Весенние зори

ГЛУХАРЬ

не было лет двенадцать, когда я купил открытку, пленившую меня своими красками, запахами, звуками. На открытке был изображен токующий глухарь. Огромная птица, распустив хвост и крылья, ходила по толстой корявой ветви сосны. Раннее утро едва занималось над землей. В тумане неясно возникали деревья, лиловели пласты нестаявшего снега. За деревьями бледно-желтой полосой лежала заря.

Я подолгу смотрел на эту открытку: от нее исходили запахи смолы, земли и сырого снега, в ней чудились невнятные и незнакомые мне звуки глухариной песни. В ней была тайна дремучего леса, тайна пробуждавшейся земли, и мне хотелось проникнуть в весенний лес, подсмотреть, разгадать его тайну.

Эта открытка заставила меня мечтать о зверях и птицах, о болотах и чащах, озерах и реках; возможно, она сделала меня охотником.

На завод, где работал мой отец, изредка приезжали из далеких лесных «дач» лесники и объездчики. Они останавливались у нас. Это были неразговорчивые бородатые люди, неповоротливые и медлительные в движениях. Их голоса звучали глухо, фразы были крепки и коротки, и некоторые слова их я не понимал. Эти люди всю свою жизнь прожили в лесу и стали так же необходимы и присущи лесу, как звери и птицы.

Я был влюблен в глухаря, поющего на сосне, и очень хотелось мне узнать о его жизни. Из множества птиц, которых я знал и видел на картинках, глухарь казался мне самой мудрой и непонятной. Как был бы я счастлив увидать живую эту птицу и услышать ее голос!

Один из лесников, Иван Захарович Хомутов, был разговорчивее других, и однажды он рассказал мне о глухаре. Случилось это вечером в конце марта. Мы были одни в доме. Иван Захарович сидел у окна, смотрел на тихую улицу. Должно быть, он вспомнил о лесе, вздохнул и негромко, будто самому себе, сказал:

— Весна идет… Скоро глухари запоют.

— А ты слышал, как они поют?

— Ну как же… Вот чудак… Да у нас в лесу глухарей-то… — Он махнул рукой и по-детски радостно улыбнулся. — Ну что это такое, услышишь глухаря — и в дрожь тебя бросит.

— Громко?

— Что?

— Поет-то?

— Нет, поет негромко, а… тревожит как-то, за сердце берет. Вот тетерев — того за версту услышишь, а глухаря дальше полутора — ста сажен не разгадать… А разгадаешь — начнешь подходить к нему под песню. Когда он поет, то ничего не видит и не слышит, ровно заколдованный… — Иван Захарович посмотрел на меня восхищенным взглядом, заговорил тише. — И вот откроется он тебе: как индюк, на суку сидит, распушится, перья на шее дыбом. Красота непомерная… Иной раз и стрелять в него позабудешь, стоишь и любуешься.

И, как будто стряхнув с себя дрему, он быстро поднялся, отошел от окна и спросил:

— Ружье-то у тебя есть?

— Нет.

— Ну вот, когда будет ружье, приезжай ко мне, свожу тебя на глухаря…

В этот мартовский вечер я страстно мечтал о ружье. Было бы у меня ружье — этой же весной я смог бы поехать к Хомутову…

А потом я от кого-то услыхал или где-то прочитал, что будто бы глухарь — единственная птица, сохранившаяся с каменного века, и еще нетерпеливее стал ожидать встречи с этим древним обитателем лесной глухомани.

Много лет прошло с тех пор, и наконец эта встреча состоялась. Виновником этой встречи был Иван Захарович Хомутов. Я узнал, что он все еще живет в далекой лесной «даче», и ранней весной поехал к нему. Может быть, воспоминания детства сыграли большую роль в том, что именно к Хомутову мне захотелось поехать. Непролазными, топкими дорогами с большим трудом добрался я до его сторожки. Иван Захарович встретил меня приветливо, а когда узнал, что я тот самый мальчик, в семье которого он останавливался, приезжая на фабрику, искренне обрадовался. За эти годы он постарел, его борода густо засеребрилась сединой. Раньше Хомутов казался мне высоким, но сейчас я с удивлением увидал, что роста он среднего и очень широк в плечах. Суетясь и радушно улыбаясь, Иван Захарович покрикивал:

— Катерина, ставь самовар!.. Катерина, ты нам соленой свининки принеси.

За тонкой, не доходящей до потолка перегородкой звякнула самоварная труба, затрещала подожженная лучина, запахло смолистым дымком.

— А я все в лесу живу, как медведь, — говорил старик, усаживаясь за стол. — Старуха моя померла, сына недавно женил. Объездчиком сын-то служит, парень толковый… И невестка баба складная. Катерина, подь-ка сюда.

Из-за перегородки вышла молодая темноволосая женщина. Она поклонилась и стояла, смущенно улыбаясь.

— Вот она, невестка… Ну-ну, готовь нам на стол… За глухарем приехал?

— За глухарем.

— Разлюбезное дело. Поют глухари, поют… Теперь им самая пора. Вот Михайла из леса придет, потолкуем с ним, куда тебя лучше направить…

Михайла пришел, когда мы уже напились чаю и сидели на крылечке сторожки. Был Михайла похож на отца, такой же кряжистый, невысокий, широкоплечий. Иван Захарович заговорил с ним о глухарях, и каждую их фразу я слушал жадно, как плохо понятные мне, но увлекательные страницы лесной повести.

— На втором участке поют? — спрашивал отец.

— Поют, — отвечал сын.

— А в Зареченском бору?

— И там поют.

— На четвертом участке как?

— Штук пять есть. Там молчуны больше, должно, молодые.

— Куда же идти-то?

Михайла помолчал, обдумывая, потом наклонился к отцу и негромко, точно боясь, что его подслушает кто-то посторонний, сказал:

— Лучше всего за Мокрой балкой.

— А дорога как?

— У Пьяного брода плоха, а так ничего. — Михайла посмотрел на мои сапоги: — В его сапогах пройти можно… За Мокрой балкой лучше всего.

— Года два, нет, пожалуй, три я там не был. Не знаю, как сейчас, а раньше тока непомерные были… Ну, значит, туда и порешим… А сейчас, друг, ложись спать. Разбужу тебя ополночь. Отдыхай.

Уложили меня в сторожке на соломе, поверх которой разостлали овчинный тулуп. Я долго не мог заснуть, думал о предстоящей охоте. Закрыв глаза, видел корявую ветку сосны и на ней огромную лесную птицу — знакомую с детства картинку, навсегда врезавшуюся в память.

Незаметно явь перешла в сон, и показалось: только что я заснул — кто-то начал трясти меня за плечо. Открыв глаза, увидал Ивана Захаровича.

— Время… Вставай…

В небе за прозрачными облачками тускло светила мутно-желтая, с отбитым краем луна. Под луной темнели лохматые шапки сосен. Лес и небо были похожи на картину, нарисованную лилово-серыми, выцветшими от времени красками.

Иван Захарович неторопливо шагал по мягкой весенней земле. Я шел рядом с ним, возбужденный предстоящей охотой и счастливый тем, что нахожусь вблизи от лесной тайны, с детства пленившей меня. Еще не совсем прошла моя дрема, она туманила сознание, и все вокруг казалось необыкновенным: и тишина, и тусклые краски, и влажные лесные запахи.

— А приходилось ли тебе за глухарями ходить? — спросил Хомутов.

— Нет, не приходилось, — откровенно сознался я.

— Ну так слушай, что я тебе скажу. — Иван Захарович помолчал, точно профессор перед началом лекции. — Подходить к глухарю надо под песню. Это всем известно. А как подходить?.. Ага!.. Вот то-то и оно. Кто не слыхал, как глухарь поет, тот не подойдет, хоть и знает, что под песню подходить надо… Сначала он защелкает: щелк — и молчит, щелк — и молчит. В это время он ох как чуток! Смотрит зорко: нет ли опасности? Потом: щелк-щелк-щелк — и начнет дробь выбивать. А под конец заскрежещет: ччшшш, ччшшши, ровно ножом по сковороде. Когда начнет глухарь щелкать — замри. Когда начнет дробь выбивать — делай быстро шага два-три… И опять замри. Замри до конца песни… А подбирайся к нему не как попало, а с умом: сначала оглядись. Вот тут — кустик, тут — деревцо. Прячься за ними. Раз-раз — и за кустик, раз-раз — и за деревцо. Между песнями глухарь чутко слушает и зорко смотрит. Увидит тебя и подумает: «Что такое? Раньше тут этого не было». Ну, тут не шелохнись. В воду попадешь, на одной ноге стоишь, другую не успел приставить — все равно замри. Шелохнешься или прутик под ногой щелкнет — только ты глухаря и видел. Понял?

— Понял.

— Ну то-то… Я тебя сначала сам поведу, иди за мной след в след. А потом одного пущу… Вот сейчас Пьяный брод будет, а за ним до самого тока дорога сухая.

Под ногами зачавкала грязь, дорога спускалась вниз, в темень хвойного леса. Впереди деревья расступились, и между ними в бледном лунном свете заблестела вода. Иван Захарович поднял на берегу брода березовый кол и вошел в воду, ощупывая колом впереди себя дно. Он шел осторожно и медленно, иногда поворачивал вправо, влево, возвращался назад, будто шел по запутанной тропе. Я двигался за ним. Вода доходила до колен. Из воды вылезали большие кочки, кое-где поднимались тоненькие белые стволы березок. В одном месте Хомутов сорвался с кочки и с неожиданной быстротой и ловкостью ухватился за березку.

— Чуть было не ухнул!.. Ты вот здесь обходи, здесь мельче. — Он потыкал колом в воду. — Сейчас перейдем.

На противоположном берегу белели пласты снега. Скоро мы добрались до них. Снег захрустел под ногами, как мелко накрошенный сахар.

— Балку мы обойдем и сразу на место выйдем.

С километр шли узкой просекой, по влажным и мягким мхам, потом свернули с просеки и, пройдя шагов двести, остановились. Иван Захарович погрозил пальцем:

— Стой тихо. Здесь будем ждать.

Туман гуще накрыл землю, в тумане тонули стволы сосен. Луна тусклым пятном багровела в хвое.

Сзади кто-то громко захохотал и, как будто отбежав, спрятался в кустах и замолчал. Я изумленно посмотрел на Хомутова. Он чуть слышно произнес:

— Белая куропатка.

И опять тишина, и опять засмеялась куропатка.

Иван Захарович стоял, склонив набок голову и чутко слушал. Я так же напрягал слух, но, кроме смеха белой куропатки, не улавливал никаких звуков.

На востоке чуть заметно посветлело небо.

Неожиданно Хомутов схватил меня за руку и показал пальцем в лес. Я посмотрел, куда он указывал, послушал, но ничего не увидал и не услышал.

Вплотную пододвинувшись ко мне, лесник зашептал:

— Заиграл… Сейчас пойдем. Ты — за мной, след в след.

Руки крепче сжали ружье, торопливее застучало сердце.

Лесник стоял, слегка наклонившись вперед, и вдруг быстро сделал три шага и замер. Я так же три раза шагнул, стараясь наступать на то место, где наступал Иван Захарович. Он обернулся и одобрительно кивнул. Опять три шага, быстрых и ловких. Хомутов всегда казался мне неповоротливым, но сейчас он шагал с ловкостью и быстротой, изумлявшей меня.

Я не смотрел на лес, не ощущал его запахов и не слышал звуков — все мое внимание было сосредоточено на том, чтобы одновременно с лесником быстро шагнуть и замереть в нужный момент. Было немного досадно: ведь я пошел на ток, чтобы видеть весенний лес, слушать его шорохи и голоса, почувствовать и разгадать его тайну.

В одном месте Хомутов задержался на несколько минут — вероятно, глухарь замолчал, — потом снова пошел.

— Чуешь?

— Нет.

Мой слух городского человека не мог уловить то, что слышал старик.

Иван Захарович укоризненно покачал головой.

Мы прошли еще шагов тридцать, и я поймал песню дремучей птицы. Она была едва слышна, эта песня, и напоминала скрип дерева под ветром.

Должно быть, по моему лицу Хомутов понял, что я услыхал глухаря, шевельнул губами:

— Теперь иди один.

И вот я один…

Тысячелетия отхлынули назад: я не городской человек, а первобытный охотник, подкрадывающийся к добыче. И в то же время между охотником каменного века и мною — огромная разница. В такие минуты у далекого моего пращура все чувства и стремления были направлены к одному: взять добычу. Для меня же добыча не самое главное, меня волнуют и мне бесконечно дороги темные шапки сосен, светлеющее небо, туман и упругое биение моего сердца. Глухаря я могу купить в городе, и это будет стоить во много раз дешевле поездки на охоту. Но вот этой красоты весеннего леса, пробуждающегося утра не купишь ни за какие деньги. Я счастлив: через несколько минут я перешагну порог, отделяющий меня от тайны, и разгадаю ее.

Глухарь поет страстно, сухо рассыпается дробь его песни, заканчиваясь скрежетанием.

Песня привела меня в болотнику. Сапоги тонут в воде. Я волнуюсь — не улетел бы глухарь, но сдерживаю себя, подхожу не торопясь, делая только по два шага.

Заметно светлеет. За соснами — желтое небо. Опоздал! Надо делать не два-три шага, а пять больших прыжков. И снова сдерживаюсь, убеждаю себя: «Спокойно… Спокойно… Не торопись…»

Глухарь где-то совсем близко. Его дробь падает на мое сердце, его скрежетание мешает мне дышать. Стою неподвижно. Под песню поворачиваю голову. Где он?

И вот я вижу его! Он ходит по суку невысокой сосенки. Он огромен и прекрасен. Мне вспомнились слова Хомутова, слышанные мною в детстве: «И вот откроется он тебе… Красота непомерная!..» И я с восторгом смотрю на эту непомерную красоту. В эти минуты мне кажется: действительно для этой красоты нет меры. И нет тайны. Все просто. Весна разогрела кровь птиц, пробудила в них жажду любви. Извечный закон земли: любовь, оплодотворение, рождение детенышей, смерть. Какая страсть в песне птицы!..

Я забываю стрелять в глухаря. Я делаю неловкое движение, щелкает под сапогом сухая веточка, и глухарь замолкает. Что делать: стрелять или дождаться новой песни?.. Все пропало. Глухарь с шумом срывается и пропадает за соснами.

Стиснув зубы, я прислоняюсь к стволу сосны. Как встретит меня Хомутов? Что он скажет? Может быть, ничего не скажет, только укоризненно посмотрит или усмехнется.

Но ведь ты видел весенний предутренний лес. Ты обонял его запахи и слушал его звуки. Ты видел серебряный туман, зеленое небо рассвета, тихие сосны и багровую луну. Ты видел глухаря, единственную птицу, оставшуюся от каменного века. Ты слышал его песню любви. Что же тебе нужно?

Постепенно успокаиваюсь и снова жадно смотрю вокруг. Палевая заря порозовела, потом начала наливаться золотом. На золотом этом фоне четко рисуются верхушки сосен. У их подножий серебряный туман превратился в сиреневый и медленно поднимается. Запахами смолы, хвои, влажной земли насыщен воздух. Глубокими вздохами пью его.

Пусть укоризненно посмотрит на меня Иван Захарович — увиданное и пережитое в эти часы для меня неизмеримо дороже убитой птицы.

Я долго стою у влажного, окрашенного заревым светом ствола. Вспомнилась открытка, в детстве пленившая меня. Сегодня, спустя много лет, исполнилась моя мечта: я любовался живой красотой глухаря, наблюдал тайну дремучего леса, видел, как ночь переливалась в утро, и вот уже всплывает солнце, разгорается день.

Как хороша весенняя земля!

Как радостно жить на этой земле!