Вершалинский рай

ЧЕМ ПРИВЛЕКАЕТ ЛЮДЕЙ ГРИБОВО

Вслед за Химкой, с легкой ее руки, зачастили в Грибовщину многие даже из моей передовой деревни. Сосед наш, Клемусов Степан, стремился туда из страха перед неведомым. Привыкнув с детства к мысли, что все на свете имеет свою причину, он рассуждал вслух:

— А кто все это создал? Откуда взялись поле, лес, болото, растения?.. Вот Трофим Лебединский, такой здоровый и молодой, помер, а я, слабый и хилый, живу! Отцу моему скоро девяносто пять, а еще корку грызут, грибов на всю зиму натаскают из леса! А их ровесники давно уже истлели на мостовлянском кладбище… Почему так, а? Думаешь, случайно это? Без всякой причины? Ого!.. Трофим такое натворил — только люди не знают об этом!

— Смотри-ка! — подтрунивал отец. — Жили рядом, в армии четыре года вместе отбухали, друзьями были, а я, дурак, ничего не знал. Он, считал я, от чахотки умер!

— Хороша чахотка! Почему же она к тебе не привязалась или ко мне?.. Не сумлевайся, Ничипор, на всевышнем суде только однажды был наказан тот, кто без греха! Тогда судил Пилат! За каждым, Ничипор, были грехи, которые до людей не дошли, а только до бога! Не, ты не думай, что небесную силу проведешь: все плохое и хорошее она запоминает! — уверял Степан.

— Не проведешь?

— А как же иначе? Должен же быть кто-то главный над всеми и командовать! Конечно, одному не справиться, забот вон сколько! Вот он и вынужден заводить помощников — архангелов разных или таких, как Альяш, подручных. Подумай: почему народ к нему валит со всего края? Так себе, по-твоему?.. Грех ему не поклониться. Лес с ним под Студянкой валили, сажни дров ставили, пни корчевали! Съезжу! Отцу когда-то на дороге явился сам Христос, не прогневить бы его ненароком!

Честный, работящий и практичный Степан ни одной работы не отложил на завтра, если мог справиться с ней сегодня, что делало его самостоятельным и независимым. И насчет Альяша он вывел для себя именно такую истину из своей нелегкой жизни.

Рыгорулько тоже брал хомут из сеней и шел запрягать своего конька с розовой плешинкой на храпе. Через забор он объяснялся с отцом несколько иначе:

— Ты, Ничипор, надо мной смеешься, знаю, а я все-таки поеду в Грибово. Святой Альяш или не святой — кто его там знает! А если бог взаправду есть, что тогда?.. Вон евреи в Городке не то что мы с тобой, неучи, все до единого школы пооканчивали, а в бога как верят! Синагоги у них всегда полные, знаешь сам!

— Это верно, полные, — согласился отец.

— Вот видишь! — обрадовался Рыгорулька, считая, что оппонент сдается. — Возьми у меня Библию, почитай. Я тебе даже страницу покажу. Зря, думаешь, бумагу гробили? На неправду стали бы тратить время, на сказочки? Не-ет, брат, Библию писали люди уче-еные, будь уверен, они все наперед знали…

— Так уж и все? Да ну-у?

Надев коню на шею хомут, расправив шлею, Рыгорулька разошелся:

— Не нукай, еще не запряг! Если не врут люди, то Альяш и есть тот самый пророк! Простой он мужик? Так и святой Иосиф был простым столяром, а у него сам Христос родился!.. Ну, а если все это вранье, только и делов, что проедусь в Грибовщину да вернусь, холера его дери, назад, платить за это кому буду, что ли?.. Случится, что Альяш от неба, мне будет легче, чем тому, кто туда не ездил ни разу.

— Может, и меня тогда защитишь, словечко перед господом замолвишь? — ухмыльнулся отец.

Только тут сосед понял, что его разыгрывают, и от обиды побелел.

— Опять смеешься надо мной?! — перешел он в наступление: — Все-то ты знаешь, все понимаешь, насмеха-аешься, умный уж больно! Даже рожь начал убирать косой, будто мазур какой… А вот скажи мне: на чем земля подвешена?

И Рыгорулька посмотрел на отца так, будто пошел козырным тузом.

— Как это — подвешена? — удивился отец.

— А вот так! На чем она висит — на веревках или на какой крюк железный прибита?

Отец уже с трудом удерживался, чтобы не прыснуть.

— Какая веревка выдержит эдакую тяжесть, Рыгор? Даже конопляная оборвется!

— Не выдержит, признаешь?

— Как ниточка порвется!

— Тогда на чем же висит земля?

— Ей-богу, не знаю!

— А кто ее подвесил? — Дядька победно оглядел малышей, прислушивающихся к диспуту на астрономическую тему. — И почему все растет — рожь, липа, лоза?.. Тянет все это что-то вверх или снизу что-нибудь его толкает?

— …

— Молчишь?! То-то! Не хочешь признаться, что не знаешь и этого!

Отец не выдержал, покатился со смеху. Это не обескуражило Рыгорульку. Довольный собой, дядька уперся коленом в концы березовых дужек хомута, затянул супонь и стал заматывать кончик сыромятного ремешка.

Поремского Осипа, с которым Альяш некогда затыкал снопами печные трубы, жена пилила до тех пор, пока мужик не сдался. Каждое воскресенье после завтрака он тоже снимал с колышка сбрую, брал обитую сверкающими бляхами дугу с кольцом для бубенчика, захватывал узду с красными помпончиками, за голенище засаживал кнут и шел на подворье. Через минуту усаживал в повозку свою толстую Нинку, ставил ей в ноги корзину с курами, взнуздывал коня и катил к святому месту, хотя сам был безбожником и на все, что творилось возле церкви, смотрел как на цирковое представление.

Многих туда влекла тяга к необычному. Газеты на селе были редкостью, радиоприемники — только у богатеев. Некуда было податься в свободное время, убежать от скуки. Иные рассуждали так:

«Яровые посеял, картошку посадил, окучил, до сенокоса еще полмесяца — что делать?.. В Журовичах и Почаеве был, в Зверках под Заблудовом, откуда младенец Гавриил, тоже бывал. В Подворки, где обновилась икона, ездил. В своем приходе все те же анекдоты про ксендза да попа. Сходку паны, заразы, запрещают. Народ в какое-то Грибово прется. Была не была, махну-ка туда и я, посмотрю еще и это диво!..»

И шел смазывать повозку или накачивать камеры ровера, как у нас называли велосипед.

У нашего забора однажды присели путешественницы из-под Баранович. Преодоление трудностей, голода и физической боли из-за добровольно поставленной перед собой цели доставляло этим женщинам явное удовольствие.

— Такой путь проделать — двести верст! — пожалела их мама. — И не надоело вам столько тащиться?

Одна бабка звонким и чистым голосом пропела:

— Ни капли! Идем себе до того Грибова то лесом, то полем, то лугом, вдоль чужих огородов… Идем по солнышку, радуемся всему, вдыхаем запахи, и, поверьте, так нам как-то фа-айно на душе, что даже смеяться хочется!

— А еду с собой брали?

— Только гнилушек по торбе от жажды. Картошки да хлеба в каждой хате дадут… Что в этом узле?

— Плащаницу купили всей деревней в подарок для церкви!

Молодежь, влекомая жаждой новых впечатлений, валила в Грибовщину как на свадьбу, ибо каждая новая встреча с другим человеком вносит в нашу жизнь нечто новое.

К церкви подходила компания юношей и девушек и удивлялась говору теток из-под Новогрудка. Вместо западнобелорусского «са» они говорили «ся» — «наелася», «напилася», «помолилася». Употребляли какие-то смешные слова: «няужо», «нешта», «гэны», «сёння»…

Играла шарманка. Дети свистели в глиняных петушков. Ржали и грызлись распряженные и взбесившиеся от безделья кони.

— На гербовой бумаге молитвы к святой Варваре о счастливой смерти! — во всю глотку объявлял какой-то торговец.

— А зачем, дядя, молиться еще и об этом? — поинтересовался юноша.

— Смерть человека, сынок, в соединении с богом — это величайшее счастье из тех, которые мы можем постичь. Варваре об этом и молятся!

— Ого, теперь будем знать!..

Ребятам сделалось неуютно, и они постарались уйти подальше от этого места.

— Библии, Библии почти задаром! — кричал другой торговец. — Сатана задрожит от страха, узнав, что святое писание так дешево продаю!

С большой бородавкой на носу бродяга нес в протянутой руке медную кружку, выпиленную из снарядной гильзы, колотил по ней копеечным гвоздем и гнусавил:

— Подайте, Христа ради, инвалиду Брусиловского прорыва, не забывайте многострадального воина, верного и храброго сына отечества!

Парни кивнули на своих спутниц:

— Проси, дед, у них, они богатые! Мы свои деньги давно пропили!

Бородатый бродяга, ноги которого до коленок всегда были искусаны собаками, вздохнул с притворным сожалением:

— Эх, хлопчики, когда был молод, имел до девок голод, а при старости такой не гребую никакой!

Парни заржали и окружили старика.

— Дедуля, а правда, что жена кринковского войта дала вам булку, а вы ей камнем побили стекла в окне?

— Это, ребятки, был не камень, а та самая булка!

Дальше из уст старого плута посыпались каскады рифмованных острот — белорусских и польских, еврейских и немецких. От них покраснели бы и телеграфные столбы.

— Ой, деточки, — спохватился бродяга, — ступайте себе, ступайте, а то я из-за вас тут ни шиша не заработаю, старуха меня и на порог не пустит!

Поджимая, как аист, ногу, он заколотил гвоздем по кружке и завопил:

— Болят мои раны, сестрицы милосердия, ноют раны ветерана, скалеченного самураями под Мукденом, подайте гвардейцу его анпираторского величества, кавалеру аксельбантов и георгиевских крестов трех степеней! Одолел я под Сучаном три вражеских цепи: одну рашпилем перепилил, под вторую прополз, а через третью перескочил!..

Парни дружно засмеялись и пошли дальше. Все их занимало. Потряхивая пустой штаниной, с культей до колена, поляк держал палку с нанизанными на нее сандалетами.

Увидев парней, закричал:

— Ludzie, ludzie, nie stójcie, tylko bóty kupójcie! Kto choc jeden raz spróbował, to od razu dwa kupował! Jak na kółku powiesicie, dziesięc latek przenosicie![11]

Слушатели обладали чувством юмора, шутка инвалида пришлась им по душе.

— А даром пан отдаст?

— Już ten umarł dawno, kto dawał za darmo![12]

К парням уже шел фокусник:

— Amerykańska gra — za dolara dwa! Ja mam ręce, imi kręсę, ty masz gały, zęby patrzały. Kto ma oczy zdrowe, ten wygrywa krowę, kto ma oczy z korka, ten dopłaca z worka! Spiesz, bracie, bo jutro nie będzie![13]

В уголке у забора примостилась бабка Терениха, знахарка из Плянтов. Когда Володьку покусала бешеная, по общему убеждению, собака, мама ездила к этой знахарке «выписывать хлеб» для лечения.

Парализованная ниже пояса, с седыми усиками бабка сидела, закутавшись в теплые платки, и давала советы молодой дивчине, за которой стояла длинная очередь. Накрыв клиентку цветастой клеенкой, знахарка жужжала ей на ухо:

— Носи при себе мясо жеребенка, высушенное в новом обливном горшочке в печи, из которой только что вынули хлеб. К кому ни приложишь, будет любить! Хорошо иметь при себе волос из волчьего хвоста или объеденные муравьями кости лягушки. Только правый бок ее, если левый, никто не полюбит… А когда вынешь хлеб из печи, высуши капельку своей крови, голубиные кишки, а еще лучше — ногу совы, сотри все в порошок и дай ему выпить, — как привяжешь! Только смотри, милая, не дай месяцу осветить твою сорочку!

— Что вы, тетка Терениха, дурная я, что ли, сама не знаю?! — Девушка вся дрожала от волнения. — Как солнце заходит, всегда белье снимаю…

А толпа перед церковью набухала. Люди ждали пророка, и когда он наконец появился, никто не заметил, как из толпы вырвались две девушки. Они неслись, зажимая рты, точно их мутило. Добежали до забора, упали под него и затряслись в неудержимом хохоте.

Следом за ними прибежала третья, постарше.

— Будет, будет вам ржать! — ругала она их и била кулаками по плечам. — Замолчите! Люба, Зина, ну?! Забыли, зачем пришли? А еще комсомолки! Тьфу, пользы от вас тут мне!..

Но девушки продолжали смеяться. Это были подпольщицы из Гаркавич. В Грибовщину они явились чуть ли не первыми и успели разбросать не одну сотню листовок. Пять минут назад все трое стояли в тесной толпе богомолок, ожидавшей пророка. Бывшая белостоцкая служанка Женя Нестерович толкнула подруг и громко заговорила:

— Шел Христос в Иерусалим, к храму. Увидел торговцев, взял кнут и давай их гонять! А первосвященнику сказал: «Богу нужны добрые дела и помыслы, а не деньги, что вы тут ярмарку развели?!» Здесь же, посмотрите, сколько торговцев разных собралось! Что-то никто их и не думает трогать…

— Я ничего не слушаю, антихристы! — заткнула уши ближайшая бабка. — Идите себе, не гневите бога! Это вас нечистый подослал, но я ничего не слышала, воймяца, и сына, и духа!..

Соседка ее заносчиво отрезала:

— А что в этом плохого? Где праздник, там всегда продают…

Ответить Нестерович не успела — толпа забурлила и раздалась в стороны, образовав проход. По нему к церкви шагал Альяш. Бабки стали хватать полы его старого зипуна, норовя поцеловать. Иные падали на колени и вопили. Старик, нахмурившись, отбивался и ворчал.

Когда Альяш поравнялся с комсомолками, у Любы округлились глаза: ширинка у пророка была расстегнута.

— Женя, Женя, смотри! — Люба с брезгливым ужасом вцепилась в руку Нестерович.

— Ой, даже кальсоны грязные видать! — тоже заметив непорядок в одежде старца, прыснула Зина.

Бабки сердито цыкнули на них, но комсомолок уже разобрал такой неудержимый смех, что они поспешили выбраться из толпы.

— Ой, умо-ора! Они: «Спаси нас, Альяшок, благослови нас, Илья!..» А у него… хи-хи-хи-хи!.. — покатывалась Люба, держась за штакетник.

— А он: «Богу молитесь, а не мне, богу!.. Булку детям купи за эти деньги!» А у самого… Ха-ха-ха-ха!.. Ой, помру от смеха! — вторила Зина. — Все наружу, как у пьяного!.. Проро-ок, ха-ха-ха-ха!..

Никто не заметил тучи в небе. Только Нестерович успокоила подруг, только Терениха накрыла клеенкой очередную клиентку — неожиданно сверкнула белая в дневном свете молния, осветила фиолетовые края неприметной до сих пор серой тучи, и сразу же заблестела косая стена стеклянных нитей. Упругий дождь хлынул, как обвал; он искрился на солнце, сверкал и радовал глаза.

— О-ёй, вымокнем!..

Очередь к знахарке вмиг разлетелась. В преувеличенной панике девчата бросились под пиджаки к парням. Те охотно пускали их и вместе убегали, якобы спасаясь от теплого, как чай, дождя. Девушки подбирали подолы, оглашали село визгом, в котором звучали молодая радость и притворное негодование — не то на дождь, не то на цепкие руки, обнимавшие их. А над всем этим веселым бедламом уже играла семицветьем двойная радуга.

— Мама, мама, глянь туда — золотые ленты падают с неба! — восторженно кричал какой-то малыш под деревом, где укрылась Женя Нестерович с подругами.

В тот день из молодежи Альяша, возможно, видели только гарковичанки. Но и все остальные были довольны. Одними прибаутками хлопцы запаслись на всю жизнь.

Если подытожить, то выйдет: старые и молодые попали в орбиту огромной легенды, в созданное дядькой Альяшом поле нравственного напряжения и уже не могли противиться той могучей силе, которая тянула их в Грибовщину.

СТАРШЕВЦЫ РАССУЖДАЮТ ОБ АЛЬЯШЕ

Паломничество в Грибовщину продолжалось. По этому поводу в нерабочий день в нашей хате собрались мужчины.

Собирали делегацию на съезд ТБШ[14]. В Грибовщину на разведку для начала отправили на велосипеде маминого брата — Николая Кохановича. Ожидая его, долго курили, сплевывали, разговаривали о том о сем.

Вернувшись из разведки, весь потный, Николай доложил:

— Народу пропасть! Как муравейник, ей-богу! В колодцах воды не осталось, и лошадей поить в Студянские пруды водят! Оглобли — лес непроходимый, торчат, как пушечные стволы, не хватает только немецких еропланов да цепеллинов в небе! Одних велосипедов сотни! Визжат, грызутся лошади, гвалт, неразбериха, — как в пятнадцатом году, когда уезжали от войны в Россию… Из Гродно понаехали паны, поставили машины в стороне и показывают женам весь этот театр…

Забившись в уголок, мы с братом превратились в слух. Многое нам было непонятно, но, как ни странно, из слышанного в детстве лучше всего запоминается именно непонятное. И мне хорошо запал в душу тот разговор, тем более что отец много раз впоследствии пересказывал его знакомым.

— Виделся с хлопцами, — продолжил дядя Николай, — с плянтовскими Прокопчиками, Евгением Курзой из Нового Острова. Женю Нестерович встретил. Что делают? Плечами пожимают! Какое-то всеобщее сумасшествие! Женька листовки разбросала — ни одну в толпе не подняли, все втоптали в песок, как стадо баранов! Закажем новые в центре — и эти никто не станет читать, только тюрьму заработаем. Тут и войска не справятся!

Он попросил воды. Пока Николай утолял жажду, отец размышлял вслух:

— Нашелся один обормот и водит, холера, всех за нос! — Он даже зубами скрипнул от злости. — Всыпать бы одному-другому плетей, вмиг образумились бы!

— Не поможет, Никифор, — возразил сын Сахарихи Осип. — Наоборот, еще сильнее потянутся! Как же, великомученик! Такие умники нашлись в Канюках. Били богомольцев, купали в конопляных ямах, колючую проволоку протягивали через дорогу — ни черта не помогло! Собрались богомольцы в «ковчег» свой молиться перед портретом Альяша — хлопцы подпалили хату! Что ты думаешь? Не побежали от огня. Решили, что это воля божья. Хлопцам пришлось силой их выволакивать! Добились чего-нибудь? Только несколько коров сгорело, а богомольцы стали еще усерднее молиться.

— Темнота, — улыбнулся Николай.

— Ты, Осип, возмущаешься, а сам родную сестру удержать не смог! — напомнил Салвесь. — Это, холера его возьми, не так просто!

Из семи тысяч членов КП ЗБ больше половины сидело в тюрьмах, остальные были загнаны в подполье. Таким подпольщиком был и Осип, окончивший в эвакуации школу в Казани.

— Сам того не желая, на обочине православия наш Климович создал новую религию с собственным механизмом воздействия и поставил перед забитыми мужиками мнимую цель, — продолжил он. — А со всякой религией надо обращаться осторожно. Она порождение слишком многих причин, а ее легенды и течения возникают не как следствие того, что наивные люди попадают на удочку какому-нибудь проходимцу. Творятся они самими массами, которые, не обладая ясным знанием причин своего бедственного положения, впадают в мистику, чтобы заполнить духовный вакуум.

Заметив, что говорит слишком отвлеченно, Осип пояснил:

— Возьму свою мать. В церкви разуверились. Когда в селе была «Громада», тоже бегали на ее сходки, планировали, что будут сеять на панских гектарах, пели с подругами старинные песни. Все это было им близко и интересно. Но когда это отпало, маму потянуло к романтике Альяша. Сегодня и их брат вынужден был везти в Грибово.

— Пожалуй, ты прав, — неохотно согласился отец. — Грибовщина — тупик, в который фашисты народ загнали!

— Еще какой тупик, и мы бессильны его преодолеть. Только это не значит, что мы должны с этим мириться. Николай, будешь на съезде в Вильно, расскажи обо всем. Прямо встань и выкладывай как есть! Может, какой-нибудь поэт, известный писатель заинтересуется грибовщинским явлением, как некогда Короленко мултанцами[15].

— А слыхали, Павел-то Бельский, что нам читал в кружке свои стишки, Альяшу теперь служит! — вспомнил Николай.

— Вот-вот! — подхватил Осип. — Кажется, развитые и те туда потянулись!.. Легче всего обругать и заклеймить людей. Сволочные паны, наступив людям на глотки, закрыли все пути духовным устремлениям, оставили только этот единственный. Так что же мы хотим от темного народа?

ВСТРЕЧА ПАРНЕЙ С ЖЕНОЙ-МИРОНОСИЦЕЙ, АПОСТОЛОМ И ШИДЛОВСКИМ

Участникам съезда грозило всякое. Поэтому по решению партии делегатами могли быть только холостяки. Собранных денег до Вильно хватало лишь двум. Поезд шел туда кружной дорогой, через Белосток, и мужики прикинули, что садиться в Гродно будет дешевле — можно сэкономить еще на одного делегата. Обратную дорогу оплатят в Вильно, если, конечно, полиция не поставит на казенное довольствие.

— А бывший «громадовец» Шидловский Леон там с билетами нам поможет! — обрадовался такому маршруту Николай.

Как только обо всем договорились и люди разошлись, в нашей хате начались сборы. Отец одолжил шурину жилет с шелковой подкладкой и рыжие сапоги с твердыми голенищами, а мать пришила все пуговицы и выгладила брату праздничную рубашку. Сапоги были на два номера больше. Николай сделал толстую стельку из свежей соломы, хотел даже взять ее и про запас.

— Сдурел?! Такого добра в каждом селе сколько угодно! — образумил его отец.

Со свежими бритвенными порезами, залепленными бумажками, пришли готовые в дорогу Николаевы друзья из Мелешков — Цвелах и Крейза. Прифрантившиеся парни выпросили у отца еще саквояжик с медной ручкой, уложили в него хлеб, сало, галстуки, накрошили на лавке самосаду про запас и стали прощаться.

— Не суйся куда не надо, не то враз голова слетит! — Мама тревожно поцеловала своего брата.

— А-а, пустяки! — небрежно махнул тот рукой.

— Дети по нас плакать будут, что ли? — напомнил о себе муж Сахарихиной племянницы Ленька Цвелах.

— Лиза еще свечу поставит за тебя в грибовщинской церкви перед угодником Николаем! — заметил Крейза.

— На рожон лезть не нужно, — осадил их отец. — Настоящие герои и дело сделают, и живыми остаются!

Чтобы лишний раз не попадаться осведомителям или полиции на глаза, парни отправились в дорогу вечером. Мы с Володькой провожали их, как когда-то тетку Химку, до самого леса. Я тащил тяжелый саквояжик и прикидывал, когда вернется дядя Николай — с подарками, с незнакомыми запахами и новостями, — как мне тогда будут завидовать мальчишки!

За ночь они отмахали пятьдесят километров и к утру были уже в Индуре. Знакомый пекарь, одноглазый Ицка покормил гостей теплыми булками и увел их в синагогу. Парни забрались за печь на какие-то маты, сняли пиджаки, сапоги, легли спать.

Целый день в синагоге молились. Старые евреи в черных ермолках, с длиннющими пейсами, полосатыми талесами на плечах, склонясь над талмудами в обшарпанных переплетах, монотонными голосами выводили каждый свое или хором повторяли за худым, крючконосым кантором один и тот же рефрен:

Усталым путешественникам это не мешало отсыпаться, а молящимся до трех незнакомцев не было никакого дела.

В сумерках страшевцы зашагали дальше. Пройти им оставалось двадцать пять километров. Ночь обещала быть тихой и теплой. Где-то позади тарахтела по булыжнику тяжело груженная телега, сверкал узкий серп молодой луны. Отдохнувшие парни шли споро, их точно зарядили энергией и верой в свои силы. Когда вблизи Бояр взошли на гору, самый младший из них, Крейза, радуясь своему сильному и звонкому голосу, затянул:

Николай его перебил — запел, приплясывая:

и сейчас же спохватился:

— Холера, не накликать бы своей веселостью беды!.. Давайте помолчим, хлопцы!

Он попробовал отрепетировать на ходу свою будущую речь. Друзья ему стали помогать — в Грибовщине побывал каждый. Однако получалось не очень убедительно.

— А, ладно, — сам себя подбодрил Николай, — как-нибудь уж про Альяша расскажу! Размалюю его так, что люди за животы возьмутся!

В этот момент их догнала повозка.

— Подъедем, хлопцы? — с озорством закричал мелешковец. — Цепляйся без приглашения!

— А и верно! — оживился Николай и пригляделся: — О-о, Химка?! А это что за бородач с тобой?.. Майсак Петрук?! И куда это вы ночью?.. Наверно, полотно везете продавать?!

Его спутники уже были на возу и подавали Николаю руки.

Шудяловский войт известил Альяша, что в Гродно собирается приехать президент, и посоветовал преподнести главе польского государства какой-нибудь подарок. Богомольцы задумались.

— Разве с версту холстины? — предложил Майсак.

— Го, нашел подарочек пану! — высмеяли Петрука. — Такие в шелках ходят!

— Передаст приютам, — не отступал Майсак. — Паны любят дарить не свое!

С Майсаком согласились. Только холста было мало. Сославшись на Библию, Давидюк авторитетно заявил:

— Богу богово, а кесарю кесарево. Надо еще денег добавить, истинно вам говорю!

Альяш сам набил холстинный мешочек кредитками, ссучил крепкую бечевку, зашил ею мешочек и передал Химке.

…Майсак правил парой лошадей, выделенных войтом, а Химка грела под собой деньги, опасаясь, что незваные пассажиры заинтересуются, на чем она сидит, как приклеенная. Хлопцам, однако, было не до того. Они уже спорили с Майсаком.

— Ты свою правду нашел? — отбивался от Цвелаха ездовой.

— Нашел! — уверенно подтвердил парень.

— И, говоришь, бога нет?

— Говорю!

— Конечно, откуда ты можешь знать, что есть бог? А вот я пережил много и говорю: бог есть! У тебя своя правда? И неси ее высоко и достойно, как нес Иисус! А я буду хранить свою! И не станем мешать друг другу!..

Николай, привалив саквояжик полотном, чтобы не выпал, дохнул молодым теплом Химке в лицо, спросил:

— А ты, родственница, по-настоящему пустила корни в Грибовщине, со всем смирилась?

— Ничего, Коля, — вздохнув, с нотками материнского покровительства ответила та, — кто дух свой смирит, тот сильнее того, кто города берет.

— Ха! Смиряй, смиряй, — сядут тебе на шею.

— На том свете, Колечка, все равны будем.

— И почему ты такая всегда скромная?

— Скромность — наша награда от господа. Это наше богатство.

— Опять заладила свое!

Николай хорошо знал Химку. Ему стало с ней скучно. Он прислушался к дискуссирующим.

— В твоей Библии говорится, что первыми людьми на земле были Адам и Ева, так? — наседал на Майсака уже Крейза.

— Ну, так, — неохотно отвечал старик.

— Так! Адамовы сыновья поженились и построили город, так?

— Пусть будет так.

— А ты не выкручивайся, не делай мне одолжения, говори прямо: да или нет?

— Ну, да.

— Так где же они взяли жен? Ведь, кроме них, никого еще и на свете не было! Почему так врет твоя Библия, а ты ей веришь?

— Почему, говоришь?.. А я и сам не знаю. Но когда я ем ячневую кашу и мне на зубы попадает остюг, я ведь из-за этого кашу не выбрасываю свиньям! В святом писании сказано: недоступное человеческому разуму понять нельзя!

— А-а, холера, нечем крыть! — обрадовался Николай победе товарища, бросаясь ему на помощь. — Про кашу заговорил! Про соль и перец вспомни еще!…

В этих спорах время прошло для всех невероятно быстро и незаметно.

Рано утром делегаты были уже на гродненском вокзале. В столярной мастерской депо нашли пожилого Леона Шидловского, с которым Николай встречался на собраниях.

— Кого я вижу, Коханович, о! — вытаращил глаза столяр. — Значит, ты со своими уже тут? А к нам вчера сам президент прикатил!

На его смуглом лице появилось выражение озабоченности.

— Говорят, полиция, чтоб ей ни дна ни покрышки, получила приказ выловить всех делегатов! — почесал затылок дядька мускулистой и загорелой пятерней. — Поэтому, хлопцы, днем вам надо где-нибудь отсидеться, вот что. Вечером посылаю своих в Вильно курьерским, отправлю заодно и вас. В поезде поедет и президент, но вы не бойтесь. В таком поезде побоятся вас арестовывать, чтобы не было скандала: сам же, дьявол, подписал разрешение на ваш съезд! Если тронут на перроне, кричите во все горло, чтоб корреспонденты услышали, они их только и побаиваются, вот что! А пока лезьте на стружку и храпаните минут шестьсот, до самого вечера, о!..

— Ну да! — усмехнулся Николай. — Мы не спать пришли к тебе! В Индуре славно отдохнули, доехали сюда в телеге!

Любознательный, как все страшевцы, он не выдержал и спросил:

— А город нам посмотреть нельзя? Отцы и деды наши тут какую-то крепость строили. Парни в армии служили, девки — у панов…

— На президента заодно посмотрим! — поддержали его товарищи. — На лбу же у нас не написано, кто мы такие!

Парни уже доставали из саквояжика галстуки.

— Леон, поищи нам тряпку для обуви и покажи, где у тебя вода!

— Идите, шут с вами! — проворчал Шидловский, снимая через голову залатанный фартук. — Мне ваших задниц не жалко будет, когда попадете под панские плети! Давайте деньги — куплю билеты и своим, и вам! Вон кран и шкафчик, там все!

ХИМКА, МАЙСАК И ПРЕЗИДЕНТ

В тот самый день, когда наши парни заглянули к Шидловскому, Гродно осчастливил предвыборной «визитацией» сам глава государства.

Этот человек, химик по профессии, разработал когда-то новый метод получения азота и с тех пор жил на дивиденды, отчисляемые фирмами, которые купили патент. Правительственные подхалимы величали его выдающимся ученым. Официальная печать на все лады расхваливала последнее изобретение пана президента — машину для получения горного воздуха, призванную решить все мировые проблемы.

После завтрака мэр города пан Стемповский напялил свой цилиндр и повел высокого гостя в черном котелке, с манерами английского лорда показывать замок. Здесь профессор Иодковский завел президента под огромный полотняный навес. Важный, как аист, в клетчатых бриджах и гетрах до колен, ученый демонстрировал раскопки — княжескую церковь XII века.

Памятник древней русской культуры поражал своей правильной формой, ослеплял майоликовыми плитками полов. Он выступал из-под девятиметрового культурного слоя почвы как раз там, где согласно учебникам истории положено было находится костелу.

Пан президент молча слушал ученого. Потрогал плоский кирпич неправильной формы со следами, оставленными пальцами древних мастеров. Попробовал колупнуть окаменевший раствор, замешенный на яичных желтках и бычьей крови. Покачал головой:

— Умели когда-то делать!..

— О, превосходные были мастера, пане президент! — поспешил согласиться ученый и со знанием дела начал расписывать особенности древнего ремесла.

Однако восьмисотлетняя старина быстро наскучила гостю. Он провел рукой по сшитому на живую нитку полотну и перебил ученого:

— Где пану удалось достать такой кусок?

Профессор замялся:

— Мужик из одного села близ Гродно объявил себя пророком, пане президент. Суеверные крестьянки задарили его полотном. Я купил семьсот метров за бесценок — всего полсотни злотых уплатил! Скауты сшили навес — неважно, правда, но что с детей возьмешь?!

Президент слыл хорошим хозяином. Газеты умилялись тем, как он дорожит каждым государственным злотым, какие аллеи и клумбы, какие фартуки и комбинезоны носят рабочие в городке, где дымился «лисий хвост» его завода искусственных удобрений. Когда он летом приезжал туда, администрация сбивалась с ног, вылизывая поселок и территорию завода, а полиция прогоняла всех подозрительных и босых крестьянок с кошелками и бидонами.

Играя роль бережливого хозяина и здесь, президент снова пощупал полотно и покачал головой:

— Семьсот метров за пятьдесят злотых! Хо-хо!..

— Невероятно, но факт, пане президент! — почтительно склонился ученый, уязвленный в глубине души тем, что высокого гостя больше всего заинтересовал такой пустяк. — Чистый лен! Здесь его четыре акра[17]. Такая крыша из досок обошлась бы мне в семь раз дороже!

На прощанье гость блеснул эрудицией:

— Такое полотно — это отлично! В экспедиции Нобиле на Северный полюс, как выяснилось, выжили только те полярники, на ком было льняное белье!

И, оставив недоуменного профессора с его раскопками, «визитор» отправился пешком в город, где когда-то учился в гимназии.

Стемповский, на которого легли хлопоты о президенте, был из низов, но фасон держал. Он носил вислые нафабренные усы, в глазу монокль. За свое любимое словцо он получил от горожан кличку пане Ласкавый, а за привычку ездить в карете — четверостишье:

Подлинные инспекторские способности высокого гостя пане Ласкавый знал слишком хорошо. Взгляд президента не проникал глубже промашки солдата, стоящего в почетном карауле, разбитого стекла на видном месте или колдобины на улице. И пане Ласкавый постарался.

В городе был вылизан каждый камень, края мостовых обведены известью молочной белизны. Безукоризненной чистотой сверкали стекла витрин. Костелы, церкви и дворцы по главным улицам города — Доминиканской, Пилсудского, Бригидской, Францисканской — слепили глаз свежей побелкой. Радовали глаз и свежевыкрашенные рекламные щиты фирмы мыла «Елень-шихт», «Мейде-револьвер», папиросных гильз Гербево, крема «Нивеа». Кинореклама на щитах показывала Эльжбету Барщевскую, Стемповского, Высоцкого, Венгжина и Дымшу, — пусть знает пан президент, что гродненцы живут не в каком-нибудь глухом захолустье, они смотрят те же кинофильмы, что и в Варшаве. Зеленели аккуратно подстриженные молодые деревца. Оба моста через Неман, взорванные во время войны, снова соединяли берега. На гужевом мосту мелькали спицы крестьянских повозок. Нигде ни единого нищего.

Тем не менее президенту чего-то не хватало. Мэр тоскливо ожидал нагоняя.

— А велотрек еще существует? — спросил наконец президент: велосипед был его слабостью. — Когда-то я там учился ездить…

— Двухколесная машина, пане президент, давно вышла на дорогу, велотреки, к сожалению, отжили свой век, — как можно мягче постарался втолковать мэр. — И наш — увы! — зарос лопухами. Военные пытались оборудовать там ипподром, но, пане ласковый, у них, как обычно, дальше желаний не пошло!

Президент нерешительно потоптался на месте.

— Пан мэр засадил город итальянским кленом? — спохватился он вдруг. — А где же знаменитые гродненские каштаны?!

— Их уничтожил мой заместитель Мечислав Витковский, пане президент, — обидчиво заявил мэр, не сомневаясь, что встретит сочувствие. — Отдыхал в Италии, накупил там саженцев. Вернулся из Неаполя и нанял бригаду рабочих. Горожане даже демонстрацию устроили! Были, пане Ласкавый, беспорядки: побили рабочих, поломали им пилы!.. За каштаны вступились все пять наших газет, но мой заместитель вызвал полицию и настоял на своем, срубил все деревья до одного! И так, прошу прощения, он ведет себя во всех случаях. Беда мне с ним, пане президент!..

Каждый школьник из букваря знал, что легионер Метек Витковский спас Пилсудского от пули. Маршал потом устроил своего спасителя управляющим в министерстве, но национальный герой показал себя таким самодуром, что его пришлось сослать в провинцию.

Стемповский обижался, но защиты искать не смел[19]. Где уж этой мямле вступать в конфликт с Витковским! Вот как притих сразу!

На берегу Немана президент вздохнул и предался воспоминаниям.

Весной каштаны зажигали бесчисленные канделябры белых свечей. Осенью гимназисты устраивали конкурсы на лучшее изделие из каштанов, вырезали миниатюрную мебель, грибочки…

Погубить такую красоту!

Этот нахал так уверен в себе, что даже не соизволил прийти приветствовать главу государства!..

На площади перед магистратом (где казаки когда-то засекли Голуба) собрались гимназисты и делегации от населения города. Позади выстроились в каре войска. Со здания магистрата свисали длинные бело-красные полотнища с орлом.

Президент принял от детей цветы. Ванда Квятковская, дочь коменданта города, подошла с приветственной речью.

В краковском костюме с бесчисленными лентами и бусами, пылая горячим румянцем, гимназистка сделала реверанс перед паном президентом и мелодичным, как серебряный колокольчик, голосом заученно произнесла:

— Пане профессор и всему миру известный ученый! Наш дорогой гость, пан президент, который возложил на свои плечи ответственность перед паном богом и историей за судьбу граждан могучей державы легендарного короля Пяста! С маршалом Пилсудским вы отстояли для нас свободную и процветающую Польшу, а своими выдающимися изобретениями осчастливили граждан… и старых и малых…

Ванда умолкла, сбившись с заученного текста, и беспомощно глотнула воздух. Сзади послышался разочарованный вздох и движение среди гимназистов, это еще больше напугало паненку, и она окончательно запуталась:

— Теперь… Теперь самый богатый… И у кого мало денег и он не может часто ездить в Татры или Закопане и в Криницу… будет иметь в своем доме горный воздух даже бедный, и он сможет дышать им даже в своей постели… Палочки Коха, которые… И вообще пан президент когда еще учился в гимназии, то для Польши…

Паненка после неловкой паузы расплакалась. Гость отечески привлек Ванду к себе, успокоил:

— Ну-ну, дитя, не плачь! Вижу, и ты очень любишь нашу Польшу?!

— А-ха-а!.. — расплакалась еще больше паненка.

— Это главное! Да будет над тобой благодать матери божьей Ченстоховской! Вот тебе! — Он вынул из кармана портмоне и протянул пятизлотовую монету. — На конфеты!

Зато глава союза осадников генерал Бербецкий был на высоте. Он вручил гостю символический ключ от города, приложил два пальца к конфедератке с серебряными зигзагами, щелкнул каблуками и голосом, хорошо натренированным долгой службой в царской, австрийской и кайзеровской армиях, проспиртованной глоткой с пафосом прокричал:

— Великий наш гражданин и уважаемый всеми пан президент! Докладываю, что польские рыцари клянутся тебе здесь, в крепости могущественного короля Стефана Батория, в бастионе цивилизации и западной культуры на диком востоке, не допустить никакого либерализма к коммуне. Никакие большевики, швабы и мировая плутократия не оттеснят нас с занятых позиций!!! А когда попытаются полезть, мы выхватим из ножен свои острые сабли и будем их рубить, как рубили под Псим Полем, Грюнвальдом, Берестечком, Веной и Варшавой!

— Ура-а! — с готовностью и молодым энтузиазмом закричали панычи и панночки, батальоны солдат, и этот крик тугой волной покатился по площади, окруженной со всех сторон высокими строениями церквей и костелов. Голуби в панике сорвались с магистрата, и от поднятой их крыльями волны воздуха заколыхались бело-красные полотнища, и корреспонденты поспешили занести в блокноты эту деталь как зримое свидетельство теплоты и сердечности гродненцев.

Затем купцы и фабриканты преподнесли в магистрате подарки дорогому гостю. Сделано было все деликатно: в толстых адресах президент с удовлетворением ощущал тяжесть металла и купюр и, не заглядывая в сафьяновые обложки, отдавал их секретарю.

Гостя и всех собравшихся больше всех позабавила делегация «местных русинских холопов». Бородатый мужичок в свитке с достоинством, неторопливо положил к ногам президента обвязанный бечевкой туго набитый мешочек, тяжело вздохнул и кротко изрек:

— Кесарево кесарю, пане президент!..

Потом крестьянка с печальными, как бы вобравшими в себя всю мудрость и все беды земли, глазами с поклоном подала гостю рушник сурового полотна (не будешь же тащить сюда все тюки!) и нараспев объявила:

— От наших нив и полей прими, пане, солнышком согретую, щедрыми росами омытую, руками молодух обласканную, ветерками овеянную версту такого полотна.

Все с самодовольством колонизаторов долго смеялись над словами бородатого аборигена — откуда он знает такие слова?! Поспорили, уточняя, на сколько верста больше километра. Затем перешли к следующей «импрезе» — мероприятию.

ПРЕДСТАВЛЕНИЕ АЛЬЯША К НАГРАДЕ

Куратор народного образования как бы случайно проводил в кабинете старосты педсовет. Пана президента, конечно, попросили быть почетным председателем.

На повестке дня стояло два вопроса: по какой стороне улицы ходить в школу ученикам и допускать или не допускать на школьную елку еврейских детей.

После недолгих прений все пожелали выслушать мнение высокого гостя. Президент заявил, что Иисусово дерево растет для всех детей. По второму вопросу его мнение было таково:

— К порядку и послушанию, панове, надо приучать с детства. Пусть на занятия дети ходят по одному тротуару, а домой — по другому.

Биолог Ян Кохановский, независимый и строптивый, не без сарказма заметил, что дети — живая ртуть, их даже вся гродненская полиция не удержит в предложенных паном президентом рамках. Однако его голос потонул в хоре комплиментов гостю, и все с энтузиазмом одобрили мудрые предложения пана президента. На этом повестка дня была исчерпана, стали решать текущие дела.

Страстно влюбленный в природу, исходивший с гимназистами Принеманье вдоль и поперек, Ян Кохановский забил клетками со зверями все коридоры и школьный двор. Теперь он внес предложение — создать городской зоопарк.

Самолюбивому гостю не понравилась бестактность биолога при обсуждении маршрута детей, но нужно было играть роль бесстрастного государственного мужа, рассчитанную на прессу.

— Весьма похвальная инициатива, панове! — с подогретым оживлением подхватил он.

И тут же условились, что Стемповский предоставит для этого ненужный велотрек. Президент расщедрился и подарил Кохановскому все «русинское» полотно — деловой поляк найдет ему применение, а уж газетчики распишут этот жест!..

Постепенно меж гостем и присутствующими атмосфера натянутости развеялась. Державный Саваоф в строгом черном костюме, жилете и идеально накрахмаленной рубашке оказался обыкновенным стариканом с реденькими усами, дряблой шеей и тусклыми глазами. Присутствующие осмелели и друг за другом стали высказываться о наболевшем.

Главе державы представлялись, преподносили адреса и цветы осадники, купцы, чиновники, евреи, русские эмигранты, раввины, попы — все, кроме немцев, хотя в Гродно их жило около пяти тысяч человек. Ободренный успехом, Кохановский сказал и об этом. Друга поддержал профессор Иодковский:

— Как только к власти в Германии пришел Гитлер, гродненские немцы стали вести себя вызывающе. Устраивают триумфальные марши с факелами, сожжением книг на площадях, разгромами еврейских магазинов. Будто в каком-нибудь своем Мюнхене… Полиция арестовала почему-то двух человек за мелкое хулиганство и вскоре выпустила. Вообще есть основание для серьезной тревоги, пане президент! Гитлер моторизует армию, развивает авиацию — только мы все еще надеемся на коня!

В напряженной тишине президент, собираясь с мыслями, обвел присутствующих тусклыми глазами. Затем в гродненском магистрате прозвучал знаменитый монолог последнего главы Второй Речи Посполитой, сохраненный стенографисткой для потомков в качестве образца государственной мудрости своей эпохи.

— Панове, — молвил он, — значение коня для сухопутной армии не уменьшилось. Моторизация армии — всего лишь мода со всеми ее недостатками. При первом столкновении с действительностью эта мода рассыплется в прах! Страшно подумать, что будет со стокилометровой колонной машин, растянутых по бедной сети наших дорог! Машина ведь не одолеет обычного кювета, а для гнедого он забава! Что получится, если такую кишку этих спичечных коробок атакуют с флангов кавалерийские дивизии?!

— Наши рубаки посекут их, как капусту! — услужливо вставил Бербецкий.

Гость не терпел подсказок. Никак не отреагировав на воинственное заявление генерала в отставке, он продолжил:

— В такой ситуации катастрофа неминуема! Авиация? В небе самолет на виду, а ты от него можешь спрятаться. Опасность от бомбардировок ничуть не больше, чем вероятность попасть под машину при переходе улицы. Пусть Гитлер моторизует армию, пусть выпускает с конвейеров спичечные коробки для наших уланов!

Факельные шествия по всей Польше замечены. Министр иностранных дел сделал соответствующее заявление Берлину, и там торжественно поклялись не допускать подобных эксцессов! Не забывайте, панове, что в банках Третьего рейха ни грамма золота! Экономика Германии на грани банкротства!

— Разговоры о финансовом крахе Германии ведутся давно, а между тем жизнь ее течет своим порядком, — снова не выдержал биолог. — Германия вооружается, получает колоссальные субсидии… Все то, что твердили нам профессора экономики, оказалось липой! Басенки о золоте, валюте, платежном балансе, на чем должно было держаться государство, опровергается опытом диктаторских режимов, и их уже никто не принимает всерьез!

Высокий гость заговорил с раздражением:

— Я ценю, панове, вашу заботу о Принеманье, но вы должны верить своему президенту. Я держу в руках всю информацию, и, поверьте, у меня достаточно тренированный мозг… Каждый день я езжу на велосипеде, держу себя в форме и потому быстро схватываю смысл каждого явления…

Чтобы сгладить неловкость, присутствующие выразили жестами, выражением лица полное согласие с президентом и даже укоризну: кто же сомневается в истинности им сказанного?! Пан Кохановский всегда любит перечить!..

Староста пригласил высокого гостя в банкетный зал, где уже ждали накрытые столы и официанты, возглавляемые хозяином ресторана «Европа» паном Пытко.

За обеденным столом с одолженными у князя Друцко-Любецкого сервизами деловой разговор продолжался. Президенту потребовались кандидатуры заслуженных граждан для награждения их орденами и медалями.

Кандидатуры называли староста и мэр, президент кивал головой, секретарь заносил их в список.

— Поляка профессора Иодковского Юзефа — за раскопки!

— Еврея Берко Старопольского за строительство фабрики велосипедов «Вильк» — семьсот машин в год!

— Русского царского генерала в отставке Трусова — за пожертвование тысячи злотых на возведение дома «Стжельца»!..[20]

— Панове, не забудьте дать представителя от белорусинов, — напомнил президент. — Они с украинцами все кричат, что мы их обижаем!

— Предлагаю наградить мужика Климовича из-под Кринок! — подхватил староста. — От него сегодня были уже делегаты с подарками.

К концу приема по улицам старинного города процокали четыре сотни лошадиных копыт — на белых лошадках к магистрату шел эскадрон сувальских улан.

После хорошей порции овса сивки бодро фыркали, толстые офицеры и краснощекие уланы имели воинственный вид.

Подкатило, блестя, как глыба антрацита, черное ландо на резиновом ходу. В нем ездил еще губернатор, известный всей России Столыпин. Им пользовался в 1915 году кайзер, посетив только что захваченный у русских город. Запрягали его и для пана Пилсудского, когда по дороге в Друскеники маршал отдыхал в Гродно. Для исторической колымаги в городской пожарной команде специально откармливали четверку гнедых.

Держа цилиндры светлой подкладкой вверх, Стемповский со старостой подсадили президента в ландо, сами примостились напротив.

Не оборачиваясь, староста ткнул возницу зонтиком в спину. Старик с маршальскими усами отпустил ременные вожжи и крикнул:

— Вичта, вё-о!..

Перебирая ногами, четверка застоявшихся лошадей легко понесла фаэтон по мостовой. Прозвучала команда, и сотня уланов с вымпелами на железных пиках, в фуражках с желтыми околышами, выстроившаяся в два ряда, поскакала следом.

Красочный кортеж делал прощальный объезд города. Тротуары были забиты гимназистами и «стжельцами». Они нетерпеливо ждали, когда можно будет во все горло демонстрировать свой патриотизм, махать флажками и пускать по воздуху разноцветные бумажки.

Вся гродненская полиция была на улице. Стражи порядка с ремешками фуражек под подбородками внимательно следили за тем, чтобы люди не сходили с тротуара на мостовую, ждали момента уловить взгляд высокого гостя.

Опасения Шидловского были напрасными, никому не было дела до страшевцев.

Вволю насмотревшись на панский карнавал, наши «тэбэшовцы» набрали младшим братьям, сестрам и племянникам полные карманы цветных бумажек и отправились переулками на станцию.

ПРОВОДЫ И РУМБОЛЬ

На перроне уже давно блестели свежим лаком и никелированными ручками вагоны курьерского. Вдоль пульманов, как на расстрел, выстроились замершие на месте железнодорожники, а в правительственный салон секретари магистрата тащили подарки президента. У самого вокзала высокого гостя ждал узкий круг высшего света.

Сюда были приглашены и Майсак с Химкой, но полиция и шпики не пропустили грибовщинцев на перрон — много чести, — решив, что мавры свое сделали…

Кажется, один Бербецкий не сознавал важности момента. Генерал в отставке раздал детям хворостинки и муштровал малышей:

— Рота, слушай мою команду! На пле-эчо!.. К ноге!.. Шагом — арш!

Все в городе знали, кому он подражает: маршал Пилсудский имел обычай собирать в парке детишек и развлекаться таким образом. На впадавшего в детство генерала собравшиеся не обращали внимания. Разодетые дамы ни на секунду не забывали, какая им выпала честь. Волнуясь, они пытались представить себе, какое впечатление произведут их уборы, прически, принаряженные дети, гадали, обратят ли на себя внимание высокого гостя их мужья. Прикидывали, что будут завтра рассказывать тем, кто не удостоился чести быть сюда приглашенным.

Центром другой группы был командующий войсками военного округа генерал Румболь.

Заслуженный легионер, владелец двух поместий вел себя независимо: интеллигентное лицо энергичного пана не выражало ни страха, ни волнения. Расшитый серебром и подогнанный по сухощавой фигуре мундир делал генерала статным и моложавым. Окружавшие его офицеры старались подражать ему во всем.

Генерал недавно вступил в конфликт с семьей самого президента. Во всей этой истории он вел себя по-рыцарски, и офицеры без колебаний приняли сторону своего начальника.

Дело было так.

Румболь отдыхал на море. Однажды поднялся ветер, море почернело и покрылось бурлящими валами. Пронзительно закричали чайки, тревожно зазвенел сигнальный колокол спасательной службы, и купальщики заторопились на берег. Именно в этот момент каким-то двум типам вздумалось выйти в море на яхте. Утлая скорлупка тотчас же перевернулась. Пассажиры стали отчаянно барахтаться в волнах. На берегу в панике заметались две дамы.

— Спасите их! — кричала одна. — Они же плавать не умеют! Езус-Мария, что будет?

Ветер обдавал людей солеными брызгами. Никто и не думал лезть в шальную круговерть, а до спасателей было далеко.

Румболь был отличным спортсменом. Он сбросил одежду, размашистыми саженками пересек пенистые гребни бешеных волн и добрался до перевернутого суденышка. Тонущие стали тянуть спасателя на дно. Генерал оглушил обоих ударами кулака и потянул, как котят, к берегу. Курортники встретили его на берегу дружными аплодисментами.

Один спасенный очнулся, пробормотал благодарность, второй же был без сознания. Тяжело дыша, Румболь уложил его на песок перед дамами, приказал:

— Откачивайте этого дурня!

— Пане генерале, вы забываетесь! — обиделась дама помоложе. — Перед вами мой муж, министр Пшибышевский!

Только теперь генерал понял, что имеет дело с женой и дочерью президента. Это не смутило его.

— Берите, пани, своего идиота, который, не умея плавать в шторм лезет в море, и спасайте его! У меня ноги сводит от холода!

Так Румболь не дождался благодарности. Он был уверен, что президент выскажет ее сегодня на перроне: ведь тут не было ни его жены, ни дочери. Не сомневались в этом и офицеры, хотя и недоумевали, почему их генерала не пригласили в магистрат, где присутствовал даже комендант гарнизона.

— Женщины могут рассорить кого угодно! — льстил начальству франтоватый полковник Квятковский, пребывая в отличном расположении духа. — Вчера в Варшаве виделся с генералом Яхонтом. Его солдаты охраняют квартиру президента. Один рядовой вздумал вести дневник. Генерал поинтересовался записями этой деревенщины и прочитал:

«Сегодня в гороховом супе выловил две порции мяса. Стоял на посту у Бельведера. Дочери президента пригласили олимпийскую чемпионку Валясевичувну тренировать их в беге. Носились по парку. Ну, сиськи же и тряслись!..»

Грянул взрыв хохота, дружного, сытого хохота довольных собой и здоровых мужчин.

В это время до вокзала донеслись восторженные крики:

— Hex жие!..

— Пану президенту ви-ват!

— Гура-а!

Наконец черное ландо вкатилось на привокзальную площадь. Уланы развернули коней и стали сдерживать бушующую толпу.

Гарнизонный оркестр грянул туш.

Энтузиазм молодежи передался и президенту. Его глаза уже блестели, по щекам разлился старческий румянец. В сопровождении старосты и мэра, приняв цветы от детей, он стал обходить дам, находя для каждой приветливое слово. Пожал руку генералу Бербецкому. Осведомился у полковника Квятковского, не слишком ли переживает панна Ванда недавний конфуз, и попросил передать дочери, что он всегда будет ее помнить. Затем, не взглянув на Румболя, зашагал в салон.

Генерал еще не знал, что в Варшаве уже лежал подписанный маршалом приказ о его отставке. (И поделом! Пусть зарубит себе на носу: зятья президента не тонут, кулаком по башке бить их нельзя, тем более обзывать дурнями!)

Как только высокий гость исчез в тамбуре правительственного салон-вагона, к поезду подкатила стальная громада французского паровоза с бело-красными флажками, скрещенными перед котлом. В вагоны начали впускать немногочисленных пассажиров — курьерские ходили полупустыми.

Вошли в вагон и «тэбэшовцы» из Гродно и Страшева.

— Дежурный по станции попался знакомый! — шепнул им на прощание Шидловский. — Он позвонил в Вильно, вас встретят там!

МНЕНИЕ МАЙСАКА О ПРЕЗИДЕНТАХ

Грибовщинцы возвращались по тому же Индурскому шоссе домой. То, что их не пустили на перрон, ни Майсака, ни Химку не волновало: они знали свое место и очень бы удивились, случись иначе.

Химка везла Лизе подарок из города — два стакана семечек, пару булок и бутылку лимонада. Она чувствовала себя так, будто, удачно продав борова на ярмарке, с мужем возвращалась домой.

— Слушай, Петрук, — осторожно поинтересовалась она, — а президент — это будто царь, правда?

— Да. Царей поскидывали и спохватились, что без головы ни черта не выходит, вот и придумали себе такую замену.

— А почему ты спрашиваешь об этом? — через некоторое время спросил возница.

Тетка испугалась:

— Ах, бо-оже, ты не подумай чего-нибудь плохого! Сама знаю, что всякая власть от бога и грешно сомневаться в ней! Но спрашиваю так просто — интересно… Будто вот с самим государем повстречалась! Скажи родному брату — не поверит!

Возница глубокомысленно помолчал.

— Ат, какие теперь цари! Вот когда-то цари были! — начал он. — Видные из себя, с коронами на голове! Скажем, Петр Первый. И топор мог на наковальне выковать, и подкову, и черенок на токарном станке выточить, и зубы людям вырывал, да еще каждое воскресенье в соборе на клиросе пел!.. А каким был ученым: знал наизусть евангелие, псалтырь, часослов, всего апостола! А этот?.. Может, и ходит по воскресеньям в Варшаве своей петь в какой-нибудь костел или часовню, но разве спое-от так?!

У дядьки Майсака удивительно соединялись элементы мужицкой практичности, энциклопедических знаний, приобретенных годами службы в церкви, с тем простодушием и наивностью, которые даются иным людям от рождения и навсегда.

Помолчав, он добавил:

— Тот, холера, и полководец еще какой был — генерал! Ого, как шведа размолотил под Полтавой! А этому дай полк один — и то не знаю, справится ли с ним! Как, Химка, думаешь?

— А кто его знает… — растерялась тетка.

С минуту слышны были только стук и цоканье подков о камни.

— Э-э, куда такой мямле даже на лошадь взобраться! Видала, как его, будто архиерея, под ручки из кареты доставали, а потом еще и цветочки преподносили! Даже гадко, тьфу!..

У Химки были свои переживания.

— Завели ему полотно подавать, я и загляделась на молодого. Во всем синем и в шапке блестящей такой… А меня пан штурхает в бок и шепчет: «Не туды глядишь!..» Я отвернулась и вижу: а длинный, а старый, и никакого золота на ём! Как Авхимюк, а костюм как у войта!..

— Ладно, Химочка, мы с тобой свое сделали, паны теперь не так должны цепляться к нам!..

В ВАГОНЕ КУРЬЕРСКОГО

В превосходном настроении ехали в Вильно и наши хлопцы. С жадностью молодых и здоровых людей, которым не так уже часто приходилось бывать дальше соседнего села, они ко всему приглядывались. Им еще не приходилось видеть такого обходительного кондуктора в лайковых перчатках, — проверяя билеты, он компостером щелкал осторожно, точно жалел их, и каждому пассажиру говорил: «Дзенкуе!» Паровоз на остановках трогался с места так плавно, что страшевцы этого и не замечали. А за тоненькими, в одну филенку, стенками была такая компания — страшно подумать!

Столько увидеть и пережить за один день!

— Чем это пахнет, хлопцы? — Коханович потянул носом и выглянул в коридор. — Ага, это их дети что-то едят!..

Выглянули в дверь и остальные.

По коридору бегали паныч с паненочкой, ели не то яблоки, не то помидоры и беззаботно швыряли толстую кожуру за окно. Бывало, идя за стадом, они находили эту оранжевую кожуру, сухую и сморщенную, на путях, пробовали ее на вкус и плевались — до чего же невкусной казалась им панская пища!

А на самом деле они жрут; холера их возьми, сочный и пахучий плод — даже в носу щекочет. И называется как смешно — апельсином!

— А этот их президент так себе! — поморщился Николай. — Сморчок, хоть и высокий очень! Одень деревенского деда этак, вымой его в бане да покорми пару недель, нисколько не хуже будет!

— А я глядел и думал: и про такой червивый гриб мы были вынуждены зубрить стишок! — удивлялся Крейза. — Из-за него учительница меня после уроков оставила…

Перед Вильно в вагон ворвался мальчик с кипой свежих газет в кожаной торбе и звонким голосом прокричал:

— Последние новости: президент в Гродно! Экстренный выпуск, за десять грошей!

Коханович сунул газетчику монетку:

— Ну-ка, ну-ка, что там паны шрайбуют, посмотрим!.. «Сквозь тяжелые свинцовые тучи, несколько дней висевшие над древним городом, над Неманом, внезапно пробились радостные лучи солнца. Ликовала природа! Ликовали и сердца гродненцев при мысли, что в их город приезжает пан президент. Им выпало большое счастье пережить волнующие минуты близости к Самому Достойному Человеку Второй Речи Посполитой!..»

— Ну и ловко же расписывает продажный брехун, видали мы твоего «человека»! — прокомментировал Николай, опуская целые абзацы.

— «…Но может ли быть высшее счастье, возможна ли большая награда, чем в знак любви и уважения к Маестату вложить в Достойные руки Высокочтимого Гражданина символический подарок! Чести подобной удостоены фабрикант Старопольский, помещик Обриен-Деляси…» такой-то и такой… Холера вас возьми, падлы, раздариваете друг дружке подарки!.. «Мужик из села Грибовщина, белоруссин?..» Что-о? Из Грибова?!

Николай от удивления раскрыл рот. Опешили и его друзья.

— Так вон куда они перли свое полотно! — воскликнул через минуту Ленька Цвелах.

— И не признались! — удивился его друг.

— Такая добренькая, святая, а вон куда ее занесло! — зло сверкнул глазами Николай. — Ну-у, Химочка, смиренница, пустит тебя теперь в дом братец, подожди-и!..

Когда забастовали в Студянском лесничестве лесорубы, полиция арестовала парней, а в деревню завезла штрейкбрехеров. Гродненский проходимец Судецкий тогда и прельстил Ленькину Лизу.

— Тьфу, холера, а мы еще на их возу ехали! — плевался теперь Цвелах.

— Знали бы мы, куда они едут, увидел бы президент полотно, как свое ухо! — утешал Леньку Крейза. — Ты первый сунул бы цигарку с самосадом в сувой!

Поезд прибыл на станцию назначения, остановился. В вагон ворвался железнодорожник в конфедератке с малиновым кантом:

— Кто здесь родичи Шидловского?

Гродненцы отозвались.

— Баста, коллеги! Шлюс!.. Ваш съезд отменили, холера ясна! Делегатов ловят!

— ?!..

— Как же! Дозволят вам паны собраться, что-то там решать! Фигу вам с маком, а не съезд!

— Что же нам делать? — растерялся Николай.

— Пока не высовывайте носа, сидите здесь! Им и в голову не придет, что вы такие нахалы — ехали в курьерском вместе в паном президентом! Когда вагоны отволокут в парк — бегом в Порубанский лес!

Хлопцы вдруг почувствовали усталость. В кармане ни гроша. Ноют натертые ноги. Бессонная ночь, еда всухомятку, скитание по городу, напряжение — сказалось все сразу. С минуту они чувствовали себя беспомощными, как дети. Грибовщина, Альяш, остальные проблемы, с которыми они ехали на съезд, — все отошло на задний план. Надо было решать, как уйти от облавы, как преодолеть двести километров обратного пути.

АРХИЕРЕЙ И ПОСТРИЖЕНИЕ АЛЬЯША

Православное духовенство не могло не видеть, какую популярность завоевал Климович у паствы, но долгое время сквозь пальцы смотрело на кипучую деятельность пророка. Возведение храма поставило, однако, церковных сановников перед необходимостью решать проблему: сектант, раскольник, самодур и анархист — все это так, но — храм построен. Что с ним делать?

Думали год, думали второй…

Чтобы не остаться в дураках, не оттолкнуть от себя верующих, а главное — чтобы наложить лапу на богатства Альяша, духовенство решилось наконец действовать. Настал день, когда в глухое сельцо прикатил со свитой из Гродно в шикарном лимузине сам архиерей, владыка Антоний.

Архиереи, как известно, ради пущей важности нарочно заставляют верующих долго себя ждать, что породило поговорку об архиерейской пунктуальности. На этот раз дело не терпело отлагательства, владыка Антоний явился в Грибовщину даже ранее намеченного срока. Ему пришлось придержать в хвойничке свой американский «крайслер» с тонкими спицами, облитыми белой краской. Сотня босоногих мальчишек, среди которых находился и я, окружила машины, которые еще дышали разогретыми моторами, от них шел острый запах бензина. Дети то смотрели на машины, то пожирали глазами длинноволосых пассажиров: паны не паны, деды не деды…

Би-би-и! — посигналил архиерейский шофер.

На секунду все как бы поменялись ролями. С серьезностью взрослых перепуганные дети сыпанули в поле. Бородачи по-детски весело рассмеялись.

Наконец появилась делегация мужиков. Достойный гость в одну руку взял архиерейский жезл, в другую — серебряную дароносицу, что вез в подарок новому храму, и позволил вывести себя из машины. В сапогах, только что смазанных дегтем, в костюмах, надеваемых раз в году, выбритые и моложавые, дядьки неуклюже взяли владыку Антония под руки и повели на святой взгорок, где его с напряженным интересом ждал людской муравейник — тысяч сорок мужиков и баб во главе с Альяшом. Обученные Химкой маленькие девочки в белых одеждах бежали с кошелками в руках впереди и лепестками жасмина усыпали дорогу, по которой шествовал архиерей.

Погода была точно по заказу, поистине эдемская, — слегка начинало припекать, в ласковом небе неподвижно висели легкие белые облака, а свежий воздух был чист и прозрачен, хоть вырезай из него кристаллики. Процессия двигалась медленно. Архиерей с торжественной важностью шагал по тропе, усыпанной лепестками, во главе свиты протодиаконов и попов. Словно украшенное бриллиантами, искрилось на солнце парчовое одеяние владыки, целый сонм стихарей и риз, огнем горела дароносица, слепила глаза.

Молчаливое, сгорающее от любопытства людское море раскололось надвое. Дюжие мужики взялись за руки, образовали две цепи, и архиерей вошел в живой коридор. Каждый непременно хотел увидеть его, тянулся, как мог, и потому казалось, что по зыбкому морю голов пробегал вихрь. Тысячи нетерпеливых ног месили песок, поднимали пыль, — прорезанная солнечными лучами, она нимбом вставала над пышной процессией.

Толпа напирала, нетерпеливо гудела, как огромный пчелиный рой, вылетевший из улья, начавший роиться и жужжать вокруг матки у яблони. Уже казалось, что охваченная неудержимым стремлением к зрелищу толпа прорвет слабую цепочку мужиков, растопчет архиерея, сметет его свиту. Но на помощь владыке Гродненской епархии неожиданно пришла тетка Марыся, жена старого Руселя. Ей было уж под восемьдесят, но она вдруг затянула звучным молодым голосом:

Церковный хор, тысячи женщин будто только и ждали этого сигнала — подхватили молитву и стройно запели:

И простенькая мелодия, отшлифованная сотней поколений таких же исполнителей, магия древних и непонятных слов захлестнула людское море, вмиг его успокоила.

О сила хорового пения!.. Если «религия — опиум народа», то больше всего этого «опиума» в церковном пении!..

Мелодия росла, крепла и, достигнув кульминации, казалось, заполнила все вокруг. Исчезла грань между действительностью и грезами, люди перестали ощущать под ногами почву, сделались как бы невесомыми, отрешенными от всего, что удерживало их на земле. Все было так торжественно, величаво, что даже старый полициант, приставленный следить за порядком, повернулся в сторону кринковского костела и воровато перекрестил лоб всей ладонью.

Архиерей уже без помех под густым переплетением гирлянд из дерезы прошел в храм, наполненный прохладой и терпким запахом березовой листвы, приложился губами к Альяшовой иконе — Ченстоховской божьей матери, как бы не замечая, что она католическая. Медленным движением владыка взял с блюда крест, отец Яков из Острова накинул на него лиловую мантию, и освящение началось.

Два десятка попов в раззолоченных ризах, возглавляемые архиереями, совершили положенные таинства. Так же торжественно, внушительно, без малейшей заминки — точно всем спектаклем руководил опытнейший дирижер — отпели, отмолились. Величественно обошли новостройку крестным ходом, помахали кадилами на позолоченных цепочках, окурили ладаном убранные свежими березовыми ветками стены и наконец присвоили церковке имя святого Ильи.

Владыка Антоний не спешил уезжать из Грибовщины. В течение нескольких дней он был по горло занят хлопотами.

Все церковные хоры были завалены полотном и другими подарками, не находившими сбыта у торговцев. Архиерей провел их инвентаризацию, нанял повозки и отправил в Гродно десять тысяч метров льняного полотна, пять тысяч рушников да с тысячу ковров и с удовлетворением сказал секретарю:

— Теперь все монастыри епархии надолго обеспечены бельем!

Затем распорядился изготовить жестяные копилки для денег и расставил их перед иконами и у ям, откуда верующие брали в узелки святой песочек.

Прогнал от храма кринковских торговцев, запретил подпускать их и близко к церкви, пообещав всем необходимым снабжать со складов консистории.

Иконку Ченстоховской божьей матери, память Юзефины, поместил в самый дальний угол церкви.

Выбрал недалеко от храма место под филиал гродненского монастыря, и землемер из Соколки незамедлительно размерил теодолитом площадку, расставил колышки.

Затем, подарив Альяшу золотой крестик, владыка Антоний приступил к следующей церемонии — посвящению Альяша в монашеский сан. Пострижение в иночество — церемония сложная. Опасаясь, что строптивый мужик выкинет какой-нибудь фокус, архиерей сократил обряд до минимума.

Два архимандрита подвели к владыке Альяша в одном белье, поднесли ножницы. Владыка приказал:

— Возьми ножницы и даждь ми я-а!..

Альяш все перепутал и подал серебряный предмет не тем концом. Архиерей его выручил, сам трижды бросил наземь и трижды поднял ножницы, а затем подрезал ими космы новообращенного, дав ему новое имя — Иоанн. Священники трижды пропели «Господи, помилуй», напялили на дядьку подрясник, и на этом пострижение окончилось.

Службу в церкви архиерей поручил вести отцу Якову, приказав Альяшу сдать строение под расписку протоиерею Кринковского собора отцу Савичу.

В помощники иноку Иоанну владыка дал молодого игумена Серафима с тремя монахами, которых предусмотрительно захватил из Гродно.

В последний день владыка Антоний с утра до полудня стоял на паперти, давая бабам возможность обслюнявить свою мясистую, волосатую десницу поцелуями и благословляя каждую.

Только коренным образом реформировав грибовщинскую общину, владыка отправился домой.

БУНТ ПРОРОКА И ОБЪЯВЛЕНИЕ «НОВОЙ ВЕРЫ»

Поселившись с монахами в селе, отец Серафим как бы стал помогать Альяшу — иноку Иоанну. От архиерея не отстал виленский католический епископ, отправив для равновесия в Грибовщину представителей «Живых ружанцев»[21]. Село, где каждый человек всегда на виду, получило новую тему для пересудов и сплетен.

Вечерами игумен Серафим, представительный молодой мужчина с черной густой бородой и ослепительной белизны зубами, зачастил к Чернецким. Хозяевам из-за домашних дел разговаривать недосуг, и игумен терпеливо возился с малышами, пока не появлялась Зоська из «Живых ружанцев». В расшитом краковском кожушке и в высоких, зашнурованных до колен ботинках, не поднимая глаз на мужчин, она бросала: «Слава Иисусу Христу!» — и принималась раздавать детишкам сласти, мастерить из тряпья кукол; отец Серафим в это время всегда почему-то торопился уйти домой.

Когда затем уходила и Зоська, любопытная тетка Настя выглядывала-во двор и каждый раз видела, как маячит у хлева тень игумена. Будущая монашка подходила к нему, и они растворялись в темноте.

— Вот еще фокусы! — плевался Николай. — Будто нельзя встретиться без посредников! Ходят сюда, только время отнимают!..

— А тебе что, жалко? — вступалась тетка Настя за святую пару. — Девушка должна докладывать начальнице, где была, у них там, думаешь, мед? Живут, как в казарме, а каждому хочется на волю, вот и заходит к нам!

— А-а, поэтому она и кожушок летом носит?

— Ну, слава богу, дошло до него! — издевалась Настя над мужем. — Можно подумать, сам не был молодым… Смотри не выдай их, если мать игуменья спросит!

— Да мне-то что? Я даже рад! И сам не раз думал: молодая, красивая — и ни людям пользы, ни себе!

Что касается помощников отца Серафима, то они проводили время не столь романтично.

Шурка Банадиков приехал из армии на побывку и отправился ночевать в гумно. Парень лежал на сене, вдыхая знакомые с детства запахи и радуясь, что он дома, как вдруг скрипнула дверь и в гумно вошли двое. Мужчина бормотал что-то невнятное по-русски, а женский голос отвечал по-польски:

— Zaczekaj, bo mi porwiesz wszystko, jak wtedy! Ja sama!..[22]

Ритмично прошуршала солома. Послышались два глубоких вздоха. Тогда снова скрипнула дверь и наступила полная тишина.

Шурка вылетел из гумна.

— Видать, отец Владимир из Альяшовой шайки снова с католичкой баловался! — проворчал отец. — Говорил тебе — подопри изнутри дверь цепом! У нас, сынок, теперь такое творится, что и в городе не увидишь!..

Третий монах от скуки запил и дошел до того, что нередко спал под забором. Но так было только вечерами.

Днем монахи исправно выполняли обязанности, возложенные на них консисторией. Все подарки, которые народ продолжал нести пророку, монахи аккуратно приходовали и отправляли в Гродно. Вскоре Альяшу и его ближайшему окружению не на что было купить даже соли и керосину. Инок Иоанн сообразил, что его обвели вокруг пальца.

Альяша, как библейского Адама, подтолкнула к бунту женщина.

Настя Чернецкая шла по воду и у Альяшова дома увидела красочную картину. Хозяин в темном монашеском клобуке, длинном подряснике, подпоясанном толстой веревкой, косил в огороде клевер для буланого, а Тэкля, держась за штакетину, обливалась горючими слезами. Грибовщинские женщины принимали близко к сердцу переживания необычной пары, и Чернецкая не отказала себе в удовольствии постоять, послушать.

— Альяшок мой лю-убый, голубок мой ненагля-адный, сиротиночка ми-илая, дитятко ро-одное! — громко, чтобы слышали соседи, причитала Тэкля. — Почему мне нельзя поухаживать за тобой, рубашечку твою постирать, еду тебе приготовить? — Тэкля старательно имитировала старых плакальщиц.

— Отстань! — рявкнул Альяш. — Не скули тут, как сука!

Тэкля не унималась:

— Зачем ты им поддае-ошься? Отцу Серафиму с Зоськой встречаться можно, а почему нам с тобой запрет вы-ышел?! Разве ему католичка пара, разве так в святых книжках пишется? А у нас с тобой и ве-ера одна…

— Не твое дело! — несколько спокойнее проворчал Альяш, махая косой уже не так ровно. — Не лезь не в свое…

Тэкля еще настойчивее тянула:

— Чтоб того архиерея паралич разбил, какую одежду он на тебя напя-алил, на смех людям вы-ыставил! Как Самсону, рученьки-ноженьки спеленали!.. Обдурили нас буржуи, обдури-или, кудри твои шелковые остри-игли, крылья соколу обрезали!.. Разве ты когда-то таким был?!

Как и положено настоящему мужчине, Альяш женских слез не выдержал. Остановился вдруг, подумал и заговорил, обращаясь не то к селу, не то к небу:

— Что-о, одели меня, падлы, в эти лохманы и думают — купили? Командовать мною будут? С кем говорить, с кем жить прикажут? А я уже ничего не стою?! В своей церкве не имею права даже за клирос зайти?.. Серафим, молокосос какой-то, будет учить, как мне говорить с народом? Мелочь совать на керосин и свечи?.. А кто он такой и откуда взялся?! Где вы были все, где был этот щенок, когда я своими мозолями, горбом своим, жилы вытягивая, церкву строил, когда последнюю корову, последнюю картошку на иконостас продал?! В Гродно сидел, чаи с кренделями распивал, а теперь мной понукает, прохвост!.. Не на того напал! Постойте же, попы-шкуродеры, я вам устрою фокус! Меня еще чудотворец кронштадтский учил, как обходиться с вами!..

Чернецкая явственно слышала — пророк крепко выматерился. Стал быстро вытирать косу травой, но, раздумав, швырнул ее на клевер и быстро выбежал с огорода.

Вскоре он уже был в церкви. Послал детей за монахами, а старшего подростка попросил выломать ореховую палку.

— Только толстую! — бросил он вдогонку парню.

Слух о готовящейся расправе разнесся по селу — многие слышали вопли Тэкли и видели, с каким лицом выбежал пророк с огорода. У церкви собралась толпа.

Когда подошли монахи, Альяш у всех на виду сорвал с себя подрясник, скинул клобук и начал остервенело их топтать. Остолбеневшие бабки, с ужасом глядя на него, забыли даже перекреститься.

Расправившись с одеянием, Альяш схватил услужливо принесенную внуком Авхимюка палку и обрушил ее на монахов. Путь к бегству был отрезан толпой, и пророк лупил их, приговаривая:

— Вон, вон отсюда, падлы, чтобы ноги вашей тут больше не было! Пьянки развели, бродяги, блуд?! Вы со своими архиереями да попами веру продали — и меня на это подбиваете?! Альяша купить захотели? А дулю видели?! Валяйте в свое Гродно и скажите вашему владыке: я ему больше не Иоанн! Нашел дурня! Суеверию его Я буду потакать?.. Еще и Иоанном назвал, как чудотворца кронштадтского, — думал, так я ему и поддамся?!

Старик поднял с земли порванный подрясник, швырнул его монахам.

— И лохманы эти ему несите!

Оттого, что их гонят, что рушатся планы, а на позор смотрит чуть ли не вся деревня, монахи растерянно топтались на месте, наступая на полы своих подрясников. Но удирать не спешили: куда девать себя, если выгонят из монастыря?! Чтобы смягчить гнев и кару, которые ждали их в Гродно, они терпеливо сносили побои, смиренно выслушивали оскорбления взбешенного старика и только затравленно зыркали на толпу.

— Отдадим, дядько Альяш, отдади-им! — лепетал игумен, подбирая пыльный подрясник.

Толпа расступилась, и монахи поплелись от церкви. Разъяренный пророк вырывал из земли колышки, которыми была размечена площадка под монастырь, и бросал их вслед уходящим…

— Вон бездельники! Щенки архиереевы!.. Кончилась ваша лавочка в Грибовщине! Ваш Антоний хотел сюда свою шайку монахов сунуть?! Не будет больше поживы вашему толстобрюхому, не будет!

Альяш погрозил им кулаком.

— Чучела! Слетелись сюда, как воробьи на конские яблоки!

К вечеру сбежалось много богомольцев из окрестных сед, и все еще разгневанный Альяш объявил: открывается новая вера «ильинцев». Согласно «новому учению» для налаживания контакта человека с богом дармоеды вроде митрополита, архиерея, попов и монахов не нужны. Мужики сами могут сноситься с богом, без посредников и консисторий.

— Мужики все бедные? — спрашивал пророк собравшихся и сам же отвечал: — Это верно! Зато все они равные и праведные, потому что живут своим трудом, не знают разврата. Они выше попов и панов, и, значит, ближе к богу!

— Конечно, мы ближе! — загалдели мужики и бабы.

Альяш продолжал:

— Кому нужно дитя крестить, приноси, окрестим!.. И даже исповедуем, — думаете, хуже попа? Исповедовать будем всем миром, как, я видел, делал это Иоанн кронштадтский, — все станут на колени и покаются, кто в чем грешен. А то говори о своем грехе одному попу на ухо! Не, эти гривастые так придумали, чтобы больше денег у людей загребать! У нас будет так: за исповедь, за крестины, за похороны — никакой платы! Разве что сам человек положит, сколько не жалко, на храм. Это его дело!

— Файно-то как будет!! — ликовали бабки.

После пророка слово взял «министр пропаганды» и придворный теолог грибовщинской общины Александр Давидюк. Он подвел теоретический фундамент под высказывания пророка:

— Для чего нам нужна вера? Для очищения, истинно вам говорю! Чтобы очиститься, народы Средней Азии приносят в жертву агнца, индусы совершают омовение в Ганге, племена дикарей в Африке разжигают костры и проходят через огонь, поляки спешат в Ченстохов… А я ради этого бросил хозяйство в Камене и пришел в Грибовщину! Долгое время на душе у меня было легко и светло, будто я снова на свет народился или сходил в Иерусалим! А как посадили нам на шею монахов, как прижали отца Илью, так у меня и руки опустились! Скажу вам, братья и сестры, будто на исповеди, — даже к выпивке потянуло! Начал я ругаться да лениться. И ничего не мог с собой сделать, ибо вселился в меня нечистый, накопилась во мне погань! А почему? Потому, что не хватало мне власти пророческой, какую застал я здесь в первые дни!

— И нам не хватало! — пораженные ученостью оратора, закричали богомолки.

— Тут запьешь, если не дают верить в кого хочешь!

Давидюк задумался, глядя поверх голов куда-то вдаль, будто видел одному ему открывшуюся заветную цель, а потом заговорил спокойнее:

— Правильно сделал отец Илья, наш пророк, что прогнал монахов! Как ветшает старый дом, так и вера наша за две тысячи лет устарела, требует обновления. Змеи завелись в церквах, всю кровь из нее выпили! Вместо колоколов медных обручи колесные висят или куски рельсов! Вместо дорогих икон драные хоругви дырками светят! Разве духовенству церковь мать?!

Давидюк обвел всех взглядом:

— Пастыри наши брюхо себе нагуливают, стадо божие распустили. А кому церковь не мать, тому и бог не отец, истинно вам говорю! И послал нам господь через отца Иоанна кронштадского пророка Альяша, чтобы обновить святую веру, которой поклонялись деды наши и прадеды, когда еще не было ни попов, ни архиереев, ни панов, ни монахов, а жили только честные пахари да скотоводы, — обновить, отремонтировать и вернуть ее людям свежей и сильной!

У оратора стала набухать жила на шее. Он гремел:

— Первосвященники не верили в пришествие Христа и были покараны еще в древнем Риме. Другие священники с архиереем Антонием плясали под дудку Пилсудского, помогали панам закрывать святые храмы, искоренять православие, пытались заставить нас говорить по-польски, не верили в призвание Ильи всевышней силой, потому господь сурово карает и их — отнимает послушание у паствы! Наш отец всемогущий и мудрый, помазанник божий Илья, призывает третьих священников — они все будут из простого народа, как и сам пророк, как и все мы! Братья и сестры, веселитесь и радуйтесь такому событию, наша вера воскресает! — торжественно воскликнул Давидюк. — Очищение сошло на нас с неба! Поздравьте же друг друга с праздником, и возликуем!

Толпу охватил восторг.

— Свершилось!

— Окурим ладаном церковь, чтобы и духу поповского в ней не осталось.

В хмельном возбуждении, плача от счастья, богомольцы бросились обнимать друг друга. Слышалось звонкое чмоканье и ликующие возгласы:

— Поздравляю тебя, сестрица!

— И я тебя, брат!

— Благодарим тебя, пресвятая богородица, что ниспослала на нас силу и благодать духа твоего! — зачастила скороговоркой Руселиха. — Спасибо тебе, мать наша и заступница, пречистая дева Мария! Христос воскресе!

— Не греши, Христина, не пасха же ведь…

— И воскресе!.. Не сын божий — правда наша воскресла! — поддержала свою дочь старая Марыся.

АЛЬЯШ, ШКОЛА И ПЕРВАЯ НАГРАДА

Популярность пророка росла как на дрожжах. Каждый его шаг, каждое слово благодаря хорошо налаженному беспроволочному телеграфу, какой являлась настроенная на одну волну, однородная масса, многоголосым эхом отзывалась в сердцах неграмотных, забитых крестьян.

Поступок Альяша потряс богомольцев, а его призыв — церковь без попов — произвел переворот в их сознании.

Сельские учителя засыпали жалобами правительственные учреждения, редакции газет: многие «ильинцы» забрали из школ детей, чтобы отправиться с ними в Грибово; создавались детские хоры, которые разучивали гимны в честь Альяша:

На родительском собрании в Городке мой классный руководитель стал рассказывать о своем походе под Бельск, куда уездный куратор народного образования посылал учителей в помощь местным педагогам.

— Чему полезному в своих школах вы учите? — встретили в штыки учителей матери-бельчанки. — Может, вы рассказываете им, как стать ксендзом? Как слушаться родителей? Новым молитвам обучаете наших сыновей и дочек или как сеять хлеб?.. Не-е, холера вас возьми! Вы учите, например, что земля круглая, как арбуз, и вокруг солнца летает! И надо же додуматься до такого! Каждый дурак знает, что она не круглая и никуда не летает! А ребенку только скажи — он будет повторять!

Учителя принесли глобусы и показали теткам, отчего бывает затмение, день и ночь, терпеливо объяснили движение планет.

— Всегда говорили, что солнце вертится вокруг земли, и всем было хорошо, а теперь придумали, будто земля вертится вокруг солнца. Ну и что? — опять возмутились бабы. — А нам от этого какой толк? Нашли чем детские головы забивать!

— Я спросила своего, как зовут сыновей Ноя, так Сима, Хама назвал, а Яфета — нет! А уже в пятом классе учится!..

— Учителям — что? Лишь бы денежки получить за работу. А нас дети должны кормить и досматривать, когда мы состаримся, поэтому мы о них и печемся! В Грибове они по крайней мере научатся, как уважать старших!..

— А ведь правду говорят бельские бабы! — поддержали их тетки на собрании в Городке. — Чему вы учите? Вырезать из разноцветной бумаги узоры?! Из-за этого переться малому и в дождь, и в снег шесть километров?! Пусть лучше дома сидит, а вырезать я его сама научу: он мне по хозяйству поможет, и обувь целее будет!.. А то еще водите по болоту, разных жаб и жуков с ними ловите да на окна в банках выставляете! В голову вбиваете, будто человек от обезьяны вышел!.. Так только цацалисты когда-то брехали!..

— А в учебниках ваших что показано? В одном, ей-богу, у своего парня я нашла голую девку с собакой, там еще написано, что такие боги были когда-то!

— На уроке гимнастики у вас руками и ногами машут! Он, пока пасет коров, так намашется, что ложку с трудом несет ко рту!..

— А моего учителка поперла из класса, — видите, ноги грязные! Так они же не грязные, а закорели и такие черные и будут, что, мне отрезать их теперь?!

Родительского собрания и в нашей семилетке не получилось. Зато оно надоумило Рыгорулько не пустить в школу своего Костю. Возвращаясь с собрания, он всю дорогу уговаривал маму:

— Забери и ты своих хлопцев из школы! Посмотришь, испортят тебе паны их! Читать уже умеют, считать тоже, а дальше из-за денег учителя придумывают разную чушь и забивают ученикам головы! Малому что? Лишь бы коров не пасти, лишь бы компания! Разве твое дитя лучше выучат чужие люди?.. Черта с два, это еще мой тато говорили!..

На второй день после родительского собрания в нашей школе недосчитались не одного Кости — семнадцать родителей последовали примеру бельчан!

Теперь уже и городские педагоги потребовали от старосты, чтобы он дал распоряжение полиции — заняться пророком и распространением «нового учения ильинцев». Но такого распоряжения не последовало. Зато в Белостокской газете появилась выписка из правительственного указа:

А вскоре по почте пришла и орденская книжка с предложением пророку — в десятидневный срок выкупить орден стоимостью двадцать злотых в белостокском магазине регалий[23].

ИНСТРУКТАЖ ЛОМНИКОМ «ТРЕТЬИХ СВЯЩЕННИКОВ» И ЕГО РЕЗУЛЬТАТ

«Новое учение» переживало период бурного роста.

Находились все новые и новые фанатики, покинувшие свои семьи, отрекшиеся от земли и посвятившие себя служению пророку. И если вначале это были женщины, как натуры более эмоциональные и скорые на подъем, то теперь к Альяшу хлынули мужчины. Иной дядька переезжал в Грибово с женой и всем своим скарбом, а бабе объяснял:

— На всякий случай жить будем ближе к правде!

«Новое учение» разрасталось и нуждалось в новой организации. Наиболее рьяные из его последователей образовали сплоченную когорту «третьих священников», «святую троицу», «святую пятерку», «святую седмицу», «святую двенадцатку»: Яков, Енох, Петр, Павел и так далее. Все это были обычные дядьки из каких-нибудь Сыроежек, Гнойницы, Плетеницы, Глинян, Гончаров или Собакинцев с обычными именами — Олесь, Макар, Василь… Среди них нашлось десятка два выпускников Свислочской учительской семинарии. В свое время они работали педагогами. Правительство Пилсудского церковноприходские школы ликвидировало, а их учителям лет пятнадцать не давало покоя. Изнуренные долгим скитанием и безработицей, к старости они нашли себе приют в Грибове. Все эти люди взяли себе ветхозаветные имена, отпустили библейские бороды, выработали соответственную интонацию речи, движения головы и жесты рук. Каждый из них вел себя соответственно положению в системе общинной иерархии.

По закону противоположности к смирному, вообще-то непьющему Альяшу потянулись законченные алкоголики, аферисты, буйные фантазеры, талантливые пройдохи, бездарные поэты и всякие неудачники. Были и прирожденные певцы. Всех их объединяла непреодолимая лень. Почуяв, что средства здесь неограниченные и можно жить припеваючи, каждый из них оседал в «штабе» пророка, мигом находил занятие по душе — для этого надо было только проявить какую-нибудь инициативу. Были и такие, что просто кормились на Альяшов счет, вели независимый образ жизни, с пророком встречались от случая к случаю, когда им вздумается. Например, бас из хора Исаакиевского собора в Петербурге Николай Александрович Регис, — о нем речь впереди.

Пока одни слагали гимны и частушки в честь Альяша, другие встречали ходоков речами, полными галиматьи да церковной тарабарщины, третьи, набив карманы суточными и кормовыми деньгами, готовились идти проповедовать в православной Польше «новое учение». Руководство апостолами-агитаторами возложил на себя михаловский Ломник.

Лет сорок подряд Ломник возил сукно с михаловских фабрик на склады Белостока, пока грузовики не вытеснили многочисленное племя извозчиков. Свой жизненный опыт и несбывшиеся мечты Ломник принес в Грибовщину. Густым басом, которого боялись ломовые лошади, мудрый старик поучал «третьих священников» перед отправкой в деревню:

— Будьте осторожны; лишнего не болтайте. Веревка хороша длинная, а речь короткая!

Останавливайтесь на том, что заинтересовало вашего слушателя, и на вопросы отвечайте словом божьим, еще раз Библию почитайте, там сказано все!

В разговоре будьте вежливы, не обижайтесь из-за мелочей, не выходите из себя! Если вас и оскорблять станут, корона с головы не упадет, терять вам нечего!

Старайтесь говорить сердечно, не панибратствуйте и думайте, где вы ошиблись!

Не смущайтесь, духом не падайте, если разговор не удается: всех переубедить нельзя, даже самому Христу этого не удавалось!

Никаких смешочков и шуток! Наш народ не любит зубоскалов! Зато не стесняйтесь рассказывать небылицы. Чем меньше народ понимает, тем больше восхищается! Наши деды и прадеды не всегда говорили то, что думали, но то, что влагала в их уста необходимость! Мы ловцы душ, как говорится в евангелии от Матфея, не забывайте об этом!

Каждую беседу заканчивайте молитвой и подарком — давайте иконку, молитвенник, крестик. Не ленитесь брать их с собой!

Если вас прижмут цацалисты, не мечите бисера, прикидывайтесь глупыми и глухими!

Имейте лошадиную выдержку, собачье терпение, воловье упорство и ласковость ягненка. Аминь!

— Аминь! — гудел в ответ очередной отряд «третьих священников» и отправлялся в дорогу.

В иной глухой деревеньке, куда новости приходили с опозданием на год и в сильно искаженном виде, где еще не знали молотилки и снопы обмолачивали цепом, зерно веяли лопатами, мололи на жерновах вручную, а ячмень на крупу толкли в ступах, проповедник такой заменял сегодняшний телевизор. Услыхав, кто к ним пришел, бабы сбегались с прялками, веретенами, шитьем и вязаньем.

Долгими зимними вечерами неутомимые женские пальцы проворно теребили кудель, сучили нитку, вязали чулки, чесали лен, а их впечатлительные души, как губки, впитывали рассказы миссионеров из легендарного Грибова о пророке Альяше, который родился от обыкновенной крестьянки, а потом «открылся людям духовно». Рассказывали о житии святых, заваленных человеческими костями ямах, висельниках, мощах и прочей страшной белиберде, от которой у бедных слушателей дыбом вставали волосы и пробегала дрожь по коже.

— Еще расскажите, отец! — позванивая зубами, просил кто помоложе.

И апостолы не скупились, рассказывали про бога и дьявола, про панов-мироедов, про лютых коммунистов, которые продались черту и позакрывали церкви, и опять заводили разговор про доброго Альяша и его учении.

Бабы спешили принести услышанное мужьям.

— Слышь, Пилип, евреи уже принимают православную веру! Посланцы из Грибова только что рассказывали! Оба умные такие и из себя видные, у одного голова голая, как колено, а у другого только пружинка на маковке… Они говорят, что кринковские уже приняли!

— Смотри-ка, одумались, нехристи!..

— В Советах у мужиков всю землю отобрали. Там сейчас люди с голоду мрут! Вот счастье, что мы в беженстве не остались тогда!..

Другая оглушала мужа еще большей сенсацией:

— Сидишь тут и ничего не знаешь! Приказ вышел: кто поверит в Альяша, у того сына в армию не возьмут!

— Олесь, хотят с крестьян снять подати — Альяш ездил к самому президенту в Варшаву. Тот его выслушал, угостил чаем и говорит: «Хватит с бедного люда кожу драть! Не знал я, что на селе творится, спасибо, Альяш, за подсказ… И за то, что так о бедных заботишься. Вот тебе золотой орден».

Местами люди так привыкли слушать все эти россказни, что без такого говоруна не могли взяться за работу.

Вскоре был и результат апостольских бесед.

Когда в Канюках священник, подняв над головой евангелие, торжественно направился к народу, наслушавшись миссионеров Альяша, бойкая Палашка хлопнула перед носом священника царскими вратами и закричала на всю церковь:

— Не тебе, ненасытная морда, долгополый спекулянт, читать святое писание! Мы хотим пророка Илью из Грибова слышать!..[24]

В храме поднялся шум, а затем и драка. Обедня не состоялась.

Настало время, когда во многих селах люди совсем перестали посещать церковь. На совещании в консистории попы с возмущением напали на священника из Острова, чей приход бунтует верующих. Припертый к стене отец Яков разъяснил, что во всем виноват жулик и проходимец Альяш Климович, что он заявил на него в кринковский постерунок, скоро им займется полиция.

Стали пустовать православные храмы и в местечках. Наконец сорвалась воскресная служба и в нашем приходе. Случилось это в Ильин день.

ДЯДЬКА ШЕРЕМЕТА ПРАЗДНУЕТ ПОБЕДУ НАД ОТЦОМ ВЛАДИМИРОМ

Фамилия священника из Городка была Виноградов. В нашей школе он преподавал закон божий, ученики считали, что его можно терпеть. Например, Нинку Арсеникову он случайно ударил линейкой не по ладони, а в глаз, но сейчас же повел девочку к врачу, заплатил ему пятнадцать злотых, еще и коробку конфет купил! Однако звонарь, близко знавший попа, не разделял нашего отношения к нему.

В тот скандальный день поп перед обедней надел ризу, вышел на клирос и остолбенел: в зале стояли только две старушки да церковный сторож, он же звонарь, дядька Шеремета.

— А где народ?

— Известно где! — ухмыльнулся сторож в усы. — Праздник в Грибовщине, отец Владимир!

Виноградов с удивлением уловил в голосе своего слуги симпатию к Альяшу и даже сожаление, что он не может поехать к нему.

— Боже правый!.. Зачем вы ходите к этому отступнику?! — закричал поп на сторожа. — Этот ваш «пророк» душу дьяволу продал!

И выложил все, о чем узнал в консистории:

— Жулик и шарлатан ваш Климович, неужели вы этого не понимаете?! В его доме прорублено тайное окошко. Хитрец сажает рядом с собой подкупленного мужичишку, тот следит за дорогой и сообщает ему, кто въезжает в Грибовщину: «Это Макаров Иван из Скробляков везет больную сердцем дочь к вам, отец Илья, а вон тот Николай Козел из Мелешков тащит сына-калеку…»

— Ах, бо-оже, что делается?! — удивилась бабка.

— Альяш потому и удивляет вас, пентюхов, что точно знает о вас все, а вы ему верите! У него уже накоплены мешки золота, он завел гарем молодых распутниц, словно персидский шах, прости меня, господи, за непотребные слова в доме твоем!

Бабки уже мелко крестились, но Шеремета прятал в усах ухмылку: мол, говори, поп, да не заговаривайся! Были и мы в Грибовщине! У Альяша живет праздниковская баба, кухарничает, обстирывает его — так что тут плохого? Альяш ведь вдовец! А вот в твоей церковной кассе теперь и считать нечего!..

Шеремета осторожно возразил:

— Нет, отец Владимир, сила святая у Альяша есть, вы не скажите! Бывает, что церковь его закрыта на замок, а в ней хор псалмы распевает… Моя Юлька собственными ушами слышала, когда в прошлый праздник ночевала в Грибовщине! Такие ангельские голоса звучали, что бабы глаз не сомкнули!

— Этого не может быть! — разозлился поп. — Глупости повторяешь за другими!

— Что нам спорить? Спросите у моей Юльки, она баба справедливая!

— Балда! — выходил из себя батюшка. — Теперь аппараты есть такие с пластинками! Граммофоны! Заведи пружину, поставь пластинку и можешь идти спокойно спать, все равно играть будут! Приходи после обедни ко мне домой — покажу!

Дядька давно убедился, что с попом спорить бесполезно — легкомысленный человек, хоть и ученый.

«Хе! Мешки золота нашел у Альяша, когда тот даже тяжи к оглоблям сам из лозы вьет, сам сапоги чинит самодельной дратвой, никогда к сапожнику не понесет! Пускай я буду балда! — думал дядька, радуясь в душе тому, что простой мужик из Грибовщины подставил ножку барину Виноградову, который ни коня себе не запряжет, ни полена не расколет. — Сердишься? Хе! Если поп на село сердит, так село на попа п…! Думаешь, граммофона не знаю? Да я Хайкелев играющий ящик в Кринках крутил, когда ты еще под стол пешком ходил, не тебе меня учить!..»

Сторож уже предвкушал удовольствие: соберутся вечером охочие до новостей мужики — то-то он им порасскажет, то-то посмеются они над попом!

«А что они себе думают! Лучшие земли, сволочи, для церквей заграбастали[25]. Своих детей вместе с сыновьями богатеев посылают в гимназии! А летом, когда в поле мужики с женами и детьми пупы надрывают от темна до темна, ихние матушки с раскормленными поповнами вылеживаются себе в тенечке в своих роскошных усадьбах, где только птичьего молока не хватает!

Посмотрим, что будут делать ваши матушки, какими станут поповны, когда люди этак с год не походят в церковь!.. Белые перчаточки летом уже не будете, падлы, носить. А то мясцо каждый день в щах, да еще и масло на хлеб намазываете, чтобы вам подавиться, буржуи!..»

ПОХОД ЖЕНЩИН НА ГРОДНО И ЧТО ИЗ ЭТОГО ВЫШЛО

Постепенно пустели храмы в Кринках, Берестовицах, Соколке, Свислочи, Волковыске…

Только в больших городах «новое учение» пока что не имело успеха. Не увлекало оно избалованных и разжиревших горожан. Альяша, впрочем, это не волновало.

Теперь все реже появлялся он на сходках своей общины, предоставив Ломнику руководить ею. Климович был слишком ограничен и беспомощен, чтобы как-то повлиять на вспыхнувшую вокруг него стихию.

Пока «третьи священники» во главе с михаловским балагулой устраивали шабаш вокруг его имени, Альяш с упоением занимался хозяйством.

Вспомнив цветные витражи в окнах Андреевского собора в Кронштадте и разузнав, что такие же делают в Вильно, он отправился туда — за две сотни километров! — и заказал их для своей церкви.

Сбросил с крыши тяжелую черепицу, заменив ее легким и сверкающим на солнце оцинкованным железом.

Вычитав в Евангелии от Луки упоминание о гостинице, задумал построить такую же для богомольцев — с конюшней и колодцем для лошадей.

Выбрал место для ветряка.

Наконец его озарила дерзкая идея построить собор. Не какой-нибудь, а вроде Андреевского! Нанятые им рабочие уже копали в поле ямы, выбирали такое место под фундамент, где собор стоял бы века!

Занятый делом Климович время от времени неловко взбирался на неизменный возок с деревянными осями, подкладывал под себя конскую торбу с деньгами и отправлялся в Студянское лесничество, кринковский кирпичный завод или магазин.

А его активистам страстно хотелось добраться до большого города, раскрыть народу глаза и присоединить их к «новому учению».

Перед Троицей полтора десятка женщин с Тэклей и совсем старенькой, но еще подвижной Пилипихой сговорились завоевать непокорное Гродно.

Тэкля повесила себе на шею тяжелый медный крест на цепочке с круглым эмалированным медальончиком посередине, раздала подругам портреты Альяша на палках. Пилипиха взяла иконку, где пророк был изображен с золотым венчиком над головой, а Химке нашей Давидюк вручил кипу листовок с «золотыми словами Ильи-пророка». Погода стояла жаркая, и женщины в поход отправились ночью.

В Гродненском соборе на улице Ожешко в первый день Троицы шло богослужение. Собор заполнили бывшие царские адвокаты, инженеры, врачи. Этим людям жилось хорошо — Польше требовались специалисты, и люди свободных профессий драли с клиентов, сколько хотели. Были здесь и русские помещики, и те, кто успел вывезти из России золото и бриллианты. Однако все они чувствовали, что сытая их жизнь в этом тихом городе — до поры до времени, пока Пилсудский не вырастил национальные кадры, не отобрал земли для осадников, пока они не распродали золото и бриллианты. Церковь для этих людей, осколков рухнувшей империи, была как бы клубом. Наступил момент, когда почтенный священник звучным и хорошо поставленным тенором затянул:

В это время в собор нестройной толпой и ввалились босые грибовщинские бабы с поднятыми на палках портретами дядьки Альяша. Тэкля призналась впоследствии, что у нее тряслись поджилки, но отступать было поздно. Молодайка оказалась перед русской дворянкой в шляпке, женой полковника Семенова. Тэкля взяла у Химки листовки и стала совать их мадам Семеновой:

— Сестрица во Хрысте, на, это из святого селения Грибовщины! Из того Грыбова, где святой пророк обитав! Иди туды, чего ты выстоишь тут с ними?! Попы обманщики, разве ты не знаешь?.. В небе один всевышний, на земле один пророк и посланец его — грибовщинский Саваоф Илья!..

Тэкля говорила громко, но в гарнизонном соборе, рассчитанном на полк солдат, с куполом, как небо, сама не слышала себя. Она повысила голос и с остатком иссякающей отваги повторила:

— Беры, беры, сестра, дома прочитаешь, тут про все написано файно!..

Пышная дворянка, муж которой и на польской службе получал столько жалованья за месяц, сколько стоило все хозяйство Тэклиного отца, даже головы не повернула. Так же важно, благоговейно вслушиваясь в литургию, стояла остальная публика. С клироса знаменитый на всю округу четырехголосый соборный хор гремел:

Многие женщины, пришедшие из Грибовщины, в молодости работали служанками в этом городе. В сердцах их зашевелились старые обиды, желание отомстить бывшим хозяевам за унижения, утраченную красоту, за молодые силы, отданные на то, чтобы эти паны и полупанки с женами имели чистые рубашки, спокойные нервы, полные желудки, чтобы также были накормлены и чисто вымыты их барчуки, их болонки, фокстерьеры, бульдоги, пинчеры, сиамские Васьки и сибирские Мурки.

Тэклю же эти галстуки бабочкой и белые накрахмаленные рубашки мужчин мучительно больно ударили по сердцу: вспомнились пьяные офицеры, разухабистые «Коробейники», исполнявшиеся на граммофоне, раздевание под похабные крики, танцы на столе и подсчет родинок на ее теле под бесстыдное, полное плотской похоти ржание раскормленных жеребцов.

Но сведения счетов не получилось.

Великолепие богатого храма, слаженное пение хора, звучащее где-то совсем рядом, чужая публика, которая на появление грибовщинских женщин не отреагировала ни словом, — все это поразило явившихся сюда защитниц «нового учения», и они сами себе показались смешными и ничтожными, будто сучковатый пол их церковки на фоне чистой, как в аптеке, сверкающей метлахской плитки, уложенной симметричными узорами в этом соборе, или как гундосый голос Давидюка с его худосочной капеллой в сравнении с соборным хором. Им ли тягаться с этим роскошеством и пышностью, уверенной в себе красотой и мощью?

Тэклю охватило отчаяние. С чем они возвратятся домой? Как станут глядеть в глаза людям? Что скажет Альяш, все село? Их на смех поднимут! А она и крест Альяшов взяла без спросу!..

Надо хоть чем-нибудь насолить панам! В приступе отчаяния и безумной отваги она топнула босой ногой, повела бедрами и затянула диким голосом:

Женщины ошиблись, думая, что их здесь не заметили. Почтенный Моисеев всегда слышал малейшее движение в зале — такова была акустика храма. А этих женщин он увидел сразу. Увидел — и растерялся, не зная, что предпринять.

«Это что еще за шайка, прости господи?! Провокация католиков? «Живые ружанцы»? — силился понять священник. — Однако говорят, кажется, не по-польски! Хулиганы пришли скандалить? Тогда это были бы мужчины!.. Может, сумасшедшие вырвались из психиатрички в Хороши? Или сектанты? Кажется, они!..»

Когда уже стало невозможно делать вид, будто ничего не произошло, Моисеев умолк, дал знак регенту, и пение прекратилось. В соборе установилась тишина. Тэкля испугалась еще больше и умолкла на полуслове. Моисеев гневно повернулся к бунтаркам. Как по команде, повернули к ним головы все присутствующие, тоже делавшие до этого вид, что ничего не замечают.

— Что за безобразие? — раздался грозный голос возмущенного священника. — Как вы посмели ворваться сюда?! Кто вас впустил?.. Марш отсюда, богохульницы! Немедленно уходите!.. Сейчас же вон из храма!

Такая светская речь звучала под сводами собора впервые.

Сотни возмущенных глаз сверлили женщин, их рассматривали в упор, как диковинных зверюшек. Лоснились физиономии панов, губы растягивались в брезгливо-снисходительных улыбках. Женщинам стало не по себе, они устыдились своих босых ног, пропахшей потом одежонки, растрепанных волос и выцветших грошовых платочков.

— Староста, сейчас же вывести их из храма! — скомандовал Моисеев. — Выбросить эту скверну прочь!

К женщинам подскочили служки.

— Буржуи, а вот мы вас ни крихи не боимся! — отчаянно закричала Тэкля. — Все равно пророк Альяш единственный бог на земле! Настане, настане час — и вы признаете его! Скоро признаете, окаянные!..

— Дождетесь вы погибели! — подхватила худая и мосластая Пелагея Субета из Плянтов, отбиваясь от служек. — Чтоб вы от сифилиса сгнили!..

— Не лезь, холуй, не трогай меня паршивыми лапами! — орала рассвирепевшая Тэкля.

Дюжий мужчина схватил Химку.

— Ма-анечка, сыно-очек, детки мои, ратуйте свою ма-атку! — Вырываясь, тетка выпустила листовки. Как белые голуби, разлетелись они по собору, и все увидели вдруг, как их много. Мужчина от удивления даже выпустил Химку.

Больше всех неистовствовала Пилипиха. Упав на мозаичный пол, она накрылась с головой теплым платком и завопила:

— Ой, лю-уди, что это де-елается? Убива-ают!.. Ой, рату-йте!

Дюжим служкам было не до нее, они выбирали богохульниц помоложе. Началась свалка. Тэкля рванула цепочку и отбивалась крестом. Остальные пустили в ход палки с портретами пророка. Отступая спиной к дверям, Химка неистово крестилась, не переставая причитать:

— Детки вы мои, гляньте, ей-богу, что делается! Вы только погляди-ите!.. Я-ашечка мой, Ма-анечка, где вы?!

У входа стоял ларек, сражение закипело вокруг него, и вскоре ларек был опрокинут. Крестики, медальоны, свечи, распятья, металлические деньги со звоном полетели на пол, а под сапогами разъяренных мужчин захрустели иконки.

Через минуту бабы оказались на мостовой.

Выйдя на Индурское шоссе, женщины свернули к Неману — дух перевести и прийти в себя. На песке сохли выброшенные из сетей водоросли с мелкой рыбешкой и обкатанные течением голыши — здесь бабы и остановились. Пилипиха прежде всего поставила под куст иконку, повалилась на траву и стала бить поклоны. Остальные начали прикладывать друг дружке примочки к синякам, мыться в реке, причесываться, заплетать косы. Затем присели на травку, взялись за узелки и торбы.

Постепенно языки развязались. Запивая лимонадом ситный хлеб, сначала говорили о чем-то незначительном, но потом кто-то, не выдержав, прыснул, и, как по сигналу, захохотали все — точно возвращались с гулянки или с крестин и вспоминали очень смешное.

— Ну и перепужался же батюшка! Ну и кричал! — смахивая набегавшие слезы, закатывалась Пелагея.

— А панов как паралик расшиб! — вторила ее невестка, рыжая и маленькая толстушка Тамарка.

— А этот холуй как схопит меня за руки! — вспомнила Палашка. — Ну и я его палкой хорошо благослови-ила, аж согнулся мой кавалер! Кофту порвал, выродок!.. У кого булавка есть, бабы?.. Ой, и тут синяк! А я думаю: что так жжет?!

Веснушчатое, как воробьиное яичко, курносое личико и зеленые глазки Тамарки светились радостью одержанной победы.

— А я ухажеру своему ногтями по морде хорошенько проехалась, как бороной!

— А меня, слышь, схватил поперек и тащит, тащит куда-то! — жаловалась Химка. — А ручищи у него что клещи! Я как вырвусь, как побегу, только у аптеки и остановилась! Смотрю — и вы за мной все несетесь!

— Цепочку вот порвала от креста! И эмаль потрескалась! — Тэкля внимательно и с сожалением рассматривала крест. — Ой, женщины, всыплет же мне Альяш! — жаловалась она, будто пророк и вправду мог учинить над ней расправу. — Хоть бы цепочку связать как-нибудь!

— И ларек перевернули! — не унималась Палашка. — Сколько добра им погубили — злотых на семь, а то, гляди, и больше! И правильно — не держи, поп, торгашей в храме! Где это видано — в церкви торговля! Иконами, свечами — святыней, будто булками, торгуют!.. Не, Альяш такого не допускает, гонит таких подальше — в поле или на выгон!

— Однако испортили мы панам праздничек, бабы, а? — гордо спросила Палашка. И призналась: — Никогда не было мне так страшно! Думала — полицию вызовут!

— И вызвали бы, если бы не убежали! — рассудила Химка.

— Зато долго будут нас помнить!

— Только тетку Пилипиху ни один кавалер не тронул! — прыснула Тамарка. — Но и наделали же вы, тетя, им гаму — на всю церковь!

Бабка истово била поклоны перед портретом Альяша в глубокой, как ящичек для рассады, рамке и даже не повернула головы.

— Вот уже заядлая в своей вере! — почтительно сказала Тамарка, понизив голос.

— О-о, так она тебе и улыбнется, чекай! — завидуя твердости характера своей спутницы, протянула худая молодка в синяках. — У нее на пальцах и на коленях, ей-богу, сама видала, настоящие мозоли от земных поклонов повырастали!

Минуту бабы молчали, глядя на сверкающий плес, на желтые пляжи и затуманенную стену леса на другом берегу.

— Файно как тут! — вырвалось у Палашки.

— Красота, да не про тебя! — осадила ее Тамарка.

— Твоя правда! Мужик мой в «Маланке» стишок читал:

Все вздохнули.

Худая молодка встрепенулась:

— Ой, что же я рассиживаюсь, как пани? Дети же дома ждут! — Тяжело поднимаясь с травы, вздохнула еще раз. — Прибьет мужик, ей-богу! Никогда мне не верит, что бы я ни сказала, — сразу к морде с кулаками! А тут — синяки! «Откуда?» — первым делом спросит. Вы уж, бабы, выручайте, если что!

— Надо будет теперь нам держаться вместе, выручать одна одну! — рассудила Тэкля.

Остальные тоже вспомнили свои семьи, хозяйства. Посерьезнели и заторопились в дорогу.

В ряду событий, каждый день происходящих в относительно большом городе, инцидент в гродненском соборе был незначителен, чтобы получить широкую огласку, — не каждый очевидец счел своим долгом рассказать о нем дома. Зато Грибовщина встретила своих баб как настоящих героинь. Через день-другой этот случай оброс невероятными подробностями. Они множились и разлетались, как мощные солнечные протуберанцы по самым дальним селам.

— Слыхали, что грибовщинские бабы натворили в Гродно? — взволнованно говорили и наши, страшевские тетки. — Весь город вверх ногами поставили!

— Не говори! — подтверждала Кириллиха таким тоном, будто сама была при этом. — Как раз шел молебен, Тэкля с бабами внесла портрет Ильи на паперть и стала говорить слово божье. Батюшка хотел ее остановить, а портрет ка-ак засветится, ка-ак заблестит!.. Батюшка — дёру, как был, в ризе и с кадилом, так и вбежал на колокольню!

Кириллиха горящими глазами обвела слушательниц:

— Истинный бог!.. А народ, какой был в соборе, давай бабам в ноги кланяться да говорить: «Давно мы про вашего Илью знаем, но попы, холеры, не подпускают нас к его учению! Спасибо вам, сестрицы, что свет нам открыли!» А потом повыкидывали все иконы из притвора и Альяшовы портреты развесили!..

— Вся улица, говорят, завалена ликами архимандритов, архиереев и митрополитов разных! — дополнил Рыгорулько.

Но мешок подробностей у Кириллихи еще далеко не иссяк.

— Разбушевался народ по всему городу. Прибежал архиерей — консистория оттуда рукой подать! — успокаивать стал. Народ ни в какую! Тогда владыка давай бабам золото совать полными горстями, чтоб только ушли из церкви. А бабы: «Нет, не на таких напал, мы тебе не продадимся!» Видит владыка, что они неподкупные такие, почесал затылок, подобрал полы — и бегом в староство по телефону с самим маршалком говорить, чтобы быстрей давал войско…

— Во припекли! — восхитился Рыгорулька.

— Пускай теперь Пилсудский усы покрутит в своей Варшаве, пускай знает наших! — включился в разговор Клемусов Степан. — Он что себе думает — завоевал нас от России, и это ему так пройдет? По курортам только будет разъезжать себе? Не, брат, не вы-ый-дет!

Кириллиха дала Степану высказаться, оглянулась вокруг и полушепотом сообщила:

— И войско на усмирение выслали!..

— Так вот почему наш Иван — он вчера картошку возил в Гродно — видел солдат у собора! — догадалась Сахариха. — И у других церквей крутятся! Только, говорят, все с девками под руку!

— Стерегут, чтобы и туда не добрались наши, а девок берут для близиру! — разъяснил Рыгорулько.

— Бабы наши в тюрьме?

— Должны выпустить, если народ бунтует! — уверенно сказала Сахариха.

У Кириллихи и на это был ответ:

— А какая Тэкля молодчина! Подлетает к ней в Гродно офицер, такой молоденький, стройный! Все шпорами да саблей динь-динь!.. Подскочил и говорит: «Вы, паненка, такая файная, как княжна, позвольте вас от острога спасти!» А она: «Ничего, паночек, я не боюсь, потому как в Илью верую! Нехай сажают, холера их бери, в темницу, на хлеб и воду, но пусть знают — ничего у них не выйдет, я от него не отрекусь!»

…Хоть пропагандисты «нового учения» возвращались с такими же результатами из соборов Белостока, Бреста, Вильно и Новогрудка, подобные небылицы, рожденные фантазией жадного к жизни, талантливого на выдумку, полного оптимизма и неисчерпаемой энергии моего народа по законам все того же «психологического эха» летели по селам и местечкам, и никакими барьерами и запретами остановить их было невозможно.

ЕПИСКОП АНТОНИЙ НЕ СДАЕТСЯ

Гродненский владыка предпринял еще одну попытку подмять под себя пророка. С этой целью он вторично отправился в Грибовщину и для большей уверенности захватил с собой по пути протоиерея из Кринок, авторитетного Савича.

На этот раз в деревеньке его уже не встречала делегация бритых мужиков, девочки не усыпали лепестками дорогу. На святом взгорке было совсем мало народу — не более сотни.

Не оставил своих пильщиков и плотников, не пошел встречать высокопоставленную особу и дядька Альяш, возмущенно сказав Давидюку:

— Он когда-то с меня за старый, источенный шашелем иконостас полтысячи содрал, а я кланяться к нему пойду?! Покажи ему фигу!

Холодный прием ошеломил владыку, но он не подал виду, что оскорблен. Мотор «крайслера» заурчал и, подняв длинный косматый шлейф пыли, помчался в Остров, откуда привез отца Якова. С отцом Яковом и Савичем владыка приступил к богослужению, отложив на после трудный разговор с упрямым стариком, — они намеревались пригласить Альяша на трапезу.

Во время обедни в ритуале архиерейской службы есть момент, когда владыка должен мыть руки и вытирать их полотенцем, «Третьи священники» подсунули ему пустой сосуд, и архиерей, как мимический актер, вынужден был мыть руки всухую. Готовый ко всяким провокациям, он и здесь сделал вид, что ничего не произошло. Только внимательно посмотрел на стены: все они увешаны были портретами грибовщинца и каких-то бородатых мужиков. Ну и ну!..

Иподьяконы в белых стихарях скрестили над ним позолоченные рапиды, владыка Антоний скороговоркой прочитал пару фраз из евангелия и грузно повернулся к народу с проповедью:

— Православные братья и сестры! Что бы между нами ни было, все мы остаемся овцами одного великого стада, все мы принадлежим одной вере. Что такое вера? Теперь о ней спрашивают так, как некогда Понтий Пилат об истине. Вопрос этот якобы не ко времени, его теперь обходят как нечто такое, что чуждо нашему бытию! Но пусть, братья и сестры, так относятся к нему иноверцы или те, кто, называя себя христианином, отступился от нашего учения!

Всмотревшись в безучастные лица и настороженные, недоверчивые взгляды мужиков, духовный сановник придал голосу еще больше теплоты и сердечности:

— Ни на минуту не забывая здесь, на земле, господа нашего небесного, мы с помощью божией благодати, которая живет в нас, стремимся к духовному и моральному осмыслению того, что начертал нам пастырь наш и начальник — господь и спаситель. На протяжении двух тысяч лет свет его горел перед людьми, и они, озаренные им, учились славить святую веру и отца нашего, иже еси на небеси, да святится имя его! Для нас, православных, вера — огромный дар господа бога грешному человеку и уверенность в том, что нам не дано слышать и видеть. Кому она дается размером с горчичное зернышко, тот может двигать горами, а кто владеет ею в полном объеме, про тех говорят: «Вы есть боги!» И славят самого господа: все возможно верующему!

В длинном раззолоченном одеянии оратор уже ничего не видел, ослепленный собственным величием. Он уже уверовал в успех своей миссии и без запинки обрушивал на головы мужиков потоки витиеватых фраз.

— Благодаря этой вере все мы знаем, что должно быть и что будет с нами. Благодаря ей мы знаем, куда идет усопший. Откуда это нам известно? Кто может это знать, спросите вы? Так обычно спрашивают современные интеллигенты у того, кто рассказывает не данное нам в опыте. Отвечаю: все это обосновано авторитетом людей, которые постигли эту истину подвигом, терпением и послушанием придали нашей православной вере смысл! Разумный всегда наставляет более слабого… Авторитет — носитель веры и наставник паствы! Но кто эти авторитеты, спросите вы? — Владыка осмотрел толпу.

— Братья и сестры, — сказал он, подходя к главному, — не ищите их у себя в Грибовщине, где живут простые пахари, хлеб возделывающие! Таких людей чтит вся вселенная и против истины, которую они проповедовали, не могла выстоять никакая сила… Они не разделяли убеждения католиков в сверхчеловеческих способностях девы Марии, как по неразумению своему считают некоторые из вас…

Православная церковь, этот светильник нашей веры, дает своим членам широкий простор, но в своем учении она дает богослову точку опоры и масштаб, с которым и рекомендует соразмерить всякое религиозное мышление, чтобы избежать противоречия с догмами и верой церкви. Православие никогда не запрещало верующему, как это делают католики, читать Библию, чтобы черпать в ней сведения о вере! Однако православие признает необходимым руководствоваться при этом толкованием святых отцов церкви, а не доверяться неграмотным суждениям отдельных крестьян — они вводят в заблуждение доверчивых пахарей и хлеборобов…

К его удивлению, намек на Альяша не вызвал никакой реакции у слушателей. Неверно истолковав это обстоятельство, владыка, забыв всякую осторожность, заговорил полным голосом, как в своем соборе:

— Учение Христа, которое исповедует православная церковь, — животворящий свет, в нем находим мы путь к смирению и спасению. Нет сомнения, братья и сестры, в том, что православие есть ангельская гипотеза, объемлющая всю жизнь, каждый наш поступок, каждое наше действие и даже наши сомнения! Минуют столетия, сменятся поколения, а учение православной церкви…

С точки зрения церковной риторики речь гродненского архиерея была, возможно, и образцовой, но мужики восприняли ее как обыкновенную тарабарщину. Увлеченный красноречием, сановник не уловил этого, не заметил, что присутствующие ждут лишь момента, чтобы нанести смертельный приговор его словоблудию.

И этот момент наступил.

Когда владыка Антоний из глубин своего облачения начал извлекать платочек, чтобы вытереть разгоряченный лоб, кто-то прокричал:

— Мужики, что он тут нам плетет? Сколько наговорил, и спроси его — о чем?

— Напускае туману! — послышался другой голос.

— Не, он знает, что говорит! — прогремел Ломник от дверей. — В Библии, мол, сами не разбираемся! Деве Марии слишком, мол, поклоняемся и напрасно Альяша слушаем!..

Церковь сразу загудела. Со всех сторон полетели выкрики:

— Нашел дурней!

— Братьев и сестер тут ищет!

— Родственничек нашелся!

— А язык подвешен…

— Он у него без костей!

— Несчастное мотовило!

— Аж вспотел, бедный!

— Позавидовал, что деву Марию славим? — Потрясая поднятыми кулаками, Христина рванулась к паперти. — Тебе бы, боров, столько претерпеть!

— Не тронь его, еще полицию позовет, беды не оберешься! — осадил тетку Ломник и повернулся к архиерею: — А тебе хватит нам зубы заговаривать! Не на тех напал!

Люди забушевали еще сильнее:

— Церкви в Гродно продал и нас подбивать приехал?! Вон пузо-то какое отрастил! Потом нашим да кровью!

— Его паны подослали, ей-богу!

— Школу кончил, чтобы простых людей обдуривать?!

— Небось папиросы куришь и радио слушаешь, православный торгаш?!

— Зачем приперся, длинногривый?!

И в видного сановника православной церкви из-за спины передних мужиков полетели гнилые помидоры и яблоки — Ломник не забыл, как в прошлом году встречали бастующие кожевники в Кринках представителя продажного профсоюза пана Капитулку.

Дьякон и отец Яков мужественно бросились спасать гостя.

Вернувшись в Гродно, архиерей созвал в консистории экстренное совещание священников, служащих и старост храмов. Он срамил подчиненных вполне светскими, полными горечи словами:

— Темные мужики, сектанты, а как работают, а? Не чета всем нам! Господи, как они сумели поднять народ! Как люди ему верят! Руки да грязные сапоги целуют неграмотному балбесу, на коленях подползают испрашивать благословения!.. Почему не верят нам, образованным? Потому, что они упорно отстаивают свою линию! А мы? Мы — кто в лес, кто по дрова!..

Те, к кому обращался архиерей, вместе с материальным достатком приобрели характерные черты чиновничьего сословия — склонность к карьеризму, соперничеству, подсиживанию, низкопоклонство перед власть имущими и прочие качества, необходимые для того, чтобы быть в фаворе и процветать.

Оглядев сытые, лоснящиеся физиономии подчиненных, владыка Антоний разозлился:

— Главная наша обязанность — сеять мир и согласие, давать мирянам духовную силу и моральную поддержку. А чем занимаетесь вы?! Сколько я сил потратил, чтобы помирить старый архиерейский хор с новым соборным! Сколько времени уходит на обуздание всяких наглецов! Какой-нибудь безграмотный, но расторопный попик бесцеремонно выживает священника с высшим образованием и многодетного, отбирает у него последний кусок хлеба! А кто занял у нас должности церковных старост? Бывшие жандармские ротмистры да владельцы винокурен! Стоит ли удивляться тому, что ширится сектантство, что явился «пророк Илья»?! Каков поп, таков и приход!..

Сановник разъярился не на шутку. Владыка Антоний был нрава крутого, решительный, и присутствующие съежились, опустили глаза — каждый боялся, что владыка упомянет его имя.

— Вы успокаивали меня, что это локальное явление. А проблема не исчезнет от того, что мы закроем на нее глаза… Так могут поступать только платные слуги, каким совершенно нет дела до нашей высокой миссии! Я наведу порядок в своей епархии! Заставлю и вас работать!

Консисторские чиновники в шляпах, посланные на следующий день в Грибовщину, вернулись с пустыми руками — Климович даже не вышел к ним. Тогда архиерей вызвал из Кринок отца Савича.

Отводя глаза в сторону — неловко было ему делиться с посторонним столь обнаженными замыслами, — владыка Антоний сказал протоиерею:

— В Грибовщине должны быть наши глаза и уши. Подберите там бабок, согласных за хорошую плату следить за каждым шагом Альяша и докладывать о нем все. На деньги не скупитесь.

Кто знает, что еще проделал бы гродненский архиерей, чтобы ограничить влияние грибовщинских мужиков на православных прихожан, если бы ему дали как следует развернуться.

Сам того не зная, дядька Альяш давно стал разменной монетой в борьбе между православием и католичеством. За владыкой Антонием с настороженным вниманием следил виленский католический епископ Ромуальд Елбжиховский. За плечами этого видного католика и влиятельного в Польше человека стояла могущественная организация, имеющая тысячелетний опыт борьбы с идейными противниками.

Каждое сообщение референтов из отдела религиозных культов попадало теперь на стол епископа. Когда Елбжиховскому стало ясно, что гродненский владыка становится ему поперек дороги, бискуп нажал на соответствующую кнопку, и хорошо налаженный механизм пришел в действие. Неожиданно для всех в католической газете появился фельетон о непристойном поведении архиерея Гродненской епархии. Со ссылками на многочисленных свидетелей, со смакованием пикантных подробностей журналисты расписали владыку Антония как закоренелого гомосексуалиста.

Опозоренный владыка сел в свой «крайслер» и приказал шоферу гнать машину в Варшаву. По дороге в столицу владыке Антонию было о чем подумать.

Грибовщинская община находилась под контролем консистории всего два месяца, и за это время удалось решить все экономические проблемы епархии.

Некогда на пожертвования паломников к иконе божьей матери на груше в Журовичах под Слонимом был построен Успенский собор и еще три храма, а у журовичских епископов накопилось такое богатство, которым можно было потягаться с Ходкевичами, Сапегами и даже Радзивиллами…

Нужно найти ключ к грибовщинской стихии, нужно во что бы то ни стало подчинить упрямого мужика и его компанию! Не поддаваться католикам! Ведь и на Журовичи костел потом наложил лапу — в 1776 году решением папской капитулы Журовичская божья матерь на груше была коронована!

В свое время и православного младенца Гавриила из Заблудова католики бессовестно присвоили себе и держали под властью костела лет сто! Неужели они и Климовича перетянут на свою сторону?.. Не может быть того, чтобы митрополит Дионисий его не поддержал.

УКРОЩЕНИЕ СТРОПТИВОГО ВЛАДЫКИ

В Праге, в предместье польской столицы, машина архиерея свернула на улицу Зигмунтовскую, к церкви святой Магдалены, где находилась диоцезия — центр православной церкви в Польше. Имея по своим заслугам право входить без доклада, Антоний с газетой в руках ворвался к главе церкви:

— Ваше высокопреосвященство, снова козни католиков! Я терпел-терпел, но больше не могу!..

Дородный энергичный мужчина в белоснежной митре на голове и с посохом в руках словно ждал гостя из Гродно. Митрополит сразу же стал выговаривать:

— Что вы наделали? Я же вас предупреждал, Сергей Иванович, не задирайтесь! Предупреждал лично, предупреждал через доверенных, я просил вас, когда заезжал к вам в Гродно: одумайтесь, умерьте свой пыл!..

Митрополит спохватился, что их могут подслушать, приказал келейнику-монаху никого в приемную не впускать и перешел на светский тон:

— С кем воевать вздумал, Сергей Иванович?! Бабок каких-то подкупил!..

— О! Вас уже и об этом проинформировали? — удивился архиерей и взмолился: — У меня же все приходы опустели из-за этого мужика! Я вынужден что-то предпринимать!

Постукивая тяжелым посохом (о котором в инвентарной книге диоцезии говорилось: «Серебряный, древний, местами позолоченный, верхние рога чеканной работы, весом 10 фунтов и 4 золотника, 10 пробы»), хозяин зашагал по комнате.

— Пойми, Сергей Иванович, в этой деревеньке всего лишь отчаянная попытка спасти сельские традиции, нарушение которых для примитивного крестьянина равнозначно концу света! С упорством, достойным лучшего применения, мужики огрызаются! Выступать против этого естественного проявления чувств по крайней мере неразумно! Импульс стихийный, и он вскоре погаснет! Пройдет сам, как проходит катар, нужно только терпение!..

Солнце клонилось к западу, освещало крупную фигуру сановника, подошедшего к окну. Митрополит напряженно искал в сознании какой-нибудь еще более веский довод; искрился усыпанный бриллиантами крестик на его белой митре.

— Все это одна из форм отчаянной борьбы за существование этнической группы, объединившейся — перед угрозой поголовной полонизации — вокруг выдуманного кумира грибовщинской церкви и религиозных аксессуаров — хоругвей, икон, колоколов… Но при чем тут мы? У нас же свои дела и проблемы!

Когда Дионисий был никому не известным викарием на Волыни, владыка уже служил архиереем в Петербурге. И вот этот шляхтич поучает его, старого петербургского волка!..

Епископ Антоний с трудом сдерживал себя:

— Как ты можешь говорить так?! Под одним Хелмном поляки разрушили нам полтысячи храмов! Из других церквей выносили священников на руках и бросали на свалку! Уже и в Гродно три церкви пошли на слом! Прихожане не дают мне проходу, тычут ими в глаза, а православный митрополит спокойно рассуждает об этом! Так знай же: у тебя нет диоцезии, нет консисторий, нет приходов! У тебя всем правит вонючий мужик Климович, а ты только изображаешь из себя пастыря православной церкви в Польше!

Дионисий энергично стукнул инкрустированным посохом в пол, застланный персидским ковром.

— Кого ты, Сергей Иванович, упрекаешь в беспринципности и отсутствии патриотизма в деле святой церкви?! Стреляя в митрополита Георгия, царство ему небесное, архимандрит Смарагд целился и в меня! И я только чудом спасся от пули безумного раскольника[26]. Между прочим, чего он добился? Озлобил правительство и насторожил симпатизирующих нам друзей-поляков. Сколько потом пришлось приложить усилий, чтобы развеять настороженность!

— Так что же, по-твоему, вовсе не сопротивляться? — Антоний даже побагровел. — Сегодня коварные ляхи отхватили палец, завтра отрубят голову…

— Не впадай в крайность! Даже Иисус Христос, живя в обществе римских рабовладельцев и социального гнета, как тебе хорошо известно, не сказал ни единого слова в духе Спартака! Надо и нам вести себя разумно! Войди в положение поляков, Сергей Иванович! Полтораста лет они были в неволе, столько же лет костел терпел притеснения со стороны наших губернаторов и архиереев! Те пятьсот церквей в свое время были переделаны униатами из костелов. Католики просто вернули свое… А в Гродно сломали церковь, построенную в память Муравьева — чему тут удивляться?! История же собора, из которого сделали костел, тебе хорошо известна: он был переделан нашими из костела, построенного еще князем Витовтом в подарок своей жене!

Слегка остыв, Антоний вместо ответа тяжело вздохнул.

— Вот видишь, ты соглашаешься! Темные мужики знать этого не могут, а мы должны смотреть правде в глаза. При всем том православные храмы в основном сохранены. Священники Хелмщины на работу мной устроены, ядро осталось целым. Тяжелые дни переживаем, дорогой мой друг, ничего не поделаешь!..

Митрополит был еще и ректором духовной академии. Расхаживая, как перед студентами, он говорил ровно, будто читал лекцию:

— Наша церковь перенесла татарское иго. Слава богу, мы пережили без больших потерь гонения Петра Первого. А почему? Потому, что церковь всегда была политически лояльна по отношению к власти. Пора, наконец, начать учиться на уроках истории. Пилсудский нам вредит, ибо приказал ввести польскую речь в православных храмах?.. Юлий Цезарь был язычником, однако солдаты-христиане охотно служили в армии неверующего Цезаря! Когда он заставлял их молиться языческим идолам, они молились своему богу! Однако когда он приказывал: «В атаку!» — они были ему послушны!.. Чего добился своим безрассудным упорством патриарх Никон? Царь-батюшка все равно сломил его и отнял церковные свободы! Двести лет после этого православная церковь поднималась на ноги!

Советская Россия вот-вот рассыплется. Перед нами встанут задачи столь грандиозные, каких автокефальная церковь не знала со времен Кирилла и Мефодия. Надо дождаться святого дня возрождения православия полными сил и энергии. Во имя этого я не могу рисковать ядром хорошо слаженного аппарата для спасения единицы, даже столь близкой мне лично и дорогой. Прости, Сергей Иванович, но на моем месте ты поступил бы так же. Тем более что враги подготовили надежных свидетелей.

— Что правда, то правда, подготовили! — горько усмехнулся гость, смяв ненужную газету. — Но что за иезуитство! Какой же из меня гомосексуалист, Алексей Иванович, подумай, это же абсурд!

— Понимаю тебя, дорогой! Присядь, пожалуйста, и послушай! Потерпи, скоро придет наше время. В России страшный голод. И материальный, и духовный! Там истосковались по нас! Когда тебя снова станут носить на руках в Питере, не будет иметь значения, что поляки тебе однажды ловко подставили ножку и сколько-то месяцев ты провел не у дел! Поверь, твоей биографии такая деталь только придаст пикантности!

Хозяин опустился в кресло и стал наставлять друга:

— Пока что, Сергей Иванович, поедешь в Почаев. Думал послать тебя в Журовичский монастырь, место там романтическое, отличная монастырская пасека, цапли в несметном количестве гнездятся у собора над озером. Райский уголок!.. Да виленский бискуп и там будет есть тебя поедом, а ты человек горячий, клюнешь на провокацию раз-другой… От греха подальше, посиди пока в Почаеве, вдали от Елбжиховского, но будь и там тише воды, ниже травы, а я буду всегда помнить о тебе и молиться… Что делать, каждая власть от всевышнего…

Митрополит вздохнул, думая уже о другом.

…Архиереем Гродненской епархии стал отец Савва. Новый епископ разъезжал в том же самом с ослепительно белыми спицами «крайслере», но дорогу в Грибовщину приказал шоферу навсегда забыть.

МИРОНОСИЦА ХИМКА ВСТРЕЧАЕТСЯ С БРАТОМ И ПОДРУГАМИ

Заключительным аккордом легенды о разгроме «ильинцами» духовенства прозвучал в нашей хате рассказ Химки.

Она пришла в Страшево узнать, нет ли весточки от детей. Сбежались соседки, засыпали ее вопросами, но отвечать на них она не торопилась. Полная щедрой доброты, внутреннего удовлетворения, наша тетка сидела на лавке, крепко зажав в кулаке все тот же кружевной платочек, и загадочно улыбалась.

Мы не узнавали Химку. Куда девались сгорбленность, заискивающий взгляд и постоянная готовность всем услужить! Тетка выпрямилась, сидела гордо, лицо и руки стали белыми, словно она провела свой век в городе и в достатке, даже одежда на ней была опрятная, выглаженная.

— А-а, появилась все-таки?! — В хату вошел отец. — Ну, здравствуй! Как ты там поживаешь?

— От, довольна.

— И лягушка была довольна, пока болото не высохло!

Сестра шпильку пропустила мимо ушей.

— Впрочем, тебя похвалить можно! Говорят, и ты отличилась в войне с длинногривыми! — не без гордости сказал отец, уже простив сестре ее поездку с полотном к президенту. — Молодец! Я с панами воюю, а ты с попами да архиереями? Ну-ну, не думал я, что ты такая заядлая у нас будешь!

— Уж какая есть, — скромно развела руками сестрица.

Подпустив Химке пару шпилек за то, что вот уже больше года он, как арендатор, вынужден обрабатывать ее землю, отец снова похвалил:

— Так разогнать косматых, так их ославить — кто бы подумал?! Теперь только и разговору об этом… Ой, молодцы!

Отец прошелся туда-сюда по хате. Мужское достоинство не позволяло ему вступать в разговоры личного плана с сестрой в присутствии множества баб, и он отложил его на более удобное время.

— Интересно, что же вы думаете делать дальше? — спросил он у сестры. — Попы вас в покое не оставят!

— На все воля божья.

— Ну-у, надейся на него! Кстати, у вас там, говорят, чудес много бывает?

— Случается.

— Сводила бы меня, показала бы! А то сколько лет на свете прожил, войну провоевал, а ни одного чуда еще не видел…

— Чтобы чудо заслужить, Ничипор, надо быть чистым и достойным! А ты? Когда свой лоб перекрестил? Как мама тебя лупцевала! Когда к исповеди ходил, когда причащался? Перед женитьбой, — иначе батюшка не дал бы разрешения на свадьбу! Ты ни во что не веришь, ничего и не увидишь, коли даже и придешь туда. Думаешь, неправда? Нагляделась я там на таких, приходили!..

— А как поверю?

— Бог щедрый, у него святых даров много, хватит и на тебя.

— Все это я от вашего брата богомолов уже не раз слыхал. Ты мне сделай такое чудо, чтобы его видел каждый.

— Все не могут быть достойны этого!

— Ты же только что утверждала, что бог щедр?!

— Я тебе одно, ты мне другое.

— Ишь как научилась выкручиваться! Вижу, не зря ты там хлеб ела!

— Ела, что бог послал.

— И Евангелия, вижу, начиталась, а много ли понимаешь в нем? Повторяешь заученное, как попугай!

— Евангелие книжка церковная, ее мудрость святым духом запечатана, каждому понять ее нельзя.

— Только твой Альяш может…

— Илье Лаврентьевичу — другое дело. Ему открыто.

— Бог открывает ему, когда Альяш помолится?

— Ты поменьше поминай бога! Божье имя всуе поминать большой грех! Лучше бы помолился вместе с нами! Молитва еще никому не повредила, как часто любили говорить наша мама!

— А ты нашей мамы не трогай и сюда не притыкай! Они были старыми и темными, но говорить так тебе, бабе в соку?.. Тебя же родители, как было им ни трудно, четыре зимы посылали в школу! Поглядела немного на людей, побыла там, и хватит! Я говорю — молись здесь, если тебе так хочется! Кому веришь? Вспомни, что наш тата говорили про Альяша, они же вместе в ночное коней водили, к девкам в Плянты бегали!

— То, Ничипор, когда-то было… Бог захотел, Альяш открылся людям духовно и стал праведником!

Отец вдруг опомнился: с такими спорить — время зря тратить!

— Черт там вас, дуралеев, разберет! Не было мне еще заботы, как только с вами болтать попусту! — Махнул рукой и вышел вон.

Рассердив брата, Химка на этот раз и бровью не повела.

Бабы остались одни.

— Как ты там, золовка, поживаешь? — спросила мама, ища в Володькиной голове. — Ведь не день, не неделю, не месяц — вон сколько в Грибовщине сидишь! Столько вытерпеть!.. Рассказывай, чем там целый год занималась.

— Чем все жены-мироносицы, — кротко сказала Химка.

Женщины растерянно помолчали.

— Моя мелешковская племянница говорила, что они там все молятся, в церкви прислуживают и людей принимают! — попыталась Сахариха расшевелить подругу.

— А как же! Народу столько валит каждый день, хлопот с ним много, наверно? — не отставала мама. — Ты рассказывай, рассказывай, не молчи уж, мы все тут свои, смеяться, как твой брат, не будем!

— Нам колокола привезли и подвесили, — заговорила наконец Химка, и глаза ее загорелись. — Альяш освятил их, такую молитву прочитал: «Господи, как прозвучат эти колокола, пусть отступят темнота и мрак, зло и несчастье, молнии и громы, засуха и голод, болезни и смерть…»

Химка некоторое время силилась вспомнить.

— Ах, забыла дальше!.. И теперь как ударят на «Верую», как ударят — торжество такое, прямо как на небе! Бегут люди отовсюду поглядеть да послушать, радуются, галдят, как дети… Ни архиерей, ни батюшки, ни кто другой, — сами купили, сами и установили! Беловежский Антонюк с мужиками на веревках подняли на колокольню. Сколько веревок этих порвали, толстых, как рука!.. И теперь — бом-м! бом-м! бом-м!.. Один толсто, как шмель, гудит, а те все тоньше, тоньше… Гудят, как Яшкин самолет в небе! И поверьте, бабоньки, наслушаюсь, намолюсь за детей, наплачусь солеными слезами — выйдет из меня сок этот вредный подчистую, и так мне легко становится на душе, так благостно, что больше ничего и не нужно!

— Эх! — позавидовала мама. — А тут зимой тяни кудель, а придет лето, не знаешь, за что и хвататься! Так съездить куда-нибудь хочется, душу отвести! Твой брат ни во что не верит, разве он отпустит? Да и времени нет. Свиней откармливаем на продажу. Вот Игнат молотилку купил, нужно и нам подумать… Бьешься-бьешься, как ночная бабочка вокруг лампы, — сил никаких нет…

— Не гоняйтесь за Игнатом, Манька! — Химка схватила маму за руку. — Бросьте это! У нас притчу рассказывали, послушайте. Ехал на четверке лошадей один богатый-пребогатый купец. За ним выехал другой — на тройке. Едет и думает: «У меня же только на одного коня меньше, почему я должен отставать?» И не отстает. Тогда выезжает третий купец — уже на паре. Видит тройку борзых и думает: «У него только на одного коня больше, зачем мне отставать?» Не отстает и этот. Выезжает на двуколке четвертый и тоже думает: «Не отстану от того, что впереди, у меня только на одного коня меньше». Погоняет гнедого изо всех сил, а тот возьми да и сдохни! А богатства у четвертого было только этот конь! Тот же, что на четверке, еще и нынче где-то ездит… Подумайте хорошенько, Манька: угнаться ли вам за братьями Игната Рыжего?

— Может, ты и правду говоришь…

На золовку, которую прежде ни во что не ставила, считала неудачницей, ни разу не назвала на «вы», мама смотрела теперь с каким-то растерянным уважением.

Заговорили о детях. Сахарихин Осип и Володька Кириллихин были в тюрьме. Бабы позавидовали Химке: как знать, может быть, ее Яшка в тех Советах в комиссарах ходит, если паны врут про голод в России, а их дети на цементном полу Волковыской тюрьмы гниют, все в чирьях. Если и вернутся в Страшево, что их здесь ожидает?! В тюрьме, говорят, они хоть учат друг друга…

— В неделю по два раза хожу в этот проклятый Волковыск! — пожаловалась Кириллиха. — Ноги до колен отбила, а к сыну не пускают. Комендант говорит: «Не морочь, баба, голову, он еще под следствием, не позволено таким встречаться ни с кем!» — «Ах, боже, разве ж он цацалист какой или бандит и человека убил?» — говорю я. А он: «Матко, он хуже гораздо! Бандит зарежет одного человека, а этот хотел часть Польши присоединить к Советам! Надо было раньше об этом думать и отсоветовать ему против власти идти!» Даже письма ни одного не передали… Знает ли хоть мой Володька, как я для него стараюсь?!

— Осипа моего, говорят, били сильно! — заплакала Сахариха. — Бьют-бьют, а потом еще и воды в нос наливают… Пальцы дверьми зажимали… Если бы можно было, все бы пытки на себя приняла, чтобы ему полегчало, ради него каждую жилку из себя бы вытянула… Только что ты, темная баба, можешь? Ночами глаз не смыкаю перед иконой богородицы, молюсь и плачу, молюсь и плачу…

Химка вздохнула.

— Доля материнская — не дай боже. Недаром молятся деве Марии! Один проповедник из Лиды очень файно говорил про матерей. В некотором царстве посадили парня в темницу. Мать вот так же пошла по начальству, а самый главный и говорит ей: «Не ходи сюда, ему ничем уже не поможешь. Вышел царский указ: завтра в двенадцать часов ударит большой колокол, и сына твоего казнят». Мать, как вот вы, плакала, убивалась, ночью голову к подушке не прислонила, а утром решила: «Хоть не могу спасти его, а несколько минут жизни ему подарю». Забралась, бедная, на колокольню и ждет. Когда палач уже топор поднял, а звонарь за веревку взялся, чтобы знак подать, она под язык колокола руки подставила. Язык ударил в мягкое, и колокол не прозвучал. Так и держала мать руки, пока их не отбило…

— Тут подставишь! — вздохнула Сахариха. — Только для детей и живешь! Им хорошо — и тебе хорошо, вот и все материнские радости наши!

У баб покраснели глаза, носы, они потянулись к концам платочков.

Для меня и брата Химка была нянькой. Увидев, в каком она теперь почете, я гордился ею, был с ней всем сердцем. Мне шел уже одиннадцатый год, и ребячья стыдливость, самолюбие не позволяли мне признаться в этом при всех. Володька был моложе меня на три года.

Брат с трудом дождался, когда тетка умолкнет, вырвал голову из маминых рук и спросил:

— Тетя, а в Грибовщину вы больше не пойдете, правда?

— Пойду, Володенька, пойду, детка! — Чтобы его утешить, Химка притянула племянника к себе.

— Не на-адо, не уходи-ите, я опять с вами спа-ать буду!..

— Глупенький! Я у дяди Альяша мироносица. Без меня он никак не обойдется.

— А что вы там носите?

Бабы рассмеялись.

— Так называются служки божьи! — серьезно пояснила Химка. — Они ближе к господу, первейшие его помощники и носят добро по миру!

— А-а!.. — с сожалением вздохнул брат, но не сдавался: — Все равно не ходи-ите!

— Должна я, сынок, идти! Сон такой мне приснился. Бог приказал, чтобы я Альяша слушалась.

Снится мне, бабы, — повернулась она к женщинам, — будто очутилась я на первом небе. Вишу это я в облаках и боюсь оглянуться, чтобы не провалиться в бездну. Гляжу — передо мной люди какие-то на тучке. Будто на бережку, разлеглись и греются на солнышке!

«Дайте руку, чтобы я ступила на твердое!» — кричу.

«Не можем, — говорят, — потерпи, скоро придет тот, кто подаст!»

И вот, милые вы мои, вижу какую-то тень и запах за собой чувствую — аромат такой дивный, что на край света, кажется, пошла бы за ним! И тень, и этот запах все ближе ко мне, все ближе, а вот уже совсем рядом… Кто-то руку мне подает, но я не ви-ижу его, не-ет, а вижу тень одну, запах чувствую. Мне и фа-айно так от аромата, и страшно-страшно очень: еще дунет на тебя и погасит навсегда твою душу, будто свечечку… Кто-то крепко берет меня за руку, переводит на тучку, а рука у него сильная, горячая и тоже пахучая, и говорит мне:

«Иди за мной, только не оглядывайся ни налево, ни направо, ни назад!»

И вдруг он спрашивает: «Помнишь ли имя свое?»

Я думаю-думаю и никак не вспомню свою фамилию, даже девичью, забыла — и все! А он подводит меня к воротам — как в Казани перед гимназией, где мой Яшка с вашим Осипом учились, только ворота куда больше. Да еще с такими висюльками разными, что огнем горят. Подводит меня и говорит: «Читай!»

Смотрю — там только одно слово: «С в е т о ч».

Первый раз такое слово слышу и вижу!..

Тут, бабоньки, я сразу проснулась.

Сам господь бог, Володенька, — опять обратилась к брату Химка, — наказал мне быть светочем: ходить по людям, нести им правду об учении пророка, о грибовщинском старце Альяше. Вот! Вырастешь, может, и ты станешь таким, и тебя люди будут уважать за добро.

— Какая ты, Химочка, счастливая! — вздохнула Сахариха. — Так тебе тут трудно было, так уж ты куковала, так мы жалели все тебя!

— Было! — согласилась тетка. — Видно, правду люди говорят: кажется, позакрывал всевышний все, все двери, а глядишь — хоть окошечко да оставил для спасения…