Вердикт двенадцати

Токсикологи обнаружат в середине этой части ошибку. Я сознательно на нее пошел — и по самоочевидной причине: мне не хотелось бы рекламировать легкий способ избавиться от ненужных детей. Во всем остальном, как заверили меня разбирающиеся в таких вопросах знакомые, нарисованная мною картина отличается достоверностью.

I

— Средний Ваштар? — спросила миссис Розалия ван Бир, с подозрением глядя на своего одиннадцатилетнего племянника Филиппа. — Средний Ваштар? С чего это тебе пришло в голову так назвать кролика?

Мальчик наградил ее хитрым и отнюдь не любящим взглядом.

— А я совсем не о кролике думал, — только и ответил он.

Миссис ван Бир посмотрела на него злыми глазами и подумала, не напомнить ли ему еще раз, что больше всего не любит в детях скрытности и уверток. Если мальчику нечего скрывать, он всегда будет честен и прям. За откровенным признанием в проступке, как правило, следует прощение (обычно продолжала она, не подозревая, что Филипп каждый раз повторяет при этом про себя, что однажды уже попался на эту липу). Но увертки — дерзость и усугубляют вину. На сей раз, однако, она решила промолчать, ибо не знала, за что собственно отругать мальчишку. Ее просто раздражало это странное имя, как раздражало все непонятное. Книгу она брала в руки крайне редко и, кроме «Дейли мирор», «Санди пикториал» и других воскресных газет, почти ничего не читала.

Она решила пока что выбросить этот вопрос из головы и, стоя у высокого, до пола, окна, смотрела, как племянник играет на газоне с пятнистым кроликом, которого до сих пор, как она считала, звали Королем Зогу.[29] Кролика этого она в любом случае не жаловала — накануне он крепко ее укусил, когда она дразнила («играла», как она объяснила) сидевшего в клетке зверька. Она подумывала, не лучше ли вообще запретить в доме любых животных. Нужно посоветоваться с доктором Парксом, когда тот приедет с очередным врачебным визитом. Животные бывают разносчиками многих заболеваний; попугаи убивают людей какой-то своей особой заразой, а крысы распространяют чуму. От кролика, весьма вероятно, придется избавиться в интересах здоровья Филиппа. Миссис ван Бир повеселела. Всякий запрет — разумеется, для пользы мальчика — приводил ее в хорошее настроение, хотя сама она об этом не подозревала и страшно бы возмутилась, попытайся кто-нибудь открыть ей на это глаза.

Наблюдая за племянником, она размышляла над тем, что все ее заботы и неослабная доброта, похоже, пропадают впустую. На благодарность она не рассчитывала, ни-ни, она никогда не ждала никакой награды. Уж ей ли не знать человеческой натуры! (Мысли ее громыхали по накатанной колее, как товарный порожняк; приходящие ей в голову фразы она потом опробует на милейшем докторе Парксе.) Но достойно удивления, насколько жалкий образчик мальчика являл собой Филипп. Худющий, желтый, близорукий, слабый и раздражительный. Вечно на что-то жалуется, ничего не ест, да еще эти его глупые маленькие приступы бешенства. Даже своим сверстникам и то не годится в товарищи.

Миссис ван Бир как-то упускала из виду, что по ей же установленному правилу мальчик крайне редко выходил из дома («он так возбуждается»), а в тех немногочисленных случаях, когда к нему приходили другие дети, она не спускала с них глаз и лично распоряжалась играми.

— Смотри, чтобы кролик не убежал, — сказала она, повернулась спиной к саду и прошла в глубь дома. Экономку миссис Родд она застала за протиранием обеденного стола, и, хотя слугам полагалось знать свое место, желание поделиться с кем-то не дающей покоя загадкой все-таки пересилило.

— Вы знаете, — спросила миссис ван Бир, — как Филипп теперь называет кролика?

— Нет, мэм.

— Шред… нет, Средний Ваштар. Вы не догадываетесь, что бы это могло означать?

— Ей-Богу, нет, мэм.

Миссис ван Бир разочарованно на нее посмотрела и вышла. Миссис Родд пробормотала под нос что-то неодобрительное, но по адресу ли Филиппа или хозяйки — осталось неизвестным. Вероятно, все же не по адресу мальчика, ибо когда она в свою очередь подошла к двери в сад, то обратилась к ребенку вполне дружелюбно:

— Как поживает Король Зогу, Филлипп?

— Теперь его звать Средний Ваштар, — ответил мальчик.

— Вот как! Странное имечко.

Филипп поглядел на экономку, словно ожидал подвоха. Несколько секунд он молча смотрел на нее, а потом произнес:

— Можешь его подержать, если хочешь.

Он достал кролика из клетки и по-хозяйски прижал к груди. Для своего возраста мальчик выглядел недоразвитым, голос у него был визгливый. Ему можно было бы дать лет девять, никак не одиннадцать. Он глядел на своего любимца с таким неистовым обожанием, что проницательный наблюдатель мог бы задаться вопросом, не отстает ли ребенок в умственном развитии в той же мере, как и в физическом. Даже у миссис Родд, далеко не психолога, и то промелькнула мысль, что негоже мальчику так сильно привязываться к зверушке.

— А он меня не поцарапает? — спросила она с сомнением в голосе.

— Средний Ваштар свирепый и дикий, — сообщил ей Филипп, — но моих друзей не царапает.

Миссис Родд опасливо приняла кролика на руки. Вид у Среднего был отнюдь не дикий. Глаза у него были большие и кроткие, розовый нос все время подергивался, словно он беседовал с кем-то за чашкой чая на языке знаков. Зверек был упитанный, с лоснящимся мехом. Он повернул голову и благосклонно глянул на миссис Родд. Красивый кролик, и, судя по его виду, он сам это знал.

Но в голове у него теснились другие мысли. Кроличий инстинкт подсказал, что новое человеческое существо держит его некрепко и боязливо. С жуткой силой оттолкнувшись задними лапами, как то умеют кролики, он сбросил руку миссис Родд и взлетел в воздух. Приземлившись, зверек победно стукнул по дерну задней лапой, снова подпрыгнул, уже в воздухе резко повернул направо и порскнул к клумбе с хризантемами, где принялся объедать верхи у молодых стебельков.

— Ну, вот! — укоризненно воскликнула миссис Родд.

— Не нужно было его отпускать, — возразил Филипп.

Они бросились к кролику, который забрался в самую середину клумбы.

— Родд! — позвала миссис Родд, увидев мужа, садовника. Все трое начали медленно продвигаться вперед, беря кролика в окружение.

Миссис ван Бир наблюдала за этим из окна второго этажа. Она не на шутку рассердилась. Никакая тварь не может натворить в саду столько пакостей, сколько кролик. Средний с неожиданной быстротой носился по саду вдоль и поперек, в несколько секунд успевая оказаться на противоположном конце, пока человеческие существа, безнадежно отстав, гнались за ним по клумбам. Родд старался не топтать цветы, но Филипп об этом не думул. Поджидая их, Средний объедал маковки у ближних растений. Нижних листьев он не трогал — верхушки были куда сочнее. А понимал ли он, что тем самым безжалостно губит цветы, — об этом кролика бессмысленно спрашивать. Вид у него, во всяком случае, был равнодушный; в жизни редко встречается большая безмятежность, чем написанная на морде у кролика, обгрызающего головку призового цветка. Зверек подпускал охотников на три фута и взлетал, делая в воздухе свой классический поворот на девяносто градусов. Поймали его только через четверть часа. В результате клумбы были изрядно потоптаны, а цветы порядком обкусаны.

Родд тут же взялся за грабли, дабы устранить кое-какие из бросающихся в глаза разрушений. Это зрелище, однако, не утешило миссис ван Бир. За что она платит деньги садовнику — чтобы тот ухаживал за садом или приводил его в порядок после бесчинств, учиняемых кроликами? Она огляделась — к кому бы обратиться с этим вопросом? — и почувствовала, как она одинока.

II

Розалия ван Бир не могла признаться себе в том, что не любит племянника Филиппа. У него были дурные привычки, с которыми надлежало бороться, и слабое здоровье, из-за чего приходилось держать все его развлечения под строгим наблюдением и контролем. Для этого, как считала миссис ван Бир, она не жалеет ни сил, ни времени. Что давить на мальчика доставляет ей удовольствие — такое ни разу не приходило ей в голову. В крайнем случае она могла бы еще допустить, что слишком, пожалуй, часто называет его про себя абсолютно испорченным ребенком. Вместо самоанализа она предавалась постоянным размышлениям о том, какая скучная у нее жизнь, как ей не с кем и словом перемолвиться и как вообще несправедливо обошлась, с ней судьба.

Впрочем, у нее были кое-какие основания пенять на судьбу. Она и ее племянник Филипп Аркрайт остались последними в своем роду. У нее не было родственников, которых она была бы готова признать таковыми, а в том уголке Девона, где она, можно сказать, была проклята жить, они с племянником почти никого не знали.

У деда Филиппа сэра Генри Аркрайта (возведен в личное рыцарство, не передаваемое по наследству) было три сына, которым предстояло наследовать его немалое состояние. Все трое участвовали в войне 1914 года. Старшего, Майкла, убили с тысячами других у Пасхендиля. Арнольд, профессиональный военный, один из всех прошел войну без царапины; он служил на Востоке и после конца войны отбыл с молодой женой в Восточную Африку, назначенный на ответственный пост. Он не ходил у отца в любимцах, но тон писем к нему сэра Генри смягчился после гибели старшего брата. Роберта, самого младшего, мобилизовали в феврале 1918 года. Перед отправкой на фронт он женился на Розалии Брент, дочери хозяина табачной лавочки на Уилтон-роуд в Пимлико[30]. Военный брак, такие тогда заключались сотнями. Сэр Генри был в ярости, но с отцовской яростью мало считались в 1918 году. В любом случае Роберт не успел ни раскаяться, ни испытать родительский гнев: в июле 1918-го его объявили пропавшим без вести, и больше никто о нем ничего не слышал.

Сэр Генри положил военной вдове ежегодное содержание в 500 фунтов при условии, что она не станет о себе напоминать. Грубость сэра Генри обидела Розалию еще тогда, когда она сочеталась с его сыном; новое нарочитое оскорбление ее уже просто озлобило. Содержание регулярно выплачивалось ей и после того, как она вышла замуж за невзрачного капельмейстера танцевального оркестра по имени Генри ван Бир. Сэру Генри было в высшей степени безразлично, что с ней и как. Роберт погиб, он, как все молодые люди, свалял дурака и предоставил другим расхлебывать заваренную им кашу. Розалия была для сэра Генри этой кашей, о чем мистер Арчибальд Гендерсон (юридическая фирма «Симмс, Симмс, Гендерсон и Симмс») недвусмысленно дал понять Розалии, хотя и в других выражениях. Розалия поняла, что семейство ею решительно брезгует.

Когда она была для Роберта единственной девушкой на всем белом свете, а он был у нее единственным мальчиком, она отличалась заурядной хорошенькой внешностью и свежестью юности. Выйдя замуж за ван Бира, она утратила и то и другое. Твердые маленькие грудки превратились в большие отвислые сумки, которые она немилосердно затягивала в бюстгальтер, так что смахивала на внушительную герцогиню или зобастого голубя. Ягодицы и бедра раздались, вырос второй подбородок. Юный отлив волос уступил место краске, на лице появились морщины, нос стал крючковатым. Страшнее всего изменилось выражение лица. У единственной девушки на всем белом свете было веселенькое глупенькое личико с несколько наивными и трогательными следами косметики, неумело и скромно наложенной по моде тех лет. Главным образом оно выражало простую решимость наслаждаться жизнью. У вечно подозрительной супруги мистера ван Бира лицо было раздраженным и густо размалеванным. Поджатые губы и глубокие борозды от ноздрей к уголкам рта, казалось, заявляли о том, что она считает — на ней женились из-за денег, и это правда; что она считает — муж ей постоянно изменяет, и это правда; что она считает себя несимпатичной и непривлекательной и, скорее всего, больше не увидит в жизни радости — и это тоже правда.

В один сентябрьский вечер 1927 года на Брайтонском шоссе Гарри ван Бир врезался на своем маленьком автомобиле в фонарный столб и сломал себе шею. Он был пьян, и в машине с ним находилась отнюдь не Розалия. Вдова отказалась носить траур.

Со своими десятью фунтами в неделю и своим недовольством жизнью Розалия вернулась в Пимлико. Табачная лавочка давно закрылась. Папочка умер, а мамочка жила теперь в Далвиче у старшей замужней дочери. Когда Розалия вышла замуж, они с сестрой поругались и с тех пор не поддерживали отношений. Родня — это были простолюдины, тогда как Розалия принадлежала теперь к хорошей семье, пусть у нее и отняли права. Но в Пимлико было как-то уютно, и, если подумать, район почти не отличался от Белгрейвии.[31] Правда, Волчью улицу, где она сняла комнаты, трудно было назвать по-настоящему классной. Однако же местные лавочки оказались миленькими и недорогими, к тому же имелась очень хорошая пивная. Портвейн — весьма благородный дамский напиток. Розалия начала проводить в пивной много времени, заводя знакомства с такими же, как она, малосимпатичными женщинами, только постарше и всегда готовыми выпить за чужой счет.

От превращения в стареющую пьянчужку ее спасло появление в Англии Арнольда Аркрайта с женой и сыном в самом начале тридцатых гадов. Арнольд накопил несколько отпусков, как поступают умные служащие колониальной администрации, и приехал сразу на полгода, чтобы как следует отдохнуть на родине и определить сына в школу-интернат. Любопытство или добросердечие побудило миссис Аркрайт написать вдове Роберта. Розалия прекратила хождения по пивнушкам, прибралась в комнатах, обновила свой гардероб и все время, что Аркрайты пробыли в Лондоне, изображала из себя благородную даму, насколько ей это, понятно, удавалось. Она кудахтала над ребенком и занимала болтовней своих новоявленных свойственников, которые нашли ее особой довольно скучной и глупой, однако никоим образом не развратной хищницей, каковой она представлялась сэру Генри. Возможно, они отнеслись к ней слишком по-доброму, чтобы загладить его грубость. После того, как они уехали, Розалия не вернулась полностью к прежней жизни — она стала проводить больше времени в собственном обществе.

Свет сказал бы, что она обрела спасение, — и, вероятно, был бы неправ. Возможно, Розалии было бы лучше и впредь идти по пьяной дорожке — так она хоть понемногу утрачивала гордыню и подозрительность и приобретала крупицы доброты.

— Приветик, Рози, голубушка!

Тогда несколько дам неопределенного или, увы, слишком определенного промысла начали каждое утро здороваться с нею таким манером и предлагать в одиннадцать пропустить по маленькой. Жизнь казалась ей лучше, она даже училась находить разницу между самым приторным дешевым красным портвейном и марками посуше и постарше. Она начала обмениваться секретами и сама пару раз выслушала без упреков такое, из чего следовало, что ее собеседница отнюдь не примерная барышня. Портвейн действительно не идет на пользу здоровью, если его потребляют все время и в изрядных количествах, но у нее был крепкий организм. Долгие годы она вела здоровый образ жизни.

Теперь ее как подменили. Она делала вид, что не слышит, когда ее окликали с другой стороны улицы; она — неслыханное дело — отказывалась от угощения, не говоря уж о том, чтобы самой поставить знакомой выпивку. Ее называли воображалой, воображалой она и была; а возместить утраченных подружек ей было некем и нечем. Существует особый ад для снобов, которые не могут найти других снобов, чтобы предаваться снобизму в их обществе. Миссис ван Бир часами сидела в своих прибранных комнатах, исполненная аристократизма, презирающая вульгарных соседей, ненавидящая горделивых родственников и безутешная сердцем.

Она регулярно писала в Африку родителям Филиппа, которые давно уже раскаивались, что извлекли ее из небытия, и отвечали на ее письма с большими перерывами. Как-то раз она отправилась проведать Филиппа, который учился в школе-интернате. Но мальчик сильно ее невзлюбил, и в школе ее вежливо попросили больше не приезжать, разве что попросят сами родители.

Такой жизни наступил внезапный конец.

Арнольд Аркрайт должен был приехать с женой на родину в отпуск. Им хотелось провести как можно больше времени с ребенком и сэром Генри, поэтому они сообщили ему телеграммой, что полетят самолетом.

Сэр Генри отправился в Девон, где у него был маленький, но роскошный дом, который он сам построил и за которым присматривали Родд и его жена, находившиеся в услужении у сэра Генри с 1919 года. Дом проветрили, перестелили постели, любимый кларет Арнольда, «Шато Понте Кане» урожая 1920 года, с большими предосторожностями доставили из города. Сэр Генри лично обратился в школу с письмом, и по его настоятельной просьбе Филиппа освободили от занятий.

Вечером накануне прибытия сына с невесткой сэр Генри сидел в широком плетеном кресле на той самой лужайке, где позже резвился удравший домашний кролик. Сэр Генри был довольно массивный семидесятипятилетний старик и передвигался с трудом. Усевшись в кресло, он не любил, чтобы его заставляли вставать.

Родд принес телеграмму ему на лужайку. Солнце садилось, но еще можно было читать. Сэр Генри долго доставал очки, но наконец надел их и прочел телеграмму. Лицо у него вдруг так изменилось, что Родд отважился обратиться к нему без разрешения:

— Дурные известия, сэр?

Не решаясь заговорить, сэр Генри протянул ему телеграмму. Самолет потерпел катастрофу, компания с прискорбием извещала, что все пассажиры погибли.

Воцарилось гробовое молчание.

Казалось, прошли века, прежде чем Родд неуверенно произнес:

— А мастер Филипп, сэр? Может, я…

— Нет, — хрипло ответил сэр Генри. — Я должен сказать ему сам. — Он попытался встать, но не смог. — Оставьте меня пока что. Я позже приду.

Небо сделалось темно-синим, редкие облачка понемногу теряли розовую, как на глянцевитых открытках, подсветку. На деревьях, что тянулись цепочкой в дальнем конце сада, каркали и возились грачи, но и они наконец угомонились. На фоне последних оставшихся на небе горизонтальных оранжевых полос стволы казались совсем черными.

В саду стемнело, краски исчезли, только самые светлые цветы выделялись белыми пятнами. Но мужчина в кресле, превратившийся теперь в черный сгорбленный силуэт, не двигался. Наконец миссис Родд обратилась к мужу:

— Ему вредно сидеть там вечером на холоде, да еще с мрачными мыслями. Если ты не пойдешь, я сама пойду поговорю с ним.

Сэр Генри не ответил и не пошевельнулся, когда она до него дотронулась. Отныне ему не дано было ни разговаривать, ни шевелиться. Его сердце остановилось — незаметно и безболезненно. Приехавший по вызову врач сказал, что у сэра Генри давно было слабое сердце и дознания в данном случае не требуется.

Вот почему через несколько дней мистер Арчибальд Гендерсон вызвал Розалию ван Бир на оглашение завещания. Филипп, бледный, со слабыми бронхами (печать рожденного в Африке) мальчик, тоже присутствовал — в черном костюме и при эскорте в виде мистера и миссис Родд. Сэр Генри завещал свое состояние, которое оценивалось в семьдесят восемь тысяч фунтов стерлингов, совместно Арнольду и Маргарет Аркрайтам, а в случае, если они скончаются раньше завещателя, — их сыну Филиппу. В обоих случаях от наследников требовалось сохранить за Джеймсом и Элизабет Родд их места, а если Родды захотят уволиться, то выплатить им по 500 фунтов каждому. Опекун для Филиппа не был указан, но фирма «Симмс, Симмс, Гендерсон и Симмс» была назначена его попечителем. Мисс ван Бир по-прежнему должно было выплачиваться содержание.

В случае смерти Филиппа до достижения им двадцати одного года Родды получали по две тысячи фунтов, кое-какие суммы выделялись на разные благотворительные цели, остальное отходило миссис ван Бир. Вероятно, сэр Генри не очень серьезно относился к такой возможности.

После оглашения завещания Розалия подошла к мистеру Гендерсону.

— Я единственная живая родственница бедного мальчика, — сказала она. — Я являюсь его естественным опекуном. Надеюсь, вы не станете спорить.

Мистер Гендерсон тоскливо на нее посмотрел. Но на всем свете не осталось никого, кто мог хотя бы претендовать на опекунство.

— Что ж, — ответил он. — Что ж… Видимо, так.

Розалия переехала в Девон, обосновалась в доме сэра Генри и забрала Филиппа из школы. Она заявила, что по состоянию здоровья он нуждается в домашнем учителе, и молодой человек, выбранный наугад из списка преподавательского агентства, ежедневно приезжал на велосипеде заниматься с Филиппом.

Она нанесла визиты некоторым знакомым сэра Генри, но один лишь викарий побывал у нее с ответным визитом. Через некоторое время он тоже перестал ее навещать и забывал приглашать к себе. Ее жертвования на церковные нужды не отличались особой щедростью; викарий позволил взять верх естественной антипатии к этой даме. В конце концов, и в церковь ходила-то она от случая к случаю.

И только пожилой доктор Паркс, для которого ее полностью надуманные недуги и отчасти придуманная ею же слабость Филиппа служили важным источником дохода, не оставлял ее своими заботами. Он часами выслушивал ее воспоминания, редко когда отказывался остаться на ленч и был готов приехать по вызову в любой час дня или ночи. Он полностью разделял ее мнение о слабости Филиппа и одобрял почти все ее запретительные меры. Прописанная им диета в точности отвечала ее представлению о здоровом детском питании (рис с черносливом и вдоволь жидкостей); самой себе она прописала по стакану доброго портвейна после каждого приема пищи и всякий раз, как на нее «нападает слабость».

Доктор был худой, седой и сутулящийся старик; в голосе его сквозила профессиональная вкрадчивость. Пациентов у него становилось все меньше, а счета, что он посылал миссис ван Бир, напротив, росли и оплачивались безоговорочно. Он не был ни бесчестным, ни в каком бы то ни было смысле бессовестным человеком. Последующие события привлекли к нему всеобщее внимание и выставили в неблагоприятном свете. Но он являл собой типичного усердного практикующего врача-терапевта; профессиональный его уровень был вполне приемлем для 1889 года (тогда он в последний раз попытался повысить квалификацию). У него слабели память и зрение, ему все труднее становилось сосредоточиться. Отсутствие других средств к существованию вынуждало его продолжать практику, тогда как ему давно пора было уйти на покой. Однако ему приходилось зарабатывать на жизнь, и по этой причине кому-то другому пришлось умереть.

III

Для завершения картины следует описать еще четырех человек. Эдвард Гиллингем, наставник Филиппа, не присутствовал при кроличьих эскападах. Он приезжал на занятия все реже и реже, а в сентябре вообще не появился, ибо миссис ван Бир решила, что Филиппу следует отдохнуть, потому что учение его «перенапрягает». Возможно, такое решение было вызвано ревностью к учителю — Филипп его обожал. Мистер Гиллингем не проявлял к своему болезненному подопечному особого интереса, он был разумен и терпелив, а главное, единственный из всех обращался с мальчиком как с нормальным человеческим существом. Но о том, что послужило непосредственным поводом к его отставке, он так никогда и не узнал. Несколько месяцев он успешно занимался с Филиппом, но в мае миссис ван Бир начала отменять по телефону занятия, сперва на день-другой, а потом, бывало, и на целую неделю. Поскольку платили ему в любом случае, он не стал допытываться о причинах. Если б ему пришла в голову мысль, что миссис ван Бир подумывает его рассчитать, как только подыщет более устраивающую кандидатуру, он, возможно, проявил бы должное любопытство.

Миссис ван Бир верила в астрологию; вторую воскресную газету она покупала только из-за странички «Советы со звезд». Однажды Филипп спросил мистера Гиллингема об астральных предсказаниях, и тот, ни о чем не подозревая, ответил как думал. В воскресенье, когда Розалия пришла в ужас из-за того, что Сатурн сулит неудачи на вторник, Филипп заметил:

— А мистер Гиллингем говорит, что в такую чепуху верят только бестолковые старухи.

— Не смей так со мной разговаривать! — одернула Розалия, покраснев.

— Мистер Гиллингем говорит, что эту воскресную газетенку следует притянуть к суду за мошенничество. Планеты не могут…

— Не рассуждай о том, чего не понимаешь.

— Планеты вращаются вокруг Солнца, — спокойно проинформировал Филипп, — а Земля всего лишь одна из планет. Планетам до нас дела нет, они с нами не считаются. Мистер Гиллингем говорит, только дураки этого не знают.

— Я тебе уши пооторву, если будешь так со мной разговаривать, — завизжала тетушка. Но не исполнила своего обещания. Побоялась, что, ударь она Филиппа, Родды донесут мистеру Гендерсону, а в глазах закона ее права на опекунство были весьма уязвимы.

Ибо Родды, хотя и были слугами и знали свое место, находились в доме уж никак не на менее законном основании, чем она сама. По условиям завещания сэра Генри, она не могла дать им расчет, и у нее не было решительно никаких причин полагать, что они на ее стороне.

Родд, смугловатый черноволосый мужчина, очень подвижный, несмотря на свои шестьдесят два года, ухаживал за садом, чистил обувь, топил печи и занимался всем прочим, как и во времена сэра Генри. Пятидесятисемилетняя миссис Родд была женщиной полной, седой, с приятными чертами лица и большой волосатой бородавкой на подбородке. На сторонний взгляд, они являли собой пару типичных «старых слуг», преданных памяти Старого Хозяина, любящих Молодого Хозяина и возмущенных грубым вторжением незваной гостьи. Именно такой их портрет впоследствии был убедительно представлен присяжным.

Но существует ли Старый Слуга на самом деле? И существовал ли вообще? Большинство из тех, кто о нем рассуждает, ни разу не слышали, как слуги разговаривают между собой, и не имеют ни малейшего представления о том, что происходит за закрытой, обитой зеленым сукном дверью людской, когда слуги остаются без свидетелей и принимаются откровенно болтать. Словечко «преданность», столь часто мелькающее в душещипательных романах, крайне редко подходит к тем чувствам, что выражаются за этой дверью: «хозяева» немало бы удивились, когда б узнали, как равнодушно к ним тут относятся. Родды — те считали себя просто людьми, получившими вполне приличное вознаграждение за то, что прекрасно справлялись со своими многочисленными обязанностями, которые среди прочего требовали от них выказывать уважение и верность. Любви в этом было крайне мало. С ходом лет они привыкли к сэру Генри. Родд считал его довольно раздражительным старым болваном; миссис Родд относилась к нему примерно так же, как к черно-белому коту, чья смерть, случившаяся за неделю до кончины сэра Генри, затронула ее чувства даже сильнее. Хозяин, как и кот, жил себе в доме, и теперь ей тоже его не хватало, хотя вел он себя отнюдь не так ласково.

Филиппа они любили просто потому, что у них не было оснований не любить мальчика, а нормальные, добрые по натуре люди всегда любят ребенка, если тот их не раздражает и не причиняет излишних хлопот. Миссис ван Бир им не нравилась: из простых, как они сами, а строит из себя черт знает что.

Но все эти чувства, честно говоря, почти не имели значения и едва ли заслуживают того, чтобы на них останавливаться. Если б вы могли заглянуть в сердце Роддов, то обнаружили, что главное их желание — скопить деньги на собственный домик. Кое-что они уже отложили и неоднократно обсуждали, не отказаться ли от места, затребовав завещанные каждому пятьсот фунтов. Но работа была нетрудная, а денежки шли, так что они всякий раз решали остаться.

Миссис Родд справлялась со своим делом так же успешно, как и при сэре Генри. Родд воспользовался полным невежеством миссис ван Бир по садовой части и работал все хуже и хуже. Плющ на садовой стене и южном фасаде дома невероятно разросся, огород стал давать меньше овощей. Лужайка была укатана, трава на ней скошена, однако на клумбах запестрели настурции, маргаритки и другие цветы, не требующие специального ухода.

Родду стало жить лучше, чем при сэре Генри, и еще по одной особой причине, также связанной с невежеством миссис ван Бир. Сэр Генри имел отменный запас вин, и на второй день после своего воцарения в доме миссис ван Бир приказала Родду подать вечером красное вино. Тот принес марочный «Мутон д'Армайяк» урожая 1929 года.

— Фу, — заметила миссис ван Бир, попробовав. — Кислятина. Неужто сэр Генри это пил?

— Да, мадам.

Розалия оставила бутылку почти нетронутой, а на другой вечер попробовала новую — с тем же результатом. Она любила портвейн, к французским винам у нее привычки не было. Сотерн или сладкие красные вина могли бы постепенно воспитать в ней вкус, но сэр Генри не держал таковых в своей коллекции. Все кончилось тем, что она обратилась за советом к Родду, у которого уже вызревал некий замысел.

— А что, у сэра Генри все вина такие некрепкие и противные, как эти? — осведомилась она.

— К сожалению, да, мадам, — ответил Родд. — Сэр Генри был очень старомоден и не понимал, что всему приходит свой срок. — Он бросил взгляд на штабеля бутылок — их было за пятьдесят дюжин — и грустно покачал головой: — Боюсь, все прокисло, мадам. Разве что сгодится на кухне. Сплошной уксус, увы.

— Вот жалость-то, — заметила Розалия, вовремя спохватившись, чтобы не ляпнуть «Ой, жуть».

— Однако, мадам, остались еще портвейн и темный херес. Эти, как мне думается, никак не могли испортиться.

Тут же было извлечено по бутылке того и другого. Эти вина сэр Генри держал исключительно для гостей, а потому они были среднего качества. Однако Розалия, попробовав, расцвела.

— Вот эти и вправду хороши на вкус, — сказала она. — Их мы оставим. А от прокисших лучше избавиться.

— Слушаюсь, мадам. Осмелюсь сделать одно предложение, мадам.

— Слушаю, Родд, — благодушно разрешила Розалия: портвейн делает человека сперва благодушным, а уж потом раздражительным.

— Можно договориться с зеленщиком, пусть платит за бутылки по пенни за штуку. Он мог бы забирать их партиями раз в две недели, когда привозит продукты. Я поговорю с ним, если позволите.

— Прекрасно, — ответила она и больше к этому вопросу не возвращалась, разве что раз в две недели с удовлетворением отмечала в книге расчетов с зеленщиком дополнительно учтенный шиллинг.

Тем временем Родд продолжил и завершил свое образование по части марочных вин. Если б нашелся человек достаточно невоспитанный, чтобы каждый вечер заглядывать в окна дома покойного сэра Генри, он мог бы почти всегда наблюдать одно и то же зрелище: в просторной столовой хозяйка дома жадно пожирает обед и пристыженно пьет большими глотками посредственный портвейн, а на кухне садовник с женой задумчиво и неспешно поглощают столь же вкусные блюда, предварив их бокалом коллекционного сухого «Амонтильядо» и запивая бутылкой, скажем, «Штайнбергера» урожая 1929 года, за которую любой виноторговец выложил бы десять шиллингов, только глянув на этикетку. Каждый вечер Родд осушал две трети бутылки, остальное выпивала миссис Родд. Пищеварение у них работало много лучше, чем у новоявленной хозяйки, что было и видно, и слышно. Родд опасался пользоваться хозяйским хрусталем, так что они пили все вина из одних и тех же бокалов — для кларета. Он научил супругу определять букет вина по запаху, а вино подавать соответственно охлажденным или подогретым.

Служанка Ада не принимала участия в описанном ритуале, поскольку возвращалась к себе в шесть вечера. Ее полное имя было Эдит Ада Корни. Каждое утро она приезжала на велосипеде из ближнего городка Рэкхемптона к половине восьмого. Дочь батрака, некрасивая восемнадцатилетняя девушка, она делала всю грязную работу по дому, во всем подчинялась миссис Родд, открывала рот лишь в том случае, если к ней обращались, а за ленчем жрала так, что даже миссис Родд, сама из крестьянок, и то поражалась. Никаких очевидных пороков за Адой не числилось, кроме склонности подъедать мясо, холодный картофель, фрукты или что иное, по неосторожности оставленное на кухне неубранным. Как у большинства недокормленных и выросших в скученности работящих деревенских девах, у нее были бледная кожа и плохие зубы. В жару она обильно потела, а свое мнение о хозяевах, если таковое у нее вообще было, держала при себе. Она получала пятнадцать шиллингов в неделю и вдоволь наедалась за ленчем; в тех местах о лучшем не приходилось и думать.

IV

Через два дня у миссис ван Бир окончательно созрел план операции.

Утром она позвонила доктору Парксу, осведомилась, не сможет ли он подъехать к половине первого и не окажет ли честь остаться на ленч. Доктор Паркс ответил согласием — он как раз оказался свободен, — и был подан отменный ленч.

Доктор сел за стол слегка озадаченным. Перед ленчем его попросили осмотреть Филиппа, но с мальчиком все вроде было в порядке. Он начал было распространяться об этом с наивозможнейшей осторожностью, но понял по выражению лица миссис ван Бир, что подобное заключение ее никоим образом не устраивает. Но и тогда он смог всего лишь со вздохом констатировать:

— Тем не менее боюсь, мальчик весь на нервах. Думаю, ему нужно и впредь принимать укрепляющую микстуру. Я немного изменю состав. Не могли бы вы прислать вечером за новой бутылкой?

Доктор и мысли не допускал, что за ним прислали только ради мальчика; но когда он спросил у миссис ван Бир, как она себя чувствует, та, против обыкновения, заявила, что великолепно.

За ленчем поговорили о том да о сем, но, когда подали кофе, Розалия сказала:

— Теперь, Филипп, можешь пойти поиграть в саду.

Повернувшись к доктору, она как-то хищно улыбнулась и произнесла:

— По-моему, мы имеем право на стаканчик портвейна; вы не против, доктор?

— Что ж, не откажусь, — ответил доктор Паркс со всей игривостью, на которую был способен.

Миссис ван Бир налила ему и себе до краев. Пригубив стакан, она разом втянула в себя содержимое и громко причмокнула. «Нечего добру пропадать» — было одним из ее любимых присловий.

— Я все думаю о Филиппе, — заметила она.

Доктор Паркс весь обратился в слух.

— Как-то мне непонятно, — продолжала она, — вы вот столько для него делаете — а я, доктор, так вам верю, — но он все никак не становится крепче. Может, тут дело в другом? — Она помедлила, наклонилась к нему через стол и вопросила низким проникновенным голосом: — Вам не приходила в голову мысль о животных?

— О животных, драгоценнейшая?

— Да, о животных. Домашние животные разносят чудовищные болезни. Взять хоть эту мерзость, попугаев. От их болезни люди мрут.

— А что, у Филиппа есть животные? Мыши, крысы? Я не знаю.

— Мыши у него были, но я недавно распорядилась их уничтожить. Они страшно воняли, я убеждена, от них ему был один вред. А теперь он завел какого-то жутко злобного кролика и все время его тискает и оглаживает. Целует его, ласкает, и уж не знаю, какой там заразы от него набирается. Клетка у кролика, конечно, вся запакощенная — ну, вы знаете, чего от животных ждать. Такая антисанитария, словами не передать. Вам не кажется, доктор, что, может, все дело в кролике?

Доктор Паркс сложил салфетку и принял глубокомысленный вид.

— Нужно, пожалуй, поглядеть на нашего Братца Кролика, — заметил он, вставая и косясь на графин. Розалия перехватила этот взгляд.

— Думаю, мы можем позволить себе еще самую капельку, — сказала она и налила стаканы на три четверти. Пару минут они посидели в молчании, только Розалия непроизвольно рыгнула.

— Извиняюсь, — сказала она. — День нынче жаркий.

Они поднялись и, красные и осоловевшие, вышли из дома.

Филипп любовался кроликом. Он стоял перед клеткой на коленях, и лицо у него светилось таким обожанием, будто он возносит молитву.

— Филипп, дружок, — приторно улыбаясь, обратилась к нему тетя, — покажи доктору Парксу своего кролика.

Филипп наградил ее недоверчивым взглядом. Каждое ее слово он тщательно взвешивал про себя, чтобы обнаружить ловушку. Но кроликом он гордился и был не прочь им похвастаться. Он взял кролика на руки и подошел к доктору.

Доктор Паркс погладил зверька. Мех у кролика так и лоснился, глаза смотрели кротко он выглядел совершенно здоровым и довольным жизнью. Внезапно кролик перестал дергать носом и прижал уши к спине. Он тоже что-то увидел, но что он подумал о докторе, сказать трудно. Вероятно, он был занят, как гласит судебная формула при отказе отпустить обвиняемого под залог, in meditatione fugae.[32]

Тем не менее, к досаде миссис ван Бир, доктор Паркс не попросил взять кролика на руки.

— Как его звать? — осведомился он.

— Средний Ваштар, — громко отчеканил Филип.

— А? Как-как? Ну и ну, — заметил слегка ошарашенный доктор. — Значит, здесь-то и проживает его светлость? Позвольте взглянуть.

Он наклонился и осмотрел клетку. Она не блистала чистотой, но было бы страшным преувеличением утверждать, будто клетка находится в антисанитарном состоянии. Да и кролик явно пребывал в отменном здравии.

— Я бы сказал, — заметил он миссис ван Бир, когда они направились в дом, — из-за этого животного вам не стоит тревожиться. Судя по всему, с кроликом все в порядке. На всякий случай нужно хорошо почистить клетку. Но я не думаю, что от зверька можно подхватить инфекцию.

На лице миссис ван Бир было красноречиво написано, что она отнюдь не расположена расставаться со своими тревогами.

— Что ж, доктор Паркс, вам, конечно, видней, — сказала она плаксиво, — но я удивляюсь вашим словам. Он ласкает эту тварь — зарывается лицом в его мех, целует вонючку. От такого ему один вред, я уверена.

— Надо же, надо же; очень дурная привычка, — спохватился доктор Паркс, пытаясь исправить оплошность. — Филипп!

Мальчик опасливо подошел.

— Тебе нужно быть поосторожнее с кроликом. Как известно, мой мальчик, животные чистотой не отличаются. Ты можешь от него что-нибудь подхватить. Не прижимай его к себе, ни в коем случае не зарывайся лицом в мех, не целуй и вообще не ласкай. Не бери на руки сверх необходимого. Запомни, это очень важно. Если меня не послушаешься, смотри, как бы кролика не пришлось унести.

Лицо Филиппа исказила гримаса страха и ярости. Он, как пес, ощерил желтоватые зубы и убежал, ничего не ответив. Мальчик прекрасно понял, что против него замышляется.

Но Розалия вся сияла. Нужные слова были произнесены. Она не сомневалась, что Филипп снова начнет ласкать кролика. И тогда «по указанию доктора» она избавится от кролика.

V

Миссис ван Бир не пришлось долго ждать. Доктор приезжал во вторник, а уже в пятницу ей представился удобный случай. Розалия любила одевать племянника в желтый норфолкский костюмчик с короткими бриджами — во времена ее юности именно это носили примерные маленькие мальчики. Костюмчик она раздобыла с большим трудом: даже в сельском Девоне редко встретишь такую одежду. Она не знала, как ненавидит Филипп этот костюм, а если бы знала, это вряд ли что-нибудь изменило. Желтый цвет бросался в глаза, поэтому она в любую минуту могла заметить мальчика из окна своей спальни, в какой бы уголок сада тот ни забился. В этой спальне на втором этаже она просидела много часов, наблюдая за Филиппом — или шпионя, если вам так больше нравится. Утром в пятницу она заметила, как он украдкой взял кролика из клетки и убежал с ним в дальний конец сада, где спрятался за кустом рододендрона.

Розалия спустилась и вышла в сад, стараясь ступать как можно тише. Она на цыпочках подкралась к кусту и поглядела сквозь ветки. Филипп, крепко прижав кролика к груди, терся носом о мех и монотонно что-то не то напевал, не то декламировал. Сидя на корточках, он медленно раскачивался в такт гимну.

Понаблюдав за мальчиком несколько секунд, она ринулась на него сквозь куст, подобно нападающему носорогу.

— Филипп! — заорала она. — Как ты посмел ослушаться доктора? Он сказал, что, если ты хоть раз сделаешь такое, кролика придется убить. Это очень вредно. Сейчас же отнеси его в клетку. А с тобой я разберусь после.

— Неправда! — завопил мальчик. — Ничего он такого не говорил. Я ничего плохого не сделал.

— Отнеси его в клетку, — повторила она.

Филипп, надувшись, поплелся к дому и запер кролика.

За завтраком ему не шел кусок в горло. Возможно, его терзали дурные предчувствия. Миссис ван Бир не преминула истолковать это в выгодном для себя духе.

— Вот видишь, Филипп, доктор был прав. Он же говорил, что ты болеешь из-за того, что возишься с этой мерзкой тварью.

— Не говорил. Не говорил. Тетечка, пожалуйста, не делайте плохо моему кролику.

Тетечка промолчала.

После завтрака она отправила Филиппа полежать — чтобы набраться сил, как она объяснила. Выждала минут двадцать, затем тихо выскользнула из дома и направилась к клетке. То ли по неловкости, то ли от страха она чуть не упустила кролика; произошла довольно шумная схватка. Он опять ее укусил и поцарапал запястья, яростно отбиваясь задними лапами. Наконец она его ухватила и отнесла на кухню, где было прибрано и пусто, если не считать Ады, — миссис Родд дремала после ленча в комнате экономки.

— Ступай, Ада, мы тебя не держим, — сказала миссис ван Бир, вероятно, разумея под «мы» себя и кролика.

— Ой, — сказала Ада и вышла.

Миссис ван Бир рванулась к газовой плите, затолкала кролика в духовку, захлопнула дверцу и до отказа открыла газ; зажигать, однако, не стала.

С минуту она постояла, содрогаясь всем телом от какого-то непонятного возбуждения. Но тут Филипп — в нем проснулись самые страшные опасения — сбежал вниз и влетел на кухню.

— Тетечка, что вы делаете? Тетечка, где мой кролик?

— Тише, — ответила та злым голосом, — это для твоей же пользы.

С этими словами она, пихнув мальчика в грудь, отбросила его в коридор, захлопнула дверь и привалилась к ней всей тяжестью.

Кролик в духовке бился и сучил лапами. Быть может, он понял, что происходит, потому что испустил пронзительный вопль ужаса — тот самый, который кролики издают лишь под угрозой гибели. Филипп, рыдая, бился о кухонную дверь. Миссис ван Бир не давала двери открыться. Ее возбуждение возрастало, дыхание участилось, кулаки непроизвольно сжимались и разжимались, лицо покраснело.

Кролик уже не бился.

Вопли Филиппа разбудили экономку. Миссис Родд, прибежала в тревоге.

— С нами крестная сила! Что случилось, малыш?

— Мой кролик, — рыдал Филипп, которому даже в этом отчаянном положении хватило сообразительности умолчать о тете. — Он там, внутри, и умирает.

— Господи! — произнесла миссис Родд, повернула ручку и решительно нажала на дверь. Миссис ван Бир никак не ожидала мощного напора со стороны взрослого человека и отступила.

— Прошу прощения, мэм, — произнесла, войдя, миссис Родд и добавила: — Боже правый! Мы все взлетим на воздух.

На кухне было не продохнуть от газа. Миссис Родд кинулась к плите и закрыла кран. Филипп открыл дверцу: кролик обмяк, глаза у него подернулись пленкой.

— Так было надо, — немного смущенно заявила миссис ван Бир.

Филипп на секунду прижал к себе тельце любимца. Лицо у мальчика искривилось, казалось, он вот-вот расплачется. Вместо этого он, однако, опустил кролика на пол и поднялся. На кухонном столе лежал короткий заостренный нож. Мальчик подскочил к столу, схватил нож и запустил изо всех своих сил в лицо тетке; нож слегка оцарапал ей левую щеку.

— Гадкая старуха! — завизжал он. — Свинья! Свинья! Свинья!

Он налетал на нее, царапаясь и лягаясь, неистовый вихрь детской ярости. Худые ноги и руки, облаченные в нелепый норфолкский костюмчик, лупили по массивной туше, не причиняя той никакого вреда.

Лицо у Розалии сделалось почти таким же остервенелым, как и у Филиппа. Она оттолкнула мальчика, примерилась и, собравшись с силами, нанесла ему в высок жестокий удар, от которого он, шатаясь, отлетел к противоположной стене. Миссис Родд, всем своим видом выражая возмущение, заслонила собой ребенка. Филипп упал, а Розалия выплыла из кухни с гордой, насколько получилось, миной.

Горе и газ вызвали у Филиппа естественную реакцию. Его вырвало. Он лежал, уронив голову на тельце своего любимца и сотрясаясь от рыданий и спазмов. Миссис Родд, на лицо которой вернулась обычная невозмутимость, взяла мальчика на руки и отнесла наверх в спальню.

Ближе к вечеру Филипп спустился вниз и разыскал Родда.

— Где мой кролик? — спросил он.

Родд взглянул на его осунувшееся лицо и решил сказать правду:

— На поленнице. Я собирался его закопать.

— Дайте мне лопату, — попросил Филипп.

Родд кивком указал на лопату.

Взяв лопату и кролика, Филипп пошел на свое любимое место за рододендроном. Там он вырыл могилку и опустил кролика в землю. Он не положил никакого надгробного камня, вообще не отметил этого места: он и так не забудет, где лежит кролик, а тете знать не нужно. По его щекам не переставая катились слезы, но он не рыдал — он что-то бормотал про себя, бормотал не останавливаясь; не переводя дыхания; снова и снова.

VI

Утром в понедельник Эдвард Гиллингем легко соскочил с велосипеда и вошел в дом через парадную дверь. Его появление застало миссис ван Бир врасплох. Она совсем забыла, что в тот день возобновляются занятия с Филиппом. Если бы помнила, то, конечно, отменила бы их. Она пошла вниз сказать, что Филипп приболел, но опоздала: мальчик услышал, как пришел учитель, выбежал навстречу, вцепился ему в руку и чуть ли не волоком потащил в классную комнату. Эдварда поразила его горячность, и он, быть может, впервые внимательно пригляделся к своему ученику.

Он увидал запавшие глаза с покрасневшими веками, бледное остроносое личико, еще более бледное и остроносое, чем обычно, и выражение глубокого горя. Наставник почувствовал укол совести: он не уделял мальчику должного внимания. А ведь Филипп был умным ребенком, учился с интересом, его развитием стоило заниматься. И не его вина, что он дерзит и устраивает сцены. Всякий, кому пришлось бы жить с этой ужасной теткой, вел бы себя не лучше. Следует быть с ним добрее. Когда они уселись за стол. Эдвард обратился к мальчику теплее обычного.

— Рад снова тебя видеть, Филипп, — сказал он и улыбнулся как мог дружелюбнее.

Его ошеломила реакция мальчика. Филипп уронил голову на руки и расплакался. Рыдал он тихо, но безудержно, содрогаясь всем телом. Эдвард испуганно встал и обнял ученика за плечи.

— Что случилось, дружище? — спросил он. — Расскажи, может, я смогу помочь.

Этот знак расположения, с которым Филиппу доводилось встречаться так редко, поначалу лишь усилил рыдания, но через две-три минуты мальчик начал успокаиваться.

— Она убила его, — было первое, что он сумел связно произнести; затем он мало-помалу все рассказал.

Тем же вечером Эдвард написал об этом молодой женщине по имени Элен Картнелл. (Ему было двадцать четыре года, ей — двадцать три; все, кроме Эдварда, видели в ней довольно хорошенькую девушку, курносенькую, со свежим цветом лица и толстоватыми лодыжками; для него же она была несравненной красы и озаряла все вокруг своим появлением. Одним словом, он был влюблен.)

«Нынче утром, — писал он, — я попал в странную и непонятную историю. Помнишь, я рассказывал тебе о Филиппе Аркрайте, мальчике, к которому меня взяли учителем и который живет с очень противной теткой по имени ван Бир? Так вот, как только мы сели заниматься, он у меня разревелся; а когда смог говорить, заявил, что тетка — убийца. Она ему крепко жизнь заедает — не позволяет играть с другими детьми, делает из него какого-то инвалида.

Насколько я понял, она без всякого повода прикончила его кролика, единственное существо, с которым он играл. Ей решительно не на что сослаться в свое оправдание, ею двигала, похоже, чистая злоба.

Я в жизни не видел, чтобы так убивались. Мне кажется, это очень несчастный и одинокий ребенок; он отдал зверьку всю свою невостребованную любовь. Я не понял всего, что он рассказал, но, видимо, он считал своего кролика исключительно замечательным, необычным и даже наделенным какой-то загадочной силой; для него кролик был своего рода идолом, и он вроде как даже ему поклонялся, если, конечно, так можно сказать. Как бы там ни было, кролика подло удушили в газовой духовке, а мальчик получил страшную душевную травму. Я увидел у него в глазах не только горе, но и ужас.

Он говорил торопливо и сбивчиво и все время меня спрашивал, будет ли убийство наказано. Я, как мог, постарался его ободрить, но, боюсь, из меня плохой утешитель. Нам так и не удалось толком позаниматься, но он хотя бы чуть-чуть успокоился. По-моему, я едва ли не единственный человек, с которым он откровенен.

Уже в самом конце занятий вошла эта его милейшая тетушка — краснорожая женщина лет под сорок с претензией на аристократизм и, как мне кажется, весьма жалующая самое себя. Я встал, она обнажила зубы в фальшивой улыбке и спросила:

— Ну как, Филипп, дружок, учитель тобой доволен?

Мальчик не ответил, и не дай Бог, чтобы любой ребенок и вообще кто-нибудь когда-нибудь наградил меня таким взглядом, каким наградил ее он. Такой ненависти мне не доводилось видеть. Впрочем, должен сказать, у нее тоже было весьма противное выражение. После этого она сказала:

— Может быть, хватит на сегодня? Тебе не следует перенапрягаться, дружочек.

На этот раз она не рискнула на него посмотреть, отвернулась. Мы в любом случае уже кончили заниматься, так что ее слова не имели никакого значения. Но обстановочка в доме мне совсем не понравилась, так что впредь я постараюсь уделять мальчику больше внимания.

Когда-нибудь, моя дорогая, у нас будет много детей. Столько, сколько мы сможем себе позволить. И мы будем любить их, и в доме нашем будет царить счастье. Пусть их поют, и танцуют, и кричат, и заводят кроликов и ручных крыс. И ты всегда будешь с ними. Побывав в этом жутком доме, я больше всего на свете хочу видеть тебя. Ты сама прелесть, чистота и добросердечие — и все-все остальное, чего нет в этом доме. Стоит мне только подумать о тебе, представить, что ты…»

Впрочем, дальше в письме речь идет только об этих молодых людях, а это не имеет касательства к настоящей истории.

VII

Спровадив учителя, миссис ван Бир спустилась в сад. Остановившись на красной кирпичной дорожке, что огибала стену по всей длине дома, она огляделась. Все выглядело запущенным. На клумбе перед домом торчали отцветшие золотые шары, которых никто и не подумал срезать. Их пожухлые листья и тощие длинные стебли являли собой неприглядное зрелище. Пышная ветка беспризорного плюща оторвалась от стены и медленно колыхалась на легком ветру. Пыльца плюща собиралась на кирпичах в ручейки, повсюду валялись какие-то непонятные листья и даже букет увядших цветов, которые как срезали, так и бросили гнить. На целой клумбе настурции были поражены черной мушкой. Только лужайка содержалась в образцовом порядке.

Если миссис ван Бир и заметила это безобразие, то все равно ничего не сказала. Племянник вышел из дома следом за ней, и она как-то странно на него посмотрела. Он ответил ей взглядом настороженной кошки. По саду они гуляли порознь.

Через час оба сели за стол. На ленч были холодная баранья нога и приготовленный миссис Родд салат из латука, огурцов и свеклы. Нога оказалась безвкусной, а салат скрипел на зубах, но ни тетя, ни племянник об этом не упомянули. Они вообще не разговаривали. Миссис ван Бир один раз сказала:

— Съешь все с тарелки, Филипп.

Мальчик не ответил, но тарелку очистил.

После ленча мальчик пошел поиграть в сад; Розалия задержалась за столом — как всегда, выпить стакан портвейна. Осталась примерно треть бутылки.

— Оставлять, пожалуй, не стоит, — заметила она вслух, хотя поблизости никого не было, и налила снова. Бутылка опустела. День стоял не по-сентябрьски жаркий; в столовую солнце не заглядывало, но все равно было нечем дышать. Она разомлела и покраснела; щеки у нее довольно заметно побагровели.

Около половины четвертого она с величавым видом, но зеленым лицом вошла в комнату миссис Родд.

— Миссис Родд, — распорядилась она, — нужно выбросить мясо и остатки салата. Они испортились. Мне только что сделалось как-то не по себе, я пошла принять соды, да не успела — меня всю вывернуло наизнанку. Наизнанку, — повторила она с мрачным удовлетворением.

— Может, это портвейн, мадам, в такую-то жару, — невинно предположила миссис Родд.

— Разумеется, нет, — отрезала Розалия. — Выбросьте мясо с салатом сию же секунду.

— Хорошо, мадам, — сказала миссис Родд и отправилась на кухню.

Ближе к вечеру к ней на кухню пришел Филипп и молча сел; мальчика била дрожь. Она посмотрела на него и спросила:

— Что-нибудь случилось, Филипп?

Он не ответил, и она снова глянула на его бледное лицо.

— Тебя всего колотит, — заметила она.

— Мне плохо, — сказал он совсем устало. — Всего трясет. Голова болит. Думаю, заболею, — добавил он, чуть оживившись, как всякий ребенок, если что-то грозит нарушить заведенный в доме порядок. Он пошел к себе наверх, и миссис Родд проводила его встревоженным взглядом.

— Может, мясо и вправду было несвежее, — сказала она Аде. — Хорошо, что завтра приедет мусорщик, а то бы еще провоняло мне всю кухню.

Филипп отказался от чая и отправился спать в семь часов. Предложение лечь исходило от тетушки, и он в кой веки раз сразу же подчинился. Сама она, судя по всему, полностью оправилась, уплела изрядную порцию ветчины, колбасы, яичницы и помидоров с толстым ломтем поджаренного хлеба, патентованным соусом и банкой зеленого горошка, закусив на десерт лимонным бланманже и консервированным ананасом. Все это она запивала портвейном — со вкусом и, видимо, без ущерба для здоровья.

Утром Филиппу стало хуже. Он не хотел вставать к завтраку, съел немного овсянки, и его тут же вырвало. Мальчик вернулся в постель, и тетушка, не преминув указать миссис Родд, что оказалась права, измерила ему температуру. Градусник показал 101°[33]. Тетушка применила универсальное средство — фиговый сироп.

Филиппа вырвало.

Далеко за полдень (потом никто не сумел вспомнить, когда именно) миссис ван Бир позвонила доктору Парксу:

— По-моему, Филипп съел какую-то гадость. Его тошнит, немного поднялась температура. Вы не могли бы сегодня приехать?

Доктор Паркс согласился приехать, выписал очередной счет за вызов и приехал в четверть пятого. У калитки он столкнулся с Эдвардом Гиллингемом, который по вторникам и четвергам являлся во второй половине дня, потому что в первую занимался с другими учениками. Учитель и доктор вместе пошли по дорожке.

— Думаю, молодой человек, сегодня вы не понадобитесь, — заметил доктор. — Я слышал, у нашего юного друга разболелся животик.

— Да? Жалко. Впрочем, войду и узнаю.

Их провели в неубранную гостиную. Доктор поднялся наверх, Эдвард остался в комнате.

Есть люди, наделенные чуть ли не всеми житейскими добродетелями, но сохранившие при этом какой-нибудь один детский порок. К их числу относился Эдвард. Он был честным, вежливым, отважным, нежным и умным молодым человеком. Но его постоянно снедало любопытство. Он никак не мог удержаться, чтобы не сунуть нос в чужие дела. Несколько раз его едва не поймали на этом, и он рисковал попасть в неудобное положение; даже его Элен и той однажды пришлось его попросить не лезть в то, что его не касается. Он принялся расхаживать по гостиной, разглядывать безделушки, листать отрывной календарь, в котором прочитал мудрые поучения чуть ли не на неделю вперед, и перебирать книги. В одной из них он с удивлением обнаружил вырезку из «Наставника Восточного Эссекса» годичной давности. Расправив вырезку, он прочел ее с жадным интересом. Когда ему исполнилось девять, матушка впервые заявила, что он непременно разбогатеет, если будет проявлять к работе такой же пылкий интерес, с каким относится к вещам, не имеющим для него никакого значения. Вырезка содержала отчет об одном полицейском дознании. Кончив читать, он сложил вырезку, вернул на место и поискал, чем бы еще ублажить свое любопытство. Его взгляд остановился на книге в желтом переплете с вырванным титульным листом, принадлежавшей сэру Генри. Он открыл наугад и прочел: «Оскар, ты снова там был».

Весьма заинтригованный, он присел и уткнулся в книгу. Так он познакомился с письмами Уистлера.[34] Он читал до возвращения доктора Паркса.

— Боюсь, нынче вы не сможете позаниматься со своим подопечным, — сказал он. — Его уложили жара и испорченная баранина.

— Что-нибудь серьезное? — спросил Эдвард, когда они с доктором шли к калитке.

— Не думаю. Нет. Нет. Ложечка соды в теплой воде и хороший отдых, знаете ли, великолепно помогают в подобных случаях.

Доктор Паркс забрался в автомобиль и благожелательно улыбнулся молодому человеку, чье имя успел позабыть, — кстати, почему этот парень уходит, а не возвращается в дом? Ах да, он же, конечно, учитель, а никакой не родственник. Доктор включил передачу, машину рвануло, она со скрипом тронулась, но мотор сразу заглох — ручной тормоз не был отпущен. «Что-то я стал забывчив», — сказал доктор про себя, но тут же затоптал эту мысль — об этом он не смел даже думать.

Утром его срочно вызвала по телефону миссис Родд. Ее встревоженный голос совсем не походил на воркование миссис ван Бир. Пожалуйста, приезжайте немедленно, Филиппу совсем плохо. Доктор приехал немедленно.

Его проводили наверх. Миссис ван Бир перехватила его на площадке перед дверью, в то время как миссис Родд слушала, стоя на лестнице.

— Его все время рвет, доктор. Он даже не сумел удержать прописанной вами соды, а от лечебного сиропа, говорит, ему больно, так что утром я не стала его давать. Да Филиппа все равно бы стошнило. У него очень плохой вид, он совсем ослабел. А в последний раз, мне показалось, его вырвало кровью.

Доктор Паркс ничего не сказал, но упоминание о крови заставило его вздрогнуть. А когда он увидел Филиппа, то еще тревожней свел брови: мальчик лежал неподвижно, глаза у него совсем ввалились. Он немного потел и непроизвольно почесывался. Доктор Паркс послушал ему сердце и совсем испугался. Миссис ван Бир спросила:

— Что с ним, доктор? Ему хуже?

— Оставьте-ка нас, пожалуйста, на минутку, — мрачно ответил он.

Когда она вышла, он присел у постели, но ничего не стал делать, только смотрел на мальчика. Наступила минута, которая, как надеялся доктор, его все же минует, ибо ничего страшнее врачу выпасть не может. Его пациенту грозит смерть, это он видел, но понимал он и то, что не имеет и малейшего представления о причине болезни. Врач помоложе, возможно, и поставит диагноз. Но сам он… от него не больше пользы, чем от африканского знахаря, и кто знает — вдруг он до сих пор только вредил ребенку? Рвота и в самом деле была с кровью, он сразу это заметил. Однозначно зловещий симптом — но чего именно?

Он взглянул на мальчика, который, судя по всему, находился на грани комы, и принял решение. Выйдя на площадку, он тихо прикрыл за собой дверь и произнес:

— Миссис ван Бир, боюсь, мне следует посоветоваться с коллегой. Болезнь дает весьма странные проявления. Если у вас нет других предложений, я бы хотел пригласить для консилиума доктора Херрингтона из Рэкхемптона.

— Ох, доктор, неужели Филипп тяжело заболел?

— Я немного встревожен, — признался он. — Думаю, второго врача следует пригласить как можно скорее. С вашего позволения, я бы хотел немедленно ему позвонить.

— Как скажете, доктор.

Доктор Паркс позвонил и вернулся сказать, что приедет с доктором Херрингтоном в половине первого, а если получится, то и раньше.

Оба врача и вправду приехали в четверть первого. Доктор Херрингтон был высокий брюнет лет около сорока, живой и решительный. Доктор Паркс выглядел совсем подавленным. Миссис Родд бросилась им навстречу.

— Господи, наконец-то, — выпалила она. — Ужас, просто ужас. Теперь его рвет одной кровью. — Она поднялась за ними наверх. — Тетю он к себе не подпускает.

Вскоре после ухода доктора Паркса Филипп открыл глаза и увидел, что на него смотрит миссис ван Бир. Миссис Родд стояла у двери. Мальчик произнес слабым голосом, с большими паузами, но очень отчетливо:

— Уходи. Не смей больше ко мне приближаться.

— Миссис Родд…

— Не давай тете ко мне подходить.

Миссис Родд приблизилась к постели и дипломатично сказала:

— Хорошо, хорошо. Я тут побуду.

— Позови… мистера Гиллингема.

— Сегодня он не пришел, мой хороший; у тебя нету сил заниматься.

— Мне нужно… ему что-то сказать.

— Я ему передам, когда он завтра придет, и если доктор разрешит, он обязательно к тебе поднимется.

Филипп закрыл глаза.

Врачи вошли, и при виде открывшегося им зрелища оба на миг застыли — один, высокий, живой и черноволосый — и другой, сутулый, седой и дрожащий. Затем первый быстро направился к постели, а доктор Паркс закрыл дверь перед носом миссис ван Бир.

Минут через десять он вышел и велел позвать миссис ван Бир.

— Страшный удар, — произнес он и несколько бессвязно добавил: — К сожалению, Филипп…

— Он умер! — крикнула миссис ван Бир.

Доктор опустил голову.

— Я думаю, пусть лучше с вами поговорит доктор Херрингтон.

Его младший коллега подошел со словами:

— Я глубоко, глубоко опечален. Мы сделали для вашего племянника все, что могли, но его уже нельзя было спасти. И еще, — сказал он со вздохом, — я считаю нужным уведомить вас, что причины смерти вызывают у нас подозрения. Мне крайне неприятно усугублять ваше горе, но мы с доктором Парксом пришли к заключению, что необходимо вскрытие.

Миссис ван Бир дико на него посмотрела и, ни слова не сказав, кинулась в комнату умершего мальчика.

VIII

По какой-то непонятной причине большая часть окон в зале дознаний была закрыта, хотя на улице стояла жара, а в комнате было полно народу. Коронер[35] доктор Сондерс непрерывно отирал лоб, но ему и в голову не приходило распорядиться, чтобы проветрили зал. В спертом воздухе у людей разболелись головы, стало трудно сосредоточиться.

Первым давал показания доктор Паркс. Он как-то разом одряхлел: его сутулость бросалась в глаза, на усталом лице залегли глубокие морщины. На вопросы он отвечал неуверенно, запинался. Вид у него был испуганный.

Но, как гласит пословица, ворон ворону глаз не выклюет. Доктор Сондерс обходился со своим коллегой очень тактично: все врачи в округе прекрасно знали, что Паркс давно утратил квалификацию, но зачем унижать беднягу? Сделанного не переделаешь, к тому же и о врачебном престиже забывать не следует. Да и в любом случае Паркс, вероятно, слишком стар, чтобы натворить новых бед.

Доктор Паркс кратко изложил историю болезни.

— Вы не обнаружили каких-либо необычных симптомов при первом посещении больного?

— Нет, решительно никаких.

— Не страдал ли мальчик нарушениями пищеварения на нервной почве?

— Страдал, и к тому же хронически. По этому поводу меня вызывали к нему чаще всего. Действительно, он производил впечатление не столько больного, сколько нервного ребенка.

К доктору Парксу понемногу возвращалась уверенность. Он показал, что сперва всего лишь прописал соду и обычную микстуру от расстройства желудка. Поступил он так потому, что до тех пор эти средства всегда помогали. Из расспросов он выяснил, что за ленчем мальчик и его тетя поели баранины, видимо, несвежей. Тетю тоже рвало. Исходя из имевшихся симптомов, любой на его месте поставил бы точно такой же диагноз.

Коронер на это ничего не сказал, и доктор Паркс вдруг снова сник. Возможно, эта маленькая вспышка самонадеянности была с его стороны неразумной: в конце-то концов, мальчик умер, а он, доктор Паркс, даже не знает, уж не по его ли вине. Но кто мог предвидеть столь неожиданное развитие болезни?

Свой отчет он продолжил с большим смирением, особо подчеркнув появление в рвотных массах крови и ослабление пульса на второй день болезни. Мальчик маялся легкими (коронер воздел брови, услышав это простонародное выражение), что, конечно, подорвало сопротивляемость организма. Он рискнул предположить, поскольку, кроме него, никто, видимо, не собирался этого делать, что больше мальчику ничем нельзя было помочь.

Доктор Херрингтон добавил к этому совсем немного. Его вызвали в самом конце. Случай оказался крайне сложный и непонятный. Сомнительную баранину успели выбросить, однако образчики рвоты удалось сохранить. Он повторил некоторые соображения доктора Паркса, но уже на профессиональном языке.

Старшина присяжных начал клевать носом. Время тянулось, и внезапно он обнаружил, что зевнул во весь рот; спохватился — но было поздно: коронер сверлил его взглядом, и тот залился краской стыда. Он с усилием постарался сосредоточиться на показаниях, с которыми теперь выступал доктор Ламмас, исполняющий обязанности главного патологоанатома графства. Апатию старшины присяжных можно было отчасти оправдать тем, что доктор Ламмас без всякой нужды пересказал суть показаний доктора Паркса, сославшись на необходимость огласить сведения, полученные перед вскрытием.

— Затем вы произвели вскрытие и осмотрели отдельные внутренние органы умершего, не так ли? — спросил коронер.

— Да.

— Будьте добры, сообщите присяжным, не прибегая к сугубо медицинской терминологии, что именно вы обнаружили.

— Не прибегая к сугубо медицинской терминологии, — вежливо произнес доктор Ламмас, — могу сообщить, что я ничего не обнаружил.

На этом он, судя по всему, был готов замолкнуть, и коронер неодобрительно хмыкнул.

— Я хочу сказать, что обнаружил именно то, чего и следовало ожидать, исходя из симптомов, подробно описанных доктором Парксом. Воспаление, как и должно было быть. Очевидные признаки обширного внутреннего кровотечения. Но ни малейшего следа вещества, которое могло бы вызвать подобные изменения. Обнаружены признаки бронхопневмонии в начальной стадии, но последнее не могло дать описанных симптомов. Поэтому я, при содействии мистера Герберта Уилкинса, государственного токсиколога графства, — он находится в зале — приступил к анализу образцов рвоты. В них я обнаружил — что не было для меня неожиданностью — несомненные следы яда.

При этом слове зал загудел и даже старшина присяжных встрепенулся.

— Какого именно яда, доктор Ламмас? — спросил коронер.

— Хедерина.

— Чего-чего? — несколько грубо переспросил старшина присяжных.

— Хедерина, — сухо ответил доктор Ламмас. — Химическая формула — Н₆НСН₁₀₄ОН₁₉. Это глюкоцид, а не алкалоид, как его можно ошибочно классифицировать. Возможно, вы лучше поймете, если я скажу, что речь идет об отравлении пыльцой плюща.

Старшину присяжных это сообщение просто ошеломило. В зале задвигались, зашептались. Один из присяжных издал ясно слышное «Ну-у». Коронер нахмурился и произнес:

— Часто ли встречается эта форма отравление, доктор Ламмас?

— Чрезвычайно редко. До этого, кажется, серьезных отравлений не наблюдалось, но имеются случаи легкого отравления. Яд обладает заметным послабляющим и рвотным эффектом, вызывает сыпь и зуд; последний в данном случае имел место, хотя высыпаний не зафиксировано. Яд также вызывает сильное внутреннее кровотечение.

— Достаточно ли у вас оснований считать, что причиной смерти стал глюкоцид хедерин?

— Вполне.

К этому времени старшина присяжных совсем проснулся, и ему не терпелось выказать рвение.

— Как же так, если эта штука убила бедного мальчика, то почему в теле не осталось следов? Вы можете объяснить, доктор?

— Это, несомненно, объясняется рвотой, — коротко ответил Ламмас.

— А где… то есть как она в него попала?

— Не могу знать.

— На это, думаю, прольют свет показания полиции, — поспешил вмешаться коронер и отпустил доктора Ламмаса, прежде чем старшина присяжных успел задать тому новый вопрос.

Сержант Уильям Артур Ноулз доложил, что осмотрел дом, где проживал умерший, и, согласно полученным указаниям, обратил особое внимание на то, есть ли там плющ. Плющ обнаружен у задней стены дома, причем разросшийся, и многие ветки висят незакрепленные. Пыльцой, образно выражаясь, усыпано буквально все, в особенности дорожка прямо под окнами столовой.

— У вас возникли предположения, каким образом мальчик мог наглотаться пыльцы плюща?

— Трудно сказать, сэр. Ветром ее не могло занести, а сам бы он едва ли стал ее есть в таком количестве, чтобы отравиться. Как я понимаю, съесть нужно было немало. Не берусь утверждать, но могу сообщить, что по полученным мною сведениям мальчик и его тетя, миссис ван Бир, занемогли после ленча, правда, миссис ван Бир, к счастью, оправилась. Я, значит, установил, что за ленчем они ели зеленый салат, собранный с грядки. Мне пришло в голову, что, может быть, пыльца с плюща попала на листья салата и…

Его прервал громкий сердитый голос из зала:

— Неправда, мистер Ноулз! Как вы смеете говорить обо мне такое?!

— Кто эта женщина? — гневно вопросил коронер, поднявшись с места.

Рассерженная экономка встала во весь рост.

— Меня зовут Элизабет Родд, я требую, чтобы мне дали сказать.

— Мы непременно вас выслушаем, мадам. А пока что прошу помолчать, или вас выведут из зала. Продолжайте, сержант.

Сержант сообщил, что ему нечего добавить к сказанному. Коронер сделал вид, будто не слышал, как миссис Родд пробормотала: «Бесстыдник!», и предложил ей занять место для свидетелей. Она едва сдерживалась.

— Это ж надо такое сказать, — заявила она в ответ на вопрос коронера, о чем она хотела поведать суду. — У меня на кухне нигде ни пылинки. Я в жизни не подавала на стол немытый салат, а грядка с латуком так и вовсе на другом конце сада, где плюща нет и в помине. Я хорошо промыла салат, каждый листочек. Нарезала своими руками и сама заправила, как всегда готовлю. Здесь найдется, кому подтвердить. Ада! Ада! Скажи им. — И она ткнула пальцем в судомойку, сидевшую рядом с пустующим в ту минуту стулом миссис Родд.

— Если не ошибаюсь, вы бы хотели, чтобы эта девушка дала показания? — спросил коронер, который пытался понять, чего требует возмущенная женщина.

— Видела ты или нет, как я мыла салат? — обратилась миссис Рода к своей юной помощнице, которая встала там, где сидела, прямо в зале.

— А как же, мэм, чисто-чисто, и еще мне показывали, как надо мыть и заправлять. Истинная правда, мэм.

Миссис Рода раздула ноздри и испепелила взглядом сержанта, который всем своим видом выражал раскаяние.

Непонятно, как мальчик наглотался ядовитой пыльцы, заявил коронер, подводя итоги дознанию, но это не должно влиять на решение присяжных. Вероятно, этот вопрос так и останется без ответа. Чего только не вытворяют мальчики. Высказав еще несколько обобщений, коронер закончил.

Жюри вынесло вердикт: «Смерть в результате несчастного случая».

Два дня спустя Эдвард Гиллингем прочитал отчет о дознании в местной газете «Страж и вестник». Он с мрачным видом свернул газету и отложил в сторону. Ему предстояло принять крайне важное и затрагивающее его честь решение.

IX

Если он промолчит, может случиться судебная ошибка. Наверняка, конечно, не скажешь, но — может.

А вот открой он рот — и почти наверняка попадет в неприятное положение. Во-первых, придется признаться, что шарил по книжным полкам. Во-вторых, он волей-неволей навлечет на другого человека подозрение в самом страшном из преступлений: если его рассказ к чему и поведет, так только к обвинению в убийстве. И в довершение ко всему после того, как он признается в своем унизительном грешке и выступит с сенсационным разоблачением, ему, вполне вероятно, заявят, что вырезка не имеет ровным счетом никакого значения.

Может, и вправду не имеет?

Но стоило ему в этом себя уверить, как его начала преследовать мысль о недопустимости утаивания информации. Странное все-таки дело. Явно странное. Чем решительней он гнал от себя эту мысль, тем сильнее она его беспокоила. В конце концов он поступил так, как поступает в критическую минуту всякий разумный мужчина, — обратился за советом к женщине.

Элен слушала его очень внимательно, с выражением материнской любви на крупноватом материнском лице, не сводя с него пристального взгляда своих голубых глаз. Еще не закончив, он понял, что будет делать и что она ему скажет. Тем не менее он продолжал:

— …и вот, пока я ждал доктора Паркса — он ведь считал, что Филипп нисколько не заболел и поэтому я, вероятно, смогу провести занятия, — я начал перебирать и перелистывать книги, которых, судя по всему, давно уже не брали в руки. И в одной я нашел большую газетную вырезку.

Он замолчал.

— И долго она там пролежала? — спросила Элен, чтобы его подтолкнуть.

— Господи, откуда мне знать? Хотя нет, отвечу. Странно, что ты об этом спросила. Пролежала она, должно быть, не один день, потому что в книге на каждой из двух страниц успела образоваться вмятинка. Все равно не пойму, почему ты об этом спросила.

— Я и сама не знаю. Но о чем в ней хотя бы шла речь?

— Видишь ли, это не так-то просто объяснить. Прогляди-ка еще раз отчет в газете за нынешнюю неделю и скажи — что тебя больше всего в нем поражает? Я имею в виду обстоятельства смерти Филиппа.

— Не пойму, к чему ты клонишь, — ответила Элен, поморщив лоб от желания помочь Эдварду. — Дай подумаю. Значит, так: он умер от растительного яда, который можно найти в саду. Правда, никто не знает, каким образом мальчик его наглотался; непонятно, как такое вообще могло случиться. И все-таки это, должно быть, несчастный случай, ведь…

— Что «ведь»?

— А то, что никто не знал, что эта пыльца ядовитая. Поэтому никто и не мог нарочно ее использовать. Врачи и те не знали, а знаменитый эксперт сказал, что случаи такого отравления практически не встречаются.

— Это-то и плохо. Кто-то знал — и не поленился вырезать из газеты материал со сведениями о количестве пыльцы, сезоне цветения плюща и всем прочем. По-моему, в этой вырезке говорится об одном из тех редких случаев, про которые упоминал эксперт. Материал появился с год назад в местной газете, что выходит в Восточном Эссексе. Газету с подобным материалом никто не станет покупать или хранить просто так. Это был отчет о дознании в связи со смертью девочки одиннадцати лет. А умерла она как раз от отравления пыльцой плюща. В отчете историю расписали со всеми подробностями — в точности как с беднягой Филиппом. И те же симптомы, один к одному. Только в тот раз знали, как девочка отравилась, это действительно был несчастный случай.

— Ой! — произнесла Элен, побледнев, но ничего не добавила.

Эдвард продолжал:

— Как видишь, кто-то прекрасно знал, что именно происходит. Знал и молчал, предоставив старику Парксу молоть чепуху. И еще, понимаешь, никто и представления не имеет, как это Филипп случайно наглотался пыльцы. Не так уж это легко. Стол в столовой стоит далеко от окна, ветром ее никак бы не занесло, она вообще не могла попасть в комнату. Но кто-то мог накормить ею мальчика. И кто-то долго хранил эту вырезку, не знаю, с какой целью.

— Но зачем кому-то понадобилось убивать несчастного Филиппа?

— Не представляю, — развел руками Эдвард. — По-моему, в семье водятся деньги.

Элен страшно расстроилась.

— Ты влип, — сказала она, — но, конечно, придется идти признаваться. — Она немного подумала и, заметив, как он приуныл, добавила: — Хочешь, пойдем вместе?

Он хотел, и еще как, однако согласиться означало бы для него уронить собственное достоинство.

— Брось ты, — ответил он. — Не хватало еще, чтоб меня привели за ручку. Но я не знаю, как действовать. Не могу же я остановить первого попавшегося полисмена и сказать: «Эй вы!» Может, поехать в Эксетер и там обратиться к лорду-наместнику?[36]

— Не к лорду-наместнику, глупенький; к начальнику полиции. Я бы на твоем месте отправилась в ближайший город, то есть в Рэкхемптон, и обратилась бы к тамошнему начальнику. А есть еще сержант Ноулз… Кстати, он присутствовал на дознании. Почему бы не обратиться прямо к нему?

На том и остановились. Однако сержант Ноулз, выслушав всего несколько фраз, решил, что тут требуются чины повыше. Он отвез Эдварда Гиллингема к начальнику полиции мистеру Куперу Уиллсу, который, как ни странно, не был ни отставным военным, ни краснорожим грубияном, ни тупицей. Он поступил на службу тридцать пять лет тому назад с намерением стать профессиональным полицейским; он уверенно шел на повышение и на свой нынешний пост был назначен соответствующим комитетом, который исходил из двух посылок, не подозревая о том, что обе давно устарели. Комитет полагал, что полицию графства должен возглавлять опытный работник и что способных государственных служащих следует поощрять, выдвигая на посты по специальности. В кабинете у мистера Купера Уиллса находился инспектор Холли, его вероятный преемник; оба оказали Гиллингему радушный прием. Они ни единым намеком не выразили удивления по поводу его чрезмерной любознательности, напротив, похвалили за гражданское мужество. Через минуту от его скованности не осталось и следа.

Из всех вопросов, что они ему задавали, лишь один заслуживает внимания:

— Как вам кажется, мистер Гиллингем, вы бы смогли найти книгу, в которой обнаружили вырезку?

— Думаю, смог бы, хотя не поручусь на все сто процентов. Большой том в синем переплете с названием что-то вроде «Прогулки по стародавнему Девонширу»; я помню, где она стоит на полке. Если бы я снова там оказался, то скорее всего нашел бы.

— Спасибо. Вы нам очень помогли, мистер Гиллингем. Мне требуется основательно поразмыслить над вашим сообщением. Возможно, понадобится еще раз с вами связаться, но я знаю, где вас найти.

Мистер Купел Уиллс пожал ему на прощанье руку.

X

— Ну что? — спросил мистер Купер Уиллс и посмотрел на инспектора. — Вы поверили молодому человеку?

Инспектор, мужчина лет за пятьдесят с проседью, скрестил длинные костлявые ноги и беззвучно присвистнул.

— Поверил, сэр. С какой стати ему придумывать такую замысловатую историю? О том случае знало очень мало людей. Я сам не знал, пока не рассказал доктор Ламмас. Боюсь, юноша и в самом деле видел вырезку. К тому же был готов показать нам, где она спрятана. Думаю, она и сейчас там. Или нет?

— Но если все так и есть, какие из этого выводы? Простое совпадение?

— Мне, сэр, такие совпадения не по вкусу.

— Естественно. Но предстоит еще многое выяснить. Прежде всего следует проверить факты. Сержанту нетрудно туда отправиться, скажем, о чем-то спросить, а заодно выяснить насчет вырезки. По-моему, картина смерти по-прежнему довольно неясная; не будет ничего странного в том, если мы сообщим миссис ван Бир, что хотели бы еще кое-что уточнить. Под каким предлогом он приведет с собой мистера Гиллингема — вопрос посложнее. Надо что-нибудь придумать. Но, допустим, придумали и сержант Ноулз обнаружил вырезку — далеко мы ушли?

— Не очень, — согласился инспектор, покачав головой.

Мистер Купер Уиллс продолжал развивать свою мысль:

— Перед нами все те же трудности. Прежде всего, мы совершенно не представляем, каким образом можно было дать мальчику ад. Судя по всему, он ничего не ел, разве что за ленчем. В тухлом мясе нет хедерина, салат был вымыт. Пусть мы докажем, что кто-то знал про ядовитые свойства пыльцы плюща и держал руководство к отравлению под рукой, — не вижу, как можно это использовать.

Сержант Ноулз кашлянул, давая понять, что хотел бы вступить в обсуждение.

— Говорите, Ноулз, дельный совет нам сейчас очень кстати.

— Спасибо, сэр. Тут, мне кажется, все не так просто. Было и время, и возможность чего-нибудь подмешать в салат. На ленч не подавали горячего, и когда я по долгу службы расспрашивал миссис Родд, экономку, то выяснил, что она поставила блюда на стол за добрых полчаса до ленча. Кто угодно мог что угодно подсыпать в салат. Опять же Ада, тамошняя прислуга, говорила после дознания одной девушке, мне знакомой, — вид у сержанта был при этом сурово-бесстрастный, — что миссис Родд вылезла давать показания, не дождавшись своей очереди, и что она, Ада, когда ей велели выбросить салат, обратила внимание — многовато в приправе грязи. Но перечить миссис Родд, когда на нее находит, — мертвое дело, тут лучше сразу с ней согласиться и замолчать. И еще Ада добавила, что видела своими глазами, как миссис Родд мыла салат, так, может, она ошиблась насчет приправы.

— Не очень надежная свидетельница, но, думаю, тут есть над чем поразмыслить. Ада говорила, какая была приправа?

— Сказала, вроде бы как с песком. Словно в нее грязь попала.

— Грязь, как же! Почти наверняка пыльца.

— Если пыльца плюща, значит, ее в салат подсыпали, — сказал инспектор Холли. — Миссис Родд разъяснила, что сама собой пыльца никак не могла попасть на латук. Он растет совсем в другой части сада. К тому же видели, как она его мыла.

— Да-а, — протянул начальник полиции. — Тут что-то нечисто. Но если пыльцу подсыпали, то кто? У кого имелись мотивы? Is fecit cui prodest.[37]

— Виноват? — переспросил сержант.

— Не думаю, чтобы в дело была замешана женщина, — произнес не менее озадаченный инспектор.

— Простите. Я хотел сказать — кому это выгодно?

— A-а! Тут все ясно, сэр. Завещание старого сэра Генри всем известно. Кое-что отказано больницам, но они не в счет. Основное имущество наследует миссис ван Бир, если Филипп умрет раньше нее. Родд с женой получают по две тысячи фунтов каждый.

— По две тысячи! Для них это целое состояние.

— Салат выбросила миссис Родд, — заметил инспектор Холли. — А уж как она старалась внушить суду, что салат был идеально чист. Фактически она заставила Аду подтвердить это, тогда как есть все основания считать, что она солгала.

— Но стала бы она хранить вырезку? А если б и стала, то уж, верно, не спрятала бы в книгу на полке в хозяйской гостиной. Книга — удобный тайник, чтоб схоронить документ, особенно такая, которую вряд ли возьмут в руки. Но не думаю, чтобы миссис Родд спрятала вырезку в гостиной. Засунуть в книгу на кухне или у себя в комнате — это пожалуйста.

— Ее не обязательно спрятали, сэр. То есть ее могли вложить в книгу на время, мало ли по какой там причине, а потом забыть, в какую именно. Предположим, он или она читает отчет — и вдруг в комнату кто-то входит. Вырезку разом — в книгу, а книгу на полку. Там она и осталась. Верно, книга — удобное место, чтобы спрятать бумагу; но ведь эдак можно запрятать так, что потом самому не найти.

— При всем том я не допускаю, чтобы миссис Родд воспользовалась гостиной. А вы как думаете, сержант?

Сержант Ноулз встрепенулся.

— Если хотите знать мое мнение, сэр, я бы присмотрелся к миссис ван Бир.

— Продолжайте.

— Вот как я понимаю. Она не любила мальца. Мистер Гиллингем, думаю, может об этом кое-что рассказать, но все и без того знают. У них была страшная ссора, когда она прикончила его кролика, и если верить половине того, что рассказывала Ада Корни, то она самая настоящая злобная ведьма. Правда, миссис Родд выбросила салат, но кто ее заставил? Миссис ван Бир. Два раза напомнила, говорит Ада.

— Похоже, сержант, эта Ада очень разговорчивая девушка; пусть-ка она лучше все это расскажет нам. Но не забывайте, миссис ван Бир и сама отравилась.

— Только слегка, сэр. А из той самой вырезки она знала, что для нее это практически не опасно, до смерти таким ядом может отравиться только ребенок. Честно говоря, она вообще не рисковала. Ее сразу вырвало. За ленчем она выпила почти полбутылки портвейна, он и сработал. По крайней мере, мог вызвать рвоту. А то просто поднялась к себе наверх и сунула в рот два пальца.

— Понимаю. Стало быть, вы считаете, что за те полчаса, пока блюда стояли на столе, она набрала горсть пыльцы и подмешала в приправу. Возможно. Вероятно. Но нужны более веские доказательства.

— Да, сэр.

— Вдруг ее кто-нибудь видел за этим делом? Займитесь Адой, инспектор, — она, похоже, в курсе всего на свете. Отправьте туда сержанта. Выясните, не помнит ли Ада — и вообще кто бы то ни было, — чтобы кто-то заходил в столовую в промежутке между тем, как миссис Родд накрыла на стол, и тем, как сели за ленч. Пусть быстренько проверит, на месте ли книга с вырезкой, а если ее не найдут, то придется как-то впустить в дом Гиллингема. Кстати, попробуйте выяснить у Уаймена в Рэкхемптоне и у всех владельцев мелких киосков, кто заказывал год назад номер «Наставника Восточного Эссекса». Это у них наверняка где-то отмечено: не так уж часто у нас в Девоне заказывают местную газету из Восточного Эссекса. Если записи не обнаружится, значит, она скорее всего посылала заказ напрямую! В таком случае запросим редакцию: там могли зарегистрировать требование.

— Совершенно верно, сэр, — сказал инспектор и встал. Потом добавил: — Помимо двух женщин есть и другое лицо, которое могло это сделать.

— Вы имеете в виду Родда? Да, я о нем думал. Ему тоже на руку смерть мальчика, и он точно так же находится под подозрением. Но у него не было доступа в столовую. С другой стороны, он, как садовник, вполне мог знать о том, что пыльца плюща — смертельный яд. Сколько такого, что в учебниках выдается за малораспространенные сведения, прекрасно известно простым людям; ученые где-нибудь в Лондоне даже и не подозревают об этом. Разумеется, о Родде тоже нельзя забывать.

— Я не имел в виду Родда, сэр. Я говорил о Филиппе Аркрайте.

— Об умершем мальчике? Но он-то как мог?

— Он мог решить разделаться с тетушкой. Она ведь убила его любимого кролика; он ее ненавидел и был к тому же нервным, необузданным ребенком. Вырезка могла попасть ему в руки, вот он и начал действовать соответственно. Он мог подсыпать пыльцы в салатницу. С его точки зрения, ему просто не повезло, что тетушка выблевала съеденное из-за обильного возлияния за ленчем, тогда как отравы, которую пришлось проглотить ему самому во избежание подозрений, хватило, чтобы его прикончить. Вероятно, он не сообразил, что слишком слаб, чтоб на такое пускаться.

— Но если он прочел вырезку, то должен был понимать, что ему это грозит почти верной гибелью.

— Понимать-то он, может, и понимал. Но, может, ему было уже все равно, лишь бы спровадить на тот свет милую тетушку.

XI

Выдержка из письма Эдварда Гиллингема к Элен Картнелл, написанного несколько дней спустя, после того как полиция основательно допросила всех слуг, о чем молодой человек, впрочем, не знал…

«…Дело о смерти несчастного Филиппа Аркрайта принимает скверный оборот. Нынче утром за мной зашел сержант Ноулз, сказал, что идет к миссис ван Бир, и официально предложил его сопровождать. С ним был высокий мужчина — тогда, в Рэкхемптоне, мне его представили как инспектора Холли. От меня требовалось найти вырезку, так мне сказали, но я хотел знать больше. Ты, конечно, начнешь выговаривать мне за излишнее любопытство, но, в конце концов, я очень важный свидетель и оказываю полиции серьезную услугу, поэтому я решил, что по справедливости они должны посвятить меня в суть дела. Я расспрашивал их как умел; они отмалчивались, но я так повел разговор, что кое-что удалось у них выпытать.

Они не признались, что определенно кого-то подозревают, но сказали, что выяснили, кто заказал прошлогодний номер эссекской газеты. Заказано было киоскеру, что торгует наискосок от „Красного льва“, напротив рэкхемптонского вокзала. Миссис ван Бир обычно покупает у него газеты и журналы. Сначала он не припомнил заказа, но потом сверился с книгой и нашел. Действительно, необычный заказ, пришлось специально запрашивать номер в Эссексе. Сперва он сказал, что забыл клиента, но потом вроде припомнил, что миссис ван Бир присылала записку, чтобы добыл для нее эту газету. Жена его, напротив, утверждала, что это был Родд — пришел и заказал, сверяясь с бумажкой. Затем она заявила: нет, муж был прав. Инспектор Холли считает, что ни он, ни она ничего не помнят, а только стараются ублажить полицию.

Кроме этого мне ничего не удалось из них вытянуть. Мне было интересно, как они собираются объяснить мое присутствие. Они выкрутились, заявив, что вообще не станут ничего объяснять. Но я все равно чувствовал себя не в своей тарелке.

Нам открыла миссис Родд. Инспектор спросил, дома ли миссис ван Бир. „Да, она в саду“. Инспектор сказал, что хотел бы с ней побеседовать, но, кстати, хотел бы заодно задать Аде пару вопросов. Сделав вид, что нас пригласили войти, он проследовал в гостиную, где оставил меня и сержанта, а сам прошел на кухню.

Ну, книгу-то я сразу увидел. Подошел, взял с полки, открыл и нашел вырезку. Сержант ее проглядел и спросил, готов ли я показать под присягой, что это та самая вырезка, спрятанная в том же самом месте, и что я именно ее и читал за день до смерти Филиппа. Я ответил, что готов по первому требованию.

Ждать нам пришлось довольно долго, сержант уже начал беспокоиться. Потом я узнал, что дело было не в Аде. Не знаю, о чем расспрашивал ее инспектор и что она ему отвечала, — мне об этом не сказали. Но миссис Родд, похоже, совсем не обрадовалась нашему приходу, а почему — выяснилось, как только инспектор вошел в кухню. Родд был пьян. На столе перед ним стояла бутылка бургундского, которую он осушил почти до донышка. Судя по всему, бутылка была из погреба сэра Генри, и инспектор считает, что Родд изрядно позаимствовал из запасов покойного хозяина. По крайней мере, он выдал Родду по первое число, а тот послал его к черту. Они принялись „выяснять отношения“, на что ушло много времени.

В конце концов инспектор вернулся в гостиную вместе с миссис ван Бир. Сержант незаметно кивнул, и он сразу предъявил ей открытую книгу.

— Мне хотелось бы знать, — обратился он к ней, — что вы скажете об этой вырезке, обнаруженной в книге, которая находится в вашей гостиной.

Миссис ван Бир склонилась над вырезкой. Я не видел ее лица. Пока она думала, что ответить, он наизусть произнес обычную формулу — ну, ты знаешь, что каждое ее слово будет записано и предъявлено на суде в качестве доказательства.

Вдруг она вскрикнула — что-то вроде „Ай!“, лучше я не могу описать, — и попыталась зацапать вырезку. По-моему, она бы ее в клочки изорвала, если б сержант не успел ухватить ее за запястья.

Тут она принялась вопить: „Вы не имеете права! Это все подтасовано! Я в первый раз вижу! Вы мне ее подсунули!“ Она влепила сержанту пощечину. Кажется, обозвала его лживым вонючим хряком. Он промолчал.

По-моему она жестокая женщина, и если она вправду убила Филиппа, то не стоит ее жалеть. Но арест пусть самого последнего подонка по обвинению в убийстве — зрелище не из приятных. Она рыдала, вопила и все время молила: „Ох, отпустите меня! Вы что, не видите, что я больна?“ Она вся пожелтела, волосы разметались, и стало видно, что она их красит. А лицо у нее все пошло морщинами. Инспектор тихо повторял: „К сожалению, мадам, я обязан просить вас проследовать со мной“. Но в конце концов им пришлось тащить ее в машину чуть ли не волоком. По-моему, формальное обвинение ей предъявили уже в полицейском участке. Я вернулся домой на своих двоих.

С того времени я задаюсь вопросом — почему она так себя повела? Какой у нее был вид — виноватый или просто испуганный? И не могу ответить. Главное, как мне кажется, в другом: успела ли она понять, о чем говорится в вырезке? Потому что, если успела и поняла, то, думаю, сообразила, чем ей это грозит, будь она даже и не виновна. В таком случае ее реакция, эта жуткая истерика, вполне естественна. Но если не успела, но прекрасно знала и без того, тогда пахнет преступлением. Ибо вывод тут только один: увидев, что вырезка найдена, она поняла, что ей крышка.

На этот вопрос — успела или нет? — я не знаю ответа, хотя все время к нему возвращаюсь. Мне кажется, ей как раз хватило времени понять, о чем вырезка. Но этого никто никогда не узнает.

И все равно, родная, сегодня я сделал такое, из-за чего другого человека могут отправить на виселицу. Радости от этого мало. Впрочем, я, кажется, глупость сморозил, мне от этого просто худо. Завтра прикачу на велосипеде и буду ждать тебя после работы, а потом, даже если тебе нужно идти на Принцес-стрит, провожу тебя. Не хочу оставаться сам с собой, но если поговорю с тобой, то я уже весь день не один».

XII

Мистеру Арчибальду Гендерсону был очень не по душе выступать поверенным миссис ван Бир, и тем не менее, из чувства долга перед семьей старых клиентов, он решил сделать все, чтобы ее вызволить. Он подумывал, не передать ли ее апелляцию в другое юридическое бюро, где богатый опыт ведения уголовных дел, но отказался от этой мысли. Вот так и случилось, что через несколько дней он с тяжелым сердцем отправился к сэру Изамбарду Бернсу — тот проживал на бульваре Суда королевской скамьи. В невиновности своей клиентки он был далеко не уверен, хотя изо всех сил пытался гнать от себя эту крамольную мысль. Сэр Изамбард был уж слишком циничен и совершенно не соблюдал фигуру умолчания, столь любезную сердцу всякого семейного поверенного. Кроме того, мистер Гендерсон хоть и знал его много лет и называл своим другом, однако считал сэра Изамбарда карьеристом и не одобрял, что в каждом сказанном адвокатом слове сквозит честолюбие. В довершение ко всему сэр Изамбард надумал ехать в Девон автомобилем с утра, чтобы днем успеть побеседовать с миссис ван Бир в эксетерской тюрьме, тем самым спутав мистеру Гендерсону все планы и вызвав у последнего приступ желудочных колик. Мистер Гендерсон куда охотней поехал бы поездом — быстрее и не воняет бензином. Однако сэр Изамбард дал понять, что хочет с ним обстоятельно побеседовать перед встречей с клиенткой, а долгая поездка в комфортабельном «Паккарде» как раз предоставит им эту возможность. Мистер Гендерсон не смог придумать уважительного повода для отказа. Сэр Изамбард пребывал в зените славы, а миссис ван Бир нуждалась в любой поддержке, какой могла заручиться.

Сэр Изамбард был высок, худ, черноволос, лицом напоминал ястреба и носил монокль, которым, впрочем, пользовался исключительно в разговорах и при выступлениях. Почти вся его жизнь была сплошная игра, но некоторые спектакли принесли ему много денег. А что он на самом деле думал — этого, пожалуй, никто не знал: сэр Изамбард не был женат. Такой неподатливый и консервативный поверенный, как Арчибальд Гендерсон, прямо-таки провоцировал его затеять спор.

Сэр Изамбард назначил старому адвокату прийти в немыслимый час — к десяти утра, с тем чтоб им сразу выехать, но почему-то не спешил трогаться в путь, хотя мистер Гендерсон порывался ехать и даже несколько раз спросил:

— Может, пора?

Вместо этого сэр Изамбард завел разговор на политические темы, что его коллеге пришлось отнюдь не по вкусу. Преуспевающий адвокат вдруг решил поговорить о своем видном сопернике сэре Стаффорде Криппсе и обозреть послужной список последнего после изгнания из лейбористской партии. (Сам сэр Изамбард с хорошо подготовленной помпой вступил в ряды упомянутой партии месяц тому назад.) Потом высказался о пропаганде в поддержку Народного Фронта и заявил, что Фронт долго не протянет. (В тридцатые годы все только и думали, что о подобных вещах.) Тем не менее, сказал сэр Изамбард, он рад, что сэр Стаффорд так поступил.

— Рады? — удивился мистер Гендерсон. — Мне бы казалось, что хоть первый год пребывания в партии вы должны поддерживать ее официальную политическую линию.

Сэр Изамбард рассмеялся, вернее, хихикнул.

— Я же не сказал, что не поддерживаю, мой дорогой. Я всего лишь заметил, что мне это на руку. Разве непонятно, что очередному правительству лейбористов теперь придется назначить меня на важный пост? До этого два местечка уже был обещаны. Главного прокурора — сэру Стаффорду Криппсу, генерального стряпчего — мистеру Иксу. Теперь это будет мистер Икс и сэр И. Бернс.

Мистер Гендерсон бесстрастно назвал еще двух ведущих адвокатов-лейбористов. Сэр Изамбард отмахнулся. А заодно уж и отказался от должности лорда-канцлера.

— Пока что вы даже не член парламента, — раздраженно заметил мистер Гендерсон.

— Ерунда! Это я устрою в любую минуту. Всего и дел — выбрать избирательный округ, разумно потратить деньги и не пропускать встреч с избирателями. Сейчас я повсюду твержу, что у меня появились шансы. Могу признаться, что успешно набираю очки. Не волнуйтесь, тут у меня все крепко схвачено.

Мистер Гендерсон был убежденным консерватором, и разговор быстро вывел его из себя. От злости он даже забыл о профессиональной вежливости и извлек из памяти забытое прозвище.

— Честное слово, Айки, вы не можете быть таким бесстыжим, каким притворяетесь. Одно меня только и утешает — после подобных разговорчиков никто никогда не подумает предлагать вам какой-нибудь важный пост. Да и в любом случае наш народ не позволит вашей партии снова вернуться к власти. — Он фыркнул и добавил: — Давайте-ка лучше в путь.

Сэр Изамбард громко заржал и хлопнул его по спине.

— Я так и думал, что рано или поздно расшевелю вас, — заявил он. — Ладно, поехали, и вы мне расскажете, почему клиентка вызывает у вас такие сомнения.

— Вот шут, — произнес про себя мистер Гендерсон, усаживаясь в машину, а вслух сказал: — Не то чтобы она вызывала у меня сомнения. Правильней будет сказать, что она мне не нравится по причинам, которые, вероятно, делают мне мало чести. Я… э-э… нахожу ее очень вульгарной. По-моему, она работала продавщицей или вроде того, когда в войну на ней женился младший из братьев Аркрайтов. Его, как вы знаете, убили, а сэр Генри хоть и выплачивал ей содержание, но не желал иметь с ней ничего общего. Разумеется, это был мезальянс. Она женщина глупая и вульгарная, много лет сильно пила. Какое-то время была замужем за оркестрантом, поэтому у нее и фамилия ван Бир. Муж умер. На меня она всегда производила впечатление женщины завистливой и жадной. Когда бы родители несчастного мальчика не погибли в авиакатастрофе, ее бы в этот дом и на порог не пустили. Но после их гибели она заявила, что является его естественным опекуном, и не нашлось ни одного благовидного предлога, чтобы ей отказать. С тех пор я все время себя упрекаю, но не вижу, что можно было тогда предпринять. Она стала пить в разумных пределах и вела безупречную жизнь. Не мог же я заявить в суде, что мне не нравятся ее манеры и голос.

Мистер Гендерсон покачал головой и перешел к изложению существа дела.

Сэр Изамбард внимательно его выслушал и спросил:

— Как я понимаю, она твердо настаивает на своей невиновности?

— Безусловно. Она все время устраивает сцены и вопит, что против нее сговорились. Должен заметить, она дамочка весьма невротическая, а нынешние переживания еще усугубляют ее психозы. Она не желает считаться с фактами, от нее очень трудно добиться какой-либо помощи.

— Ну, с этим я как-нибудь справлюсь, — заметил сэр Изамбард и осклабился, так что стал еще больше похож на хищную птицу. — У меня она заговорит.

Он подумал.

— Насколько я понимаю, полиция считает, что располагает рядом веских улик. Во-первых, Ада, прислуга, видела клиентку в столовой перед ленчем, так что последняя имела тогда возможность подсыпать в салат пыльцы плюща. Вот если б Ада застала ее за чем-нибудь подозрительным, а то — почему бы хозяйке не войти в собственную столовую? Причем войти просто так, безо всякой задней мысли. Чертовски повезло, что никто не видел, как она перед тем собирала пыльцу.

Мистер Гендерсон нахмурился, но промолчал.

— Это слабое доказательство, — продолжал сэр Изамбард. — Вторая улика — вырезка, которую раскопал проныра учитель. Вот это действительно неприятная штука. Ни один присяжный не поверит, что вырезка попала в книгу совершенно случайно. Некто прочитал заметку о том случае в лондонских газетах и выписал местный листок, рассчитывая найти в подробном отчете полезную для себя информацию. Получив таковую, он или она ее использовали. Однако, судя по вашим словам, у киоскера нет доказательств, что газету заказывала именно эта женщина. Нам, возможно, удастся надавить на него, с тем чтобы он признал: заказать мог любой из обитателей дома. А это основательно подорвет позиции обвинения.

Сэр Изамбард опять помолчал.

— Есть что-нибудь против Ады или проныры учителя?

— Нет. Я, по крайней мере, об этом не знаю. Миссис ван Бир утверждает, что оба они мерзкие, злые и вели себя подозрительно, но, как я понимаю, в ее устах это ровным счетом ничего не значит. Она обо всех так отзывается. К тому же они ничего не выгадывают от смерти мальчика.

— Стало быть, остаются Родды и сам ребенок. Улики против ван Бир хоть и не являются неопровержимыми, но выглядят довольно серьезно, особенно в сочетании с учетом решающего мотива. Если нам не удастся убедить присяжных, что в деле замешаны и другие, кто мог отравить мальчика и имел на это причины, нам придется несладко. Его смерть принесла Роддам 4000 фунтов. Миссис Родд было нетрудно подсыпать пыльцу в салат — легче, чем любому другому. Вы, помнится, говорили, что есть подозрение, будто Родд таскал вино из хозяйских запасов? В таком случае они предстают сомнительной парочкой. Родд мог заказать эссекскую газету от имени хозяйки. Думаю, тут очко в нашу пользу. Теперь возьмем ребенка. Судя по тому, что вы о нем рассказываете, здесь, как мне думается, нам может скорей повезти. У Роддов в тех местах добрая слава, вы же сами говорите, что никогда не поверите, будто они были способны причинить ребенку какой-нибудь вред. Но мальчик, по вашим словам, был очень несчастным и, как вы утверждаете, ненавидел тетку. Может быть, удастся убедить присяжных в том, что он собирался отравить и себя, и ее, но не рассчитал своих слабых сил и умер. Поглядим, не сможет ли клиентка помочь нам в разработке подобной версии.

После этого сэр Изамбард замолк и вскоре уснул.

Когда их провели в комнату для свиданий, где уже сидела миссис ван Бир, сэр Изамбард так и впился в нее взглядом. Он увидел неопрятную женщину лет под пятьдесят, с морщинистым, в складках, лицом и красными глазками. У нее были крашенные под золотистый оттенок волосы и злые губы; дрожащие руки ясно говорили о том, что нервы у нее вконец расстроены.

Как только завершилась процедура знакомства, ее прорвало:

— Ну, я вам скажу! Давненько же я вас тут дожидаюсь. Счастлива, что снизошли про меня вспомнить. Я на вас столько ухлопала, могли бы за такие-то денежки и лучше меня оберечь. Вам все равно, сколько я тут сижу, в тюрьме. Но у вас на уме одни гонорары. Я вас насквозь вижу, мистер Гендерсон, я всегда знала вам цену. По-вашему, я позорю семью. Вы давно бы отняли у меня все права, будь на то ваша воля. Только ничего у вас не вышло, потому вы сейчас и приехали. Аркрайты! Да вы на них прямо свихнулись.

Ее слова явно шокировали мистера Гендерсона, но, судя по всему, подобная сцена была ему не в новинку.

— Сударыня, — произнес он, — пожалуйста, не волнуйтесь. Вы, естественно, перенервничали, мы это учитываем. Поверьте, мы делаем все, что в наших силах. Вот и сэр Изамбард был так любезен, что специально приехал из Лондона обсудить с вами обстоятельства дела. Нам нужно задать вам всего несколько вопросов.

— Так любезен, что специально приехал из Лондона! — передразнила миссис ван Бир, срываясь на визг. — Ой, вот уж большое спасибочко, — просюсюкала она. — Кто вам платит, я спрашиваю? Вам все известно. Я наотвечалась на ваши вопросы, да так, что с души воротит. Подергали, потрепали мне нервы — хватит! Я все рассказала, а вы позволяете держать меня тут под замком по сфабрикованному глупому обвинению. Ничего для меня вы не делаете. Вам одного надо — потянуть подольше, чтоб гонорара себе прибавить. Как вам только не стыдно!

Она уже кричала и рыдала одновременно.

Мистер Гендерсон пустился было ее улещивать, но сэр Изамбард сделал ему знак помолчать.

— Миссис ван Бир, — произнес он глубоким звучным голосом, который производил столь сильное впечатление на присяжных. — Мне необходимо задать вам несколько вопросов. Готовы ли вы ответить?

— Вы меня вызволите отсюда, — отрезала она. — Для того вас и наняли. Вы знаете все, что вам положено знать. Хватит меня мордовать. Я вам покажу, джентльмены, — выплюнула она им в лицо, — что не потерплю подобного обращения.

— Что ж, Гендерсон, — сказал сэр Изамбард, — все ясно. Здесь нам нечего делать. Миссис ван Бир, мы с мистером Гендерсоном не можем вести ваше дело. Найдите других адвокатов, которые придутся вам по душе. Мы отказываемся вести дела на подобных условиях. Всего вам хорошего. Идемте, Гендерсон.

Сэр Изамбард взял со стула шляпу и пальто и с достоинством прошествовал к двери. Мистер Гендерсон, чуть помедлив и явно расстроенный, последовал его примеру.

Миссис ван Бир молча провожала их взглядом. Когда они подошли к двери, она сказала, уже с меньшей запальчивостью:

— Не бросите же вы меня тут одну. Простите, если я чего не так говорила.

— Только после вас, мистер Гендерсон, — с несвойственной ему церемонностью предложил сэр Изамбард, сделав вид, что не слышит миссис ван Бир. Мистер Гендерсон вышел скрепя сердце.

Розалия ван Бир привстала и протянула к ним руки.

— Подождите, — позвала она совсем другим тоном, — пожалуйста, не уходите.

До предела натянутые нервы сдали, и она по-настоящему разревелась. Села, положила руки на стол, уткнулась в них лбом и стала тихо плакать. Сэр Изамбард позволил ей выплакаться: он понимал, что истерика сходит на нет. Через минуту она подняла голову; потрепанное жизнью лицо ее стало спокойней и даже обрело нечто вроде достоинства.

— Я отвечу на все вопросы, как сумею, — тихо сказала она. — Друзей у меня нет и давно не было. Я сижу в одиночке, а это страшно; мне не с кем и словом перемолвиться. Поэтому на меня находит, я уже и сама не помню, чего несу и что делаю. Теперь все в порядке, я вам обещаю.

Сэр Изамбард заговорил уже помягче, хотя все так же официально. Он бы хотел побеседовать строго по-деловому, так и для нее будет легче, а то опять сдадут нервы. (Как она будет держаться, когда придет время давать показания? Этот вопрос он отложил — потом подумаем.)

— Миссис ван Бир, сейчас вам очень тяжело. У любой женщины, окажись она на вашем месте, нервы бы тоже не выдержали. Поверьте, мы это хорошо понимаем. Однако ни нам, ни вам нельзя давать волю чувствам. Только так мы сможем себе помочь. Итак, способны ли вы сейчас спокойно поговорить? Или попросить мистера Гендерсона принести вам воды?

— Нет. Спасибо. Я готова.

— Прекрасно. Итак, что вы можете сказать о Роддах?

Вопрос был неудачный. Миссис ван Бир покраснела и ответила:

— Ворюги. Угодливые и…

— Миссис ван Бир! — Голос у сэра Изамбарда был мягкий, но взгляд суровый.

Она просительно потянулась к нему.

— Простите. Что вы хотели узнать?

— Я слышал, что Родда подозревают в краже вина из вашего погреба. Это правда? Вы его подозревали?

— Ни в чем я его не подозревала. Я им верила. Он сказал, что вино прокисло, я и сама попробовала на вкус — верно, кислятина. Я велела ему вылить и продать бутылки. Я и не знала, что он его пьет, пока инспектор не застукал его за этим делом, а потом уже мистер Гендерсон разобрался, что к чему.

Она с благодарностью взглянула на мистера Гендерсона, пытаясь загладить сказанное до этого.

— Вы приказали ему вылить вино, а он вместо этого его пил? Хм-м. И сколько это тянулось?

— Думаю, долго. Началось вскоре после смерти сэра Генри. Я, конечно, не знаю, сколько он пил и как часто.

Сэр Изамбард побарабанил двумя пальцами по подбородку, как делал всегда, когда пребывал в замешательстве, и решил поговорить о другом.

— А теперь мне бы хотелось узнать о ваших отношениях с Филиппом. Он вас не любил?

— Знаю, что о мертвых нельзя говорить плохо; но он был очень трудным ребенком. Все время…

Сэр Изамбард опять в упор посмотрел на нее. Она осеклась и спросила:

— Что именно вас интересует?

— Меня интересует, были ли конкретные случаи — подчеркиваю, конкретные случаи, а не общие рассуждения, — свидетельствующие о странностях в его поведении и в особенности о том, что он желал вам зла.

Миссис ван Бир растерялась, да и было от чего. Теперь-то среди всех мелких проступков Филиппа ей трудно было бы отыскать что-то действительно серьезное. Конечно, ребенок причинял массу хлопот, но она понимала, что сэру Изамбарду требовалось нечто большее, нежели простые детские обиды. Он попробовал поставить вопрос иначе:

— Не вспомните ли вы такого, чему были свидетели? Что видели Родды, либо учитель, либо Ада, либо доктор? Что-нибудь, говорящее о неустойчивой психике мальчика? Меня, поймите, интересует — не мог ли несчастный ребенок проникнуться к вам такой ненавистью, что пытался отравить и вас и себя? Если он питал такие намерения, посторонние могли заметить, что он не в себе. Попытайтесь припомнить.

Миссис ван Бир попыталась, и, видимо, ей наконец забрезжило.

— Вроде бы перед самым несчастьем было такое. Слуги видели, хотя эти вруны могут наплести все что угодно.

— Неважно. Рассказывайте.

— На кухне он бросился на меня с ножом и порезал мне щеку. Это из-за того, что доктор велел мне уничтожить грязного больного кролика, а я, конечно, не могла ослушаться доктора.

И миссис ван Бир принялась пространно излагать свою версию умерщвления Филиппова любимца. Сэр Изамбард ухмылялся с весьма довольным видом. Он получил доказательство умысла к убийству, причем доказательство, которое, скорее всего, будет подтверждено свидетельскими показаниями.

— Что еще вы можете рассказать о кролике? — спросил он.

— Большая злая зверюга. Вы тут спрашивали, бывал ли ребенок не в себе. Еще бы не бывал, вот вам готовый пример. И как это я раньше не вспомнила. Ученый человек — он разом все ухватит. Я-то все время знала, да ничего не соображала, а вы сразу увидели, как это важно. — Миссис ван Бир прямо-таки расцвела, к ней чуть ли вернулся былой апломб. — Он вроде как молился на этого своего кролика. Что-то там читал ему наизусть, а один раз так стал перед ним на колени и распевал, словно в церкви, — я сама видела. Тогда-то он и дал кролику это непонятное имя.

— Дети нередко обожают кроликов, — разочарованно заметил сэр Изамбард. — Кстати, что это за непонятное имя?

— Я уже и не помню, — ответила вконец измученная Розалия. — Что-то вроде Шредди Вассар.

— Что, что? — оживился сэр Изамбард.

— Сейчас вспомню. Я тогда еще подумала — какое странное имя. — Миссис ван Бир собралась с мыслями. — Средний Ваштар, вот как.

Сэр Изамбард задумался, однако ничего не сказал. Потом он встал.

— Благодарю вас, сударыня, — произнес он. — Вы очень, очень нам помогли. Вскорости мы снова вас навестим.

Он протянул ей руку.