Вешние воды

Глава одиннадцатая

Йоги Джонсон вышел из служебного входа насосного завода и зашагал по улице. В воздухе пахло весной. Снег таял, и в канавах бежала талая вода. Йоги Джонсон шел по середине улицы, по еще не растаявшему ледяному насту. Повернув налево, он перешел по мосту Медвежью реку. Лед в реке уже растаял, и Йоги смотрел на бурливый бурый поток. Дальше, за рекой, в ивовых зарослях распускались зеленые почки.

Ветер – натуральный чинук, подумал Йоги. Бригадир правильно сделал, что отпустил людей. В такой денек держать их на работе небезопасно. Всякое могло случиться. Владелец завода соображал в таких делах. Когда дует чинук, первое, что надо сделать, это отпустить людей с завода. Тогда, если кто-то из них покалечится, с него взятки гладки. Он не подпадет под Закон об ответственности предпринимателей. Они соображали, эти крупные производители насосов. Понимали, что к чему.

Йоги тревожился. Его беспокоила одна мысль. Пришла весна, сомнений не оставалось, а он не хотел женщину. В последнее время это его сильно тревожило. Сомневаться не приходилось. Он не хотел женщину. Он не мог объяснить себе этого. Прошлым вечером он сходил в Публичную библиотеку и спросил одну книгу. Посмотрел на библиотекаршу. И не захотел ее. Почему-то она ничего для него не значила. В ресторане, где у него был талон на питание, он пристально смотрел на официантку, приносившую ему еду. И тоже не захотел ее. Он миновал группку девушек, шедших по домам из школы. И внимательно рассмотрел их всех. Ни одной не захотел. Что-то было с ним решительно не так. Неужели он дряхлеет? Неужели это конец?

«Что ж, – подумал Йоги, – с женщинами, похоже, всё, хотя надеюсь, что нет; но я все еще люблю лошадей». Он поднимался на крутой холм, выводивший от Медвежьей реки на дорогу Шарлевуа. Дорога была не такой уж крутой, но Йоги она далась нелегко: ноги его отяжелели от весны. Перед ним был магазин зерна и кормов. Перед магазином стояла упряжка прекрасных лошадей. Йоги подошел к ним. Он хотел потрогать их. Убедить себя, что что-то у него еще осталось. Крайняя лошадь заметила его приближение. Йоги сунул руку в карман за кусочком сахара. Сахара не было. Лошадь прижала уши и показала зубы. Другая лошадь отдернула голову. Это все, что осталось от его любви к лошадям? Если подумать, может, что-то не так с этими лошадями? Может, у них сап или шпат. Может, что-то застряло в нежной стрелке копыта. А может, у них любовь.

Йоги поднялся на холм и повернул налево, на дорогу Шарлевуа. Он миновал последние дома на задворках Петоски и вышел на открытую проселочную дорогу. Справа простиралось поле до залива Литтл-трэверс-бэй. Синева залива переходила в большое озеро Мичиган. На той стороне залива, за бухтой Харбор-спрингс, высились сосновые холмы. А дальше, отсюда не видать, деревня Крестовая, где жили индейцы. Еще дальше – Макинакские стремнины и Сент-Игнас, где как-то раз случилось нечто странное и прекрасное с Оскаром Гарднером, работавшим рядом с Йоги на насосном заводе. Дальше – городок Су, одновременно канадский и американский. Туда иногда наведывались буйные души Петоски пить пиво. Им там нравилось. А в другой стороне и намного дальше, у подножия озера, был Чикаго, куда направился Скриппс О’Нил той богатой на события ночью, когда его первый брак перестал быть таковым. И где-то там же, только в Индиане, Гэри – с большими сталепрокатными заводами. Где-то там же, в Индиане, Хэммонд. Где-то там же, в Индиане, Мичиган-сити. А дальше, в Индиане, Индианаполис, где жил Бут Таркингтон. Не о том он с ума сходил, этот парень. Пониже в том же направлении, уже в Огайо, Цинциннати. А дальше, в Миссисипи, Виксберг. А еще дальше, в Техасе, Вако. Ах! До чего широко раскинулась эта наша Америка.

Йоги перешел через дорогу и присел на гору бревен, откуда было видно озеро. Если подумать, война закончилась, и он жив.

В книжке того парня, Андерсона, которую дала ему библиотекарша прошлым вечером, был один малый. Почему он все же не хотел библиотекаршу? Может, потому что думал, что у нее вставные зубы? Или дело в чем-то другом? Малыш когда-нибудь скажет ей? Он не знал. Кто вообще ему эта библиотекарша?

Этот малый в книжке Андерсона. Он тоже был солдатом. Андерсон говорил, он был два года на передовой. Как его звали? Фред как-то там. У этого Фреда мысли плясали в мозгу – ужас. Как-то ночью, во время сражения, он вышел на парад – нет, это был патруль – по ничейной полосе, и увидел человека, ковылявшего по ней в темноте, и застрелил его. Человек упал ничком замертво. Это был единственный раз, когда Фред сознательно убил человека. В книге говорилось, что на войне редко когда приходится убивать. Черта с два, подумал Йоги, если ты два года в пехоте на передовой. Они просто мрут. Так и есть, подумал Йоги. Андерсон говорил, что Фред сделал это от нервов. Он и его люди могли заставить того парня сдаться, но они были не в себе. А когда это случилось, они все вместе сбежали. Это куда же, черт возьми, подумал Йоги. В Париж?

Потом это убийство преследовало Фреда. Так мило и правдиво. Вот о чем думают солдаты, говорил Андерсон. Черта с два. Этот Фред вроде как два года был на передовой в пехотном полку.

На дороге показалась пара индейцев, ворчавших себе под нос и друг на друга. Йоги их позвал. Индейцы подошли.

– Большой белый вождь достал табачная жвачка? – спросил первый индеец.

– Белый вождь принес выпивка? – спросил второй индеец.

Йоги протянул им пачку сигарет и карманную фляжку.

– Белый вождь большая куча снадобья, – усмехнулись индейцы.

– Слушайте, – сказал Йоги Джонсон. – Я собираюсь обратиться к вам с соображениями о войне. Это то, что глубоко меня волнует.

Индейцы уселись на бревна. Один индеец указал на небо.

– Там наверху Гитчи Манито могучий, – сказал он.

Другой индеец подмигнул Йоги.

– Белый вождь не верит всякая чертовщина он слышит, – усмехнулся он.

– Слушайте, – сказал Йоги Джонсон.

И он рассказал им о войне.

Война для Йоги была не такой, говорил он индейцам. Для него война была как футбол. Американский футбол. В который играют в училищах. В Карлайлской индейской школе [36]. Оба индейца кивнули. Они были в Карлайле.

Йоги играл в футбол за центрового, и война во многом была похожа на это занятие, крайне неприятное. Когда ты играешь в футбол и у тебя мяч, ты валяешься на земле, раскинув ноги, а мяч держишь перед тобой; ты должен услышать сигнал, расшифровать его и сделать нужную передачу. Об этом все время нужно думать. Пока мяч у тебя в руках, центровой противника стоит перед тобой, а когда ты сделал передачу, он вскидывает руку и бьет тебя по лицу, а другой рукой хватает за подбородок или под мышкой, и пытается вытащить тебя вперед или отпихнуть, чтобы открыть себе путь и переломить ход игры. Ты должен бросаться вперед с такой силой, чтобы выбить его из игры и упасть вместе с ним на землю. Все преимущества на его стороне. Что и говорить, веселого мало. Когда у тебя мяч, у него все преимущества. Одно только хорошо – когда мяч у него, ты можешь вломить ему. В этом плане вы становитесь равны, и это уже почти терпимо. Футбол, как и война, вещь неприятная; она бодрит и будоражит только после того, как ты хорошенько заматерел, а главная трудность в том, чтобы помнить сигналы. Йоги имел в виду войну, не армию. Боевые действия. Армия – это что-то другое. Ты можешь взять и оседлать ее или можешь раззадорить тигра и получить по полной. Армия – это ерунда, но война – другое дело.

Йоги не преследовали призраки тех, кого он убил. Он знал, что убил пятерых. Если не больше. Он не верил, что убитые могут преследовать тебя. Только не после двух лет на передовой. Большинство людей, которых он знал, зверели как черти после первого убийства. Приходилось сдерживать их, чтобы не слишком усердствовали. Трудно было доставлять пленных, когда кто-то хотел опознать их. Ты посылал в тыл человека с двумя пленными, ну или двух человек с четырьмя пленными. И что в итоге? Твои люди возвращались и говорили, что пленных скосил заградительный огонь. А на самом деле они тыкали пленных штыком в мягкое место, а когда те подскакивали, они говорили: «Так ты бежать надумал, сукин сын!» и спускали курок им в затылок. Они хотели быть уверены, что убили кого-то. И не хотели возвращаться через чертов заградительный огонь. Нетушки. Они научились этому у австралийцев. Если подумать, кто все эти фрицы? Кучка паршивых гуннов. «Гунны» – это и звучит-то сейчас смешно. Вот оно, это самое «мило и правдиво». Только не для тех, кто пробыл там два года. Под конец они размякали. Сожалели о содеянном и начинали вершить добрые дела, чтобы их самих не убили. Но это уже четвертая фаза солдатства – смягчение.

С хорошим солдатом на войне так: сперва ты храбр, потому что не думаешь, что тебе может что-то грозить, ты ведь такой особенный и ни в коем случае не можешь умереть. Затем ты понимаешь, что это не так. Тогда тебе становится по-настоящему страшно, но, если ты хороший солдат, ты функционируешь как раньше. Затем, когда тебя ранили, но не убили, и приходят новички, проходящие через те же стадии, ты матереешь и становишься хорошим матерым солдатом. Затем случается второй надлом, гораздо хуже первого, и ты начинаешь вершить добрые дела, видя себя этаким сэром Филипом Сидни [37], копящим сокровища на небесах. При этом ты, разумеется, все делаешь так же, как и раньше. Словно все это футбольная игра.

Только ни у кого нигде не чесалось, чтобы написать об этом, по крайней мере из тех, кто знали об этом не понаслышке. Литература слишком сильное средство для человеческих умов. Поэтому эта американская писательница, Уилла Кэсер [38], написавшая книжку о войне, списала последнюю часть с «Рождения нации [39]», и ветераны со всей Америки писали ей, как им это понравилось.

Один из индейцев заснул. Он жевал табак и поджал губы во сне. Он привалился к плечу другого индейца. Не спавший индеец указал на другого индейца, спавшего, и покачал головой.

– Ну, как вам моя речь? – спросил Йоги не спавшего индейца.

– Белый вождь знать куча очень умный идей, – сказал индеец. – Белый вождь ученый как черт.

– Спасибо, – сказал Йоги.

Ему стало приятно. Здесь, рядом с простыми аборигенами, единственными настоящими американцами, он нашел настоящее понимание. Индеец смотрел на него, аккуратно поддерживая спящего, чтобы его голова не откинулась назад, на припорошенные снегом бревна.

– Белый вождь был на войне? – спросил индеец.

– Я высадился во Франции в мае 1917-го, – начал Йоги.

– Я думал, может, белый вождь был на войне, по тому, как он говорил, – сказал индеец. – Этот вот, – он приподнял голову спавшего товарища, и последние закатные лучи осветили лицо спящего индейца, – он получил К. В. Я получил З. Б. С. и В. К. с планкой [40]. Я был майор в четвертый полк М. П [41].

– Я рад, что встретил вас, – сказал Йоги.

Он испытал странное уничижение. Смеркалось. Над озером Мичиган, где закат и вода сходились, протянулась слитная полоса. Йоги смотрел, как узкая закатная полоса наливается темно-красным, истончается и блекнет. Солнце зашло за озеро. Йоги встал с бревен. Индеец тоже встал. Он разбудил товарища, и индеец, который спал, встал и посмотрел на Йоги Джонсона.

– Мы идем в Петоски, вступать Армия спасения, – сказал более рослый и бодрый индеец.

– Белый вождь тоже пойдем, – сказал индеец поменьше, который спал.

– Я пойду с вами, – ответил Йоги.

Кем были эти индейцы? Какое ему до них было дело?

Когда солнце зашло, слякотная дорога затвердела. Снова подмораживало. Если подумать, может, весна не так уж скоро. Может, не так уж важно, что он не хочет женщину. Раз уж весна еще не скоро, то и этот вопрос еще не решен. Он пройдет до городка с индейцами, высмотрит прекрасную женщину и постарается захотеть ее. Он повернул на подмерзшую дорогу. Двое индейцев пошли рядом. Все они двигались в одном направлении.

Глава двенадцатая

В сумерках они втроем вошли в Петоски по замерзшей дороге. Они шли молча по замерзшей дороге. Под их подошвами хрустели свежие корочки льда. Иногда Йоги Джонсон продавливал тонкий ледок на лужах. Индейцы обходили лужи.

Они сошли с холма, миновав магазин кормов, перешли по мосту Медвежью реку, гулко стуча ботинками по замерзшим доскам моста, и поднялись на холм, пройдя мимо дома доктора Рамси и «Домашней чайной» к бильярдной. Перед бильярдной два индейца остановились.

– Белый вождь играть бильярд? – спросил большой индеец.

– Нет, – сказал Йоги Джонсон. – Мне правую руку покалечило на войне.

– Белый вождь не везет, – сказал маленький индеец. – Играй один раз Келли-пул [42].

– Ему отстрелили обе руки и обе ноги у Ипра, – сказал украдкой большой индеец Йоги. – Он очень ранимый.

– Ну, хорошо, – сказал Йоги Джонсон. – Сыграю один раз.

Они вошли в жаркое прокуренное помещение бильярдной. Заняли стол и сняли со стены два кия. Когда маленький индеец потянулся за кием, Йоги заметил, что у него вместо обеих рук протезы. Они были из коричневой кожи и пристегивались у локтей. На гладком зеленом сукне, под ярким электрическим светом, они играли в бильярд. Через полтора часа Йоги Джонсон обнаружил, что должен маленькому индейцу четыре доллара и тридцать центов.

– У тебя очень неплохой удар, – заметил он маленькому индейцу.

– Мой удар не такой хороший после войны, – ответил маленький индеец.

– Белый вождь хочет малость выпить? – спросил рослый индеец.

– Где ты достанешь? [43]– спросил Йоги. – Мне приходится ходить в Чебойган.

– Белый вождь идем с красные братья, – сказал большой индеец.

Они отошли от стола, поставили кии на подставку у стены, заплатили по счету и вышли в ночь.

По темным улицам мужчины пробирались домой. Пришел мороз, и все замерзло и затвердело. Тот чинук был не настоящий чинук, если подумать. Весна еще не пришла, и мужчины, пустившиеся во все тяжкие, были обескуражены студеным воздухом, который дал понять, что чинук оказался дутым. Этот бригадир, подумал Йоги, он завтра огребет. Возможно, все это было подстроено производителями насосов, чтобы сковырнуть бригадира. Такое уже бывало. В ночной темноте мужчины группками пробирались домой.

Два индейца шли по обеим сторонам от Йоги. Они повернули в переулок, и все трое остановились возле здания, напоминавшего конюшню. Это и была конюшня. Два индейца открыли дверь, и Йоги вошел за ними. У стены стояла высокая приставная лестница. В конюшне было темно, но один из индейцев чиркнул спичкой, чтобы показать Йоги лестницу. Маленький индеец вскарабкался первым, поскрипывая металлическими шарнирами протезов. Йоги последовал за ним, а последним вскарабкался другой индеец, освещая Йоги путь спичками. Маленький индеец постучал в крышу, где лестница упиралась в стену. Раздался ответный стук. Маленький индеец постучал опять – три резких удара в крышу над головой. В крыше поднялся люк, и они забрались в освещенную комнату.

В одном углу комнаты стоял бар с латунным поручнем и высокими плевательницами. За баром было зеркало. По всей комнате стояли мягкие стулья. И бильярдный стол. На стене висели в ряд журналы на рейке. Также на стене висел портрет Генри Уодсворта Лонгфелло [44] с автографом, в раме, драпированной американским флагом. На мягких стульях сидели за чтением несколько индейцев. Небольшая группа стояла у бара.

– Приятный маленький клуб, а? – К Йоги подошел индеец и пожал ему руку. – Я вижу вас почти каждый день на насосном заводе.

Это был человек, работавший на заводе за одной из машин рядом с Йоги. Подошел другой индеец и тоже пожал Йоги руку. Он также работал на насосном заводе.

– Просчитались с чинуком, – сказал он.

– Да, – сказал Йоги. – Просто ложная тревога.

– Идемте выпьем, – сказал первый индеец.

– Я с компанией, – ответил Йоги.

Кем вообще были эти индейцы?

– Берите их тоже, – сказал первый индеец. – Места хватит всем.

Йоги огляделся. Двое индейцев, что привели его сюда, исчезли. Куда же они делись? Наконец он их увидел. Они были у бильярдного стола. Высокий элегантный индеец, разговаривавший с Йоги, проследил за его взглядом. И кивнул с пониманием.

– Это лесные индейцы, – объяснил он, как бы извиняясь. – А мы здесь в основном городские.

– Да, конечно, – согласился Йоги.

– У того малого очень хороший послужной список, – заметил высокий элегантный индеец. – Другой малый, полагаю, тоже был майором.

Высокий элегантный индеец проводил Йоги к бару. За баром стоял бармен. Это был негр.

– Как вы насчет эля «Песья голова»? – спросил индеец.

– Отлично, – сказал Йоги.

– Две «Песьих головы», Брюс, – обратился индеец к бармену.

Бармен хихикнул.

– Над чем смеешься, Брюс? – спросил индеец.

Негр заливисто засмеялся.

– А я знавши, масса Рыжий Пес, – сказал он. – Так и знавши, шо вы завсегда закажете энту «Песью голову».

– Веселый он парень, – обратился индеец к Йоги. – Я должен представиться. Мое имя Рыжий Пес.

– Мое имя Джонсон, – сказал Йоги. – Йоги Джонсон.

– О, нам всем весьма знакомо ваше имя, мистер Джонсон, – улыбнулся Рыжий Пес. – Я бы хотел познакомить вас с моими друзьями: мистер Сидящий Бык, мистер Отравленный Буйвол и вождь Бегущего Скунса Гузно.

– Имя Сидящий Бык мне известно, – заметил Йоги, пожимая руки.

– О, я не из тех Сидящих Быков, – сказал мистер Сидящий Бык.

– Прадед вождя Бегущего Скунса Гузно когда-то продал весь остров Манхэттен за несколько ожерелий вампум [45], – пояснил Рыжий Пес.

– Надо же, как интересно, – сказал Йоги.

– Дорого нашей семье обошелся этот вампум, – скорбно улыбнулся вождь Бегущего Скунса Гузно.

– У вождя Бегущего Скунса Гузно есть немного тех вампумов. Хотели бы взглянуть? – спросил Рыжий Пес.

– Очень даже.

– Они на самом деле ничем не отличаются от любого другого вампума, – пояснил недовольно Скунса Гузно.

Он достал из кармана ожерелье вампум и протянул Йоги Джонсону. Йоги с любопытством осмотрел его. Какую роль довелось сыграть этой нитке вампума в истории нашей Америки!

– Хотели бы одну-две ракушки на память? – спросил Скунса Гузно.

– Я не хотел бы забирать у вас вампум, – ответил Йоги.

– Они на самом деле ничего собой не представляют, – пояснил Скунса Гузно, снимая с нитки пару ракушек.

– На самом деле они представляют чисто сентиментальную ценность для семьи Скунса Гузно, – сказал Рыжий Пес.

– Чертовски щедро с вашей стороны, мистер Скунса Гузно, – сказал Йоги.

– Ерунда, – сказал Скунса Гузно. – Вы бы сделали для меня то же самое.

– Это щедро с вашей стороны.

За барной стойкой бармен-негр Брюс вытянул шею и смотрел, как вампумы переходят из рук в руки. Темное лицо его блестело. Резко, без объяснения, он разразился пронзительным смехом. Темным смехом негра.

Рыжий Пес резко взглянул на него.

– Послушай, Брюс, – сказал он резко, – твое веселье слегка не к месту.

Брюс перестал смеяться и вытер лицо полотенцем. Он закатил глаза с виноватым видом.

– Ай, удержу нет, масса Рыжий Пес. Када я увидал, как миста Скунса Гумно раздает энти вампумы, я просто не мог удержаться. Была ему нужда продавать городище вроде Нью-Яка за энти вампумы? Вампумы! Уберите энти ваши вампумы!

– Брюс у нас чудак, – объяснил Рыжий Пес, – но он первоклассный бармен и добродушный малый.

– От тут вы правы, масса Рыжий Пес, – бармен подался вперед. – Сердце у меня чисто золото.

– Хотя все равно чудак, – сказал Рыжий Пес виновато. – Домовый комитет вечно настаивает, чтобы я нашел другого бармена, но мне, как ни странно, нравится этот малый.

– Я ваще ничо, босс, – сказал Брюс. – Просто, как увижу шо потешное, просто смех разбирает. Вы знаете, босс, я ничо плохого не хотел.

– Это правда, Брюс, – согласился Рыжий Пес. – Ты честный малый.

Йоги Джонсон оглядел комнату. Другие индейцы ушли от бара, и Скунса Гузно показывал вампум группке только что вошедших индейцев в вечерних костюмах. Двое лесных индейцев все также играли в бильярд. Они сняли пиджаки, и свет над бильярдным столом сверкал на металлических суставах протезов маленького индейца. Он выиграл одиннадцатый раз подряд.

– Из того малого вышел бы бильярдист, если бы ему чуть больше повезло на войне, – заметил Рыжий Пес. – Не хотите осмотреть клуб?

Он взял у Брюса счет, подписал его, и Йоги пошел за ним в следующую комнату.

– Комната нашего комитета, – сказал Рыжий Пес.

По стенам висели фотографии в рамках с автографами вождя Бендера, Фрэнсиса Паркмэна, Д.Г. Лоуренса, вождя Мэйерса, Стюарта Эдварда Уайта, Мэри Остин, Джима Торпа, генерала Кастера, Гленна Уорнера и Мэйбл Додж [46], а также портрет маслом в полный рост Генри Уодсворта Лонгфелло. За комнатой комитета была маленькая купальня или небольшой бассейн с раздевалкой.

– На самом деле клуб до смешного маленький, – сказал Рыжий Пес. – Но зато это уютное местечко, куда можно забиться в унылые вечера, – он улыбнулся. – Знаете, мы называем его вигвам. Такое мое маленькое чванство.

– Чертовски приятный клуб, – сказал Йоги с чувством.

– Примем, если нравится, – предложил Рыжий Пес. – Вы какого племени?

– О чем вы?

– Ваше племя. Вы кто – Мошна и лиса? Джибве? Кри, надо думать.

– Ну, – сказал Йоги, – мои родители прибыли из Швеции.

Рыжий Пес внимательно посмотрел на него и прищурился.

– Ты меня не разыгрываешь?

– Нет. Они прибыли из Швеции или Норвегии, – сказал Йоги.

– Я готов был поклясться, что ты малость беловатый, – сказал Рыжий Пес. – Чертовски хорошо, что это выяснилось вовремя. Иначе вышел бы жуткий скандал, – он приложил руку к голове и сжал губы. – Значит, так.

Он вдруг повернулся и схватил Йоги за жилет. Йоги почувствовал, как в живот ему грубо уперся ствол пистолета.

– Тихо пройдешь через клуб, наденешь свою куртку и шляпу и уйдешь, словно ничего и не было. С любым, кто к тебе обратится, вежливо попрощаешься. И не вздумай вернуться. Ты меня понял, швед.

– Да, – сказал Йоги. – Убери пистолет. Я не боюсь твоего пистолета.

– Делай, как говорю, – велел Рыжий Пес. – Что до тех двоих бильярдистов, которые тебя привели, я скоро с ними разберусь.

Йоги вошел в светлую комнату, взглянул на бар, откуда его рассматривал бармен Брюс, надел шляпу и куртку, попрощался со Скунса Гузном, спросившим, почему он уходит так рано, и Брюс поднял крышку люка. Когда Йоги спускался по лестнице, раздался смех негра.

– Я так и знавши, – смеялся он. – Все время знавши. Шобы шведский боров надул старину Брюса!

Йоги оглянулся и увидел черное лицо смеявшегося негра в обрамлении светлого прямоугольника поднятого люка. Спустившись на пол конюшни, Йоги огляделся. Он был один. Солома в старой конюшне у него под ногами была жесткой и мерзлой. Где же он побывал? В индейском клубе? И чего ради? Неужели это конец?

В крыше над ним обозначилась полоска света. Затем ее заслонили две черные фигуры, раздался звук пинка, удара кулаком, серия глухих ударов по мягкому и твердому, и две человеческие фигуры скатились кубарем по лестнице. Сверху донесся мрачный, жуткий звук черного негритянского смеха.

Два лесных индейца поднялись с соломы и заковыляли к двери. Один из них, маленький, плакал. Йоги вышел за ними в холодную ночь. Было холодно. Ночь была ясная. Светили звезды.

– Клуб ни к черту негодный, – сказал большой индеец. – Клуб до кучи ни к черту негодный.

Маленький индеец плакал. Йоги в свете звезд увидел, что он лишился одной своей искусственной руки.

– Мне больше не играть бильярд, – всхлипнул маленький индеец и помахал одной рукой на окно клуба, из-под которого пробивалась тонкая полоска света. – Клуб до кучи охренеть ни к черту негодный.

– Не переживай, – сказал Йоги. – Я устрою вас на насосный завод.

– К черту насосный завод, – сказал большой индеец. – Мы все идем вступать Армия спасения.

– Не плачь, – сказал Йоги маленькому индейцу. – Я куплю тебе новую руку.

Маленький индеец продолжал плакать. Он сел на заснеженную дорогу.

– Не играть бильярд, мне ничего нет дела, – сказал он.

Сверху, из окна клуба, донесся жуткий звук негритянского смеха.

На случай, если это может представлять какую-нибудь историческую ценность, я с радостью заявляю, что предыдущую главу написал за два часа, не отрываясь от пишущей машинки, а затем отправился на ланч с Джоном Дос Пассосом [47], которого считаю очень мощным писателем и, кроме того, исключительно приятным малым. Это то, что в провинциях называют «ты – мне, я – тебе». На ланч у нас были рольмопсы, Sole Meunière [48], Civetde Lièvre à la Chez Cocotte [49], marmelade de pommes [50], и все это мы сполоснули, как у нас принято говорить (а, читатель?), бутылкой Montrachet 1919 года с лимандой и бутылкой Hospice de Beaune 1919 года на брата с тушеной зайчатиной. Мистер Дос Пассос, я полагаю, разделил со мной бутылку Chambertin за marmelade de pommes (так французы называют яблочное повидло). Мы выпили два vieuxmarcs [51] и, решив, что не пойдем в Café du Dôme говорить об искусстве, отправились по домам, и я написал следующую главу. Я бы хотел, чтобы читатель обратил особое внимание, как запутанные жизненные линии различных персонажей в книге стягиваются вместе и удерживаются в этой памятной сцене в закусочной. Когда я прочел ему вслух эту главу, мистер Дос Пассос воскликнул: «Хемингуэй, ты написал шедевр!»

Как раз в этой точке, читатель, я собираюсь привнести тот размах и движение в книгу, какие показывают, что эта книга действительно книга великая. Я знаю, читатель, вы надеетесь не меньше моего, что я привнесу этот размах и движение, ведь и без слов понятно, что это будет значить для нас обоих. Мистер Г.Дж. Уэллс, заглянувший к нам в гости (неплохо мы ведем литературную игру, а, читатель?) спрашивал нас намедни, не окажется ли так, что наш читатель, то есть вы, читатель, – только подумайте, Г.Дж. Уэллс говорил о вас прямо у нас дома… Короче, Г.Дж. Уэллс спросил нас, не окажется ли так, что наш читатель будет слишком склоняться к мысли, что эта история автобиографична. Пожалуйста, читатель, выбросьте эту мысль из головы. Действительно, мы жили в Петоски, штат Мичиган, и естественно, что многие герои взяты из жизни, какой мы жили. Но это другие люди, не автор. Автор появляется в истории только в этих маленьких замечаниях. Действительно, прежде чем приняться за эту историю, мы провели двенадцать лет за изучением различных индейских диалектов Севера, и в музее деревни Крестовая до сих пор хранится наш перевод Нового Завета на язык оджибве. Но вы бы на нашем месте поступили бы так же, читатель, и я думаю, что, если вы поразмыслите над этим, то согласитесь с нами на этот счет. Теперь вернемся к нашей истории. В самом дружеском духе я скажу, что вы не представляете, читатель, насколько трудна такая глава для писателя. К слову сказать, а я стараюсь быть откровенным в таких вещах, мы даже пытаться не будем ее написать до завтра.