Весь Владимир Арсеньев в одном томе

Охота на соболя

Амурский соболь является ближайшим родственником куницы, которая и замещает его в местах исчезновения.

По наружному виду он кажется величиной с небольшую кошку, но на самом деле значительно меньше. Тело его длинное, тонкое и чрезвычайно гибкое, вследствие чего он пролезает в такие маленькие отверстия, через которые другие животные его размеров проникнуть не могут. Относительно сильные ноги соболя снабжены крепкими когтями, дающими ему возможность быстро взбираться на деревья. Конусообразную его головку, с большими опушенными ушами и черным подвижным носиком, можно было бы назвать красивой, если бы впечатление это не портилось злобным выражением черных глаз. Зубы у него мелкие, острые, но тем не менее раны, наносимые соболем, могут быть серьезны.

Голос, издаваемый соболем, похож на фырканье и мурчанье. Поставленный преследователем в безвыходное положение, он смело бросается на врага; даже запертый в клетку, он норовит неожиданно напасть на человека, неосторожно взявшегося руками за железные прутья. В случае неудачи он тотчас же скрывается в самом отдаленном углу своей темницы.

Основной цвет соболя бурый, причем окраска эта сильно варьирует от темно-бурого до рыже-бурого, буро-серого, желтовато-серого и даже белого цвета. Последние две отмастки попадаются очень редко. В Уссурийском крае на окраску соболя влияет и широтное распространение: так, мех соболей к востоку от Сихотэ-Алиня темнее и пушистее, чем в бассейне правых притоков Уссури.

Спина соболя темнее, чем бока; брюшко, как у всех животных, светлее, чем другие части тела. Шейка снизу желтоватая, с нежным розовым оттенком, который у мертвого животного скоро выцветает. Это, так сказать, «живой» цвет меха. Самые дешевые соболи — серо-бурые. Иногда, очень редко, встречаются соболи пегие, с белыми отметинами: пегоголовые, пегоногие, пегохвостые. Эти смешанные окраски присущи только самкам, самцы же всегда бывают однотонны. Мордочка соболя черная; внутренняя сторона лапок светлее, чем снаружи; хвост всегда темный.

В 1909 году на реке Самарге, в местности Кивета (в пяти километрах от моря), в хвойно-смешанном лесу был убит соболь, сидевший на дереве. Этот зверек имел такую оригинальную окраску, что его сначала даже и не приняли за соболя. Он был весь желтовато-розового цвета, и только по спине тянулась едва заметная темно-серая полоска; брюшко было снежно-белое. Месяца через два шкурка выцвела и приняла грязно-белую окраску.

Как редкость, встречаются соболи совершенно белые, но это не альбиносы — это естественная окраска животного, так как губы и нос у них пигментированы и глаза не красные. Такие шкурки имеют лишь интерес музейный. Много их достать нельзя, а одна белая среди темных только мешает и даже некоторым образом обесценивает всю партию.

В Уссурийском крае соболь распространен повсеместно, повсюду, где сохранились большие хвойно-смешанные леса.

Нет сомнения, что соболь водится в Черных горах около Хунчуна, в лесах Северной Кореи и в Сунгарийском крае (сансинский соболь). В общем Уссурийский край во много раз богаче соболями, чем Амгунский район и Амурская область. Здесь путник постоянно встречает соболиные следы в виде экскрементов на колоднике не только зимой, но и летом.

В 1909 году в верховьях реки Самарги трое удэхейцев поставили в шести местах по двенадцати лучков (маленький лук-самострел). Эти семьдесят два лучка в одни сутки дали шесть соболей.

Староверы-соболевщики полагают, что есть соболь «местный» и «ходовой». Это подтверждают и китайцы. «Местным» они называют такого соболя, который постоянно живет на данном месте и от своего жилья далеко не уходит. Подошвы его лапок покрыты шерстью и когти длинные, острые. У «ходового» соболя шерсть на лапках вытерта и когти притуплены. По степени вытертости шерсти на лапках соболевщики судят о пройденном зверьком расстоянии. Следы «ходового» соболя по снегу видны ясно, отчетливо, а следы «местного» соболя видны только на свежей пороше.

Китайские звероловы уверяют, что по качеству меха и окраске они могут определить, откуда пришел соболь и где его родина — прибрежный район или правые притоки Уссури.

Туземцы в большинстве случаев на задаваемые вопросы по этому поводу отвечали так: если следы соболей идут вразброд в разные стороны, то зверьки живут здесь постоянно и бегают лишь за добычей. Но иногда замечают, что большинство следов (в особенности если снег выпадает рано) идет в одном направлении. В этом туземцы усматривают перекочевывание соболя вследствие недостатка корма.

Соболь обитает по верховьям малодоступных рек, в первобытных девственных лесах, где еще не стучал топор дровосека, где пожары не уничтожили подлесья и где достаточно бурелома. Леса Уссурийской тайги по первому впечатлению кажутся безжизненными: ни единый звук не нарушает их торжественной тишины. И вот такие-то глухие места и являются, по-видимому, любимым местопребыванием соболя. Пищею ему служат мыши, бурундуки, сеноставцы, зайцы, белки и разные птицы (чаще всего рябчики). В голодные годы, когда соболь не может найти себе пищу в хвойном лесу, он выходит на поляны и ест все, что ему попадется. Иногда он залезает в амбары туземцев и грызет юколу. Однако он не прочь полакомиться и свежей рыбой и даже предпочитает ее сухой.

Будучи смелым и ловким, соболь решается нападать даже на таких крупных животных, как кабарга. Однажды (на реке Кулумбе, притоке Имана, в ноябре 1906 года) автор видел следы борьбы между этими двумя животными. Прыгнув на спину кабарги, соболь старался перегрызть артерию на шее.

Молодая кабарга обычно гибнет, но взрослая начинает кататься по земле и таким образом сбрасывает с себя маленького, но страшного для нее хищника. Последний, благодаря своим небольшим размерам, ловко прячется в траве, среди мха и мелких веток. Зимой он подкрадывается к своей добыче, совершенно скрываясь в снегу. Он легко переносит голод и может подряд несколько суток обходиться без пищи.

Летом соболь ест кедровые орехи и в особенности любит кишмиш[365]. Подыскивая места для охоты, староверы еще с лета присматриваются, достаточно ли в данном месте бурундуков, мышей и мелких птиц, где именно растет кишмиш, как он цветет и будут ли на нем ягоды.

В лесу соболь мало ходит по земле; он предпочитает бегать по валежнику. Прыгая с колодника на колодник, соболь ухитряется проходить таким образом иногда значительные расстояния. Случается, что на протяжении полукилометра он ни разу не сойдет на землю. Когда туземцы идут за соболем, они ищут следы его не на земле, а на поваленных на землю и запорошенных снегом деревьях. Точно так же и староверы, подыскивая летом места для звероловства зимой, внимательно осматривают бурелом, нет ли на нем соболиных экскрементов.

В Уссурийском крае первыми охотниками на соболей были туземцы: гольды, орочи и удэхейцы. Раньше специальной охотой на соболя они не занимались и убивали только тех соболей, которые случайно попадали в их ловушки.

Мех соболя шел для личных нужд: на головные уборы, наушники, рукавицы и т. д.

Тогда туземцы особенно ценили мех росомахи, и соболей было больше. Старики рассказывают, что лет семьдесят назад в лесах их было так много, что хороший охотник без особого труда в течение зимы мог поймать до полутораста животных.

Но в начале XIX столетия в край прибывают китайцы. Они жадно набрасываются на соболей. С тех пор соболий мех начинает подниматься в цене, а у туземцев появляются ружья — старые, «фитильные», за которые они платили по шестьдесят и семьдесят отборных шкурок, и за четыреста граммов пороху — по два-три соболя.

Следом за купцами в крае появляются китайские охотники и самыми последними — корейцы. Те и другие усвоили сущность звероловства и занялись им повсеместно. Русские стали заниматься соболеванием весьма недавно (лет двадцать пять назад, не далее).

Вместе с тем количество добываемых соболей начинает быстро сокращаться. В 1891 году опытный туземный охотник добывал девяносто семь соболей. В 1904 году трое удэхейцев с реки Такемы за два года поймали восемьдесят шесть соболей, что составляет по 14,4 соболя в год на человека. В 1909 году средняя добыча на охотника исчислялась в девять соболей.

В 1929 году в Уссурийском крае было добыто две тысячи четыреста соболей, оцениваемых в среднем двести пятьдесят рублей за шкурку. Наиболее ценные экземпляры доходили до тысячи пятисот рублей.

В настоящее время поставщиками собольих шкурок являются туземцы, китайцы, корейцы и русские. У каждого народа — свои способы соболевания. Рассмотрим каждый из них в отдельности.

Способы звероловства у всех тунгусских народностей весьма похожи друг на друга. Различие заключается только в деталях.

Соболевание для туземного охотника — это то, что наполняет его жизнь. С малых лет он видит, как с наступлением осенних холодов отец и старшие братья собираются на охоту за соболем, они плетут сетки, починяют нарты, шаманят и просят у своих богов удачи на промысле. Выезд на охоту — это своего рода праздник. Женщины и дети выходят из дому провожать своих мужей и братьев и машут им руками до тех пор, пока нарты с собаками не скроются за поворотом. Соболюют туземцы большей частью в одиночку. Прибыв на место, они разводят огонь и приносят жертвы лесным богам, а затем приступают к постройке юрты. Около нее на дереве вырезается грубое изображение человеческого лица — тору, перед которым в случае неудачи сжигаются сухие листья багульника. Все сказки туземцев полны охотничьих приключений, и нередко в них фигурирует соболь. От удачного промысла зависит многое.

Туземцы консервативны: большинство из них сохранило свои примитивные способы соболевания до сих пор. Сказанное не относится к южноуссурийским удэхейцам, которые совершенно окитаились и ныне ловят соболей китайским способом.

Самый любимый и самый первобытный туземный способ охоты на соболя — это выслеживание его по снегу.

Соболь — животное ночное. Ночью он бегает в поисках добычи, а днем прячется где-нибудь под пнями или в дуплах деревьев. Поэтому успех охоты зависит от того, где найдет соболя охотник. Этот способ требует большого терпения и навыка. Поистине достойны удивления те приемы, к которым прибегают охотники, чтобы выследить и поймать дорогого хищника.

Надо поражаться, как хитрит соболь, путает свои следы, чтобы уйти от преследователя. Он делает петли и старается идти по валежнику, где снег сдуло ветром. Иногда он влезает на дерево с наветренной, запорошенной стороны так, чтобы следы его были ясно видны. Поднявшись до самой вершины, соболь спускается вниз по другой стороне дерева — голой, затем спрыгивает на свой прежний след и возвращается назад. Он осторожно ставит свои лапки в ямки старых следов так, чтобы их не испортить. Найдя поблизости какой-нибудь пень, соболь прыгает на него, затем совсем зарывается в снег и проходит под ним двадцать — тридцать шагов в сторону. Бывает так, что, идя по наклонному валежнику, соболь вдруг делает большой прыжок на соседнее дерево. Завершив круг, он выходит на речку и прыгает с камня на камень, потом уходит под бурелом, нанесенный водою, а иногда забирается под яр реки, где нависшие сверху дернины совершенно скрывают его следы от охотника.

Тут долго приходится искать следы в надежде, что незамерзший песок или случайно нанесенный через какое-нибудь отверстие снег укажут, в какую сторону пошел соболь. Нужно быть чрезвычайно внимательным, нужно хорошо знать все повадки хитрого зверька, нужно быть настоящим следопытом, чтобы расшифровать хитро сплетенные петли соболя.

Трудно сказать, сколько времени займет такая охота. Это зависит от свежести следа и от навыка самого охотника. Иногда соболя удается найти через несколько часов, чаще же всего на преследование его тратится двое-трое суток.

Надо поражаться выносливости туземцев. Зимою в глухой тайге, без палаток, в легкой одежде они подолгу гоняются за соболем — и в результате нередко охота бывает неудачной. Случается, что после долгого преследования охотник обнаруживает совершенно свежий след дорогого хищника, а сумерки принуждают его остановиться. Тогда он ночует без огня, чтобы не испугать соболя, иначе последний уйдет, и охотник будет вынужден вновь гоняться за ним двое суток.

Необходимой принадлежностью охоты на соболя является сетка. Она представляет собою узкий мешок, длиною пятьдесят — шестьдесят сантиметров, заканчивающийся веревкой, при помощи которой вытянутая сетка привязывается к колу или стволу дерева. Для того чтобы она не спадала, внутри ее помещают несколько тонких деревянных колец.

Найдя пень, в котором спрятался соболь, охотник спешит прежде всего заткнуть в нем отверстия. После этого он начинает разрывать вокруг пня снег на тот случай, если бы под ним оказались еще выходы наружу. Если снег не сыпучий, а рыхлый и сырой, то его просто утаптывают ногами. Когда все готово, охотник открывает входное отверстие и вплотную приставляет к нему сетку. Иногда бывает достаточно этого. Человек садится в стороне и, соблюдая возможную тишину, ожидает, когда соболь выйдет из своего убежища.

Напуганный зверек сначала притаится в пне, а затем, когда станет тихо, вылезает и попадает в сеть. Не теряя времени, охотник бросается к соболю и прижимает его к земле палкой от лыж, или рукояткою топора, или же тем, что попадет под руку, и давит его.

Может случиться, что под пень, где укрылся соболь, ведут два хода. В таком случае к одному отверстию охотник ставит сеть, а у другого раскладывает огонь. Тогда дым выживает соболя и принуждает его спасаться бегством.

Когда соболь попадает в сетку, охотник не зевает. Опытные звероловы имеют на руках кожаные рукавицы, джутовый мешок или кусок мягкой кожи и т. п. Схватив одной рукой зверька за голову и зажав ему рот, другой — за задние ноги, охотник прижимает его к земле и давит его коленом.

Если соболь укрылся в дупле, то опять-таки затыкаются в нем все ходы и выходы, а затем дерево внимательно осматривается — как оно стоит и куда при рубке будет падать. Молодняк, который может помешать падению дерева, удаляется. Казалось бы, что при рубке дерева соболь может убежать во вновь образовавшееся отверстие, что он и сделал бы, если бы это было ночью и кругом было тихо. Но днем от шума он забивается в самую верхнюю часть дупла и сидит там притаившись. Поэтому охотники работают без опаски. Наконец дерево падает, нижнее отверстие дупла тотчас закрывается сеткой, полотнищем палатки, одеждой, корьем, травой — одним словом, всем, что попадает под руку. Чаще всего поступают так: когда дерево близко к падению, рядом раскладывается костер. Как только дерево упадет, костер быстро подвигается вплотную к дуплу. После этого охотники прорубают небольшое отверстие в верхней части дупла и приставляют к нему сетку. Спасаясь от дыма, соболь выходит наружу и попадает в ловушку.

Если снег неглубокий, если поверхность земли неровная, а дерево гнилое и охотники знают вперед, что при падении оно разломится на два-три куска, то, как только оно рухнет, они бросаются к верхнему обломку и затыкают чем-нибудь его отверстие.

Если дерево упало все целиком и соболь бегает по дуплу взад и вперед, ища выхода, то охотники, чтобы загнать его в вершину, поступают следующим образом. В некотором расстоянии от комля они прорубают небольшое отверстие, сквозь которое палкой принуждают соболя перейти в верхнюю часть дерева. Ниже этого отверстия дерево перерубается, и дупло затыкается сеткой. Потом опять делается в дереве маленькое отверстие, соболь палкой вновь перегоняется к вершине, опять дерево перерубается, и дупло затыкается. Таким образом соболь загоняется в самый верхний обрубок. Опытные охотники ухитряются обрубок этот сделать не более двух футов. Снаружи они прорубают два-три маленьких отверстия для воздуха и света, сквозь которые виден пойманный зверек. В этом обрубке, как в клетке, живой соболь приносится домой.

Так как в поимке живого соболя у туземцев нужды не было, то вышеописанный способ, как требующий слишком много времени, применялся весьма редко, разве только по специальному заказу или по требованию шамана, когда, по его соображениям, нужно камланить[366] над живым соболем, дабы дать хорошую охоту своим сородичам.

Случается, что при падении дерево раскалывается вдоль. Тогда соболь убегает, и охотнику надо выслеживать его снова.

Если соболь скрылся в каменистых россыпях, туземцы считают охоту потерянной. Россыпи обыкновенно занимают большое пространство, и в камнях есть много ходов и выходов.

В таком случае охотники бросают охоту и ищут другой след или же остаются ждать, пока соболь сам не выйдет наружу.

Другой туземный способ охоты на соболя — это лучковый.

Заметив, что соболь прошел несколько раз по одному и тому же месту, они настораживают на тропе его самострел (лучок). Удэхейский лучок состоит из четырех частей: 1) стойки, к которой прикреплен лучок в вертикальном положении, 2) лука с тетивой, длиною в один метр и десять сантиметров, 3) стрелы с острым железным наконечником и 4) тонкой бечевы. Бечева эта оканчивается с одной стороны петлей, а с другой — волосками, расположенными треугольником, вершина которого находится у нижнего конца бечевы, а третий волосок протянут горизонтально, но на таком расстоянии от земли, чтобы соболь никак не мог пройти, не задев его спиною или головою.

Волосков на фоне снега не видно — они белого цвета. Если соболь и заметит поперечный волосок и пожелает перепрыгнуть через него, он непременно заденет за боковые волоски, малейшее движение которых заставляет петлю соскочить с курка, тетива освобождается, и стрела с силою бьет в то место, где находится животное.

Неудобство этого способа охоты заключается в том, что стрела портит шкурку соболя. Поэтому орочи Советской гавани иногда ставят на следу особые ловушки с петлями.

Эти ловушки устроены так. В землю или на колоднике вбиваются два небольших колышка, на которые кладется поперечина. В середину этой поперечины вставлена палочка, имеющая на нижнем конце небольшую зарубинку. Эта последняя служит для удержания крученой волосяной петли в вертикальном положении. Если ее сдвинуть хоть немного, она тотчас же падает. Соболь, желая проскочить между колышками, задевает петлю, увлекает ее за собой и тем приводит в действие весь механизм ловушки; конец петли прикреплен к согнутому дереву; как только соболь потянет ее за собой, дерево быстро выпрямляется, и пойманное животное повисает в воздухе.

Неудобство этого рода ловушек заключается в том, что если они долго стоят в бездействии, то согнутое дерево теряет свою упругость. Затем, если соболь попал в петлю не головой, а лапкой, то он хотя и повисает на веревке, но иногда может дотянуться до волосяной петли и перегрызть ее зубами. Кроме того, мертвый соболь является приманкой для ворон и других хищников.

Орочи Советской гавани ловят соболей тремя способами: 1) способом, только что описанным, — при помощи петли, привязанной к согнутому дереву, играющему роль пружины, 2) при помощи лучка, настораживаемого на соболином следу, и 3) выслеживанием и ловлей сеткой из-под пня или дупла дерева.

Китайцы ловят соболей ловушками, которые называются дуй. Отсюда и название зверовой китайской фанзы — дуй-фанза. Русские называют эти ловушки плашками и кулемками.

Китайская ловушка дуй устроена следующим образом. На валежнике в два ряда вбиваются колышки от пятнадцати до двадцати пяти сантиметров вышиною, которые образуют нечто вроде коридора, суженного книзу и расширенного вверху, длиною в девяносто шесть сантиметров. Над «лежнем» (так будем называть валежину, на которой устроена ловушка) в висячем положении находится другое бревно, меньшее по размерам, длиною в два метра. Одним концом оно упирается в кол, вбитый в лежень, а другой конец его приподнят и находится на весу на высоте трех-четырех футов. Между рядами колышков положены две тонкие дранки, которые внешними концами приходятся на лежне, а внутренними (в середине коридора) — на двух коротеньких прутиках, заложенных под небольшие вырезки двух ближайших приколышей. Отсюда идет веревочная «снасть» к верхнему бревну, которое удерживается на весу особым рычагом в виде неравномерного коромысла. Рядом с лежнем стоит ствол молодого деревца, вбитого в землю верхней частью (комлем кверху). Все корни его обрублены, кроме одного. На этом-то корне и находится точка опоры рычага. К одному концу его привязана снасть, а другой подходит под крюк, вбитый в верхнее бревно.

Когда соболь бежит по валежнику, он волей-неволей должен идти по дранкам между колышками. Своей тяжестью он сдвигает прутики у приколышей, веревочная снасть освобождает коромысло, верхнее бревна падает и давит соболя.

Неудобство этих ловушек заключается в их сложности, а также в том, что они давят не только соболей, но и белок, бурундуков, ореховок, соек, рябчиков и других мелких животных и птиц. Случается, что по ловушке, которая только что задавила бурундука, следом проходит соболь. Кроме того, убитый соболь находится на виду, и его часто расклевывают птицы, поедают хорьки или мыши.

Ставить такую ловушку (дуй) надо умеючи. Если ее поставить слабо, то она будет давить всех бурундуков, мышей и разных мелких птиц. Если же ее поставить туго, то она не будет действовать даже в том случае, если через нее пробежит соболь. Надо иметь в виду и то обстоятельство, что, проходя по дранкам, соболь, чувствуя зыбкую почву под ногами, идет осторожно, с опаской и не делает прыжков.

Осенью, как только поля убраны и наступают холода, китайцы уходят в тайгу на соболевание. В фанзах остаются только глубокие старики и калеки, не способные работать. Здесь, в глухой тайге, в маленьких фанзочках охотники живут в одиночку, иногда по два и по три человека вместе.

Ловушки их расположены по круговой тропинке, обыкновенно их от трехсот до двух тысяч штук. Работа китайца соболевщика очень тяжелая. Чуть свет он уже на ногах и, несмотря ни на какую погоду, должен ежедневно делать обход своих ловушек. С маленькой котомкой за плечами он бежит по тропе и подходит только к упавшим ловушкам. Быстро, без проволочек, он собирает добычу, налаживает ловушку снова и снова бежит дальше. Уже совсем к сумеркам китаец успевает пройти только половину дороги. Тут у него построен маленький балаганчик из древесного корья. Переночевав здесь у костра, на другой день с рассветом он проходит другую половину дороги, вновь на бегу собирает добычу и только к концу дня добирается до своей фанзы. А назавтра он опять уже на работе и опять осматривает ловушки — и так изо дня в день подряд в течение нескольких месяцев.

Сезон соболевания продолжается до тех пор, пока глубокие снега не завалят ловушки. Тогда звероловы оставляют тайгу и возвращаются к своим обычным занятиям. Раньше уходят те, у кого мало съестных припасов.

За последние пять лет китайцы научились от туземцев ходить на лыжах и выслеживать соболей по снегу. Поэтому многие из них остаются теперь в зверовых фанзах на всю зиму до весны, и если возвращаются в селения, то лишь для того, чтобы пополнить запасы продовольствия.

Корейский способ ловли соболей иной. Корейцы производят ловлю мостами, устраиваемыми в таких местах, где поваленные через речку деревья могли бы достать до другого берега. Дерево не должно быть особенно большим: пятьдесят — семьдесят сантиметров в окружности и метров десять длиною. Отсюда ясно, что корейцы соболюют по верховьям рек, где ширина их не превышает этого размера и где, следовательно, глубина не более одного метра, т. е. как раз в самых излюбленных соболями местах.

Посредине моста (дерево, переброшенное через реку) вбиваются колышки, преграждающие путь соболю. Чтобы замаскировать ловушку, корейцы делают колышки разной длины, не снимают с них кору и переплетают одной-двумя тонкими еловыми веточками. В одном месте оставляется узкий проход, в котором в вертикальном положении ставится плетеная волосяная петля, а для того, чтобы соболь не мог обойти изгородь стороной, дерево на этом месте гладко отесывается с обоих боков на четверть его толщины.

Волосяная петля свободным концом привязывается к небольшой палочке, имеющей маленький выступ, которым она и держится на особом колышке, вбитом сбоку в бревно. К другому концу этой палочки привязан камень от одного и трех десятых до двух килограммов весом.

Такие мосты устраиваются в расстоянии примерно двухсот метров друг от друга, для чего пользуются буреломным лесом по берегам рек. В местах, где бурелом сносится водою, корейцы ежегодно валят новые деревья для устройства соболиных мостов. Обочины речек бывают так оголены корейцами, что для устройства переправ невозможно найти ни одного дерева, которое, будучи повалено, достигло бы противоположного берега.

Хоть соболь и хорошо плавает, но в воду идет неохотно и всегда ищет переправы. Перебегая по мосту, он натыкается на изгородь, пробует обойти ее стороной, но гладко отесанные бока дерева принуждают его направиться к отверстию с петлей. Когда зверек заденет петлю (она нарочно делается малого размера) и потянет ее за собою, он непременно сдвинет палочку с упорца, — камень срывается и увлекает соболя в воду.

Корейцы говорят, что их способ поимки соболей лучше китайского и что их ловушки действуют наверняка. Нельзя с этим не согласиться. У китайцев случается иногда, что плохо придавленный соболь уходит из ловушки, перегрызая колышки по сторонам. В корейской ловушке ему нет спасения: камень всегда его утопит. На дне речки он лежит сохранным, и кореец не боится, что шкурку соболя попортят вороны.

Неудобство корейского способа заключается в том, что ловить соболей этим способом можно только в начале зимы, пока реки не замерзнут. В Южно-Уссурийском крае это возможно до 1 декабря, но по мере движения к северу время соболевания корейским способом сокращается: в районе Советской гавани оно длится не более месяца.

В Приамурье способ охоты на соболя с собакой почему-то не применяется. Несколько раз сюда приезжали охотники из Сибири, но все старания их, несмотря на обилие соболей, не увенчались успехом, и разочарованные соболевщики возвращались обратно на родину. Причины этого, вероятно, надо искать в чрезвычайно пересеченной местности (вследствие чего за горами часто не слышно бывает лая собаки), в густоте подлесья, среди которого много колючих растений, и в заваленности тайги буреломом, затрудняющим движения собаки и охотника, а также и в многочисленных каменистых россыпях по склонам гор.

В Уссурийском крае из русских переселенцев ловлей соболей занимались только старообрядцы, живущие по рекам Даубихе, Улахе и на берегу моря, около мысов Белкина, Арка и Олимпиады. Они убедились, что на одном земледелии далеко не уедешь. Они видели, как на их глазах обогащались китайцы и что главным источником обогащения их было соболевание. Староверы не ограничивались одним каким-либо способом, а использовали все приемы, какие только им были известны.

Так, осенью, пока не замерзли речки, они ловят соболей корейским способом; позже, когда в речках появляются забереги, позволяющие соболю перепрыгивать с одного края льда на другой, они пользуются китайскими плашками, и, наконец, во вторую половину зимы, когда выпадает глубокий снег, они начинают выслеживать соболя так, как это делают туземцы. В последнем случае в дело пускаются соболиная сетка, о которой говорилось выше, и обмет.

Обметом называется тоже сетка длиною в двадцать метров, шириною в один метр, с очком в два сантиметра. Этой большой сеткой окружается то место (небольшая каменистая россыпь, пень, нора бурундука и т. д.), где скрылся соболь. Обмет ставится таким образом, что верхние края его загибаются внутрь (обтягиваются шнурками), что препятствует соболю уйти, если бы он вздумал взбираться по сетке кверху. Охотник садится в стороне и ожидает, когда соболь выйдет из своего убежища. Если сеть оставлена на ночь, то к верхнему краю ее привязываются два-три бубенчика, колокольчики или какие-нибудь побрякушки. Звон их дает знать охотнику, что соболь вышел и старается выбраться из обмета. Тогда он дергает за шнурок, сетка падает внутрь и прикрывает собою зверька. Испуганный соболь начинает метаться и окончательно запутывается в сети.

Охота на соболя сопряжена с риском для жизни. Опасность является совершенно неожиданно и притом с той стороны, откуда ее, казалось бы, и ожидать нельзя.

Так, в 1904 году китаец Лю Сун-тян, с реки Санхобе, отправился на соболевание в верховья реки Кулумбе, берущей начало с западных склонов Сихотэ-Алиня.

Лю Сун-тян был добычливый охотник. Как старожил, он хорошо знал, что в Уссурийском крае первая половина зимы бедна атмосферными осадками и снега обычно выпадают лишь в феврале или в марте. Рассчитывая возвратиться заблаговременно, он взял с собою столько продовольствия, сколько мог унести на себе в котомке.

Лю Сун-тяну вначале повезло. Ловушки свои он осматривал через день, и не было случая, чтобы он возвращался с пустыми руками. Через месяц он уже имел девятнадцать отборных соболей, один другого лучше.

Но вот в начале декабря ночью совершенно неожиданно разразилась жестокая пурга и выпал глубокий снег, заваливший все его ловушки. Для очистки совести Лю Сун-тян хотел было все же обойти их, но с первых же шагов убедился, что это невозможно. Снег был глубиной по пояс. Тогда он решил прекратить соболевание и возвратиться в селение. Целый день он прокладывал себе дорогу по глубокому снегу и за весь день прошел не более полукилометра. Погода хмурилась, можно было ожидать новой пурги, и это принудило его вернуться обратно в зверовую фанзу. Между тем продовольствие быстро приходило к концу. Раньше, до снега, соболиные ловушки ежедневно давали ему рябчиков и белок, а теперь он питался тем, что захватил с собою из дому. Лю Сун-тян стал сокращать порцию с целью растянуть продовольствие на возможно большее число дней и от этого еще более обессилел.

Он слышал, что северные туземцы в таких случаях пользуются лыжами, но он не знал, как они делаются. Никакого другого инструмента, кроме топора, у него не было. Он вытесал две длинных доски, но сломал их с первых же шагов. Наконец настал момент, когда он израсходовал последние крошки продовольствия. Следующие дни он питался отбросами, которые выискивал в снегу около фанзы, а когда иссяк и этот источник пропитания, он принялся есть ремни от обуви. В конце концов очередь дошла и до соболей. Он опаливал их, мелко крошил, варил в котелке и эту своеобразную лапшу глотал с большой жадностью.

Время шло. Солнце поднималось все выше и выше. Пришел февраль. Снег, пригретый солнечными лучами, занастился[367]; потом опять ударил мороз с ветром. Когда Лю Сун-тян изрезал последнюю шкурку, он на глиняной стене фанзы сделал надпись углем, указал число съеденных им соболей, оделся и вышел. Недели через две его нашли другие соболевщики километрах в пяти от зверовой фанзы. Он стоял замерзшим в глубоком снегу, прислонившись к дереву. Одежда его была изодрана в клочки, а вся кожа на ногах, от ступни до колена, была ободрана острыми, режущими краями наста.

Другой трагический случай произошел в 1908 году на реке Тудагоу, притоке Даубихе.

Кореец Чом Ба-ги отправился в тайгу устраивать соболиные ловушки.

Место для охоты он выбрал весьма удачно. Обильный водою горный ручей и густой хвойно-смешанный лес, где было много рябчиков, бурундуков и белок, обещали ему богатую добычу.

К концу недели Чом Ба-ги устроил шестьдесят девять мостов. Он решил поставить еще один, последний мост и вернуться назад в селение, а с наступлением заморозков прийти сюда снова и приступить к соболеванию.

Как раз в том месте, где надо было устроить последний мост, поперек ручья лежала большая старая ель, хвоя с которой уже осыпалась и все ветви были обломаны. Только один сук, как раз на том месте, где нужно было ставить петлю, торчал кверху.

Кореец острым топором отсек его, но не у самого основания, а выше. Удар пришелся наискось, вследствие чего обрубленная ветка свалилась в воду, а на стволе осталась заостренная часть ее сантиметров в сорок длиною.

Чом Ба-ги перешагнул через нее, прошел по всему бревну до комля и затем повернулся назад. В это время подгнившая кора ели не выдержала давления ноги и сорвалась с заболони[368], вследствие чего кореец, потеряв равновесие, упал.

Заостренный сук пронзил его насквозь.

Прошел месяц, другой. О Чом Ба-ги ни слуху ни духу. Тогда сородичи пошли его искать и нашли несчастного зверолова мертвым. Он лежал поперек ели, ноги были свешены на одну сторону, конец заостренного сука торчал из спины, а по телу его, запорошенному снегом, соболь проложил себе дорогу.

Таких примеров можно было бы привести много. Я ограничусь только тремя, из которых последний ярко иллюстрирует, в какое тяжелое положение попадают иногда охотники в глухой тайге, находясь в полной зависимости от окружающего их животного мира.

Старый удэхеец Люрл, с реки Кусуна, в 1907 году рассказал мне следующий случай, который произошел с ним на реке Тахобе, когда волосы его не были так белы и глаза так плохи, как теперь.

Соболевал он на реке Цзаво, где у него была небольшая зверовая фанзочка, сложенная из накатника и обмазанная глиной. Она имела одно только окно, в которое были вставлены два куска стекла, склеенные узкой полоской бумаги. Окно это находилось почти на уровне земли, так как этой стороной фанза была несколько вкопана в землю. Вход прикрывался узкой дощатой дверью с ременными петлицами, надетыми на деревянные колышки. Никакого другого запора не было.

Как-то раз Люрл не пошел осматривать соболиные ловушки. С утра погода хмурилась, дул сильный ветер, — начиналась пурга. Удэхеец весь день провел за домашними работами, но незадолго до сумерек в фанзе вдруг сразу сделалось темно. Он взглянул на окно и увидел, что кто-то заслонил его. Тогда Люрл зажег огонь и поднес его к стеклу. То, что он увидел, заставило его задрожать от страха, быстро погасить огонь, затем тихонько подойти к двери и при помощи веревок начать изнутри запирать ее как можно крепче. В окне он увидел полосатый бок тигра. Страшный зверь, видимо, искал защиты от ветра и привалился к стене фанзы, как раз к тому месту, где было окошко.

Через щели в дверях Люрл видел, как померк солнечный свет и наступила ночь. Он сидел ни жив ни мертв и боялся пошевелиться. Как на грех, он испортил замок своего ружья и потому оставил его в селении. Первый раз в жизни он отправился в тайгу безоружным.

Когда стало светать, тигр встал, встряхнулся и отошел от окна. Люрл обрадовался, думая, что он ушел совсем. Прождав с четверть часа охотник подошел к дверям с целью снять запоры и вдруг увидел пестрое чудовище как раз против себя.

Тигр лежал на брюхе, вытянув передние лапы, и внимательно смотрел на дверь.

Безумный страх овладел звероловом. Он понял, что тигр охотится за ним. К вечеру пурга окончилась, кругом воцарилась тишина, и тогда Люрл ясно слышал, как полосатый хищник ходил вокруг фанзы, и видел лапу его в окне. Один раз тигр даже взобрался на крышу, словно желая проверить, нельзя ли как-нибудь сверху проникнуть внутрь жилища.

Еще одну ночь Люрл провел без сна, вздрагивая от каждого шороха и испуганно поглядывая на дверь и окно. На третьи сутки тигра совсем не было видно. Люрл хотел было открыть дверь и убежать, но когда он стал возиться около двери, страшный зверь одним прыжком опять очутился перед фанзой.

Люрл совсем потерял голову. Он голодал, потому что все продовольствие хранилось снаружи, в особом амбарчике на сваях.

К счастью, в это время послышались голоса. То были охотники из соседней зверовой фанзы.

Тигр тотчас скрылся в зарослях. Люрл вышел из своей темницы и увидел трех вооруженных удэхейцев с собаками. Они разложили три костра вокруг фанзы и сделали несколько выстрелов в воздух. Однако тигр оказался из трусливых и ночью, перед рассветом, задавил всех собак.

На другой день удэхейцы, обсудив положение, решили возвратиться обратно.

Прошло два месяца. Когда стали таять снега, старик Люрл с одним из своих сородичей отправился осматривать ловушки. Немногие из них пустовали, большая же часть была с добычей, преимущественно с белками, колонками[369], рябчиками и сизоворонками; но шесть ловушек поймали соболей.

Долго ждали пойманные соболи своего хозяина, пока сойки и вороны не растащили их по частям. В ловушках остались кости да клочки шерсти.

По следам на стаявшем снегу видно было, что тигр продолжал посещать фанзу, часто ложился перед дверью и взбирался на крышу.

Такая настойчивость зверя напугала старика Люрла. Он бросил это место совсем и перекочевал на реку Чеэ-Бязань.

Прежде чем попасть в какой-либо меховой магазин, шкурка соболя претерпевает много мытарств, о которых часто не знают не только покупатели, но и сами продавцы пушнины.

С соболя шкурка снимается тотчас, как только животное убито и не успело еще окоченеть. Для этого от заднего прохода вправо и влево делается два небольших разреза по два и пять десятых сантиметра длиною каждый, и затем, осторожно действуя ножом, стараются, сколько возможно, отделить шкурку около разрезов, в особенности около корня хвоста. Потом принимаются и за самый хвост. Это процедура довольно трудная: стержень хвоста сидит очень прочно, а плотная кожа его, покрытая длинными волосами, будучи сложена вдвое, с трудом выворачивается. Чтобы совсем не оторвать хвост, действуют так: захватив одним или двумя пальцами левой руки за основание стержня хвоста, правой равномерно тянут за шкурку, пока она не сойдет. Затем берут струганую палочку такой же толщины, как стержень, и при помощи ее вновь выворачивают хвост шерстью наружу. Палочка остается в шкурке хвоста до тех пор, пока он не высохнет.

Затем тушку соболя привязывают веревкой за стержень хвоста, вешают на гвоздь (приколыш), вбитый в стену, или на ветку дерева головой книзу и снимают шкурку чулком, препарируя лапки и уши.

Орочи нос соболя оставляют на тушке. Обычай этот основан на поверье, что соболь узнает (учует), кто именно поймал его.

Человек, позволивший себе снять нос вместе со шкуркой, навсегда лишается удачи в охоте.

Китайцы едят соболя только в том случае, если нет другого мяса, а растительная пища надоела. Обыкновенно же они бросают его около фанзы, предоставляя дальнейшую заботу о нем сойкам и воронам.

Орочи и удэхейцы, опять-таки из тех же соображений, чтобы соболь не узнал, где живет виновник его гибели, относят тушки подальше от жилища, а некоторые, наиболее суеверные, даже не приносят ее домой и бросают на месте охоты. Впрочем, в китайских зверовых фанзах приходилось иногда видеть засохшие тушки соболей, повешенные в амбарах, а также хорошо отпрепарированные собольи черепа. Покидая фанзы, китайцы не уносят их с собой, но любят собирать и нанизывать на веревочку, как украшения.

Как только шкурка с соболя снята, ее тотчас же, пока она еще сырая, надевают на пялку шерстью внутрь, а кожей наружу, за исключением хвоста, который уже более не вывертывают.

Китайская и корейская пялки делаются из дерева и имеют вид меча с тупыми краями, а орочская и тунгусская состоят из двух или трех соединенных у основания прутиков, свободные концы которых связаны ремешком. Они часто бывают украшены резьбой, причем основание обделывается в виде головы медведя, соболя, лисицы и т. д.

Русская пялка по внешнему виду такая же, как и китайская, но состоит из трех частей: двух боковых пластин, вставляемых внутрь сырой шкурки соболя, среднего клина, который вдвигается до тех пор, пока она не растянется на желаемую ширину. Очень часто шкурку не только не растягивают, а, наоборот, «ссаживают». Тогда ее редкая темная ость сближается, отчего она кажется лучше, чем есть на самом деле.

Когда шкурка подсохнет как следует и нет опасений, что мех станет подопревать, ее снимают с пялок и мнут руками до тех пор, пока она не сделается мягкой. В таком виде ее и хранят в сухом месте и только для осмотра покупателем выворачивают мехом наружу; при этом ее раза два сильно встряхивают, чтобы помятая ость легла ровнее.

Собольи шкурки по качеству меха делятся на четыре сорта:

1. Головка — одиночные экземпляры высшего качества.

2. Первый сорт — имеет густую шерсть однотонного темно-бурого цвета, с густым подшерстком с серым, слегка синеватым отливом; не более четырех-пяти процентов общего количества соболей в партии.

3. Второй сорт — при такой же шерсти имеет более или менее часто разбросанные по всему телу белесоватые остинки (искру) — двадцать пять — тридцать процентов всей партии.

4. Третий сорт — отличается шерстью среднего размера, темно-бурого цвета на спине (как бы в виде широкого продольного ремня) и светло-бурого по бокам и на брюхе. Подшерсток довольно густой, серого цвета — сорок — пятьдесят процентов всей партии.

5. Четвертый сорт — имеет светло-бурый цвет, переходящий в грязно-желтый, с редкой черной остинкой или без нее. Подшерсток серого цвета — пятнадцать — двадцать процентов всей партии.

6. Хвост — одиночные экземпляры худшего качества.

Скупщики пушнины соболей третьего сорта делят ее еще на две-три группы и расценивают их сообразно с качеством ости и подшерстка.

Смешанных мехов никто не продает и никто не покупает.

И в самом деле, соболь с искрой, затесавшийся среди однотонно-темных, мешает, режет глаз и даже некоторым образом обесценивает последних.

То же самое можно сказать и про плохих соболей. Как бы малоценны они ни были, но в хорошо подобранной партии всегда пойдут дороже, чем в одиночку или будучи смешаны с другими.

Дешевые сорта соболей китайцы подвешивают над очагом для подкапчивания, отчего действительно их мех становится немного темнее; но зато шкурка на долгое время приобретает запах дыма, и красивое розовато-оранжевое пятно на нижней части шеи животного блекнет, принимая грязноватый оттенок. С течением времени копоть стирается с ости, и тогда шкурка, вшитая среди настоящих темных соболей, начинает выделяться своим непривлекательным видом.

Раньше, до знакомства с русскими и китайцами, туземцы вовсе не занимались соболеванием; мех случайно убитого соболя шел на рукавицы, головные уборы или для наушников. Тогда туземцы больше ценили мех росомахи. Но вот прибывают маньчжуры и жадно набрасываются на соболей. Спрос на мех дорогого хищника создал промысел.

Раньше всех с маньчжурскими купцами познакомились амурские гольды и значительно позже туземцы, обитающие в Уссурийском крае, к востоку от Сихотэ-Алиня.

Обычно меха у туземцев выменивались: 1) на товары и предметы первой необходимости, как то: железные котлы, копья, ножи, топоры, фитильные ружья, порох, свинец; 2) на наркотические вещества — спирт, табак; 3) на предметы роскоши — шелковые ткани, фарфоровую посуду, серьги, браслеты, медные украшения, нашиваемые на одежду, и 4) на продовольствие — муку, рис, чумизу, бобовое масло и пр.

Особенно высоко ценились котлы и копья. Эти вещи имели громадное значение в жизни туземцев. Они играли большую роль при рождении ребенка; при внесении калыма (тори) во время заключения брака, при наложении штрафов (байтá), а также при снаряжении покойника в загробный мир. Они добывались с большим трудом, через третьи руки — от маньчжурских купцов или от японцев через посредничество сахалинских айнов. Любопытно, что этот меновой способ торговли держался чуть ли не до последних лет. В 1910 году туземцы кое-где начинают впервые продавать соболей на наличные деньги, но затем, во время революции, когда началось катастрофическое падение денежных знаков, снова обращаются к первобытному способу торговли.

По подсчету ороча, ему на свою семью, состоящую из него самого, его жены, старухи матери и двух его детей (пять человек), для круглого обихода на весь год, кроме юколы и мяса, необходимо: около 165 килограммов муки, 82 килограмма рису, 16 килограммов соли и 4 кирпича чая. Кроме того, он должен купить патроны, порох, спички, одежду, топор, нитки, иголки. На все это ему нужно в год около двухсот пятидесяти рублей золотом. Эти двести пятьдесят рублей он должен добыть охотой, и главным образом соболеванием. Торговля соболями в Уссурийском крае имеет по крайней мере столетнюю давность.

Первые свои шаги скупщики соболей начали с обманов.

Маньчжурские купцы не замедлили воспользоваться неведением туземцев. Заметив, какую ценность для них представляют котлы, они стали требовать за каждый котел столько собольих шкурок, сколько он мог вместить их до краев, уминая рукою.

Старообрядцы, поселившиеся в Уссурийском крае, рассказывали, что когда они впервые прибыли на реку Амгу, то соседи их, удэхейцы, не знали цены на соболий мех и охотно выменивали его на обыкновенные жестяные чашки, стоимостью в двадцать копеек, принимая их за серебряные.

Низкая цена на соболий мех и большой спрос на него заставили туземцев энергично взяться за охоту. Расхищая свои природные богатства, туземцы вели соболиный промысел без должной осмотрительности и, сдавая меха за бесценок купцам, сами от этого не делались состоятельными.

Площадь обитания соболя стала быстро сокращаться, и в конце концов дело дошло до того, что был поднят вопрос об ограждении дорогого хищника от полного его истребления.

В 1912 году был издан закон, воспрещающий охоту на соболей в течение трех лет. Закон этот имел целью дать зверьку отдых от постоянного преследования и дать возможность вновь наплодиться.

Лица, которые ко дню опубликования закона имели на руках собольи шкурки от охоты предыдущих лет, должны были явиться в канцелярию ближайшей лесной администрации для наложения на них печатей.

Хотя этот закон сохранял соболей, все же результат получился обратный. Дело в том, что для туземцев звероловство является столь же необходимым средством к жизни, как и рыболовство. Без соболевания они будут терпеть такую же нужду, как и земледельцы, которым запретили бы обрабатывать землю, а потому одним запретом невозможно было остановить туземцев от соболиного промысла. К тому же скупщики пушнины стали уговаривать их не обращать внимания на запрет и продолжать работу.

Китайцы прекрасно учли беспомощное положение туземцев. Они знали, что туземцы продать русским мехов не могут, держать их у себя долго не станут, и потому предлагали цены значительно меньше, чем в прежние годы, мотивируя риском потерять незаконно добытую пушнину во время перехода через русские селения, где возможны обыски и задержания лесной стражей.

Таким образом запрет охоты на соболя без субсидирования туземного населения продовольствием привел к тому, что туземцы, чтобы заработать ту сумму, которую получали ранее от охоты, должны были удвоить энергию и в действительности стали ловить соболей больше, чем прежде.

Китайцы, скупив собольи шкурки почти за бесценок, не везли их по дорогам, а пробирались в Маньчжурию тайком, минуя таможенные посты и обходя деревни. Таким образом все соболя, пойманные во время запрета, ушли в Китай, и только ничтожный процент их остался в крае.

Теперь посмотрим, как производилась скупка пушнины в таежных районах.

Ею занимались русские, якуты и китайцы, а позже — корейцы и японцы. Мелкие скупщики пушнины скупали пушнину на свой счет, за свой страх и риск, а потом уже перепродавали ее крупным торговым фирмам.

Русские сами соболей не ловили (за исключением старообрядцев), но охотно скупали их у туземцев, редко у корейцев и еще реже у китайцев.

Русские скупщики мехов просто отправлялись в тайгу и покупали меха за наличные деньги, при этом старались убедить туземцев, что во Владивостоке и Хабаровске цена на соболей упала и потому дорожиться не следует. Они придумывали и причины падения цен, иногда настолько наивные, что в них могли поверить разве только простодушные люди, живущие вдали от населенных пунктов.

Достойны удивления и те способы, к которым прибегали скупщики пушнины, чтобы сбить с толку туземцев. Иногда они объявляли, что новая мода требует соболей светлых и потому черные не в цене, при этом нарочно за плохого соболя давали большие деньги. Весть о новой расценке быстро распространялась в тайге. Этого только и надо было скупщику пушнины. Потеряв в одном месте несколько десятков рублей, он в других стойбищах наверстывал потерянное сторицей.

Русские скупщики пушнины стремились использовать свое знакомство с туземцами следующим образом: они брали у них соболей без денег, не уславливаясь о цене (кредит в тайге — вещь самая обыкновенная). Продав соболей в городе, скупщики объявляли туземцам цену, какую находили для себя выгодной, и по этой цене производили расчет.

Так, в 1906 году старообрядец Леонтий Бортников, с реки Амгу, собрал у местных туземцев соболей на четыре тысячи рублей, а продал их в городе за семь тысяч рублей, заработав таким образом сразу около трех тысяч рублей золотом.

В том случае, если по настоянию охотника скупщик должен заранее договориться с ним о цене, он все-таки брал соболей, и, если ему в городе не удавалось продать их с выгодой для себя, он просто возвращал их хозяину, и сделка считалась несостоявшейся.

Особенно большие проценты имели скупщики пушнины в период с 1913 по 1920 год, когда в обращении у населения имелись «сибирские» денежные знаки, ценность которых падала не по дням, а по часам.

Скупая пушнину у туземцев, скупщики иногда убеждали их, что курс «сибирских» денег начал повышаться и что в свое время они достигнут своей настоящей цены на золото. Приобретенная таким образом, буквально за гроши, пушнина в городе продавалась на валюту, и притом по небывало высокой расценке.

Другие (как, например, Берсенев на Амуре и Степанов в Уссурийском крае) снабжали туземцев оружием, огнестрельными припасами, продовольствием и предметами первой необходимости в кредит в течение целого года и только один раз, в конце зимы или ранней весной, отправлялись к своим должникам для сбора пушнины. Туземцы могли уплачивать долги и деньгами, продавая соболей на сторону, но на практике мало кто пользовался этим правом. Туземцы боялись продавать меха случайно заехавшему к ним скупщику из опасения продешевить соболей и потерять доверие своего кредитора.

Русские торговцы, собрав соболей у туземного населения Уссурийского края, отправлялись во Владивосток или Хабаровск, где у них в свою очередь приобретали собольи шкурки более крупные скупщики. Бывало и так, что эти последние иногда сами ехали к мелким скупщикам в целях предупредить конкуренцию и получить товар из первых рук.

Интересно со стороны наблюдать, как два скупщика продавали друг другу шкурки. Мелкий скупщик, спрятав с десяток лучших соболей, показывал городскому скупщику все остальные шкурки. Та и другая сторона горячо спорила. Наконец сделка заключена, соболя приобретены, и деньги приняты. Тогда мелкий скупщик вынимал спрятанных соболей, вследствие чего покупщик оказывался поставленным в такое положение, что должен был приобрести и эту вторую партию, ибо без нее первая являлась обесцененной. Чтобы лучшие соболя не попали в руки конкурентов, он должен их иметь, хотя бы и по дорогой цене. Само собой разумеется, что мелкий скупщик пользовался безвыходным положением горожанина и запрашивал втридорога. При такой системе он иногда выигрывал на пятьдесят процентов больше того, чем мог бы получить, если бы предъявил к торгам всю партию сразу.

Китайское соболевание в Уссурийском крае и скупка пушнины китайцами у туземцев имеют свою историю. Звероловы-китайцы прекращали свою работу, как только выпадали глубокие снега, что обыкновенно происходило для бассейна Уссури и ее притоков в январе, а для Уссурийского края — в декабре. Возвращение соболевщика в деревню становилось известным в тот же день. Тогда все другие охотники устремлялись к нему, и начинались расспросы. Пришедший не скрывал, сколько он поймал соболей, и охотно показывал свою добычу. Шкурки переходили из рук в руки, их осматривали и оценивали. Когда приходил последний зверолов, то все уже знали, кто в текущем году имел успех и кого постигла неудача.

Лет двадцать назад китайские звероловы оставляли собольи меха в фанзах открыто. Они знали, что никто их не тронет, а если бы кто и решился позариться на чужую собственность, то его ждало страшное наказание — закапывание живым в землю. Не крали и первые русские переселенцы, попавшие в Уссурийский край в 1859 году. Но затем, после 1906 года, когда число переселенцев возросло, пропажа мехов сделалась обычным явлением. Китайцы стали укупоривать их в жестяные банки и закапывать под земляной пол в фанзах. Скоро, однако, грабителям этот секрет стал известен. Тогда китайцы придумали другой способ хранения пушнины. Они стали складывать собольи шкурки в мешки и прятать их в дуплах деревьев, в стороне от жилища, а для того, чтобы не протаптывать к ним тропы, подходили к дуплу каждый раз новой дорогой, иногда делая значительные обходы.

Во всякую вновь приобретенную страну всегда идет сперва элемент, который не мог ужиться у себя на родине. Людьми этими главным образом руководит алчная нажива. Великие бедствия терпит туземное население от таких завоевателей. Уссурийский край в этом случае не представлял исключения.

Как только приморская окраина стала заселяться, колонисты начали «прижимать» китайцев и под разными предлогами отбирать у них пушнину. Скоро дело перешло к открытым насилиям.

Китаец выслеживал соболя, а «промышленник» выслеживал китайца. Началась настоящая охота за людьми — стрельба по «лебедям», так называли одетых во все белое корейцев, и по «фазанам», т. е. по китайцам, одетым в темные цвета. И те и другие были заманчивыми «объектами» для охоты. У них всегда можно было найти женьшень, собольи меха, кабарожью струю и панты.

Грабители стали караулить соболевщиков в то время, когда те выходили из тайги. Тогда китайцы стали делать ночные переходы горными тропами, целиною, без дорог; ночью они шли, а днем отдыхали.

В ясные светлые дни грабители взбирались на высокие горы и оттуда смотрели в долины, — не видно ли где дымка, который указал бы место привала соболевщиков.

При столкновениях дело доходило до перестрелки, в результате которой всегда были жертвы с той и с другой стороны. Грабители, расширяя свой район действий, начали делать нападения и на туземцев. Эти последние старались сперва откочевывать подальше в горы, но смерть следовала за ними по пятам. Многие из них тогда побросали веками насиженные места и ушли в Маньчжурию.

В Уссурийском крае тайга оживает зимою. Тогда китайцы, корейцы и туземцы устремляются в горы. Ради маленькой собольей шкурки они забираются в самые глухие дебри и здесь, перенося голод, холод, проводят долгую зиму, иногда в совершенном одиночестве.

Но вот возвращались китайцы, приходили с охоты и туземцы. Лихорадочная деятельность охватывала все население. Это — время скупки пушнины, время расчетов, расплаты с должниками. Изголодавшийся удэхеец озабочен не тем, как бы повыгоднее продать своих соболей (китайцы брали их по цене, которую находили для себя выгодной), а тем, как бы при подсчете с кредиторами они не отобрали у него жену и ребенка.

Наконец расчеты кончены. Китайцы расходились по своим фанзам и предавались азартным играм в «банковку».

В это время проявляли усиленную деятельность хунхузы. Они появлялись то здесь, то там, нападали на соболевщиков и отбирали у них меха, деньги и все, что есть ценного. Если китайцы не хотели указать, где спрятаны соболя, хунхузы прибегали к пыткам.

При царском режиме китайцы немилосердно эксплуатировали туземцев, при этом пускались в ход и обман, и насилия, и побои. Так, скупая соболей, они платили туземцам за меха номинально, хотя бы цена и была высока, но никогда не выдавали денег на руки, а списывали их с общей суммы долга, выдавая в кредит новый товар по такой расценке, которая сторицей окупала всякие затраты. Немудрено, что при этой системе туземец всегда оставался в долгу у китайцев. Так, например, в 1906 году удэхеец Чан Лин с реки Такемы должен был китайцу три тысячи рублей. Он в два года сдал ему восемьдесят шесть соболей, и долг не только не уменьшился, а возрос еще более.

Конечно, честность амурских туземцев стала падать. Теперь они уже не говорили, сколько поймали соболей. Уплачивая долги скупщикам пушнины, они отдавали им худших соболей, а двух или трех лучших старались спрятать, чтобы потом тихонько продать их где-нибудь на стороне. Туземец привык, что его обманывали на каждом шагу, и потому такой невинный обман с его стороны являлся единственным средством борьбы с хищниками-торгашами. Если он не поступал бы так, то умер бы с голоду.

Туземцы пускались и на другие хитрости, от которых начинали страдать сами скупщики пушнины. Так, при всяком удобном случае они старались набрать в долг побольше, в расчете затянуть его, вывести из терпения кредитора и тогда вручить ему соболей похуже и по высокой цене. Последний рад был взять хоть что-нибудь, лишь бы разделаться с обанкротившимися должниками.

Когда китайский скупщик пушнины отправлялся к туземцам, живущим далеко в горах, он вез с собою легкий мелочной товар, как то: маленькие складные зеркала, перочинные ножи, бусы, шелк для вышивания, табакерки, трубки, иголки, наперстки, ножницы, бисер, серьги, кольца, браслеты и кое-какие сласти.

Прибыв к туземцам, китаец прежде всего угощает их немного спиртом и всем присутствующим делает небольшие подарки. Без подарков нечего к туземцам и ездить и никакой скупки пушнины произвести нельзя.

После угощения китаец сообщал новости из политики, рассказывал о том, что случилось у русских, в Японии и у американцев и как к этому относятся в Китае, причем вовремя умело подчеркивал трудность приобретения товаров, говорил также вскользь, что все вздорожало, и тут же придумывал, почему вздорожали товары. Все это выходило у него кстати и вполне правдоподобно.

Каждый китайский купец — дипломат и психолог. Он желанный гость у туземца. Его ожидали с нетерпением. После ужина он вручал хозяину юрты заказ и лично ему делал еще какой-нибудь подарок. Вечером они курили трубки, как друзья, и вели деловой разговор.

Китаец осторожно расспрашивал туземца об охоте и здесь узнавал, сколько поймано соболей. Вслед за тем начинался осмотр пушнины и ее оценка.

Обыкновенно все соболя в тот же вечер переходили в руки китайца, а на другой день он обходил все юрты и везде таким образом собирал пушнину. Потом он опрашивал туземцев, что надо привезти им на будущий год. Заказы всегда выполнялись аккуратнейшим образом.

Все туземные районы китайцы распределяли между собою так, чтобы не мешать друг другу. И не было случая, чтобы один скупщик соболей забрался в район другого.

Вследствие того что один и тот же китаец из года в год посещал одних и тех же туземцев, он приобретал среди них друзей и старался всеми силами сделаться им необходимым.

Если китаец — скупщик пушнины — проживал от туземцев на расстоянии ста — ста пятидесяти километров (где-нибудь около устья реки, в большом селении, близ железной дороги и т. п.), то он уславливался с ними, когда те должны были приехать к нему за продовольствием. Если же он жил далеко или туземцы не могли сами приехать к нему по каким-либо причинам, то по возвращении домой он снаряжал одну или две нарты для срочной доставки в их стойбище тех заказов, в которых обитатели его особенно нуждались.

В тех случаях, когда продовольствие нужно было туземцу срочно, китаец писал записку китайцу же, земледельцу, живущему поблизости (в сибирском масштабе), с просьбой отпустить за его счет муки, бобового масла, табаку, чумизы, соли и т. п. К записке прикладывалась красная мастичная печать с фамилией скупщика соболей. Туземец с этой запиской шел к адресату и получал все, что ему нужно. Не было случая, чтобы китаец земледелец отказал своему собрату — скупщику мехов, даже если знал его только понаслышке. Отпустив товар, он делал на обратной стороне записки свою надпись о сумме, которую должен получить со скупщика пушнины, и прибавлял к ней известный (установленный обычаем) процент.

Раз в год (обыкновенно дней за десять до Нового года) китайцы обменивались этими векселями и подсчитывали, кто кому и сколько должен. Случалось часто, что такая записка, как верный денежный знак, попадала в другие руки, но в конце концов она обязательно доходила до скупщика пушнины, который и выкупал ее обратно.

Люди, бывавшие по делам службы или случайно в тайге и доброжелательно настроенные к туземцам, неоднократно убеждали их игнорировать китайцев и везти пушнину прямо в город, чтобы там самим выгодно продать соболей, минуя посредников. Этим лицам казалось все так просто: часть денег, вырученных от продажи пушнины, пойдет на уплату долга кредиторам, а на остальные туземцы закупят себе вперед на год и продовольствие, и все, что необходимо для охоты.

Дававшие эти советы упускали из виду, что все мелкие китайские торговцы были тесно связаны с китайскими фирмами в городах.

Даже европеец, приехавший с партией мехов в чужой город, не сразу мог ориентироваться. Что же можно сказать про обитателя тайги, попавшего, положим, первый раз во Владивосток!

У туземцев в городе нет знакомых, а если и были, то те же самые китайцы. Им негде остановиться, и к тому же соблазны на каждом шагу.

Тем не менее попытки эти они делали, и каждая из них, как и надо было ожидать, кончалась неудачей.

В первый раз по прибытии в город туземцев на пристани встретили услужливые китайцы и предложили им остановиться у них; вечером за ужином они уговорили подвыпивших туземцев продать им соболей за полцены и вместо хороших товаров снабдили их всякой завалью, нажив на этой операции еще сто процентов.

Во второй раз туземцы остановились в какой-то харчевне на окраине города, где их начисто обокрали.

В третий раз (в 1909 году) случилось происшествие, которое навсегда отбило у туземцев охоту ездить в город для продажи соболей. Один китаец, скупщик мехов в северной части Ольгинского района, считавший местных туземцев своими поставщиками пушнины, узнав о том, что они решили помимо него продать соболей во Владивостоке, сообщил об этом китайским купцам в городе. Эти последние тотчас же дали знать китайским агентам, бывшим в то время на службе у городской полиции, о том, что якобы привезенные туземцами собольи меха краденые.

Туземцы были арестованы. Впрочем, их скоро освободили, но пушнину задержали до выяснения ее происхождения. Бедные туземцы испугались и убежали, бросив своих соболей на произвол судьбы. Прибыв к своим сородичам, они сообщили, что туземцам в город ездить нельзя, что и там хозяйничают всесильные китайцы и поэтому следует сдавать им пушнину на месте, как было раньше.

Незадолго до мировой войны подымался вопрос о прекращении выдачи китайцам промысловых свидетельств на право скупки пушнины у туземцев, причем исходили из тех соображений, что эти скупщики являются главными пособниками китайцев браконьеров, снабжая их всем необходимым для незаконного промысла. Имелись в виду и другие соображения: эксплуатация туземного населения и утечка пушнины за границу.

В 1910–1912 годах были посланы отряды лесной стражи для уничтожения зверовых фанз и выселения из таежных районов китайских соболевщиков.

Как только китайцев стали «прижимать» в тайге, а крестьяне начали удалять их с заимок, они бросились на мелочную торговлю. Надо поражаться, с какой быстротой китайцы сумели сорганизоваться, покрыв своими торговыми предприятиями, как сетью, весь Уссурийский край.

Китайские купцы Владивостока, Никольска-Уссурийского (ныне город Ворошилов. — Ред.) и Хабаровска кредитовали купцов в урочищах и больших селах; эти посредники в свою очередь снабжали продовольствием и предметами первой необходимости мелких китайцев торговцев, устроившихся в маленьких деревушках, расположенных на границе лесных насаждений.

В их лавках постоянно ютились искатели женьшеня, охотники и звероловы, здесь процветали курение опиума и азартные игры.

Было бы ошибочно думать, что скупка пушнины у туземного населения дело легкое. Скупщику соболей приходится ежегодно покрывать многие сотни километров, зимой ночевать под открытым небом, часто голодать и подвергаться всевозможным случайностям, с которыми всегда связано путешествие по тайге, где иногда целыми неделями нельзя встретить ни единой души человеческой.

Скупщики соболей — это народ дошлый. Алчная нажива — вот тот стимул, который заставляет их рисковать жизнью.

Очень часто предприятия их рушатся, и нередко дело доходит до человеческих жертв.

Для иллюстрации приведу два примера.

Однажды, в 1905 году, два китайца — Су Лян-тэн и Чан Сун — отправились в прибрежный (Ольгинский) район за скупкой соболей. Они захватили с собой десять ящиков ханшина[370], который намеревались выгодно променять на пушнину.

До залива Джигит свой ценный товар они доставили на пароходе. Здесь они наняли удэхейца Сале, который должен был везти их далее на лодке, вдоль берега моря, от одного селения до другого.

Первые дни плавание их было благополучным, но, когда они подходили к реке Амгу, ветер засвежел и вскоре перешел в шторм.

К самому берегу лодка подойти не могла, потому что ветром сюда нанесло много раздробленного льда. Оценив положение, Сале надел лыжи, привязал к поясу конец тонкой веревки и по волнующейся, кашеобразной массе мелкого льда бегом добрался до берега.

Вступив на твердую землю, он привязал лыжи к бечеве, которую тащил за собой, и стал китайцам кричать, чтобы они тянули их к себе.

Китайцы поняли, что Сале предлагает им проделать то же самое. Но им жалко было расстаться с ханшином. Ведь за него можно получить много соболей! Они решили не покидать лодки, взяли шесты в руки и стали делать попытки еще продвинуться к берегу. Пока они пререкались, нашла огромная волна. Сале видел, как лодка взметнулась кверху, корма ее осела и в следующее мгновение из нее посыпались ящики. Когда волна докатилась до берега, лодка плавала среди льда дном кверху. Оба китайца погибли.

О том, каковы нравы промышленников, всегда склонных променять звероловство на охоту за человеком, свидетельствует следующий случай, имевший место в 1909 году в тайге между реками Бикином и Иманом.

На станцию Губерово прибыли два охотника. Один из них был рослый детина лет сорока, с рыжими волосами, другой — коренастый, с темно-русой окладистой бородой, лет тридцати пяти. Первый имел угрюмый характер и был молчалив, второй — степенный, но словоохотливый. Рыжеволосый говорил тихо и всегда озирался по сторонам; человек с бородой был, как говорится, себе на уме. Своими разговорами он вызывал других на откровенность и из слов собеседников делал нужные для себя выводы.

Охотники объявили в соседних деревнях, что приехали они на соболевание и намерены пробыть в тайге всю зиму.

Место, выбранное ими на реке Силане, оказалось удачным. Тут было старое зимовье. Они привели его в относительно жилой вид и затем отправились на осмотр ближайших окрестностей.

Через несколько дней они точно знали, что на реке Бэйцухе соболюют тазы, на реке Ханихезе — два китайца и на Малом Силане — один кореец.

Оба охотника вели себя очень странно: ловушек на соболя не устраивали вовсе, вставали поздно, изредка ради забавы ходили на охоту за рябчиками, после обеда отдыхали и рано ложились спать.

Прошел месяц, другой. Соболевание близилось к концу. Не сегодня завтра китайцы должны были оставить свои зверовые фанзы и с богатой добычей уйти за реку Уссури. Тогда оба промышленника проявили энергию. Они решили идти на охоту.

Дня через три они вернулись не с пустыми руками. Рыжеволосый человек принес одиннадцать соболей, сто шестьдесят девять белок и восемь колонков, а промышленник с окладистой бородой — шестнадцать соболей, сто двенадцать белок, трех выдр и одного колонка.

Как раз в это время к ним приехали два скупщика пушнины — родные братья. Они знали о существовании заброшенного зимовья и намеревались устроить здесь свою базу, чтобы отсюда делать поездки ко всем соседним зверовщикам.

Охотники обрадовались приезду скупщиков пушнины и в тот же день продали им все свои меха.

Дня через два один из братьев решил поехать на реку Силан, а другой на следующий день должен был отправиться на Ханихезу. Провожать первого вызвался рыжеволосый охотник.

К сумеркам последний вернулся один и на вопрос скупщика, где его брат, в свою очередь спросил: «А разве он не дома?» Получив отрицательный ответ, он выразил крайнее удивление и при этом сказал, что его спутник, почувствовав себя больным, с половины пути возвратился обратно, а сам он отправился дальше, посетил китайскую зверовую фанзу и назад к зимовью шел другой дорогой.

Скупщик пушнины встревожился за брата и просил рыжеволосого промышленника проводить его к тому месту, где он оставил больного.

Утром рано они оделись, взяли ружья и пошли по тропе на реку Силан. Дома остался охотник с окладистой бородой. Минут через двадцать после их ухода он услышал выстрел, но не обратил на это внимания.

Спустя некоторое время он переобулся, взял свою винтовку и только что хотел выйти из зимовья, как увидел рыжеволосого промышленника, который целился в него из ружья.

Привыкший к такого рода вещам, он сразу сообразил, в чем дело, и бросился назад в зимовье. Но в это мгновение грянул выстрел, и пуля пробила ему бедро.

Раненый пробрался к окну. Рыжеволосый промышленник заметил это и спрятался в кустах. Оба боялись и следили друг за другом. Теперь все зависело от того, кто первый увидит врага. Такое осадное положение длилось несколько часов. Незадолго перед сумерками человек с окладистой бородой заметил рыжеволосую голову. Он тщательно нацелился и спустил курок. Его противник, сидевший на пне, покачнулся и вслед за тем сунулся вперед — лицом в снег. Он умер в позе человека, который как бы делал земной поклон в сторону зимовья.

Человек с бородой сделался обладателем всей пушнины, но это не спасло его. Дня через три его нашли другие охотники и доставили в ближайшую деревню.

Рана, полученная им в бедро, оказалась опасной. Он получил заражение крови и вскоре умер в сильных мучениях.

Весной китайцы зверовщики обнаружили в двух зверовых фанзах убитых китайцев, а на тропе к зимовью обоих скупщиков пушнины, застреленных в спину рыжеволосым промышленником.

Умри охотник с окладистой бородой в зимовье, — все эти убийства приписали бы китайским разбойникам.

А сколько в горах ежегодно совершается кровавых драм, о которых никто не знает…

Суровая тайга хранит такие тайны!