Вересковая принцесса

28

На следующее утро, когда моей кровати коснулся бледный, холодный солнечный луч, ощущение блаженства развеялось как дым. Меня охватил стыд, хотя я и не понимала, почему… Фройляйн Флиднер энергично протестовала, но все её уговоры были напрасны — я выскочила из кровати, дрожащими руками натянула на себя одежду и помчалась в «Усладу Каролины» — я сбежала из главного дома…

Но от острого взгляда, под которым я когда-то беззащитно дрожала, я уже сбежать не могла… Удивительно, но господин Клаудиус, который до того дня реагировал на моё отчуждённое поведение со спокойствием и сдержанностью, теперь ни на йоту не отступал от занятой в тот вечер позиции. Он тогда поддерживающе обнял меня, а теперь казалось, что это случилось очень давно — вечность назад. Я избегала его взгляда, опускала глаза, когда он со мной заговаривал, упорно молчала в его присутствии — но всё это не оказывало на него никакого действия: он разговаривал со мной неизменно мягким тоном, и его ясный лоб ни разу не нахмурился. Он железной хваткой держал меня, не касаясь и пальцем, и своё заявление, что он сумеет защитить меня, воплощал неустанно. Он чаще бывал в обсерватории, чем в своей конторе; чаепития в главном доме прекратились — зато господин Клаудиус часто сидел за нашим чайным столиком в библиотеке, и пока зимний ветер завывал за стенами дома и надувал зелёные шторы на окнах, мой отец выступал со своим знаменитыми докладами перед двумя своими соседями по столу. Господин Клаудиус слушал с неослабевающим вниманием; лишь иногда с его губ срывалось замечание — и тогда оратор поражённо отшатывался, потому что это замечание было новым, оригинальным и базировалось на глубоких знаниях, которых он никак не мог предположить у «лавочника».

Наше соглашение по поводу моей работы для фирмы тоже вступило в силу. Задания я получала от фройляйн Флиднер, готовые пакеты отдавала тоже ей — и была очень удивлена, когда оказалось, что письмом можно зарабатывать такие огромные суммы; денежных затруднений у меня больше не было — даже кое-что ещё и оставалось.

Какая перемена! Я чувствовала себя крепко-накрепко привязанной к другой душе, но больше не завидовала птицам, которые вольно летали над пустошью — мне хотелось, ликуя, кричать всем ветрам, что я пленница… Я бы с радостью и в самом деле разбила себе голову о деревья, чтобы ещё раз блаженно почувствовать, как за меня страдает другая душа! Ради него одного я забыла и себя, и весь мир, и то, что у меня на совести два греха — ложь и молчаливое соучастие в тайне. Но я спускалась с небес на землю, когда моего слуха касался голос Шарлотты или перед моими глазами появлялась её мощная фигура — хотя сейчас она замкнулась в гордом молчании. На следующий день после того бурного вечера она заявилась ко мне в комнату.

— Я не собираюсь касаться вас кончиком пальца! — горько бросила она мне с порога. — Я лишь хочу помириться с вами, принцессочка! Простите меня за то, что я вам сделала! — Тронутая, я подбежала к ней и взяла её за руку.

— Вы видели, как я вчера довела до белого каления нашего тирана? Он проиграл!.. Я хожу по этому лавочному дому с замкнутыми устами и с тяжестью в сердце — каждый кусок, который я ем, разжигает во мне ярость и возмущение; но я держусь — я должна беречь наше бесценное сокровище в письменном столе, пока не вернётся Дагоберт!.. О как я возликую, когда навсегда захлопну за собой двери этой лавки и вступлю в родительский дом! — Во время этой бурной речи я робко отпустила её руку и попятилась назад. С этого момента мы редко виделись наедине; только когда я в дворцовом экипаже возвращалась от принцессы, Шарлотта выходила во двор и провожала меня по саду, я должна была всё ей рассказывать и обо всём докладывать…

…Вскоре после визита в Клаудиусовский дом принцесса Маргарет тяжело заболела нервной болезнью и была вынуждена покинуть К. для прохождения курса лечения. Во время её отсутствия я, конечно же, при дворе не появлялась; но теперь я должна была там бывать дважды в неделю — и это были единственные моменты, когда господин Клаудиус ходил по дому с холодным и мрачным лицом.

Вот так, в счастье и сжимающем сердце страхе, во внутренней борьбе и блаженном покое протекала неделя за неделей, а затем пришли последние дни января, а с ними и Дагоберт… Меня охватил неописуемый ужас, когда я узнала, что господин лейтенант прибыл со всеми пожитками — грозный момент приближался во всей своей кошмарной угрозе, и мне хотелось зажмурить глаза, чтобы спрятаться от него; но я сказала себе, что предпочту один освобождающий, болезненный шаг мучительным колебаниям между страхом и надеждой. Я наконец освобожусь от своего злосчастного соучастия, я смогу заговорить и покаяться в своём легкомыслии. Это были тяжёлые для меня дни — к тому же мой отец вдруг ужасно изменился. Его поведение напомнило мне то время, когда шла речь о приобретении монет: он не ел, а по ночам я слышала, как он без устали ходит по комнате. На него со всех сторон хлынул поток писем, и при каждом новом письме, которое он вскрывал торопливыми руками, по его осунувшемуся лицу разливалась краснота. Он постоянно что-то писал, но не в своей рукописи о сокровищах «Услады Каролины» — она сиротливо лежала на его столе… Я напряжённо вслушивалась в его бормотание, с которым он часто вышагивал по комнате, но не могла понять ни слова, а спрашивать не решалась, чтобы не беспокоить его ещё больше.

Я никогда не забуду тот момент, когда его старательно сохраняемое внешнее спокойствие наконец взорвалось! Это случилось в один из тех хмурых зимних дней, которые свинцом ложатся на землю и на человеческие души. После обеда отец удалился в свою комнату и прихватил только что пришедшие газеты. Уже через несколько минут я услышала, как он вскочил, с грохотом захлопнул за собой дверь и побежал наверх в библиотеку. Я со страхом помчалась за ним.

— Отец! — воскликнула я и обхватила его, когда он пробегал мимо.

Наверное, я выглядела ужасно напуганной, потому что он обеими руками взлохматил волосы и с очевидным усилием попытался казаться спокойным.

— Ничего, Лорхен, — сказал он принуждённо. — Иди к себе, моё дитя… Люди лгут! Они не уважают славу твоего отца! Они знают, что нанесут ему смертельный удар, если поставят под сомнение его авторитет… И теперь они приходят толпами, и у каждого в руке камень… Да, закидайте его камнями! Он слишком долго светил!

Внезапно он замолчал и посмотрел на дверь за моей спиной. На пороге стояла дама — высокая, в чёрном бархатном пальто с широким горностаевым воротником. Она откинула белую вуаль — о Боже, какая красавица! Мне сразу же подумалось о Белоснежке — чёрные как ночь глаза, белый лоб, а на щеках — нежный румянец.

Мой отец с неприятным удивлением смотрел на неё, пока она плавной походкой приближалась к нам. Слабая улыбка коснулась её губ, а взгляд лукаво скользнул по фигуре отца — это выглядело очаровательно, почти по-детски непринуждённо; но я догадывалась, что под этим невинным фасадом лихорадочно бьётся сердце — её ярко-красные губы вздрагивали от нервного напряжения.

— Он меня не знает, — сказала она звучным голосом. — Мне придётся ему напомнить о том времени, когда мы играли в ганноверском саду, где старшая сестричка изображала коняшку и получала от Виллибальда шенкеля — ты ещё помнишь?

Мой отец отшатнулся, как будто из бархатного пальто прекрасной дамы вылезли когти какого-то чудовища. Ледяным взглядом он смерил её с головы до ног — я никогда не думала, что этот вечно неуверенный, суетливый человек может выразить такую жёсткость и холодность.

— Я не могу поверить, что Кристина Вольф, которая и в самом деле жила когда-то в доме моего отца, господина фон Зассена, действительно ступила на мой порог, — сказал он строго.

— Виллибальд…

— Я очень прошу, — перебил он её и поднял руку, — у нас нет ничего общего!.. Была бы это та заблудшая, которая из-за непреодолимой склонности к искусству покинула материнский дом, я бы тотчас же принял её — но с воровкой я дела иметь не собираюсь.

— О Боже! — она сложила руки на груди и с мукой обратила лицо к небу — я не понимала, как он может противиться этому облику мадонны, хотя слово «воровка» ударило меня как электрический разряд. — Виллибальд, это бессердечно! Не суди так строго тот единственный грех молодости! — умоляла она. — Разве я могла вступить без денег на так горячо желаемую мною жизненную стезю? Мать не дала мне ни пфеннига, ты же знаешь, а я ведь требовала у неё такую маленькую, такую незначительную сумму…

— Всего двенадцать тысяч талеров, которые ты утащила из накрепко запертого секретера…

— Разве у меня не было прав на это, Виллибальд? Скажи сам.

— И на бриллианты нашей тогдашней гостьи, баронессы Ханке, которые в ту же ночь бесследно исчезли и которые моя мать должна была возместить с большими жертвами, чтобы уберечь наш дом от позора огласки?

— Ложь, ложь! — вскричала она.

— Уйди, Лорхен — это не для тебя, — сказал мне отец и повёл меня к двери.

— Нет, не уходи, моё милое дитя! Будь милосердна и помоги мне убедить его, что я невиновна!.. Да, ты — Леонора!.. О эти чудные, восхитительные глаза! — Она притянула меня к себе и поцеловала в веки — мягкий бархат её пальто коснулся моей кожи, а фиалковый аромат её духов был просто одурманивающим.

Твёрдой рукой отец вырвал меня из её объятий.

— Нечего оболванивать моё невинное дитя! — резко вскричал он и вывел меня из комнаты.

Я сошла по лестнице и, оглушённая, опустилась на нижнюю ступеньку… Значит, это была моя тётя Кристина, «позор семьи», как назвала её Илзе, и «звезда», как она сама себя называла!.. Она была звездой, эта пленительно прекрасная дама!.. Всё, что я до сих пор видела привлекательного в женщинах, поблекло перед её красками и её молодостью!.. Как густо лежали чёрные локоны на белом горностае! Как сиял этот прекрасный лоб, с которого голубыми змейками сбегали к вискам кровяные жилки! Ах, и её изумительный голос, он вернулся, лечение помогло!.. Тонкие руки, которые так мягко и нежно обняли меня и прижали к груди — разве они могли украсть?… Нет, нет, негодование моей тёти полностью опровергало это обвинение — ведь я видела, как в её глазах блестят слёзы!

С колотящимся сердцем я вслушивалась в разговор в библиотеке и не могла разобрать ни слова — но он длился недолго. Дверь открылась, и я услышала, как тётя сказала «Пусть Бог простит тебя!», затем по лестнице зацокали башмачки… Её шаги становились всё медленнее — и внезапно она закрыла рукой глаза и прислонилась к стене. Я взбежала по ступеням и взяла её за руку.

— Тётя Кристина, — воскликнула я с глубоким волнением.

Она медленно опустила руку и поглядела на меня с трагической улыбкой.

— Мой маленький ангел, отрада очей моих, ты ведь не веришь, что я преступница? — сказала она, ласково погладив меня по подбородку. — Злые, злые люди, они травят меня своей клеветой!.. Что мне пришлось вынести! И в каком ужасном положении я сейчас нахожусь, когда твой строгий отец неумолимо отверг меня! Дитя, у меня нет ни крыши над головой, ни угла, где бы я могла преклонить голову… На последние гроши я добралась до К. — мне хотелось увидеть тебя, моя маленькая Леонора! Ради бога, приюти меня всего лишь на несколько дней — а потом я справлюсь сама!

Я оказалась в мучительном положении… Я бы тотчас же постелила для неё мою собственную постель, а сама бы спала на соломе — так сильно оплели меня чары этой женщины; но я не могла оставить её в этом доме против воли моего отца. Я подумала о фройляйн Флиднер — она была такая добрая и всегда была готова помочь, может быть, она сможет что-нибудь посоветовать… Ах, все мои добрые намерения, согласно которым я сначала должна была подумать, а потом действовать — где они были?.. Не сказав ни слова, я повела мою тётю вниз по лестнице и далее по газону — она шла за мной послушно, как ребёнок. Мы как раз собирались углубиться в кустарник, как нам навстречу попались брат с сестрой — Шарлотта в белоснежном атласном капоре и фиолетовом бархатном пальто на меху, накинутом на плечи, — они, несомненно, вышли на прогулку.

Я ещё не видела «господина лейтенанта», поскольку последовательно избегала его, хотя он частенько заглядывал в «Усладу Каролины». Я ужасно испугалась и отшатнулась от них. Но и он был поражён — его карие глаза, которых я с момента похода в бельэтаж ужасно боялась, со странным блеском уставились мне в лицо. Я сделала вид, что не вижу его протянутой руки, и представила Шарлотту моей тёте. С неприятным удивлением я увидела, что по красивому лицу несчастной женщины пробежала какая-то тень — она хотела заговорить, но не смогла вымолвить ни слова. Шарлотта элегантно, но небрежно наклонила голову, высокомерно оглядывая стоящую перед ней фигуру.

— Фройляйн Флиднер вряд ли вам что-то посоветует, — холодно сказала она мне, когда я несколькими словами обрисовала ей моё намерение. — И ещё менее поможет — у нас в главном доме мало места… Я вам рекомендую обратиться к вашей подруге Хелльдорф — у неё наверняка найдётся комнатка, где вы сможете разместить вашу тётю.

Я возмущённо отвернулась, а моя тётя быстро опустила вуаль.

В этот момент мимо нас, поздоровавшись, прошёл садовник Шефер. Швейцарский домик был его собственностью, и я знала, что он часто сдавал внаём одну из комнат своей покойной жены. Я побежала к нему и спросила его — он сразу же выразил готовность принять мою тётю и тут же пригласил её пойти с ним, потому что там всё «в образцовом порядке».

Не посмотрев больше на брата с сестрой, тётя устремилась за пожилым человеком, который заговорил с ней в своей мягкой манере и повёл её к дверце, от которой у меня был ключ… Казалось, что мою тётю гонит вперёд какое-то глубокое внутреннее волнение — Шефер за ней не поспевал, а я и вовсе отстала.

— Ради Бога, избавьтесь от этой внезапно нагрянувшей тётушки! — шепнула мне Шарлотта. — Это знакомство не делает вам чести — у неё же на лице косметика толщиной в палец!.. И эта театральная имитация горностая! Fi donc!.. Дитя, у вас странные родственники — бабушка-еврейка, а теперь ещё и эта размалёванная тётушка!.. Кстати, не опаздывайте сегодня вечером — дядя Эрих против ожидания позволил себе потратить приличную сумму денег — оранжерея просто сияет огнями — ну, пускай это ему пойдёт на пользу!

Она засмеялась и взяла за руку Дагоберта, который внимательно смотрел вслед моей тёте.

— Я не знаю — я, наверное, когда-то уже видел эту женщину, — сказал он и положил руку на лоб. — Бог его знает, где…

— Ну, это легко отгадать — ты, вероятно, видел её на сцене, — сказала Шарлотта и нетерпеливо потащила его вперёд.

Глубоко огорчённая, я глядела им вслед… Бедная тётя! Да, она была несчастная, преследуемая людьми женщина — а теперь ещё и то единственное, что у неё было, её красота, оказалась нарисованной.

Угловая комнатка, в которую нас привёл Шефер, показалась мне очень хорошенькой и уютной. В несколько минут старик развёл огонь в печке и поставил на подоконник вазы с розами и резедой.

— Узкая и низкая, — сказала моя тётя и подняла руку, как будто хотела достать до белоснежного потолка. — Я к такому не привыкла, но я вынесу — с благими намерениями человек может всё, не так ли, мой ангелочек? — Она сбросила шляпку и пальто и предстала передо мной в синем бархатном платье. Конечно, по швам и на локтях это роскошное платье поблекло и потёрлось, но оно облегало стройный стан; маленький шлейф подчёркивал поистине княжеское величие всей её фигуры, а в глубоком вырезе мерцала ослепительная грудь… А какие волосы! Надо лбом вились чёрные, как вороново крыло, локоны, они спадали ей на грудь и на спину, а на изящной голове лежали толстые косы — как она носила эту сказочную роскошь, я не понимала, а ещё менее — как она могла при этом так быстро и изящно двигаться.

Она, конечно, прочла это неприкрытое восхищение на моём лице.

— Ну, маленькая Леонора, нравится тебе твоя тётя? — спросила она, лукаво улыбаясь.

— Ах, ты такая красивая! — воодушевлённо воскликнула я. — И такая, такая молодая — как это только возможно? Ты же на три года старше моего отца!

— Глупенькая, кто же об этом кричит во всё горло? — воскликнула она, принуждённо улыбаясь, и приложила свой нежный пальчик к моим губам.

Оглядевшись, она заметила маленькое зеркальце на стене.

— Ах, это не годится, нет, так не пойдёт! — шокированно воскликнула она. — В этом осколке даже носа не увидишь!.. Как же я буду приводить себя в порядок? Я же не крестьянка, дитя, — я привыкла жить по-княжески!.. Ты же принесёшь мне другое, пристойное зеркало, чтобы я хоть приблизительно могла держать себя в порядке?.. Там, в замке, где ты сейчас живёшь, есть, конечно, какое-нибудь лишнее трюмо… Дитя — между нами — любой знак внимания, который ты мне окажешь в этой временной неприятной ситуации, обернётся тебе потом тысячекратной благодарностью с другой стороны… Достань мне всё, что мне нужно для удобства, — я за это отвечу.

— Как я могу, тётя? — смущённо ответила я. — Ведь мебель в наших комнатах принадлежит господину Клаудиусу!

Она улыбнулась.

— Мне бы не хотелось даже сдвинуть с места какой-нибудь стул, — серьёзно продолжала я. — Из «Услады Каролины» я при всём желании не могу тебе ничего принести; но, возможно, фрау Хелльдорф сможет одолжить тебе то, что ты хочешь, — давай поднимемся к ней.

Меня сильно повергло в уныние, что и маленькая женщина приняла мою красивую, роскошно наряженную протеже неприятно поражённым взглядом. Не помогло и то, что моя тётя неотразимо-сладким голосом сказала ей тысячу приятных слов и назвала обоих детей ангелочками с золотыми локонами. Тонкое лицо моей подруги не утратило своего выражения холодной, недоверчивой сдержанности, а когда я в конце концов нерешительно попросила её о зеркале, она окаменела, словно статуя, сняла со стены большое зеркало — её единственное, — передала его моей красивой тёте и сказала с несомненной насмешкой:

— Я обойдусь и без него.

— Будьте осторожны, Леонора, я очень вас прошу! Я тоже буду начеку, — шепнула она мне в коридоре, в то время как синее платье скрылось на лестнице.

Внизу я очень тихо положила на стол мой кошелёк. За это я получила поцелуй и заверение, что мне через очень короткое время «все мои маленькие жертвы» принесут тысячекратные проценты. Затем моя тётя принялась старательно прилаживать зеркало, а я с тяжестью в сердце вернулась в «Усладу Каролины».