Вес в этом мире

2

Мое замужество? Ну, я же тебе говорила. Или тебя интересует что-то конкретное?

Возможно, твое решение в значительной степени связано с ним.

Я бы сказала, наоборот: оно может сильно повлиять на него.

Об этом я и говорю.

Нет. Ты говоришь, что брак может повлиять на мое решение, а я сказала, что это решение может создать проблемы для моего брака. Это не одно и то же. Похоже на игру слов, но это не одно и то же.

Конечно. Это не одно и то же.

Такое случается, в жизни всегда случаются такие вещи. Вот и сейчас случилось. Вот такой расклад..

Да уж… проблема.

Что ты сказал?

Ничего. Проблема, говорю. Или дело не в этом?

Что? Ты не можешь задавать вопросы ясно и понятно? Тебе всегда нужно интересничать?

Ладно, рассказывай.

Ты даже не интересничаешь — ты не снисходишь до того, чтобы задавать вопросы, а если уж задаешь, то так, что я вынуждена рассказывать тебе все, хотя ты и не просишь. Честно говоря, не нравится мне эта твоя манера. По-моему, единственное, чем она продиктована, — это высокомерием, хотя не понимаю, почему. Почему ты ведешь себя так? Зачем тебе это? Может, вопросы кажутся тебе проявлением слабости, унизительной болтовней или чем-то еще в том же роде?

Они кажутся мне проявлением корректности, вот и все, так что незачем волноваться. Я спрошу прямо и ясно: какая у тебя была проблема?

Проблема… мне трудно говорить о ней.

Тогда оставим.

Нет-нет… Нет. Погоди. Лучше уж я расскажу. Просто это связано с тяжкими воспоминаниями — со смертью. Это самое горькое, что мне пришлось пережить.

Да.

На самом деле я рожала трижды, но первый ребенок… его нет. Это был мальчик. Он умер через месяц после рождения. Думаю, ты ничего не знал.

Не знал. Ничего. Ты не представляешь себе, как мне жаль.

Вот так все случилось. И эта боль не утихла до сих пор. Мне стало очень больно сейчас, когда я об этом заговорила. Когда вспоминаю, конечно, уже не так тяжело. Но вот сейчас, когда я представила себе, что нужно будет снова говорить об этом… Прости.

Не надо ничего рассказывать. Не надо. Забудь об этом.

Нет, нет, надо. Позволь мне рассказать, неважно, что мне будет больно, потому что это нужно. В конце концов, ты же знаешь, что такое раны.

Иногда раны заживают.

Иногда — да. Я думала, что и моя зажила. Меня совершенно выбивает из колеи такая боль — я имею в виду, воспоминание о боли. А ты, наверное, не думал, что я такая неженка, правда?

Я? Откуда мне знать? Ведь я даже не знаю, что ты чувствуешь, я могу только представить себе это.

Да, правда, прости, я просто сама не знаю, где моя голова.

На плечах. И выглядит вполне нормально.

Юморист.

Это было связано со смертью, понимаешь, — с тем, что стирает все. Если ты исчезаешь, мир остается, продолжает быть — для других; но тебе-то какое дело, что он существует для других? Знаю, это пошло, но от этого содрогаешься, как от мысли о том, что можешь умереть. Мир есть то, что ты воспринимаешь, верно? Он существует постольку, поскольку существуешь ты; и вдруг — раз! — тебя не стало, и не стало мира. Всякий раз, когда кто-то умирает, перестает существовать мир. Мертвому-то уже все равно, но мы, все остальные, способны представить себе это: умереть — значит перестать ощущать. Что происходит, когда до тебя дойдет, что умереть означает, что все останется жить, а ты сам исчезнешь, словно провалишься в какую-то черную сточную трубу? Только поняв, что умираешь вот так, испытываешь ужас оттого, что перестанешь воспринимать мир. Честно говоря, я не знаю, зачем вообще от этом думают… чтобы пострадать? Чтобы испытать страх? А кроме того, даже если ты полное дерьмо, для себя самого ты есть все то, что существует. Как говорится, в сортире никому не противно собственное дерьмо. В конце концов ты понимаешь, что тебе, сидящему в своем любимом непрочном сортире, страшно умереть, потому что ты жив; только живые боятся смерти, даже сидя в сортире со спущенными ниже колен трусами. Как глупо, правда?

Не так уж и глупо, хотя подобное видение смерти кажется мне весьма экзистенциалистским. Оно как-то не вяжется с тобой. Но ты рассказывала о своем умершем сыне.

Да. Бедненький. К счастью, у меня не было случая задуматься об этих вещах. Сейчас меня уже почти не затрагивает мысль о собственном исчезновении. Прежде — да, но теперь мне не страшно. Я испытываю что-то другое, но не страх. Это был ужасный, жестокий опыт.

А о чем ты думала тогда?

Что во мне что-то умерло. Я не проводила философских исследований, ничего такого. Но во мне что-то умерло и так и осталось там, внутри меня. Хочу я этого или нет, оно во мне, я несу его в себе, как балласт.

То, что ты потеряла.

Нет. То, что есть у меня, во мне. Мертвое. Видишь, какая странная ситуация? С тех пор я ношу в себе смерть, некую мертвую тяжесть, мертвый кусок жизни, подобно какому-то отмершему, бесполезному, высохшему органу. Вот здесь, внутри.

Да, это хороший образ.

Нет. Это не образ. Это реальность. Это так. Я ношу это внутри. Я не потеряла это, оно не в памяти, и это не образ… Ты не понимаешь. Нет. Ты не можешь понять, до меня только сейчас это дошло. Он был еще слишком мал, чтобы умереть самому, поэтому я ношу ее в себе — его смерть. Не надо думать ни о чем странном, о соматическом воспоминании или о чем-то подобном. Это так же реально, как то, что я живу.

Кажется, я знаю, что ты имеешь в виду.

Нет. Конечно же, нет. Но все равно я тебе очень благодарна. Просто есть вещи очень личные.

Мне его не следовало видеть. Если бы сейчас мне сказали, что у ребенка практически нет возможности выжить, я не захотела бы видеть его. Впрочем, вру. Конечно, захотела бы. Нет, и это неправда. Я просто не смогла бы не видеть его. Понимаешь? Даже если бы он дышал всего несколько секунд, я посмотрела бы на него, взяла бы на руки, поцеловала. Даже если бы это принесло мне только отчаяние и слезы, я обняла бы его, и поцеловала бы, и он был бы со мной до тех пор, пока его бы у меня не отняли. Даже если бы он родился мертвым, я взяла бы его на руки и качала бы. Бедный малыш, я плачу, как полная дура.

Ты плачешь о себе.

Да, это правда. Я плачу о себе. Он не может заплакать о своей потерянной жизни, а я плачу потому, что потеряла его. Может, в этом и весь секрет: в том, что мертвые никогда не плачут о себе. Плачут остальные — те, кто измеряет их отсутствие, кто получает завет этой смерти.

На самом деле именно они понимают значение этой смерти. Для умершего, будь он ребенком или стариком, собственная смерть не обладает значением, а для остальных — да. Смерть, когда она приходит, всегда является таковой для тех, кто остался жить, а не для того, кто умирает. В этом смысле мир сильно ухудшился. Теперь больше никто не прибывает с монетой во рту на берег, где поджидает Харон: угасание происходит само в себе, без всякой красоты, без всякой переправы через Ахерон. И никто не стучится в небесные врата, чтобы представиться святому Петру, — нет, угасание происходит быстро, как этот современный метод исчезновения, именуемый кремацией, который пользуется таким успехом по наименее благородной из всех возможных причин: по причине удобства для родственников. Хотя, возможно, не следует упускать из виду и собственное желание некоторых покойников не отягощать этих родственников еще более: своего рода посмертная любезность. Но я забрел туда, куда не следовало, и ты до сих пор плачешь, мне нет прощения.

Да. Смотри, я больше не плачу.

Я смотрел на тебя и видел, что ты плачешь очень медленно, как будто слезы приходят издалека и добираются до глаз, уже устав. Ты плакала сильно и очень горестно.

Ты сказал с большим чувством, спасибо. Ну, ладно, все. Я хотела рассказать тебе о другом. Нет. Рассказать о том, что связано с этой смертью, но не так. Однако тут все имеет значение, потому что я хотела сказать, что вместе с ребенком умерла какая-то часть меня самой, и я ношу это в себе, оно не вышло наружу, как ребенок, оно умерло не вне, а внутри меня и не выйдет наружу никогда. Это что-то мертвое, и оно — часть меня. Оно не болит, не беспокоит, но оно там, внутри, я чувствую его, потому что иногда оно появляется, — знаешь, как делаешь вдруг какой-нибудь частью тела резкое движение и ощущаешь старую боль от забытой раны, вспоминаешь, где она была, и думаешь: она зажила, но она была здесь. Что-то в этом роде.

Или не зажила, но не беспокоит.

Да. О ней не всегда помнишь, но она здесь — ты это хочешь сказать, верно?

Это как с памятью. Ее не ощущаешь постоянно, но она всегда приходит, если ее разбудить — неважно, вольно или невольно.

Нет, нет. Это совсем не как с памятью, и эта смерть отнюдь не затихла в каком-то ее уголке. Вот видишь, ты не понимаешь. В общем, я хотела сказать, что тогда, ну, когда мой сын умер, когда он выскользнул из моих рук, а мне не было дано времени, чтобы любить и защищать его, моя душа тоже ушла. Я несколько дней жила без души, это совершенно невероятное ощущение.

Несколько дней?

Да, несколько… четыре, пять, может, шесть, но не больше. Продлись это больше, я бы умерла. Невозможно дольше жить без души. На самом деле я и так долго продержалась, это было что-то нечеловеческое.

Где же ты находилась в этот отрезок времени? Между небом и землей?

Как феи? Не смеши меня. Вижу, ты абсолютно не веришь мне. Ну, ладно. Зачем тогда рассказывать тебе все эти вещи. Я кажусь тебе спиритисткой, или эзотеричкой, или еще чем-нибудь подобным? Когда душа уходит, тело чувствует себя ужасно. Пока душа отсутствует, оно живет только рефлексами, поэтому это ужасно, больно даже дышать. Моя душа ушла вместе с ребенком, проводила его и вернулась. А пока ее не было, я оставалась в таком горе, сухости и пустоте, в такой крайней степени одиночества, какой ты даже не можешь себе представить, какой больше нет в мире. Когда тебя покидает душа, все желания исчезают, а действия, влажность, свет, тепло… они теряют смысл. Все желания, кроме одного: чтобы душа вернулась, вернулась как можно скорее. Так бывает, когда переживаешь смерть.

Взгляни на это растение. Что это такое?

Понятия не имею.

Ты гуляешь и ни на что не смотришь. Вечно погружен в свои мысли, да?

Я смотрю. Я вижу то, что вижу, и наслаждаюсь этим.

А разве тебе не любопытно узнать, как называется растение, которое ты видишь каждый день?

Я не знаю, вижу ли я его каждый день. Полагаю, что вижу — в совокупности с другими. Я живу рядом с Природой, а это ощущение глобальное. Что особенного в этом растении?

Оно очень красивое и очень простое, разве ты не видишь? Похоже, это какой-то дикий кустик — очень храбрый, потому что уже так холодно. Мне очень нравится этот веселый, но спокойный зеленый цвет его листьев, а прожилки у них, посмотри-ка, сероватые. И взгляни на цветок: вот ветка, вот листья, а на конце ее листья вдруг как будто становятся гроздьями свисающих цветов — желтоватых, желтовато-зеленых, словно сами листья превратились в цветы. Наверное, это куст дикий, но он очень изящный, утонченный, и оцени эти переходы оттенков между листьями и цветками.

Силы небесные, ну и глаз у тебя. Ты права.

Иди, иди дальше, это не твоя епархия.

Обещаю, что узнаю, как оно называется.

Вряд ли. Да, впрочем, если даже и спросишь о его названии, то все равно забудешь его или забудешь сказать мне.

Мне хотелось бы выпить кофе, помнишь? Который мы не выпили из-за твоего приступа ярости.

Признаю, что действительно пришла в ярость, но ты… Короче, позволь напомнить, что я приехала поговорить с тобой насчет этого предложения, потому что от него зависит мое будущее, так что я не хочу больше никаких бестактностей с твоей стороны, договорились? Сейчас не та ситуация. Потому что речь идет не только о том, решусь я или не решусь пройти курс обучения в Англии, но и об одном-двух годах вдали от семьи. А может — кто знает? — и о том, чтобы начать новую жизнь.

Новую жизнь? Да ты фантазерка.

Просто ты не принимаешь меня всерьез — в этом вся проблема. Ты даже еще не знаешь, о чем я хочу тебе рассказать. Ты воображаешь себе разные вещи еще до того, как услышал их, и делаешь свои выводы. Ты хоть помнишь, что до сих пор не спросил меня, что со мной происходит? Послушай, я приехала из Мадрида, я проехала на машине более четырехсот километров, чтобы провести здесь выходные, потому что мне нужен совет, нет, потому что мне нужна помощь, чтобы попытаться разобраться кое в чем, что может изменить мою жизнь, а ты все еще ждешь неизвестно чего — с полным безразличием; пари держу, что если я уеду, так ничего тебе и не сказав, тебе будет все равно. Все точно так же, как с этим растением: ты видишь его каждый день и не знаешь, как оно называется. Если тебе есть дело только до самого себя, как ты собираешься сделать что-то для меня?

Тогда почему ты приехала?

Потому, что ты обращаешь внимание только тогда, когда тебе самому заблагорассудится, а я сейчас хочу, чтобы ты обратил внимание на меня и понял, о чем я хочу тебя попросить: чтобы ты воспользовался своей головой и своим опытом и помог мне увязать между собой вещи, которые не связываются, или, наоборот, помог понять, что увязывать их и не стоит. Мне нужен другой, сторонний взгляд на то, что мне предлагается. Больше ничего. Даже не совет. Просто взгляд со стороны. Разве так трудно это понять?

Мне все ясно.

Ну так давай. Давай пойдем пить наш кофе. А что, солнце сегодня не выйдет? Какой холод!

А, кстати, как ты переносишь свое вдовство?

Меня оставь в покое. Сейчас речь идет о том, чтобы выяснить, что же на самом деле тебя беспокоит.

Как странно. Мне хочется и не хочется говорить. С тех самых пор, как я приехала. Я ехала сюда с большим желанием поговорить, а сейчас никак не могу решить, да или нет.

Что «да или нет»?

Продолжать рассказывать или нет.

Я должен сделать вывод, что ты разочаровалась.

Ну, не совсем так. Скорее всего, дело в том, что ты не поощряешь меня. И потом, я думала о Саре — тебе ведь тоже пришлось пережить смерть. Ее смерть.

Ну, мне-то уж совершенно точно не хочется говорить о себе, так что выбрось это из головы. И о Саре тоже. Кроме того, тему смерти подняла ты, а мне кажется, что она не имеет отношения к твоей проблеме.

Тогда что — закрыли тему?

О моей жизни? Да, закрыли.

Ладно, согласна. Хотя подобные темы просто так не закрываются, но — дело твое.

Послушай, ты мне надоела. Хватит этих женских штучек.

Хорошо, хорошо. Не буду больше настаивать и буду пить кофе.

Еще довольно светло; давай воспользуемся этим.

Ты позволишь мне расплатиться?

Сейчас давай выйдем отсюда. У тебя еще будет случай угостить меня: в этих местах темнеет очень быстро, и, если ты не хочешь провести остаток вечера в четырех стенах, нужно поспешить, чтобы успеть пройтись по барам.

Как хочешь.

…И слава богу, что самая длинная ночь уже позади. Мы уже на пути к свету, хотя это пока и незаметно: он прибавляется буквально по капельке, но поскольку я располагаю временем, мне удается отслеживать эти едва уловимые изменения.

Тебя не интересует название растения, которое ты видишь ежедневно, однако ты замечаешь, как увеличивается световой день.

Это значит, что свет меня интересует. Ну, ладно, давай резюмируем: мы так и будем общаться в тот же духе?

Я тоже живу в погоне за светом. Посреди бури. А ты ждешь его, может, даже подстерегаешь, но спокойно: тебе некуда спешить, тебя ничто не подгоняет. Попробуй сказать мне, что нет никакой разницы. Ах, Фаусто, ты старик, пенсионер.

Может, ты перестанешь говорить обо мне?

Скажи, что ты сейчас делаешь в этой жизни? Что такое для тебя жизнь?

Что это — допрос?

Да, мне хочется тебя поспрашивать. Давай, отвечай. Что такое для тебя жизнь сейчас, чем она является для тебя?

Ты хочешь, чтобы я рассказал тебе, как я живу с тех пор, как вышел на пенсию?

Нет. Не уклоняйся от ответа. Я задала тебе вопрос. Что происходит, когда человек уединяется в таком вот глухом уголке мира? Что ты чувствуешь? Чего ждешь? Что у тебя впереди?

Люди…

Нет. Ты. Не люди. Ты.

Я не хочу ничего рассказывать. Я уже по другую сторону. Я думаю. Гуляю. Ем. Читаю.

Не опускайся до подобной чепухи. Я спрашиваю, как ты живешь.

Спокойно.

А что такое спокойствие? Не выводи меня из терпения. Что такое спокойствие в этом мире для человека, у которого работает голова?

Тебе непонятно? Просто наблюдаешь, как что-то происходит и проходит…

Зачем?

Как, черт побери, зачем? Это мудрость. Что-то вроде состояния вечного пребывания на земле. Ты хоть понимаешь, как прекрасно располагать временем для того, чтобы знать?

Чтобы знать что?

О господи, ты невыносима.

Отлично.

Я читаю. Это тебя устраивает? Сейчас я читаю Платона[10], а мир может идти ко всем чертям.

Если мир может идти ко всем чертям, не знаю, зачем тебе Платон.

Он доставляет мне удовольствие. Тебе же доставляет удовольствие «Ода к греческой вазе», не правда ли? Я напомню тебе: Галисия. Берег моря. Китс…

Ты просто шулер. Китс заставил меня задуматься о смысле мира.

А Платон — нет?

Нет. Ты говоришь о чтении Платона так, словно это отдохновение от трудов праведных.

Ты действительно просто невозможна. Невозможна и еще слишком молода. Спокойствие не по тебе. Для тебя знать означает рваться к знанию. Послушай, мир существует уже так давно, что в нем есть все, кроме спешки. Ты спрашиваешь: зачем то, для чего это. Я тебе отвечу: ничто не для чего — все просто существует. И в этом суть. Определенно, этот мир переживает период утилитаризма. Он как будто говорит себе: нет целей — нет жизни. Твой Китс раскрывает тебе смысл жизни? Браво, дорогая! Ты нашла, в чем заключается полезность Китса! Но когда ты рассказывала мне, как читала его тогда, на берегу, ты говорила об удовольствии — удовольствии в себе, а не о пользе удовольствия.

Это правда.

Ну вот, это и есть теперь моя жизнь: голое, неприкрытое, в высшей степени безответственное удовольствие.

А моя жизнь — нет… Нет. Я знаю, что она не такова. Мне хотелось бы позавидовать твоему спокойствию.

Оно в твоем распоряжении.

Может, за этим я и приехала. Не знаю. Я в каком-то разлаженном состоянии… Ну ладно, хватит обиняков. У меня серьезная проблема: поехать в Англию означает оставить здесь мужа и дочерей, а я не знаю, имею ли я право это сделать. Не знаю, стоит ли.

Могу предположить, что это «оставить» — нечто большее, чем просто поступок или период времени, каким бы долгим он ни был. В таком случае у тебя должны быть весьма серьезные сомнения.

Нет, это не сомнения. Это ужасная борьба против убеждения.

В общем, когда я сказала мужу, что мне придется уехать в Англию и на определенное время остаться там, он ответил, что готов обдумать это, хотя я знала, что он ни за что не оставит свою работу и свою нынешнюю жизнь. Не отрицаю, он действительно размышлял над идеей переменить место и изменить жизнь, но эти размышления исчерпывались сами собой, как у человека, который с любопытством и восхищением разглядывает привлекательный предмет, находящийся вне пределов досягаемости. И по-своему он был прав: разве это не безрассудство — забрать девочек из школы, бросить работу и уехать в чужую страну? Однако суть безрассудства заключается не в этом, потому что многие люди периодически переезжают с места на место в связи с работой. Мы в Испании еще не привыкли к таким вещам, тут наша страна еще живет по старинке: у нас обычно ищут работу в каком-то конкретном городе с тем, чтобы пустить там корни. У нас, людей, связанных с преподаванием, такого опыта несколько больше, потому что, прежде чем удастся где-то осесть, приходится обойти или объехать немало мест, но все же это заметно отличается от американской модели трудовой мобильности. Суть данного безрассудства в том, что переезд затевается из-за меня — из-за женщины. Когда происходит наоборот, все вполне резонно: если мужа куда-то посылают или он сам перебирается в другое место в поисках лучшей работы, семья следует за ним. Если в этой семье жена тоже работает, она все равно едет вместе с мужем, и всем это понятно, ни у кого не вызывает и тени сомнения. Она найдет себе другую работу, какой-то заработок, или ей просто придется смириться и привыкнуть. Разумеется, я не критикую такое положение вещей, чего ради я стала бы критиковать его? Дилемма, как я уже сказала, заключается в другом: если я уеду, согласится ли он оставить свою работу и поехать со мной? Согласится ли попробовать найти себе работу в Англии? Подчеркиваю: я его понимаю, а кроме всего прочего, он не говорит по-английски. Согласится ли он — если предположить, что я буду зарабатывать достаточно, — искать себе заработок, как-то устраиваться на то время, что я пробуду там? Уехав, он потеряет работу, на которую, скорее всего, потом уже не сможет вернуться. Я говорила тебе, он пользуется большим доверием, поэтому можно сказать, что его судьба связана с этой солидной адвокатской конторой, он занимает там место, которое словно было с самого начала создано для него; его жизнь обеспечена и хорошо налажена, если не считать каких-то непредвиденных обстоятельств. Поэтому я пойму, если он не захочет ехать — он рискует слишком многим. Но, с другой стороны, если бы уезжать пришлось ему, я поехала бы с ним. Да, можешь не сомневаться. На самом деле этого чуть не произошло. Маркосу сделали очень заманчивое предложение, но он должен был ехать в Бильбао, и… ну, в общем, я даже начала выяснять возможности трудоустройства где-нибудь поблизости. Это была целая проблема, потому что я многое теряла, и в самом лучшем случае, если бы сильно повезло, мне пришлось бы каждую неделю ездить туда-сюда, подстраивать свое расписание… ох, лучше не рассказывать. А в конце концов он отказался.

Маркос?

Да. Он отказался. Думаю, он поступил правильно — уж не помню, в чем там было дело: то ли условия оказались не такими уж выгодными, то ли ему не хватило характера. Да сейчас это и неважно.

Сложная ситуация.

Да, но такие вещи происходят в жизни постоянно. Его это предложение привлекло потому, что давало ему возможность самому войти в дело партнером. Он загорелся этой перспективой, это была важная перемена в жизни, мы были рады. Мы строили планы, потому что были рады, понимаешь? А потом вдруг он сказал: «Я не еду, мне очень жаль, что все так вышло». Я поняла его, я его хорошо знаю. И ответила: «Ну и ладно, ничего страшного, как-нибудь все образуется». А он: «Я не могу. Мне очень жаль». Я знаю, каково ему было. Тогда я снова сказала: «Ничего страшного». Он ходил растерянный, подавленный: девочки, будущее, ответственность, обеспеченность. Он все время говорил одно и то же, и я очень хорошо помню, что мне было с каждым разом все тяжелее это слышать. Он все время повторял: «Мне очень жаль. Это я виноват. Мне очень жаль». Господи, я не знаю, зачем я тебе это рассказываю.

А я знаю.

Конечно, еще бы. Я из-за всего этого попала в страшный переплет, и пришлось улаживать все самой. Но с тех пор у нас все хорошо, я же говорила тебе. В общем, не думай, что я развернула борьбу за права женщин, я просто задаю себе вопрос: принимаю ли я тот факт, что мы с ним находимся в равном положении? Ответ — да. В этом вопросе для меня все ясно, и, в общем, я делаю все возможное, чтобы не обманывать себя. Дело в том, что мы стараемся поддерживать это равенство — по многим причинам, в том числе и из-за наших отношений, я же тебе рассказывала, как они начались. Это связь двух равных людей — с тех пор, когда мы снимали ту нашу первую квартирку на двоих. Я могу сказать Армстронгу, что не отклоняю его предложения, но откладываю его до лучших времен; примерно так же поступил Маркос с тем своим предложением. Все отлично, однако я уже достаточно долго живу на свете и знаю: это равносильно тому, чтобы сказать «нет» навсегда, потому что ждать тебя никто не станет. Поезд уходит в свой час, и ты должен сесть на него, даже если ради этого придется бежать за ним по перрону, или навсегда остаться там, где ты есть, и с мечтательным выражением на лице смотреть, как мимо проносятся поезда, а потом возвращаться домой, чтобы сунуть белье в стиральную машину. Только в моем случае речь идет не о белье, а о занятиях в университете, и это выглядит весьма заманчиво; многие променяли бы свою стирку на мое положение. На самом деле это моя профессиональная стиральная машина. Я могу сказать Армстронгу «да» и оставить мужа и девочек дома, или оставить мужа и увезти девочек, или одну взять с собой, а другую оставить с ним, в общем, не будем трогать эту казуистику. Резюме: я живу на свете достаточно долго для того, чтобы знать, что разлука может превратиться в разрыв, я не обманываю себя; это не мое тайное желание, как тебе наверняка хотелось бы думать, а убеждение, выработанное жизненным опытом. А хуже всего то, что речь идет не просто о том, чтобы принять активное — уехать — или пассивное — остаться — решение: и то и другое — решения, в равной степени судьбоносные, одинаково трудные, а кроме того, взаимоисключающие. Как бы я ни поступила, мне придется выбрать только одно из них и отвергнуть другое, понимаешь? А это означает, что, если все пойдет плохо, я смогу раскаяться, но никогда, никогда не смогу найти себе оправдания. Если все пойдет хорошо, это будет большой успех; если же плохо, мне придется без всяких оправданий влачить это бремя столько, сколько мне будет отведено.

Всю жизнь.

Да. Давай, смейся.

Просто ты обрисовала эту сложную ситуацию столь высокопарно, что мне захотелось немного сбросить пар, извини за каламбур.

Да, высокопарно… Если бы все дело было только в этом.

Тс-с-с. Взгляни-ка туда, вперед. День уходит, но смотри, как необыкновенно красиво садящееся солнце; через мгновение этот оранжевый цвет обратится в последний блеск; потом наступит момент, когда свет приобретет цвет раздора и окрасит пространство; а потом тени, подобно хору ведьм, заполнят воздух и велят нам отправляться домой. Это волшебный миг. Прислушайся к нему.

Давай разберемся. Чего ты ищешь в жизни?

Если бы я знала.

Надеюсь, вино развяжет тебе язык. Такие вот разговоры, когда переходишь из бара в бар, то неторопливо бредешь, то пьешь вино, очень облегчают исповедь, вот увидишь.

Исповедь, отец мой? Ха-ха-ха. Мне как-то не приходило с голову, что можно взглянуть на это с такой стороны, но пусть будет так: холодная ночь, теплые бары, где дымно и шумно… Чего я ищу в жизни? Хороший вопрос. Откуда я знаю? Ты заметил, что вино наводит на меня дремоту?

Я спрашиваю, знаешь ли ты, что для тебя важнее всего в этой жизни.

В моей жизни? Таких вещей очень много, не знаю, смогу ли я выбрать что-нибудь одно. Думаю, в этом тоже заключается одна из составных частей конфликта.

Спрошу иначе: имеют ли между собой что-либо общее все те вещи, которые важны для тебя в этой жизни?

Как это — что-либо общее?

Не знаю, помнишь ли ты, но совсем недавно ты сказала следующее: твоя проблема не в том, чтобы поставить свою судьбу в зависимость от сильного сомнения, а в борьбе с убеждением… С каким убеждением?

Да, так я и сказала. Сейчас я не очень уверена, что в этом есть какой-нибудь смысл… Слушай, тебе не кажется, что здесь немного душно?

Мы сейчас же уйдем, но прежде выслушай меня. Ты говоришь, что для тебя в жизни есть много важных вещей, и я понимаю это. Так бывает со всеми неодномерными людьми — такими, как мы с тобой. Но если мы задумаемся о смысле нашей жизни, то увидим нечто такое, что пронизывает все важное для нас; следовательно, есть что-то основное, главнейшее, являющееся как бы осью нашего поведения, вокруг которой оно вращается в сторону добра или в сторону зла, в положительном или отрицательном направлении. Мне бы хотелось понять, что является таким вот главнейшим, основным для тебя, потому что именно в этом коренятся причины, заставляющие тебя принять то или другое решение в нынешней ситуации. Ты меня понимаешь? И… прости, не перебивай, сейчас говорю я. Именно поэтому я и спросил, за какое убеждение ты, по твоим словам, борешься, или против какого убеждения, по твоим же словам, ты борешься, потому что, если как следует подумать, здесь присутствуют обе возможности: или ты борешься за то, чтобы поддержать это убеждение, или ты борешься за то, чтобы стряхнуть с себя его груз. Однако в любом случае — я возвращаюсь к своему прежнему аргументу — совершенно логично думать, что твое убеждение заключается именно в смысле, в связи, объединяющей все важные для тебя вещи. А если это так, то именно об этом мы сейчас и говорим — вернее, именно об этом ты и хочешь поговорить: о том, что мотивирует твою тревогу и беспокойство, то есть о предложении Армстронга и о том, как оно влияет на твою жизнь.

Уфф! Ты просто убиваешь меня своим талантом. Погоди, дай немного прийти в себя. Интересно, сумею ли я переварить такую дозу когерентности.

Ладно, приходи в себя, а я пока расплачусь за выпитое, и мы покинем душную атмосферу этого заведения. Мы переберемся в какое-нибудь более спокойное место, согласна? Но это не игра. Теперь мы поговорим серьезно… если ты захочешь. А если нет, будем продолжать пить и веселиться. Знаешь, что хорошо в этой стране? Что каждый испанец мечтает иметь свой бар, чтобы остальные — хоть и не вполне ясно, на что они будут жить и где добывать деньги, — заходили к нему выпить. Таким вот образом и поддерживается главная отрасль нашей промышленности: индустрия веселья.

Я настаиваю: ты сказала, что ведешь ужасную борьбу против некоего убеждения. Это сказала ты — не я.

Ну, просто так говорится, за этим не стоит ничего конкретного.

Неправда. Ты проговорилась. Послушай, не играй со мной. Как только дело дошло до настоящего разговора, ты начала пятиться. До сих пор все было изящно, остроумно, талантливо, в общем, просто идеально.

Ты все преувеличиваешь. Моя проблема — что мне делать с семьей.

Ничего подобного. Это только видимость. Давай, наберись храбрости.

Это правда. Это единственное, что выбивает меня из колеи. Я шатаюсь потому, что земля уходит у меня из-под ног.

Тогда беги — убеги оттуда, где ты находишься, и все придет в норму. Это Армстронг раскачал под тобой землю? Тогда все просто: скажи ему «нет», и она перестанет качаться.

Да дело вовсе не в этом!

Разумеется, не в этом, потому я и говорю тебе: ищи. Ищи, в чем оно. Давай.

Черт побери, не дави на меня, не зли меня.

Ты же знаешь, что обманываешь меня, ты это отлично знаешь.

Но о чем ты говоришь? Ты меня просто замучил.

Я говорю о твоем убеждении. Об этом твоем таком важном убеждении. Давай, покопайся немножко в себе. А точнее, постарайся найти в себе капельку смелости, чтобы сформулировать его — вслух.

Нет! Оставь меня в покое! Сейчас мне не хочется разговаривать!

Давай, не отступай.

Какое это имеет отношение?..

Имеет, имеет. Ищи. Ищи.

Забудь об этом, ладно? Забудь об этом и оставь меня в покое.

Я не собираюсь забывать об этом. Ищи.

Так говорят собакам.

Собаки не занимаются самокритикой. Ищи.

Слушай, в последний раз повторяю: оставь меня в покое.

Давай же, ищи. Ищи, моя милая собачка, ищи…

Да будь ты проклят! Это твоя мать собака, а не я, идиот.

А ты — трусиха.

Это неправда!

Трусиха.

Неправда!

Ну, давай, поплачь. Обычная история, обычное средство — слезы. Тебе не хочется играть всерьез? Не хочется помериться с кем-нибудь силами? Разве мы не равны? Ну, так давай, не тушуйся. Не прячься за слезами.

Мое единственное убеждение, сукин ты сын, которое отравляет мне всю жизнь, состоит в том, что я хочу быть кем-то. Нет, не богом, но кем-то я быть хочу. Хочу знать, что имею какой-то вес в этом мире. Вес в этом мире. Ты можешь смеяться сколько тебе будет угодно, тебе это может показаться смешным, но ты не знаешь, каково это — когда приходится все это завоевывать. Это ты трус, если смеешь говорить со мной так. Будь проклят тот час, когда мне пришло в голову явиться к тебе.

Отлично, вот ты и сказала это. А теперь успокойся.

Не хочу!

Ты все еще сердишься? Ладно, подождем, пока у тебя это пройдет. На самом деле ты очень не любишь проигрывать. И это не новость — так было и раньше. Все идет хорошо до тех пор, пока с тобой играют по твоим правилам. Но как только игра уходит в сторону от намеченной тобою линии и ты замечаешь это, ты превращаешься в фурию. Я не виноват, что ты не желаешь видеть очевидного.

Дело не в том, что я не люблю проигрывать. Просто меня бесит, когда меня заставляют говорить то, чего я говорить не хочу.

Ты хотела сказать это.

Нет. Не хотела. Хотела бы — сказала бы, но я не хотела.

Ну, возможно, я несколько опередил события, но какая теперь разница? Ты ведь приехала поговорить о проблеме, которая беспокоила тебя, и мы бродили вокруг да около нее, обсуждали ее внешнюю сторону, но никак не ее суть; потом я решил сделать рывок по прямой — то есть выполнить твое желание, — и заслужил этим твой гнев.

Это моя проблема, и я имею право говорить о ней так, как угодно мне. А представь, что я не захочу говорить ни о чем, соберусь и уеду… Это мое дело.

И мое тоже. Разве ты не вовлекла меня в него?

Я еще не решила, вовлекать тебя или нет.

Понятно. Ты приехала просто меня прощупать.

Да — в общем, да.

Нет, дорогая, но мы не будем из-за этого спорить. Так что я прошу у тебя прощения, однако что произошло — то произошло. Это единственное, что сейчас следует иметь в виду. Если хочешь уехать, уезжай, я не стану тебе мешать, и за язык тебя тянуть тоже не буду. Но в одну вещь необходимо внести ясность: то, что ты называешь прощупыванием, кончилось в тот самый миг, как прозвучала твоя исповедь. Если ты не хочешь прямо перейти к сути дела — тебе хорошо известно, что я не сплетник, — забудем о нем, и все. Ты останешься здесь столько, сколько захочешь, но о деле, касающемся твоей будущей жизни, ни полслова.

Вот-вот. В довершение всего ты же изображаешь из себя обиженного.

Какие там обиды! Ничего подобного. Я ведь уже сказал: я только хочу внести ясность. Такой уж я человек — или мы договариваемся о правилах игры, или бросаем ее. Играть просто ради самой игры, чтобы провести время… это неинтересно, здесь нет ничего заманчивого, никакого стимула. Я хочу сказать: не делай из меня удобную жилетку для выплакивания своих проблем — эта пассивная роль не для меня. Насколько я понимаю, ты приехала поговорить со мной потому, что знаешь: я буду спорить с тобой, не обращая внимания ни на какие твои выпады и вспышки ярости. Со мной говорят для того, чтобы знать, а не для того, чтобы скрывать. Договорились?

Я кое-чего не сказала тебе: мы с мужем не были женаты, когда умер наш ребенок. А что хуже всего — мне так и не удалось освободиться от ощущения, что его смерть была чем-то вроде кары. О нет! Пойми меня правильно. Это не имеет никакого отношения к традиционной морали — тут все посложнее. На самом деле мы не ожидали, что появится ребенок, это произошло случайно, но мы приняли это, оба приняли: будет — значит, будет, очень хорошо. Но все же если бы я хотела его осознанно, то предварительно вышла бы замуж: разумеется, не потому, что так надо, а потому, что официальный брак — это вопрос стабильности, и он дает ощущение стабильности. Ребенку нужна стабильность; если ты не можешь обеспечить ее для себя, то вряд ли сможешь и для ребенка. Ребенка нужно заводить, когда ты готова к этому, а мне пришлось, так сказать, вскакивать на этот поезд уже на ходу. Может, потому мы и не поженились. Не знаю. Не знаю, как это выразить. Мне нравится принимать решения, очень нравится, и если уж я принимаю какое-либо решение, то выполняю его до конца, но если нет… тогда я чувствую себя немного растерянной и вижу все в ином свете. Так произошло и тогда: я, вернее — мы как будто сели и стали ждать, что будет дальше. Мы хотели, чтобы само появление ребенка убедило нас в том, что стремление к стабильности — это наше дело, наше решение. Ты понимаешь?

По-моему, да. Вам хотелось, чтобы решение пожениться, стремление к стабильности, как ты говоришь, имело под собой какую-то важную основу, и для этого вам был нужен ребенок, его присутствие в вашей жизни. Ты ведь это имела в виду?

Нет, для этого он нам бы не понадобился, понимаешь? Но, конечно, в нашей тогдашней ситуации — да, он был нам нужен, и как раз потому, что должен был появиться не в результате нашего решения. Ожидание, хоть мы и ждали его, не создавало такой основы, это было нечто случайное. А появление ребенка, его, как ты говоришь, присутствие ее создавало; оно должно было придать смысл решению пожениться. На самом деле я уже чувствовала ребенка в себе, мне не требовалось факта его рождения для того, чтобы еще мощнее ощутить его присутствие, как не требовалось и факта официального брака: в жизненном смысле мне было вполне достаточно этого ощущения, я хотела этого ребенка с тех самых пор, как узнала, что он будет. Однако с момента начала его собственной жизни, вне меня, он превращался в аргумент, обладающий собственным весом, понимаешь? Он обязывал нас создать стабильность, достаточно весомую, чтобы уравновесить его. Не знаю, это нелегко понять. Я хочу сказать, это нелегко объяснить, потому что понять… я понимаю это очень хорошо.

Действительно, нелегко. Но продолжай.

В общем, я не знаю, но когда он умер, мне пришло в голову, что это предупреждение, предостережение, что он умер потому, что мы ошиблись в выборе, понимаешь?.. Прежде чем зачать его, нам следовало сделать выбор в пользу стабильности. Это я и имела в виду, когда сказала, что должна была сначала выйти замуж и воспринимаю эту смерть как кару. Потому что такие вещи нельзя делать просто так.

Ты не преувеличиваешь?

Конечно. Конечно. Но я это чувствую именно так, и это ощущение так и осталось у меня внутри, вот здесь, внутри, чего же ты хочешь…

И что же — вы в конце концов поженились?

Да, это было что-то вроде исправления ошибки. После женитьбы, если бы возникла перспектива появления другого ребенка, мы бы уже знали, что хотим его. И занялись бы созданием стабильности. А если бы детей больше не было…

Значит, вы поженились потом. Сразу же?

Почти. Да.

Любопытная вещь это твое чувство вины. На самом деле выглядит так, будто ты грызешь себя за непредусмотрительность, хотя, если женщина поддерживает регулярные сексуальные отношения и даже если она старается при этом быть осторожной, для нее всегда существует вероятность беременности. Не может быть, чтобы тебе это не приходило в голову.

Нет. Честное слово, не приходило. Не приходило, потому что я абсолютно не намеревалась беременеть.

Понятно, но ведь и при отсутствии намерений нетрудно предвидеть, что это может случиться.

Ты не понимаешь. Просто я была настолько уверена, что появление ребенка будет плодом моего личного решения, что не приняла этого во внимание.

То есть яйцеклетка оплодотворяется решением.

Ну… да. Звучит очень грубо, но до определенной степени это так. Просто на самом деле все происходит не так, как себе представляешь и планируешь: между телом и намерением существует некая связь, которую невозможно уловить и которая происходит не из умозаключений, а из некоего интуитивного разума.

В этом есть небольшое противоречие.

Да, но дело обстоит именно так, что я могу еще сказать?

Хорошо, давай временно примем, что это так. Значит, твой брак можно назвать браком по расчету?

Какай же ты все-таки хитрец… Ты ведь уже пытался вложить перст в эту рану, чтобы посмотреть, что из нее потечет, помнишь? Вчера вечером, у тебя дома, когда я рассказывала о моей жизни.

Вижу, ты, как обычно, торопишься с выводами. А может быть, я задаю тебе этот вопрос потому, что в прошлый раз ты так и не ответила.

Я не знала, зачем ты хочешь об этом знать.

Теперь ты знаешь.

Да, теперь да.

Чего я прошу у жизни? О господи, ну и вопрос! Например, прошу счастья. Ты знаешь, что это такое? Я — нет, хотя могу тебе сказать, что у меня было много счастливых мгновений. Пожалуй, именно этого я у нее и прошу: не счастья, а много, много счастливых мгновений — столько, сколько может вместиться в жизнь.

Ничего себе ответ! Что мне делать с таким ответом?

Да ничего. Просто проглотить его, и все. А кстати, я приглашаю тебя поужинать. Как тебе такая идея? Я проголодалась.

Очень хорошо. Но позволь спросить тебя: ты все еще хочешь говорить со мной?

Конечно.

Я имею в виду — говорить серьезно.

Конечно. Серьезно. Вставай, пойдем ужинать.

Говорить серьезно.

Да, да, не будь занудой, я уже успокоилась.

Нет. Я хочу знать, можно ли, вложив перст в твою рану, надеяться, что ты меня не укусишь.

Ты ведь уже угрожал мне этим, да? Откуда мне знать, что я сделаю, если ты причинишь мне боль? Может, в следующий раз я выцарапаю тебе глаза. Я не знаю. Спрашивай. Спрашивай о чем хочешь.

Это не был брак по расчету. У нас хороший брак, и это чистая правда. Мне нравится, какая у меня семья, мне хорошо с ней.

Такое могут сказать весьма немногие.

Гораздо больше, чем ты думаешь, но это неважно. После смерти ребенка мне было бы очень легко покончить со всем этим, если бы я только захотела. Раньше, может быть, и нет, но потом — да. Это было не вынужденное решение — нет, совсем наоборот: абсолютно свободное. Может, поэтому у нас получилась такая хорошая семья.

Еще вина? Хорошо. Теперь давай разберемся: если все обстоит так, как ты говоришь, я не понимаю, каким образом твое пребывание в Англии может сказаться на твоей семье. Да, оно означает год-два твоего отсутствия, но вам же не возбраняется встречаться: есть много возможностей, особенно во время отпусков и каникул. Ты ведь не будешь два года заперта в одиночной камере.

Конечно, нет.

В таком случае, что тебя так беспокоит?

Меня беспокоит время, течение времени. Я уже живу достаточно долго, чтобы знать, как оно сказывается на человеке. Время разрушает, сжигает, отдаляет. То, что тебе удается сберечь, так мало по сравнению с тем, что у тебя было или прошло через твои руки, через твое сердце. Вот это и пугает меня.

Странно. Ты, такая решительная, — и этот почти абстрактный страх перед возможностью того, что, насколько я могу заключить, вряд ли может случиться. С мужем у тебя все хорошо, в семье тоже… Страх, дорогая, всегда вырастает из чего-то, опирается на какое-то основание; страх не возникает просто так, на пустом месте. Страх — не энтелехия[11].

А тебя не беспокоило бы, если бы тебе пришлось покинуть своих близких в том месте, где проходит твоя жизнь, и сбежать на пару лет?

Ну, может, немного и беспокоило бы — главным образом потому, что пришлось бы оторваться от многих вещей, к которым я так привык, от чего-то, что буквально вросло в меня и во что врос я; но это примерно то же самое, что расстаться на какое-то время с удобствами, с уютом. Человек как следует устроился, ему хорошо, а тут приходится уезжать: естественно, ему не хочется, он нервничает, злится. Но страх? Нет: страх — это другое. Вот что я тебе скажу, дорогая: если в этом деле тебя что-то пугает, значит, ты опасаешься что-то потерять.

Но в таком случае я должна была бы испытывать не страх, а, как ты сказал, тревогу, беспокойство…

Неуверенность…

Да, может быть, вернее всего было бы назвать это так. На самом деле я не рискую потерять ни любовь мужа, ни любовь дочерей, разумеется, в этом смысле не о чем беспокоиться. Правда и то, что я могу приезжать на каникулы — каждые каникулы. В общей сложности это будет месяца по три в год — кажется, так, более или менее, не знаю точно, мне как-то не пришло в голову справиться об этом, но я выясню. Эту возможность я учла. Нет, спасибо, я не хочу больше вина. А может, просто я старею и начинаю бояться каких-то вещей, которых не боялась прежде.

Ты так думаешь?

А почему бы и нет? Не переоценивай меня.

Я не переоцениваю тебя. Я просто обращаю твое внимание на то, что ты готова уехать в чужую страну и покинуть семью ради попытки улучшить свое положение, которое твои коллеги и так наверняка считают завидным. И задаюсь вопросом: разве это называется стареть?

Да, правда, это забавно. Ты уединился здесь вдали от мира, а я приезжаю поговорить о скачке, который собираюсь сделать. А может, и неплохо, что мне удалось немного расшевелить тебя — сдвинуть с места, как замшелый камень.

Я уже покончил со своей карьерой и теперь занимаюсь самим собой: какое уж тут движение? Дальше-то некуда.

Ты поняла? Ты без малейшего колебания заняла мое любимое кресло. О нет, не вставай! Оставайся в нем, ты выиграла его. Ты решительный человек. И в твоей жизни всегда будут происходить подобные вещи.

Ты мне завидуешь?

Очень. Обладай я твоей натурой, я оказался бы гораздо дальше.

Дальше? Ты хочешь сказать, выше? Севернее, чем сейчас?

Куда севернее. Как минимум в Англии. А может, и еще выше — на Шетландских островах. Или еще дальше — в стране гиперборейцев.

Нет. Туда ты не сможешь добраться.

Добраться смогу. Вот чего не смогу — так это вернуться. Если бы я добрался туда, то сейчас бы не разговаривал с тобой. Но я остался здесь. Смиренный мыслитель — оракул, с которым явилась посоветоваться решительная принцесса. Мой дом — это последний кордон, где можно отдохнуть перед тем, как пересечь неверное море, чтобы вступить на незнакомую землю. Но давай представим себе: что, если бы все было наоборот, если бы мой дом действительно был последним пределом земли, если бы он был тем самым спиральным замком, откуда не возвращаются? А может, это конец твоего путешествия, и ты разговариваешь со мной у врат замка. В этом случае, дорогая моя, тебе надлежит вернуться на свое место штатного преподавателя, и повседневная жизнь снова завладеет тобой, и ты будешь счастлива до конца своих дней.

Ну и фантазия же у тебя.

Или нет: ты станешь профессором, получишь кафедру — я уверен в этом. Ты всегда и во всем будешь достигать максимума своих возможностей.

Ты пытаешься обидеть меня?

Я пытаюсь сказать вам, благородная принцесса, чтобы вы остались по эту сторону моря.

Какой ужас, ты похож на какого-то провинциального Мерлина.

В таком случае, я вновь перевоплощусь в более достойный образ — педагога-пенсионера.

И напомнишь мне о том, что ты сам был профессором, потому это тебе и кажется такой мелочью.

Мне кажется, что это подходящее место для тебя, а еще мне кажется вполне уместным твое честолюбие. Получить кафедру — высшая точка карьеры. Чего же ты еще хочешь?

Скажи мне одну вещь: чего еще, по-твоему, я могу хотеть?

Я знаю только, чего тебе следует хотеть, и предсказываю, что ты добьешься этого: кафедры. Более того, я уверен, что ты уже прилагаешь усилия в этом направлении. Ты всегда была очень, очень честолюбива. Напротив, твой интерес к работе у Армстронга, или как его там, выглядит скорее капризом. Если ты поддашься ему, то можешь погубить все.

А тебе не кажется, что этот каприз, как ты его называешь, станет самым важным пунктом моей научной биографии?

Гм.

Ты разочаровываешь меня.

Ты хорошо знаешь университет, и тебе прекрасно известно, что подобное бегство под крылышко светила будет расценено всего лишь как проявление снобизма или провокация. Единственная карьера, которую ценят в университете, — карьера государственного служащего от педагогики. С каких это пор государственные служащие думают, принимают решения или обучаются на стороне? В сто раз предпочтительнее держаться какого-нибудь местного профессора, чем пытаться научиться чему-то у светила международного масштаба. Учась чему-то, прокладывая себе дорогу к мудрости, ты становишься врагом системы. Неужели ты не понимаешь?

Понимаю. Конечно, понимаю.

Тогда зачем же ты приехала?

Чтобы услышать, что ты скажешь.

Ну, так ты уже это услышала. Давай не будем больше говорить об этом.

Да, но… Ты говорил, я слушала и все больше понимала, что ты все говоришь верно. Этот образ, который ты использовал, — замок… Для тебя это место и есть спиральный замок.

Нет, это не он, но настоящий замок недалеко отсюда, я могу показать его тебе. Он находится в круглой долине среди гор, куда можно добраться через ущелье. Там стоит мосарабский[12] храм, которому по меньшей мере тысяча лет. Однажды приподняли алтарный камень и обнаружили за ним кельтскую стелу — спиральный замок. То есть это место было культовым уже гораздо раньше. Я воспринял это как знак и с тех пор всегда думал: когда наступит момент, я уеду сюда. И этот момент наступил.

Значит, я приезжаю, мы разговариваем у ворот замка, и я уезжаю. И так до тех пор, пока в один прекрасный день я не приеду, а ты не выйдешь к воротам, потому что будешь уже внутри замка.

Наверное, так и будет… И это неплохо. Неплохой образ. Он мне нравится.

А вот это уже кокетство.

В моем возрасте это роскошь.

Значит, по-твоему, я должна остаться?

По-моему, у тебя есть миллион плюсов, миллион доводов в пользу того, чтобы остаться, и не воспользоваться ими — безумие. До сих пор твои дела шли отлично, и у тебя еще есть время для того, чтобы они пошли еще лучше. Зачем искушать судьбу?

Тебя это не возбуждает?

Меня?

Я хочу сказать, тебе все это не кажется безумно волнующим?

Волнующим — нет. А безумием — да. Безумие возбуждает, оно само — возбуждение, но к чему оно приводит? К верной потере самого себя.

Или к встрече, к настоящей встрече. Что мы знаем о безумии?

Что мы знаем? Мы знаем, как оно воздействует на нас, к какой жизни ведет, знаем, что даже если оно приводит нас к вратам рая, здесь, на земле, это ад.

И это говоришь ты, добровольный затворник?

Да, я затворник. Видишь, какая ты хитрая и как быстро соображаешь? Но я не узник: меня никто не сажал под замок — ни я сам, ни кто другой. Разница решающая, потому что ключ от ситуации, которую я сам выбрал, — в моих руках.

Но ты не сможешь вернуться.

Я сам это выбрал.

Не могу поверить, что ты с твоей головой не попытаешься войти в храм с бичом в руках, если только представится случай.

Как раз моя голова и говорит мне, что такого случая не представится никогда. Я сделал выбор потому, что я когерентен; иначе я оказался бы побежденным.

Значит, мне следует сделать вывод, что я просто мечтательница.

Боюсь, что да — что ты еще не избавилась от этого.

Ты собираешься продолжать сбивать меня с толку?

Ясности нет — есть только смятение и неопределенность. Не пытайся искать ясность. Стихотворение Китса — ложь, выдумка. Красота и истина есть понятия, свойственные юности, возрасту Китса. А мы с тобой уже давно оставили позади эти замечательные и глупые моменты ликования. Думай о себе.

Я задаю себе вопрос: зачем я хочу быть профессором?

Это же очевидно: чтобы достичь целей, которые ты поставила перед собой.

Да, но я не задавалась целью стать профессором.

Ах, нет?

Нет. Все это были шаги, которые приходится делать. Ты вступаешь на некий путь — на путь педагога, и предполагается, что уже по одной этой причине ты должен идти по нему до конца. Как будто это предрешено заранее. И тогда кажется вполне очевидным, что ты должен от скромного рядового преподавателя дойти до кафедры и профессорского звания. Это решаешь не ты: это решается — не знаю, как это назвать — всем ходом твоего существования. Знаешь, я абсолютно не уверена, что хочу стать профессором, не уверена даже, что мне вообще когда-либо этого хотелось — ну, может быть, лишь когда я находилась на низшей ступени служебной лестницы; я воспринимала это как некий логический или неизбежный путь, но не как личное решение — ну, знаешь, когда ставишь на карту все.

Никто не воспринимает это так.

Воспринимает. Есть люди, воспринимающие это так. Ты слышал о такой вещи, как призвание?

Призвание священника?

Да, и это тоже. Это лучший пример призвания. Ну, ладно, перестань говорить глупости. Священник, врачующий души, а не рвущийся в курию[13], то есть к власти, — это человек, который посвящает свою жизнь другим, а таким образом — и самому себе. Я могла бы сказать то же самое и о враче — о враче, который стремится лечить людей, а не заниматься исследованиями или богатеть, создав собственную клинику. Или о школьном учителе — хотя у них действительно собачья жизнь, — о школьном учителе, который посвящает всю свою жизнь воспитанию, потому что для него это важно. Да, я знаю, большинству из них хоть раз в жизни приходится обращаться к психиатру, можешь не рассказывать мне. Но ты знаешь, что я имею в виду. У меня нет призвания к тому, чтобы стать профессором, — вот что я хотела тебе сказать. И, возможно, поэтому я никогда не стану профессором: я не рвусь к этому, не рвусь к власти. У меня нет таких амбиций.

То есть твоя амбиция — жертвенность.

Если ты говоришь об этом таким тоном, то нет.

Но послушай, разве ты не говоришь о том, чтобы посвящать жизнь другим? Что это такое? Это идеи из катехизиса, дорогая, избавь меня от них.

Я не говорила этого. Я даже не говорила, что собираюсь посвятить свою жизнь другим. Я говорила только о призвании — о единственном порыве, способном привести человека туда, куда его не приведет даже стремление к власти, о порыве, мощном, как буря, как гроза, и чистом, как воздух после грозы. Так я это ощущаю.

A-а, и ради этого ты стремишься к Армстронгу?

Оставь в покое Армстронга! Я стремлюсь к самой себе.

Прощай, теперь мы входим в область трансцендентности.

Подожди, подожди. Разве ты сам не давил на меня, чтобы я тебе сказала о своем убеждении? Ну так вот, я сказала. Или ты спрашивал, чтобы поинтересничать? Ты хотел ответа, а теперь он тебе не нравится. Но ведь именно это удерживает меня от того, чтобы изменить свою жизнь, ставит меня перед дилеммой — выбором между моей семьей и моим призванием. Поэтому я и приехала сюда — потому, что мне нужна твоя помощь, а не твои саркастические высказывания. Ты уже по ту сторону, да? Очень хорошо, это твой выбор; но если ты не можешь помочь мне, то по крайней мере не строй из себя мудреца и не говори со мной этим мерзким тоном превосходства. Для меня это проблема чрезвычайной важности, и это единственное, что должно иметь для тебя значение. Хотя, с твоей точки зрения, все это, наверное, уже пройденный этап. Но мне-то, да и кому угодно, что толку, что для тебя он уже пройден? Да и тебе самому, если ты торчишь здесь, в отрыве от мира. Если угодно, можешь смотреть на меня с сожалением, но помоги мне. И тогда для меня по крайней мере будет иметь какой-то смысл то, что ты уже вне пределов досягаемости для бед этого мира.

Очень хорошо. Тогда скажи мне, каково твое призвание.

Я уже сказала тебе, когда мы швырялись друг в друга посудой: я хочу достичь самого лучшего, что есть во мне.

И в чем же оно заключается?

А вот на этот вопрос придется ответить тебе, потому что это один из существенных вопросов этики, сеньор профессор.

Ладно, хватит этих дуэлей разума. Мне очень хорошо известно, что такое призвание. Более того, я верил в него, но теперь больше не верю — думаю, ты поняла. Причины, по которым я больше в него не верю, сейчас не важны, потому что мы говорим о твоем призвании, и я не утверждаю, что их нет, они существуют, и доказательство этому — ты. Скажу только, что они — ошибка или, точнее, мираж. Поэтому, независимо от того, что я думаю или чего не думаю, давай будем говорить о тебе. Ты хочешь быть лучше. Ты хочешь этого до такой степени, что готова поставить на карту весьма серьезные вещи. Так вот, первый вопрос: твое желание стать лучше связано с твоей учебой в этом пресловутом колледже, у Армстронга?

Конечно.

Почему? Объясни.

Что тебе объяснить?

Каким образом вписывается в эту английскую авантюру твое желание стать лучше. Я этого не понимаю. Поэтому я употребляю слово «авантюра», и на сей раз без всякого сарказма.

Я хочу стать лучшей в своем деле, достичь максимального уровня.

Прежде это называли «реализовать себя» — понятие, сделавшее несчастными бесконечное множество людей, исполненных самых лучших намерений по отношению и к самим себе, и к миру. Погоди: я говорю с тобой ясным и жестким языком, так что в моих словах нет никакого сарказма, хотя тебе и может показаться, что есть. Я считаю вполне достойной амбицией желание достичь как можно большего, а ты, насколько я вижу, хочешь стать в лучшем смысле слова авторитетом в области английского романтизма. Более того: возможно, ты претендуешь на то, чтобы стать таким авторитетом не здесь, в Испании, на уровне отделений английской филологии испанского университета, а в собственной языковой колыбели твоей специальности — в Англии. Я не усматриваю в этом ничего плохого. Но что это: желание стать лучше или амбиция — скажем так — сатанинского свойства?

Может, и то и другое вместе.

Нет. Прости, если я противоречу тебе, но, выражаясь твоими словами, либо то, либо другое. Я не могу согласиться с тем, что ты презираешь возможность получения кафедры в Испании и рассчитываешь победить в Англии. Потому что дело не в том, что тебе недостаточно получить кафедру: ты смотришь на эту возможность с презрением. В плане амбиций все заключается в разнице между одной и другой ступенькой. Быть же лучше — это нечто другое.

Ну, не знаю. Я хочу стать лучшей.

Стать лучшей или стать лучше?

Не знаю, ты опять сбиваешь меня с толку, я не пойму, к чему ты клонишь.

Сейчас, дорогая, пришло время решить, будем мы или не будем говорить об этике.

Сейчас я вся — одна сплошная проблема. Но я снова возвращаюсь мыслью к тому дню на морском берегу, когда читала Китса. Там у меня не было никаких амбиций — только удовольствие, особое, головокружительное удовольствие, заставившее меня понять, что это стихотворение бездонно, что я могу перечитывать его до конца жизни, и оно всегда будет новым. И еще: что чтение его освобождает то лучшее, что есть во мне, и оно как бы наполняет меня.

Наполняет.

Конечно, да — наполняет. Разве это плохо?

Это… эгоцентрично. Я имею в виду, что, если раньше мы говорили о призвании как о том, что обращается на других, теперь ты говоришь о призвании как о том, что доставляет тебе счастье, но рождается и умирает в тебе. Ты говоришь о том, чтобы быть лучше единственно и исключительно для себя самой.

Гм. Но знаешь что? Оно не только наполняет, но и переполняет. Быть лучше — и я правда так думаю, — быть лучше — нечто такое, что не остается внутри, а выходит наружу.

Каким образом? В виде некоего послания добра?

Нет. Это движение души — благородное, великодушное, щедрое. Когда становишься лучше, все это исходит от тебя во внешний мир и обретает жизнь вне тебя. Это я и хотела сказать. Так что нет: в этом нет ни единой капли сатанинской амбициозности, которую ты пытался мне приписать. Я не хочу быть самой лучшей — я хочу быть лучше, и теперь я уверена в этом. Но для того, чтобы стать лучше, нужно дойти до предела своих возможностей, своих способностей. А моя страсть — английские поэты-романтики, ты ведь знаешь, так что мне придется попытаться найти самоуважение именно на этом пути. Быть лучше — это больше, чем быть самой лучшей, это всё. Я не стремлюсь стать самой значительной, не стремлюсь получить больше всех наград и лавровых венков; если я буду вкладывать все силы в то, что мне нравится, может, я начну нравиться и самой себе.

В любом случае — и судя по твоей карьере — ты обладаешь многими замечательными качествами.

Пусть так. Но зачем они мне, если я не сумею использовать их как следует?

Такой вопрос задавал себе Блаженный Августин[14].

Да? И что же он ответил себе?

Он отдал себя в руки Господа.

Ну, на меня пусть не рассчитывает.

Ладно, не обращай внимания, я пошутил. Но он действительно искал себя, обрел себя в христианской вере, полностью отдался делу и написал книгу, которая и по сей день остается образцом. Однако оставим это. Из твоих слов я должен понять, что ты ищешь себя, но здесь, на земле, среди английских романтиков. Если ты хочешь бежать из университета с его бюрократией и всем тому подобным, я тебя понимаю. Проведешь некоторое время в другом месте, сменишь обстановку, да и в перспективе это может оказаться весьма полезным, так что все в порядке, я не вижу никакого конфликта. Осталось выяснить только одно: до какой степени это может повлиять на твои семейные отношения.

Нет. Нет. По-моему, ты все еще не понял. Если бы мне просто понадобилось сменить обстановку, я взяла бы академический отпуск на год и стала бы заниматься самостоятельно, ездила бы по разным крупным библиотекам, встречалась с людьми, а может, уединилась бы на каком-нибудь из Карибских островов. Но речь идет не о простой смене обстановки — речь идет о необратимом шаге. Я почти наверняка вернусь в университет, но весьма вероятно, что пройдет столько лет, что единственным смыслом этого возвращения, если еще останется такая возможность, будет найти местечко для своего бренного тела и продолжать заниматься тем, что меня действительно интересует. Тогда, если мне удастся найти способных учеников, я сделаю нечто большее, чем просто учить их: я буду работать с ними; в противном же случае я ограничусь исполнением своих обязанностей и буду вести минимальное количество часов у студентов, которым наплевать на английскую культуру, да и вообще на весь мир. Потому что действительно иметь смысл будет только то, что я успею до этого внести в познание английского романтизма, являющего собой один из вкладов в познание мира. Так что я не пытаюсь сменить обстановку: я пытаюсь стать другим, лучшим человеком, который, будучи лучше, принесет плод. Вот чего я хочу.

Очень хорошо, после стольких колебаний высказывание оказалось безупречным. Я беру назад то, что касалось смены обстановки. Я съеживаюсь и сгораю от стыда. Вижу, ты уже готова уехать. И что после этого я могу тебе сказать? Поезжай и бросайся в объятия Армстронга. А кстати, ты уверена, что этот Армстронг готов дать тебе все то, чего ты ожидаешь от него?

Между прочим, я ожидаю кое-чего и от себя самой.

О, безусловно, это я считал само собой разумеющимся. А Армстронг, раз уж мы заговорили о нем, — что он увидел в тебе?

Мы познакомились на одном международном форуме, а потом я ездила к нему, в его колледж: мне нужно было, чтобы он направил меня в одной работе, которой я занималась самостоятельно, то есть она не имела никакого отношения к планам факультета. Тогда я провела там неделю, много общалась с Армстронгом и рассказала ему, что за этой работой на самом деле скрывается куда более обширный, более важный проект — чтобы объяснить тебе в двух словах: заново перечитать романтиков в свете современных концепций. Не буду рассказывать подробно: это ни к чему, да и момент, думаю, неподходящий. Вкратце: ты знаешь те строки Йейтса[15], которыми открывается книга Абрамса о романтической теории и критической традиции? Погоди, сейчас вспомню: that soul must become its own betrayer… its own… deliverer, the one activity: the mirror turns lamp [16]. Зеркало обращается в лампу. Ну так вот, я пытаюсь перечитать английских поэтов-романтиков в свете неуверенности, неопределенности, столь характерных для современности. Понимаешь?

Да, конечно. И Армстронг был ошеломлен…

Пожалуйста, без дерзостей. Разумеется, он не был ошеломлен, но сказал, что если я хочу работать над этим серьезно, он сумеет найти способ взять меня в свой колледж. А это значит, что я могу рассчитывать на все его знания, на все, чем он располагает; иначе говоря, речь идет о возможности обосноваться на небе, чтобы написать работу об ангелах.

И все это за одну-единственную неделю. А ты еще говоришь, что не ослепила его. Ладно, скажем так: ты соблазнила его. Или сама поддалась его непреодолимому шарму.

Не надо мерить всех по себе.

Ладно, дорогая, не злись. Так, значит, ты ослепила его всего за неделю?

Всего за неделю? Я же рассказываю тебе о событиях двухлетней давности. С тех пор я не раз бывала там, и даже как-то летом, во время отпуска, мы некоторое время жили там, в коттедже, куда более симпатичном, чем этот твой паршивый дом. А кстати, я не говорила тебе, что у тебя отвратительный вкус, а еще — что ты старый и лысый?.

Рюмочку бренди?

Что это такое?

То, что ты назвала бы коньяком.

Я не понимаю тебя.

И не нужно. Так ты хочешь?

Если тебе все равно, я предпочитаю виски.

Виски у меня абсолютно вульгарное, зато бренди — кстати, оно произведено в Ламанче — столетней выдержки.

В вопросах, касающихся напитков, я тоже достаточно вульгарна, так что давай свое виски. Оно, случайно, не из Сеговии?

Нет, довольно-таки шотландское.

Как раз то, что требуется.

Скажи мне одну вещь. На что ты живешь?

Я могу узнать о причине этого вопроса?

Никаких причин. Очень простой вопрос. Мне интересно, хватает ли тебе денег, чтобы жить так, как тебе хочется.

Уж не собираешься ли ты уклониться от темы нашего разговора?

Ни в коем случае. Просто я вижу тебя в этом доме, в окружении этих вещей… вот мне и пришло в голову спросить.

Ты хочешь сказать, что моя скромность граничит с нищетой.

Скромность? По-моему, этот дом весьма неплохо обустроен. Это тот же дом, где вы жили?

Да, его купила Сара. Я сам не смог бы.

Должна сказать, что дом вполне хорош, и, если не считать беспорядка, свойственного тебе как представителю мужского пола, и еще кое-какой дряни, скромностью в нем и не пахнет. Скорее наоборот.

Тогда зачем ты спросила, хватает ли мне денег?

Я тебя спросила об этом?

Ну, ты ведь примерно это имела в виду.

Ты хоть отдаешь себе отчет, до какой степени ты подозрителен? Я могу задать этот вопрос любому знакомому, и он мне преспокойно ответит. А у тебя просто какой-то извращенный ум.

Возможно, я чересчур старомоден, но я никогда не задал бы человеку вот так, в упор, подобного вопроса.

Прости, но мне ты задавал и куда худшие вопросы. Видишь ли, я для тебя по-прежнему — студентка, ученица, а не друг и, следовательно, не имею права задавать такие вопросы профессору.

Ладно, ладно, извини. Полагаю, я просто не умею избегать этого антипатичного тона, я не привык, я не знаю, как это сделать без насилия над собой, так, чтобы не звучать фальшиво. И притворяться не буду, мне это было бы трудно, и вообще я терпеть этого не могу. А кроме того, ты ведь хорошо меня знаешь, отчего же ты так удивляешься?

Действительно, я и сама не понимаю, почему до сих пор удивляюсь. Хотя, с другой стороны, в любом случае неприятно, когда с тобой разговаривают подобным тоном.

Ну ладно, давай оставим. Я постараюсь, чтобы хорошее отношение перевесило привычку, посмотрим, насколько естественно это у меня получится.

Как говорил Чарли Браун[17]: мне в голову приходят сотни слов, исполненных сарказма.

Стоп! Цитируй себе на здоровье Йейтса, Китса и все это сборище английских поэтов, но Чарли Браун — мой.

Что, начнем все сначала?

О, о… Мы остановились на том, что Армстронга приятно впечатлило направление твоих исследований. Так вот, раз уж мы возвращаемся к этой теме, могу сказать тебе, что мне отнюдь не кажется драматическим тот факт, что ты, возможно, решишься принять его предложение. Только пойми меня правильно: я употребил слово «драматический» безо всякого злого умысла. По-моему, эта разлука окажется не прелюдией разрыва, ломки твоей жизни, а просто одной из тех трудностей, которым иногда приходится противостоять, но которые в итоге всегда приводят к счастливому финалу.

Да, но тогда почему мне страшно?

Всякий риск порождает страх.

Это не тот страх. Я живу как в бреду. У меня началась бессонница, я часто просыпаюсь среди ночи, так что приходится уходить в гостиную и хвататься за книгу. Почему? Что меня так тревожит?

Я не знаю, да и не могу этого знать. Есть что-то еще?

Есть решение, которое терзает меня так, словно от него зависит вся моя жизнь, и я не понимаю, отчего. Вполне логично, что я обеспокоена, потому что принимать решения всегда бывает нелегко, однако нелогично, что я живу вот так, в этом нет никакого смысла.

Скажи мне одну вещь: ты правда счастлива со своей семьей?

Правда.

И ты не боишься, например, потерять ее.

Нет. Когда я вернусь, все они будут — в этом у меня нет ни малейшего сомнения. И потом, разумеется, я буду приезжать.

Тогда, возможно, дело просто в чувствительности, в сильном перевозбуждении. Поверь мне: нет повода искать в этом нечто большее. Опираясь на свой педагогический опыт, могу сказать, что тебе не стоит ждать слишком многого от своего пребывания в Англии. С другой стороны, раз уж все это так беспокоит тебя, лучше всего тебе съездить и посмотреть, что к чему. Если получится, возьми академический отпуск, и пусть все идет своим чередом.

Но это не то, что… Впрочем, все равно. Мы проговорили целый день и, думаю, оба выдохлись. На самом деле в такой час лучше всего лечь спать. Ты хоть понимаешь, что мы весь день только и делаем, что разговариваем и бродим туда-сюда?

И это было неплохо. В любом случае, если ты заинтересована в продолжении разговора, я вполне в форме.

Знаешь, думаю, что нет. Думаю, что сейчас предпочла бы сесть перед телевизором и расслабиться. Там есть что-нибудь интересное?

Полагаю, очередной фильм со взрывами и языками пламени. С некоторых пор я переношу только конкурсы, и чем они глупее, тем лучше.

Что ты говоришь? Мне просто не верится.

Да, они весьма интересны. Ты видишь людей, которые приходят на них? Я имею в виду не только конкурсантов, но и зрителей. Это люди, которых я никогда не узнаю; мой собственный вкус, мои естественные наклонности, мои эмоции… всё, абсолютно всё отдаляет меня от них. Это мажоритарная масса, которая копошится по всей стране, обзаводится детьми, ездит летом в отпуск… да мало ли еще что! У них имеются надежды и чаяния! Они — люди! И они ужасающи, просто ужасающи. Так что единственная для меня возможность узнать их, убедиться, что они существуют, — это телевидение. Оно позволяет мне приблизиться к ним, не будучи при этом вынужденным вступать в контакт, понимаешь? Телевидение — великое изобретение, дорогая. Представь себе: оно освобождает меня от необходимости общаться с этими кошмарными созданиями, но в то же время я констатирую их существование, они не чужды мне. Это любопытно. Это играет решающую роль.

Действительно, ты просто сноб.

Да и ты, думаю, не очень-то общаешься с ними, дорогая моя.

Зависит от обстоятельств. Интересные люди есть везде.

Гм, гм, гм. Любопытно наблюдать в тебе подобную реакцию, свойственную просвещенным прогрессистам. Ведь ты днюешь и ночуешь на своем факультете и видела, какой скот приходит в аудитории. Притом это лишь самый избранный скот — те, кто прошел сквозь сито, так что давай не будем пытаться представить себе, каковы те, кто оканчивает школу. Так вот, они происходят из своих домов, своих семей, от своих родителей, а их родители в большинстве своем — публика с телеконкурсов. Нет, дорогая, этого я не ем. Мне очень хорошо здесь, в моем доме, где я с помощью пульта могу заставить их появиться или исчезнуть.

Ладно, давай, найди какой-нибудь фильм со взрывами или с убийцей-психопатом, может, мне повезет, и я рухну.

К моим ногам?

Слушай, так тебе хватает твоей пенсии?

Что, опять ты за свое? Что за навязчивая идея. Хватает. Да. Более или менее.

Гм. Я не имею в виду — хватает ли тебе на пропитание и все такое прочее. Например: ты ведь, в общем-то, меломан, верно? Ты можешь покупать диски, которые тебе нравятся? Или приехать прогуляться в Мадрид? Или махнуть на выходные в Лондон?

Я почти нигде не бываю. Точнее, совсем нигде. Но, полагаю, дело не столько в деньгах, сколько в лени. Я ужасный лентяй. У меня тысячи книг, сотни дисков. Я больше не выискиваю их, как прежде, не вынюхиваю. У меня много всего.

Послушай, я ведь не пытаюсь сунуть нос в то, как ты организуешь свою жизнь, — ничего подобного. Я просто спрашиваю. На самом деле, похоже, дела у тебя идут неплохо. Я беспокоюсь о тебе.

Не надо беспокоиться. Деньги приходят ко мне из разных мест — немножко оттуда, немножко отсюда, как раз хватает, чтобы не впадать в отчаяние. И, если это вызывает у тебя беспокойство, я могу покупать диски. Я их покупаю.

Книги, одежда, разные капризы… всё есть?

Всё есть.

То есть я могу спокойно идти спать.

Если это зависит от моего экономического положения, ты можешь идти и спать как сурок.

Да, ты и правда странная личность.

С чего вдруг?

Вот так, добровольно забиться в угол и жить на пенсию, которая, как ни крути, все-таки всего лишь пенсия, пусть даже тебе и не нужны деньги, хотя наверняка они тебе нужны, как и всем людям. Ведь ты мог бы жить в Мадриде, жить полной жизнью, пользоваться своей заслуженностью, печататься. Сейчас ты можешь располагать своим временем. А ты засел здесь и живешь на гроши, повернувшись спиной ко всему миру. Ну, допустим, не на гроши, судя по тому, что ты сказал. Кроме того, у Сары же были деньги, да? Ведь это она купила этот дом.

Прости, тебя до такой степени интересует мое экономическое положение?

Нет… Нет. Это ты прости меня. Я сожалею, что была так груба. Правда. Честное слово, я сожалею.

Ничего, неважно.