знамя,

В предвкушеньи славы каждое чело!

Улетели, скрылись. Точечкой мелькает,

Исчезает, гаснет красный огонек…

Ах, душа пустая, ах, тоска какая,

Возвратишься ль снова, дорогой дружок!

Над Москвой печальной ночь легла сурово,

Над Москвой усталой сон и тишина.

Комкают подушки завтрашние вдовы,

Голосом покорным говорят: «Война!»

Где гремели пушки

И рвались шрапнели —

Оставались дети.

…Прятались в подушки,

Забивались в щели…

Маленького Яна —

Голубые глазки —

Не забыла рота,

Раз от «чемодана[7]»

Загорелась хата…

Звонко крикнул кто-то…

Нам не жаль солдата:

Павший с крошкой рядом,

Не глядел он в небо

Удивлённым взглядом —

Знал, что жизнь — копейка!..

Худенькая шейка,

Яростная рана…

Маленького Яна,

Голубые глазки —

Навсегда не стало…

Тихий ветер шепчет над полями…

Он унёс, развеял звуки боя…

Звёзды светят синими огнями,

Ночь полна не здешнего покоя…

Позабыв тревоги боевые,

Позабыв о грустном и опасном, —

Спят солдаты… Только часовые

Сонно бродят в сумраке безгласном.

Ночь пойдёт неслышно… Незаметно

Улетит с мечтами и покоем,

И рассвет, сырой и неприветный,

Над полями грянет новым боем…

Но теперь так ласково и нежно

Веет ветер, веет полусонный…

— Спите, братья, спите безмятежно,

Отдыхайте сердцем истомлённым!..

Сзади вас, в покинутых селеньях,

Ваши сестры, матери и жены

Видят вас в молитвах и виденьях,

Чутким сердцем слышат ваши стоны…

Эх! тяжела солдатская винтовка,

И режет плечи ранец и мешок…

Дорога грязна и идти неловко,

Ведь к ней нужна привычка и сноровка,

И за аршин считай её вершок…

Неважно, брат, коль нет с собою трубки,

А с ней — пустяк: запалишь — всё пройдёт…

Нам из Москвы прислали полукрупки,

Да вот спасибо им за полушубки,

А то земля в окопах — чистый лёд.

Идём давно… костры блестят из мрака,

И слышен говор тысячи людей…

Недалеко, должно быть, до бивака…

Вот в темноте залаяла собака

И где-то близко — ржанье лошадей.

Обед давно готов в походной кухне,

И кашевар не скупо делит щи…

«Ей, землячок, смотри, брат, не распухни!..»

А утром — бой. Угрюмо пушка ухнет,

И смерть откроет черные клещи…

У него почернело лицо.

Он в телеге лежит недвижимо,

Наша часть, проходившая мимо,

Вкруг бедняги столпилась в кольцо.

Мой товарищ, безусый юнец,

Предлагает ему папиросы…

И по-польски на наши вопросы

Шепчет раненый: «Близок конец…»

И на робкие наши слова,

Улыбаясь бессильно и бледно,

Шепчет медленно он: «Вшистко едно…»

И ползет возле губ синева.

Каждый знает, что рана в живот —

Это смерть… «Я умру через сутки»…

Лейтенант утешеньям и шутке

Не поверит уже, не поймёт…

Тревожат сердце городов

Полузабытые названья:

Пржемышль, Казимерж, Развадов,

Бои на Висле и на Сане…

Не там ли, с сумкой полевой

С еще не выгоревшим блеском,

Бродил я, юный и живой,

По пахотам и перелескам?

И отзвук в сердце не умолк

Тех дней, когда с отвагой дерзкой

Одиннадцатый гренадерский

Шел в бой Фанагорийский полк!

И я кричал и цепи вел

В пространствах грозных, беспредельных,

А далеко белел костел,

Весь в круглых облачках шрапнельных…

А после — дымный был бивак,

Костры пожарищами тлели,

И сон, отдохновенья мрак,

Души касался еле-еле.

И сколько раз, томясь без сна,

Я думал, скрытый тяжкой мглою,

Что ты, последняя война,

Грозой промчишься над землею.

Отгромыхает краткий гром,

Чтоб никогда не рявкать больше,

И небо в блеске голубом

Над горестной повиснет Польшей.

Не уцелеем только мы, —

Раздавит первых взрыв великий!..

И утвердительно из тьмы

Мигали пушечные блики.

Предчувствия и разум наш,

Догадки ваши вздорней сплетни:

Скрипит же этот карандаш

В руке пятидесятилетней!

Я не под маленьким холмом,

Где на кресте исчезло имя,

А более ужасный гром

Уже рокочет над другими!

Скрежещет гусеничный ход

Тяжелой танковой колонны

И глушит, как и в давний год,

И возглас мужества и стоны…

Не будем оскорблять слезами

Его священный прах,

Помчался он парить под небесами

На доблестных крылах.

Он презрел смерть… Подоблачным титаном

Путь проложил за голубую даль

И налетел губящим ураганом,

И сталь ударилась о сталь.

Порвалась жизнь с широким взмахом

Победоносных крыл,

Пускай он пал мгновенно прахом,

Он пал, но победил.

Земле он отдал всё земное,

Но дух остался там,

За этой гранью голубою,

Парить по сторонам.

И, может быть, в часы сраженья

Из дальних неба стран

Взлетит врагам на пораженье

Его аэроплан.

Спокойно трубку докурил до конца,

Спокойно улыбку стер с лица.

«Команда, во фронт! Офицеры, вперед!»

Сухими шагами командир идет.

И слова равняются в полный рост:

«С якоря в восемь. Курс — ост.

У кого жена, дети, брат —

Пишите: мы не придем назад.

Зато будет знатный кегельбан!

И старший в ответ: «Есть, капитан!»

А самый дерзкий и молодой

Смотрел на солнце над водой.

«Не все ли равно, — сказал он, — где?

Еще спокойней лежать в воде».

Адмиральским ушам простукал рассвет:

«Приказ исполнен. Спасенных нет».

Гвозди б делать из этих людей:

Крепче б не было в мире гвоздей.

Батальонный встал и сухой рукой

Согнул пополам камыш.

«Так отпустить проститься с женой,

Она умирает, говоришь?

Без тебя винтовкой меньше одной, —

Не могу отпустить.

Погоди: сегодня ночью последний бой.

Налево кругом — иди!»

…Пулемет задыхался, хрипел, бил,

И с флангов летел трезвон,

Одиннадцать раз в атаку ходил

Отчаянный батальон.

Под ногами утренних лип

Уложили сто двадцать в ряд.

И табак от крови прилип

К рукам усталых солдат.

У батальонного по лицу

Красные пятна горят,

Но каждому мертвецу

Сказал он: «Спасибо, брат!»

Рукою, острее ножа,

Видели все егеря,

Он каждому руку пожал,

За службу благодаря.

Пускай гремел их ушам

На другом языке отбой,

Но мертвых руки по швам

Равнялись сами собой.

«Слушай, Денисов Иван!

Хоть ты уж не егерь мой,

Но приказ по роте дан,

Можешь идти домой».

Умолкли все — под горой

Ветер, как пес, дрожал.

Сто девятнадцать держали строй,

А сто двадцатый встал.

Ворон сорвался, царапая лоб,

Крича, как человек.

И дымно смотрели глаза в сугроб

Из-под опущенных век.

И лошади стали трястись и ржать,

Как будто их гнали с гор,

И глаз ни один не смел поднять,

Чтобы взглянуть в упор.

Уже тот далёко ушел на восток,

Не оставив на льду следа,

Сказал батальонный, коснувшись щек:

«Я, кажется, ранен. Да».

Просто ли ветер или крик,

Просто захлопнутый дверью,

Обрубок улицы — тупик

Обрубки человечьи мерит.

Стакан доступен всем живым

В спокойном плеске кабака,

Но где ваши руки и ноги, вы,

К черту плывущие окорока?

Не с дерева летит кора,

И крупно падает на мох —

Но отвечает ветеран:

«То был большой переполох,

Была нечистая игра!

Долой купцов и канцлеров

И горлодеров меченых,

Что взвешивают панцири

И трупы искалеченных.

Посеяв руки круто

В железе нестерпимом,

Мы ноги перепутали

С землей и ржавым дымом,

Как полагается в бою,

Чтоб стать собраньем тупиков,

Ползучей мебелью.

А мир, как алчный дровосек,

Стал больно лаком до калек,

Как ставнем, бьет поверх голов —

Склони-ка ухо у дверей,

Шум катит подновленным:

То шарканье танков подковы серей,

То лязг воздушный и водный,

То хриплый дребезг батарей,

Летящих по бетону…

И с ними вровень мчится спрос

На всех, кто слеп, и глух, и прост.

С улыбками и трубками

Опять войдут за братом брат

В ночное шулерство гранат,

Чтоб здесь воссесть обрубками,

Захлопнутыми, бледными —

Как мы у пьяного ведра,

Плюя в твой череп медный,

Нечистая игра!»

Часовой усталый уснул,

Проснулся, видит: в траве

В крови весь караул

Лежит голова к голове.

У каждого семья и дом,

Становись под пули, солдат,

А ветер зовет: уйдем,

А леса за рекой стоят.

И ушел солдат, но в полку

Тысяча ушей и глаз,

На бумаге печать в уголку,

Над печатью — штамп и приказ.

И сказал женщине суд:

«Твой муж — трус и беглец,

И твоих коров уведут,

И зарежут твоих овец».

А солдату снилась жена,

И солдат был сну не рад,

Но подумал: она одна,

И вспомнил, что он — солдат.

И пришел домой, как есть,

И сказал: «Отдайте коров

И овец иль овечью шерсть,

Я знаю всё и готов».

…Хлеб, два куска

Сахарного леденца,

А вечером сверх пайка

Шесть золотников свинца.

Ночь без луны кругом светила,

Пожаром в тишине грозя,

Ты помнишь все, что с нами было,

Чего забыть уже нельзя:

Наш тесный круг, наш смех открытый,

Немую сладость первых пуль,

И длинный, скучный мост Бабита,

И в душном августе Тируль.

Как шел ночами, колыхаясь,

Наш полк в лиловых светах сна,

И звонко стукались, встречаясь,

Со стременами стремена.

Одних в горящем поле спешил,

Другим замедлил клич: пора!

Но многие сердца утешил

Блеск боевого серебра.

Былое заключено в книги,

Где вечности багровый дым,

Быть может, мы у новой Риги

Опять оружье обнажим.

Еще насмешка не устала

Безумью времени служить,

Но умереть мне будет мало,

Как будет мало только жить.

Над зеленою гимнастеркой

Черных пуговиц литые львы;

Трубка, выжженная махоркой,

И глаза стальной синевы.

Он расскажет своей невесте

О забавной, живой игре,

Как громил он дома предместий

С бронепоездных батарей.

Как пленительные полячки

Присылали письма ему,

Как вагоны и водокачки

Умирали в красном дыму.

Как прожектор играл штыками,

На разбитых рельсах звеня,

Как бежал он три дня полями

И лесами — четыре дня.

Лишь глазами девушка скажет,

Кто ей ближе, чем друг и брат,

Даже радость и гордость даже

Нынче громко не говорят.

Котелок меня по боку хлопал,

Гул стрельбы однозвучнее стал,

И вдали он качался, как ропот,

А вблизи он висел по кустам.

В рыжих травах гадюки головка

Промелькнула, как быстрый укол,

Я рукой загорелой винтовку

На вечернее небо навел.

И толчок чуть заметной отдачи

Проводил мою пулю в полет.

Там метался в обстреле горячем

Окружаемый смертью пилот.

И, салютом тяжелым оплакан,

Серый «таубе[8]» в гулком аду

Опрокинулся навзничь, как факел,

Зарываясь в огонь на ходу.

И мне кажется, в это мгновенье

Остановлен был бег бытия,

Только жили в глухих повтореньях

Гул и небо, болото и я.

На холмах проросла небольшая трава,

На отравленной газом земле,

Видно, знающий кто-то траве колдовал

И учил пробираться во мгле.

Двадцать лет она билась и вышла на свет,

Захотелось взглянуть после мглы

На леса, на деревни, а их-то и нет —

Лишь кресты, словно гуси, белы.

Лишь осколки бризантной лежат головы,

Как тогда, их зубец раскалён,

И под шорохи той недовольной травы

Мы спускаемся в форт Дуомон[9].

Тьма и плесень, ходы и ходы

Углубляются, стены сверля,

И тяжёлые капли воды, —

Точно плачет в обиде земля.

Полосатый бетона обвал

Порыжевшие скрепы когтят,

Точно свод на колени упал

И пощады просил, тарахтя.

Лазарет подземелий на дне,

Чтобы чувствовать люди могли,

Умирая, прижавшись к стене,

Что они уже в недрах земли.

Триста дней, триста зорь и ночей

В барабанный огонь погружён,

И — не всё ли равно, был он чей? —

Этот дьявольский форт Дуомон.

Тут пруссак ли о Рейне мечтал,

Иль бретонец — о зыби морей,

Иль писал на парижский почтамт

Парижанин девчонке своей,

Все они были распяты здесь,

В перекрёстках подземных ходов,

Шла громов небывалая смесь

Над бронёй Дуомона седой.

Под особо громовый разрыв

Им казалось, таящимся тут,

Что стихийные силы ведут

Поединок, о людях забыв.

Раз в полгода стальной ураган

Приводил в подземелье штыки,

И стрелялся в углу комендант,

И гудели стволы, как быки.

Запах пороха, крови, мочи,

Вместо солнца осколок свечи,

Похлебали же в этом хлеву

Безысходного сна наяву.

Здесь сегодня румяный юнец

Бойким голосом радостно врёт

Про войну, про геройский венец,

Продаёт за гроши этот форт.

Но во мне только рёв тех ночей,

Человечества тёмный полон.

И — не всё ли равно, был он чей —

Этот дьявольский форт Дуомон?

Мы наверху. Холмы желтей, грубей.

Трава. Лесок, отравленный и вялый,

И жалкий столб, и надпись на столбе:

«Деревня здесь такая-то стояла».

И мёртвые, с оружием в руках,

В траншеях спали, полные печали,

И, точно рожь всходила впопыхах,

Штыки, блестя, из-под земли торчали.

Америки богач ограду им

Соорудил — врата убрал мечами.

Что пользы в том? Сквозь этой жертвы дым

Проходим мы в совсем другом молчаньи.

Нет, не хотел бы надпись я прочесть,

Чтобы в строках, украшенных аляпо,

Звучало бы: «Почтите, мёртвой честь —

Здесь Франция была! Снимите шляпу!»

Мы чинно ползем

По белесому скату,

Вот это Ла-Маншем

Зовут небогато.

Костистый чиновник —

Канадская ель —

Сосет безусловно

Не первый коктейль.

Сидит, проверяя

Потом паспорта,

Но вермута раем

Душа налита.

По службе ж до гроба

Ему не везет,

Сидит он сурово

И когти грызет.

Влюбленных наречье

На палубе рядом,

И чайки навстречу им

Диким парадом.

Влюбленные знают,

Терзаясь у борта,

Что ночь поджидает их

С кольтом потертым.

И в ярость одетый

Джентльмен круто

Швыряет газету,

Уходит в каюту.

Ложится, стеная,

Хрипит на полмира,

И жаба грудная

Здесь душит банкира.

Шпион одинокий

Жрет ростбиф горячий,

И с шулером в покер

Схватился приказчик.

Высоко над ними

Глаза капитана,

Что были стальными,

Туманятся странно.

Здесь место, что мучит

Не мелью худою,

Здесь сын его лучший

Лежит под водою.

Лежит на обломках

В подводных полянах,

Глядят, как в потемках,

Глаза капитана.

В день раза он по три

Идет здесь, тоскуя,

И смотрит и смотрит

В пучину морскую.

Гол и наг лежит строй трупов,

Песни смертные прочли.

Полк стоит, глаза потупив,

Тень от летчиков в пыли.

И когда легла дубрава

На конце глухом села,

Мы сказали: «Небу слава!»—

И сожгли своих тела.

Люди мы иль копья рока

Все в одной и той руке?

Нет, ниц вемы; нет урока,

А окопы вдалеке.

Тех, кто мертв, собрал кто жив,

Кудри мертвых вились русо.

На леса тела сложив,

Мы свершали тризну русса.

Черный дым восходит к небу,

Черный, мощный и густой.

Мы стоим, свершая требу,

Как обряд велит простой.

У холмов, у ста озер

Много пало тех, кто жили.

На суровый, дубовый костер

Мы руссов тела положили.

И от строгих мертвых тел

Дон восходит и Иртыш.

Сизый дым, клубясь, летел.

Мы стоим, хранили тишь.

И когда веков дубрава

Озарила черный дым,

Стукнув ружьями, направо

Повернули сразу мы.

Ветер — пение

Кого и о чем?

Нетерпение

Меча стать мячом.

Я умер, я умер, и хлынула кровь

По латам широким потоком.

Очнулся я иначе, вновь

Окинув вас воина оком.

Еще не значит быть сатириком —

Давать озлобленный совет

Прославленным поэтам-лирикам

Искать и воинских побед…

Неразлучаемые с Музою

Ни под водою, ни в огне,

Боюсь, мы будем лишь обузою

Своим же братьям на войне.

Мы избалованы вниманием,

И наши ли, pardon, грехи,

Когда идут шестым изданием

Иных «ненужные» стихи?!

— Друзья! Но если в день убийственный

Падет последний исполин,

Тогда ваш нежный, ваш единственный,

Я поведу вас на Берлин!

Они сражаются в полях,

Все позабывшие в боях,

Не забывая лишь о том,

Что где-то есть родимый дом,

Что дома ждет, тоскуя, мать

И не устанет вечно ждать,

Что плачет милая жена,

В такие дни всегда верна,

И дети резвою гурьбой

Играют беззаботно «в бой».

Они сражаются в полях,

Сегодня — люди, завтра — прах,

Они отстаивают нас,

Но кто из них свой знает час?

А если б знать!.. А если б знать,

Тогда нельзя душой пылать:

Ужасно заряжать ружье,

Провидя близкое свое…

Неумертвимые в мечтах,

Они сражаются в полях!

Еще не значит быть изменником —

Быть радостным и молодым,

Не причиняя боли пленникам

И не спеша в шрапнельный дым…

Ходить в театр, в кинематографы,

Писать стихи, купить трюмо,

И много нежного и доброго

Вложить к любимому в письмо.

Пройтиться по Морской с шатенками,

Свивать венки из кризантэм,

По-прежнему пить сливки с пенками

И кушать за десертом крэм —

Еще не значит… Прочь уныние

И ядовитая хандра!

Война — войной. Но очи синие,

Синейте завтра, как вчера!

Война — войной. А розы — розами.

Стихи — стихами. Снами — сны.

Мы живы смехом! живы грезами!

А если живы — мы сильны!

В желаньи жить — сердца упрочены…

Живи, надейся и молчи…

Когда ж настанет наша очередь,

Цветы мы сменим на мечи!

Взлетит зеленой звездочкой ракета

И ярким, лунным светом обольет

Блиндаж, землянку, контуры лафета,

Колеса, щит и, тая, — упадет.

Безлюдье. Тишь. Лишь сонные патрули

Разбудят ночь внезапною стрельбой,

Да им в ответ две-три шальные пули

Со свистом пролетят над головой.

Стою и думаю о ласковом, о милом,

Покинутом на теплых берегах.

Такая тишь, что кровь, струясь по жилам,

Звенит, поет, как музыка в ушах.

Звенит, поет. И чудится так живо:

Звенят сверчки. Ночь. Звезды. Я один.

Росою налита, благоухает нива.

Прозрачный пар встает со дна лощин,

Я счастлив оттого, что путь идет полями,

И я любим, и в небе Млечный Путь,

И нежно пахнут вашими духами

Моя рука, и волосы, и грудь.

Врага ведет гордыни темный рок,

Звезда любви сияет перед нами.

Мы миру мир скуем мечами,

За нами — правда, с нами — Бог.

Облаков изорванные клочья

Гонят в небе желтую луну;

Видно, снова этой жуткой ночью

Я ни на минуту не усну.

Ветвь сосны в окно мое стучится.

Я лежу в постели, сам не свой,

Бьется мое сердце, словно птица, —

Маленькая птица пред совой.

Думы мои тяжко упрямы,

Думы мои холодны, как лед.

Черная лапа о раму

Глухо, точно в бубен, бьет.

Гибкие, мохнатые змеи —

Тени дрожат на полу,

Трепетно вытягивают шеи,

Прячутся проворно в углу.

Сквозь стекла синие окна

Смотрю я в мутную пустыню,

Как водяной с речного дна

Сквозь тяжесть вод, прозрачно синих.

Гудит какой-то скорбный звук,

Дрожит земля в холодной пытке,

И злой тоски моей паук

Ткет в сердце черных мыслей нитки.

Диск луны, уродливо изломан,

Тонет в бездонной черной яме.

В поле золотая солома

Вспыхивает желтыми огнями.

Комната наполнена мраком,

Вот он исчез пред луной.

Дьявол вопросительным знаком

Молча встает предо мной.

Что я тебе, дьявол, отвечу?

Да, мой разум онемел.

Да, ты всю глупость человечью

Жарко разжечь сумел!

Вот — вооруженными скотами

Всюду ощетинилась земля,

И цветет кровавыми цветами

Злобу твою, дьявол, веселя!

Бешеные вопли, стоны,

Ненависти дикий вой,

Делателей трупов миллионы —

Это ли не праздник твой?

Сокрушая труд тысячелетий,

Не щадя ни храма, ни дворца,

Хлещут землю огненные плети

Стали, железа, свинца.

Все, чем гордился разум,

Что нам для счастия дано,

Вихрем кровавым сразу

В прах и пыль обращено.

На путях к свободе, счастью —

Ненависти дымный яд.

Чавкает кровавой пастью

Смерть, как безумная свинья.

Как же мы потом жить будем?

Что нам этот ужас принесет?

Что теперь от ненависти к людям

Душу мою спасет?

В ночь скорбей три девы трех народов

До рассвета не смыкали вежды —

Для своих, для павших в ратном поле,

Шили девы белые одежды.

Первая со смехом ликовала:

«Та одежда пленным пригодится!

Шью ее отравленной иглою,

Чтобы их страданьем насладиться!»

А вторая дева говорила:

«Для тебя я шью, о мой любимый.

Пусть весь мир погибнет лютой смертью,

Только б ты был Господом хранимый!»

И шептала тихо третья дева:

«Шью для всех, будь друг он, или ворог.

Если кто, страдая умирает —

Не равно ль он близок нам и дорог!»

Усмехнулась в небе Матерь Божья,

Те слова пред Сыном повторила,

Третьей девы белую одежду

На Христовы раны положила:

«Радуйся, воистину Воскресший,

Скорбь твоих страданий утолится,

Ныне сшита кроткими руками

Чистая Христова плащаница».

Еще никто его не ждал.

Косого летнего дождя, —

Сверкало солнце на листах —

И вдруг нахлынул, исхлестав.

Пули дождин запели.

Пеньем покрыли поле.

Почвы их жадно пили.

Пыль попримяли пули.

И под посвист: жди — не жди,

Жди — не жди, насытим вдосталь, —

Миллиардами дождин

Разлинован разом воздух.

И под ливня рев и вой

Был он снова, снова, снова,

Без линейки по кривой

Разом, разом разлинован.

Резвый, резкий этот марш

Ливня, бешенства, шумихи —

Он похож на рейд гусар,

Он берет рекорд на лихость.

Разве ливень — топ в галоп —

Кинув тыщи обещаний,

Тучу сдвинувши на лоб,

Не форсирует песчаник?..

Веером пуль-дождин,

Шлепнув экспресс-красавец,

Прихотью влаг рожден,

Он ускакал на север.

Рожь густая недожата,

Осыпается зерно.

Глянешь в небо, через хаты,

Небо в землю влюблено.

Зной палит. В крови ладони.

Рожь, как камень, под серпом.

Руки жнут, а сердце стонет,

Сердце сохнет об одном.

Думы, думы, тяжко с вами,

Серп не держится в руках.

Мил лежит под образами,

Точно колос на полях.

Рожь густая, — не одюжишь

Ни косою, ни серпом.

И поплачешь и потужишь

Над несвязанным снопом.

Тятька вернулся на зорьке,

Весело будет в избе.

Будет с усмешкою горькой

Он говорить о себе.

Выставит ногу, обрубок

Жаркому дню напоказ.

В хате березовой любо

Слушать диковинный сказ.

Будет охотно дивиться

Жутким рассказам народ.

Только жены белолицей

Грусти никто не поймёт!

Пусть плачут женщины с пустынными глазами

И капли горьких слез срывают рукавом;

Пусть дети побегут за милыми отцами,

Когда пройдут они, суровы, под ружьем;

Громада двинулась. За хмурыми полями

Уж гулко прогремел и раскатился гром;

Над смертной высотой сплетаются крылами

Железные орлы в объятьи мировом.

Смиряясь, подними, о мать, детей на плечи

И пусть безгрешный взор один глядит туда,

Где дрогнули весы последнего суда;

Где для бессмертия не нужен гроб и свечи,

И шествуют отцы, спокойны до конца,

К воздушной лествице единого Отца.

Из равнодушного досуга

Прохваченный студеным вихрем

Площадку скользкую вагона

Ногою судорожною мину,

И ветви встречные деревьев,

Взнеся оснеженные лица,

Низвергнутся в поляны гнева,

Как крылья пораженной птицы.

Сухую кожу грустной девы

Гладит ветер географических пространств

На скалах столбчатых горы…

Ни солнце на небесном зеве

Ни плотность каменных убранств

Ни первоцветия дары

Не веселят худого тела.

— Зачем тепла и света больше

Пролито в русские пределы,

Когда во Франции и Польше

И в зиму кровь поля согрела?

Сберут осколки в шкатулки памяти,

Дням пролетевшим склонять знамена

И на заросшей буквами, истлевшей грамоте

Напишут кровью имена

Другим поверит суровый грохот

В полях изрезанных траншей,

Вновь услыхать один их вздох хоть

И шёпот топота зарытых здесь людей…

Осенний ветер тугими струнами

Качал деревья в печальном вальсе:

«О, только над ними, только над юными

Сжалься, о, сжалься, сжалься».

А гимн шрапнели в неба раны,

Взрывая искры кровавой пены,

Дыханью хмурому седого океана

О пленник святой Елены,

Теням, восставшим неохотно

Следить за крыльями трепещущих побед,

Где ласково стелется треск пулемётный

На грохот рвущихся лет…

Дышат убитые. В восторге трепетном

Мертвые на полях сражений поднимут головы,

Когда багровое солнце слепить нам

Память из олова темного и тяжелого.

День за днем измученно сгорит Вам

Весь в пене жестоким посылом трясущейся лошади.

Все, все умерли, —

И вот он обходить по голой земле,

Кутаясь в свой — не дьявольский юмор ли? —

Круг обнищавших плодородьем полей,

Ведь сегодня событья железной рукою

Вбросили в пламя миллионы мятущихся душ,

И в плаче в печали влюбленные скроют

С кровью смешавшийся пьяный туш.

Завтра, быть может, в ярости ядрам

Земля, открывавшая грудь,

Воздвигнется новых трагедий театром,

Вонзив в свое сердце пронзительно-долгий путь,

Сквозь щели скелетов убитых, сквозь груду

Тлеющих тел, новые племена

Прорастут…

По радио на целый мир — «Титаник!»…

Орудиями — медленно — «Война»…

Опять в лесах на синих трупах встанет

Гнилых болот туманная весна…

Опять смешают влажные апрели

Снега и кровь в малиновый сироп.

Какой любви прозрачные недели

Вновь понесут, подняв на плечи гроб…

…И всё цветут и прорастают кости

Под лязг стремян и скрежет гильотин.

Опять Людовик стонет на помосте,

Опять вода краснеет у плотин…

О, мертвых дней кровавая завеса!..

Но до сих пор сквозь дым, огонь и гул

Шестнадцатидюймовых дул, —

Я слышу эхо выстрела Дантеса…

От простого солдата

Вот подарок — снеси ей!

Той, что звали когда-то Мы

великой Россией…

Для подарка — не много,

Хоть и много заботы:

Деревянную ногу

Европейской работы.

Воевал без отказа,

Как и надо гвардейцу,

Что теперь по приказу

На отставку надеется.

На великую милость —

Место на тротуаре,

Где бы лучше просилось

С бывшим шулером в паре.

Буду жить пребогато

Среди статуй и арок!

А умру — от солдата

Дай ей этот подарок…

Мир земле вечерней и грешной!

Блещут лужи, перила, стекла.

Под дождем я иду неспешно,

Мокры плечи, и шляпа промокла.

Нынче все мы стали бездомны,

Словно вечно бродягами были,

И поет нам дождь неуемный

Про древние слезы Рахили.

Пусть потомки с гордой любовью

Про дедов легенды сложат —

В нашем сердце грехом и кровью

Каждый день отмечен и прожит.

Горе нам, что по воле Божьей

В страшный час сей мир посетили!

На щеках у старухи прохожей —

Горючие слезы Рахили.

Не приму ни чести, ни славы,

Если вот, на прошлой неделе,

Ей прислали клочок кровавый

Заскорузлой солдатской шинели.

Ах, под нашей тяжелой ношей

Сколько б песен мы ни сложили —

Лишь один есть припев хороший:

Неутешные слезы Рахили!

У людей война. Но к нам в подполье

Не дойдет ее кровавый шум.

В нашем круге — вечно богомолье,

В нашем мире — тихое раздолье

Благодатных и смиренных дум.

Я с последней мышью полевою

Вечно брат. Чужда для нас война, —

Но Господь да будет над тобою,

Снежная, суровая страна!

За Россию в день великой битвы

К небу возношу неслышный стих:

Может быть, мышиные молитвы

Господу любезнее других…

Франция! Среди твоей природы

Свищет меч, лозу твою губя.

Колыбель возлюбленной свободы!

Тот не мышь, кто не любил тебя!

День и ночь под звон машинной стали,

Бельгия, как мышь, трудилась ты, —

И тебя, подруга, растерзали

Швабские усатые коты…

Ax, у вас война! Взметает порох

Яростный и смертоносный газ,

А в подпольных, потаенных норах

Горький трепет, богомольный шорох

И свеча, зажженная за вас.

Когда я был молод, была уж война,

Я жизнь свою прожил — и снова война.

Я все же запомнил из жизни той громкой

Не музыку марша, не грозы, не бомбы,

А где-то в рыбацком селенье глухом

К скале прилепившийся маленький дом.

В том доме матрос расставался с хозяйкой,

И грустные руки метались, как чайки.

И годы, и годы мерещатся мне

Все те же две тени на белой стене.

Издыхая и ноя,

Пролетал за поездом поезд,

И вдоль рельс на сбегающих склонах

Подвывали закланные жены.

А в вагоне каждый зуав

Пел высокие гимны.

(И нимфы

Стенали среди дубрав.)

«Ах, люблю я Мариетту, Мариетту

Эту.

Все за ней хожу.

Где мы? Где мы? Где мы?

Я на штык мой десять немцев

Насажу!»

Дамы на штыки надели

Чужеземные цветы — хризантемы.

А рельсы всё пели и пели:

«Где же мы? Где мы?»

И кто-то, тая печаль свою,

Им ответил: «В раю».

Когда замолкает грохот орудий,

Жалобы близких, слова о победе,

Вижу я в опечаленном небе

Ангелов сечу.

Оттого мне так горек и труден

Каждый пережитый вечер.

Зачем мы все не смирились,

Когда Он взошел на низенький холм?

Это не плеск охраняющих крылий —

Дальних мечей перезвон.

Вечернее небо,

По тебе протянулись межи,

Тусклое, бледное,

Небо ли ты?

А когда поверженный скажет:

«Что же, ныне ты властен над всеми!

Как нам, слабым, выдержать тяжесть

Его уныния, его презрения?»