Пролог
Глава I
ПОЛТОРАК
1
В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:
— Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях — русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!
Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель — делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.
Руселева Марыся рассказывала соседкам:
— Уж такая безответная, но работать может, если глаз с нее не спускать. Просто смех — не отличит льна от конопли… У меня старшая такая же: выросла, а ни словечка! Пошлю в огород полоть — она капусту повырывает, а лебеду оставит!.. Где-где я с ней не была: файный[1] сувой льняного полотна отнесла в церковь, по знахаркам водила, по монастырям… В Журовичах старый монах спрашивает: «Когда она у тебя родилась?» Сказала. А он: «Э, тетка, не забивай себе голову, ничего не сделаешь. Кто родился на Благовещенье, все такие!» Видно, бабоньки, и эта на Благовещенье родилась. Одна баба насторожилась:
— А какой она веры?
Женщины стали экзаменовать пришелицу. Лавренова Юзефина прочитала над ней «Отче наш» по-польски, Марыся — по-русски. Деваха таращила на них исподлобья диковатые глаза и не понимала, чего от нее добиваются.
Расторопные тетки приволокли два распятия — от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз — боится и того и другого.
— Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! — решила Марыся.
— Господи боже, — с ужасом прошептала Авхимючиха, — да как же это так?! Что нам с ней делать?!
Женщины в страхе осенили себя крестом.
От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.
Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу — крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.
Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков — каши, селедки, сахара — и тем живет.
Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:
— Как мается, бедолага!
— Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!
Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:
— Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?
— И свалиться на нашу голову? — поддавал жару Русель. — Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!
— Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал — нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…
Лаврен покачал головой:
— Беды не оберешься, если кто ее обидит.
— О-о, теперь только смотри да смотри!..
— Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, — не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. — Только как ему верить, нехристю?..
2
И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.
— Этого надо было ожидать, — сказала Руселиха. — Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!
Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:
— Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее!..
Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен — такими бывают шестимесячные. Да вот беда — немая даже плитой не умела пользоваться.
Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице — кто горшок гречневой каши, кто — яиц, кто — дров печку протопить.
Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.
Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:
— Га!.. Ва-а!.. Гы-ы!..
Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.
Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:
— И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает — и ничего! А ест за двоих!
Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:
— Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая!..
Но тревожиться об этом пришлось недолго.
Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.
Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.
Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.
Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.
Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.
Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.
Так и остался пастух некрещеным. Полторак — стали называть силача в Грибовщине.
ОДНОГОДКИ
В м. Журовичы Слонимского уезда задержаны крестьянки из деревни Городечны за неимением письменных видов на жительство. В полицейском управлении крестьянка Анастасия Грабцевичева заявила, что именем Иисуса Христа исцеляет больных от всяческих болезней, и что она прибыла в Слонимский уезд для исцеления страждущих по просьбе местных жителей, объявив притом, что за исцеление болезней денег не берет. На вопросы следователя крестьянка Анастасия объяснила свою профессию со следующими подробностями:
«Года три назад, как-то рано утром, в сенях своих я усердно и со слезами молилась Богу, и в это время явился ко мне какой-то средних лет человек и сказал: «Я Иисус Христос! Молчи и терпи и будешь творить то же, что и я!» — и с этими словами скрылся. Вскоре после того я почувствовала, что на меня сошел Св. Дух, и я стала поститься, перестала есть мясо и пить водку, а прошедшую зиму я слышала с неба голос, что я дочь Божья и могу делать и творить на земле все, что творил Иисус Христос, Сын Божий. Я почувствовала в себе мощную силу и стала лечить именем Божиим людей, и те, которые верят в Бога, исцелялись через меня от всяких болезней». Затем Грабцевичева говорила, что Сын Божий страдал на земле за мужскую половину рода человеческого, а ей, как дочери Божией, «предназначено» пострадать за женскую половину.
1
Пока даровый пастушок бегал за гусями Станкевича, жена Голуба растила уже двоих, а жена Авхимюка троих сыновей. Климовичева Юзефина родила второго сына, Альяша, — он теперь догонял старшего Максима.
Страшевские парни из поколения моего деда валили в Студянском лесничестве сосны, а столовались в Грибовщине. Жизнь Климовичева Альяша прошла на их глазах. Повествуя нам о том, как раньше жили люди, дед, помню, охотно рассказывал про младшего Лавренова сына, про Полторака и про других. Было что послушать…
Климовичев Лаврен добивался от сыновей послушания, бил их за дело и без дела, а жена в самых обычных детских шалостях видела только порочное и грешное.
Бывало, в воскресенье, сидят женщины на камнях у забора, а маленький Альяш подбегает к Юзефине с веткой сирени и хвалится:
— Мама, гляньте — цветок!
— Брось зараз же эту зелень! — кричала Юзефина, точно в руках у сына было что-то скверное и грязное. — Брось, пока отца не позвала!
Мальчик сразу угасал и замыкался в себе.
Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, — пусть, мол, смотрят и завидуют.
Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.
Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:
— Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ!.. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею!..
Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:
— Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу!..
И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.
Но все это не мешало детям взрослеть.
Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.
Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.
Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.
А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.
Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться — вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.
Заправлял скандалами Полторак — сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.
Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, — словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.
Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.
Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.
Как Станкевич ни оберегал Полторака, чтобы его не покалечили, в драке не выбили передние зубы, однако в солдаты пришлось отправлять Фелюся. Полторака на службу не взяли. «По причине тупости и хронического сифилиса», — написали в документах врачи.
Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.
Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.
— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!
— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.
— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!
Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:
— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!
— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.
2
Шли годы.
Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.
К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.
Они переженились, заменили в хозяйстве постаревших отцов, нарожали детей и, как деды и прадеды, постились, ходили в костел или церковь с женами, выстаивали обедни, участвовали в шабаше вокруг мощей «иудеями убиенного заблудовского младенца Гавриила»[2].
Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.
Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, — двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.
В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.
Так мои земляки и жили.
Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.
3
Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.
Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.
Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:
— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.
Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.
Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.
И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:
— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..
Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.
— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»
— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..
— Ищи теперь!..
Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:
— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?
— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.
А царским властям было не до бандита.
4
В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.
Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.
Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.
В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.
Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».
Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:
— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!
Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:
— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..
А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:
— Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!
В церквах и костелах проклинали убийц, душам братьев Голубов желали попасть на самое дно пекла и молились за упокой души славного витязя и «громовержца в гидру революции» полковника Зубова, да призывали:
«…Хранить и защищать царскую власть помазанника божьего, не дать на попрание врагам — социалистам, ораторам, бунтовщикам, неустанно молить бога…»
Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением — как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.
Стариков мало кто и пожалел.
5
Скоро кончилась в городах и местечках вольница — бунтовщиков переловили. Жестоко расправились и с «Кринковской республикой»: одних ее главарей расстреляли, других, заковав в кандалы, выслали по этапу в холодную Сибирь.
А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.
Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:
— Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза!..
Молитвы не помогали.
И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…
Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.
ПОЛТОРАК
В сельце Грибовщина православные жили вперемешку с католиками. Как и в нашем Страшеве, и те и другие говорили на белорусском диалекте, с сильным влиянием украинского и польского языков с примесью германизмов. На вопрос же, белорусы они или поляки, люди уверенно отвечали:
— Не, мы тутэйшие! Ни по-польску, ни по-белорусску даже и говорить не умеем! По-простому разговарываем! Это при королях нас писали поляками, при царях — русскими. Холера их бери, нехай себе пишуть, только бы нас не чапали!
Лет сто тому назад в Грибовщине объявилась однажды толстоногая, вся в струпьях, немая деваха. Недели две она трепала у Руселей лен, чесала шерсть, пряла кудель — делала все, что ни прикажут. Никто не знал, какого она роду-племени, откуда пришла и как ее звать.
Руселева Марыся рассказывала соседкам:
— Уж такая безответная, но работать может, если глаз с нее не спускать. Просто смех — не отличит льна от конопли… У меня старшая такая же: выросла, а ни словечка! Пошлю в огород полоть — она капусту повырывает, а лебеду оставит!.. Где-где я с ней не была: файный[1] сувой льняного полотна отнесла в церковь, по знахаркам водила, по монастырям… В Журовичах старый монах спрашивает: «Когда она у тебя родилась?» Сказала. А он: «Э, тетка, не забивай себе голову, ничего не сделаешь. Кто родился на Благовещенье, все такие!» Видно, бабоньки, и эта на Благовещенье родилась. Одна баба насторожилась:
— А какой она веры?
Женщины стали экзаменовать пришелицу. Лавренова Юзефина прочитала над ней «Отче наш» по-польски, Марыся — по-русски. Деваха таращила на них исподлобья диковатые глаза и не понимала, чего от нее добиваются.
Расторопные тетки приволокли два распятия — от батюшки и от ксендза. Увидев медные кресты, немая замычала, задрожала от страха. Поднесли еще раз — боится и того и другого.
— Ы-ы-ы, бабоньки! Ей-богу, нехрыщеная! — решила Марыся.
— Господи боже, — с ужасом прошептала Авхимючиха, — да как же это так?! Что нам с ней делать?!
Женщины в страхе осенили себя крестом.
От поколения к поколению передавался в селе мистический страх перед ненормальными и юродивыми. Не помочь такому человеку считалось величайшим грехом.
Пришелице надо было где-то жить, и староста разрешил ей поселиться в пустующей хате. Сердобольная Марыся не поленилась сходить в Кринки и упросить хозяина корчмы Хайкеля, чтобы тот взял несчастную на работу — крутить сатуратор для газированной воды и заводную ручку музыкального ящика.
Со временем люди привыкли к тому, что летом босая, а зимой в солдатских ботинках без шнурков немая покорно плетется домой с мешком трактирных объедков — каши, селедки, сахара — и тем живет.
Сидящие под сиренью на валунах охваченные суеверным ужасом тетки, провожали немую внимательными взглядами и вздыхали:
— Как мается, бедолага!
— Что поделаешь, не дал бог одной клепки в голове!
Вечерами нужно было стряпать ужин, укладывать детей, и на валунах устраивались мужчины. Самый рассудительный из них, Климовичев Лаврен, уверенный, что все на свете имеет свою причину, ломал голову:
— Ну, скажи, для чего ей надо было родиться без языка, а? Только на горе?
— И свалиться на нашу голову? — поддавал жару Русель. — Нехай бы осела в Гуранах или Плянтах, так нет же, холера, у нас!
— Неспроста все это, вот увидите! Може, ее бог послал — нас испытать? Раньше так бывало часто. Поживет в селе такой посланец, потом бог забирает его к себе на небо, а в деревне знамения объявляются…
Лаврен покачал головой:
— Беды не оберешься, если кто ее обидит.
— О-о, теперь только смотри да смотри!..
— Моя Маруся просила Хайкеля присматривать за ней, — не пропустил случая похвалиться своей половиной Русель. — Только как ему верить, нехристю?..
И вдруг неожиданно для всех толстоногая немая родила сына. Ошеломленные женщины сбежались, чтобы обсудить новость.
— Этого надо было ожидать, — сказала Руселиха. — Глупая, покорная, как телушка. Разве такая откажет мужику?!
Грибовщинские бабы прокляли городского выродка, соблазнившего сироту, и зачастили в халупу, где копошился в тряпье новорожденный, заохали:
— Господи, как же он помещался в ней? Даже не верится, что это ее!..
Ребенок и в самом деле был на диво велик и подвижен — такими бывают шестимесячные. Да вот беда — немая даже плитой не умела пользоваться.
Чтобы не прогневить бога, хвастаясь друг перед дружкой своей добротой, женщины стали приносить роженице — кто горшок гречневой каши, кто — яиц, кто — дров печку протопить.
Мир входит в сознание несмышленыша, как известно, вместе с тончайшими оттенками родного слова, услышанного от самого близкого человека, вместе с ласковым и озабоченным, радостным и тревожным, мудрым выражением материнских глаз, вместе с ее восхищением, смехом и дыханием, и все это животворной струей вливается в детскую душу, чтобы потом дать буйные ростки. Ничего этого, конечно, немая сыну дать не могла. Ее материнство было всего лишь проявлением животного инстинкта.
Проходил как-то Голубов Якуб мимо ее халупки и услыхал визг. Навстречу ему вылетела побелелая от страха, растрепанная немая. С мольбой и ужасом в серых зареванных глазах она сунула Якубу ребенка, в верхнюю губку которого впился клоп, и замычала:
— Га!.. Ва-а!.. Гы-ы!..
Якуб снял отяжелевшего кровососа, погладил молодку по голове, и та, всхлипывая от пережитого, поплелась в хату.
Не удивительно, что психика мальчика, оказавшегося в положении того подкидыша, который воспитывался в волчьем логове, пошла наперекос. Правда, тяжкое последствие этого обнаружилось позднее, а пока что грибовщинские женщины помогали роженице чем могли и дивились чуду природы:
— И здоровый же хлопец растет, босой по снегу бегает — и ничего! А ест за двоих!
Жена Авхимюка первая заметила у немой эпилепсию:
— Бабоньки, она же припадочная! Как бы не задушила сына, когда хватит ее падучая!..
Но тревожиться об этом пришлось недолго.
Однажды кринковские парни напоили немую до бесчувствия, и она померла на выгоне перед селом. Как ни просила Руселева Марыся священника, как ни задабривала его маслом и яйцами, хоронить некрещеную на кладбище в Острове он не разрешил.
Тетки еще раз прокляли город, откуда катятся все беды на село, которое его поит и кормит, и похоронили покойную там же, на выгоне. Мастера на все руки Голуба заставили обнести могилку оградой, а сироту отдали крепкому хозяину Долгому Станкевичу пасти гусей. Договорились, что хозяин окрестит сироту в Кринках.
Первые слова мальчик произнес только на шестом году. Выносливым и подвижным пастушонком, питавшимся свиной картошкой и спавшим в хлеву с коровами, хозяин был доволен. У Долгого Станкевича рос сын, хозяин решил вместо него в будущем сдать в солдаты пастуха.
Вскоре батрак обнаружил недюжинную силу. Когда пастухи начинали бороться, Станкевичев батрак клал на лопатки даже переростков или усаживал на плечи братьев Авхимюков и бегом тащил их через все село.
Никто не умел так ловко, как он, подобраться к воробьиному гнезду или выстрелить лягушкой, надув ее через соломинку.
Долгий Станкевич был католиком и все никак не мог решить: к попу или ксендзу вести ему мальчика? И тому и другому надо было платить за требу деньгами или рожью. Поразмыслив, хозяин махнул рукой.
Так и остался пастух некрещеным. Полторак — стали называть силача в Грибовщине.
ОДНОГОДКИ
В м. Журовичы Слонимского уезда задержаны крестьянки из деревни Городечны за неимением письменных видов на жительство. В полицейском управлении крестьянка Анастасия Грабцевичева заявила, что именем Иисуса Христа исцеляет больных от всяческих болезней, и что она прибыла в Слонимский уезд для исцеления страждущих по просьбе местных жителей, объявив притом, что за исцеление болезней денег не берет. На вопросы следователя крестьянка Анастасия объяснила свою профессию со следующими подробностями:
«Года три назад, как-то рано утром, в сенях своих я усердно и со слезами молилась Богу, и в это время явился ко мне какой-то средних лет человек и сказал: «Я Иисус Христос! Молчи и терпи и будешь творить то же, что и я!» — и с этими словами скрылся. Вскоре после того я почувствовала, что на меня сошел Св. Дух, и я стала поститься, перестала есть мясо и пить водку, а прошедшую зиму я слышала с неба голос, что я дочь Божья и могу делать и творить на земле все, что творил Иисус Христос, Сын Божий. Я почувствовала в себе мощную силу и стала лечить именем Божиим людей, и те, которые верят в Бога, исцелялись через меня от всяких болезней». Затем Грабцевичева говорила, что Сын Божий страдал на земле за мужскую половину рода человеческого, а ей, как дочери Божией, «предназначено» пострадать за женскую половину.
Пока даровый пастушок бегал за гусями Станкевича, жена Голуба растила уже двоих, а жена Авхимюка троих сыновей. Климовичева Юзефина родила второго сына, Альяша, — он теперь догонял старшего Максима.
Страшевские парни из поколения моего деда валили в Студянском лесничестве сосны, а столовались в Грибовщине. Жизнь Климовичева Альяша прошла на их глазах. Повествуя нам о том, как раньше жили люди, дед, помню, охотно рассказывал про младшего Лавренова сына, про Полторака и про других. Было что послушать…
Климовичев Лаврен добивался от сыновей послушания, бил их за дело и без дела, а жена в самых обычных детских шалостях видела только порочное и грешное.
Бывало, в воскресенье, сидят женщины на камнях у забора, а маленький Альяш подбегает к Юзефине с веткой сирени и хвалится:
— Мама, гляньте — цветок!
— Брось зараз же эту зелень! — кричала Юзефина, точно в руках у сына было что-то скверное и грязное. — Брось, пока отца не позвала!
Мальчик сразу угасал и замыкался в себе.
Повела однажды Юзефина сыновей к причастию в Остров. Зная, что соседки не будут сводить с нее, бывшей католички, любопытных и придирчивых глаз, она одела сыновей в плюшевые костюмчики с короткими штанишками, каких ни у кого в селе не было, — пусть, мол, смотрят и завидуют.
Священник ложечкой взял из позолоченной чаши намоченный в вине хлеб, сунул Максиму в рот, но мальчик поперхнулся и обрызгал грудь себе и брату. В церкви поднялся переполох. Мстительные бабы обожгли Юзефину злорадными взглядами. Дьячок же деловито вырезал ножницами из костюмчиков кусочки плюша, куда капнули кровь и тело Христа, аккуратно собрал их в тарелочку и понес сжигать в кадиле.
Юзефина не могла опомниться от позора и простить сыну. Максим долго ходил в синяках, а мать ему на каждом шагу твердила:
— Погибели на тебя нема, змееныш! Другие давятся, тонут, а тебя и холера не берэ!.. Чтоб ты сгорел синим огнем, байструк несчастный, навязался на мою шею!..
Впрочем, ласки и привета дети тогда почти вообще не знали. Полный радужных надежд малыш выбегал на улицу, а иной взрослый встречал его излюбленной шуткой:
— Подержи, подержи мне его, я ему сейчас сюську отрежу!..
И, довольный, ржал, глядя, как опрометью бросается домой перепуганный малыш.
Но все это не мешало детям взрослеть.
Вырастая, девушки так и оставались под гнетом предрассудков, дрессировки и запретов. С парнями было сложнее: суровый режим однако не помешал им отведать табака, карт и водки. Они мастерили револьверы и ножи, избивая до крови ровесниц, интересующихся их занятиями. Скрытные, мстительные и завистливые, с надломленными душами, так и не научившись уважать людей, пройдя через годы унижения и вырвавшись из-под домашнего надзора, юнцы наводили потом страх на односельчан: годами подавляемые желания, жажда деятельности теперь взрывались, точно динамит.
Субботними и воскресными вечерами, шалея от избытка силы, молодые лесорубы вместе с Максимом и Альяшом втаскивали на дерево чьи-либо сани или затыкали вдове трубу снопом, а затем требовали у нее выкупа.
Вооружившись безменами, ножами и горланя блатные песни, врывались они на посиделки, разгоняли соперников.
А уж коронным их номером было поймать на улице деваху, завязать на ее голове подол и пустить так, а потом на вечеринке выхваляться этим.
Еще до замужества Лавренова Юзефина попробовала взбунтоваться — вечером не пошла танцевать с Долгим Станкевичем, который днем так ее обидел. Долгий кивнул музыкантам, и те грянули марш, а задира схватил девушку за ворот, ударил ее коленом под зад и под музыку выпроводил с танцев. Юзефина после этого не пошла на вечеринки и засиделась в девках.
Заправлял скандалами Полторак — сильный, предприимчивый, беспощадный, слова поперек ему не скажи.
Сын припадочной вырос похожим на комель дуба: будто вырубленный из одного куска, могучий торс, мускулистые короткие ноги; на квадратных плечах сидела крепко посаженная голова, лицо широкоскулое. Ходил, наклонясь вперед, — словно только тем и занимался, что разваливал заборы да вышибал двери из петель.
Полторак мог схватить быка за рога, заломить ему голову на спину, и животное падало на колени, как подкошенное. Брался за грядку повозки, и конь не мог двинуться с места. Хватался за колесо воза, приподнимал одну его сторону, и до смерти перепуганный хозяин вместе с соломой летел на землю.
Пришла пора и страшевцев, работавших в Студянском лесничестве, забрали в армию. Пошел служить и Климовичев Максим, а немного позже и его брат Альяш.
Как Станкевич ни оберегал Полторака, чтобы его не покалечили, в драке не выбили передние зубы, однако в солдаты пришлось отправлять Фелюся. Полторака на службу не взяли. «По причине тупости и хронического сифилиса», — написали в документах врачи.
Не взяли в армию и братьев Голубов. Якуб с Настусей продали все, что могли, подкупили призывную комиссию и устроили сыновей мастерами к портному в Гродно. Братья на новом месте начали со знакомства с бунтарями.
Идеи социализма на Гродненщине сто лет тому назад были расплывчатыми — только искали своих истинных форм, рождаясь в борьбе и дискуссиях, преодолевая одни ошибки, чтобы наделать других. В ближайшее рождество парни, приехав домой, начали щеголять нахватанными в городе взглядами.
— Царя повесим, — объявил старший брат мужикам, — перевешаем господ, архиереев, фабрикантов, отберем землю и заводы!
— Все будет общее — дома, земля, дети, одежда! — уточнил брат младший.
— И жены?! — насторожился Климович Лаврен. — Не, нам, старикам, это не подходит! Мы в бога верим, он не допустит такого!
Вспоминая, как Климович не раз обрывал ему уши за ворованные в его огороде мак и морковь, младший брат запальчиво заявил:
— А ведаете, дядька, бога нема! А люди появились от обезьян!
— Антихристы вы! — прокляли братьев старики.
Шли годы.
Вернулся из армии мой дед и остальные страшевские лесорубы. Бывшие сорванцы и гуляки теперь только изредка вспоминали свои похождения в молодости.
К этому времени их сознание отлилось в извечные формы, закостенело. Что поделаешь, говорили они себе, мир и порядок в нем даны богом раз и навсегда; у иных не было ни сил, ни желания, ни мужества ломать старые привычки.
Они переженились, заменили в хозяйстве постаревших отцов, нарожали детей и, как деды и прадеды, постились, ходили в костел или церковь с женами, выстаивали обедни, участвовали в шабаше вокруг мощей «иудеями убиенного заблудовского младенца Гавриила»[2].
Теперь с трудом верится, что и мое Страшево было во власти такого разгула мракобесия.
Мой дед как-то не пошел на рождественскую заутреню. Не потому, что был безбожником, — двойней жеребилась кобыла. Староста, однако, заприметил его отсутствие и весной не разрешил бабке Палагее выстлать перед процессией с Габрусем полотняную дорожку. Об этом позоре бабы напоминали Палагее всю жизнь; до самой смерти она оправдывалась: мол, потерпела через мужа-антихриста, а сама она чиста перед богом и девой Марией, как росинка.
В великий пост мой отец, будучи молодым, выпил с компанией в Городке и закусил колбасой. Не успел он дойти до хаты, как весть о его грехе всколыхнула все Страшево. Мужики встретили гуляк у околицы и не пустили их в деревню. Не на шутку перепуганные парни ушли на болото, зарылись в стог и стали ждать, пока не очистятся от скоромного и не выйдет хмель.
Так мои земляки и жили.
Потом уже другие страшевские парни, и с ними мой отец, валили сосны в Студянском лесу, ходили на посиделки, затыкали соломой трубы, втаскивали на деревья сани и ловили девах. Только кормились наши лесорубы уже в другом селе: заглядывать в Грибовщину стало теперь опасно.
Сын немой бабы с сокольским немцем Вилли сколотил из рецидивистов, бежавших из гродненской и белостокской тюрем, бандитскую шайку. Отчаянному, тупому и кровожадному, особенно в пьяном виде, бандиту было все равно, ограбить ли попа, стянуть ли платок с головы у бабки, перебить ли руки и ноги тому, кто скажет слово поперек. Не было соседа, который в свое время не надрал бы Полтораку ушей за истоптанные грядки, за яблоки, за разбитые стекла, и теперь этих людей охватил страх.
Кто-то внушил Полтораку, что он должен отомстить за свою мать. Громила хватал на дороге чью-нибудь деваху и волок ее на выгон, к могиле матери, — насиловать.
Иногда бандиты блокировали полицейский участок, а сам Полторак с кучкой головорезов врывался в кринковский трактир, поднимал за ножки стол над головой и грозно спрашивал:
— А ну, признавайтесь, кто из вас мой татко? Живее!.. А-а, перехватило глотки и поотсыхали языки?! Цурик! — с этим словом, перенятым у Вилли и понятым как ругательство, он со страшной силой опускал стол на что попало.
Посетители, ни живы ни мертвы, забивались в угол, украдкой трогали синяки и шишки, а бандиты с браунингами и кинжалами занимали места за столом.
Со временем некогда ладная фигура Полторака погрузнела, раздалась вширь, он оброс мясом, а лицо обезобразила болезнь, унаследованная от матери. У него были редкие зубы, толстые губы, — понять, что он говорит, бывало трудно.
И вот эта безносая двуногая обезьяна ковыряла ножом столешницу и бубнила, словно из погреба:
— Хайкель, заводи ящик, что играет! «Барыню» давай!.. Не-е, жиде, пружину крути сам — моя мать крутила, мучилась! А вы, мои папаши, марш танцевать! Все-все! Кому говорю? Живо!.. Раздевайся, краля!.. Давай я тебе помогу снять шелковые тряпочки!.. Вилли, поиграй с ней, детка!.. Цурик!..
Как ни удивительно, но в отдаленных селах людям хотелось видеть в Полтораке героя.
— Слыхал, что Полторак начудил в Кринках? — спрашивал иной мужик, приехавший с мельницы. — Ну и натворил! Вломился к богачу Хайкелю и говорит: «Отдавай, недоверок, все деньги, что награбил у людей!..»
— Ну! — подтверждал другой, как бы уже знавший об этом. — А потом ворвался в волость, забрал подати да говорит чиновникам: «Разве вам царь велит драть с мужика последнее?» Собрал кринковских вдов, всяких сирот и раздал им богатство. Полиция теперь рыщет по хатам, хочет вернуть богатство, да где там!..
— Ищи теперь!..
Рассказывая об услышанном дома за ужином, не один отец ронял с дальним прицелом:
— Вот так всыпал богатеям и чиновникам, вот учудил кровопийцам… Геройский хлопец вышел из него. Слышите, дети?
— Как файно, должно быть, родителям иметь такого сына! — вздыхая, подхватывала жена.
А царским властям было не до бандита.
В Принеманье революционное движение постепенно росло, тут назревали события 1905 года.
Эсер Голуб, который за двадцать лет своей жизни в Гродно стал революционером-профессионалом, на Соборной площади застрелил начальника губернской жандармерии, палача и садиста полковника Зубова. Портной подстерег его возле аптеки. Пока Голуба не убили, он уложил еще вахмистра и трех жандармов.
Вскоре на ту же площадь вышел и младший Голуб — мстить за брата. Во время тезоименитства его императорского величества он прорвался через сонм попов и чиновников и архиереев, оттолкнул растерянного губернатора и начал говорить о революции, пока казаки не изрубили его саблями.
В ближайшем к Грибовщине местечке провонявшие кожами, с разъеденными известью и дубильным экстрактом руками кожевники захватили власть и объявили свою республику.
Однако стремлений пролетариата крестьяне Гродненщины тогда не понимали. Для забитых мужиков авторитет царя и церкви был непоколебимым. Новые слова «социалист», «оратор», «революционер» значили для них то же, что и «антихрист».
Старый Авхимюк, страшась всего нового, делился с Климовичем своими опасениями:
— Что там чиновники! Вот доберутся до власти цацалисты и начнут кровь смоктать из мужика, как пиявки!
Лавренов Максим дослужился до вахмистра и после армии его взяли в гродненскую жандармерию. Этого новоиспеченного вахмистра постигла пуля старшего Голуба, стрелявшего в полковника Зубова. Сломленный бедой и постаревший вдруг, Лаврен Климович соглашался с Авхимюком:
— Оно верно. Как Голубовы выродки. И от службы, фраеры, увильнули, и к чистой работе примазались! Еще хотели командовать нами да завести общих жен!..
А Пилипиха из Праздников, услышав стрельбу карателей в Кринках и Городке, била поклоны в сторону церкви в Острове, широко крестилась и исступленно молила бога:
— Господи, спаситель наш единый, когда же ты, наконец, запретишь эту свободу и покараешь злодеев цацалистов?!
В церквах и костелах проклинали убийц, душам братьев Голубов желали попасть на самое дно пекла и молились за упокой души славного витязя и «громовержца в гидру революции» полковника Зубова, да призывали:
«…Хранить и защищать царскую власть помазанника божьего, не дать на попрание врагам — социалистам, ораторам, бунтовщикам, неустанно молить бога…»
Когда жандармерия приехала в Грибовщину забирать старого Голуба с женой, люди сбежались и смотрели на арест со злорадным удовлетворением — как смотрели когда-то, во времена святой инквизиции, на аутодафе.
Стариков мало кто и пожалел.
Скоро кончилась в городах и местечках вольница — бунтовщиков переловили. Жестоко расправились и с «Кринковской республикой»: одних ее главарей расстреляли, других, заковав в кандалы, выслали по этапу в холодную Сибирь.
А в селах вокруг Кринок все оставалось прежним. За это время Полторак до того вошел в силу, что ни приставы, ни жандармерия, ни гродненские казачьи сотни ничего поделать с ним не могли. Хитрый бандит чувствовал опасность, как зверь. Лесов и болот на Гродненщине хватало. Шайка ускользала от погони и исчезала в топях и лесной глуши, чтобы потом объявиться там, где ее меньше всего ждали. Страшный призрак бандита витал над каждой хатой.
Утром и вечером Марыся ставила дочерей на колени и заставляла повторять молитву:
— Всемогущий боже, любимый отец наш, пославший своего сына на муки земные, чтобы спасти нас, грешных и недостойных! Господи, давший силы Давиду покорить Голиафа, сделай, боже, так, чтобы злодей Полторак света не видел! Пусть поотсыхают у нехристя поганые руки, которыми он нас мучает, отвалятся ноги, что носят его по земле на поганые дела, пусть лопнут его глаза!..
Молитвы не помогали.
И люди стали приноравливаться к шайке. Покорно приносили бандитам выкуп. Поили и угощали. Не выпускали из села дочерей…
Привычка к банде постепенно стала такой закоренелой, что в Грибовщине о ее похождениях мужики говорили буднично и без сенсаций.
Глава II
АЛЬЯШ ОБЪЯВЛЯЕТ СЕБЯ ПРОРОКОМ
Вернулся из армии и второй Климович.
Погоревав по сыну-вахмистру, старый Лаврен выбрал младшему наследнику работящую тихую невесту и вскоре умер.
Одинокая Юзефина вспомнила вдруг, кем была до замужества, извлекла из сундука икону Ченстоховской божьей матери и целыми днями просила матку боску простить измену и не карать ее на том свете.
Альяш, тем временем женившись, стал хозяйствовать на своем и братнином наделах, а дети на селе стали и его величать дядькой.
Альяш был упрямый и властолюбивый, всегда недовольный чем-то. Спиртного в рот не брал, к людям его не тянуло. Но и дома от него было не много пользы. Детей он не любил, с женой жил плохо.
В армии Альяш служил денщиком у офицера и пристрастился к чтению. Монах из Супрасльского монастыря натаскал ему церковных книг и, перефразировав Франциска Скорину, сказал:
— Читай, брат Илья. В сих книгах сокрыта мудрость, яко в драгом камне и яко злато в земли и ядро в орехе!
Верка его попрекнула мужа, что все сидит над книгами и даже воды никогда не принесет. Альяш схватил ведра, приволок полные и — плюх! — через порог. Притащил другой раз и — снова!.. Восемь раз ходил, пока жена не догадалась подпереть дверь изнутри.
Альяш твердо знал: брата его Максима погубили городские ораторы и бунтовщики, которые мутят воду. А распутный офицер, у которого он служил, подорвал у Альяша веру в образованных людей.
Все новое для него было порождением дьявола, заставляло противиться черным силам. Над церковными фолиантами он стал проводить все воскресенья. Читал их рьяно, воспринимая древние старославянские тексты и всю систему религиозных догм буквально, и поверил им по-мужицки основательно, раз и навсегда. У односельчан, которые не могли самостоятельно читать священное писание, мало-помалу пробудилось к Альяшу уважение.
— Альяш, скажи, а как там на небе? — обращался к нему с вопросом старый Русель. — Тоже стены есть? А иконы на чем висят? На гвоздях? Там же, холера, дожди собираются, перержавеют…
Альяш любил ломать голову над непонятными текстами Библии, толковать их вкривь и вкось, проникаться мудрой, как ему казалось, их глубиной.
— Есть семь слоев неба, — ворчал он недовольно. — По первому малые тучи носятся, по второму — дожди, на третьем звезды висят, на четвертом — луна…
— А-а!..
Только успевал прийти в себя от удивления старый Русель, как ровесник Альяша, любивший читать священное писание тоже, Петрук Майсак, сыпал новый вопрос:
— Илья, как по-твоему, был Иуда шпионом, подосланным римлянами, или он — обыкновенный предатель?
— В Библии же сказано, что Иисус Навин, отправляясь в Иерихон, заранее послал двух лазутчиков, почему же не мог быть им и Иуда?
Но любознательного Петрука интересовало буквально все.
— А как ты думаешь, — не отставал он, — что теперь в той башне Вавилонской, которую люди не достроили? Не может же стоять без дела такая махина, одного кирпича сколько вбухали! А дерева на перекрытия?! А петли для дверей, косяки — они же из чистого золота и слоновой кости. Шутка ли?!. И вот скажи — Америка, в которую от нас так прутся, подчиняется нашему царю или там у них имеется свой?
Юзефину распирала гордость, когда она видела внимание мужиков к сыну и слушала его ответы. Не давая невестке слова сказать, она стала нахваливать Альяша и тем еще больше поощряла его к чтению Библии, пока нелюдимый сын ее и не создал легенду, которая потом вызвала такие роковые последствия.
Вскоре Альяш стал говорить, что когда пас в ночном коней, его внезапно осенил неземной свет, в небе появилась богородица и объявила, что бог повелевает на том взгорке, где он родился, построить церковь. Еще богородица сказала, что место это будет святым, а он станет пророком-чудотворцем. Утром на дереве Альяш увидел якобы иконку Ченстоховской божьей матери. Испугавшись, он ее закопал, но в следующий день иконка оказалась на той же ветке.
Люди слышали об этом не только от Альяша. Подобные истории тогда были очень распространены.
Страшевский Клемус совершенно серьезно рассказывал нам: когда он пас в ночном волов, у него вдруг заныла спина, зачесались ступни. Через минуту земля разверзлась, и в яме с огнем он увидел сундук, полный золота. Не обращая внимания на жар углей, дядька начал выгребать золото в подол рубахи. И так увлекся, что пропустил роковой момент — вернулся черт, пропел петухом, и богатство исчезло.
— Следы от огня, видишь? — протягивал мне дядька заскорузлые руки с розовыми пятнами, на которых лучистыми сборочками наросла молодая кожа. — Эх, успеть бы мне до того петуха, холера его возьми, вынести золото из ямы, разве, сынок, так бы я жил сейчас?!
До сих пор жалко мне дядьку. Самовнушение, видно, было таким сильным, что даже руки у человека покрылись волдырями.
Как задержанной в Журовичах Анастасии Грабцевич Иисус Христос, как Клемусу яма с золотом и черт, поющий петухом, так и Альяшу с его болезненным воображением могло явиться чудо. А скорее всего он все это выдумал и столько раз потом повторял свой рассказ о божьей матери, что и сам поверил в него.
Как бы то ни было, а страшевцы точно помнили, когда начал Альяш рассказывать свою легенду. Над ним исподтишка посмеивались, как и над Клемусом.
Похоронив мать, а с ней и веру в свою избранность, Альяш рук не опускал — начал зигзагообразный путь своего самоутверждения. Первым делом, на взгорке под лесом стал копать траншею под фундамент и возить туда камни.
Но людей поразило не это.
Каждый мужик, имеющий деньги, приобретал землю, луга и пускал их в другое полезное для себя дело. А грибовщинец Альяш на все пять тысяч рублей, которые ему достались от брата Максима, накупил досок, извести и решил строить церковь.
«ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЭХО» И ДОТОШНЫЕ БАБКИ
1
Странно порой ведут себя люди.
Один и тот же анекдот вы услышите, как далеко бы ни заехали, даже за границей. Стоит в переполненном зале одному вздохнуть или кашлянуть, то же самое начинают делать и другие. Это не выдумка, что за границей в театрах нанимают специальных аплодисментщиков или хохотунов.
Ученью такому явлению дали название «психологическое эхо».
Таким же эхом вскоре прокатилась по окрестным селам весть о явлении Альяшу божьей матери и о его работе на взгорке. Прокатилась, обрастая подробностями и дополнениями, превращаясь в такую же легенду, как и слухи о геройских подвигах Полторака.
— Вот чудеса-то! — взволнованно говорила одна тетка другой. — Поглядишь издали — восемь человек копают фундамент, а взойдешь на горку — один! Вернешься в село, обернешься — снова восемь! Протрешь глаза, пересчитаешь третий раз — снова восемь!..
— Святая сила помогает!
— Аж страх берет!
— Взяла Альяша божья сила под свою опеку. Такое только в старину бывало!
— Пожилые люди часто говорили, а мы и не верили!
Однажды на взгорке собрались бабы из Нетупы, Гуран Острова и Лещинной — все, кто так нуждался в обмане и утешении. Пророк как раз уехал за камнями. Его взгорок был перекопан вдоль и поперек, завален тесом и ящиками с разведенной известью. Удивленные женщины замерли охваченные суеверием[3].
Под навесом матово блестел серебряный оклад иконки Ченстоховской божьей матери. Православный Альяш был сыном бывшей католички, и польская иконка православных бабок не шокировала.
— Вот она и показывает Альяшу, как строить! — прошептала Пилипиха из Праздников.
— Да! — поддержала ее старая Руселиха. — Через нее Юзефина с того света с сыном разговаривает!..
Женщина минуту помолчала, вспоминая.
— Боже, боже, давно ли она тут рожала?! Как раз овсы дожинали, я со своими была в той вон лощине Прибегает весь мокрый Лаврен, такой подобревший, виноватый, растерянный и просит: «Тетка Марыся, моя вздумала как раз рожать, будто времени у нее не было получше… Идите туда в снопы! Уже началось, а я не знаю, что и делать!..» Мигом прилетаю — у нее уже и воды отошли! А стонет, а кричит!.. Коровы, лихо на них, морды подняли и настороженно смотрят. Прогнала скотину, вытянула льняную нитку из юбки и взялась за дело!.. Над Юзефиной когда-то парни на вечеринке надругались. Теперь смотри, какой ей почет — у самой богородицы в помощницах на небесах!
Бабы ткнулись коленками в песок, начали молиться.
Все вдруг вздрогнули от крика Руселевой Христины, Марысиной старшей дочери:
— Ой, глядите, на небе ОНА!..
— Где?.. Где-е? — после минуты напряженного молчания с суеверным ужасом, боясь своего маловерия, боясь признаться самим себе, что ничего не видят, зашептали тетки.
— Вон же, вон, у самого облачка! Вон того, кудрявого!
— Вижу, ви-ижу! В шелковом одеянии!.. В золотой короне!.. С младенцем на руках!.. О, бо-оже! — Тетка Пилипиха обезумела от счастья.
— Улыбается! Улыбается нам, ей-богу, родимая!.. Неужто не видите?! — голосила уже третья, да так искренне, будто хватала явление за ноги. — Такая самая, как на иконе, со шрамами на личику!..
— Ох, и я увидела! Как из тума-ана, ей-богу, выплыло ЭТО и показалось вдруг!..
Плача от радости, Руселева Христина всплеснула руками:
— Ах, заступница ты наша! Спасибо, спаси-ибо, что осчастливила нас, грешных, горемык бедных! Выслушай теперь сирот своих и помилуй!
Сотни обеспамятевших от чуда женщин, которые из поколения в поколение ждали избавления, словно в гипнотическом сне потянулись руками в небо.
— Приди к нам! Облегчи путь наш, дохни на раны наши, облегчи груз, который мы тащим!.. Ах, какая же я счастливая, что ТЕБЯ увидела перед смертью!.. — торопливо выкрикивала Пилипиха, боясь, что чудо вот-вот исчезнет. — Не оставляй! Согрей нас!..
Не выдержав, она расплакалась навзрыд.
Зато Христина Руселева, овладев собой, сыпала без умолку:
— Страдалица ты наша дева Мария, поблагодари господа бога за святую любовь к нам, за сына своего единородного, которого он послал во искупление грехов наших!
Она бухнулась лбом в песок. Все последовали ее примеру.
— Матерь божья, которая в муках родила, в страданиях вскормила и на крест голгофский проводила дитя свое единственное! Окутай нас тучкой небесной, прими нас в число детей своих, возьми под защиту сердца молодые и старые и ниспошли на нас силу и счастье духа твоего святаго, чтобы мы могли делами своими утешить сына твоего единородного, спасителя нашего любимого!
Христина перевела дух и снова обратила взор к небу.
— Ладонями своими, что ран касались сыновьих, благослови и деток наших, и внуков, и правнуков, и мужиков наших, добрых и злых, и соседей, желанных и постылых, и чужих, и родных, и тех грешников по всему лику земному, кто еще не знает воли божьей, ибо, поверь, всякая душа жаждет ласки и спасения!.. Скажи там господу, — захлебывалась она, — пусть и он пройдет мимо нас тихими шагами, услышит молитвы наши горячие и осветит нас лучезарным ликом света своего неземного, согреет нас святостью своею, а мы, благодарные, будем служить ему верно, покуда смертный пот не оросит виски наши, кровь не застынет в жилах, и не погаснут очи наши, и не оборвется дыхание наше. Аминь!
— Аминь! — как один человек выдохнула толпа.
Наступило боязливое и напряженное молчание. Вдруг люди зашевелились, послышался плач и отчаянный вопль:
— Ма-атерь святая! Спаси-ительница!..
— Дайте же дослушать, ОНА что-то говорит! — требовала Руселиха.
— А я только вижу, но ничего не слышу!
— Где, тетка Пилипиха, ЭТО самое, покажите!..
— Я всю жизнь молилась, и бог меня уважил! Я все молила, просила бога явить чудо, и он внял моим молитвам!..
— Говорит нам что-то, бабы!
— Кто говорит?!. Да куда же глядеть, тетя Настя, скажите же хоть вы!
Чей-то пронзительный дискант заглушил всех:
— Помолчим, бабы! Разве ЭТО всем доступно слушать?.. Одной Христине дано слышать голос богородицы, пусть она и прислушивается!
На взгорке воцарилась тишина.
— Слушайте, тетя Христина, хорошо слушайте и все нам пересказывайте!
Руселиха с той же улыбкой, с блуждающими от возбуждения глазами, с нездоровыми красно-белыми пятнами по всему лицу, уставилась в небо и стала скороговоркой, с паузами, уверенно передавать:
— Спасительница говорит, что… власть на земле бог поручает нашему Альяшу, Лавреновому сыну… Объявляет его божьим человеком!
— А-ах!.. — вздохнула толпа.
— Выходит, правда? — послышался удивленный женский голос.
— А ты как думала! — цыкнули на маловерку. — Зря люди не скажут!
— Тихо, бабы, не мешайте! — скомандовала Христина. И передавала речь богородицы уже без помех: — Альяш будет тут наместником бога… Построит… построит божий храм!.. И не один!.. Наказывает, чтобы мы слушались Альяша! Он… он приведет нас в царство небесное!
Толпа застонала.
— Будем, будем слушаться, царица небесная, заступница ты наша, во всем, во всем слушаться будем! И волю его исполним, что ни пожелает…
— Скажи господу богу и сыну его, что не пожалеем ни себя, ни живота своего, ни коня, ни вола, ни мужей своих, ни ближних своих, ни детей, чтобы…
Из ельничка выплыло ленивое облако пыли — Альяш вез камни.
— Ой, кто это там?! — перебил Христину чей-то тревожный вопль. — Полтора-ак?!
На секунду установилась тишина. Ее оборвал тонкий девичий крик:
— Мама-а!..
— Спасайся, кто може! — приказал все тот же пронзительный дискант. — Истинный бог, этот нехристь со своей шайкой валит!
И толпу женщин, которые так уютно примостились на взгорке, как ветром сдуло. Подобрав юбки, они без памяти понеслись в деревню.
2
Собственными глазами увидев божью матерь и выслушав ее наказ, бабки начали помогать Альяшу рыть землю и ворочать камни.
Руселиха, Христина, Майсак Петрук из Грибовщины, Куксова жена, Пилипиха из беловежского села Праздники и еще два-три человека оставили свои семьи, отреклись от хозяйства и побрели по селам за подаяниями на Альяшову стройку.
Альяш объявил о продаже своего поля и болота. Жена и подростки-дети запротестовали было, даже взбунтовались. Но Альяш детям наставил синяков, а жену так ударил кулаком по голове, что вогнал ей под кожу на затылке железный гребень. Женщина облилась кровью и потеряла сознание.
Из девяти десятин Альяш оставил себе только одну, вырученные деньги вложил в общую кассу, нанял рабочих, и те вскоре заложили фундамент, возвели стены.
В постройке церкви самое трудное — купола и внутреннее убранство. На это требовались большие суммы, а касса опустела быстро, сборщики возвращались ни с чем: в отдаленных селах об Альяше слыхом не слыхивали, там хватало своих баламутов.
Назревал крах.
— И хозяйство свел, и денежки братца спустил, а где она, церковь? — посмеивались односельчане на завалинках.
— Погорел, как Заблоцкий на мыле!
— И божья матерь не спасет!
В то время большой известностью у церковников пользовался протоиерей Андреевского собора, чудотворец Иоанн Кронштадтский. Этот чудотворец обладал талантом красноречья, умел очаровывать слушателей проповедью, владел даром гипноза. Люди отовсюду валили к Иоанну Кронштадтскому, надеясь набраться сил в борьбе с невзгодами жизни. Решился пойти к нему и Альяш Климович. Богомольцы дружно его поддержали.
— Не може того быть, чтобы ты вернулся оттуда без ничего! — заверила его Христина.
— Иди, Альяш, мы все будем молиться за тебя день и ночь! — заверила Пилипиха.
АЛЬЯШ ОБЪЯВЛЯЕТ СЕБЯ ПРОРОКОМ
Вернулся из армии и второй Климович.
Погоревав по сыну-вахмистру, старый Лаврен выбрал младшему наследнику работящую тихую невесту и вскоре умер.
Одинокая Юзефина вспомнила вдруг, кем была до замужества, извлекла из сундука икону Ченстоховской божьей матери и целыми днями просила матку боску простить измену и не карать ее на том свете.
Альяш, тем временем женившись, стал хозяйствовать на своем и братнином наделах, а дети на селе стали и его величать дядькой.
Альяш был упрямый и властолюбивый, всегда недовольный чем-то. Спиртного в рот не брал, к людям его не тянуло. Но и дома от него было не много пользы. Детей он не любил, с женой жил плохо.
В армии Альяш служил денщиком у офицера и пристрастился к чтению. Монах из Супрасльского монастыря натаскал ему церковных книг и, перефразировав Франциска Скорину, сказал:
— Читай, брат Илья. В сих книгах сокрыта мудрость, яко в драгом камне и яко злато в земли и ядро в орехе!
Верка его попрекнула мужа, что все сидит над книгами и даже воды никогда не принесет. Альяш схватил ведра, приволок полные и — плюх! — через порог. Притащил другой раз и — снова!.. Восемь раз ходил, пока жена не догадалась подпереть дверь изнутри.
Альяш твердо знал: брата его Максима погубили городские ораторы и бунтовщики, которые мутят воду. А распутный офицер, у которого он служил, подорвал у Альяша веру в образованных людей.
Все новое для него было порождением дьявола, заставляло противиться черным силам. Над церковными фолиантами он стал проводить все воскресенья. Читал их рьяно, воспринимая древние старославянские тексты и всю систему религиозных догм буквально, и поверил им по-мужицки основательно, раз и навсегда. У односельчан, которые не могли самостоятельно читать священное писание, мало-помалу пробудилось к Альяшу уважение.
— Альяш, скажи, а как там на небе? — обращался к нему с вопросом старый Русель. — Тоже стены есть? А иконы на чем висят? На гвоздях? Там же, холера, дожди собираются, перержавеют…
Альяш любил ломать голову над непонятными текстами Библии, толковать их вкривь и вкось, проникаться мудрой, как ему казалось, их глубиной.
— Есть семь слоев неба, — ворчал он недовольно. — По первому малые тучи носятся, по второму — дожди, на третьем звезды висят, на четвертом — луна…
— А-а!..
Только успевал прийти в себя от удивления старый Русель, как ровесник Альяша, любивший читать священное писание тоже, Петрук Майсак, сыпал новый вопрос:
— Илья, как по-твоему, был Иуда шпионом, подосланным римлянами, или он — обыкновенный предатель?
— В Библии же сказано, что Иисус Навин, отправляясь в Иерихон, заранее послал двух лазутчиков, почему же не мог быть им и Иуда?
Но любознательного Петрука интересовало буквально все.
— А как ты думаешь, — не отставал он, — что теперь в той башне Вавилонской, которую люди не достроили? Не может же стоять без дела такая махина, одного кирпича сколько вбухали! А дерева на перекрытия?! А петли для дверей, косяки — они же из чистого золота и слоновой кости. Шутка ли?!. И вот скажи — Америка, в которую от нас так прутся, подчиняется нашему царю или там у них имеется свой?
Юзефину распирала гордость, когда она видела внимание мужиков к сыну и слушала его ответы. Не давая невестке слова сказать, она стала нахваливать Альяша и тем еще больше поощряла его к чтению Библии, пока нелюдимый сын ее и не создал легенду, которая потом вызвала такие роковые последствия.
Вскоре Альяш стал говорить, что когда пас в ночном коней, его внезапно осенил неземной свет, в небе появилась богородица и объявила, что бог повелевает на том взгорке, где он родился, построить церковь. Еще богородица сказала, что место это будет святым, а он станет пророком-чудотворцем. Утром на дереве Альяш увидел якобы иконку Ченстоховской божьей матери. Испугавшись, он ее закопал, но в следующий день иконка оказалась на той же ветке.
Люди слышали об этом не только от Альяша. Подобные истории тогда были очень распространены.
Страшевский Клемус совершенно серьезно рассказывал нам: когда он пас в ночном волов, у него вдруг заныла спина, зачесались ступни. Через минуту земля разверзлась, и в яме с огнем он увидел сундук, полный золота. Не обращая внимания на жар углей, дядька начал выгребать золото в подол рубахи. И так увлекся, что пропустил роковой момент — вернулся черт, пропел петухом, и богатство исчезло.
— Следы от огня, видишь? — протягивал мне дядька заскорузлые руки с розовыми пятнами, на которых лучистыми сборочками наросла молодая кожа. — Эх, успеть бы мне до того петуха, холера его возьми, вынести золото из ямы, разве, сынок, так бы я жил сейчас?!
До сих пор жалко мне дядьку. Самовнушение, видно, было таким сильным, что даже руки у человека покрылись волдырями.
Как задержанной в Журовичах Анастасии Грабцевич Иисус Христос, как Клемусу яма с золотом и черт, поющий петухом, так и Альяшу с его болезненным воображением могло явиться чудо. А скорее всего он все это выдумал и столько раз потом повторял свой рассказ о божьей матери, что и сам поверил в него.
Как бы то ни было, а страшевцы точно помнили, когда начал Альяш рассказывать свою легенду. Над ним исподтишка посмеивались, как и над Клемусом.
Похоронив мать, а с ней и веру в свою избранность, Альяш рук не опускал — начал зигзагообразный путь своего самоутверждения. Первым делом, на взгорке под лесом стал копать траншею под фундамент и возить туда камни.
Но людей поразило не это.
Каждый мужик, имеющий деньги, приобретал землю, луга и пускал их в другое полезное для себя дело. А грибовщинец Альяш на все пять тысяч рублей, которые ему достались от брата Максима, накупил досок, извести и решил строить церковь.
«ПСИХОЛОГИЧЕСКОЕ ЭХО» И ДОТОШНЫЕ БАБКИ
Странно порой ведут себя люди.
Один и тот же анекдот вы услышите, как далеко бы ни заехали, даже за границей. Стоит в переполненном зале одному вздохнуть или кашлянуть, то же самое начинают делать и другие. Это не выдумка, что за границей в театрах нанимают специальных аплодисментщиков или хохотунов.
Ученью такому явлению дали название «психологическое эхо».
Таким же эхом вскоре прокатилась по окрестным селам весть о явлении Альяшу божьей матери и о его работе на взгорке. Прокатилась, обрастая подробностями и дополнениями, превращаясь в такую же легенду, как и слухи о геройских подвигах Полторака.
— Вот чудеса-то! — взволнованно говорила одна тетка другой. — Поглядишь издали — восемь человек копают фундамент, а взойдешь на горку — один! Вернешься в село, обернешься — снова восемь! Протрешь глаза, пересчитаешь третий раз — снова восемь!..
— Святая сила помогает!
— Аж страх берет!
— Взяла Альяша божья сила под свою опеку. Такое только в старину бывало!
— Пожилые люди часто говорили, а мы и не верили!
Однажды на взгорке собрались бабы из Нетупы, Гуран Острова и Лещинной — все, кто так нуждался в обмане и утешении. Пророк как раз уехал за камнями. Его взгорок был перекопан вдоль и поперек, завален тесом и ящиками с разведенной известью. Удивленные женщины замерли охваченные суеверием[3].
Под навесом матово блестел серебряный оклад иконки Ченстоховской божьей матери. Православный Альяш был сыном бывшей католички, и польская иконка православных бабок не шокировала.
— Вот она и показывает Альяшу, как строить! — прошептала Пилипиха из Праздников.
— Да! — поддержала ее старая Руселиха. — Через нее Юзефина с того света с сыном разговаривает!..
Женщина минуту помолчала, вспоминая.
— Боже, боже, давно ли она тут рожала?! Как раз овсы дожинали, я со своими была в той вон лощине Прибегает весь мокрый Лаврен, такой подобревший, виноватый, растерянный и просит: «Тетка Марыся, моя вздумала как раз рожать, будто времени у нее не было получше… Идите туда в снопы! Уже началось, а я не знаю, что и делать!..» Мигом прилетаю — у нее уже и воды отошли! А стонет, а кричит!.. Коровы, лихо на них, морды подняли и настороженно смотрят. Прогнала скотину, вытянула льняную нитку из юбки и взялась за дело!.. Над Юзефиной когда-то парни на вечеринке надругались. Теперь смотри, какой ей почет — у самой богородицы в помощницах на небесах!
Бабы ткнулись коленками в песок, начали молиться.
Все вдруг вздрогнули от крика Руселевой Христины, Марысиной старшей дочери:
— Ой, глядите, на небе ОНА!..
— Где?.. Где-е? — после минуты напряженного молчания с суеверным ужасом, боясь своего маловерия, боясь признаться самим себе, что ничего не видят, зашептали тетки.
— Вон же, вон, у самого облачка! Вон того, кудрявого!
— Вижу, ви-ижу! В шелковом одеянии!.. В золотой короне!.. С младенцем на руках!.. О, бо-оже! — Тетка Пилипиха обезумела от счастья.
— Улыбается! Улыбается нам, ей-богу, родимая!.. Неужто не видите?! — голосила уже третья, да так искренне, будто хватала явление за ноги. — Такая самая, как на иконе, со шрамами на личику!..
— Ох, и я увидела! Как из тума-ана, ей-богу, выплыло ЭТО и показалось вдруг!..
Плача от радости, Руселева Христина всплеснула руками:
— Ах, заступница ты наша! Спасибо, спаси-ибо, что осчастливила нас, грешных, горемык бедных! Выслушай теперь сирот своих и помилуй!
Сотни обеспамятевших от чуда женщин, которые из поколения в поколение ждали избавления, словно в гипнотическом сне потянулись руками в небо.
— Приди к нам! Облегчи путь наш, дохни на раны наши, облегчи груз, который мы тащим!.. Ах, какая же я счастливая, что ТЕБЯ увидела перед смертью!.. — торопливо выкрикивала Пилипиха, боясь, что чудо вот-вот исчезнет. — Не оставляй! Согрей нас!..
Не выдержав, она расплакалась навзрыд.
Зато Христина Руселева, овладев собой, сыпала без умолку:
— Страдалица ты наша дева Мария, поблагодари господа бога за святую любовь к нам, за сына своего единородного, которого он послал во искупление грехов наших!
Она бухнулась лбом в песок. Все последовали ее примеру.
— Матерь божья, которая в муках родила, в страданиях вскормила и на крест голгофский проводила дитя свое единственное! Окутай нас тучкой небесной, прими нас в число детей своих, возьми под защиту сердца молодые и старые и ниспошли на нас силу и счастье духа твоего святаго, чтобы мы могли делами своими утешить сына твоего единородного, спасителя нашего любимого!
Христина перевела дух и снова обратила взор к небу.
— Ладонями своими, что ран касались сыновьих, благослови и деток наших, и внуков, и правнуков, и мужиков наших, добрых и злых, и соседей, желанных и постылых, и чужих, и родных, и тех грешников по всему лику земному, кто еще не знает воли божьей, ибо, поверь, всякая душа жаждет ласки и спасения!.. Скажи там господу, — захлебывалась она, — пусть и он пройдет мимо нас тихими шагами, услышит молитвы наши горячие и осветит нас лучезарным ликом света своего неземного, согреет нас святостью своею, а мы, благодарные, будем служить ему верно, покуда смертный пот не оросит виски наши, кровь не застынет в жилах, и не погаснут очи наши, и не оборвется дыхание наше. Аминь!
— Аминь! — как один человек выдохнула толпа.
Наступило боязливое и напряженное молчание. Вдруг люди зашевелились, послышался плач и отчаянный вопль:
— Ма-атерь святая! Спаси-ительница!..
— Дайте же дослушать, ОНА что-то говорит! — требовала Руселиха.
— А я только вижу, но ничего не слышу!
— Где, тетка Пилипиха, ЭТО самое, покажите!..
— Я всю жизнь молилась, и бог меня уважил! Я все молила, просила бога явить чудо, и он внял моим молитвам!..
— Говорит нам что-то, бабы!
— Кто говорит?!. Да куда же глядеть, тетя Настя, скажите же хоть вы!
Чей-то пронзительный дискант заглушил всех:
— Помолчим, бабы! Разве ЭТО всем доступно слушать?.. Одной Христине дано слышать голос богородицы, пусть она и прислушивается!
На взгорке воцарилась тишина.
— Слушайте, тетя Христина, хорошо слушайте и все нам пересказывайте!
Руселиха с той же улыбкой, с блуждающими от возбуждения глазами, с нездоровыми красно-белыми пятнами по всему лицу, уставилась в небо и стала скороговоркой, с паузами, уверенно передавать:
— Спасительница говорит, что… власть на земле бог поручает нашему Альяшу, Лавреновому сыну… Объявляет его божьим человеком!
— А-ах!.. — вздохнула толпа.
— Выходит, правда? — послышался удивленный женский голос.
— А ты как думала! — цыкнули на маловерку. — Зря люди не скажут!
— Тихо, бабы, не мешайте! — скомандовала Христина. И передавала речь богородицы уже без помех: — Альяш будет тут наместником бога… Построит… построит божий храм!.. И не один!.. Наказывает, чтобы мы слушались Альяша! Он… он приведет нас в царство небесное!
Толпа застонала.
— Будем, будем слушаться, царица небесная, заступница ты наша, во всем, во всем слушаться будем! И волю его исполним, что ни пожелает…
— Скажи господу богу и сыну его, что не пожалеем ни себя, ни живота своего, ни коня, ни вола, ни мужей своих, ни ближних своих, ни детей, чтобы…
Из ельничка выплыло ленивое облако пыли — Альяш вез камни.
— Ой, кто это там?! — перебил Христину чей-то тревожный вопль. — Полтора-ак?!
На секунду установилась тишина. Ее оборвал тонкий девичий крик:
— Мама-а!..
— Спасайся, кто може! — приказал все тот же пронзительный дискант. — Истинный бог, этот нехристь со своей шайкой валит!
И толпу женщин, которые так уютно примостились на взгорке, как ветром сдуло. Подобрав юбки, они без памяти понеслись в деревню.
Собственными глазами увидев божью матерь и выслушав ее наказ, бабки начали помогать Альяшу рыть землю и ворочать камни.
Руселиха, Христина, Майсак Петрук из Грибовщины, Куксова жена, Пилипиха из беловежского села Праздники и еще два-три человека оставили свои семьи, отреклись от хозяйства и побрели по селам за подаяниями на Альяшову стройку.
Альяш объявил о продаже своего поля и болота. Жена и подростки-дети запротестовали было, даже взбунтовались. Но Альяш детям наставил синяков, а жену так ударил кулаком по голове, что вогнал ей под кожу на затылке железный гребень. Женщина облилась кровью и потеряла сознание.
Из девяти десятин Альяш оставил себе только одну, вырученные деньги вложил в общую кассу, нанял рабочих, и те вскоре заложили фундамент, возвели стены.
В постройке церкви самое трудное — купола и внутреннее убранство. На это требовались большие суммы, а касса опустела быстро, сборщики возвращались ни с чем: в отдаленных селах об Альяше слыхом не слыхивали, там хватало своих баламутов.
Назревал крах.
— И хозяйство свел, и денежки братца спустил, а где она, церковь? — посмеивались односельчане на завалинках.
— Погорел, как Заблоцкий на мыле!
— И божья матерь не спасет!
В то время большой известностью у церковников пользовался протоиерей Андреевского собора, чудотворец Иоанн Кронштадтский. Этот чудотворец обладал талантом красноречья, умел очаровывать слушателей проповедью, владел даром гипноза. Люди отовсюду валили к Иоанну Кронштадтскому, надеясь набраться сил в борьбе с невзгодами жизни. Решился пойти к нему и Альяш Климович. Богомольцы дружно его поддержали.
— Не може того быть, чтобы ты вернулся оттуда без ничего! — заверила его Христина.
— Иди, Альяш, мы все будем молиться за тебя день и ночь! — заверила Пилипиха.
Глава III
В ДАЛЕКИЙ КРОНШТАДТ ЗА ПОМОЩЬЮ
1
Была пора сенокоса, когда Альяш прикрыл кирпичные стены от дождей соломой, взвалил на плечи мешок с харчами, и Руселиха, Пилипиха, Куксова жена, Майсак и другие богомольцы проводили его до гродненского вокзала.
Отмахав полсотни верст пешком, на другой день утром путники подошли к городу и на берегу Немана присели перекусить.
В губернском городе как раз был день отдыха. На реку выплыли первые байдарки, выстроились вдоль берега рыбаки с удочками.
В лес, на речку, в поле грибовщинцы никогда не шли просто так — ходили по грибы, за ягодами, щавелем или травой, и красота природы не отделялась в их сознании от ее пользы. Поэтому теперь они не могли спокойно усидеть на месте.
— В эту скорлупку, — ткнул бородой в сторону байдарки Майсак, — ни сена положить, ни мешок с картошкой поставить, — что они в ней видят?!
— Распутство это! — согласился с ним Альяш. — Позалазят в них и греют животы!
— Вот и я говорю!.. Или вон удят рыбу — ну, какой тут прок? Если уж ловить, то как у нас в Студянских прудах — бреднем или сетью! А то стой соляным столбом, жди, пока повиснет что-нибудь на этот кнутик! И не надоест им, тьфу!..
— Делать, Майсак, им нечего! Разве им сеять, пахать или молотить надо? Все разврат и суета!..
Сунув в торбы остатки хлеба, вся компания зашагала на вокзал. Город еще спал. Настала очередь удивляться бабам.
— Солнце давно взошло, а они все еще в постелях нежатся! — возмущалась Пилипиха.
— Потому что чужими мозолями живут, — объяснил Майсак. — На всем готовеньком, что ты им вырастишь!
— Уж так живу-ут! — подхватила Христина. — Булкой и сахаром каждый день лакомятся, а ты купишь какую лепешку в воскресенье — не знаешь, как ее дома разделить!
— Отрыгнется им все это, подавятся!..
Прослужившую не один год у панов Пилипиху растревожили воспоминания:
— Видели бы вы, бабы, — у них даже собаки едят лучше наших детей, ей-богу! У моих панов был этакий черный кудлатый псина, так он не каждую колбасу, падло, ел! Даже в отдельной комнате жил!..
— В доме? — не поверила Христина.
— Истинный бог!
Альяш не выдержал:
— А ты до сих пор и не знала? У них даже нужники в доме, а поедем, бывало, на маневры, мой «ваше благородие» берет с собой луженый горшочек. Такой с ручкой. Ночью, падло, ленится на двор выходить, утром ты, денщик, бери да и выноси за ним. Тьфу!..
— А что было однажды со мной! — вмешалась жена Куксы. — Понадобилась мне посудина сметану носить на продажу. Зашла в магазин и выбрала себе. Не какой-нибудь горшок, а файную такую же эмалированную посудину с ручкой! В воскресенье выношу сметану на рынок в Крынки, и — что за холера, ни один покупатель не идет! Стою так, пока наши не подсказали. Ах, люди добрые, разве ж я знала?! Увидела в лавке ладный горшок, еще и с крышкой, то и взяла, бо подумала — ото ж догожу панам!..
— О-о, такой пустяк они вмиг заметят! Или черные руки… А собак держат дома! Лихо их ведае, как панские носы их терпят! — посочувствовала подруге Христина. — Своего Жучка я даже и на порог не пускаю, а дети у меня с малых лет приучены бегать в пристройку…
— Правду сказать, бабы, и тут не всем сладко! — вступила в разговор третья тетка. — Спросили, говорят, одного гродненца: «Где живешь?» — «У речки, под лодкой». — «А твой брат?» — «У меня на квартире. Сквознячок голову освежает, купанье под боком!» Беднякам везде одинаково! Что ты там нашел, Майсак?
Грибовщинца, будто маленького, заинтересовала надпись на новой двери многоэтажного здания.
— «Вх-хо-од во-оспре-ещен», — с трудом прочел крестьянин вывеску. — Тьфу! Только городские так могут: сделать новую дверь, вбухать в нее воз досок дубовых да написать, что ходить через нее нельзя!
Помолчали. Навстречу им шагал чиновник, затянутый в тесный сюртук с накрахмаленным стоячим воротником и галстуком. Миновав его, Руселиха фыркнула:
— Надулся, будто аист на выгоне! Как ему, должно быть, неловко — ни тебе на травку сесть, ни улыбнуться, как все нормальные люди, ни на солнышко подивиться, ни в песочек ступить!.. И как он работает в такой одежде?!
Презрительно смотрел на расфранченных горожан и Альяш.
— Работать?! У них каждый день праздник! — зло буркнул он. — Книжечки почитывают в тенечке, а то соберутся и зубоскалят или политикуют!
По этим улицам ходил его брат. Здесь Максима убили…
Максим помог разгромить «Кринковскую республику» и выловить революционеров-кожевников, каждого из которых знал в лицо. Надеялся получить за это повышение и в благодарность за него собирался построить на кладбище в Острове часовенку. Он так и не женился, все копил деньги. Пять тысяч сумма порядочная, Максим своего добился бы, если бы не дежурил у аптеки.
Старого Голуба не выпустили из участка. Его Настуся умерла от тоски по сыновьям. Род Голубов был искоренен весь. Только Альяшу от этого легче не стало…
2
Грибовщинцы пришли на перрон.
Перед ними стучал шатунами на холостом ходу и пыхтел, выпуская пар, локомотив. Замасленные, как черти, смазчики готовили его в рейс — обстукивали приземистую машину с высоченной трубой, подкручивали гайки, заливали масло в ходовые узлы.
У буфета с брезентовым навесом толпились пассажиры первого и второго классов — элегантные военные с саблями на боку, священники, приказчики с саквояжами и возбужденные, вечно куда-то спешащие евреи. С оранжевым шнуром от нагана важный, как генерал, на постаменте посреди перрона высился городовой. Он зорко всматривался во все вокруг и время от времени подкручивал усы.
Молодая еврейка носила корзину с дорожными пакетами. Вокруг бутылок с лимонадом и фруктами кружились осы. Подкрашенные губы лоточницы еще больше оттеняли белизну лица, красота ее была хрупкой, как тепличный цветок, для которого опасен малейший ветерок.
В луже между рельсами блестели, переливаясь радугой, пятна машинного масла, мокли окурки, плавала яичная скорлупа.
Испуганные женщины смотрели на все это с настороженным интересом.
— Как керосином воняет! — поморщилась Руселиха.
— А машина и вправду вся из железа! — удивилась ее подруга. — Смотрите, смотрите, дым-то — и сверху, и снизу, и с боков! Фу, страшилище какое!.. Альяш, а как же эта черная холера едет?
— Вон в той пузатой бочке большой котел. В нем греют воду, чтоб закипела. Углем греют, видишь черные камни? Ничего, что камень, он горит! Пар из котла хлещет по колесам, вагоны толкает…
— А-а! — хором удивились бабы тому, что так просто устроено это чудовище, и потеряли к нему интерес.
— Что-нибудь хорошее придумали бы, а это дьявольские фокусы! — махнул рукой Майсак.
— Не бог — антихрист подсказал людям, как его сделать, — важно добавил Альяш. — Теперь вдоль чугунной дороги все села и леса выгорели! Даже трава не растет, коровы совсем телиться перестали!
— Смотри, какая беда на людей! — ужаснулись слушательницы. — Еще и до нас мор этот дойдет…
— А отчего у нас свиней скосило весной? Все от этих фиглей! Дорвались чиновники до денег и, думаете, храмы на них строят? Как бы не так! Вот Покровский собор в Гродно когда начали, а все в лесах стоит!.. Доведут их выдумки, что шилом будем есть хлеб! Пешком надо бы идти до Кронштадта, да к жатве не успею вернуться!
— Далеко, Альяшок! — посочувствовала ему Пилипиха. — Ты уж потерпи на этом дьяволе вонючем! Помолишься там за нас, а уж мы помнить будем, как стараешься для обчества!
К ним подошла лоточница:
— Купите, пане, лимонад в дорогу.
Альяш смерил ее взглядом исподлобья:
— Помой губы вон в той луже, вертихвостка!
Когда лоточница ушла, восхищенные бабы польстили Альяшу.
— Смелый ты! Только бы, выдра, приставу не пожаловалась!
— А чего она лезет? — Христина возмущалась больше всех. — Надо же так намазаться, тфу-у!.. За десять рублей не согласилась бы этак рот пакостить! Да с голыми руками мужикам показываются! Осталось только колени оголить!.. Бога не боятся, распутницы! Не диво, что кругом пожары, мор да глад! Как только свет совсем не развалится…
— А погляди на попов наших! — добавил Альяш. — Нехай себе офицеры, свистуны эти и безбожники, безобразничают, так и эти от них не отстают! Прямо на людях свои чаи да кофеи распивают, выдержать не могут. А в тенечке дома разве они священное писание читают? Книжечки любовные!
— А и правда! — вступил в разговор Майсак. — Вели бы себя, как надлежит пастырям, смиренно и достойно, — так нет! Заодно с этими фраерами!..
— А что им бог? — возмущался Альяш. — Лишь бы в сытости да выгоде пожить!
Растравив себя так, они некоторое время молчали.
Альяш вспомнил развороченный взгорок за Грибовщиной, деньги брата, истраченные все до копейки и не приблизившие к цели, и его охватило беспокойство. Мысли перенеслись в далекий, таинственный Кронштадт. А ну, как и там не помогут? Что тогда делать, куда по даться, где искать помощи?.. Возвращаться с пустыми руками он не имел права.
— Взял бы все-таки питья какого в дорогу, — спохватились бабы. — Деньжонок-то мы тебе собрали. Если надо, добавим!..
— А мне кажется, наесться бы булки с лимонадом до отвала, — призналась Христина, — больше ничего бы в жизни не просила!
— Это у тебя тело берет верх над душой, — сурово произнес Альяш. — А у меня бог в душе, поэтому я содержу себя так, как сказано в послании апостола Павла: человек должен есть мало и только то, что возделывает руками своими.
— Ты праведник, я знаю, я о себе говорю!..
Прозвонил колокол, началась посадка.
С тяжкими сомнениями в том, что ждет его в далеком Кронштадте, с риском отчаяния — пан или пропал — Альяш поднял свой мешок и не без робости направился к вагону. Бабки засеменили вслед, слезно умоляя:
— Ты уж там умилостиви, упроси Иоанна, Альяшок, пусть замолвит словечко перед богом, нашлет наконец погибель на Полторака!..
Сын немой уже не первый год играл в шайке роль пугала. Ее прибрал к рукам известный всей империи налетчик на банки Лука Михайлович. Но в сознании людей еще срабатывал старый рефлекс.
— Ой, правда! — подхватила другая женщина. — Грех за Голубов, за немую припадочную мы давно искупили, пусть уж смилуется, отменит кару! Опять же — видение было!..
Альяш молчал. Он кинул мешок в тамбур и словно не своими ногами полез в вагон. Не оборачиваясь пробурчал:
— Ну, я поехал!
ИОАНН-ЧУДОТВОРЕЦ
Кронштадтскому чудотворцу было уже под восемьдесят. Прошло то время, когда, раздавая благословения, он разъезжал по городам и весям России, а конные жандармы с трудом пробивали ему дорогу через неисчислимые толпы верующих, доведенных до крайнего исступления и неудержимого восторга.
Теперь день и ночь старец молился, изредка принимая наиболее настырных ходоков. Их собирали всех вместе, богатых и бедных, в небольшом зале, на общую беседу.
Добился приема и Альяш.
— Церкву строю, святой отец, — смиренно сказал он, когда за каким-то генералом подошла его очередь — Восемь десятин своей земли продал. Немного грошей у брата было… И строю вот…
Старец не верил своим ушам:
— Продал свой надел?!
— В Гродненской губернии, на границе с Царством Польским, святой отец! — почтительно склонился секретарь.
— Слышите?! — обрадовался чудотворец. — Человек не за счастьем для дочерей своих приехал сюда, как этот генерал! И не молит, чтоб сосед сгорел, как молила тут помещица! Не себе здоровья и выгоды ищет, как многие из вас, которые здесь плакались, а о спасении души не пеклись, — о святой вере все его помыслы!..
Старец обвел присутствующих торжествующим взглядом, будто уличил их в нехорошем.
— Не-ет, никогда не было и не будет у нас вольнодумства! Очистится Россия от скверны — от социалистов, безбожников и анархистов, не погрязнет в пучине разврата и позора! Чем мы были бы без царя?! Стоит, держится тысячелетняя Российская империя вот такими людьми и будет процветать и благоденствовать вовек! Ну-ну, выкладывай все, слушаю тебя, сын мой!
Альяш хотел рассказать, как не хватило денег, как выбился он из сил и уже стал терять надежду, как смеются над ним мужики. Но присутствующие смотрели на него с вниманием, глаза старца окатывали его такой волной умиления и добросердечия, что у Альяша перехватило дыхание.
Он молчал, и старец пришел ему на помощь:
— Даже, говоришь, землю продал?
— Восемь десятин, святой отец…
— Молодец! Ах, какой молодчи-ина! Жертва эта, мужик, похвальная, за тобой пойдут многие. Пойду-ут! — с нажимом и убежденно повторил чудотворец, качая головой. Затем сложил, как в молитве, руки, поднял вверх глаза. — О! Русский человек! Кто научил тебя непокорству и мятежу?! Скоро откроет господь бог глаза всем, как открыл этому человеку!..
Присутствующие льстиво и почтительно закивали головами в знак согласия. Старец на минуту задумался.
— Знай только, человече, путь твой не будет усеян розами. Горьким он будет и тернистым! Не понравишься ты своим батюшкам — позавидуют они тебе, как некогда ангелы позавидовали господу богу! Обрушатся на тебя и бунтари социалисты, эти посланцы сатаны, и им ты станешь поперек горла и не раз вспомнишь поговорку, что несть пророка в своем отечестве! Но ты, мужик, всем сердцем держись бога, будь предан царю, делай, мужик, свое святое дело, ибо ваша порода твердая!
Старцу хотелось добавить еще кое-что о попах, но, спохватившись, что потом не избежать неприятного объяснения с консисторией, он передумал и продолжил:
— Не сдавайся, сын мой! Иди упорно путем, указанным тебе богом! Вдохновенно твори так, как подсказывает тебе твое сердце! И узнаешь счастливую радость победы, и блажен будешь, сын мой, как блаженны помыслы и деяния твои, а все завистники твои развеются!
Старец перекрестил посетителя и неожиданно для всех поклонился ему. Вслед за чудотворцем поспешно поклонились и присутствующие в зале. Альяш побагровел от гордости и смущения.
— Да вселит в тебя бог силы для твоего праведного дела, да сохранит тебе здоровье до глубокой старости чтобы хватило тебе сил довести дело до конца! — торжественно закончил чудотворец и поклонился опять. — Аминь!
— Аминь! — хором отозвались посетители.
Старец начал выслушивать следующего — бородача с Поволжья, пришедшего за средством от падежа свиней, против которого оказались бессильными и ветеринары, и молитвы, и местные знахари.
…Альяш сделал чудотворцу подношение — несколько рублей. В канцелярии протоиерея деньги эти приняли и выдали Альяшу форменную квитанцию — на гербовой бумаге с водяными знаками и цветным оттиском Андреевского собора.
С этой квитанцией и благословением, но без денег и грамоты, терзаясь сознанием, что не справился с задачей, что из-за своей косности не сказал нужных слов, грибовщинский пророк отправился домой.
В ДАЛЕКИЙ КРОНШТАДТ ЗА ПОМОЩЬЮ
Была пора сенокоса, когда Альяш прикрыл кирпичные стены от дождей соломой, взвалил на плечи мешок с харчами, и Руселиха, Пилипиха, Куксова жена, Майсак и другие богомольцы проводили его до гродненского вокзала.
Отмахав полсотни верст пешком, на другой день утром путники подошли к городу и на берегу Немана присели перекусить.
В губернском городе как раз был день отдыха. На реку выплыли первые байдарки, выстроились вдоль берега рыбаки с удочками.
В лес, на речку, в поле грибовщинцы никогда не шли просто так — ходили по грибы, за ягодами, щавелем или травой, и красота природы не отделялась в их сознании от ее пользы. Поэтому теперь они не могли спокойно усидеть на месте.
— В эту скорлупку, — ткнул бородой в сторону байдарки Майсак, — ни сена положить, ни мешок с картошкой поставить, — что они в ней видят?!
— Распутство это! — согласился с ним Альяш. — Позалазят в них и греют животы!
— Вот и я говорю!.. Или вон удят рыбу — ну, какой тут прок? Если уж ловить, то как у нас в Студянских прудах — бреднем или сетью! А то стой соляным столбом, жди, пока повиснет что-нибудь на этот кнутик! И не надоест им, тьфу!..
— Делать, Майсак, им нечего! Разве им сеять, пахать или молотить надо? Все разврат и суета!..
Сунув в торбы остатки хлеба, вся компания зашагала на вокзал. Город еще спал. Настала очередь удивляться бабам.
— Солнце давно взошло, а они все еще в постелях нежатся! — возмущалась Пилипиха.
— Потому что чужими мозолями живут, — объяснил Майсак. — На всем готовеньком, что ты им вырастишь!
— Уж так живу-ут! — подхватила Христина. — Булкой и сахаром каждый день лакомятся, а ты купишь какую лепешку в воскресенье — не знаешь, как ее дома разделить!
— Отрыгнется им все это, подавятся!..
Прослужившую не один год у панов Пилипиху растревожили воспоминания:
— Видели бы вы, бабы, — у них даже собаки едят лучше наших детей, ей-богу! У моих панов был этакий черный кудлатый псина, так он не каждую колбасу, падло, ел! Даже в отдельной комнате жил!..
— В доме? — не поверила Христина.
— Истинный бог!
Альяш не выдержал:
— А ты до сих пор и не знала? У них даже нужники в доме, а поедем, бывало, на маневры, мой «ваше благородие» берет с собой луженый горшочек. Такой с ручкой. Ночью, падло, ленится на двор выходить, утром ты, денщик, бери да и выноси за ним. Тьфу!..
— А что было однажды со мной! — вмешалась жена Куксы. — Понадобилась мне посудина сметану носить на продажу. Зашла в магазин и выбрала себе. Не какой-нибудь горшок, а файную такую же эмалированную посудину с ручкой! В воскресенье выношу сметану на рынок в Крынки, и — что за холера, ни один покупатель не идет! Стою так, пока наши не подсказали. Ах, люди добрые, разве ж я знала?! Увидела в лавке ладный горшок, еще и с крышкой, то и взяла, бо подумала — ото ж догожу панам!..
— О-о, такой пустяк они вмиг заметят! Или черные руки… А собак держат дома! Лихо их ведае, как панские носы их терпят! — посочувствовала подруге Христина. — Своего Жучка я даже и на порог не пускаю, а дети у меня с малых лет приучены бегать в пристройку…
— Правду сказать, бабы, и тут не всем сладко! — вступила в разговор третья тетка. — Спросили, говорят, одного гродненца: «Где живешь?» — «У речки, под лодкой». — «А твой брат?» — «У меня на квартире. Сквознячок голову освежает, купанье под боком!» Беднякам везде одинаково! Что ты там нашел, Майсак?
Грибовщинца, будто маленького, заинтересовала надпись на новой двери многоэтажного здания.
— «Вх-хо-од во-оспре-ещен», — с трудом прочел крестьянин вывеску. — Тьфу! Только городские так могут: сделать новую дверь, вбухать в нее воз досок дубовых да написать, что ходить через нее нельзя!
Помолчали. Навстречу им шагал чиновник, затянутый в тесный сюртук с накрахмаленным стоячим воротником и галстуком. Миновав его, Руселиха фыркнула:
— Надулся, будто аист на выгоне! Как ему, должно быть, неловко — ни тебе на травку сесть, ни улыбнуться, как все нормальные люди, ни на солнышко подивиться, ни в песочек ступить!.. И как он работает в такой одежде?!
Презрительно смотрел на расфранченных горожан и Альяш.
— Работать?! У них каждый день праздник! — зло буркнул он. — Книжечки почитывают в тенечке, а то соберутся и зубоскалят или политикуют!
По этим улицам ходил его брат. Здесь Максима убили…
Максим помог разгромить «Кринковскую республику» и выловить революционеров-кожевников, каждого из которых знал в лицо. Надеялся получить за это повышение и в благодарность за него собирался построить на кладбище в Острове часовенку. Он так и не женился, все копил деньги. Пять тысяч сумма порядочная, Максим своего добился бы, если бы не дежурил у аптеки.
Старого Голуба не выпустили из участка. Его Настуся умерла от тоски по сыновьям. Род Голубов был искоренен весь. Только Альяшу от этого легче не стало…
Грибовщинцы пришли на перрон.
Перед ними стучал шатунами на холостом ходу и пыхтел, выпуская пар, локомотив. Замасленные, как черти, смазчики готовили его в рейс — обстукивали приземистую машину с высоченной трубой, подкручивали гайки, заливали масло в ходовые узлы.
У буфета с брезентовым навесом толпились пассажиры первого и второго классов — элегантные военные с саблями на боку, священники, приказчики с саквояжами и возбужденные, вечно куда-то спешащие евреи. С оранжевым шнуром от нагана важный, как генерал, на постаменте посреди перрона высился городовой. Он зорко всматривался во все вокруг и время от времени подкручивал усы.
Молодая еврейка носила корзину с дорожными пакетами. Вокруг бутылок с лимонадом и фруктами кружились осы. Подкрашенные губы лоточницы еще больше оттеняли белизну лица, красота ее была хрупкой, как тепличный цветок, для которого опасен малейший ветерок.
В луже между рельсами блестели, переливаясь радугой, пятна машинного масла, мокли окурки, плавала яичная скорлупа.
Испуганные женщины смотрели на все это с настороженным интересом.
— Как керосином воняет! — поморщилась Руселиха.
— А машина и вправду вся из железа! — удивилась ее подруга. — Смотрите, смотрите, дым-то — и сверху, и снизу, и с боков! Фу, страшилище какое!.. Альяш, а как же эта черная холера едет?
— Вон в той пузатой бочке большой котел. В нем греют воду, чтоб закипела. Углем греют, видишь черные камни? Ничего, что камень, он горит! Пар из котла хлещет по колесам, вагоны толкает…
— А-а! — хором удивились бабы тому, что так просто устроено это чудовище, и потеряли к нему интерес.
— Что-нибудь хорошее придумали бы, а это дьявольские фокусы! — махнул рукой Майсак.
— Не бог — антихрист подсказал людям, как его сделать, — важно добавил Альяш. — Теперь вдоль чугунной дороги все села и леса выгорели! Даже трава не растет, коровы совсем телиться перестали!
— Смотри, какая беда на людей! — ужаснулись слушательницы. — Еще и до нас мор этот дойдет…
— А отчего у нас свиней скосило весной? Все от этих фиглей! Дорвались чиновники до денег и, думаете, храмы на них строят? Как бы не так! Вот Покровский собор в Гродно когда начали, а все в лесах стоит!.. Доведут их выдумки, что шилом будем есть хлеб! Пешком надо бы идти до Кронштадта, да к жатве не успею вернуться!
— Далеко, Альяшок! — посочувствовала ему Пилипиха. — Ты уж потерпи на этом дьяволе вонючем! Помолишься там за нас, а уж мы помнить будем, как стараешься для обчества!
К ним подошла лоточница:
— Купите, пане, лимонад в дорогу.
Альяш смерил ее взглядом исподлобья:
— Помой губы вон в той луже, вертихвостка!
Когда лоточница ушла, восхищенные бабы польстили Альяшу.
— Смелый ты! Только бы, выдра, приставу не пожаловалась!
— А чего она лезет? — Христина возмущалась больше всех. — Надо же так намазаться, тфу-у!.. За десять рублей не согласилась бы этак рот пакостить! Да с голыми руками мужикам показываются! Осталось только колени оголить!.. Бога не боятся, распутницы! Не диво, что кругом пожары, мор да глад! Как только свет совсем не развалится…
— А погляди на попов наших! — добавил Альяш. — Нехай себе офицеры, свистуны эти и безбожники, безобразничают, так и эти от них не отстают! Прямо на людях свои чаи да кофеи распивают, выдержать не могут. А в тенечке дома разве они священное писание читают? Книжечки любовные!
— А и правда! — вступил в разговор Майсак. — Вели бы себя, как надлежит пастырям, смиренно и достойно, — так нет! Заодно с этими фраерами!..
— А что им бог? — возмущался Альяш. — Лишь бы в сытости да выгоде пожить!
Растравив себя так, они некоторое время молчали.
Альяш вспомнил развороченный взгорок за Грибовщиной, деньги брата, истраченные все до копейки и не приблизившие к цели, и его охватило беспокойство. Мысли перенеслись в далекий, таинственный Кронштадт. А ну, как и там не помогут? Что тогда делать, куда по даться, где искать помощи?.. Возвращаться с пустыми руками он не имел права.
— Взял бы все-таки питья какого в дорогу, — спохватились бабы. — Деньжонок-то мы тебе собрали. Если надо, добавим!..
— А мне кажется, наесться бы булки с лимонадом до отвала, — призналась Христина, — больше ничего бы в жизни не просила!
— Это у тебя тело берет верх над душой, — сурово произнес Альяш. — А у меня бог в душе, поэтому я содержу себя так, как сказано в послании апостола Павла: человек должен есть мало и только то, что возделывает руками своими.
— Ты праведник, я знаю, я о себе говорю!..
Прозвонил колокол, началась посадка.
С тяжкими сомнениями в том, что ждет его в далеком Кронштадте, с риском отчаяния — пан или пропал — Альяш поднял свой мешок и не без робости направился к вагону. Бабки засеменили вслед, слезно умоляя:
— Ты уж там умилостиви, упроси Иоанна, Альяшок, пусть замолвит словечко перед богом, нашлет наконец погибель на Полторака!..
Сын немой уже не первый год играл в шайке роль пугала. Ее прибрал к рукам известный всей империи налетчик на банки Лука Михайлович. Но в сознании людей еще срабатывал старый рефлекс.
— Ой, правда! — подхватила другая женщина. — Грех за Голубов, за немую припадочную мы давно искупили, пусть уж смилуется, отменит кару! Опять же — видение было!..
Альяш молчал. Он кинул мешок в тамбур и словно не своими ногами полез в вагон. Не оборачиваясь пробурчал:
— Ну, я поехал!
ИОАНН-ЧУДОТВОРЕЦ
Кронштадтскому чудотворцу было уже под восемьдесят. Прошло то время, когда, раздавая благословения, он разъезжал по городам и весям России, а конные жандармы с трудом пробивали ему дорогу через неисчислимые толпы верующих, доведенных до крайнего исступления и неудержимого восторга.
Теперь день и ночь старец молился, изредка принимая наиболее настырных ходоков. Их собирали всех вместе, богатых и бедных, в небольшом зале, на общую беседу.
Добился приема и Альяш.
— Церкву строю, святой отец, — смиренно сказал он, когда за каким-то генералом подошла его очередь — Восемь десятин своей земли продал. Немного грошей у брата было… И строю вот…
Старец не верил своим ушам:
— Продал свой надел?!
— В Гродненской губернии, на границе с Царством Польским, святой отец! — почтительно склонился секретарь.
— Слышите?! — обрадовался чудотворец. — Человек не за счастьем для дочерей своих приехал сюда, как этот генерал! И не молит, чтоб сосед сгорел, как молила тут помещица! Не себе здоровья и выгоды ищет, как многие из вас, которые здесь плакались, а о спасении души не пеклись, — о святой вере все его помыслы!..
Старец обвел присутствующих торжествующим взглядом, будто уличил их в нехорошем.
— Не-ет, никогда не было и не будет у нас вольнодумства! Очистится Россия от скверны — от социалистов, безбожников и анархистов, не погрязнет в пучине разврата и позора! Чем мы были бы без царя?! Стоит, держится тысячелетняя Российская империя вот такими людьми и будет процветать и благоденствовать вовек! Ну-ну, выкладывай все, слушаю тебя, сын мой!
Альяш хотел рассказать, как не хватило денег, как выбился он из сил и уже стал терять надежду, как смеются над ним мужики. Но присутствующие смотрели на него с вниманием, глаза старца окатывали его такой волной умиления и добросердечия, что у Альяша перехватило дыхание.
Он молчал, и старец пришел ему на помощь:
— Даже, говоришь, землю продал?
— Восемь десятин, святой отец…
— Молодец! Ах, какой молодчи-ина! Жертва эта, мужик, похвальная, за тобой пойдут многие. Пойду-ут! — с нажимом и убежденно повторил чудотворец, качая головой. Затем сложил, как в молитве, руки, поднял вверх глаза. — О! Русский человек! Кто научил тебя непокорству и мятежу?! Скоро откроет господь бог глаза всем, как открыл этому человеку!..
Присутствующие льстиво и почтительно закивали головами в знак согласия. Старец на минуту задумался.
— Знай только, человече, путь твой не будет усеян розами. Горьким он будет и тернистым! Не понравишься ты своим батюшкам — позавидуют они тебе, как некогда ангелы позавидовали господу богу! Обрушатся на тебя и бунтари социалисты, эти посланцы сатаны, и им ты станешь поперек горла и не раз вспомнишь поговорку, что несть пророка в своем отечестве! Но ты, мужик, всем сердцем держись бога, будь предан царю, делай, мужик, свое святое дело, ибо ваша порода твердая!
Старцу хотелось добавить еще кое-что о попах, но, спохватившись, что потом не избежать неприятного объяснения с консисторией, он передумал и продолжил:
— Не сдавайся, сын мой! Иди упорно путем, указанным тебе богом! Вдохновенно твори так, как подсказывает тебе твое сердце! И узнаешь счастливую радость победы, и блажен будешь, сын мой, как блаженны помыслы и деяния твои, а все завистники твои развеются!
Старец перекрестил посетителя и неожиданно для всех поклонился ему. Вслед за чудотворцем поспешно поклонились и присутствующие в зале. Альяш побагровел от гордости и смущения.
— Да вселит в тебя бог силы для твоего праведного дела, да сохранит тебе здоровье до глубокой старости чтобы хватило тебе сил довести дело до конца! — торжественно закончил чудотворец и поклонился опять. — Аминь!
— Аминь! — хором отозвались посетители.
Старец начал выслушивать следующего — бородача с Поволжья, пришедшего за средством от падежа свиней, против которого оказались бессильными и ветеринары, и молитвы, и местные знахари.
…Альяш сделал чудотворцу подношение — несколько рублей. В канцелярии протоиерея деньги эти приняли и выдали Альяшу форменную квитанцию — на гербовой бумаге с водяными знаками и цветным оттиском Андреевского собора.
С этой квитанцией и благословением, но без денег и грамоты, терзаясь сознанием, что не справился с задачей, что из-за своей косности не сказал нужных слов, грибовщинский пророк отправился домой.
Глава IV
СМЕРТЬ ПОЛТОРАКА. КЛИМОВИЧ ВХОДИТ В СИЛУ
1
А в это время в Грибовщине разыгралась драма.
Жили в селе три брата Авхимюка — те самые, которых Полторак носил когда-то на спине, показывая силу. Старший из братьев, Иван, служа в армии, заболел чахоткой, и его досрочно отпустили домой. Базыль и Володька работали по хозяйству.
Однажды Иван, доживавший последние дни, грелся на солнышке, сидя на лавочке перед домом, а братья пилили на зиму дрова. Откуда ни возьмись пьяный Полторак. Бандит схватил больного за голову и стал «гнуть салазки», бубнить.
— Ага-а… твою мать, это ты ездил на мне верхом?
Первым на помощь брату бросился младший, юркий Володька. Бандит повел локтем, и Володька отлетел в крапиву под забором.
— Признавайся: ездил?!
— Отпусти! — вырываясь, просил Иван. — Детьми же были… Что ты наду-умал?!
— Не нравится? Цурик! — лютовал Полторак. — Еще не то сделаю! Голову оторву и в с… запихаю!
Володька снова петухом налетел на него, но сделать ничего не мог.
Видя, что Иван уже посинел и изо рта у него хлынула кровь, Базыль бросился в хату, выхватил из шкафа двустволку и продавил стволом стекло в окне.
— Ну, гад, молись! Амба тебе!
Полторак повернул голову, процедил:
— Брось баловаться этим!
— Давно я ждал такой минуты! — Базыль взвел курки. — Требуху тебе сейчас продырявлю!
Полторак обхватил поперек Ивана с Володькой.
— Теперь стреляй, ну?!
— А-а, молодец против овец, за них прячешься?! Боишься, падло?!
— Кто-о? Я-а?..
Бандит отпустил братьев. Те отпрянули в стороны. Полторак всем своим широченным корпусом повернулся к окну, выпятил грудь и упер руки в бока.
— Погля-адим, какой ты смелый! — прорычал он. — Давай!
Базыль прицелился и всадил два заряда в живот бандита.
Окутанный белым дымком, Полторак простонал:
— А-а, ты… та-ак?
Задыхаясь от боли, поддерживая окровавленными пальцами живот, он пошел к дому.
— Все ваше гнездо изничтожу! — щерил он лошадиные зубы, покрытые розовой пеной. — Всех вас… цурик! Полторака извести задумали?..
Заметно слабея, он злобно хрипел:
— Не так просто… Полто-рра-ка!.. Еще не народился в Грибовщине такой герой, чтоб его… Я доберусь сейчас к вам… Цурик!
Через палисадник бандит подбирался к окну, но провалился ногой в кротовую яму и упал, чтобы больше не подняться.
— Капут! — выдохнул Базыль.
У калитки показался Вилли с друзьями. Братья живо вбежали в дом и заперли дверь изнутри. Базыль перезарядил ружье.
— Не стреляйте, Авхимюки, ваша взяла! — прокричал сокольский немец. — Айн момент, я сейчас!..
Вилли вошел во двор, медленно приблизился к трупу, справа и слева хлестнул его по лицу.
— Это тебе за то, что так глупо попался!.. Донерветтер, как он тебя разделал! Ну, давай попрощаемся!..
Нагнулся и поцеловал друга в окровавленные губы. Затем махнул рукой и, ничего не сказав братьям, направился к калитке, где его ожидала ошеломленная компания во главе с вожаком.
2
Лука Михайлович и Вилли навсегда увели свою шайку из Грибовщины в неизвестном направлении. Базыля в тот же день забрали в участок. Зато вся округа ликовала.
Не помня себя от радости, богомолки бегали из дома в дом и без устали твердили:
— Слыхали? Внял всевышний просьбе Альяша, избавил нас от беды, изба-авил!
— Извел злодея!..
— Есть все-таки бог на свете, есть, что бы там ни говорили!
— Простил царь небесный грехи наши, милость оказал!..
— И дорогу расчистил своему человеку!
— Господь захочет — сотворит чудо, верой зло в добро превращается!
— Какое счастье, что божий избранник с нами живет!
— Увидите, как теперь хорошо нам будет под его опекой! Так бывало всегда в старину, когда святые жили с простым народом!
— А городские брешут, будто обман все это! Вот бы теперь ткнуть их носом!..
Наиболее практичные соображали:
— Надо, чтобы все вышли встречать Альяша из того Кронштадта!
— А как же! Все как один пойдем на станцию!..
Пилипиха, Руселиха, Майсак раздобыли в Острове хоругви, созвали мужиков, баб, и все повалили в Гродно встречать человека, спасшего село от чудовища.
Трое суток ждали люди Альяша на вокзале. Встретив Климовича на четвертые сутки, с песнями и молитвами повели в Грибовщину.
3
Весть о том, что Иоанн кронштадтский признал и благословил грибовщинского пророка, быстро облетела села. Началось паломничество. Верующие приходили издалека, чтобы своими глазами увидеть «святую бумагу» со знаками чудотворца. Сейчас же родилась и легенда:
— Поговорил Иоанн-чудотворец с нашим Альяшом, расспросил обо всем, низко ему поклонился, благословил на возведение храма и объявляет: «Будь спокоен, пока мы тут говорили, Полторак в твоей Грибовщине испустил дух! И не прогневайся, денег от тебя не приму! Живу я на воде и хлебе, зачем мне лишнее? Как выйдешь за Кронштадт, отдай их первому, кого встретишь!»
— Альяш так и сделал, — перебивал следующий рассказчик. — Около Финского залива встретился ему солдатик. Получив деньги, служивый обрадовался: «Пригодятся твои рубли, отче, ой, как пригодятся! Я казенные деньги растратил, уже топиться в залив шел»!
Кронштадтский чудотворец вскоре умер. По нашим селам пошла гулять молва:
— Альяшу Иоанн кронштадский признался за трапезой: «Чую, Илья, скоро позовет меня всевышний к себе. Место мое на грешной земле займешь ты, дорогу тебе освобождаю. Иди и помогай бедным, борись с нечистой силой, а на погребение мое бог позовет тебя из Гродно!»
А дальше вот как было. Преставился он. Люди несут Иоанна на кладбище, а на гробе крест из белых роз от царского двора. Несут его так файно по тому Петербургу через площадь, а народ валом валит. И царь шагает за гробом, слезы вытирает шелковым платочком, и сама царица с сыном, и генералы с архиереями, а по бокам войско выстроилось, драгуны стоят с саблями!.. Вздумалось кому-то голову задрать, видит — звезда движется за ним по небу ясным днем! Царь с царицей сразу догадались, кто это, и поклонились ей…
— Ах, холера! Вот чудеса-а!..
ДОСТИЖЕНИЕ ЦЕЛИ
Прошел год, другой, десятый.
Жена Альяша надорвалась на работе и умерла.
Сын окончательно поссорился с ним и ушел добровольцем на фронт первой империалистической.
Дочки вышли замуж и отреклись от отца.
А Альяш с воловьим упрямством делал свое дело. Даже в годы всемирной бойни разъезжал по империи с «церковной бумагой» и кружкой для пожертвований.
Гражданская война обесценила собранные им рубли.
Между Грибовщиной и Советской Россией пролегла граница. Неожиданно объявился престарелый Голуб. Он нищенствовал, никого не узнавал, ходил по полям и ставил кресты на безымянных могилах…
Только Альяш совсем не изменился.
Он опять начал с нуля. Петрук Майсак и Александр Давидюк, его верные соратники, ездили даже на лесные работы в Канаду и через два года привезли немного долларов на церковь. Уже не хватало только на иконостас, и Альяш ради него продал последнюю корову и семенной картофель.
И вот на собранные таким образом деньги, оставшись без земли, без хозяйства, без семьи, в 1926 году Альяш Климович все-таки достроил церковь. Это была маленькая, побеленная известью церковка, что белым яичком красовалась на взгорке.
Строили церковку зодчие-самоучки, люди из ближайших сел, без чертежей и каких-либо планов. Если смотреть на нее с близкого расстояния, у нормального человека она вызывала недоумение. Стояла церковь чуть покосившись, неровная — одна стена кривее другой. Верха острые, узкие. Не понять — то ли православная часовня, то ли самый малый из костелов. Альяш говорил, что часто во сне видел мать, Юзефину, и она велела строить храм именно так.
Вокруг этого строеньица и бушевали потом страсти, питавшие импульсы «психологического эха».
СМЕРТЬ ПОЛТОРАКА. КЛИМОВИЧ ВХОДИТ В СИЛУ
А в это время в Грибовщине разыгралась драма.
Жили в селе три брата Авхимюка — те самые, которых Полторак носил когда-то на спине, показывая силу. Старший из братьев, Иван, служа в армии, заболел чахоткой, и его досрочно отпустили домой. Базыль и Володька работали по хозяйству.
Однажды Иван, доживавший последние дни, грелся на солнышке, сидя на лавочке перед домом, а братья пилили на зиму дрова. Откуда ни возьмись пьяный Полторак. Бандит схватил больного за голову и стал «гнуть салазки», бубнить.
— Ага-а… твою мать, это ты ездил на мне верхом?
Первым на помощь брату бросился младший, юркий Володька. Бандит повел локтем, и Володька отлетел в крапиву под забором.
— Признавайся: ездил?!
— Отпусти! — вырываясь, просил Иван. — Детьми же были… Что ты наду-умал?!
— Не нравится? Цурик! — лютовал Полторак. — Еще не то сделаю! Голову оторву и в с… запихаю!
Володька снова петухом налетел на него, но сделать ничего не мог.
Видя, что Иван уже посинел и изо рта у него хлынула кровь, Базыль бросился в хату, выхватил из шкафа двустволку и продавил стволом стекло в окне.
— Ну, гад, молись! Амба тебе!
Полторак повернул голову, процедил:
— Брось баловаться этим!
— Давно я ждал такой минуты! — Базыль взвел курки. — Требуху тебе сейчас продырявлю!
Полторак обхватил поперек Ивана с Володькой.
— Теперь стреляй, ну?!
— А-а, молодец против овец, за них прячешься?! Боишься, падло?!
— Кто-о? Я-а?..
Бандит отпустил братьев. Те отпрянули в стороны. Полторак всем своим широченным корпусом повернулся к окну, выпятил грудь и упер руки в бока.
— Погля-адим, какой ты смелый! — прорычал он. — Давай!
Базыль прицелился и всадил два заряда в живот бандита.
Окутанный белым дымком, Полторак простонал:
— А-а, ты… та-ак?
Задыхаясь от боли, поддерживая окровавленными пальцами живот, он пошел к дому.
— Все ваше гнездо изничтожу! — щерил он лошадиные зубы, покрытые розовой пеной. — Всех вас… цурик! Полторака извести задумали?..
Заметно слабея, он злобно хрипел:
— Не так просто… Полто-рра-ка!.. Еще не народился в Грибовщине такой герой, чтоб его… Я доберусь сейчас к вам… Цурик!
Через палисадник бандит подбирался к окну, но провалился ногой в кротовую яму и упал, чтобы больше не подняться.
— Капут! — выдохнул Базыль.
У калитки показался Вилли с друзьями. Братья живо вбежали в дом и заперли дверь изнутри. Базыль перезарядил ружье.
— Не стреляйте, Авхимюки, ваша взяла! — прокричал сокольский немец. — Айн момент, я сейчас!..
Вилли вошел во двор, медленно приблизился к трупу, справа и слева хлестнул его по лицу.
— Это тебе за то, что так глупо попался!.. Донерветтер, как он тебя разделал! Ну, давай попрощаемся!..
Нагнулся и поцеловал друга в окровавленные губы. Затем махнул рукой и, ничего не сказав братьям, направился к калитке, где его ожидала ошеломленная компания во главе с вожаком.
Лука Михайлович и Вилли навсегда увели свою шайку из Грибовщины в неизвестном направлении. Базыля в тот же день забрали в участок. Зато вся округа ликовала.
Не помня себя от радости, богомолки бегали из дома в дом и без устали твердили:
— Слыхали? Внял всевышний просьбе Альяша, избавил нас от беды, изба-авил!
— Извел злодея!..
— Есть все-таки бог на свете, есть, что бы там ни говорили!
— Простил царь небесный грехи наши, милость оказал!..
— И дорогу расчистил своему человеку!
— Господь захочет — сотворит чудо, верой зло в добро превращается!
— Какое счастье, что божий избранник с нами живет!
— Увидите, как теперь хорошо нам будет под его опекой! Так бывало всегда в старину, когда святые жили с простым народом!
— А городские брешут, будто обман все это! Вот бы теперь ткнуть их носом!..
Наиболее практичные соображали:
— Надо, чтобы все вышли встречать Альяша из того Кронштадта!
— А как же! Все как один пойдем на станцию!..
Пилипиха, Руселиха, Майсак раздобыли в Острове хоругви, созвали мужиков, баб, и все повалили в Гродно встречать человека, спасшего село от чудовища.
Трое суток ждали люди Альяша на вокзале. Встретив Климовича на четвертые сутки, с песнями и молитвами повели в Грибовщину.
Весть о том, что Иоанн кронштадтский признал и благословил грибовщинского пророка, быстро облетела села. Началось паломничество. Верующие приходили издалека, чтобы своими глазами увидеть «святую бумагу» со знаками чудотворца. Сейчас же родилась и легенда:
— Поговорил Иоанн-чудотворец с нашим Альяшом, расспросил обо всем, низко ему поклонился, благословил на возведение храма и объявляет: «Будь спокоен, пока мы тут говорили, Полторак в твоей Грибовщине испустил дух! И не прогневайся, денег от тебя не приму! Живу я на воде и хлебе, зачем мне лишнее? Как выйдешь за Кронштадт, отдай их первому, кого встретишь!»
— Альяш так и сделал, — перебивал следующий рассказчик. — Около Финского залива встретился ему солдатик. Получив деньги, служивый обрадовался: «Пригодятся твои рубли, отче, ой, как пригодятся! Я казенные деньги растратил, уже топиться в залив шел»!
Кронштадтский чудотворец вскоре умер. По нашим селам пошла гулять молва:
— Альяшу Иоанн кронштадский признался за трапезой: «Чую, Илья, скоро позовет меня всевышний к себе. Место мое на грешной земле займешь ты, дорогу тебе освобождаю. Иди и помогай бедным, борись с нечистой силой, а на погребение мое бог позовет тебя из Гродно!»
А дальше вот как было. Преставился он. Люди несут Иоанна на кладбище, а на гробе крест из белых роз от царского двора. Несут его так файно по тому Петербургу через площадь, а народ валом валит. И царь шагает за гробом, слезы вытирает шелковым платочком, и сама царица с сыном, и генералы с архиереями, а по бокам войско выстроилось, драгуны стоят с саблями!.. Вздумалось кому-то голову задрать, видит — звезда движется за ним по небу ясным днем! Царь с царицей сразу догадались, кто это, и поклонились ей…
— Ах, холера! Вот чудеса-а!..
ДОСТИЖЕНИЕ ЦЕЛИ
Прошел год, другой, десятый.
Жена Альяша надорвалась на работе и умерла.
Сын окончательно поссорился с ним и ушел добровольцем на фронт первой империалистической.
Дочки вышли замуж и отреклись от отца.
А Альяш с воловьим упрямством делал свое дело. Даже в годы всемирной бойни разъезжал по империи с «церковной бумагой» и кружкой для пожертвований.
Гражданская война обесценила собранные им рубли.
Между Грибовщиной и Советской Россией пролегла граница. Неожиданно объявился престарелый Голуб. Он нищенствовал, никого не узнавал, ходил по полям и ставил кресты на безымянных могилах…
Только Альяш совсем не изменился.
Он опять начал с нуля. Петрук Майсак и Александр Давидюк, его верные соратники, ездили даже на лесные работы в Канаду и через два года привезли немного долларов на церковь. Уже не хватало только на иконостас, и Альяш ради него продал последнюю корову и семенной картофель.
И вот на собранные таким образом деньги, оставшись без земли, без хозяйства, без семьи, в 1926 году Альяш Климович все-таки достроил церковь. Это была маленькая, побеленная известью церковка, что белым яичком красовалась на взгорке.
Строили церковку зодчие-самоучки, люди из ближайших сел, без чертежей и каких-либо планов. Если смотреть на нее с близкого расстояния, у нормального человека она вызывала недоумение. Стояла церковь чуть покосившись, неровная — одна стена кривее другой. Верха острые, узкие. Не понять — то ли православная часовня, то ли самый малый из костелов. Альяш говорил, что часто во сне видел мать, Юзефину, и она велела строить храм именно так.
Вокруг этого строеньица и бушевали потом страсти, питавшие импульсы «психологического эха».
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги