Ветер плодородия. Владивосток

Глава 1

Глава 2

Переговоры в Айгуне, в маленьком городке на правом берегу Амура, в ямыне местного амбаня. Ямынь[3] с гнутыми крышами и с разными головами зверей по коньку обнесенный глинобитной стеной с башнями, хорошо виден с реки. Муравьев и раньше бывал тут. Каждый год, проходя Амуром в низовья, он встречался с амбанем и с чиновниками, принимал их у себя на барже, угощал, показывал пароход или сам бывал гостем на берегу.

Но в этот раз его в ямыне ждал чрезвычайный полномочный Пекина, князь. И Шань, родственник императора, присланный под скромным титулом губернатора пограничной Хэйлунцзянской провинции, из главного ее города провинциального, захолустного Цицикара. Китайский губернатор прибыл для встречи с соседом — губернатором российским.

…Началось с того, что прибыла лодка с офицером, который поспешил в ямынь. Население Айгуна высыпало на берег. Русские суда появились. Послышался гудок парохода. Здешние жители видели прежде паровые суда, у которых колеса движутся огнем и водой.

Амурский сплав, судно за судном, стал прибывать и становиться на якоря около островов и вблизи устья реки Зеи, у русского военного поста на левом берегу Амура, палатки и свежерубленые дома которого белеют в перелесках среди огромных берез и лип, оставшихся от тайги.

Узнав о прибытии губернаторской баржи, князь И Шань, соблюдая гостеприимство, прислал к Муравьеву нового айгунского амбаня с приглашением вступить в переговоры.

Муравьев принял амбаня любезно, но сделал вид, что ему недосуг, сказал, что спешит в низовье реки, ему известно — англичане захватывают Китай, идут на север и могут напасть на Россию, пояснил, что остановился только на ночлег и по необходимости проверить, как идут дела на его военном посту на устье реки Зеи. Амбань[4] струхнул, смутился и поспешил в Айгун: закралось в голову подозрение, что не слишком ли затянули дело пекинские вельможи, откладывая переговоры, и поэтому сосед с войском спешит, опасаясь, что англичане могут ворваться в Амур.

Князь И Шань немедленно снова послал амбаня к Муравьеву. На этот раз с пригласительным письмом в сопровождении знакомого и любезного Муравьеву батальонного командира Фуль Хунги и целой делегации чиновников.

Фуль Хунга поведал Муравьеву, что про англичан у князя И Шаня есть сведения, которые можно сообщить только лично, как соседу и союзнику. Для переговоров о торговле и границах также понадобится время.

У Муравьева все готово для переговоров, с ним целая свита, штаб, дипломаты, от секретарей до статских советников, переводчики Министерства иностранных дел. Составлен даже проект договора, который желательно заключить.

Муравьев приказал готовить пароход и две парусные канонерки для сопровождения. Пароход взял на буксир генеральскую баржу.

Муравьев понимал, что до конечной цели еще очень далеко. Но Айгун — первый, самый важный этап его пути. Здесь, в этой деревушке с ямынем, решается будущая судьба великих держав. Николай Николаевич чувствовал, что он вырвался из-за плетня предубеждений образованного петербургского общества. Препятствий оставалось множество и в «мире внешних варваров», по охотно усвоенному им выражению, и за спиной — в своем стане. Друзья России на Западе, теоретики и мыслители, занятые после войны обсуждением нашей политики и предстоящих реформ, оставили за эти годы дурной осадок в душе Николая Николаевича. Они хуже китайцев и монгольского духа, страшней хромого Тимура и современных английских солдат и кораблей, непреодолимей тайги, морей и океана нашего невежества. Муравьев зол. Это монгольское нашествие европейских знатоков России, которые все перевирают! А наши собственные доморощенные мудрецы, монополизируя право представлять образованную Россию на Западе, подливают исподтишка масла в огонь. Парламентская система с чувством превосходства льет на нас потоки грязи и презрения под видом соболезнования и сочувствия.

Муравьев и князь И Шань почтительно осведомлялись о здоровье императоров, их близких, желали здоровья наследникам престолов, а также выказывали всякое внимание друг другу.

Муравьев знал, что губернатор соседней с Сибирью области отмечен чрезвычайными полномочиями. Муравьев не требовал себе особого почета и не настаивал, чтобы к нему прислали для переговоров кого-либо из знатнейших вельмож из столицы… Он приноравливался к китайским понятиям: каждое дело должно исполняться спокойно. Китайцы не хотят шума и огласки. Николай Николаевич их понимает. Он сам именует себя в переписке с Пекином генерал-губернатором пяти пограничных провинций. Государь доверил ему вести переговоры самостоятельно, как полномочному министру. Муравьев прибыл без военного флота, без винтовых канонерок. На барже, которую при надобности берет на буксир речной пароход, единственное паровое судно. Никаких угроз, самые миролюбивые намерения! На барже все сделано к удобству губернатора и к достойному приему гостей. При случае Николай Николаевич переходил на чистенький пароход, чтобы попасть куда-нибудь скорей. Солидно и просто.

Насколько сановиты и облечены доверием своих государей приступающие к важнейшим переговорам представители Китая и России, в полной степени знают только они сами.

Умный, зоркий взгляд у князя И Шаня. Слегка скуласт, кожа лица с нежным розоватым отливом, на высоком лбу есть и сажа.

Муравьев впервые видел китайского аристократа из императорского клана. Манеры светского человека. Отрезать И Шаню косу снять с него мандаринскую шапку да переодеть во фрак — будет современный дипломат. Не ждал Муравьев, что таким окажется губернатор захолустной провинции, в которую назначают лишь опальных вельмож.

Глава православной миссии в Пекине предупреждал зимой письмом Муравьева, что И Шань лицо особое, пользуется доверием. Но за что он побывал в опале? «Из клана желтого знамени», — объяснял переводчику Шишмареву один из здешних китайцев. Цицикар — ссылка для вельмож, которых нежелательно судить, как у нас была когда-то Сибирь.

Решили переговоры проводить попеременно: в айгунском ямыне и на барже генерал-губернатора, где, конечно, придется выставлять почетный караул и отдавать помести.

Муравьев, втайне ободренный, не сдержался, увлекся, пылко заговорил о делах, о границе, попристальней глянул в глаза собеседнику, вызывая на дружелюбие и откровенность. И Шань с лица переменился. Любезная улыбка исчезла, стерлась. Лицо выразило упрямство и тупость истукана. Туп ли он на самом деле или искусно притворяется? Дает понять, что при решении важных дел призывы к чувствам неуместны? Они могут скрывать фальшь. Попытки вызвать на откровенность неприемлемы.

Муравьев осекся и сам отупел.

На предстоящих переговорах он обязан принять другой тон, как принято всюду у дипломатов великих европейским держав, диктовать свои условия, требовать, заявлять, категорически не соглашаться.

И Шань, выслушав, сказал, что в прошлом году сильное неудовольствие высказали айгунские чиновники, виня Муравьева в самовольном захвате без ведома русского государи мест на берегу Амура. Очень сожалели, что при этом погибли русские люди. Поэтому И Шань выражает сочувствие.

Князь дал время Муравьеву для раздумий и возражений, показывая выдержку и характер.

И Шань далее объявил, что последний лист, присланный в Пекин из Иркутска, как и прежние бумаги Муравьева, как и его настояния, высказанные при былых Пограничных встречах, обсуждены в Цзун Ли Ямыне, как именуется у них Ямынь внешних сношений[5], то есть Министерство иностранных дел. Мнение в Пекине составилось. Русские очень волнуются за свое будущее, предоставляют доказательства, что опасности для России и Китая одинаковы. Поэтому в Пекине решено начинать переговоры.

Он мог бы добавить, что, говорят, у России мало хороших земель, все государство состоит из болот и льдов, хоть весьма обширно. Китай всегда поддерживал Россию. Произойдет не уступка по слабости: Китай готов помочь.

Солидность и важность заметны в другом уполномоченном, в дивизионном генерале Дзираминга. Он консерватор и догматик. Но ведь так и полагается составлять делегации: если один прогрессивен и намерен все переменить, то другой желает сохранить традиции и порядок.

Положение Китая незыблемо. Страна могущественна. Как доказал И Шань в Пекине, далее тянуть не следует. На Россию можно опереться.

Князь сказал:

— Путятин приехал в Шанхай и действует там, где находятся с войсками и флотом англичане, ведущие с Китаем войну. Они воевали и с Россией, и мы примирились с ними с помощью других держав.

Значительное замечание, а подано как бы вскользь. И Шань разгладил свои длинные усы.

Муравьев сказал, что должен отправляться дальше, нельзя дела откладывать в долгий ящик. На другой день переговоры начались. Дела пошли на лад. Текст предложенного им трактата ясен, статей в нем немного, нет никаких излишних требований. По сути, обо всем уже давно снеслись. Стороны друг другу новых претензий не предъявляли. Но И Шань полагал, что все статьи ему надо обдумать и обсудить.

Николай Николаевич для следующей встречи ждал И Шаня к себе на баржу, но с утра начался шторм на реке, волны расходились. Качка такая, что на барже неудобно вести дипломатические обсуждения. Муравьев предполагал, что И Шань в такую погоду не придет. Сам хотел идти на пароходе на берег. Но вахтенный офицер доложил, что китайский посол отвалил от берега.

Джонка с парусами в рисунках, со значками на мачтах, с командой из туземных солонов[6] и с охраной из маньчжур подошла к борту баржи. И Шань перелез с трудом на руках матросов, но показал, что он человек слова. Как решили заседать друг у друга поочередно, так и следовали принятому правилу. Русские матросы внесли князя на палубу.

Из-за качки деловой разговор не затянулся. За завтраком поговорили про Сына Неба, про его наложниц, помянули Иехоналу, родившую ему сына. Хотя тайны гарема — это почти государственные тайны, но И Шань, оставаясь с Муравьевым наедине, был откровенен.

Как близкий родственник императора. И Шань не боялся его осуждать. Конечно, и у нас есть пословица — за глаза и царя ругают. И Шань не скрывал своих взглядов от Муравьева, которому доверяли в Пекине. Известно, что Муравьева уважают и во Франции, и в других странах Европы. Он всюду принят по уму и по высокой должности. У себя в столице у Муравьева, как полагается, есть враги и завистники. Это признак его ума и заслуг.

— Сын Неба очень молод. Вы знаете… Он умен. У него крепкие руки, но их ослабляют. Он предается забавам. Его наложницы разделены на пять рангов.

Муравьев, рискуя, как и сам И Шань, доставил гостей на берег на пароходе. Похоже, дела шли к концу, явились мысли об обеде, торжестве и подарках.

Муравьев опять подумал: за какие провинности мог И Шань попасть в опалу? Обычно наказание ссылкой на почетную должность губернатора в окраинные земли определялось за поражение в войне, трусость в сражениях, за неверность и плохую службу государю, за чрезмерную слабость к казне. Не может ли быть, что попал он в опалу за что-то полезное, за мысли не по времени, за попытку сделать что-то полезное Китаю? Не цицикарский провинциал сидел с ним, а хитрый, набивший руку дипломат, при нужде то ласковый, то лукавый. Сквозь радушие и дружественность прорывается в нем ненависть и недоверие, а сквозь неприязнь — снисходительное согласие и человечность.

Мог пострадать за то, за что надо награждать людей? Еще не доросли, может быть, чтобы понять его? Либо боятся его благоразумных мнений и убрали с глаз долой? Может быть, сам Небесный Владыка помиловал?

Наутро шторм стих. На встрече в ямыне, когда взялись наконец за дело и все было готово, оказалось, что трактат подписать не так-то легко. И Шань стал уклоняться, спорить по всем пунктам, выговаривать выгоды, отказываться от своих обещаний и намерений и, наконец, заявил, что в таком виде, как предлагает Муравьев, договора подписать не сможет. Надо подумать. Желательно отложить еще на год.

Муравьев и не пытался возражать.

И Шань сказал, что с доводами Муравьева никак нельзя согласиться, не будут приняты в Пекине, так как вблизи тех земель, о которых идет речь, находятся родовые угодья боготворимых китайским народом предков маньчжурской династии.

Именно этот довод до сих пор, как полагал Николай Николаевич, приводился с совершенно другой целью, как подтверждение необходимости идти на согласие и на сближение с Россией, ради коренных интересов маньчжурской династии и защиты ее родовых земель.

Николай Николаевич предполагал, в чем причина. Он не ожидал такого поворота и не на шутку обиделся, так, что смолк. Если это ход, то и я должен ответить ходом.

Но если они на самом деле не решаются и нет в них согласия и твердых намерений, то у нас есть средства действовать. Пока со своей стороны мы сделали все возможное. Занимать южные гавани без их согласия Муравьев мог, но не желал бы. Им доказываем, что мы мирные соседи, а ведь не секрет, что идет про нас слава завоевателей.

Николай Николаевич не сдержался, а еще более сделал вид, что оскорблен, обманут, ушел на гребном катере прочь с вида Айгуна, как бы наотрез отказываясь трактовать.

За последние годы Муравьев наслушался про южные гавани. Были сведения, что этим летом опять собираются туда англичане. Шпионы из Лондона сообщили еще зимой. Верно ли, нет ли, подлинное ли это остережение или ловкий маневр, на все походит, но действительно иностранцы могут появиться в Приморье. Сказать сейчас об этом И Шаню? Он опять на вид отупеет, сделает вид, что не знает, как это все приложить к своему делу, либо сочтет за дипломатическое вранье, на которое я пускаюсь, чтобы припугнуть его и склонить на быстрейшие уступки.

У Муравьева были сведения о южных гаванях, поданные из отчетов моряков и исследователей. Среди мещан попадались любознательные и ходовые торгаши. Даже среди матросов были любители мен не хуже китайцев и джеков, узнававшие повсюду что-нибудь новое для отечества.

До посещения «Винчестером» гавани Мей наш Евфимий Васильевич на «Палладе» в 1853 году заходил в большой залив Посьета вблизи Кореи и там долго стоял. Он и назвал залив именем своего спутника. Простоял там порядочное время. Офицеры и люди его не сидели сложа руки, ходили на шлюпках, делая промеры, нашли выходы каменного угля, не упускали случая поторгашить, что-нибудь купить или сменяться с «манзами», как называли себя тамошние обитатели. Из-за прибрежных невысоких гор, рисунки которых в копиях представлены Муравьеву однажды маньчжуры привели двух быков на продажу для команды фрегата. Все обошлось к обоюдной выгоде, и стали в гавань Посьета приходить торговцы, по большей части китайцы. «Откуда вы?» — всегда расспрашивал их архимандрит Аввакум, плававший на «Палладе» с адмиралом, а также служивший переводчиком маньчжурского и китайского языков. Он и сейчас с Евфимием Васильевичем на «Америке» ушел в Китай морем.

Торговцы приходили из близкого от побережья, расположенного за сопками города Хунчуна. Туда рискнули отправиться вместе с Аввакумом для нанесения визита маньчжурскому начальству города двое морских офицеров. Городок стоял среди обширной плодородной равнины. Все жители его чем-нибудь торговали. Дешевизна необычайная. Быка продавали за несколько мексиканских долларов. Эту большую испанскую серебряную монету знали и ценили здесь, как и во всем Китае, предпочитая ее долларам и фунтам, которые, впрочем, и в маленьком Хунчуне, как и в Шанхае и в Гонконге, принимались торговцами. Карты залива Посьета у Муравьева были с собой. Карт описей «Винчестера» у него не было. А нужны были бы позарез. Англичане описали не только бухту Мей, но и все побережье страны, которую они назвали Maritime Province[7]. Его и наш Евфимий Васильевич намеревался описать, но из-за вспыхнувшей в 1853 году войны не довел дело до конца. Как и все моряки всюду, адмирал убежден, что британцы прошли по его следу. Обладая в этих морях сильной, так называемой Китайской эскадрой, помех войны они не чувствовали. Напротив, их военные морские походы в этих морях обрели второй смысл, принесли им новые географические, геологические и всякие другие открытия. Их виды на приобретение новых колоний очевидны.

А Путятин, снова отправившись в Китай морем для переговоров, помнил о южных гаванях. Получены сведения, что, проходя у берегов Приморья, капитан парохода «Америка» Чихачев открыл пролив между морским полуостровом и как бы отколовшимся от него островом. Выясняли, где тропы через леса, болота и горы, по которым, несмотря на запреты, сами китайцы — искатели наживы и хунхузы переправляются на острова и хищнически моют золото…

Глава 3

Николай Николаевич долго ходил по отмелям в одиночестве по широкому амурскому песку, напоминавшему пляжи Нормандии.

…А какой прекрасный климат в окрестностях Благовещенска, какая пышная трава, плодородная почва, как хороши коняги, работающие на участках подле деревни маньчжур. Муравьев обещал этих маньчжур не сгонять, оставить в своих владениях на нашем берегу. Это все маньчжурские крестьяне, населены правительством Китая после завоевания в позапрошлом веке тем же китайским способом, каким я сейчас селю семейных казаков.

Как цветут леса и как много обещает нам эта плодородная равнина между Зеей и Амуром, как ждет она земледельцев! Как привычен нам этот климат, куда привычней, чем где бы то ни было, не зря два века тому назад русские начинали тут пахать. Это наша прерия, и это наша Великая равнина, как в Америке. Сектантов сюда, гонимых староверов, крестьян из малоземельных губерний. Я должен заложить основу для тринадцати пуританских штатов. Всякое великое дело не стыдно начинать с подражания. Железную дорогу сюда, как в Америке, мыть золото здесь. Пароходную линию в новые южные порты Приморья из Одессы и Херсона! А пока — на лошадях через Сибирь. Мужик за волей на Зеленый Клин пешком Сибирь пройдет.

Выходя из глубокой задумчивости, опять глянул Николай Николаевич на реку в солнце, на пески отмелей, на острова вдали, на искрящийся песок под ногами и подумал: «По этому песку! По китайскому берегу надо провести границу». Он признавался себе, что боится европейцев, зная их силу и намерение вломиться в Китай. Границу надо вести по китайскому берегу Амура, чтобы вся река считалась нашей и чтобы никакая держава не смогла принудить Китай к уступке в пору слабости Поднебесной империи и получить своим кораблям право плавания на Амуре или право аренды островов. Спустя столетие Китай окрепнет, станет мировой державой. Самим китайцам проще и выгодней охранять границу по своему берегу быстрой и могучей реки, фарватер которой изменчив. Если какой-нибудь наш чиновник не превысит смысла договоренности и не испортит дела, навредив и нам, и им. Муравьев желал бы показать китайцам, что он деликатен, требовать лишнего не хочет. Можно подписать об этом соглашение потом, когда мы делом докажем им свое расположение.

Муравьев повеселел, и вновь мысль его вернулась на свою колею.

Но как быть теперь?

Ученые экспедиции находятся на особой барже. Они при деле с первых дней плавания. Ботаники, топографы, этнографы, знатоки почв, ископаемых высаживались на берега, делали описи, все осматривали, изучали, а потом на лодках догоняли свою баржу. Теперь стоят. Ждут, что губернатор, может быть, вместе с ними пойдет в экспедицию на Уссури и к южным гаваням.

Венюков наливает вино в стаканы. Запевает песенку, сочиненную лейтенантом Шлиппенбахом.

Венюкова сигналами затребовали на генеральскую баржу. Наскоро допил и сошел на шлюпку. Прибыл. Доложил, что все готово, лодки, оружие, припасы.

— Михаил Иванович, ждите распоряжения с часу на час!

Венюков ответил в досаде, что готов, что мог бы идти, не ожидая подписания договора.

Николай Николаевич сказал, что сам он на этот раз с экспедицией на Уссури не пойдет. Дело страшней, чем кто-либо может предположить. Открыл Венюкову секреты. В Петербурге зимой получены донесения из Лондона о намерении англичан и французов высадиться в Приморье. Планы ответных действий предусмотрены в Петербурге тайными советниками в прямом и переносном смысле слова. Китайцы подтверждают, что они опасаются того же, что и мы.

Венюков намеревался, как было назначено, перейти с экспедицией из бассейна реки Уссури через хребты к морю. А теперь возлагается новое поручение: занять гавань Ольгу этим летом. Передавать объявления иностранным судам о том, что гавани Приморья наши.

— А они с нас спросят: покажите-ка карты, где и что это за гавани, а их у нас нет. — Поначалу Венюков сопротивлялся распоряжениям губернатора, встречал в штыки его пылкость и свою сдержать не мог.

— Как нет карт? Да еще в 1849 году, десять лет назад…

Венюков сказал, что приказание выполнит. Проводники и толмачи есть с собой, топографы и бывалые нижние чины. И заявил заносчиво, но почтительно, что знает свое дело.

«В показательных картинках докладов, которые я представляю государю моему, я ни словом не смогу при нашем китаизме обмолвиться о подлинных планах и намерениях, о том, каков смысл моих действий, что есть во мне, кроме фанаберии и честолюбия. Другое дело, когда я пишу: „Настоять! Подкрепить силой! Указать! Потребовать! Разъяснить! Категорически отвергнуть!“ Китайцы в душе считают меня за изверга, захватчика. В Забайкалье обучены казаки. Артиллерия. Пехотные батальоны. Пароход. Баржи с пушками для крепостей на океане… На коронацию присланы молодцы-забайкальцы! Завоевание Кавказа! Завоевание Средней Азии! Завоевания в Африке, в Индии. Война с Мексикой. Флорида. Война с индейцами. Экспедиции в Марокко, в Алжире. Англичане в прессе упрекнули Россию, что она создана захватами, экспансией, а что, по сути дела, сама Россия — это только московский уезд. Чем я хуже? Герцен в Лондоне ответил, что все на свете создано захватом, что Россия начиналась не с Московского уезда, а с Новгородской волости. А что Англия начиналась с одной рыбацкой деревушки, а все остальное приобретено грабежами и захватами. Вот дошло до Китая, где, может быть, и придется встретиться. Такой мой довод все примут! А что я есть на самом деле?»

У Муравьева, как ему кажется, благородный замысел, он должен держать цель свою в тайне от властей и общества.

«Мы до того дотянули, что китайцы теперь сами призывают нас на Амур, чтоб на нас опереться как на верных соседей, а теперь я делаю вид, что упираюсь. И Шань это заметил и дает мне острастку».

«Но как на самом деле будет в наш новый век действовать Николай Муравьев? — думалось на утренней прогулке, когда из шлюпки опять вышел на отмель. Задумчиво и мрачно глядел под ноги из-под бровей, чуть наклонившись над белоснежными амурскими песками. — Муравьев противник захватов и в Азии, и на Балканах. Эти захваты когда-нибудь нас захватят. Игнатьев говорит: что это за государства — Румыния, Болгария? Зачем они нам, ну, мол: Румынская губерния, Болгарская губерния, Сербская. Черногорская — куда ни шло. С нищетой азиатских базаров, со зловонием на толчках, среди лачуг в центре города, с толпами торгашей и разбойников на дорогах и в городах, с народами, на просвещение которых уйдет наше сибирское золото. Мы им построим города и университеты, а они рожу будут от нас воротить. Получится по-путятински: всех учить, а своих губить. Не губите свой народ ради желания походить на англичан и французов, которые цивилизуют и обучают, приобщают Китай и Африку, но знают, что делают, и всюду получают выгоды из завоеванных стран! Они заставляют колониальные народы производить богатства, им же для церквей и школ отдавая часть доходов. Они не начинают предприятий, не сулящих барыша! России нужны выходы в океан, торговля с Америкой и новая государственная система, но с умным диктатором во главе. Не с дураком».

Не торопясь, Николай Николаевич отправился в этот день на переговоры в глинобитную цитадель, в убеждении, что маршал, как можно бы его величать, князь И Шань хитрит. С намерением дать ему волю, делая вид, что поддается, а потом…

Но князь И Шань, мило улыбаясь, сразу обезоружил его. Любезно заявил, что китайская сторона все обдумала и решила принять целиком текст трактата. Китай согласен с просьбой России и понимает ее нужды. Дополнительные соглашения заключим потом. Пока нет опасностей.

Мы оба — народы северные и близкие друг другу. Два века жили в дружбе, и так должно быть всегда. При ханах Россия была под властью Китая. Русские служили в пекинской гвардии. Теперь настала наша очередь благоразумно поддержать Россию…

На большом обеде в ямыне князь впал в хорошее настроение, стал еще откровенней и радушней и опять сказал, что русский и маньчжурский народы близки, даже договорился до того, что они родня друг другу. К чему он теперь клонит? Муравьев тупел от множества новостей.

Князь пожаловался на свой глупый простой народ: уже заговорили, что И Шань получил в подарок за подписание договора и за уступку Амура два мешка серебром и будто все это видели. Поэтому он не стал подписывать договора. Народ очень недисциплинированный, за подобные разговоры надо отрезать языки.

У Муравьева были мешки с серебром на корабле…

Но в подарок послу доставили часы золотые, часы настенные, шубу, ковры… И членам его свиты разные сувениры.

— Вы можете спросить меня, — сказал И Шань, — зачем же, князь и главнокомандующий, посол своего государя, доверенный и уполномоченный, вы так сильно волновали русское посольство и упрямились, если уже было согласие самого Сына Неба и общее мнение вельмож из совета иностранных дел?

«Но как понять о двух мешках со слитками серебра? Они есть. Именно два мешка с серебром. И не только два больших, но и несколько малых. Как вызнали китайцы? У наших нижних чинов с китайским простонародьем взаимный обмен новостями?»

— Я вам отвечу! У нас сразу нельзя соглашаться! Ах, таков этикет! — молвил князь. И с притворным вздохом, как артист императорских театров, добавил: — Это нас расположило. Мы увидели в вас друга. Но вы с самого начала были очень великодушны, генерал! И мы увидели, что вы огорчены, но деликатны.

Да, конечно, и у нас таков же дипломатический этикет: показывать нашу неуступчивость, объявлять о вражде непримиримой тому, перед кем на деле тайно заискиваем и от кого хотим призаняться чем-либо полезным.

Суть заключенного договора: граница между Россией и Китаем идет по реке Амур до устья Уссури. Пока больше ничего не сказано, но устно говорено, что, по приложению, граница будет считаться не по фарватеру, а по китайскому берегу. Ниже устья Уссури оба берега Амура принадлежат России. По реке Уссури земли между рекой и морем состоят в общем владении России и Китая. Вот тут-то, по настоянию И Шаня, вставлены слова: «Как и прежде».

— Теперь России можно занимать морские гавани, генерал Муравьев. Действуйте поскорее. Только не трогайте наши рыбалки и огород с тыквами, который имеется на острове у нашего маньчжурского чиновника.

— Венюков не ждал, он по моему приказанию сегодня ушел на Уссури, подымется по реке и через перевал пойдет к морю.

— Мы оба народы северные и близкие друг другу. Ставьте в Приморье свои посты. Западные моряки могут опять там появиться. И вы, и мы об этом знаем. Я вам больше скажу; мы не сможем оберегать те берега моря… Но появление нового английского города между Россией и Китаем нежелательно. Сразу порешить с вами дело о Приморских землях мы не сможем. Еще нельзя требовать в Цзун Ли Ямыне. А теперь, согласно трактату, эти земли, как подтверждается, всегда были и в русском владении. Потом на это сошлемся. Все будет зависеть от вас, как вы будете действовать, опережая других. Докажите свою силу против наших врагов. Мы будем надеяться на вас, верим делам, а не словам.

И Шань опять сказал, что когда в позапрошлом году в южную гавань Хай Шень Бэй явилась западная эскадра королевы, она не встретила никого, а на ближнем острове увидели единственного чиновника из Хунчуна, который в это время работал на огороде и очень рассердился, что его застили в простой одежде. Он там разводит овощи, гонит просяной самогон и продает ловцам трепангов.

— Как же вы объявите в Китае о заключении договора? — спросил Муравьев, помня оговорку, которую сделал посол Сына Неба при первой беседе.

И Шинь еще раз подтвердил, что поскольку каждое правительство не должно говорить правды о своих делах народу, то и в Китае, как бы ни было объяснено заключение договора, не следует генералу Муравьеву удивляться.

— Примите это уверение, досточтимый генерал и подлинник императора.

— Но как же это будет сделано?

— У нас есть в стране газета. Одна газета на весь Китай. Но очень хорошая. Вы знаете, «Правительственные ведомости». Издается в Пекине. Небольшая пекинская газета, но дает главные основные понятия.

«Как объявим? — мог бы добавить И Шань. — Вероятно, для народа, чтобы не сомневался в могуществе власти, будет объявлено, что богдыхан, внемля нижайшим просьбам русского царя и своих данников из соседних земель, благосклонно разрешил им жить на плохих и болотистых землях по Амуру. Тут же объяснено будет, что в России холодно, болота всюду, жить людям негде, они бегают с места на место и не могут найти ничего хорошего. Поэтому русский царь слезно просил богдыхана пожалеть русский народ… Объявят указом, что эти земли хороши для русских, но не для китайцев. В самом деле, в Пекине все согласны, что эти гнилые и сырые территории, которые всегда затопляются размывами рек, имеют мало ценности. А леса там горят вместе со зверями и с охотниками. Словом, все будет доказано. Есть умные люди, которых хорошо содержат и которые думают за правительство и позволяют ему лениться. Все объясняют народу. Всякая политика должна быть гибкой. Дипломат не должен быть мулом или верблюдом. Надо уметь делать уступки соседям и даже противникам. Но уступки уметь толковать как нашу победу».

— Глупому народу надо уметь объяснить, чтобы в силе правительства нашего не сомневался. Это возможно. Это не английская политика!

— И вы знаете ее?

И Шань не ответил.

— В Китае много умных людей, — продолжал он, — всех невозможно уничтожить, кто бы ни взялся наводить порядок.

Но почти у всех умных людей много опыта, но не такого, как сейчас надо, и без совета и приказания никто и ничего не смеет придумать.

«Кроме того, — мог бы добавить И Шань, — может быть пущен слух по Китаю, что за этот договор И Шаню отрубили руку, или что он ждет суда, или отправлен в ссылку и будет там отравлен. За исполнение повеления, которое дано самим же богдыханом. И на самом деле могут меня отравить или отрубить голову! А я весел и улыбаюсь; если Сын Неба переменит свое решение! В государственной политике бывает, что правительство со своими же недоброжелателями действует заодно».

Когда-то за договор с иностранцами И Шань, близкий родственник императора и самый богатый человек в Китае, был лишен состояния и заслуг и приговорен к смертной казни, которую император заменил на заключение в темнице. Потом И Шаня помиловали и послали губернатором в Цицикар и возвратили часть состояния, и вот уже 20 лет идет суд и тяжба, отдавать ли ему все остальное.

А И Шань смеется…

Муравьев, огорошенный комплиментами князя, не нашелся что ему ответить. Да и надобности нет.

Он прекрасно понимал, что китайцы, публикуя сведения о договоре, будут придерживаться не выражения духа дружбы с Россией, а собственных традиций. Но уж очень откровенно князь ему все выложил.

«Ну, а мы? Письма и пакеты с копией Айгунского договора послезавтра пойдут в Петербург с чиновником Министерства иностранных дел фон Бютцевом на баркасе до Усть-Стрелки, а дальше курьер поскачет „бойко“; то есть будет старательный дипломат-петербуржец бить по дороге смотрителей и ямщиков. Разве мы хуже китайцев? Ну, а если он меня спросит: „Как вы объявите?“ Мы тоже поступим как у нас принято. И не только у нас, но и во всем мире. Мы завоевали! Победители!»

Муравьев знал за собой грех. Он умел подмочить репутацию, а потом убрать совсем, сбить с позиции любого, кто казался ему соперником; как бы нужен ни был, но разве другой на его место не найдется? Хотя перед отъездом из Петербурга Муравьев видел Завойку и принял его советы. Муравьеву приходится быть совершенно похожим на сибиряков. Те думают только о себе, каждый полагает, что Сибирь должна принадлежать только ему одному. А всех остальных просветителей — убрать! Уничтожить и память о них! Оставить только тех, кто старается для Муравьева. Деятель прогресса должен быть единственным? Сколько их уже полегло за последние годы, великих деятелей, соперников, оспаривающих лавры! Завойко уж куда как крепок и упрям, а вылетел в форточку. Муравьев — единственный творец, только в этом качестве можно что-то усовершенствовать. В противном случае самого сдунули бы как муху. Муравьев закладывает основы будущего социалистического государства, сила которого не в царских сатрапах, а в демократизме. Объявить об этом нельзя ни китайцам, ни своим.

Китайцы, вернее маньчжуры, прибегнут к вымыслам для утешения себя и народа.

Мы тоже объявим обо всем в духе традиций: «Генерал Николай Муравьев умело повел дела с косоглазым маньчжурским чиновничеством. Он припугнул Китай военной русской силой, созданной им в Забайкалье по указанию государя императора. Государь благословил! Одним росчерком пера осуществил Муравьев величайшее завоевание эпохи, возвеличив и возвысив могущество Российской империи на Востоке в новое царствование. Великое деяние, совершенное по указанию самодержца, нашего государя императора Александра II! Славное начало новой великой гуманной эпохи, еще не бывалой в истории! Указание императора! Исполнено Муравьевым!» И пойдет, и пойдет. Похвальбе, хвастовству предела не будет. Все указано царем. Слава царю! Расширяем владения! Еще Николай I предупреждал: «Я не желаю расширения своей империи. Она и так слишком велика, от дальнейшего расширения могут произойти большие неприятности, одни лишь беды. Россия растворится в завоеваниях и погибнет как Древний Рим. Мы погубим русский народ». А теперь все высшее чиновничество заявляет: это был отсталый консерватизм, смешные понятия «незабвенного», а вот — хи-хи! — новый молодой государь прогрессивен, либерален, хочет освободить крестьян, дать рабочие руки промышленности! Одобряет захваты! Несет свет всем народам. Чтобы эксплуатировать чужие народы. Славься! Будем хвастать везде! Под его скипетр! Под державу! Во славу двуглавого орла! Возьмем Босфор и Царьград! Святые земли!

Сегодня капитан Будогосский взял себе перо, которым Муравьев подписывал договор, и сказал, что будет хранить его как величайшую драгоценность.

Все наши успехи должны у нас выглядеть в раздутом виде. Недостатки всех других стран и народов должны быть преувеличены. Начнется вранье взахлеб! И долго будем хвастаться, всем опротивеет и охоту, и симпатию к самому делу отобьет. Набьет оскомину хвастовством о наших успехах! Оттолкнем грамотную молодежь. Иное дело мужик. Крестьянин газет не читает, пришлет сюда ходоков и будет судить не по «Петербургским ведомостям», а по сути дела.

А сам я? Я тоже по этой части дока; постарался и еще постараюсь. Европа ахнет от зависти, когда узнает. Но я и там не могу объяснить тайной сути дела, так как никто меня не поймет. Скажут — захват, и все! Русские звери, казаки, рабовладельцы, хапуги.

Но если власть возьмут революционеры, я в том числе… Мы пошлем завоевателей русских крестьян по всему миру? В Австралию? В Африку? Всех спасать! Зулусов… Фигу вам!

Конечная моя цель только еще открывается. Только после заключения этого трактата я смею к ней приступить. Экспедиция Венюкова пошла по Уссури. Он перейдет через горы и постарается достигнуть залива Святой Ольги, открытого нашими моряками и старообрядцами.

— Так еще раз о деле. В письме китайского правительства, полученном мной из Пекина и отосланном в наше Министерство иностранных дел, сказано, что через Монголию предложенную нами артиллерию отправлять нельзя, — написано в листе из Цзун Ли Ямыня. Что еще рано, но принять согласны. Я не стал ждать. Я привел в своем отряде кораблей баржу, на которой находятся два новейших скорострельных дальнобойных орудия и образцы нарезных штуцеров для китайской армии. Испробуйте. На барже зарядные ящики для орудий и все необходимое для боя. Остальная артиллерия и десять тысяч штуцеров находятся близ границ Монголии, в моих владениях, и будут отправлены и переданы, если вы готовы принять. Полагаю, что, получив пушки и ружья, которые я привез, вы охотно примете и все остальное.

И Шань опять для приличия не может сразу согласиться и ради этикета будет тянуть? Не хочет выдать своего горя и признаться, как Китай унижен. Неужели советники Сына Неба опять восстанут в защиту идеи всемогущества и непоколебимости Небесной Империи и традиций? А народ их будут бить тем временем.

— Как, когда и где мои люди посмотрят привезенную вами артиллерию? — зевнув, спросил И Шань.

— Остров для стрельбища выбран. Стрельбу покажут артиллерийские офицеры: полковник и два поручика, два унтера-офицера, которые служили в Кяхте толмачами и оба знают также по-китайски. Солдаты при каждой пушке. От моего имени поручается при этом присутствовать морскому офицеру, который только что прибыл ко мне. Верьте ему как мне. Назначьте к нему для приема чиновника равного ранга.

— Будет ли с вашим офицером хороший переводчик, умеющий объяснить все подробно? Если у кяхтинских толмачей окажется недостаточно знаний?

— Переводчик не нужен. Офицер сам говорит по-китайски. Он знает китайский язык и может немало нам с вами помочь в будущем.

Тут И Шань закрыл рот и глянул с достоинством лорда. А Дзираминга переглянулся с молодым батальонным.

— Офицер? Только что прибыл? — строго спросил И Шань.

— Знающий китайский язык? Откуда? Прибыл еще один переводчик? — спросил Фуль Хунга.

У встревоженного генерала сразу затряслись коленки.

И Шань должен знать, что нельзя бояться, если вступаешь в мир, где все ново. Однако удивлен, почему раньше не сказали! Есть же переводчик Шишмарев. А это, мол, кто еще? Всякая новость тревожит. Нет, И Шань спокоен, словно что-то уже знает или так вышколен, что готов ко всему. Где он набрался опыта, живя в захолустном городишке?

«Брат, ничего не попишешь, — мысленно отвечал Муравьев. — Скрывать не буду и не должен, я этого не люблю. Это не порок, а достоинство, что офицер мой знает китайский язык!»

— Ваш офицер служил в православной Пекинской миссии? Который был с Путятиным в Японии? — спросил Дзираминга. — Он уже пожилой?

— Он молод и не был в Пекинской миссии. Он не священник, а моряк в чине капитан-лейтенанта. Я ему велю все это вам лично рассказать. Вам, князь И Шань, он будет отвечать на любые вопросы. Либо лицу, уполномоченному вами. Пора нам с вами начинать жить на новых началах и верить друг другу. Так?

— Да.

— Он дважды обошел вокруг света. У него есть приятели, знатные китайцы. Перед приездом ко мне он совершенствовался, обучаясь у петербургских ученых, знатоков Китая. Словом, он поел в Китае соли!

— Что? — испуганно воскликнул Дзираминга, услышав перевод. — Какой соли?

— Поел соли — значит хлебнул горя. Или набрался опыта. А съесть с кем-нибудь пуд соли — это значит узнать человека. Артиллерия передается безвозмездно. Офицер, назначенный мной, знает, что никаких расписок не требуется. Установку пушек и стрельбу покажут артиллеристы. На острове уже поставлены орудия. Чтобы не пугать население китайского города, по вашей просьбе для стрельбы выбран далекий остров.

Муравьев возвратился из ямыня на пристань верхом, в сопровождении казачьего конвоя и конного маньчжурского эскорта, сел в свой гребной катер и пошел через Амур. На нашем берегу курились дымки, жители вновь основанного города Благовещенска выжигали лесок для росчистей под пашни.

Быстро стемнело. Тускнело красное небо над горизонтом на западе.

Еще не известно, что будет с Китаем. Мятежный Хун во главе армии тайпинов захватил огромную территорию. Еще тысячу раз найдутся охотники наняться к Сыну Неба и навербовать армию из европейских наемников. Об этом Муравьев знает из американских газет. И там же пишут в американских газетах: «Русские опять извлекают выгоды из чужой агрессии!»

Жаркая ночь на Амуре. Южная духота! А на берегу и на баржах слышна перекличка часовых. Протяжные крики как эхо отдаются и повторяются по всему Амуру.

…Перекликались на курганах

Сторожевые казаки…

Гром победы, раздавайся, веселися, храбрый росс! В годы царствования Александра II! Одним росчерком пера!

Но суть проста: левый берег стал нашим! Плавание по рекам только русских и китайских судов. Придется простить Муравьеву всех свиней, которых он подкладывал соперникам в Петербурге. Но иначе нельзя. С кем поведешься — от того и наберешься. Пока что у нас парламента нет. Склока — форма нашей демократии!

Глава 4

Муравьев, чиновник Министерства иностранных дел, статский советник Перовский, дипломатический секретарь фон Бютцев, переводчик Шишмарев, а также штабные офицеры и чиновники — весь Петербург налицо! Воссиянный Петербург на Амуре! На губернаторской барже! После поздравлений и шампанского Николай Николаевич прошел в кабинет при своей каюте. «Идешь верхом, идешь низом, у матани дом с карнизом», — лезла в уши солдатская песня. И верхом, и низом — все через Петербург.

«Сегодня счастливейший день в моей жизни!» Возбуждение не угасало.

Рядом не было привычного милого друга, с кем делился, закончив день, рассказывая обо всем откровенно и с подробностями. Это близко ей! Стало близко! Близко через Париж, через европейские академии и журналы, через моды и войны.

Мысленно Николай Николаевич всегда с женой. «Как Екатерина будет тронута, когда узнает, что цель моей жизни достигнута. Сколько она вынесла из-за меня. Она поверила в меня с первого дня. Она сказала мне: „У тебя есть интересы“. Она поверила в них, еще не зная сути. Мы проехали верхом тысячи верст через Джугджурские хребты к Тихому океану. Плавали на корабле в Камчатку. Екатерина Николаевна со своей подругой, виолончелисткой Христиани, дали там первый концерт в истории Камчатки. Она взяла камчадальских звезд за уши и встряхнула их своей игрой на рояле, пением, виолончелью и простотой понятий. Если бы она была сейчас здесь, со мной! Она знает, что русских чтят и уважают в Европе, и почувствует это сейчас с особенной силой. Ей нравился Амур, она прошла со мной всю реку в пятьдесят пятом году…»

Однажды она стояла у борта, молча любуясь рекой, при солнце, в огоньках саранок на берегу и жарков на кручах. В совершенной тишине мимо нее проплывали огромные острова, как материки. «Если бы меня спросили теперь, где рай на земле… — призналась она, видя, что по верхней палубе к ней подошел Николай, и, освобождаясь от задумчивости, добавила: — Я бы сказала, что рай на Амуре». Николай Николаевич не раз приходил в восторг от впечатлений своей жены. Предвзятые мнения для нее не существуют. «А как у нас принято? Она поняла Камчатку лучше, чем я сам! Что такое Камчатка? Попробуйте похвалить в столицах — на смех подымут. „В Камчатке был, вернулся алеутом и крепко на руку нечист“. Нашли, мол, что хвалить. Екатерина Николаевна в сорок девятом году пришла со мной туда в шторм». Входили в Ковш в сумерках, вулканы поблескивали в вершине неба, и она молча присматривалась, вдохновленная этим зрелищем. Ему показалось, что в ней живет художник и поэт. В этих практических натурах с художественным вкусом часто больше потаенного чувства поэзии, чем в профессиональных поэтах и художниках. В первое утро в Петропавловске вышла на балкон и воскликнула: «Николай! Какая прелесть!» Потом ей все больше там нравилось, и она однажды обронила, что могла бы жить на Камчатке.

Да, вулканы красивы. Несметные богатства морей просятся Муравьеву для французской кухни. А сопки — для батарей. Необычайное разнообразие даров моря! Она воспринимала Камчатку не такой, как о ней принято судить. Она давала опору Николаю в его любви к делу и отстраняла от предрассудков. Она не судила о Камчатке по пайкам солонины и масла с материка, и спирта из Эстландии и по размерам взяток с туземцев. Графиня де Ришемон согласилась бы жить в Петропавловске и разводить коров. А Прасковья Ивановна точит своего мужа, чтобы не вздумал поехать в такое захолустье проверять своих подчиненных. Пусть хоть сдохнут. Муравьев признался, что часто мы зря браним иностранцев из мнимого патриотизма, а иногда, кажется, притворного. Они оживляют в нас наш природный европеизм, запрещенный и забитый когда-то обязательной дружбой народов и потомками норманнов, рыцарски охамевшими в уделах. Но зачем бранить при этом наш бюрократизм! Никто его не ценит как надо: а ведь в нем наша сила и устойчивость.

Екатерина Николаевна не владеет отравленной рапирой злословия или дубинкой остроумия, как выскочки третьей империи. Из успеха она не производит позора обойденному сопернику. Сегодня в ее синих глазах проступила бы потаенная гордость за подвиг мужа, за его венец Но чуть заметно мелькнуло бы чувство настороженности, словно она желала бы стать еще уверенней в его благородстве и убедиться, что его подвиг никому не принесет горя.

Но она смела бы сказать: «Ты прежде всего будь благодарен».

«Да, я знаю, — ответил про себя Муравьев, — я помню! Ты подумала бы, конечно, о юной невельской маленькой аристократке, ставшей солдатом и прачкой и как матроска ходившей бечевой под „Дубинушку“. Сыновья и дочери потомственных героев гибнут в волнах или с оружием в руках, а выскочки хватаются за выгоды».

При свете свечей в медных подсвечниках Муравьев сел за стол и быстро написал Невельскому:

«Любезный Геннадий Иванович!

Сегодня подписан трактат в Айгуне. Спешу уведомить вас об этом знаменательном событии. Отечество никогда вас не забудет, как первого деятеля, создавшего основание, на котором воздвигнуто настоящее здание, целую ручки Екатерины Ивановны, разделявшей наравне с вами и со всеми вашими достойными сотрудниками труды, лишения и опасности и поддержавшей вас в этом трудном и опасном подвиге.

Николай Муравьев».

Его величеству государю, его высочеству великому князю Константину и в Министерство иностранных дел будет написано завтра, на свежую голову. Утро вечера мудреней. На порыв и чувства более полагаться нельзя. Деловые бумаги требуют спокойствия и расчета.

В Петербург курьером поскачет секретарь посольства по дипломатической части Вильгельм Бютцев, прикомандированный к Муравьеву министерством на время переговоров. На русской службе баронов называют, не упоминая приставку «фон». Бютцев пойдет на баркасе, а потом помчится, помчится через Сибирь на перекладных.

Ночь. А какая жара. Странная температура.

— Договор подписан, — сказал Муравьев вызванному в салон повару.

— Поздравить дозвольте, Николай Николаевич!

— Спасибо.

Генерал и повар перекрестили друг друга и трижды поцеловались крест-накрест.

— Дипломатический обед. Мартын. До этого церемонии, обмен подарками, торжества. По Айгуну они бумажные фонарики развесят, на ямыне и на лавках по улицам запустят фейерверки, захлопают хлопушками. И нам нельзя в долгу остаться. С утра на полигоне начнем пальбу из французских орудий. На обед прибудут послы Небесного Китая. Сто марок вина.

— Сто марок наготове, — ответил лысоватый повар. — Стол на сколько персон?

Выслушав. Мартын сказал:

— Так точно, в пять утра пойду на дежурной шлюпке на баржу. Надо взять живность.

Это не закуска на привале! И не стол для иностранных капитанов в кают-компании, где им сразу подают дюжину начатых бутылок. Переговоры о заключении трактата — подвиг. А Николай Николаевич всегда говорит, что хороший обед там, где продуктов нет, — тоже подвиг! Сказал, что, мол, запрашивай все, что понадобится, у приставленных к нам маньчжурских чиновников. Мартын обойдется сам. Не зря на этот случай взят был скот, и есть живая птица. А муку, рис, сахарную пудру, соевый соус, рыбу и свинину, а тем более лук и чеснок да пряности китайцы ежедневно доставляют.

«Лука-перца не жалеем!» — смеется китаец, передающий нам все эти дары. Он каждый раз поднимался на борт и заходил в генеральскую кухню.

— Сегодня китайцы задали мне славный обед, — сказал Муравьев.

Весть о заключении договора с Китаем сильно тронула Мартына. В камбузе слыхал, что наверху ликовали и пили шампанское. Какие хлопоты закончились, сколько лет трудились с Николаем Николаевичем. В сорок девятом Николай Николаевич с супругой ехали верхами через Джугджур, через цепи гор, с реки Лены к Охотскому морю, и Мартын был с ними. Обедали в горах, и у Мартына все там было в лучшем виде. Вот где настоящий барский комфорт — в походе, в вершинах гор. Какие там тетерева, глухарки! Какая форель в речках! Тогда еще на привалах толковали со спутниками про Амур. А теперь мы тут. И все свершилось. Есть пароходы и войско. Дело за угощением. А мешки с серебром за стенкой кто-то уже ворочал.

Мартын готовился к этому обеду с сорок девятого года и в грязь лицом не ударит.

«А что же Сибирцев? — вспомнил Муравьев. — Переменился: не таков, как был. Как он стушевывается на фоне великих событий, отходит на вторые роли. Он скучает. Или это лежка перед прыжком? Опасный голодный зверь, жалок от невзгод, от умственного голода, от запретов на жизнедеятельность. Так ничтожен каждый молодой человек в Петербурге. Я осадил его заткнул ему пасть тряпкой официального бюрократизма. Пообещал небольшое дело. Сиди, зверь, и дыши пылью Петербурга даже здесь!» Муравьев вызвал адъютанта:

— Сибирцева ко мне!

Глава 5

Глава 6

«Ну погоди, Муравьев, я отплачу тебе, — думал князь И Шань, слегка опьяненный, довольный и смеющийся от души. Неприятное настроение рассеивалось, и опасения, владевшие им сегодня, когда он отправлялся на дипломатический обед, временно стихли. — Не думай, что ты победил! Сто марок вин! Ты думаешь, что у нас в Китае не найдется сто марок. Научился у французов и на Кавказе, как можно изысканной вежливостью и угощениями задеть человека, нарушить его спокойствие вкусными кушаньями и небывалой почтительностью. Такой едой и винами! Ты думаешь, нам нечем ответить? Таксе обилие блюд! Пьянство как из лошадиных ведер. А ты знаешь ли, что на приемах у англичан я и мои китайские сановники показывали, как невкусна западная пища, отталкивали от себя вот такие же кушанья, подаваемые даже на серебре».

И Шань мог бы сказать, что у богдыхана имеется фарфоровый сервиз, который, как считается, прислала ему в дань английская королева. Говорить не стоит про императорскую посуду. Так люди сидят и говорят любезности, а главное и самое интересное утаивают друг от друга. Ради дисциплины и порядка нельзя сказать о севрском фарфоре во дворце Юань Минь Юань. А мятежники на юге убивают императорских солдат, и это уже не тайна. Дрожь пробегает по телу при одном воспоминании о событиях на юге.

«Но и я очень хитрый азиат, Муравьев, такой именно, каким у вас представляют нас, и я это тебе докажу. Сто марок вин! Двадцать пять кушаний. Разве ты думаешь, что в китайской кухне не найдется гораздо большего количества изысканных блюд и деликатесов? Я бы угостил тебя гнездами ласточек, пропитанными птичьим жиром, или пилюлями Божественного меда, о которых вы, может, ничего не слыхали. Жизнь в приамурских провинциях груба, чужда аристократической утонченности. А нам хотят доказать, что Китаю следует лезть еще выше на север по европейской карте мира, туда, где нет китаянок, где женщины грубы, как оленьи телки. Но у И Шаня есть с собой не менее вкусные китайские вина, чем твои из Франции. Мы знаем все о тебе: что у тебя француженка жена, но сам ты азиат и татарин и не знаешь меры в угощениях. Конечно, все хорошо, все приятно, от радости хочется посмеяться. Если бы не тяжелые заботы».

Издали докатился раскат орудийного выстрела. Как раскат грома. И сразу выстрелила другая пушка. Выстрелы были сдвоенные, все знают, что сегодня шло учение не на шутку и еще не закончилось, стреляют бомбами по целям, по пням и по деревьям. Хороший салют для парадного обеда.

А вот заиграла духовая музыка здесь, на палубе губернаторской баржи, похожей на плавучий ямынь.

Князь И Шань попросил сделать любезность и посадить юного кавказского князя Дадешкалиани рядом с ним и с переводчиком. Хорунжий при прошлой встрече очень понравился И Шаню. Он в черкеске, с двумя рядами золотых газырей на груди, с кинжалом, ручка которого в золотой насечке. Очень горячий при исполнении дела, вихрем скачет со своими казаками, высадившись на берег по поручению Муравьева. Имеет право! По левому берегу! Там у них, на Кавказе, колючие леса, сползающие со скал к стремнинам. Но там у Муравьева была не только служба, а целая жизнь… Дадешкалиани как родной Муравьеву. Его любимец как приемный сын у японского князя.

Старый князь и молодой князь стали вежливо уверять друг друга в преданности России и Китая друг другу. И Шань с длинными белокурыми усами и блондин хорунжий со светлым пушком на губе посматривали друг на друга с симпатией. Дадешкалиани остер, за словом в карман не полезет, изысканно любезен, учтив, чувствуется кавказская натура и петербургское образование. Склоняет И Шань со временем приехать в Петербург.

«Это ты, Муравьев, на Кавказе воевал, вмешивался со своим войском в распри между христианами и магометанами и там научился от тех и других доброжелательному гостеприимству! Привез к нам кавказского красавца князя. Это тоже хвастовство, на которое Китаю пока нечем ответить. У нас пока нет своего Кавказа, но есть Тибет».

— А у вас едят свинину? — спросил И Шань.

— Да, ваше сиятельство.

Ответ понравился И Шаню.

— А баранину?

— Да, конечно.

И Шань поморщился. Молодой хорунжий знал, что китайцы считают далеко не всякую баранину изысканной пищей. Любую баранину едят монголы. Это плохая рекомендация. Но он не желал бы из вежливости осуждать то, что принято в другом народе. Дадешкалиани сказал, что кавказская аристократия, как все и всюду в Европе, приняла французскую кухню, но что и народ, и знать одинаково любят баранину и сохраняют вкус ко множеству собственных кушаний. И Шань услышал, как бараньи вырезки жарятся на шомполах и что шашлыки любимое кушанье всей русской императорской кавказской армии. И какое вино пьется в каком случае. И Шань выслушал целую проповедь, как по священной книге, про символы вин и про обычаи мужского братства.

И Шань вздохнул, но не мог не согласиться, что это может быть очень вкусно и освящено древними легендами. Даже слушать вкусно. Народ с обычаями заслуживает уважения. Даже если в нем меньше, чем триста миллионов душ. И очень гордо рассказывает молодой князь. В нем есть аристократизм. Мужская дружба воинов превыше всего! Муравьев сказал, что тоже любит шашлыки.

— У нас есть шандунская баранина, которую тоже любят все китайцы, — обронил И Шань.

«Про Муравьева не скажешь, что он варвар. Вежлив и честен, как настоящий азиат, тверд, как татарин, и вызывает к себе доверие. Он никогда не предаст Китая и его династии, в этом можно быть уверенным».

— А что еще говорят у вас про политические события, князь?

— Опасаются, что вы. Муравьев и англичане, деля мир и враждуя, дошли до Китая и разорвете его на части, а мы будем виноваты. Кому мешает огород с тыквами на острове Манчсаха или с арбузами на Ли Шуй Коу? Люди тихо живут и гонят самогонку из своего проса… Так хорошо. Но мы не можем так сказать, конечно, мы сами виноваты, не устояли перед соблазнами индийских зелий и товаров морских пиратов. С этого все началось. Теперь я понимаю, почему вы их не любите. А они вас.

И Шань сказал грузинскому князю, что велит подать на своем пиру юнаньские и гучжоуские вина. Настойки на тигровых костях. Вина с островов южных морей. Какие ароматичные и сладкие вина с юга Китая! Крепкие северные, настоянные на целебных корнях. Тут и возбуждающие: из корня жизни и из коры целебного дерева. А есть амбань-ханьшин — генеральский ханьшин — чудо виноделов, из риса, выгоняющих не ту араку, которой спаивают простолюдинов, а прекрасную водку для руководства и бюрократии высших мандаринов, наикрепчайшую, как спирт. Многие иностранцы ценят ее как алкоголь удвоенного действия. Один день пьешь, а несколько дней ходишь пьяным. Если с утра выпьешь натощак чашку чистой холодной воды, заново становишься опьяненным!

Прибыли генерал Дзираминга, айгунский амбань и Фудь Хун Га. Дзираминга сказал, что пушки хороши. Все благодарили Муравьева. Хотя не стоило беспокоиться.

Пальба на островах началась сегодня спозаранку. Видно, китайцам понравилось, и они в свое удовольствие все еще лупят по мишеням. Так могут истратить все бомбы.

— Будем еще учиться, — сказал айгунский амбань.

— А где ваш офицер Си Ли Фу? — спросил Фуль Хун Га.

— Это они так нашего Сибирцева окрестили. — пояснил переводчик Шишмарев.

— Сибирцев — Си Ли Фу, — ответил Муравьев, — готовится в дальний поход по моему поручению. Он все объяснил? Он вам еще нужен?

— Ваш офицер действовал правильно, как вы ему приказали, и принес большую пользу, — похвалил дивизионный генерал.

— А вы знаете, кто этот офицер? — вдруг спросил И Шань.

— Да, конечно, — ответил Муравьев. — Мой офицер Сибирцев представился вам?

— Да, да. Он являлся ко мне в Ямынь с офицерами.

— Вы с ним поговорили лично?

— Да… — ответил И Шань, давая понять, что мало говорил. Известно, что еще вчера князь пожелал видеть Сибирцева. — Мне показалось, что я его где-то видел.

— Где же?

— Не могу вспомнить.

— Были ошибки при соблюдении этикета?

— Нет, нет… Что вы? Как можно! Все прекрасно. Он слишком хорошо все знает.

— Ваши чиновники смогли понимать моего офицера, когда он говорил по-китайски?

— Да… — грустней ответил князь. Что-то ему, кажется, не понравилось.

— Или он плохо говорит?

— Нет, он говорит хорошо.

— Можно понять?

— Да, понять… вполне…

И Шань все же что-то недоговаривал. Ну ничего, позднее узнаем.

— Он князь, как Дадешкалиани? — спросил Фуль Хун Га.

— Он дворянин высокого звания, — ответил Муравьев и подумал: «Вот и вози после этого с собой князей; с другими офицерами дела не хотят иметь…»

— Да. Но… знаете… ваш офицер говорит не на нашем языке, — сказал вдруг И Шань. — Это мои чиновники утверждают.

— Они его не поняли? — багровея, нервно и требовательно спросил Муравьев.

И Шань смолчал.

— Мы поняли его, — сказал генерал Дзираминга.

— Как же вы его поняли, если он говорит не на вашем языке?

— Старались и поняли, как нам было приказано.

— Его сиятельство князь И Шань понимал Сибирцева. А вам помогали толмачи?

— Толмачи, как люди небольшого звания, не принимают участия в государственных разговорах.

И Шань молчал.

«Дел еще много, — подумал Муравьев, — закончим возиться с маньчжурами, и благодарственные молебны придется слушать во всех ротах и эскадронах». Генеральская баржа иллюминирована. Сегодня предстоят салюты. И Шань всегда просит не стрелять громко, зря, поберечь снаряды на случай встречи с врагами и не пугать местных жителей.

— Си Ли Фу говорит по-кантонски, не так, как у нас считается правильным, как говорят в Пекине, — объяснил Фуль Хун Га.

У Николая Николаевича отлегло от души. Ах, не так, как в столице! Это понятно! Экий бюрократизм!

— Пишет ли мой офицер по-китайски?

— Да, он письменно объясняется.

Муравьев и князь И Шань уединились для отдыха в спальном салоне. С ними переводчик Шишмарев.

— Но вы, генерал-губернатор и управляющий пяти величайших провинций империи, давно ли знаете Си Ли Фу? — спросил И Шань.

— Конечно.

— Он человек вашего народа?

— Да.

— Вы уверены?

— Вполне. Он верно служит государю.

— Моим чиновникам кажется, что он нерусский.

— Он не немец.

— Да, конечно.

— За кого его приняли?

— Ах, черт возьми! Вот я забыл название этого народа. Только что мы с вами о них говорили. Из тех морских пиратов, которые взяли Кантон.

— Они решили, что он англичанин?

— Да.

— Почему так показалось?

— Со мной есть чиновники, служившие в Кантоне. Они заметили, что он говорит по-кантонски. Но неправильно, не точно как в Кантоне, а по-гонконгски. Значит, он учил язык на юге, от кантонских китайцев, убежавших в Гонконг. Но и по-гонконгски он говорит не чисто, а с английским акцентом. Это вселяет опасения. Я должен вас предупредить…

«Что они к нему привязались!» — подумал Муравьев.

— Есть ли в вашем великом государстве особые чиновники, проверяющие сведения, которые сообщают о себе подчиненные? — спросил князь И Шань.

«Но что их так Сибирцев всполошил?»

— Есть. А у вас?

— У нас много.

— А не сходят ли они с ума от постоянной подозрительности, не заходит ли у вас ум за разум, и не мерещатся ли вам всюду тайные враги?

И Шань сжал губы, на вид отупел, стал как истукан.

— Наши чиновники никогда не сходят с ума, находясь на службе.

— А я слыхал, что даже самих себя многие подозревают.

И Шань вежливо и хитро заулыбался:

— А вашим чиновникам было бы известно, если мама этого офицера когда-нибудь в юности… встречалась со знатным иностранцем?

— В нашем великом государстве нравственность высока и ничего подобного не случается.

Муравьев сказал, что офицер был с адмиралом Путятиным в Японии, сидел у англичан в плену в Гонконге. Потом с другими пленными отправлен был к королеве Виктории.

— Будьте с ним осторожны, генерал и посол. Я не хочу, чтобы англичане узнали про наш договор раньше, чем наши государи.

«Эка что!»

— Может быть, настоящего Сибирцева, когда он воевал, взяли в плен и там подменили? В ваших странах все люди походят друг на друга. Их трудно различить по лицам. Вслушайтесь, генерал, он говорит по-русски не чисто, с западным акцентом. Мне показалось, что он по-гонконгски знает лучше, чем по-русски.

«Черт знает что им лезет в голову после того, как англичане задали им кровавую баню. — подумал Муравьев. — И Шань, который выказал себя умным дипломатом, буквально одурел, когда речь зашла про бдительность и благонадежность. Пуганая ворона куста боится. И меня чуть не сбил с толку. Ведь они по-русски знают мало, а берутся судить о нашем языке, словно служат в Петербурге в Академии наук».

Для Муравьева очевидно, что его новый приятель маршал И Шань воспитан в боязни тайн. «Могут и себя, да и меня с ума свести… Да и я от них далеко не ушел. Я-то верю, конечно, Сибирцеву, знаю его. Но вот если… А что, если слух разойдется и напишут доносы в Петербург… прочтут в III отделении, и там не поверят. Но может встревожить кого-то. И пойдет… Пойдет писать губерния. А кто его знает в общем-то… А вдруг да на самом деле что-то? Дыма без огня не бывает. Тогда что же я посылаю его со всеми секретами в британский стан? Это означает пускать щуку в воду».

И Шань сказал, что его также беспокоит, почему Сибирцев прыгает в воду. Человек ли он?

— Да, утром и на ночь он купается.

— Плавает ли ночью?

— Ночью, по-моему, никто не купается, — ответил Муравьев.

— Это очень страшно, когда человек лежит в воде как покойник, а при этом быстро движется на любое расстояние.

— Еще в древнем учебнике китайской географии, — хотел свести все к шутке Муравьев, — по которому еще и теперь у вас учат в школах, написано про русских, что это народ, который умеет сеять, но не умеет пропалывать, но что русские хорошо плавают через реки, движутся по воде как по суше.

И Шань не входил в подробности, но заметил, что умеющий так плавать может стать опасен. Человек доверенный, при секретах, не должен плавать один так далеко. Так ему, может, пришло в голову, что можно уплыть, захватив важные государственные тайны, и передать их противнику на другом берегу реки или за морем. Кто переплывает такую реку, тот может переплыть и море.

— Вам не надо о том думать, — сказал Муравьев. — Это мое дело, и я глубоко благодарю вас.

В салон подавали вино. Муравьев сам пил и напоил гостя. И Шань, кажется, полагал, что представляется удобный случай поговорить откровенно. Остались один на один лишь с переводчиком. Князь ослаб, это заметно. Муравьев попросил его чувствовать себя как дома. И Шань понял буквально или сделал вид: не заставил себя долго ждать, распоясался. Решил быть еще откровеннее и совсем по-домашнему распахнулся.

— Скажите, генерал и посол, а бывает ли, что переводчик, который слыхал много тайн, — тут князь поскреб ногтями в затылке и рыгнул, а потом высморкался в розовый платок. — после важных переговоров… ну… Случается с переводчиком несчастье?

— С кем угодно может случиться.

— Что-нибудь съест и…

Шишмарев перевел слово в слово, но глаза его посоловели. Его при нем же советовали отравить после таких переговоров. Настолько они секретны. Он с мольбой обратил лицо к генерал-губернатору. Вопрос ужаснул не на шутку, словно его вот-вот пустят на дно Амура с камнем на шее.

Муравьев ответил, что переводчики клянутся на Евангелии и что в России все верят в бога и не изменяют вере. Своему переводчику он верит как себе.

— А у вас?

— А у нас по-разному. Считается, что иногда опасно доверять. Мы стараемся иметь меньше переводчиков. Китайцы, которые служат переводчиками у англичан, оказываются нашими злейшими врагами. Вам, генерал и посол, лучше знать наш язык самому, а переводчики вас подведут. Это хитрый народ. Хороший и порядочный человек не пойдет на такую работу. Пустое шпионское занятие. Как у англичан.

И Шань совсем раскраснелся, ему мало, что он распоясался и распахнулся. Он снял с себя парадный тяжелый халат. Он снял и розовый халат, остался в нижнем, похожем на длинную рубашку. Пьянел в меру, цепко вглядывался в лицо Муравьева. Понимал, что ведет себя не совсем пристойно, как лесной охотник, напившийся у торговца, как дикарь, и, кажется, делал все это нарочно, испытывая Муравьева. Желал испытать, стал ли тот ему, китайцу, подлинным братом, который все простит и простоту стерпит. Или ему в душе отвратительно, как англичанину на его месте сейчас стало бы. Если ты свой, так во всем. Князь испытывал нового союзника. Выкажет ли свое превосходство и презрение к азиатской простоте и распущенности желтого вельможи. И этим обнаружит, что общеевропейские интересы всем им ближе, чем соседство.

Муравьев, как брат, виду не подал. Он расспрашивал и мотал на ус. Опять И Шань сказал, что мы оба народы северные и друг другу близки. Муравьев делал вид, что не понимает, о чем речь. Заходить так далеко он не намеревался. Это походило на то, что говорил когда-то Невельской, что маньчжуры в случае падения их династии будут проситься в подданство России. И Шань нетрезв, но говорит трезво, гораздо основательней Невельского, и дело казалось исполнимей, так как сам маньчжур о нем толкует.

Молодой Сын Неба знал ли, что делал? Им прислан дипломат тончайшего ума. Или есть у них влиятельная оппозиция? И Шань желает испытать: союзники ли мы на самом деле или такие же захватчики, как все европейцы?

— После переговоров вы поспешите прямо к своему государю?

— Да. — ответил Муравьев. — Осенью я буду в Петербурге. Если появится чрезвычайная необходимость, то выеду немедленно. Говорите прямо.

— Положение маньчжур очень хорошее, мы побеждаем мятежников самозванца Хуна и разбиваем войска и флот варваров с Запада. Но в будущем хотели бы под надежную власть, — от волнения И Шань схватил воздух ртом, — присоединиться к сильной империи. Если при наших победах нам грозит полное уничтожение, мятежники придут, то все мы погибнем от рук китайцев. Наша страна, конечно, бывала еще в большей опасности. Поэтому мы рады, что вы на Амуре и приморские земли в совместном владении и граница там не определена. Мы просто выедем на свои земли, общие с вами, и окажемся с Россией в одном государстве, что всегда можно подтвердить войскам и сославшись на трактат. Китайцев это дело не касается. Тайпины, как националисты, не признают захваченный нами Тибет, а также и Маньчжурию настоящим Китаем.

— Да, над Китаем нависла угроза. После сражений в Кантоне начинается новая война против Китая. У меня нет самых последних сведений. Вероятно, вы, князь, знаете больше меня. Соединенные флоты двух сильных держав высадят войска, чтобы угрожать Пекину.

И Шань усмехнулся:

— Англичане очень легкомысленный народ, если думают, что Китай можно завоевать. Их новые пушки и скорострельные винтовки лишь глупые выдумки, которыми можно разбить поиска, но нельзя победить Китай. Этого не будет никогда. Они полагают, что если мы потерпим поражение в боях, то сдадимся. Их новые часто стреляющие пушки привезены, чтобы пугать. Но такую страну, как Китай, нельзя победить и тысячами пушек. Англичан горсть. Они могут пробить брешь в стене Кантона, захватить ямыни, уничтожить часть наших войск, но они даже не в силах разграбить все лавки в большом городе, как Кантон. Они ничего не сделали там с Китаем. Мы не верим в их выдумки, что нас можно победить. Ваши две пушки мы посмотрели с благодарностью и остальное вооружение. Мы, конечно, все возьмем, когда будут полезны. Но спокойней нам с вами жить в одном государстве. Может быть, при двух монархах.

Муравьев начинал постигать, о чем так давно хотел и не решался поговорить с ним князь И Шань. Он давно клонил к этому и дотянул до последнего. Переговоры о трактате он провел с честью и достоинством, соблюдая интересы своего отечества, династий и китайского народа. Теперь же шел частный разговор.

— Страшны не англичане, а мятежники, — вдруг вскинув свою гордую голову, признался маршал. И Шань — Восстание в нашей стране разрастается. Армии тайпинов увеличиваются. Они несколько раз пытались прорваться к столице, надеясь на поддержку в торговых городах. Но в одном из самых богатых наших городов, на севере страны, в Тяньцзине, который стоит там, где оканчивается Великий Канал, купцы, торговцы и ремесленники вооружились до зубов и нанесли повстанцам полное поражение. Династия еще крепка, поэтому сможем найти спасение только в России. При этом мы до последней возможности будем побеждать.

И Шань достал из футляра и показал карту, составленную мятежникам, на которой Китай показан без Маньчжурии и Монголии, и пояснил, что эта карта признана Хуйом и принята всеми тайпинами, хотя вычерчена еще французами при императоре Кхан-си. Как всегда, в истории все запутано. Маньчжурии на этой карте в составе Китая нет, хотя Маньчжурия главная часть Китая. А если тайпины захватят страну, то сразу же начнется завоевание Маньчжурии и поголовное уничтожение всех маньчжур.

Похоже было, что И Шань выпил здорово, но лишь для храбрости, как сват, собравшийся по важному делу. Чтобы его свалить, понадобилось бы ведро. При случае откажется, заявит, что не помнит, говорил спьяну. При этом утверждает, что династия крепка и Китай непобедим.

На прощание И Шань повторил свой совет не доверять Си Ли Фу и узнать о нем все поподробней. Проверить, куда он плавает. Позаботиться о здоровье переводчика Ши Ма Фу.

«Нарочно пугают Шишмарева, намекая, что зарежут его при случае, если распустит язык».

Когда сампунка князя со множеством фонариков на бортах и на мачтах отходила, с парохода и судов амурского сплава грянули салюты. Снопы огней разносились по ночному небу, множество искр летело по ветру и падало в Амур.

Глава 7

— Китайцы вас, Николай Николаевич, вокруг пальца обвели.

— Позвольте, позвольте. Меня ли? Присядьте. Алексей Николаевич, и скажите все толком. Вам желательно было остаться в Благовещенске?

— Я к этому готовился.

— Вы желали продолжить здесь свои изучения?

— Я подчиняюсь вашему приказу. Но я не хотел бы идти на юг Китая. Мне там нечего делать. Я был там в плену и не хотел бы еще раз появляться.

— Вот характер! Молод, а норов! У вас такие неприятные воспоминания?

— Да.

— Личные дела отбросим, Алексей Николаевич.

Подозрения, высказанные И Шанем, мелькнули в голове Муравьева. Он опять, как случалось в пору Незабвенного, почувствовал себя напуганным. Отменить поручение, данное Сибирцеву, уже нельзя, поздно, а яд действовал. Это была втравленная в душу низкая потребность подозрения, он презирал ее в себе.

— Для того, чтобы знать и решать дела с соседними странами, надо постичь их как следует. Здесь, на грани двух миров, многому можно поучиться.

— Зачем вам это?

— Тут-то и надо изучать отношения России с Китаем, на месте их соприкосновения. А не в Кремле и не на Дворцовой в министерстве.

— Так вас интересует освоение Приамурья, как оно пойдет?

— Да. Николай Николаевич, должен знать.

— А вы опять плавали через Амур?

— Купаться по уставу не запрещено.

— Вы прыгнули с борта вниз головой! И Шань как ополоумел. Хотя и уверяет, что мы и они народы родственные. Зачем спектакль устраивать?

— Какое их дело! Мы возились, и я упрел. Может быть, я кинулся в воду от радости, что убираюсь отсюда.

«Он хитрит!»

— Какая может быть радость, когда китайцы плетут на вас бог знает что?

— Пусть пеняют на себя. Полковник Иванов все объяснил. Капитан Лукин показал стрельбу бомбами. С первого выстрела лесина разлеталась в щепы. Потом через рощу стреляли навесными и попадали в цель. Все чертежи готовы к передаче. Но пока не берут. Лукин еще будет объяснять, что возможно. А они, чего доброго, если даже примут, вместо того чтобы палить из этих пушек по неприятелям, спрячут их где-нибудь во дворце, как сокровища, вместе с шелком и фарфором… А маньчжуры, конечно, родственны некоторым нашим племенам. Под таким предлогом вся Азия скоро запросится к нам в Россию.

— Только мне еще маньчжур не хватало! Амбань получил рапорт, что ночью в реке плавает чудовище, похожее на человека. Они и прежде получали подобные сведения, но беспокойства не проявляли. Как говорит Шишмарев, их опасения иностранцев вполне уживаются с понятием, что вода и пространства населены драконами и оборотнями, и это их правительство не тревожит. Они боятся англичан, а не драконов.

— По их мнению, вредна холодная вода, можно заболеть, освежаться надо горячей водой, опускать в ведро с водой полотенце, ну, дальше вы сами все знаете. А уважающий себя человек не должен лезть в реку и махать голыми руками, это неприлично. Напрягаться должны низшие, а лицу высокого ранга надобно показывать, что он от усилий освобожден, а только думает. И неприлично такую великую реку превращать в баню.

Муравьев напомнил про секретные сведения, о намерении Элгина произвести демонстрацию у берегов Приморья.

— Англичане на это не пойдут, — возразил Алексей. — Им это не надо. Они избегают хоть в малой мере задевать наши интересы, даже если вы досадите им. Это все вам, Николай Николаевич, нужно, чтобы пугать правительство.

— Как бы то ни было, но вы произведите демонстрацию на пути в Печили. Пройдите там, где мы ищем пригодный для нас Босфор. В прошлом году Чихачев на «Америке» прошел вот здесь, проливом, который на английской карте назван Гамелин. Демонстрация необходима. Может быть, возвращаясь, пройдете там же, если что-то не задержит. Пока нет никаких сведений об англичанах там, но могут в любой миг появиться. Их флот поблизости — в Печили. А что стоит пройти это расстояние для современного парохода? Венюков со своим отрядом пройдет в гавань Ольги через горы из бассейна реки Уссури. У вас есть какая-то своя цель?

— Да, у меня есть цель. Такая же, как у вас.

Муравьев встал.

— Вы желаете создания здесь, на Амуре, отдельной республики? И полной независимости от Петербурга?

— Делить Россию я не собираюсь. Такую республику тут придавят или закабалят иностранцы.

— Вы знаете, что китайцы вас подозревают?

— Я знаю… Они это умеют.

— А кто не умеет? Бы желаете изнурять себя из-за несчастной любви? А из скромности ссылаетесь на идею и политику?

— Как же мне жить?

— Вы хотели бы выдержать штормы в прямом и переносном смысле, упражняться в езде, в стрельбе, в изучении иероглифов?

— Да, и прийти к браку по расчету.

— Разочарование не может стать причиной такой деятельности. Иногда кажется, что вы на самом деле старше своих лет и что смелые мысли вам кем-то внушены, что вы лишь исполнитель чужих замыслов.

— Это вы, Николай Николаевич, внушили мне. Постараюсь исполнить ваше поручение.

— С богом, мой дорогой, милейший Алексей Николаевич! Но помните: я в генеральском мундире и осыпан милостями государя. А где вы жили в Лондоне? На Чаринг-Кросс?

— Я жил на Пикадилли. Б книжных лавках на Чаринг-Кросс я купил карты и книги. Зачем вспоминать. Николай Николаевич?

— А вы знаете, что китайцы уверяют меня, что вы англичанин?

— Да, они лупят на меня глаза, как на огородное чучело.

— Они решили это, когда услыхали, что вы по-китайски говорите с английским акцентом: предположили, что вас подменили в Лондоне, что это не вы, а человек из Гонконга! И все это чиновниками, бывавшими в Кантоне, выяснено и доложено князю И Шаню. А он умолял вам не доверять.

— А откуда чиновники И Шаня могут знать английский выговор и гонконгский язык? Вы не спросили? Какие у И Шаня чиновники из Гонконга! Это вранье. Вы бы его спросили…

— А вы в ямыне долго говорили с ним?

— Он басни сочиняет, что кто-то ему из чиновников внушил подозрение. Когда мы были в ямыне и представлялись, я следил за ним и вдруг заметил невольно, что едва начал ему отвечать поподробней, как он с лица переменился, словно услыхал что-то знакомое. Он и есть, Николай Николаевич, этот чиновник. Он сам шпион из английского Гонконга. Он сам знает англо-кантонский жаргон.

— Ну-с… А дальше?

— Уж если на то пошло, пожалуйста. Его англичане звали Ке Шань, а в Пекине он был И Шань. Он тот самый императорский родственник и полномочный посол, который двадцать лет назад отдал англичанам Гонконг и заключил мир, за что его объявили английским шпионом и приговорили к казни. Он отделался дешевой ценой, отдав скалу в море в обмен за мир для Китая. Но получилось, что он творец и создатель Гонконга, и никто до сих пор не верит, чтобы англичане не вознаграждали его мешками серебра. Но англичане, видно, везде теперь мерещатся. Он так привык к ним, что уловил оттенки жаргона в моем произношении.

— Откуда вы все это узнали?

— От надежного человека.

— Кто он?

— Этого я вам не скажу. Вы великий государственный деятель, вас со временем признает весь мир, о вас будут книги, вы напишете мемуары и приведете в них имя человека, который без вознаграждения обещал доставлять мне разные секреты. С вас как с гуся вода, а у маньчжура потомки останутся. А здесь так просто, как в Европе, на шпиона не смотрят…

— Когда вы успели завести знакомство?

— Когда вы назначили меня начальником поста, я вознамерился завести себе надежного приятеля. Сегодня, когда маньчжуры всполошились, он сам подошел и сказал: «Любезный человек, в чем меня подозревают?» Вы полагаете, что я дал ему серебра? Все, что у меня было? Он рассказал про И Шаня всю подноготную.

— Дайте мне имя этого человека.

— Это мое частное знакомство.

— Алексей Николаевич, вас тут оставлять нельзя. Тут от вас будет больше вреда, чем пользы. Дракон на мелком месте смешон даже ракушкам. Я посылаю вас туда, где вы будете как рыба в воде. Туда, возможно, где вас ждут.

— Меня никто нигде не ждет. Но ваши намеки сродни страхам И Шаня. А князь И Шань не так прост, как, может быть, вам кажется. Это, уверяю вас, стреляный воробей. Он не зря приехал. У них есть вторая цель. И у них есть дипломаты, какие были в Китае всегда.

— А И Шань про вас говорит, что у вас есть еще одно лицо…

— Если такого бывалого дипломата послали подписать трактат, то это означает, что ему дано тайное поручение. Поэтому мне кажется, что они вас провели, а не вы их, как все убеждены.

— Какое поручение? Над ними беда! Яйца курицу не учат, Алексей Николаевич, И Шань мне еще не то говорил, но я сделал вид, что не понял. Я трактовать прибыл не с маньчжурами, а с Китаем…

«Экая дыра эта Усть-Зея! — подумал Сибирцев. — Да тут наплетут на меня и свои, и китайцы. На обоих берегах шпионы. Надо убираться отсюда подобру-поздорову».

Дул холодный ветер с востока, погода переменилась, и на Амуре стало как на море. Капитан-лейтенант Сибирцев прощается с генерал-губернатором, чтобы идти вниз по реке на шлюпке, на морском берегу пересесть на корабль и отправляться в Китай к русскому послу адмиралу Путятину, уполномоченному заключить договор с китайцами о границах и торговле, который уже заключил с ними Муравьев. Следовало как можно скорее известить Путятина об этом и передать адмиралу копию трактата.

Вокруг серые холодные волны, полная перемена ветров, температуры и пейзажа. При ударах ветра амурские волны вспениваются и становятся все желтей. Над головой тяжелое мрачное небо.

Матросы в клеенчатых куртках и зюйдвестках подняли парус. У руля на корме прапорщик Маслов, рядом с Сибирцевым. Шлюпка пошла правым галсом к китайскому берегу.

Первая волна обдала как на море, плавание началось. Шли в дожде и волнах мимо смоленого борта баржи.

— По До-ону гуля-ает… — послышалась наверху песня.

Донцы присланы учить здешних казаков джигитовке и всем казачьим ловкостям в конном и пешем строю.

«Река жизни течет быстро», — подумал Сибирцев, и его затомила грусть от старой казачьей песни. Сквозь плеск волн она то набегала и слышалась сильнее, то слабела, повторяя и повторяя жалобы.

Песня совсем ослабела, быстрая река заглушала ее.

донеслось с порывом ветра, и все потонуло в плеске волн. Донцы проводили моряков в далекое плавание.

Глава 8

Несмотря на непогоду, тягости плавания и ночлегов, матросы ободрены, они снова при своем деле. Нет больше бородатых переселенцев, пехотных солдат, да еще каторжных, с которыми приходилось возиться, обучая их управлять баркасами, постановке самых простых парусов, как у дикарей или малайских пиратов.

Погода переменилась: прояснило и подул попутный ветер. Пошли быстро. Алексей позабывал свои страшные разговоры с Муравьевым. Похоже, что губернатор сорвал на нем досаду, отплатил за что-то. Не мог же в самом деле принять он за чистую монету бредни маньчжур, уверявших, что Сибирцев совсем не тот, за кого он себя выдает. Что его подменили в Англии, подобрав другого, похожего! Кому еще придет такая мысль от нечего делать? Но говорят, нет дыма без огня и нет ветра без волны. Не все забывалось Алексеем и не совсем. Есть уязвляющие причины, в которых далеко не один Муравьев повинен. Все же клевета всегда действует на государственного человека. Он поколебался. За его спиной стоит туча мундиров и кокард. Не говоря уже о III отделении, их дело особое. Все, кроме узкого круга приятелей и хороших знакомых, таких, как Венюков, пугались и сторонились Алексея, когда он начинал разговаривать откровенно. Особенно когда в его суждениях чувствовался самостоятельный взгляд. А Муравьев с оттенком злорадства передавал Алексею эти сплетни.

Иногда он вспоминал свои встречи с Пэгреймом и другими американскими офицерами в Японии, а также с сенатором Джонсоном и с банкиром Сайлесом Берроузом, как они уверяли Алексея, что в России ему ходу не дадут, советовали переходить в американский флот или поступать на корабль большой торговой фирмы. Были случаи, когда наших офицеров посылали служить во флоты других стран по их собственному желанию, для практики или обмена знаниями, а также из дружественного расположения к союзникам, с которыми хотя и нет особых трактатов, но есть взаимное влечение. В Штатах грозила вспыхнуть гражданская война за освобождение негров. Петербург, как того желал государь Александр, поддерживал Север Штатов против рабовладельцев Юга. Были отправления туда во флот на службу наших офицеров и матросов, и добровольцам разрешалось переходить на службу к североамериканцам.

Сейчас, при хорошей погоде, спускаясь по пустынной реке, Алексею казалось, что плывет он по не раз описанной американцами Миссисипи, так широк и роскошен был Амур и так плодородны равнины на его берегах. Буйно разрослись луга и леса. Широта реки, пышность и размеры ландшафтов, перемена их красок — все это необычайно для континентального глаза. А тем более для морского, который, кроме воды, ничего не видит.

Муравьев перед отъездом предупреждал, что чем ниже, тем шире и опасней становится река, но тем менее опасны на ней штормы для хорошей морской шлюпки, какую он отдал Сибирцеву. Кроме того, Амур разбивается на множество рукавов, которыми можно идти в любую погоду. Для этого в низовьях нужно иметь надежных проводников. Николай Николаевич сказал, что ниже устья впадающей в Амур горной речки Хунгари есть стойбище Бельго, из хороших глинобитных зимников, в котором живет старый его друг и знакомец гольд Удога. Он послужил русским экспедициям, как и его брат Чумбока. Оба верны нам и вооружены хорошим оружием. Муравьев просил зайти в Бельго, передать братьям подарки и полагал, что один из них пойдет на шлюпке проводником.

Пока что некоторую помощь оказывал восьмой участник экспедиции на шлюпке, унтер-офицер забайкальского казачьего войска, несколько раз в своей жизни проходивший Амур вверх и вниз. Поначалу матросы на него косились, как на мужлана, но понемногу привыкли слушаться. Он бывалый и умелый. Хотя, конечно, настоящего знания реки, как у гольдов, у него быть не могло. Казак служил верой и правдой. Он изловчился ловить рыбу сеткой из шлюпки на ходу. На ночь было что варить и жарить. Собака его всегда сыта рыбой, на привалах ловила сама.

На ночь разбивали палатку. Собака караулила. Сибирцев. Маслов, матросы и унтер-офицер, который, кстати, родом был из Кяхты и толмачил по-китайски, умещались в палатку и засыпали как убитые.

…Алексею что-то приснилось, он закричал во сне, звал на помощь, пугая рычанием самого себя, и долго не в силах был очнуться. Вскочил, вылез из палатки. Громадная река, вся в огнях, шла, отражая россыпь звездного неба, по которому тек поток звезд, похожий на огненную реку. Сырая, холодная ночь. Крик его никого не разбудил. Собака с удивлением посмотрела. А бывало, чуть она залает — все просыпаются сразу.

Горы велики, и луна светит, и река холодна, идет мерно, кажется, что в ней собрана не только вся вода Сибири, но и все ее могущество. Это сила Сибири движется к океану.

Сибирцев постоял, подышал и опять полез в жаркую духоту.

А молодой матрос лежит в мокрых сапогах. Матросы бывалые. Некоторые постарше Алексея. А вот новичок заснул, не сняв мокрые сапоги. Сибирцев встал на колени и стянул сапоги с мальчика, посадил их на палки над огнищем у костра, близ палатки. А на босые ноги бросил ему ворох травы из мешка, взятой в деревне у гольдов, чтобы, по их примеру, употреблять вместо портянок. «Будет ли у меня свой сын?» — подумал он.

На рассвете палатка уложена в шлюпку. Якорь, весла, мачта, паруса, войлоки для подстилки, фуфайки и клеенчатые куртки в сундучках, ящики с продуктами, спирт и лекарства — все на местах.

После горячей ухи и вяленого мяса разместились. До фарватера прошли на веслах: полезно размяться.

Ветры чередовались. Не так-то быстро идем, как Муравьев уверял. Только при попутном — необычайно быстро. При низовом — лавировали.

Становилось суровей. На берегах и на островах всюду еще только цветет верба на безлистых желтых, черных и ярко-красных прутьях тальника. Мутная вода в реке, и кое-где под скалами видны льды на берегах.

Алексей и большинство матросов шли здесь впервые. На берегах еще есть дубовые и липовые рощи, но все больше хвойных зарослей, и видны пятна темных кедров, стоящих как тучи в хребтах.

Над лодкой летели караваны птиц. Раздавался выстрел. Собака, бросаясь с борта шлюпки, плыла и доставляла подстреленного гуся.

На далеком берегу, под горами, видна гольдская деревушка, берестяные амбарчики на сваях, глинобитные зимники с деревянными трубами. По всем признакам это стойбище Бельго. Ветер дул попутный, и до сумерек, казалось бы, еще долго можно идти быстрым течением: в Бельго заходить не с руки. Но решили приваливать. «Нужен отдых», — подумал Сибирцев. Хотя никто не роптал, но видно, что все выбивались из сил, Алексей по себе чувствовал. Желая подать пример и не засиживаться, он исполнял все работы в очередь с матросами и на привалах, и в шлюпке. Он изнурял себя. Гусей сегодня настрелял в свое удовольствие. Отдадим гольдам. У них ружей таких, как у нас, нет. Заряды жалеют, за порох здешние торговцы выматывают из них душу, как слыхал Сибирцев. Бьют гольды гусей из луков стрелами или ловят какими-то своими туземными, попросту говоря, первобытными устройствами, как в каменном веке. Это мы по дороге уже видели.

Гольд Удога заметил русскую шлюпку задолго до того, как она пристала. Он вышел встречать, надев на себя военную фуражку и мундир. На груди у него медаль. Матросы обрадовались, словно встретили знакомого. Им, может быть, показалось, что близок морской берег. Все дисциплинированно молчали, но о настроении можно догадаться по просиявшим физиономиям.

Удога высок, с приятным смелым лицом. Он довольно хорошо говорил по-русски. Пригласил гостей к себе в дом, и когда снял форменную фуражку, то из-под нее вывалилась длинная коса, а половина головы оказалась выбрита. Тут разочарование появилось на лицах спутников Алексея. Явно перед ними был не настоящий моряк, что-то вроде ласкара или кули из английского полка милитери-сервис.

Удога в этот вечер, несмотря на косу, заслужил всеобщее доверие и расположение. Сначала на столе появились превосходные горячие пельмени из свежей осетрины и тала из мелко наструганного максуна, обильно осыпанная рубленым лесным луком, что и для Алексея, и для матросов было в диковинку и в отраду. Прислуживали за столом молодая жена Удоги и его дочь, прехорошенькая юная девушка в голубом шелковом халате. Появилась и другая знаменитость, тоже приятель Муравьева — гольд Чумбока, родной брат Удоги. У него медаль на рубахе; мундира на нем не было.

Чумбока нервно стал объяснять, что стойбище сейчас почти пустое — никого нет.

— Думаешь, все убежали, какая болезнь, — спросил он Сибирцева. — боишься? Нет, большой болезни нет… Где-то ходит, конесно… Сейчас не болезнь, а рыбалка. Все уехали на летний дом, на протока.

Братья ожидали, что в низовья, как и каждый год, пойдут русские суда, не уходили из зимнего дома и рыбачили и охотились поблизости. Удога отказался идти проводником. Зимой он женился. Наездной русский поп крестил его невесту, и они венчались. Ясно, что Удога не мог оставить молодую жену. Брат его Чумбока тоже не соглашался идти на шлюпке, у него были какие-то свои намерения, он несколько раз спрашивал про Муравьева, может быть, хотел встретиться.

Чумбока производил впечатление большого пройдохи, он всех знал, всюду бывал, при маньчжурах убегал из родной деревни, жил на Охотском берегу, встречался с моряками со всего света, тут же признался, что гиляк, его приятель, держал его в рабстве и хотел продать.

Матросы соблюдали свою честь, они при исполнении важнейшего приказания генерал-губернатора, каждый показывает, как моряк умеет владеть собой. Никто из них не улыбнется, не скажет лишнего слова, если говорят, то по делу.

— Дай мне холодной воды, — подавая пустую морскую кружку, сказал прелестной дочери хозяина Маслов.

Девушка поняла, зачерпнула в глиняной китайской кадушке. Родниковая вода вскоре была не только перед Масловым, но и перед всеми. За сытной и жирной едой не выпить такой воды грех. А поначалу, зная морские обычаи, Удога всем поднес по чарке водки, как на корабле, когда хотят поощрить команду.

— А у тебя ром есть? — спросил Чумбока у Сибирцева.

— А ты хочешь рома?

— Нет! Чо, у меня, что ли, рома нет! — И опять Чумбока стал рассказывать, как он плавал по морю с гиляками, пил ром с американом, как были у японцев, Невельской пришел, признал его за разбойника, хотел повесить на рее. И что без рома в море к китайцам идти нельзя. У них водка вонючая. Пить не станешь.

Сибирцев сказал, что бывал в Китае.

— А если бывал, так че опять пошел? Че там хорошего? Че не видел? Ты бы под китайцем пожил, узнал бы, какой китаец.

Оба брата уже слышали, что Муравьев подписал с маньчжурами договор и Амур утвержден за Россией, и не удивились.

— Конесно, хорошо, — вымолвил Чумбока, как о деле, которое и не могло решиться по-другому. Это, по сути дела, решено еще в 1854 году. Кажется, тут озабочены были чем-то другим, смотрели в будущее, а принадлежность России полагали делом давно решенным.

В двух котлах нагрели воды. В очагах накалили камни. Около дома натянули парусину на жердях. Все выпарились и вымылись. К ужину Удога выставил жбан китайской водки. Его юная дочь приготовила похлебку из сохачьего мяса, а молодая жена на другом очаге нажарила огромную сковороду кабанины. На стол подали черемшу, рыбу, диких уток, жаренных на костре, появились лотки с кедровыми орехами и сласти.

Алексей отдыхал. Дочь хозяина, очень хорошенькая, с темными волосами, с белым лицом, все время что-нибудь подавала на стол, старалась услужить и поэтому обращала на себя внимание. Показалась Алексею не хуже светских девиц, но не по годам задумчивой, грустной. Если с ней пытались заговорить, она слабо улыбалась и отходила в сторону. С женой Удоги, кажется, была дружна, вдвоем у очага они походили на сестер или подружек. Матросы пытались перемолвиться, но она уклонялась.

— У Анги большая сила. — сказал Чумбока, обращаясь к Сибирцеву и показывая на дочь Удоги. — Проси, чтобы помогла, и благополучно дойдешь. Она маленько в бубен бьет — тебе будет все хорошо. Лечить умеет. У-у!

— Что значит в бубен бьет?

— Шаман, — ответил Чумбока. — Молоденькая девка, а шаман! Че, еще такой девка не видал?

Чумбока сказал, что пошел бы проводничать, но нужно охранять дом и стойбище, маньчжуры грозятся мстить, дорогу сюда знают, могут прийти на прощание из верховьев, напасть и ограбить.

Удога долго объяснял, где и как надо плыть, чтобы быстрей добраться до перешейка, отделявшего заливное озеро Кизи от морской бухты Де-Кастри. Он вычертил для Сибирцева длинную карту.

На ночь оба офицера и пять нижних чинов легли вповалку на горячий кан — глиняную лежанку во всю длину стены, под которой шел дымоход. Семь лохматых русых голов виднелись из-под края огромного мехового одеяла. Казак, покуривая и поджав под себя ноги, долго еще сидел и разговаривал с Удогой. Потом и он разделся и разулся, и залез под то же одеяло. Удога с семьей улегся на другой лежанке.

…Юная Анга лежала и думала про приезжих. Она много слыхала рассказов от отца и от Чумбоки про русских моряков. Это были новые люди. Они серьезные, спокойные, разговаривают тихо, не кричат. Казаков Анга видела много раз, а столько моряков впервые.

Анга приподнялась и подошла к очагу. Теперь все они, с русыми головами, крепко спят у них под одеялом, восемь русых голов в ряд из-под края нового семейного одеяла выставились. Как интересно отец про них рассказывал…

Утром Удога пошел на шлюпке с Сибирцевым. В этот день сделали самый большой переход. Заночевали в деревне, где Удоге все приходились родней. Здесь похолоднее, тепло весны еще не дошло, и население еще не уходило на летнюю рыбалку. Здесь опять путников хорошо встретили и угощали.

Удога выбрал в проводники молодого парня, мало знавшего по-русски, но сказал, поймете, будете слушаться, и доведет до следующей деревни, где будут стоянка и ночлег, и там опять сменят проводника, дадут нового. Сам Удога должен возвращаться домой. По его словам, там могли появиться торгующие китайцы, от которых всегда много пользы и хороших товаров, но они часто напиваются, безобразничают. Раньше их маньчжуры сюда не пускали. Теперь они осмелели и стали опасны; смелей торгуют, иногда насильничают и обманывают.

— Не знаю, зачем Муравьев разрешил им здесь жить. Надо было их отсюда гнать.

— А почему у тебя дочь такая печальная? — спросил Сибирцев, прощаясь с Удогой.

Высокий косатый гольд вздохнул и покачал головой:

— Мне с девкой беда, замуж не идет.

— Почему?

— Сам не знаю. А маленькие ребятишки ей нравятся. — Гольд поскреб затылок под косой. — Она, понимаешь, болела и потом стала шаманкой. Может видеть то, что никто не видит. Может черта гонять, больной выздоровеет.

«Странно. — подумал Сибирцев. — такая хорошенькая, ей бы жить да жить, ведь шаманка — это знахарка, колдунья…»

Через несколько дней, войдя через протоку на шлюпке в заливное озеро Кизи, Сибирцев и матросы получили на военном посту лошадей и седла и через перешеек переправились к морскому берегу.

Шумела, и рушилась, и раскатывалась по огромному простору в галечниках и в песках высокая зеленая волна. Рассеивала свежие брызги. Пахнуло просторами моря, свежестью, водорослями. Весь берег в морской капусте, в раковинах, в морских звездах, в разных чудесах. В этот ясный день, в солнце, звон воды кажется праздничным, как колокольный.

На борту нового железного корвета у трапа встречал капитан. Темные бакенбарды провисают со щек пышными клочьями. Сильное лицо, свежее и молодое. Дорогой мой! Спаситель мой! Старый спутник и товарищ по скитаниям и по плену в Гонконге Александр Сергеевич Мусин-Пушкин, спаситель Сибирцева. Стоял на коленях в лазарете на английском корабле над умирающим от холеры Алексеем и выходил его. А потом, в Петербурге, за городом, в деревянном особняке при заводе, рассказывал про него отцу и матери, отдыхая в глубоком кресле. Говорил много утешительного, слушали его родители со вниманием, был он скромен: про Алексея, оставшегося в Лондоне, чересчур не распространялся. Каждое слово его, как рассказывали потом, ловил присутствовавший там же Васенька Керженцев, родной брат Веры и Наташи, влюбленный в Алексея, как и его сестра. Как радостно им было видеть Пушкина! И как больно теперь вспоминать Алексею.

Да, это он. Александр Сергеевич, с его усами, переходящими в бакенбарды, и с повелительным взглядом!

— Здорово, кума!

— На базаре была! — встречаясь, кричали и обнимались матросы.

— Маслов! Ваше благородие. Ты произведен? Офицер?

Все горды, из рядовых, свой брат. Стал сначала унтером, а теперь офицером.

— Запевай, братцы, поздравительную!

— Собакин! А ты откуда взялся? Ты же ушел на «Америке»?

— А Сизов тоже произведен Евфимием Васильевичем. Только его тут нет.

— Кто бы мог предполагать, что курьером, которого мне велено было ожидать, окажется товарищ мой, Алексей Николаевич Сибирцев! Как я рад! — говорил Пушкин в миниатюрном салоне при капитанской каюте. — Алеша… Лешка. Лешка.

Долго Сибирцев находился под начальством Пушкина, а теперь Александр Сергеевич со своим кораблем поступал в его распоряжение.

— Куда, когда?

— Завтра же. В Китай, к графу Путятину. В жаркие края, в теплые моря, туда. Александр Сергеевич, где нефритовая башня весны. Но давайте сначала зайдем в Императорскую гавань. Я придумал, снизойдите. Я намерен сделать спекуляцию. Без взяток с иностранцами дела не сладишь. А чем военный моряк может потрафить? В заливе Хади еще толстые льды должны быть. Мы напилим и возьмем с собой для тайных коммерческих целей. Согласны?

— Куда ни шло! — Пушкин, зная жизнь в колониях, сразу постиг намерение Алексея и оценил его сметку. С кем поведешься, от того и наберешься.

— Можно ли взять полный трюм льда? В Императорской гавани…

— По моим предположениям, там бухта Паллады забита льдами. Опять афера. Вы — авантюрист. Янки! Как и следует ученику Сайлеса Берроуза, — снисходительно покачав большой головой, добавил Пушкин. — Опять хотите в британскую тюрьму…

— Наоборот.

— Я готов поверить, что вас не зря в колонии посадили под арест за спекуляцию оружием в Кантоне. Вы молодой, да ранний. У вас есть склонность к бизнесу. — Он уж не стал поминать приключения Сибирцева в Африке и в Лондоне, о которых сам толком ничего не знал.

— Чем же плохо? На этот раз спекуляция льдом. Поддержим свою репутацию перед сынами Альбиона. Я рискую честью мундира. Берем для себя, чтобы команде облегчить тропическую жару.

— Так завтра! — воскликнул Александр Сергеевич Мусин-Пушкин. — Тогда начнем сейчас же! — Он приказал вызвать офицеров и механиков. — А чуть свет подымем паруса. Моря хоженые. У меня все наготове. Ваших матросов я освобожу на сутки от вахты. Уголь мы сами наломали у своих берегов и сотни долларов не платили американцам. Деньги я сберег! Мы с вами богачи! Но как я удивился, дорогой мой Алексей Николаевич, вы вернули мне в команду Маслова и всех старых моих сослуживцев и верных соратников. Я встретил их как родных братьев. У меня двое умерли, а троих я списал больных на берег. Люди мне нужны.

— Поздравляю. Александр Иванович! — встречая Маслова, сказал капитан. — Вашу руку! Новоиспеченного прапорщика корпуса штурманов!

«Александр Иванович!» Впервые за всю жизнь, за все годы службы и плавания капитан так почтительно пожал руку. А называл Маслова по имени-отчеству прежде не раз.

— Садитесь, мой дорогой, вы теперь офицер, ваше место в кают-компании.

Маслов и прежде сиживал в салонах, когда бывал нужен, и у капитанов, и у адмиралов, командующих эскадрами, но своего места в кают-компании у него не бывало.

— А ведь говорят, Александр Сергеевич, что курица не птица. — отвечал он, — прапорщик не офицер, а его жена не барыня. Я так и сказал своей, когда прощались.

— Пойдете со мной. Дослужитесь. Вот бывший наш матрос, ваш товарищ Петр Сизов, дважды произведен; теперь — в штурманские поручики. Он в Китае с Путятиным на «Америке». Сизов годы учился, сдал экзамены в Николаевске. Адмирал Казакевич был очень доволен им и произвел. Сизов в прошлом году не дождался документов, ушел с Путятиным. Адмирал дозволил ему носить мундир. Я возьму в порту его бумаги, и вместе поздравим, бог даст. Дай-то боже!

— А как Собакин? Был капитан джонки? Дошел от Шанхая в Де-Кастри? — спросил Маслов.

— Спросите его самого. По окончании войны мичмана Михайлова и всех оставшихся в Гонконге матросов англичане доставили сюда, в Де-Кастри. Он служил тут. Потом с Евфимием Васильевичем был в Макао и оттуда весной пришел на китайской шаланде с письмом для адмирала Казакевича.

— Слава богу, — сказал Сибирцев. — А я часто вспоминал его, думал, где он. Опасался, зная, что матросы всюду мрут от простуды и, не дай бог. Собакин погибнет.

— Жив, и обе собаки с ним. Любимцы экипажа.

Вызвали Собакина. Алексей обнялся с ним и, вспомнив плен, избиение Собакина англичанами из-за собак, чуть не заплакал.

— И собаки твои — любимцы экипажа?

— Pets[10], — отвечал Собакин с видом джентльмена.

— Как ты дошел?

— Путятин купил джонку. Что же не дойти? И вы бы дошли. Вы ему не поддавайтесь, а то он на джонке пошлет вас в Новую Зеландию или в Аляску. Дали мне хронометр, секстан, компас. Я не спешил, знал, что тут льды. А матросы говорят: «Собакин открыл Америку».

— Да, действительно, он обсервации делал, — подтвердил капитан. — У меня есть его карта.

— Путятин адмирал китайского флота, у него пароходов нет, джонок накупил и рассылает их.

— И ты командовал?

— А че не дойти? Какая разница, корвет или джонка? Мы паруса переменили и поставили на той же мачте по-своему. Ветер так же дует. Я видел в Лондоне джонку, поставили в Темзе и показывают за большие деньги.

— А кто на пароходе делал вычисления?

— Сами. Мастер астрономии сам себе как китолов. Смеются, мол, командир над лодкой. Разве это лодка, это корабль. И половина команды была китайцы. Евфимий Васильевич говорил, что у персов флот еще хуже, чем джонки, а он плавал с ними и крест за освобождение Греции получил от короля. Джеки рассказывали в Макао, что такой же крест, как у Евфимия Васильевича, получил отец английского посла в Китае Элгин. Они прониклись, как увидели на шее у Евфимия Васильевича. Я плен помню, и как изгалялись в Гонконге, голодом морили, и как они били меня за собак. Но пока политес соблюдаем чин чинарем.

Итак, на железном корвете в южные моря. Алексей поместился в одной каюте с Масловым. Капитанская мала, Пушкин хотел взять к себе, предложил чувствовать себя в капитанском салоне как дома во всех отношениях, но Алексей отказался.

Кают-компания оказалась довольно просторной, есть небольшая библиотека и фортепьяно, приятное общество собралось к ужину. Офицеры, инженеры, механик, доктор, молод, новичок в этих морях, в войну делал операции вместе с Пироговым в госпиталях в Крыму.

Ночью подняли пары. На рассвете, при безветрии, вышли из бухты в открытое море.

Глава 9

Ранним утром двадцать второго апреля из восточных ворот Пекина выехала вереница из десяти повозок, запряженных мулами, и покатила по запаханной равнине на юго-восток тряской, вымощенной камнем дорогой к морю, на Тяньцзинь, «в места, которые доселе были бдительно и ревниво охраняемы от взоров иностранцев», как записал в своем дневнике архимандрит Палладий Кафаров, возглавлявший эту экспедицию.

Глава русской духовной миссии в Пекине отправился к русскому послу адмиралу Путятину, стоявшему на пароходе «Америка» в заливе Печили, неподалеку от Тяньцзиня, и не допускаемому в Пекин китайскими властями. Еще месяц тому назад архимандрит Палладий и мечтать не смел о чем-либо подобном, живя размеренной жизнью ученого и пастыря небольшой общины православных китайцев и принятого в столице Поднебесной империи.

Многолюдные сборища сановников за последнее время почти ежедневно, кроме праздников, происходят во дворце у императора Китая, богдыхана, как называют его русские. Обычно начинаются с семи часов утра и длятся до обеда. Судя по этому, молодой богдыхан не так слаб, как толкуют о нем злые языки, и далеко не отстранился от дел. Случалось, что и Кафарова, в свой черед, как доверенного, вызывали в Цзун Ли Ямынь, учреждение, соответствующее европейскому министерству по сношениям с иностранными государствами. И даже требовали его ко двору, без права входа в совещательную залу Сына Неба. Оттуда через вход, похожий на ворота, к нему, ожидавшему в почетном помещении, приходили сановники и говорили по делам.

26 марта этого, 1858 года, Кафарову было прислано письменное приглашение прибыть на следующее утро в маньчжурское отделение Верховного Совета, на этот раз не к Запретному городу, а в загородный Западный Летний дворец Юань Минь Юань под Пекином, куда двор переехал с первыми теплыми днями еще в феврале и куда временно перенесены учреждения Верховного Совета с маньчжурскими и китайскими отделениями. В эту пору издревле богдыханы выезжали на природу, к горам, где бьют родники целебной воды. А воды недостаточно в Пекине. Город основан кочевниками не у большой реки, а поближе к горам, подальше от географического центра империи, чтобы не была столица окружена территориями, сплошь населенными природными китайцами, которых завоеватели побаивались. Если в Японии всюду чистейшие горные ключи и реки и вода доступны каждому, а японцы любят мыться, пить воду могут бесплатно и досыта и без разрешения правительства, то в Китае воды немного. Весенней и летней порой двор и правительство наслаждаются водой знаменитых источников и чистым ветром с близких Пекину диких северных гор. Польза природы и всего природного для здоровья известна китайской медицине с древнейших времен, и уже тысячи лет в Китае происходят сборища в защиту всего естественного, созданного природой, и есть даже религия, проповедующая близость человека природе. И у Кафарова есть друг — монах-даос, живущий в горах, в лесу, с которым он во всем находит общий язык.

Приглашение в Юань Минь Юань прибыть к раннему часу, когда и проходят совещания у Сына Неба. В маньчжурское отделение, которое, кажется, вблизи совещательной залы.

К вечеру Кафаров прибыл в окрестности Летнего дворца и остановился ночевать в деревенской гостинице, где бывалый и толковый хозяин, не скрывая досады на чиновников, поговорил с ним весьма откровенно. В Юань Минь Юане, по его словам, царит суматоха. По дорогам скачут со всей страны курьеры с желтыми повязками на рукавах, означающими государственные поручения. Мчат недобрые вести с войны, со всех концов про беды империи. На юге война с мятежниками. В городах все недовольны, всюду восстания, в государстве смятение, на дорогах разбойники нападают на проезжих, грабят в деревнях крестьян и торговцев. Чиновники ленятся и бесчинствуют сами вымогают и казнят невинных. Преступникам рубят головы, но их все больше. Нарушен порядок жизни, нужный для торговли, хозяйства, земледелия.

Утром отец Палладий подъехал ко времени в своей коляске к внешней стене Юань Минь Юаня, которая тянется очень далеко, охватывая огромную площадь с парками, прудами, разными сооружениями и дворцовыми ансамблями. У ворот ждал его свой человек, маньчжур Суч-жанча, служивший наблюдателем от правительства в должности пристава при русской духовной миссии. Он вручил Кафарову деревянную мерку-пропуск для входа во дворец.

Сердце замирает, когда выходишь в Юань Минь Юань, в это священное обиталище Сына Неба, в это чудо из чудес не только парковой и дворцовой архитектуры, но и всех искусств. Закончен Юань Минь Юань лет полтораста тому назад, в пору расцвета просвещения и военного могущества Поднебесной империи.

При втором императоре маньчжурской династии, Кхан-си, империя вступила в новые торговые отношения с разными странами, в обществе проявлялся интерес к Европе и ее культуре. Европейцы получали все более широкий доступ в Китай. Китай вел войны, обретая новые владения и расширяя свои и без того великие просторы. Земледелие улучшалось, каналы поддерживались в исправности. Всюду, как встарь, возводились плотины, защищавшие плодородные земли, кормящие великий народ, от буйных сил воды.

Даже теперь, в эпоху падения династии и ослабления Китая, многолюдье его населения, крепость нравственных устоев и расстояния великой империи еще спасали Пекин от надвигавшихся бед.

А в эру Кхан-си, по советам и указаниям иезуитов инженеров Жербильона и Прейры, сведущих в артиллерии и фортификации, храбрые маньчжуры одолели русских на Амуре, подвергнув главный их город Албазин правильной осаде, одновременно снося и выжигая все русские городки, заселения и заимки по Амуру, по малым и большим рекам Приамурья и на Сунгари. В Забайкалье, в русском городе Нерчинске, куда маньчжуры подвели большое войско, был заключен мир. Албазин был срыт с лица земли.

А пленных русских албазинцев увели в Пекин. Кхан-си повелел, чтобы им была сохранена вера, а для отправления обрядов священнику, не покинувшему в битвах и беде своей паствы, была предоставлена кумирня, превращенная в православную церковь. Маньчжуры не глумились над храбрыми пленниками, не изнуряли их и не казнили. Их зачислили в Императорскую гвардию в Восьмизнаменное войско, в Желтое, самое почетное Знамя. Они переженились на хрупких, отличающихся миловидностью китаянках и маньчжурках, а священник крестил их жен и детей. Могущественное государство не усматривало в том опасности.

В те времена у русской церкви в Китае существовал грозный соперник в лице католических проповедников, приносивших в Китай свою веру, обычаи, европейскую науку и навыки западного цивилизованного мира.

В шести милях от Пекина, вблизи известного с древних времен священного и оберегаемого источника чистейшей воды, где и при прежних династиях были устроены павильоны для летнего отдыха. Кхан-си на широкую ногу, как он делал все, задумал великолепный Летний дворец с парковыми ансамблями.

Там, где северо-западный ветер всегда чист и ароматен и напоминает вольные просторы земли предков, преемник Кхан-си, император Чен Лун. «поэт с широтой мысли и романтическим воображением, обладавший жестоким могуществом суверена», чей вкус признавали художники, восхищенный полученными из рук своих советников и иезуитов планами и рисунками Версаля, изучил их. Возводимым зданиям и ансамблям Летнего дворца он придал черты французской архитектуры, не отступаясь от твердости и величия китайских понятий, гармонически сочетал искусство далеких друг другу рас. Он все достроил, украсил и объединил в великолепном единстве. Юань Минь Юань — это китайский Версаль, его творец, мечтая о Франции как о земле учителей искусства, и не предполагал, что когда-нибудь сыны Парижа, опьяненные китайской кровью, ворвутся сюда как грабители и поджигатели.

Вот и пруд. Неньюфора[11] еще не зацвела. Через пруд перекинут горбатый мостик Аллеи наподобие версальских, но между деревьями кое-где нефритовые и фарфоровые башенки, гранитные арки, на искусственных холмиках среди аллей ступени подъемов и спусков, похожие на мосты, цветы на тучных грядках на почве и на воде и опять пруды и прудики с розовыми в летнюю пору неньюфора.

«Ом ма ни бед хэ хом» — «Родившийся на Лотосе» — вспоминается молитвенная фраза буддистов.

Вдали высокая красная стена и над ней золотая крыша. Вблизи мраморные колонны и мраморный фронтон с резными драконами над входом. Мраморный лев с лапой на шаре и мраморная львица, держащая лапу на львенке, который лежит перед матерью на спине. Царит дух древних заветов плодородия.

В опрятном рыцарском помещении Маньчжурского отделения Кафаров, разложив на столе словари, исполняя долг, переводил иностранные бумаги. Их унесли. За красной стеной императорского зала, в святая святых дворца, сейчас богдыхан слушает чтение переводов отца Палладия.

Кафарову тем временем предложен обед. Он поблагодарил и отказался. Мандарины обступили его и занимали расспросами. Судя по этому, его еще не намеревались отпускать.

Сановный мандарин вышел из зала совещаний, передал Кафарову благодарность премьера Юй Чена и сказал, что письма Путятина не останутся без ответа. Путятин настоятельно просит, чтобы Кафаров к нему прибыл. Просьба Путятина будет обдумана. Как и другие его просьбы.

Остались наедине.

— А могли бы вы запомнить слова Сына Неба с той же совершенной точностью, как их запоминают наши чиновные высшие сановники? — спросил любезно мандарин.

Имелось в виду запомнить, не записывая. Можно записать, но позже, дома.

Кафаров весь внимание. В Пекине он девятый год и пользуется доверием, не смеет не считать Сына Неба и своим повелителем.

Надо ждать высочайшего повеления. Путятин досаждал богдыхану, бомбардируя его правительство письмами с настоянием допустить в Пекин, с посулами и советами, намекая на готовность посредничества. Так пусть он докажет на море, не выезжая в Пекин, свою дружбу, а тогда откроются пути. Так мог понять суть дела Палладий.

Ответы послу повезет Кафаров. Формально, в глазах народа, он поедет, чтобы доставить Путятину почту из России, а от него получить мешки с серебром для духовного нашего посольства в Пекине, которое давно сидит без гроша, истратилось и истощилось от безденежья.

Но есть поручение, ради которого Кафарову будет открыта дорога через исстари окутанную тайнами пристоличную провинцию Чжили на Тяньцзинь и дальше к морю. Это поручение дает ему Юй Чен через посредничество пристава миссии маньчжура Сучжанча, который и отправится сопровождающим. Два важнейших поручения Сына Неба к Путятину. О них будет писано. Следует ждать, все объяснится.

…А мулы весело бежали к югу. С тряской дороги спустились на дно высохшего канала, а потом опять поднялись.

Земля парила. Пекинские горы исчезли в весенней мгле. Вокруг расстилалась бескрайняя равнина, сплошь запаханная и возделанная, в грядках под пшеницу и гаолян, в садах и деревнях, которые заметны издали по рощам деревьев. Людей множество, все вышли на поля в ожидании вождя, они всюду, как муравьи…

Навстречу попадаются верховые с желтыми повязками и с сумками казенных бумаг.

Переночевали в городке Тунчжоу в гостинице. Стены комнат были исписаны, как и у нас на российских подворьях и станциях, стихами и заметками путников, выражающих то грусть по оставленной столице, то жалобы на тоску по любимым, с которыми слезно расставались. Насмешками над грязью выражали скуку в ожидании погоды для плавания по реке. У ворот гостиницы на ночь была сооружена баррикада из мебели, зажжены свечи в фонарях и всю ночь орали сторожа, лупили палками в доски и не давали спать.

Утром за полями среди серых глинистых берегов стало видно мутную речку, исчерченную отмелями. Несколько лодок идут под парусами. Десяток бурлаков, накинув на левые плечи по короткому коромыслу, тянут вверх по течению сам-пунку с пассажирами в мандаринских шапках, которые сидят на корме, покуривая трубки.

— Неудивительно, — признался Сучжанча усмехаясь, — расстояние от Тяньцзиня проходят они за пятнадцать дней…

Это река Байхэ. По ней грузы на север Тяньцзиня идут в Пекин. А в Тяньцзине окончание Великого Канала при его соединении с рекой Хай Хэ. Там великий перевал, перегруз.

Завиделись удлиненные дуги береговых плотин. Это защита от наводнений, которые тут часты. Проезжая дорога отошла в сторону, самой реки не видно, но течение ее можно угадать по множеству парусов, которые кажутся идущими посуху извилистым рядом.

Опять проскакал курьер с желтыми перевязями сумки, в которой возят депеши. Ясно, что в Пекин с морского берега. Уловил Кафаров презрительные взгляды крестьян вслед всаднику. После полудня доехали до местечка Ян Цун. Это крайний предел, куда доходят морские приливы. Повеяло морем, илом, морской грязью. До моря еще далеко, еще надо проехать в Тяньцзинь, а оттуда дорога пойдет слегка возвышенным берегом реки. А до Тяньцзиня ехать среди болот и посуху и рисовыми полями, через деревни, меж садов и пашен. В отдалении искривленные линии морских лодок на реке, там как сплошное шествие в белых одеждах. Сучжанча велит погонять, поскорее проезжать через селения, чтобы поменьше жители смотрели на необычайного путника: народу не следует прознать про путешествие иностранца к морю.

С большой тревогой, но и с охотой ехал отец Палладий на встречу с соотечественниками. На корабле у Путятина служит переводчиком старый приятель и сослуживец по Пекинской миссии архимандрит Аввакум. Там же и другой знаток китайского языка доктор Алексей Александрович Татаринов. Много новостей придется услышать и от адмирала, и от друзей. Какими соображениями руководствуется Путятин, явившись сюда? Все ли им обдумано как следует? Не упускает ли сам Палладий каких-то важных соображений, обусловленных высшей политикой? Не много ли берет на себя, намереваясь давать советы Путятину? Каков собой Путятин? Как он все воспримет? Очевидно, что пришло время Китаю открываться и принимать у себя в столице посольства других государств. В том числе и наших дипломатов. Православная духовная миссия за двести лет существования свое дело сделала, и узы, связывающие Россию с Китаем, ее заботами были все эти годы крепки.

Была и своя беда у Кафарова. Временами сильно болели ноги. Застужены смолоду; семинаристам жилось нелегко. В Пекинской миссии годы проходят в низких каменных домах. Лекари не помогают Бога молить грешно об исцелении. Не поминай имени господа бога твоего всуе. Хотелось бы пожить в сухом бревенчатом доме.

В дороге Кафарову хочется слезть, пройтись пешком. Сучжанча все велит кучерам погонять, надо спешить, раз император дозволил такую поездку. Сучжанча старается показать, что не надо позволять иностранцу присматриваться, есть опасения, ненароком увидит что-либо среди возделываемой в эту пору плодородной равнины, что потом пойдет на вред Китаю, окажется как обнаруживание секрета, и Сучжанча может за это поплатиться. Особенно торопит он проезжать мимо запасных рисовых складов, которые здесь построены издревле.

Ноги пока не болят, сказываются новые впечатления. А больные ноги вызовут болезнь сердца, что, видимо, излечить невозможно, чем и бывает озабочен Палладий.

А весенняя равнина вокруг становится все прекрасней; при всей своей бедности крестьяне превратили ее в сплошной обработанный покров земли от горизонта до горизонта, со множеством каналов для орошения. При таком богатстве труда и природы сами деревеньки бедны. Часто попадаются кладбища, обсаженные деревьями. На полях кое-где уже видны ранние всходы. Дул теплый ветер, и заходили тучи, обещая поливку посевов и награды за труды и счастье этому народу, на который даже смотреть запрещено.

Может ли мнение богдыхана произвести сильное действие на Путятина? Ведь в чем суть? Богдыхан дает понять Путятину, что ему нечего и незачем ломиться в Пекин, что договор будет заключен на Амуре, а не с Путятиным. По сути, и Петербург, и богдыхан желают одного и того же.

И еще китайское правительство просит взять на себя посредничество в улаживании спора с западными державами. От Кафарова ждали, что он убедит Путятина, который дружит, как узнали в Пекине, с дипломатами Англии и Франции.

24 апреля за равниной завиделось множество деревянных крыш, некоторые ярко окрашены. Видны сады, богатые кумирни, стены и башни, рощи среди города, давно, видно, вышедшего за крепостные пределы. Открылась величественная река Хай Хэ, со множеством джонок, пришедших по каналу, а также военных с рисунками на бортах и с пушками на палубах. Вон и сам Великий Канал, мельком на другом берегу видели узкое его устье, стрелку, где Канал соединяется с Хай Хэ, и там много торговых судов, можно пройти по их палубам через реку. Всюду перевозчики на лодках, и есть, говорят, мост… Б городе каждый дом торгует, торгуют все предместья, базары всюду, товаров множество, тут и овощи, капуста горами, мясо, баранина, магазины шелков, хлопчатых материй, чего тут только нет, одних хлопушек можно на многие тысячи долларов продавать в Европе и Америке для праздничных карнавалов, для детей на елку. Пойдут нарасхват.

Кафаров, желая призадержаться в Тяньцзине, сказал, что ему придется разменять серебро в слитках на монету; перечить ему в делах Сучжанча не смел. Пусть попробует тяньцзиньские пирожки и поглядит на магазины, в которых выставлены изделия лучших в мире тяньцзиньских ремесленников… И ножи, и фарфор, и душистое дерево, скобяной товар… масла… Сбежался народ, всем хотелось посмотреть на иностранца. Кафарову кивали головой, показывая, что желают угостить, завести с ним разговор. Один из чиновников, одетый в кафтан красного цвета, залез на лошадь и обратился к толпе с речью, убеждал, что не следует проявлять внимание к иностранцу. Ему помогал кучер повозки Кафарова. Забравшись на мула, он также пояснил в свою очередь, что вся вселенная находится под властью и покровительством Хуанди, как называл он богдыхана, и что все самое лучшее находится в Китае, и что нигде на свете, кроме как у нас, нет ничего хорошего, нигде нет людей, заслуживающих внимания и любопытства, у которых можно было бы чему-то поучиться. Но толпа продолжала расти. «По-человечески говорит!» — восхищались тяньцзиньцы, слыша китайскую речь Кафарова. Серебро разменяли. Не устояли перед соблазном. Поели известные на весь Китай тяньцзиньские пирожки. В ресторане под названием «Только собака не оценит вкуса тяньцзиньских пирожков» Сучжанча дал волю аппетиту, как голодный волк.

Деньги теперь были. Сучжанча велел гнать мулов; поспешно выехали из города. В Тяньцзине задерживаться нельзя. Да, не велено иностранцу. А ехать еще порядочно.

Река Хай Хэ шла прямо к морю. Дорога к устью, теперь уже к фортам крепости Даго, защищающей вход в реку и путь по ней сюда, к огромному торговому городу, где стык Хай Хэ с Каналом и пути начинаются на север, на Пекин, водой и сушей.

Великий Канал прорыт через весь Китай с юга на север, соединяет его реки, издревле избавляя великое торговое движение Китая от капризов моря. Великий Канал кончается в Тяньцзине. Не зря Тяньцзинь называют воротами Пекина. Любо было бы англичанам занять Тяньцзинь, взять в свои руки все вожжи управления движением товаров и снабжением столицы. Но китайцы утверждают, что европейские корабли никогда не войдут в Хай Хэ, она мелка, годна только для китайских судов. Форты Даго на устье Хай Хэ прикрывают также подступы с моря к сухопутным дорогам на Тяньцзинь и в глубь материка.

Ехали берегом. Видно, что китайцы холят реку, всюду отводные канавы, плотины. Ключи, впадающие в Хай Хэ, обсажены деревьями. По дороге обгоняли бредущие к морю войска из наемных китайцев, вооруженных копьями. Навстречу попался конный разъезд Пекинской гвардии. Тут среди конников могут быть и верующие из православной общины, потомки лихих албазинцев, приведенных с Амура.

Вот так он едет, отец Палладий, по запретной для иностранцев столичной провинции, которая готовится к войне. Даже при гостинице в Туньчжоу сооружена была в ночь ночлега Кафарова баррикада из стульев, на всякий случай, видно, не столько чтобы не вздумалось кому напасть на гостя, а скорей — чтобы показать, как стараются власти отгородить население от иностранца. Сколько подозрений пришлось снести за эти три дня Кафарову! Подозрения эти притворны. Сам же Сучжанча сеет их и старается пробудить страх и недоверие, хотя он-то знает прекрасно, что сам великий Хуанди послал сюда Кафарова и облек доверием. Но и это тайна! А страх надо поддерживать в народе, при этом выпятить себя. Отсюда и бой в доски по ночам, и баррикады из стульев у ворот гостиницы, и охрана с палками, орущая ночами.

Зачем бы такие смехотворные воинственные приготовления? Против кого? Ну, а как дойдут в эти места, как в глубины Африки, английские и французские, а за ними и американские, как в Мексику, десанты? Чем их тут встретят? Баррикадами из мебели и ящиков? Вот поэтому и смотрят крестьяне с таким презрением на проезжающих мимо чиновников, разворовывающих цареву казну. Цену им знают, не верят им и добра не ждут.

А ведь Кафаров едет не только по делам духовной миссии и посольства России. Тем неприятней слежка и показная подозрительность. Этого не ждал Палладий, когда отправлялся по делу Хуанди с поручениями богдыхана, всеми боготворимого! С самой бесстыдной наглостью присматриваются к Палладию чиновники. А ведь, если подумать, он — посол Пекина. А все, кто в службе, из кожи вон лезут, чтобы показать свое старание, как хотят они прозреть в нем лазутчика, соглядатая, шпиона. Желают везде и всюду возбудить в народе презрение и пренебрежение ко всему иностранному, чего сами не видели никогда. Не так ли фальшив всякий патриотизм, за который чиновникам платят по службе?!

А сам государь пытается договориться с иностранцами. А здесь сеют к ним вражду и ненависть. Как это одно с другим сходится? Пойдет ли так дело с западными державами? Нет, видно, и у нас тут еще не будет толку. Вряд ли и у англичан что-нибудь получилось бы. Они люди дела, торговли; все испробовав и рассчитав, войны не побоятся, без войны им тут, кажется, не обойтись.

Мысли повторялись. Обида, конечно, со временем забудется.

Долго катили по прибрежной равнине, которая по сторонам дороги местами, как заметно, затопляется в приливы или в накат волны. Вон и море видно. И ветер пахнет морскими водорослями.

И видны в море корабли с дымящими трубами, как будто плавучие европейские фабрики подошли к Печилийским берегам. Всюду по морю флот, даже по горизонту стоят корабли. Чем дальше, тем кажутся еще таинственней и грозней.

Почувствовал Кафаров, какой тут простор и воля и в какой темнице приходилось ему сидеть годами за стенами столицы, где и ум как в клетке, что не только был он ограничен в движении, но мыслями стиснут; приходилось, себя не жалея, погружаться в научные занятия, не давать себе роздыху, губить изнурением мыслей, находя утеху лишь с такими же занятыми людьми, так же стиснутыми законами и стенами.

А ведь как-то забылись тут сразу все недуги, уж и ноги совсем не болят. Вид моря излечивает лучше, чем теплые воды при уединенной кумирне в горах, у первозданного родника, где живет преданный друг и приятель Палладия, монах-даос.

Видно, суждено Палладию быть заточенным на годы. Если не наука, руки бы на себя наложил.

Не так ли чувствуют себя наши дипломаты во множестве стран, куда стремимся мы ради величия и престижа и живем, окруженные фанатичными народами, губя себя, людей своих и не извлекая торговых выгод. И Путятину на корабле, видно, нелегко. А Путятин еще хочет вложить средства России в Китай, учить чему-то китайцев и начать тут проповеди, дорогостоящую утеху… При этом мечта многих передовых устроителей государства нашего переженить азиатов на русских, обрусить их. А зачем китайцам православие, когда их вера и так глубока и осмысленна?

Пахнуло от ветра и вида моря не только водорослями и волей, но и тревогой большого мира, торговых предприятий, войн, событий, от которых не отсидишься в теплом, укромном уголке гнезда за стенами. Ведь и птицы перелетные уходят за эти моря, высиживая детенышей. Этот мир доплыл на кораблях до «стен недвижного Китая».

А корабли с дымом труб и без дыма, и без труб, с мачтами без парусов и с парусами были еще далеко-далеко.

Глава 10

Путятин не сидел без дела. Он стоял в Печилийском заливе, или, как тут говорили, «в море Печили», на своем белоснежном пароходе «Америка» с огромными красными кожухами по бортам над колесами.

Берег виден. Это темная низкая полоса. Там устье реки Пейхо, так на эскадрах европейцы называют Хай Хэ. На картах она под этим же названием.

Там сплошные мели, вход заметить можно, когда паруса тяжелых морских джонок с грузами в Тяньцзинь из разных городов Китая уходят в пески, петляют там мимо фортов крепости Даго.

Все время ветры в Печилийском заливе, временами немилосердно качает, будь он проклят! Всем в тягость. Кажется, кроме Евфимия Васильевича, который так воодушевлен идеями и так привычен к морю, что внимания не обращает.

Ставка генерала Тянь Тин Сяня, главнокомандующего китайскими войсками на устье Пейхо и в крепости Даго — он же губернатор столичной провинции Чжи-ли, — находится в монастыре, который подымается за деревьями сада из-за низкой стены. Ставка видна отлично. Монастырь совсем близко от фортов. Башня его и деревья на возвышенности показывают ясно, где пребывает командующий: преотличная мишень для корабельной артиллерии англичан и французов. Путятин уже предупреждал Тяня, что он не на месте расположился; да что толку подавать ему советы? А первыми же залпами его ставку снесут вместе с самим Тянем, если не поступит по древнему правилу стратегии — при неудаче спасаться бегством.

Когда выдаются редкие тихие утра, при игре света и тени с палубы монастырь кажется плывущим в воздухе.

У Путятина есть большая черная книга, подобная тем, что заведены еще во времена португальского и испанского владычества на морях. По их примеру он, как и многие капитаны во всем свете, каждый день записывает все новые сведения и все свои соображения о плаваниях. Он как бы составляет конституцию для будущих моряков и дипломатов, которые придут к берегам Китая. Обладая множеством важных сведений и собственных наблюдений, он полагал, что все это не должно пропасть, со временем может пригодиться не только ему, но и поколениям других моряков. Уж не говоря о составлении планов на будущее, о наших действиях в Китае.

…Китайцы в приморских городах, в Кантоне. Шанхае, меняются, становятся теперь не теми потешными оригиналами, какими их описывали в пору испанских и португальских открытий. Конечно, и тогда бывали из них смелейшие воины и богатыри. Разденется такой рыцарь и полуголый с косой, весь в мускулатуре, вооруженный мечом или копьем, ловкий до невероятности, ничем не уступит европейцу с огнестрельным оружием.

А ныне китайцы в приморских торговых городах отличны от своих собратьев из мандаринской бюрократии, много впитывают они и хорошего от европейцев, с которыми ведут обширные дела с миллионными оборотами. И которым поставляют все, начиная от шелков и фарфора и кончая пороками…

Такими, говорят, становятся и тяньцзиньцы, хотя их город не портовый, не у самой воды, а на порядочном от нее расстоянии, которое надобно пройти сушей или по реке. Но Тяньцзинь живет морем, морской торговлей и промыслами, славен самыми вкусными деликатесами, которые кудесники, тяньцзиньские повара, превосходя столичных соперников, готовят из разной рыбы и морских чудовищ, из слизняков раковин, морских червей, из черепах и осьминогов, а особенно из разных сортов капусты. А любимые китайскими гурманами блюда из мяса молодой собачки в Тяньцзине не в фаворе. Но как в Тяньцзинь попасть? Посол России пришел не за кушаньями, не за знаменитыми тяньцзиньскими пирожками, но знать надо все, чем город славен и чем живет: дипломат должен суметь польстить самолюбию властей и особенно обывателей, купцов и ремесленников, вовремя отдать должное величию предков горожан. И их подвигам, и черепашьей яичнице.

С главнокомандующим, губернатором Тянь Тин Сянем знакомство устанавливается. С его мандаринами дела налаживаются, они бывают у Путятина на корабле. Среди них есть молодые толковые чиновники, особенно хорош любимец здешнего губернатора мандарин Бянь.

Он напоминает тех юных красавцев, которые изображаются на старинных китайских рисунках как идеал красоты и силы: хорош собой и строен и при всей миловидности далеко не женственен. Чувствуется, что под шелковым халатом каждый мускул его тела играет. У них свои упражнения, укрепляющие тело. Сильный китаец мастерски берется голыми руками за противников в борьбе, а в драке помогает при этом себе ногами.

Бянь уже освоился на пароходе «Америка»: всех знает, кланяется с американскими механиками, умеет обратиться почтительно и достойно к офицерам, а некоторых матросов зовет ласково по именам: «Саша! Петя! Вася, здравствуй! Как поживаешь?» Быстро выучивает русские слова и разные названия.

Не в пример некоторым гонконгским молодым людям без кос, получившим кое-какое английское образование, одетым по-европейски, служащим переводчиками на британской эскадре и рекомендующим себя англичанами, Бянь носит косу, и при этом его элегантности, ладной фигуре, перехваченной в талии кушаком цвета родовой знати, росту и хорошим манерам позавидует любой англизированный собрат. Дыхание времени доносится к ним и сюда, в города, близкие столице и Китайской стене, выходящей к заливу Печили северней крепости Даго.

Итак, у Путятина свои обдуманные и обширные планы. Его решительному характеру свойственны смелые замыслы, которые он готов по-адмиральски добросовестно исполнять. Он сторонник прогресса и деятель обновления. Он теперь обрел превосходный колесный пароход, обладающий всеми достоинствами для плавания и в глубоких морях, и по мелким рекам. И если Тянь Тин Сянь пригласит Путятина пройти в Тяньцзинь, это в силах Евфимия Васильевича. Тем более с китайским лоцманом.

Тут не Япония, где Евфимий Васильевич был без корабля и пребывал в полной власти тех, с кем трактовал. И то нашелся. Добился успеха, пребывая в невыгодных условиях. Сравнить нельзя с тем, что было в Японии. Теперь он — всеевропейски признанный авторитет, открыватель, дипломат с заслугами, обласканный государем, возведенный в графское достоинство.

Как и в Японии, намерен он и тут опередить соперников, оправдать доверие своего государя и просветить здешний народ. Правда, помехи тут большие, из Петербурга есть неприятные инструкции, про которые он спутникам своим не докладывает и сам старается не думать. Не в них суть. Конец — делу венец. Победителей не осудят. Путятин всю ответственность берет на себя. Он уверен, что будет победителем, осуществит замыслы. Для этого надо держать язык за зубами.

От мыслей и молчания Евфимий Васильевич переменился, немного обрюзг лицом, как безработный бродяга; заметно тем, кто знал его прежде, в годы блеска и успеха, рассвета его таланта, в войну, в Японии.

На рейд, где стоят большие и малые корабли союзников, все время приходят новейшие канонерки с небольшой осадкой, видно, чтобы при штурме ворваться в реку, перейдя мели.

Про Тяньцзинь всем и все давно известно. У англичан и французов артиллерийские офицеры располагают планами крепости Даго и занимаются расчетами и вычислениями: как, откуда стрелять при штурме, навесами или прямой наводкой. Высчитывают свои траектории. У адмиралов и капитанов речь про повседневные заботы. Планы высадки готовы и у них.

Англичане и французы уверены, что возьмут крепость. Но близок локоть, да не укусишь. У входа в реку Пейхо мели, непроходимый бар. Хотят идти до Тяньцзиня, а дальше будет все понятно само собой. Надо зажать торговый путь с юга Китая по Великому Каналу, выход товаров к столице, обречь Пекин на голод.

Послы морских держав из своих планов секретов не делают и обо всем открыто признаются Путятину. На рейде Пейхо мощные эскадры англичан и французов. Гигантский пароход «Монитоба» под американским флагом. Русский пароход «Америка». Английский посол лорд Элгин частый гость Путятина. С французским послом бароном Гро в тесной дружбе Евфимий Васильевич по многим соображениям. Более по вкусам и расположению друг к другу, чем по политическим целям. С американцем Ридом полная дружба и понимание общности политических задач. Самый крепкий орешек — это сэр Джеймс Элгин. Он постоянно бранит китайцев. Путятин и сам на них зол, иногда кажется ему, что, мол, возьмутся за вас англичане, устроят такое же побоище, как в Кантоне. Так вам и надо, пусть вас тряхнут как следует, сколько еще можно упорствовать. Элгин уверяет, что они, англичане, хотят мира, что войну начнут только в крайнем случае. Мол, мы не военная, а торговая нация! Это известно давно и всюду. Что их прельщает не покорение многомиллионного народа, а торговые выгоды, которые много пользы дадут и той и другой стране.

Покачивает изрядно. Но это не беда. Евфимию Васильевичу привычно, как морскому льву или кашалоту. Он в японскую экспедицию три года качался на волне по морям и океанам. А когда пришел в Японию, его долго не пускали на берег, пока фрегат «Диана» не погиб во время цунами. Волны ему не вредят. Как бы делая вызов стихии, купил в Шанхае китайскую джонку. Возит он то на нее, то обратно на «Америку» свою черную книгу и, уединяясь ради обдумывания дела, чувствует себя хорошо на джонке в любую погоду. Бьет, бросает, хлещет водой, катает вал за валом по палубе. А джонка не пароход. Качка и на «Америке» дает себя знать. Но Евфимий Васильевич в положенное время надевает очки и садится за крепко принайтованный стол…

Американский посол Рид жалуется, что надоедает качка и отбивает охоту к делу, что ушел бы в Шанхай, но ждет, когда англичане начнут войну, надо посмотреть. Чтобы все знать, а потом подать пример гуманной демократии китайцам. Он подозревает и Евфимия Васильевича в такой же политике.

В своем салоне на пароходе Путятин закончил очередное послание в Пекин. Переводчики архимандрит отец Аввакум и доктор Алексей Татаринов все проверили, перевели, переписали начисто, скопировали. Работы в посольстве всегда много, такие же бумажные дела, как в Петербурге.

Путятин вызвал Петра Сизова, спутника своего по японской экспедиции. Нынче Сизов произведен из матросов в офицеры. Сизов, решивший выбиться в люди, годы занимался самообразованием и сдал экзамены. Ждет документы. В Японии сходился с японкой, которую за связь с иностранцем японские бюрократы отдали в публичный дом, открытый для иностранных моряков.

Петруха скрытный, крепкого характера, но, когда уходили из Японии, заметно было, что нелегко ему оставлять Фуми в заведении. И взялся он учиться.

Путятин сказал Сизову, что ветер стихает, море улегается. Утром надо на шлюпке идти на берег, доставить доктора Алексея Александровича с бумагами.

По старой памяти адмирал поручал Сизову опасные переходы. Полюбовался на него: красивый мужик, славянского типа, каких набирают во флот из Костромы.

А Сизов помнит Евфимия Васильевича не обрюзгшим, а свежим, молодым.

На берегу у Тяня из Пекина может быть почта из нашей духовной миссии или из Ямыня внешних сношений для Путятина. Татаринов все узнает. Надо будет дождаться, пока суть да дело.

Утром не стихло. При слабом волнении пошли за мелью на шлюпке и сразу подняли парус. Путятин некоторое время смотрел вслед и пошел к себе. Дела его с Пекином не ладились.

Дуло все сильнее. Пришел на вельботе английский офицер в зюйдвестке и синем жакете. С нашим вахтенным офицером обменялись приветствиями и пошли по мокрой качавшейся палубе как на паркете в бальном зале.

Элгин прислал любезную коротенькую записочку Евфимию Васильевичу с приложением копии своего письма в Совет внешних сношений в Пекин к премьеру Юй Чену.

Так копии всех бумаг послы посылают друг другу. Китайцы, наиболее смышленые в делах с иностранцами, подметили, что у всех европейских представителей, несмотря на разницу их намерений, существуют общие интересы. И что, по сути дела, они едины, как ни разобщены из соображений выгод и политики.

Крепче других спаяны Элгин и Гро, а другую партию составляют Путятин и Рид. Симпатии взаимны, а интересы перекрещиваются, сторонники и противники любезны друг с другом. Все меняют мнения, и получается, что все союзники и все соперники. Если китайцам и может быть обидно за кого, то только за него и за Россию, как за своего соседа. Так полагал Евфимий Васильевич. Желал бы Путятин снять с себя это пятно, разубедить соседей, да как это сделать!

Коротенькая записка сэра Джеймса!

Очень мила эта переписка, заменяет здесь, среди моря, на виду враждебных крепостей, европейские газеты и все другие средства сообщения.

Как жаль, что все эти записочки и все, что касается отношений английского посла с русским в заливе Печили, было потом разворовано из архивов, может быть, продано.

Англичане согласны, что Юй Чен входит в Пекине в большую силу. Тому свидетельство — сегодняшнее письмо Элгина, адресованное правительству Китая, выражающее настоятельный призыв к благоразумию, мирному решению конфликта. В тоне английского посла заметна некоторая перемена к лучшему. Путятин давно старается отвратить кровопролитие, склонить китайцев на уступки, а союзников убеждает не начинать войны.

Путятин убеждает Элгина не требовать лишнего. Сэр Джеймс выслушивает доводы, похоже, что колеблется, и похоже, что ждет удобного момента, а скорее всего новых подкреплений.

Тем временем, как доходит до Путятина, британские переводчики из гонконгских китайцев объясняют мандаринам на берегу, что Путятин пришел на одном корабле не из миролюбия, а оттого, что других у него нет. Он действует хитростью, притворяется от слабости.

Пароход «Америка» кидает все сильней. Английскую шлюпку подняли в ростры. Лейтенанту придется ночевать, ему отвели место в каюте с Татариновым, который отправился к Тяню. Наши задерживаются на берегу.

В кают-компании с гостем пошутили про общие невзгоды. На столе появились острые китайские блюда, фрукты и деликатесы. Все это на корабль посла Путятина присылается с берега из кухонного заведения при ставке Тянь Тин Сяня. Секрет из этого зачем же делать? Угощение редкое и вкусное. К нему приятнее вино. Разговор с английским офицером сразу потеплел.

Спросил, как идут дела. Англичанин ответил, что задача трудная, шлюпки каждый день посылают с промерами, берега описываются. Но не могут найти переход через бар реки. Вчера все обратили внимание, что при ветре с берега пошли китайские груженые лодки с моря, так называемые шанхай-гуани. Шли вдоль берега, а потом сплошной вереницей в реку.

— Да, да! И наши заметили это движение при западном ветре…

С некоторой аффектацией молодой человек стал рассказывать, что, видя все это, сам пошел на шлюпке за шанхай-гуанями, в кильватере китайского купца потяжелей. Расчет, что удастся пройти глубоким фарватером; китайцы заметили и пытались мешать, заманивали не туда, сами при этом садились на мель. Китайцам пригрозили. Их мачтовые лодки сбились. Пока, проходя за джонками, глубин не нашли, но исследования не прекратятся. Все же удалось заметить, где они проходят: там, где скопились и встали, делая вид, что обмелели. В крайнем случае придется схватить китайского лоцмана и заставить. Но пока командование не соглашается.

Утром англичанин ушел с ответным письмом Путятина. С берега прибыла наша шлюпка. Алексей Александрович доставил письмо от Тяня. Из Пекина прибыли два сановника У и Чун. Готовы встретиться с Путятиным.

Стоило сообщить об этом Элгину. Касается и его. Лишний предлог отвлечь сэра Джеймса от поспешных решений.

Самому Путятину надо спешить. Союзники вот-вот потеряют терпение. Тогда колесо вспять не повернешь. Китайцы явно отдавали предпочтение Путятину перед всеми другими послами, а дело и у него не шло. Нужна встреча с главнокомандующим армией и губернатором провинции Тянем на берегу.

Путятин воодушевился, отписал Тяню: готов к встрече с ним и с сановниками, будет настаивать на принятии его в Пекине на основании статьи 9 Кяхтинского трактата 1728 года, когда постановлено было принимать русских послов в Пекине. Он лишь должен все объяснить в столице. Обещает по прибытии в Пекин не утруждать его богдыханское величество, снесется с членами Верховного Совета, обсудит спорные дела между Китаем и европейскими державами. Готов дать советы. Ему легче отклонить западных послов от начала войны, если сам поедет в Пекин, а не будет действовать письмами с моря.

Впервые Евфимий Васильевич выложил в официальном письме свое намерение при переговорах в Пекине уточнить подробности предоставления помощи Китаю в случае неблагоприятных политических обстоятельств и если это будет необходимо. Подразумевалась помощь оружием и инструкторами.

— Экие лежебоки у них в Пекине! Меч занесен над их головами, а они хоть бы что, — сказал взлохмаченный Евфимий Васильевич, передавая написанные им в Пекин бумаги своему секретарю и переводчику отцу Аввакуму. — А богдыхану хоть бы что, сидит в гареме и кунки гладит своим красавицам.

Подошла яхта. Оказалось, посол Англии прибыл. Не дожидаясь парадного трапа, схватился за конец и, как матрос, перемахнул борт.

Элгин пожал руку адмиралу. Пошли по-приятельски, как матросы в поздний час по качающейся припортовой улице.

Элгин кивнул на джонку, купленную Евфимием Васильевичем в Шанхае, которая в двух кабельтовых от парохода отчаянно качалась на волнах:

— Это рабочий кабинет?

— Да. — ответил Путятин. Добавил, что для обдумывания важных дел предпочитает находиться в одиночестве.

На пароходе всегда возня, это еще можно стерпеть, но, кроме того, происходит болтовня, кто-нибудь из офицеров непременно занимается не тем, чем надо. Чувствительный слух нервного адмирала ловит голоса, даже самый слабый гуд через все переборки. Им на ум не придет, а его бесит. Шум моря — это явление природное, привычное и не раздражает, как люди, которые так и бубнят что-то и не понимают, что адмирал все время занимается. Напротив, волны, даже в шторм, успокаивают, это сама стихия, которая бережет нервы моряка.

В мальчишеском возрасте восторг чувствуешь, едва взойдешь на палубу. И вне себя от счастья, когда корабль пойдет. Такелаж, рангоут, паруса, вооруженные матросы и офицеры… А ведь каждый из теперешних офицеров все это в свое время тоже чувствовал. А теперь они идут в плавание ради выгод, может быть, скорбят от разлуки. Но более всего, наверно, думают о том, в каких портах удастся пожуировать.

Не только рабочий кабинет, но, как знал Элгин, и посыльное судно.

Элгину нравился пароход «Америка» по многим причинам. Такого нет в британской эскадре, а очень был бы нужен. Мелко сидит, может пройти через мели, устойчив, на волну всходил легко. На «Америке» не качает так сильно, как на «Фьюриосе».

Пароход Путятина построен для входа в реки: качку, которая продолжается без перерыва целый месяц, переносит превосходно. Строили его янки. Они умеют.

За обедом сэр Джеймс признался, что в голове у него сидит забота. Бар реки непроходим.

— Что делать? Стоять бесконечно и ждать? Нельзя упускать время.

От приезда уполномоченных У и Чуна, как полагал Элгин, ничего существенного ждать нельзя. Шлюпки с британских кораблей входят в реку, делают промеры. Китайцы недовольны, но не стреляют, не смеют препятствовать. Британские шлюпки пойдут и выше в реку, произведут промеры мели и бара со всех сторон. Китайцы потопили на реке две старые джонки, хотят устроить препятствие. Говорят, натянули цепи от берега до берега.

— Там, где джонки потоплены, там и фарватер должен быть. — заметил Путятин. Впрочем, англичане все это и без него знают.

Джеймс Элгин всегда и везде занят делом. Он терпелив. Все изучает. Но наконец и его тут проняло. Стоянка затягивается непомерно, а все причуды британской парламентской демократии и гуманизма не предусмотришь. Чего же ждать?

Элгин сказал, что завидует Путятину, что ему приходится иметь дело с самодержавным монархом, который может все решить сам. Что над Евфимием Васильевичем нет парламента, этого громоздкого учреждения, в котором не столько занимаются делом, сколько болтовней и без согласия которого ничего не решить там, даже когда время не ждет.

Путятин не стал говорить, но ему представляется все не так, а наоборот. При парламенте в России его имя гремело бы на весь мир, его знали бы и в своем отечестве, и в народе, он служил бы примером для поколений, а при монархе известен лишь во дворце и в адмиралтействе, и только редкий случай может быть, если упомянут о нем в английском парламенте, чего можно зря прождать всю жизнь, какие бы ни были заслуги и подвиги. У нас вся деятельность Путятина происходит в царствование либерального государя императора Александра II, чем, собственно, и знаменит каждый, как и вся новая эпоха.

Волна обдала пароход, залила его до колес и тут же повалила через себя в яму.

— Наше месячное пребывание в заливе Печили подобно стоянке на якоре среди Атлантического океана. — хладнокровно процедил сэр Джеймс.

Путятин, с которым у Элгина после ухода из Гонконга снова установились дружественные отношения, опять пользуется влиянием в концерте послов морских держав, которых вместе с их эскадрами вот эта стихия треплет и треплет в Печили.

Дружбой и под всякими предлогами Путятин старается отвратить Элгина от решительных действий. Сэр Джеймс уже располагал десятью тысячами солдат для высадки десантов. Не входя в реку, можно снести всю крепость огнем корабельных орудий.

Матросы и солдаты терпят. Волны всех бьют и катают по волнам, всех томит скука. Люди смотрят проще дипломатов: их привезли всевать, они рвутся на берег. Там, может быть, ждет их не только опасность. Что еще надо нашему послу? Такой вопрос может задать каждый. Все готово, виноватого всегда можно найти. Главнокомандующий для этого самая подходящая личность.

Родной брат Элгина и его дипломатический советник Фредерик Брюс уверяет, что Путятин интриган, держится с ним вежливо, но холодно. Сэр Джеймс полагает, что Путятин нам нужен. Влияние русского посла на китайцев возрастает, и у него всегда есть информация от посольства в Пекине. В то время как у нас накоплена сила и нервы начинают не выдерживать, а качка, скука и безделье как в сумасшедшем доме. Через своих людей среди береговых китайцев капитан Смит многое выведывает. Смит подтверждает, что Путятин усиленно убеждает китайскую сторону уступить, не доводить до войны, но при этом защищает лишь умеренные требования европейцев.

С тех пор как Путятин обманул Элгина во время войны в Кантоне и вышел сухим из воды, сюда он явился чистеньким и здесь у него происходят встречи с мандаринами, тут нет никаких излишних подозрений, коллега играет надвое.

Но сэр Джеймс никогда бы не унизился обнаружить хоть тень подозрения. В его положении приходится ценить любую возможность получения информации и обмена мнениями. Граф Евфимий Васильевич от этого не уклонялся и, в свою очередь, ждал многого от сэра Джеймса.

А бар непроходим. А китайцы тянут и упрямствуют. Качка усиливается.

Элгин не моряк, но не хуже любого моряка. Он знает штурманское дело, может сделать обсервацию, понимает толк в паровых машинах, при случае сам может вести корабль, но не в свои дела никогда не лезет. Он терпелив, привык к опасностям, стоек, умеет заставить себя казаться бесстрашным, в бою под Кантоном стоял под пулями и ядрами.

Лицо загорелое, большое, открытое, с короткими темно-русыми усами и с прямым носом. Черты его приятные, даже когда начнет хитрить или становится зол как волк и как волк может схватить мертвой хваткой, что и показал в Кантоне. А лицо при этом сохраняет выражение вежливости и спокойствия.

Глаза цвета моря смотрят прямо, дружелюбно и честно. Лицо сытое, как у всех у них, выражение серьезное и доброе, но бывает и пасторское. Отдает аскетизмом. Это опасные натуры с сильным потаенным темпераментом. Бывает, значит, и завистлив, и лжив, но и тогда смотрит прямо в глаза.

Китай никому даром не дается. Евфимий Васильевич брюзгнет, а сэр Джеймс лысеет. Чуть-чуть, а оба меняются — становится заметно.

— Если бы не этот бар, я бы давно ввел флот в реку. Если бы ввел в реку флот, то разгромил бы всю крепость, это ясно.

— Как им объяснишь! — откликнулся Путятин.

— Втолкуйте им, граф Евфимий Васильевич.

Путятин опять помянул про надобность переговоров с послами У и Чуном.

— Что я буду с ними чин-чин! — ответил сэр Джеймс. — Это мелкие сошки.

Элгин, бывая на русском пароходе, всегда присматривался к его офицерам, словно кого-то разыскивая. Ветер резко переменился, стало стихать. Николай Матвеевич повел гостя в машинное отделение показать изобретение наших инженеров, пригодившееся американскому механику.

— А вы не были в плену в Гонконге? — спросил Элгин, призадержавшись с Чихачевым на палубе.

К чему бы такой вопрос? Ведь Элгин бывал на «Америке» еще в прошлом году в Макао. Его офицеры знакомы с Чихачевым с тех пор, и давно можно было узнать, попадал ли он в плен. Что все это означает? Подозрение или симпатии?

Николай Матвеевич ответил, что из его офицеров был в гонконгском плену только мичман Михайлов, но он ушел в Россию.

Настроение сэра Джеймса меняется, когда бывает на пароходе «Америка».

В молодости, когда еще не был Элгином, а был Брюс, женился, как он полагал, по любви и вполне счастливо и без оглядки на выгоды, но получилось вполне в согласии с принятыми средой обычаями и понятиями. Он стал образцово счастлив. Совесть его всегда и во всем чиста, за исключением тех периодов, когда он задумывался о судьбе человечества. Может быть, само соблюдение обычаев среды и приличий есть разновидность расчета на карьеру и оглядка на богатство. Он этого не чувствовал. Положение семьи невесты, репутация в своем классе не имеют ли характера приданого? Да, может быть. Дело не в этом. Все гораздо ужаснее в действительности. Джеймс скрывает свое чувство. Здесь, в колонии, у Энн, несмотря на ее юность, были вес и положение, может быть, даже большие, чем когда-то в метрополии у невесты молодого Джеймса.

Собственные заслуги Энн очевидны. Она от всего готова отказаться и уйти с ним в Австралию. Она говорит, что у нее есть страшная тайна. Это не имеет никакого значения. Банально, но он любит так, как никогда не любил.

В годы ранней молодости Джеймс, оказывается, даже не знал, как все это бывает, и вообще не знал он никаких настоящих увлечений, словно у него не было молодости, он жил более умом, мыслями, впечатлениями от речей и парламентских кафедр, и поступки его были благородны, словно он родился благовоспитанным стариком, который всю жизнь занимается спортом для поддержания физической силы и ораторского искусства, изучавшим любовь по либеральной литературе.

Глуп и тот либерализм отрицания всякого порядка, который сулят вожди умов с кафедр. Что сказал бы здравомыслящий фермер, отец сыновей, кормильцев, солдат острова, если ему предложить такую революционную программу отрицания порядка, благополучия и честности ради свободы и саморазвития чувства ради чувства без границ? Поэтому Джеймс не поколеблется, он пойдет с Энн в Австралию, он возьмет в руки лопату. И он построит дом.

Матросы в неистово налетевший шквал в Индийском океане на глазах у посла ринулись к снастям и парусам, рвали и хватали их… Мяли и топтали паруса на реях и пели. Они все делают под песню: убирают ли паруса, ставят ли их, ходят ли на шпиле, месят ли воск с сажей или моют свою одежду. Для каждой работы есть своя песня. В шторм как звери выли: «Рви ее, ломай, ребята, вали ее, а ну, ребята, все вместе, не жалей… чтоб помнила, неверная, не воротила нос, а ну, ты… Рви все с нее. А, красотка, будешь помнить?»

Волчий вой во всплесках волн. А корабль преображался, убираясь штормовыми парусами и сохраняя независимость, как владыка моря, перелезал с волны на волну.

Песня о том, как моряк вернулся из плавания и встретил возлюбленную, с которой гулял. Но она переменилась, не хочет его знать. «Я не для тебя, паренек, найди себе другую». — «А ну…» — «Нет-нет! Забудь, что было». — «Ах, так! Ребята! Сюда!» И, как стая голодных волков на хороший кусок мяса, кидается орава матросов.

Когда поешь такую песню, забываешь про смертельный риск. Сейчас на реях в шторм, воображая, что мстят насилием женщине, они отлично работают, мнут и вяжут паруса покрепче.

Какая хитрость — песни моря! Что угодно сочинят и дадут матросам, разожгут ревность, только иди на смерть! За нас!

…Джеймс помнит Энн с чувством нежности.

Голос тайного зла мучил ли его, шептал ли: «Что ты с ней церемонишься, рви ее, ломай…»

Оставшись в одиночестве в своей каюте на «Фьюриосе», Джеймс подумал, что никогда в жизни не поддавался порывам зла. Он молодо любит Энн, как юную женщину.

Утром у зеркала парикмахер сказал, что лысина видна, но что сделает все как следует и не будет заметно. Надо мыть отваром из китайских трав.

Море стихло. Сановники Чун и У со свитой мандаринов прибыли к Путятину, но не на его пароход, стоящий на рейде, а на празднично убранную и расцвеченную флагами джонку, которую Путятин ввел в реку и поставил в устье ниже бара. По просьбе Тяня решился на этот раз не трактовать на берегу, но и не на русском пароходе. Тактика спасительная на все случаи жизни.

После церемонии встречи, за беседой, Путятин почувствовал, что с этими уполномоченными толку не будет. Элгин прав, угадал, это мелкая сошка Путятин настаивал, чтобы прислали к нему Кафарова из Пекина. Не надо откладывать. Об этом будет просить и при встрече с Тянем. Теперь надежда на деловое свидание с губернатором.

Евфимий Васильевич сказал, что русская духовная миссия в Пекине пребывает без средств в плачевном состоянии, а он доставил для нее мешки с серебром, без которого в Пекине не проживешь. Этот довод основательный, похожий на собственные китайские уловки. Благовидный предлог для приезда Кафарова к Путятину. Кроме того, никто не поверит, что серебро предназначено лишь для священников из миссии, а не для китайских вельмож, но уж это тайна, дело сулит выгоды, всякий приток серебра в Китай полезен и очень оживляет, улучшает настроение всех чиновников. Нашелся иностранный посол, который не требует с Китая контрибуции, а сам шлет мешки со слитками.

На джонке с сановниками поговорили по душам. Угощение задали на славу. Остен-Сакен и Пещуров старались, отец Аввакум и Алексей Александрович переводили. Чун и У не олухи, пустились в расспросы, старались разузнать побольше о намерениях европейцев, а заодно кое-что и о жизни в Европе и про европейские товары также. За безопасность Китая они не беспокоились, утверждали, что англичане сильны только на море. И когда находятся на своих кораблях. Но в реку Хай Хэ они не попадут, бар реки непроходим.

Им сказали, что шлюпки все время изучают берега, приливы и отливы, проходят в устье реки среди мелей в любую погоду, делают промеры. Да и не только устье Хай Хэ они изучают. Они все и всюду измеряют для науки и составления атласов. Корабли эскадр союзников все время заняты описями берегов и бухт огромного залива Печили, заходят в гавани торговых городов, делают закупки.

Англичане описывают берега и многочисленные гавани Ляодунского полуострова, отделяющего залив Печили от Желтого моря. Ляодун, как стена, отгородившая залив с востока, ими преодолен. Ходят у берегов Кореи, могут появиться, как только разойдутся льды, и в северных гаванях. Не делают это только потому, что признают там интересы русских.

Евфимий Васильевич сказал, что скоро весь флот союзников соберется на рейде Даго. Надо пойти на уступки. Англичане могут разрушить город Тяньцзинь. Такое сокровище следует спасти.

Чун и У, хотя и не олухи, но и не семи пядей во лбу, в один голос заявляли, что бар реки Хай Хэ непроходим, и хотя европейские суда сильно вооружены, а их пушки далеко стреляют, но опасности для Тяньцзиня нет Суда англичан в реку никогда не войдут.

На другой день, 16 апреля. Остен-Сакен записал в своем дневнике: «Наши нынешние конференции с китайскими сановниками были весьма занимательны, особенно при сравнении их с прошлогодними переговорами на этом же месте. Не могу не упомянуть об одном из аргументов сановника Чуна, маньчжура, который кажется почти невероятным. Граф уговаривал его делать уступки, так как в противном случае начнутся немедленно военные действия со стороны англичан и французов, что будет иметь следствием погибель множества несчастных жертв. Чун повторил их обычный довод, что бар непроходим и войну против Китая вести тут невозможно, и на ухо, обращаясь к нашему переводчику доктору Алексею Александровичу Татаринову, сказал ему как бы конфиденциально: а если будут стрелять — не беда. Пусть перебьют хоть и тысячу — ведь это только китайцы».

На «море Печили» опять бушует. Сегодня при ярком солнце. Ветер разносит косые и плоские пласты огня, выламывая их по всей поверхности моря. С палубы парохода «Америка» английская эскадра кажется как в нимбе из солнечного сияния, словно вознеслась над Китаем как святая. Корабли не дымят, стеньги и реи спущены, мачты обнажены. Людей на палубах не видно.

Грохот волн как обвалы в горах, как взрывы при непрестанной бомбардировке. На мелях поднимаются горы воды.

Путятин велел спускать двойку. В отчаянии, от скуки, он, бывало, и прежде гонялся, как на яхте. С ним любимец его Сизов.

Спортивная гонка в шторм, как на регате! К Элгину! Сколько можно еще моряку возиться с бумагами? Путятин встряхнется, выветрит заботы из головы, вспомнит молодые годы; кажется, нет разницы для яхтсмена — в пятьдесят или в двадцать идти в море.

На посольском корабле заметили, что идет двойка.

Сами любят море! В Кенсингтон-парке на пруду по воскресеньям взрослые мужчины вспоминают свое детство и мечты — пускают на воду маленькие кораблики с парусами, их носит ветром, сами бегают вокруг пруда, каждый отталкивает свой крейсерок палкой, если ветер занесет к суше. В парке свое игрушечное море, и совершаются подвиги океанских капитанов, умело устанавливающих паруса и руль. И все между вытоптанных детьми лужаек и нескольких деревьев платана, которые там называются «лондонское дерево».

Элгин и Путятин, держась за натянутые леера, прошли в каюту посла. С них сняли клеенчатую одежду. Подали горячий грог.

— Подобно стоянке посреди Атлантического океана, — иронически повторил сэр Джеймс.

Некоторое время посидели, довольные собой и друг другом, как яхтсмены из разных стран, соперничавшие на регате.

— Если богдыхан согласится пропустить меня в Пекин, как и вас, то я хотел бы дойти на вашем пароходе до Тяньцзиня, — задумчиво молвил Элгин, возвращаясь к общим заботам и подтверждая свое совершенное миролюбие.

Как известно, корабль «Америка» мелко сидит, может переходить мели; на глубокой воде как скорлупка. При этом в море его не раскачивает, как «Фьюриос». Последний раз Элгин побывал на «Америке», осматривая корабль с видом квартиросъемщика. Это работа американцев. Как они смастерили! Соперничеством янки нельзя пренебрегать. Вон в море стоит их огромная «Манитоба»…

А на далеком берегу виден монастырь, от которого скоро может не остаться камня на камне. Там в архиве капитан Смит надеется захватить переписку Путятина.

Элгин сказал, что послал ультиматум Тяню. Если за шесть дней не будет согласия, высадит десанты и начнет обстрел.

Вопросительно глянул на Путятина. Ждал ли, что может добиться чего-то утешительного в предстоящей встрече с Тянем на берегу, о которой Путятин объявил сейчас… Конечно, Путятин будет склонять Тяня на уступки европейцам. Конечно, Тянь решит, что Путятин будет шпионить в пользу англичан. Конечно, Путятин будет шпионить для китайцев, полагает Элгин, и надо немного припугнуть, показать, что глаз за ними есть, мы все видим и знаем. Ультиматум касается не только Тяня, но и Путятина.

Настал день встречи с главнокомандующим Тянем на берегу. «Америка», минуя входные мысы с низкими фортами, вошла в устье реки и бросила якорь ниже баров, переход через которые невозможен для морских судов. Дальше пошли на шлюпках до шатра, разбитого на берегу для свидания высших персон в зоне безопасности, выше баров. Так китайцы берегут свои секреты. Тянь не вправе принимать иностранцев в своей ставке в монастыре, где Путятину любопытно побывать.

Палатка для свидания с ним вынесена на полосу окаменевшего ила, на самый берег, впереди фронта укреплений и старинных фортов, за которыми деревня. А на реке британская шлюпка делает промеры, но к этому, казалось, тут все привыкли.

— Шлюпки пусть ходят, — пренебрежительно сказал Бянь, сопровождавший гостей, — они как нищие под окном, просят милостыню.

Такая радость для мореплавателя ступить на твердую землю, но к качке все так привыкли, что и этот скудный берег качается под ногами, как море в мертвую зыбь, и кажется, что качается весь Китай.

Хорошо бы не на окаменевший ил, не у загаженной солдатами, дурно пахнущей деревни и казарм, а в благоухающий монастырский сад, где сейчас, верно, все цветет и даже есть ранние плоды на деревьях и ягоды на грядках и кустарниках. А вы сидите на своих кораблях, качаетесь, поглядываете издали и стервенеете, если вам нравится… Как Бянь намекнул.

В торжественной обстановке встречает Тянь, оказывает честь послу Путятину, все входят в палатку, рассаживаются. Будь они прокляты, эти торжественные приемы! Тянь задерет халат и драпанет, как и в Кантоне, когда Элгин ему ижицу пропишет. Еще вчера видно было, как китайцы стараются, ставят шатер на голь берега, подальше от себя, навынос.

— Сам император Поднебесный осудил упорство Е Минь Женя и указал, что он напрасно раздражал иностранцев, когда следовало сделать ему уступки. — говорил Путятин на заседании. — Обо всем этом упомянуто в указе его величества богдыхана от четырнадцатого дня двенадцатой луны седьмого года правления Сянь Фына, когда при дворе стало известно из доклада сановника Мукдене Бо Гуя, что иностранцы вошли в губернский город Кантон и дело было расследовано.

Так заявил 17 апреля 1858 года посол Путятин главнокомандующему Тянь Тин Сяню. Бюрократия — великая сила, и ссылка на документ, а тем более на указ необходима для утверждения доводов и основания всего предстоящего разговора. Попробуйте, господа либералы, обойтись без бюрократии, только суньтесь, вам живо подрежут языки.

— Император указал, что следовало зрело сообразить меры к успокоению иностранцев. Поэтому и вам давно пора согласиться, принять требования иностранцев и пойти на уступки. Ваши доводы, что бар реки Пейхо непроходим для европейских кораблей, что иностранцы в Тяньцзинь не пробьются, похожи на действия и ответы Е Минь Женя, которые признаны в указе императора как неблагоразумные, а сам Е разжалован и лишен всех заслуг и званий.

— Англичане силой тут ничего не добьются, — возразил Тянь. — Бар реки Хай Хэ действительно непроходим для их кораблей, мы это знаем. Это не Кантонская река, куда входят океанские пароходы.

Губернатор, открывший переговоры с Путятиным, обнаружил некоторую осведомленность о том, что делается, чего и не скрывал.

— Посол Англии сказал мне, что не согласен дольше ждать, но не будет предпринимать еще шесть дней никаких действий и потом, если за это время получит достойный ответ.

Путятин стал объяснять, что никакое государство не может в современном мире избежать перемен и уклониться от требований времени. Прямо заявил, что помощь оружием Россия может оказать.

— Но об этом толковать я должен в Пекине.

Объяснил, что нужен быстрейший приезд Кафарова.

Тянь вдруг объявил, что император уже соизволил разрешить Кафарову приехать на русский корабль для встречи со своим послом и он вот-вот будет.

Это уже хорошо! Славно! Это новость важная, а сказана как бы между прочим.

— Вы встречаетесь с английским и французским послами, пожалуйста, возьмите на себя объяснить им, что, если уведут эскадры, можно будет приступить к переговорам и пойти на уступки.

Опять, казалось бы, важная новость, да уж поздно.

— Я уговаривал их отложить начало войны в надежде, что из Пекина пришлют согласие на открытие переговоров. Больше они не хотят ждать. Время идет, а дело не движется. Я желаю вам добра. Но послы Англии и Франции терпеть не станут. Я еще сдерживаю их, но они вот-вот начнут военные действия.

— Они нам много вреда не сделают. — И Тянь опять повторил свои доводы. — А под угрозой Китай не пойдет на уступки.

— У нас так принято, — пояснил сановник Чун. — шесть дней мало.

— Нас могут наказать, если мы что-то будем решать сами, — добавил сановник У.

В это время Путятин опытным ухом уловил какой-то стук, словно работала машина, и стук этот становился явственнее, словно приближался.

— И зачем вы, Путятин, привели сюда англичан?! — в досаде воскликнул Тянь. — Разве это по-соседски, разве хорошо? Зачем мне молчать напрасно, когда каждое китайское сердце разрывается на части, если друг и сосед Китая показывает, что он одновременно друг врагов и действует в согласии с ними.

— Я не приводил англичан и французов. Они пришли бы и без меня, с теми же требованиями, но действовали бы еще грубее. Война бы уже шла.

— Вы смягчили их действия? Что же они желали? Это ужасно слышать.

— Я не раз говорил вашим представителям, чего бы они желали. Их превосходительства сановники Чун и У слыхали это сами. Я пришел, чтобы предупредить вас, что вас ждет, если вы не пойдете на благоразумные уступки. А вы так тянули время, что даже мои переговоры с вами начались, только когда Гро и Элгин явились с флотом. Вы представили теперь меня как их союзника. Это ваша неловкость и привычка. Теперь надо быстро решиться и менять политику. Вы вините меня, что я друг Китая и что в то же время я друг англичан.

Переводчики Путятина добавили от себя несколько китайских восклицаний, которые не имеют смысла в переводе на русский, но которые показывают все несогласие и даже насмешку при сохранении формы вежливости и даже почтительности.

— Вы слепнете от преданности старине. Но я пришел сюда, чтобы как можно скорее проехать в Пекин и там решать дела между Россией и Китаем.

— А что это стучит? — встревожился сановник У.

— Что это? Что? О-о! — взвыл Тянь как ополоумевший.

— Нет, что вы, что вы! — попытался успокоить его Чун.

— Вот вам и непроходимый бар! — перевел слова своего посла доктор Татаринов. — Вот вам ответ, ваше превосходительство Тянь…

В палатку вбежал Вянь, в разгар спора незаметно выскользнувший, чтобы посмотреть, что происходит на реке.

— Две английские канонерки перешли бар и движутся сюда! Идут вверх по реке, прямо к нам. На их палубах офицеры и матросы с оружием в руках. Их пушки поворачиваются в нашу сторону.

Полы палатки раздернули. Две канонерки шли прямо на шатер, но они были еще довольно далеко.

Тянь заметался. Путятин схватил его за рукав.

— Пока я здесь… — грозно произнес он.

Две канонерки цвета серого неба еще несколько постучали винтами. Ход их замедлился. Они бросили якорь поодаль.

— Вот видите, а вы советовали мне не стрелять! — несколько приходя в себя, встрепенулся Тянь. Отдышавшись, он уселся и несколько успокоился. — Они же прошли мимо наших фортов, прежде чем дойти до бара, а мы? Мы могли бы потопить их… А вы дали совет…

— Да если бы вы сделали хоть один выстрел, — ответил Путятин, — то от всей вашей крепости, и от селения Даго, и от монастыря не осталось бы камня на камне.

— Иди сюда! — заорал Тянь, вскакивая и протягивая руки по направлению к морю, где стояли эскадры союзников.

Когда все несколько стихли и настало время расставаться. Путятин поднялся, а за ним все вышли из шатра и стали любезно прощаться. Сразу же на канонерках загремели цепи, матросы, налегая на вымбовки, заходили вокруг шпилей и стали поднимать якоря. На них никто не обращал внимания на берегу.

Подарки от китайского губернатора русскому послу были снесены в баркас с парохода «Америка». Русские стали садиться в гребные суда.

Когда отвалили от берега, британские канонерки тронулись вверх по реке, медленно двигаясь по направлению к крепости Даго. Видимо, ждали лишь отъезда русского посла, чтобы подойти поближе к главным фортам.

Когда шлюпка с адмиралом и офицерами проходила мимо, на канонерках подняли сигналы приветствия, а команды выстроились на палубах. В ответ на шлюпке приспустили флаг.

«Срамят они меня перед китайцами», — подумал Путятин.

Тянь Тин Сянь после отъезда Путятина объявил своей свите, что не уступит заморским варварам и примет меры. Приказал строить укрепления, вбивать колья по всему берегу, скрываться за ними, а если иностранцы высадятся, то кидать в них вонючие горшки с отравляющими газами.

Глава 11

В сумерках отец Палладий въехал в местечко Даго. Где-то близко во мгле шумело море.

На улице нарыты окопы и землянки для солдат.

В гостинице хозяин извинился, что не может лучше устроить: комнату предложил опрятную, но небольшую. Сказал, что всюду стоят войска, из Пекина наехали чиновники и офицеры, на все ужасная дороговизна, постарается приготовить хороший ужин.

— Вам ведь нельзя подать простую пищу. Закажите, что вам желательно.

Кафаров поостерегся воспользоваться такими любезностями.

Пришел ресторатор из генеральского кухонного заведения. Предложил капусту, осьминога, мясо, баранину в самоваре. Яйца по-шанхайски. Утка по-пекински.

Быстро вошел молодой чиновник Бянь и представился. Хозяин, выбрав миг, шепнул, что это доверенный генерал-губернатора.

— Чрезвычайно приятно видеть вас в добром здравии! С благополучным прибытием! Но зачем же вы остановились в гостинице? Ах, это грубая ошибка. Это недогляд. — Он строго глянул тигриными глазами на хозяина, а потом на Сучжан-чу. — Для вас и вашего спутника. — тут Бянь поклонился русскому приставу миссии Храповицкому, — приготовлена особая квартира, в доме богатого купца. — Бянь улыбнулся и несколько снисходительно добавил: — Торгующего опиумом.

Явная перемена. Сучжанча роль свою больше не играл. Бдительностью и игрой в секреты тут никто не занимался. Нет надобности.

Купец отвел для знатного гостя лучшую комнату в своем богатом доме. Из его обширной библиотеки были вынесены все книги, и помещение убрано богато и со вкусом. Обед Кафарову подали на новую квартиру.

…Бянь рассказал, что губернатор провинции Чжили, он же главнокомандующий войсками генерал Тянь Тин Сянь, поручил ему завтра сопровождать высокого гостя из Пекина к русскому послу. Что сам он. Бянь, часто бывает на пароходе «Америка».

Проводив Бяня. Кафаров вышел глянуть на небо. Ждать ли завтра погоды? Далеко ли придется идти к Путятину и каким-то будет море?. На безмолвных пустынных улицах ни души. Звезд не видно. Море шумело. На нем повсюду огоньки. Это стоят военные корабли. Местами они вытянуты линиями, как ночные проспекты в большом городе с многоэтажными домами.

Утром море зашумело сильней. Палладий вышел посмотреть и увидел над крышей дома, в котором он ночевал, два огромных стяга с полотнищами, развевавшимися по ветру. Хозяин пояснил, что так показывается направление ветра для парусных судов, которые вереницами движутся с моря целыми днями.

В десять часов утра хозяин и местные чиновники задали Кафарову богатый обед. Апрель на дворе, а председатель казенной палаты прислал свежих плодов.

Кафаров готов был к разговору о политике. Чиновники спешили не упустить случай. Жаловались на грубость англичан, что совершенно не хотят говорить о деле, оскорбляют китайских сановников. Что вон два их корабля пришли и встали против крепости.

Все выражали надежду, что русский посол по настоянию Кафарова образумит англичан и убедит их.

Ясно, что чиновники представляли цель приезда Кафарова по-своему, что тут на него возлагали слишком большие надежды, и это удручало отца Палладия. Он сознавал, что вряд ли просьбы добрых его хозяев смогут быть выполнены.

После обеда явились два пограничных офицера и сопроводили Кафарова, Храповицкого и Бяня на берег.

Вянь заметил, что Кафаров поглядывает на английские канонерки.

— Генерал Тянь Тин Сянь говорит, что может в любое время отдать приказание открыть стрельбу и потопить эти корабли, но он миролюбив… — уверял Вянь.

«Не очень-то верится», — подумал Кафаров.

Берег моря низок, почти в уровень с водой. В отлив обнажился ил.

Увязая по колено, матросы протащили лодку с пассажирами и вытолкнули на воду. Ополоснули голые ноги, забрались в нее и взялись наваливаться на весла. На рейде стояла джонка. Кафаров и Храповицкий поднялись на нее следом за Бянем и пограничными офицерами. Рассекая мутные волны, джонка пошла.

Вот и они! Справа по борту надвигаются две английские канонерки. Стоят носами против течения на якорях. Матросы выстроены на палубах, им что-то объясняют.

На корме джонки был спуск в трюм, похожий на колодец. Бянь сказал, что не хочет попадаться на глаза англичанам, и спустился под палубу.

А вдали в синем море завиднелись красные кожухи колес парохода «Америка».

После семи лет, проведенных в Пекине, сердце Палладия сильно забилось, когда увидел он над бортом русского парохода длинный и тесный ряд русых голов своих соотечественников.

Рулевой указал на человека в сером сюртуке и сказал:

— Русский посол.

С парохода спущен бронзовый трап. На палубе Кафаров и Храповицкий сразу были окружены земляками. Путятин, на вид строгий и серьезный человек, подошел под благословение.

Все тут! И архимандрит Аввакум, несравненный друг любезный сердцу и душе Палладия, и капитан, и офицеры, дипломаты и матросы, все свои.

Джонка с Бянем ушла к берегу.

В кают-компании все уселись за большим столом. Разговор сразу пошел о деле.

Евфимий Васильевич сказал, что до сих пор нет ответа из Пекина на его письма и что Кафаров прежде всего должен способствовать получению на них ответа.

Отец Палладий впервые видел Путятина. Человек лет пятидесяти, с лицом, которое, как ему показалось, не выражало никакого чувства, с длинным подбородком, с серыми строгими глазами. Серые торчащие уши, спокойный и безразличный голос — все вместе с первого взгляда производило сильное впечатление.

«Обрисовалась мне особа с характером стойким, умом изобретательным, но, видимо, при этом чувствительным и переменчивым, безделица могла его встревожить и возбудить раздражение» — так записал потом в своем дневнике Кафаров.

Выждав, когда посол стихнет, отец Палладий начал с того, что пекинское правительство с ведома богдыхана дало ему два поручения, о которых он обязан доложить графу.

Движение началось за столом. Необычайна была новость. Все понимали, что подобного случая еще не бывало в истории. Но граф оставался невозмутим, похоже было, что намеревался не позволить сбить себя столку.

Кафаров угадал. Так и случилось. Путятин снова пустился в рассуждения, что сам он, прибыв в Пекин, все изложит там. И именно для этого он вызвал Кафарова, чтобы тот все объяснил…

Палладий опять выждал и сказал, что Юй Чен сообщил ему о намерении Пекина решить дело о границе на Амуре и просит Путятина не касаться этого там, где находятся англичане и французы. За уступки богдыхан желал бы двух услуг, которые исполнимы здесь, без приезда Путятина в Пекин, что было бы неудобно, принимая во внимание отказы посольствам других западных держав в таких же просьбах и настояниях. Это лишь раздражит их еще более против Китая.

Путятин перебил, сказал, что об этом будет разговор отдельный.

— Если посол России откажется трактовать о границах, находясь рядом с англичанами и французами, тогда руки наши, по понятиям китайцев, будут чисты, — продолжал Кафаров. — Как писано мне из Иркутска, это согласно новым инструкциям из Петербурга, по которым все переговоры по сему предмету возложены нашим правительством целиком…

Отец Аввакум, сидевший рядом с Кафаровым, уже давно дергал его за рукав.

— Молчите об этом! — с досадой шепнул он. — Я потом вам все расскажу.

Путятин терпел, лицо и взгляд его оставались бесстрастными.

— На вас, ваше сиятельство, смотрят в Пекине как на доверенного английского и французского послов. Они просят, пользуясь дружбой вашей, убедить англичан отказаться от непомерных требований, а вас не обижаться на отказы пропустить в Пекин, а действовать здесь на пользу Китая, чтобы дать возможность Поднебесной империи, не позоря себя и не сразу ломая устаревшие обычаи, вступить впоследствии в достойные переговоры. Так, по их мнению, все дела придут к согласию. Они понимают…

Кафаров почувствовал, с каким интересом и как бы с сочувствием слушают его все сидящие за столом. Первый случай, когда в полной мере все полномочия Сына Неба даны русскому. У всех сейчас отзывалось сердце на доброе и разумное предложение.

Только сам граф оставался холоден, и лицо его казалось еще суше.

Выслушав Кафарова до конца, он назидательно заявил, что вопрос о границах по-прежнему непременно остается у него на руках и что он полон решимости вести дело до конца.

По окончании обеда граф сказал, что обо всем более подробно будет отдельная беседа с Кафаровым один на один и все неопровержимые доказательства будут представлены, убедят его и отвратят от неверных представлений. А пока предложено было приехавшим отдохнуть.

Опочивальня отца Аввакума оказалась рядом с кожухом пароходного колеса по правому борту. Путятин предоставил эту каюту для архимандрита, чтобы качка была ему менее чувствительна.

Аввакум, сидя голова к голове рядом со своим приятелем, поведал ему на древнегреческом, что внимательно выслушал за обедом доставленные новости и должен открыть секрет. Обо всем, что излагал отец Палладий, Путятин знает сам. Он получил инструкцию из Петербурга, из Министерства иностранных дел через Суэц с прибывшим полковником Мартыновым. По высочайшему повелению обязанность трактовать о границах от графа отстраняется, дело передается Муравьеву на Амур. А Евфимий Васильевич инструкцию скрыл, чтобы руки не были связаны.

— Я — секретарь посольства, предупрежден графом, что должен молчать об этом и ни в коем случае содержание бумаг, известных мне, не разглашать.

Поговорили о делах, обменялись новостями. Аввакум порасспрашивал про своих приятелей в Пекине и порассказывал, что происходит на своем корабле, про дружбу графа с послами.

— С бароном Гро у него личное близкое знакомство. Из его рук получает граф письма от жены из Парижа, доставляемые французскими пакетботами. Они часто и по-приятельски встречаются, избегая при этом бесед о политике и дипломатии. Это просто светские встречи. Доказательства полной независимости барона Гро от английского посла.

После отдыха Путятин пригласил Кафарова на джонку. С адмиралом и с Палладием отправлялся Остен-Сакен. Держа под мышкой толстую черную книгу, он как ни в чем не бывало перешагнул с трапа, не держась ни за что, в пляшущую на волнах шлюпку.

Для Кафарова все это было не так-то просто, но и он перешел.

На гребнях волн закипела пена. На джонке таких удобств, как бронзовый трап, не водится, шлюпка пляшет, и джонка тоже, хвататься надо, когда волна в подъеме, и шагнуть на веревочную лестницу с деревянными перекладинами, как их там по-морскому называют — не знает Палладий. И тут обошлось. Поднялись и среди начавшего бурлить моря уселись за тайное дипломатическое совещание, в самом неудобном для этого месте, какое только можно вообразить.

От кого тайны? Путятин теперь уже сам дал намек, что есть инструкция из Петербурга, все ему известно…

Не давая посланцу из Пекина раскрыть рта и не расспрашивая, что же происходит в Китае, Путятин вынул из портфеля кипу бумаг, надел очки и начал читать первый лист и дальше продолжал копию за копией своей переписки с Петербургом. Потом пошли лист за листом в Пекин и оттуда.

Кафаров терпеливо ждал. А джонку начинало бросать, качка и скука, бюрократические сведения, к сути дела не идущие.

На нос и палубу джонки стали накатывать волны, и архимандриту не приходит на ум иного сравнения, как с бревнами, которые рушатся на половицы, выбрасываемые гневным морем.

— Я вызвал вас из Пекина для того, чтобы вы ясно представляли себе, как должны там вести себя…

Путятин дал понять, что не позволит учить себя, что дело пастыря толковать о нравственности, а не распоряжаться дипломатами…

Кафарова начинало мутить и от качки, и от голоса посла, желавшего сообщить как можно больше сведений из своих бумаг.

Миссионер должен все стерпеть. Палладий дождался, пока адмирал отложил бумаги и снял очки. Сказал, что просит прервать заседание, что чувствует угар и хочет выйти на палубу освежиться.

Ветер был холодный. Сегодня за столом офицеры уверяли его, что морской ветер не делает простуды. Палладий вышел без теплой куртки, подставил ветру лицо и грудь. Действительно, голова стала освежаться.

Когда заседание возобновилось. Кафаров все более убеждался, что хотя поручения его останутся невыполненными, но приезд не пройдет впустую.

Путятин продолжал свое, он полагал, что обо всем надо толковать только в Пекине.

— Если же китайское правительство не послушает меня, то пусть еще раз англичане обрушатся на них. Тогда уж им несдобровать. Сколько еще ждать? Сколько я буду уговаривать и тех и других? Я ли уже теперь не посредничаю? Да я всюду, где только возможно, пытаюсь исполнить все то, чего хотел бы и богдыхан, да что толку.

Остен-Сакен все это записывал в большую черную книгу протоколов. Вроде тех долговых, которые заводят в лавках китайские купцы на своих должников.

Путятин предложил Кафарову остаться ночевать с ним на джонке, чтобы поговорить с ним еще более откровенно и подробно и без помех. Нетрудно разгадать его хитрость, не хочется ему, чтобы Кафаров, который знает слишком много, провел бы вечер в кают-компании, среди спутников Путятина, многие из которых с ним не согласны.

— Нет уж, увольте, ваше сиятельство, я не в силах ночь провести в этой люльке, — ответил Кафаров.

Каково! Желает содержать меня под собственной стражей в отдалении от своих! Каковы же тут нравы! Что же на Сучжанчу жаловаться?

Тут Кафаров сказал, что получил частное письмо от Муравьева, в котором Николай Николаевич подробно сообщает о полученном им распоряжении из Петербурга взять все дело на себя, и что это письмо многое разъяснило бы графу, да он позабыл взять его с собой, оставил на пароходе с вещами.

Получалось, что предугадал, как бы не заставили его ночевать на джонке.

— От святого дела нельзя отречься, — говорил Путятин. — надо договором обусловить право проповеди веры православной в Китае. Муравьев, судя по тому, что я знаю и что вы говорите, ни о чем подобном не помышляет. Да ему, может, и неудобно на Амуре толковать о судьбах христианства во всем Китае.

— Если бы договор наш с Китаем упомянул про распространение христианства в Срединной Империи, то это пошло бы лишь на пользу католической церкви. Потому что у них в Китае большие денежные и материальные средства. Но более потому, что они оружием будут требовать для себя этого же, зачем же нам как бы вступать с ними в союз и того же добиваться кровопролитием?

— Вам ли сопротивляться тому, чему вы радоваться должны, в чем я стремлюсь дать вам подмогу? Согласие на уступки сразу переменит обстановку к лучшему. В Пекине сами запутались и меня путают. Да выйдите, гляньте в море. Что происходит сколько тут кораблей, сколько богатства и силы, и этот народ проповедует идеалы, а без выгоды для себя ломаного гроша не затратит. Объясните все это в Пекине. Христом-богом прошу вас!

Так говорил Путятин, когда совещание закрылось и все трое его участников поднялись и черная книга захлопнулась.

— А моим спутникам я совершенно не обязан докладывать о своих намерениях, и не надобно мне посвящать их в свои секреты, усвойте это. Не могу объяснить им то, что знать рано. Их дело исполнять и верить. Не из личных амбиций беру я на свои руки дела об Амуре и проведении границы.

Но духовное лицо, как полагал Палладий, тем сильно, что независимо. Лишь духовные вправе иметь в отечестве свое мнение. Их нельзя скинуть со счетов, как нынешняя молодежь полагает.

— Что же получается: все послы, кроме меня, подпишут договора, а я уйду с пустыми руками? Да где гарантия, что договор с Муравьевым будет подписан, что маньчжуры его не обманут? А как я буду выглядеть в глазах других послов, не подписав договора? Элгин уже и теперь подозревает что я шпионю в пользу Пекина. А если выяснится, что я пришел не договор подписывать, то это и подтвердится. Как будто я не знаю, что у кого на уме.

Вечером в кают-компании за ужином отец Палладий при всех достал письмо Муравьева и подал Путятину. Граф прочел и опять ловко увернулся от сути разговора. Он так и не сказал слова про инструкцию из Петербурга.

— Да, я так и знал, — неодобрительно молвил посол, прочитав письмо и складывая его.

Казалось бы, уже нельзя смолчать про содержание, скрыть от своих сподвижников, восседавших вокруг большого стола с видом нетерпения; обидел бы. И правду сказать не следует, хотя попы про что не надо растрезвонили… Пришлось Евфимию Васильевичу пойти конем. Здесь все ему подчинены, возражать не будут слишком, не потребуют зачесть; ответственность за все он берет на себя, и за себя и за них. Со своими он сладит. Про перемены в петербургских намерениях распространяться не стал, перевел разговор на уязвимые места, уж очень мало пунктов в предлагаемом проекте договора, очень кратко все и просто.

Путятин возвратил письмо и свел речь на главный недостаток, на неупоминание о распространении православной веры в Китае, о чем Муравьев и в письме ни строкой и с чем душа не мирится.

Из-за этого первыми ударами шпаг уже обменялись с архимандритом на джонке. А сейчас продолжение спора кстати.

— Что же вы, ваше сиятельство, ломитесь в открытую дверь? — поддался Кафаров. — Ведь положение нашей миссии самое достойное и устойчивое из всех христианских церквей в Китае, а если и бывает неустойчиво, то лишь по причине скаредности, безденежья, в котором нас оставляют как наши владыки, так и казначейство. Мы ждем из Петербурга мешки с серебром и премного благодарны вам за их доставку, а католики ссужают свою паству из обильных отчислений от военных контрибуций, наложенных на Китай, и сокровищ, взятых их же войсками в богатых китайских городах.

— Я же сказал вам, что мешки серебра для вас есть, берите их завтра с собой.

— Англичане же существуют не столько на военные контрибуции, как на отчисления их богатых коммерсантов от торга опиумом, закупают души отчаявшихся китайцев. Трудно сказать, сколь искренна подобная вера новообращенных, хотя, приняв ее, оказываются они стойкими христианами. В Азии любая денежная религия найдет последователей среди нищеты. А мы?

— Нечего умиляться нашей скромности! Мир богатеет, всюду строятся города в колониях, возводятся прекрасные европейские здания, страны преображаются, всюду заработали машины, открываются банки, совершаются открытия в неведомых землях, и туда идут европейцы; правдами-неправдами, но торговля процветает и оживляет народы. А с ней приходит и цивилизация. Успехи делают христианские проповедники. Для темных народов строятся школы. Светская наука процветает, англичане намерены открывать университеты в Индии. А что же мы? Вот когда получим права держать посольство и резидентов в Пекине, я переустрою вашу миссию на современный лад. После подписания договора она будет переоборудована, расширена, переведена в другие современные помещения. Довольно вам, как летописцам, сидеть в своих кельях, изучать Китай и составлять великие ученые труды, про которые в мире никто ничего не знает. Я построю пятиэтажный дом для нашего посольства и заставлю уважать ваши же открытия как светских, так и духовных просветителей. А кто и что знает про русскую деятельность в Азии сейчас? Труды любого немца-эмигранта в Лондоне известны на весь мир не меньше, чем фирма Джордина и Матисона из Гонконга и Индии, а наша деятельность, как бы грандиозна она ни была, никому не известна, про нее знать ничего не хотят. Современное просвещение и наука должны быть подкреплены коммерцией, финансами и сильным военным кулаком, без которого государственных и научных авторитетов не существует. Довольно вам сидеть в ваших одноэтажных зданиях. Дадим вам штат исполнителей, бухгалтерию. Должен быть у вас и свой офис, да не один. А во всех городах и по всему Китаю. Затребуем и мы право на концессии в китайских портах. В Пекине построим новый богатый храм. Для архимандрита возведем дворец не хуже, чем у гонконгского епископа. Закупим новейшие печатные машины, начнем издавать ученые труды наших миссионеров, этот кладезь непочатой мудрости людской. Нечего главе нашей церкви ютиться в монашеской келье. Не все же плохо у иностранцев. Стыдно излишне скромничать. Надо кое-что полезное и от них заимствовать. Дайте только срок. Дайте открыть посольство в Пекине, и мы вам поможем, возведем вас в сан светских профессоров, ничем не уступая другим христианским церквям. Тем более что земли нам для этого просить не придется. Вот тут мы сохраним свою скромность и проявим ее в сравнении с другими. Иностранцы, как только получат права, начнут рвать для себя наилучшие куски земли в Пекине. А у нас есть участок с пашней, с садами, с мельницей и скотным двором, он издревле обширен, и китайцы уважают нас, не отрезают от него кусков. Много хорошего есть в их исконных традициях. Конечно, Муравьев скажет, куда лезете, пробудите коммерческую жизнь внутри своего государства, постройте дороги. А вот именно тогда-то и построится хорошая дорога через Сибирь и зажгутся новые интересы, когда мы перестанем жить по китайским традициям, интересами общины, стравливая мужика с мужиком согласно немецкой философии!

«Не Пекин ли обчистить собираются иностранцы, по примеру кантонскому, а Путятин готовится уравновесить влияние? — подумалось Кафарову. — Чем? На какие средства? Брать все это с волжского мужика и оставлять его без школ и церквей».

Путятин стал развивать мысль о том, что при благожелательстве, которое он чувствует во всех без исключения китайцах, с кем приходится ему встречаться, он раньше англичан может заключить с ними договор. Не Петербургу рассуждать обо всем этом.

«Путятину здесь лучше видно, как поступить. И рапортуй посол нижайше своему молодому государю, что повеление его исполнил, что открыты виды на будущее, которого желает в мире для России его величество. А Горчакову сумеет все объяснить, у канцлера голова золотая на плечах, он будет судить по результатам, по смыслу совершенного дела. А если Муравьев подпишет… Ну что же, договор договору не повредит. В государственных мыслях мы едины».

Уходя в Китай, Евфимий Васильевич получил повеление государя заключить договор, и теперь, какими бы ни были перемены и новые инструкции, он будет исполнять, но не их. Да, действительно, нет иного выхода у Путятина. В новой инструкции есть ссылка на высочайшее одобрение. Но ведь государь и мое представление одобрил, сам мне повелел заключить договор. И для этого отправил меня с посольством. А перемена произошла из-за интриги. После этого может быть еще одна перемена в случае успеха Путятина, а он решился не на шутку, и если взялся за дело, то доведет его до конца.

— В то время, когда идет война, льется кровь китайского народа, рушатся города Китая, неуместно нам, ваше сиятельство, предъявлять требования о распространении христианства как начала высшей нравственности, которую тут же демонстрируют по-своему наши братья европейцы, которые кричат, что пекутся не только о торговле, но и об учении Христа. А у китайцев высока своя нравственность в народе, у них обширная религиозная и нравственная философия, которую пока нет смысла заменять ни им, ни нам. От такой замены выиграет только тот, кто усмотрит в ней свою корысть. Нам невозможно тут соперничать с католической церковью…

Кафаров мог бы привести еще более глубокие доводы, которые графу показались бы теоретическими. У китайцев есть учения, унаследованные от предков, к которым они привязаны, и можно ли все это ломать договорами политиков между государствами? Ради чего? Как это объяснить? Интересами торговли? У Кафарова были друзья-китайцы академики и философы, монахи, вероучители, ему дозволялось читать древние китайские рукописи. Он изучал историю страны и ее умственную жизнь, читая древние тысячетонные издания Большой Китайской Энциклопедии времен династий Хань и Мин.

Сухое лицо Путятина молодо зарделось, выражая вдохновение.

— Сам Христос повелел проповедовать веру его! Сказано ибо: «Пусть ради святых истин сын восстанет на отца, брат на брата, а подданный на правительство»!

«Смотрю на тебя, как на Торквемаду», — подумал Кафаров.

Утром Бянь прибыл на джонке за Кафаровым. Погода была хороша, и море спокойно. Мешки с серебром перегрузили на китайское судно. Храповицкий, по желанию посла, оставался на «Америке».

— Мне надо поговорить с вами наедине, — сказал Путятин отцу Палладию.

«Боже ты мой, неужели опять на люльку?» — подумал Кафаров.

Адмирал провел его в свою каюту, состоявшую из трех комнат. Здесь борта и корма образуют стены. «Зачем же нам для уединения понадобилось вчера уехать на джонку, когда здесь мы в полной изоляции, кругом лишь море? Куда же больше, и так наедине», — подумал Кафаров, осматривая помещение.

Путятин понял взгляды Палладия, обегавшие стены адмиральской каюты. Да, она находилась между бортов, а не между переборок. Как говорят, «и стены имеют уши». Но дело-то было не в переборках, через которые моряки никогда не подслушивают друг друга. На флоте этого не заведено. Рыцарский дух царит среди офицеров издревле и передается матросам.

Евфимий Васильевич сказал:

— Нам надо погрузиться в беседу и снова обсудить дела со всех сторон.

— А пройдет ли джонка? Как сказал Бянь, скоро начнется отлив.

Евфимий Васильевич смягчился, он переменил тон, стал спокойнее, дух его смирился, он сказал, что благодарит Кафарова за его приезд, согласен со многими его доводами. Дух посла укротился перед прощанием с отцом Палладием. Совесть русского дала себя знать.

Путятин сказал, что постарается сделать все, о чем просит пекинское правительство, но пусть и они в свою очередь поймут его.

Кафаров сказал, что и он в свою очередь вник в доводы графа, понимает, что иначе ему действовать нельзя, может быть, постарается помочь ему по силам. Передаст в Пекине все так, как хотел бы Путятин. Он готов признать, что в речах Евфимия Васильевича есть свой резон, смысл, обязательный дипломатический такт. Путятин явно умеет диктовать, умеет и выслушать. Он многоглаголивый, но искусный дипломат, хотя душа Кафарова не ко всему лежала из его рассуждений. Обсудили все кратко и серьезно. Толковать тут много не о чем. Получалось, что вчерашний день не прошел впустую, как казалось поначалу.

В обратном плавании Бянь опять залез в свой колодец. На реке выше бара теперь стояло уже восемь английских и французских канонерок.

Начинался отлив. Из моря выступали целые равнины, которые, по словам рулевого, простираются на многие ли.

Вянь, выбравшись из колодца, сообщил, что вчера шлюпка с британского корабля подошла к берегу и пристала напротив крепости. Англичане вышли на берег. Их встретил патруль во главе с офицером. Англичане немного поговорили с ним, а потом, вдруг крепко схватив его, утащили к себе в шлюпку и ушли в море. Китайские солдаты были плохо вооружены. Они не посмели сопротивляться, не имея на то приказания. За все время столкновения несколько британцев держали их под прицелом наведенных карабинов и при первой попытке отбить офицера положили бы всех насмерть.

— Так нашего офицера схватили и увезли без всяких объяснений? И вы знаете, что случилось дальше? Конечно, Тянь Тин Сянь был в гневе, приказал всем быть наготове, но соблюдать спокойствие. Офицера к ночи вернули.

Оказалось, что захваченного китайца англичане возили по всем кораблям и показывали ему вооружение и артиллерию и объясняли, какую страшную угрозу все это представляет для плохеньких укреплений Даго и как опасно не соглашаться на требования посла.

Бянь горько засмеялся и потер лоб ладонью, как бы не зная, решаться ли, пускаться ли дальше в откровения с пекинцем.

— Но… Но, возвратившись на берег, наш офицер, побывавший на английских кораблях, доложил командующему, что у заморских варваров все пушки поддельные, глиняные, их не надо бояться, это только пугала.

— Тянь верит?

— Что же ему остается? — ответил Бянь. — Офицер, как ему и полагается, показал, что верит только в китайское могущество, что для Поднебесной империи не существует ничего страшного. Он показал себя патриотом! Хэ!

Кафаров заметил Бяню, что английские пушки пленник с берега действительно мог принять за глиняные, так как современные морские орудия для предохранения от погод обмазываются толстым слоем стойкого состава, похожего на глину.

Бянь качал головой понимающе, но заметно было, что горькие иронические мысли не покидают его, что он многое знает и понимает, а про предохранительный состав для пушек ему и самому, видимо, известно.

В доме богатого купца опять собрались чиновники, и отцу Палладию перед отправлением в обратную дорогу был задан богатый обед. Не хотелось бы Кафарову огорчать своих хозяев. Но и скрыть от них истину он не смел. Не скрыл, что вряд ли окажется возможным Путятину скоро выполнить то, о чем просят его из Пекина. На это потребуются годы, может быть, или по крайней мере месяцы. А до истечения срока ультиматума остаются часы.

Чиновники озадачились, некоторые, чуя беду, преисполнились досады и гнева. Говорили, что ждали и надеялись, верили: Кафаров и Путятин помогут, и Тянь Тин Сянь ждал. Рассказали про очередную грубость англичан с захватом офицера.

— Это было оскорбление нашего командующего, доверенного государю!

Кафарову опять пришлось объяснить, что не могут быть на военных кораблях у англичан орудия из глины. На это нельзя надеяться. Там стоят пушки огромной разрушительной силы. Нельзя доверяться первым впечатлениям их напуганного соотечественника, которого насильно увезли на эскадру, а в таком положении человеку небо с овчинку покажется. На современных кораблях пушки обмазываются липким составом из сажи и воска, предохраняющим их стволы. Пленнику нарочно все показывали, чтобы объяснить, какая опасность грозит. Никому, конечно, и в голову не пришло, что он мог принять обмазку за пушечные стволы, сделанные из глины.

Либо со страху, либо от хитрости человек явно врет без совести, желая угодить начальству, зная правило, которому обязан следовать — что в Китае все самое лучшее, — и опасаясь потерять голову, если возьмется доказывать противное и поверит глазам. Что бы с ним было, если бы объяснил Тяню, какова опасность? Китайский офицер не смел сказать правду.

Расспросам не было конца. Как ни крепился Кафаров, но китайцы по виду его догадывались, что дело их плохо. Теперь уже ясно, что Путятин не сможет уговорить Элгина уйти. Очевидно, что ничего хорошего ждать не приходится. Надежды напрасны.

Добрая затея русского пекинца провалилась! Явно отвергнуто миролюбивое предложение Сына Неба. Что толку, что по приказу Тяня вбиваются колья на берегу и копаются рвы. Что могут сделать медные пушки фортов Даго?

— Небо рассудит нас!

— Вэнь тянь ши цзян! Вэнь тянь ши цзян!

— Они оскорбили Тянь Тин Сяня!

— Небывалая дерзость!

— Пеняйте на себя! Только суньтесь, и вы испытаете всю силу нашего могущества! — кричали мандарины, вскакивая и грозя кулаками в направлении канонерок.

Тут ни тех, ни других теперь не остановишь! Хочется всем схватиться друг с другом! Чувствовалось, что и у англичан кулаки чешутся, что и они, несмотря на осторожность своего командования, лезут на рожон, только и ждут случая придраться и обрушиться со всей силой, и у китайцев то же самое, не лучше, уже не в силах сдерживать своей ненависти, хотят вцепиться во врага, начать бой, хлынуть всей массой, колоть и резать, обещают хватать пленных и отдать их на съедение крысам.

— Они приехали сюда как разбойники! — закричал Сучжанча. — Они оскорбляют Тянь Тин Сяня! В Кантоне они схватили уполномоченного Е Минь Женя, оскорбили честь империи! Наш государь, воздвигнутый и охраняемый небом! Они стращают! Захватили нашего офицера и возили по пароходам! Вэнь тянь ши цзян! Вэнь тянь ши цзян!

А Кафаров убеждал сказать Тяню, что надо уходить из монастыря, что прежде всего союзники артиллерийским огнем разрушат Кумирню Морского Духа.

Кафаров хоть этим советом, поданным хозяевам, желал помочь Путятину, чтобы переписка его с Тянем не попала в руки англичан.

Мулы бежали по знакомой дороге. Вокруг расстилалась равнина и виднелось множество празднично одетых китайцев. Справлялось что-то вроде праздника весны, молились о плодородии. На телегах ехали нарядно одетые мужчины и женщины, молодежь веселилась. На великом просторе великой страны народ жил по-своему. И опять заметно Кафарову, как с презрением оглядывал он проезжающих мандаринов.

Глава 12

Не было сына у Удоги. Анга помогала ему на охоте, готовила снаряжение перед промыслом. Далеко от деревни Удога зимами на промысел не уходил. Весь дом был на дочери, она в свои ранние годы не по возрасту становилась умелой и опытной хозяйкой. Душа отцовская радовалась.

В позапрошлом году зимой Анга услыхала, как отец признался своему брату, дяде Чумбоке, что задумал жениться. Так всегда бывало, так и должно быть. Сильный мужчина не должен оставаться вдовцом. Дочь подросла, скоро уйдет, замуж выйдет. В доме должна быть хозяйка.

В свои детские лета Анга много страшного перевидела. Она часто пугалась во сне, в ужасе звала отца, вскакивала, безумно открыв глаза. Насилия ли маньчжур, умирающие ли от повальных болезней мерещились ей во сне? Подолгу была она задумчива. Иногда настроение ее менялось, она становилась весела, разговорчива и казалась беспечной. Может быть, ее пугали шаманки и шаманы, которых звали взрослые, чтобы полечить Ангу? Впечатления передались от предков. «Кровь Дюбоки и ее старого отца Локке в ней!» — думал отец. Он любил дочь, берег. В эту зиму братья не брали ее с собой на ближнюю охоту.

Чумбока, после многих лет, проведенных на чужбине, осенью вернулся. Не имевший своих детей, он дружен с Ангой. Она стала его отрадой. Мать Анги давно умерла.

— Я жениться хочу, — повторял Удога.

Чумбока понурился. Но он знал, что так надо, так и будет. Грустно стало и за Ангу, и за себя. Жалко стало прежней жизни, когда, молодыми будучи, и он, и Удога жениться собирались. А теперь уж седина в косе у брата, уж не такой он быстрый и проворный, как прежде. Соседи и родственники решили постараться и к свадьбе Удоги побольше добыть хорошего молодого мяса: сохатины и кабанины.

— Я себе хорошую невесту нашел! — говорил Удога брату. — Не первый год ее отца знаю. Батюшка приезжал — их крестил. Она деревяшкам молиться не будет. Еще молодая совсем, славная.

Анга знала, о ком речь. Как велел приезжающий поп, Удога дождался, когда Айоге исполнилось семнадцать.

Перед свадьбой надо было сходить в лавку. Удога там редко бывал. Не нравилось ему, что торговцы селились в Бельго. Все же старый обычай своего народа не надо отбрасывать. Полагается купить привозные вещи на подарки невесте, ее родителям и родне, так, чтобы все видели. Да и неприлично не зайти в лавку в своей деревне, в которой Удога назначен старшиной. Лавочники могут подумать, что я их боюсь. Нельзя обижать торговцев: так велел Муравьев. Зачем с них же пример брать? Они ведь обижали, говорил Николай Николаевич, когда им нужна была выгода. Но теперь сила не у них, а у нас.

Братья пошли в лавку. Торговцы купили под нее дом гольда. «Сколько их тут!» — подумал Чумбока. Сам хозяин, двое его братьев, двое работников, еще какой-то приезжий китаец, богатый, толстый, с ним приказчик и работник, у всех собаки. Китаец сказал, что построится тут большая лавка. Амбары и сейчас есть, кругом нарты на снегу, большие и малые, целая усадьба с хозяйством. На двух печах варят, парят и пекут. Все пропахло бобовым маслом.

«А маньчжуры не позволяли им такими шайками собираться! — подумал Чумбока. — Даже не пускали их сюда!»

— Кокарду видишь? — спросил Чумбока, показывая на фуражку брата.

— Вижу. — отвечал китаец-лавочник. — Что отпустить? Порох? Водки? Я пригожусь любой кокарде.

«Моя теперь не китаец. Моя русский», — объяснял торговец своим должникам.

Всю жизнь у отца этих лавочников Гао Цзе не было своей лавки. Китайцы торговали вразвоз. Они ловкие, верткие, умелые, выворачивались, арендовали лачуги гольдов под лавки. Но приходилось прятаться от маньчжур и за все платить их чиновникам.

— Брат женится!

— A-а! Удога! Очень умный! Заслуженный, храбрый! Да, слыхал, что хочешь жениться! У меня все приготовлено для тебя.

Вечером к Удоге пришел один из родственников, сосед Кальдука Большой, хороший охотник и добрый, доверчивый человек.

— Сегодня я принес с охоты две выдры и пошел в лавку. Меха отобрали за долги. Сказали, что мне ничего не следует.

Тысячу раз слыхал Удога за свою жизнь про подобные случаи. Его самого когда-то обманули с позором. Как теперь? Только что Удога сам взял хорошие вещи к свадьбе, заплатил за них полностью, при свидетелях. Вещи хороши! И сразу идти и ссориться из-за Кальдуки Большого? А они опять начинают как прежде… Как это надоело! И так вся жизнь проходит, власть меняется, обманы остаются.

Братья-лавочники всех теперь зазывают к себе, объясняют, что тут Россия, им даны все права. Обосновались, получили позволение считаться «льготными китайцами». Вот какое противоречие. Мы помогали русским, старались высвободиться от ига маньчжур и выгнать их, а появились китайцы. А маньчжуры запрещали им тут жить, даже появляться не позволяли. Только за взятки!

У них теперь будет новый дом, усадьба, богатство, о котором отец их Гао Цзе и мечтать не смел при маньчжурах.

— Я русский! — заявляет теперь старший его сын.

После свадьбы повеселел Удога. Только Анга стала печальной. Отец — она чувствовала — отдаляется от нее. Загрустил и Чумбока. Конечно, он радовался за брата, дому нужна хозяйка, а Удоге жена. Хорошо, что женщина в доме, что уют домашний сохраняется и достаток явится. Не заметил дядя, что с Ангой что-то случилось, даже ему ничего не говорит, что на душе. Не больна ли она? Наверное, страшных рассказов наслушалась, жалеет тех, кого обижали и казнили, закапывали в землю живьем. Да ей еще рассказали, как у дяди Чумбоки сами же наши родичи жену убили.

На счастье, румяная, крепкая и старательная Айога была несварлива, независтлива, падчерицу со свету не сживала, не обижала ее. Айога и Анга жили в согласии, как подружки.

«Но что с моей племянницей делается?» — думал Чумбока.

После новой луны, на следующий месяц после свадьбы, братья ушли на охоту. В лесу наст, весна близилась, голодно было, зверя убить не смогли, не нашли. Чумбока пришел домой за юколой. Айога встретила его хорошо.

— А где Анга? — спросил Чумбока.

— Она на проруби рыбу ловит, — ответила Айога как-то смущенно. Испуг и вина явились в ее взоре.

«Что-нибудь случилось? — подумал Чумбока. — Как-то странно она разговаривает».

Чумбока быстро пошел на реку. На морозе, на самом ветру, полузакрыв дырявой шубкой голые колени. Анга сидела у проруби и ловила рыбу.

— Здравствуй! — подбежал к ней Чумбока.

— Здравствуй, дядя! — улыбнулась она, подняв большие и грустные глаза свои и как бы даже не удивившись, что дядя домой пришел. А ведь шел издалека и с большим трудом пробирался в Бельго.

Дядя разговорился с ней.

— Тебя не обижают тут без отца?

— Не-ет! — засмеялась Анга и стала собирать свои снастенки.

«Какая-то она странная. — думал Чумбока, идя с Ангой в стойбище, — и как-то странно про нее Айога говорит. Словно Айога знает что-то или ее боится».

— Как ты кушаешь?

— Хорошо.

— Сыта?

— Да…

— Тебя никто не обижает?

Анга опять засмеялась тихо и как-то странно. Чумбоку пробрал мороз по коже.

— Айога тебя не обижает?

— Не-ет… — Анга на этот раз с безразличным видом ответила.

Чумбока почувствовал, что Айога тут ни при чем. «Слава богу, что свояченица не злая. Но что с Ангой?»

Вечером у соседей сказки рассказывали и все там собирались. Ногдима убил чушку, и все наелись досыта, и разговоры были занятные. Но в разгар бесед Чумбока вдруг заметил, что Анга исчезла.

«Э-э», — подумал он. Чумбока потрогал свой нож. Это был хороший нож из крепкой стали, тонкий, но твердый и сильный, как топор. Он вспомнил, что Анга засмеялась на вопрос, не обижает ли ее кто-нибудь… «Ах я дурак, как не догадался? Конечно, кто-то есть… Кто-то губит нашу Ангу. Пока мы на охоте были, она похудела. Глаза у нее блестят, как у больной. Это с женщинами бывает. Так вот почему Айога боится. Знает, что Удога будет бить ее, если все обнаружится… А не хочет выдать Ангу… Смотри, какая подружка она. Горе будет Удоге…»

Чумбока, улучив удобный миг, убрался из дома.

Ночь была тихая, звездная. Огромные сопки в ярком ночном снегу и в черных пятнах леса, снега, озера, все в огненных искрах, река, полосы леса за ней — все видно. Тишина такая, что, даже отойдя шагов пятьдесят, хорошо слышны все разговоры, каждое слово в фанзе Ногдимы, что там стукнуло, кто засмеялся.

«А в доме нашем огонек горит, — подумал Чумбока. — Анга-то дома». Огонек мерцал за кустами.

«Что это она там делает? Собирается как будто куда-то?» Неясный страх стал подкрадываться к сердцу бывалого воина, он не верил теперь в чертей и даже не слыхал, будто есть русские, которые в бога не верят. Не страшился он врагов смелых и сильных. Но тут разбирал его страх. Вдруг он услыхал какой-то странный удар… Через некоторое время послышался другой. «Что это? Я не ошибусь, слышу хорошо. Но это… в бубен били». Все смолкло. Вдруг словно кто-то застонал или заплакал… «Кто-то там еще есть!» — решил Чумбока.

Чумбока быстро подошел к дому, мгновенно приоткрыл дверь. Луна светила ярко. Посреди пустой фанзы, приложив горевшую щеку к старому дедушкиному бубну, ходила Анга и тихо-тихо ударяла по нему и что-то пела. Она смотрела прямо на Чумбоку, но, должно быть, не видела его. Она где-то что-то видела. Глаза ее были устремлены куда-то вдаль. Нежные детские губы ее что-то лепетали, а голос тянул какую-то песню.

«Она — шаман! — в ужасе подумал Чумбока. — Гэ-э! Я давно в ней волшебные силы замечал. Она, бывало, предсказывала, что зверь попадется или что зверя в этот раз не добудем… Но слабо, по-детски. Отец еще сердился. Умела полечить больного ребенка. Вот русские говорят, что шаманы обманщики!» Чумбока стоял как вкопанный. Родная племянница, которая никогда и никого не обманывала, которой не верить он не мог, которую любил, — шаманка! Духи с ней… Так вот кто ее обижает, кто ходит к ней! Вот как мучают тебя, что даже дядю своего, который тут, напротив тебя, на корточках у двери сидит, не замечаешь.

Анга вдруг запрыгала, закричала, забила в бубен быстро-быстро…

«И как ловко пляшет, — думал Чумбока. — и кто ее учил? А вот русские говорят, нет чертей… А вот что тут скажешь?»

Анга наплясалась. Лицо ее пылало. Она ничком улеглась на пол. Тогда Чумбока подошел к ней, тихо взял у нее из рук бубен. Она выпустила его. Анга спала.

«Богу молишься? — думал Чумбока — Шаманишь!» Он готов был, как учил его когда-то отец, тоже бить в бубен и призывать духов.

«А черт знает, может быть, вдруг поможет? — подумал он. — Я, конечно, не очень верю. Что, если попробовать?» Чумбока взял бубен, ударил раз, другой… «Нет уж, в другой раз…» — подумал он и бросил бубен. Анга очнулась.

— Дядя, ты?

— Я…

«Вот все же очнулась, — подумал он, — неужели помогло?»

Чумбока присел к ней. Прибежала Айога. Она повеселела, догадалась, что дядя все видел, что он скажет мужу, что, значит, родные все будут знать. Ведь мужчины умные, они, что надо, все сумеют сделать и сами решат, как ей помочь. А то она. Анга, часто вот так задумывается, потом к Ней духи приходят, мучают ее.

А на другой день Ногдима, встретив Чумбоку, вдруг сказал ему:

— Ну, видел, как Анга шаманит?

Оказалось, что уже все стойбище знало, что Анга стала в эту зиму шаманом.

— Она будет великий шаман! Я видел, как она шаманит, — говорил Пагода, — уже ребенка привозили, она шаманила, и сразу выздоровел. Это счастье большое вашей семье. Великий человек в ней родился.

— Женщина не могла разродиться. Просили помочь. Анга шаманила, и женщина легко родила, и ребенок крепкий, здоровый.

«Однако тут обмана нет, — думал Чумбока. — То Анга словно сама заболевала, или как сонная, то как просыпалась. Но ни пены изо рта, ни припадков не было. Что она видит? Вот я хотел знать».

Когда-то Чумбока сам умел шаманить.

«Может быть, эти духи — здоровые парни и лезут к ней», — думал Чумбока. Брат сидел на охоте без юколы, все, наверное, кончилось, а Чумбока из Бельго не ехал.

А жители деревни радовались. Девушка-шаман у нас! Старухи приходили к Анге, учили ее, какие есть духи, о чем их просить. Уговаривали молиться об удаче. Но она не всегда соглашалась.

А люди говорили, что им помогает ее шаманство, они становятся счастливыми. И много людей приезжало в Бельго, и подарки привозили старикам и старухам, просили похлопотать у Анги, чтобы нашаманила здоровья и счастья.

Чумбока собрал запасы и помчался на собаках в тайгу. За день добрался по насту туда, откуда через свежие рыхлые сугробы брел двое суток.

— Анга шаманкой стала! — сказал он Удоге. Чумбока все рассказал. Братья недолго охотились и вскоре возвратились в Бельго. Решили, что надо в город Софийск поехать к попу. Посоветоваться.

Поп велел крестить. Приезжал, кропил святой водой, молился. Анга молилась и крестилась. Но поп уехал, и она опять шаманила. Удога был польщен и озадачен. Конечно, это редкость и счастье, когда такой талант родится в семье. «Но что с Ангой?» — думал он.

— Она много плохого насмотрелась. — говорил Чумбока.

Но сам Удога, казалось, еще крепче стал в своем христианском законе.

— Ее надо замуж, — решил он.

Ногдима пришел и сказал, что китайцы молодую женщину отобрали за долги у охотника, кажется, издалека привезли.

— Удога, ты очень умный, честный человек. — уверял Гао-старший. — Мы уважаем тебя! Слыхали про подвиги. Мы плохого ничего не делаем. Муж ее сам просил — возьмите к себе мою жену, мне кормить нечем. Голодная зима! Мужья всегда и везде приводят к торговцам своих жен за водку. Так у всех народов! Зачем же ты заступаешься? Твои родичи тобой очень недовольны будут, если оставишь их без водки. Могут напасть на тебя и убить. Как друг тебе скажу, не советую связываться. Ты думаешь, что они все такие честные, как ты?

— Я не хочу слышать такие слова, — спокойно ответил Удога. — Я узнал, как ты поступил, и пришел, чтобы приказать тебе отпустить женщину.

— Бери ее сам. — сказал младший брат, почти еще мальчишка.

Китайцы засмеялись.

— Пусть идет. Вот она. — ответил средний брат. — Она сама пришла. Ее никто не звал. Тебе надо — бери ее. А Кальдука тебя обманывает, если говорит, что мы у него взяли выдр. Ты что же, будешь теперь каждый раз приходить, когда у нас женщины?

Да, каждый раз не будешь ходить в лавку и выгонять оттуда женщин. Эта оказалась не из дальней, а из ближней деревни. А мужьям приходится ходить на охоту далеко. Пока лавочник меня все же слушается. После женитьбы на Молодой Удога ближе к сердцу принимал подобные случаи.

— Чем же дело кончилось? — спросила дома Айога.

— Он отпустил женщину. Сказал, пусть идет, если хочет Мы ее не звали.

«Всегда я не смогу заступиться. Если еще раз явлюсь, они подымут меня на смех. Их много. Наверно, лучше стараться к ним не ходить», — полагал Удога.

— Я убью Гао. — сказал Чумбока.

— Нет, пока не связывайся! Решим с Муравьевым.

Молодая жена Удоги и его дочь делали вид, что заняты хозяйством, но внимательно слушали.

Наступила весна. Женихи один за другим приезжали в дом Удоги. Но Удога, в несогласии с обычаем своего рода, никому ее не обещал. Говорил, что жених должен быть грамотный и крещеный, жить надо не по глупой старине, а по христианскому истинному закону.

Каждый раз, когда сваты уезжали, Анга рыдала и в ужасе кричала, что не уйдет из дома, и ссорилась с отцом, кидая подушки…

Ум Удоги развивался под влиянием новых понятий. Он, как и те русские, что жили на Искае, полагал, что нельзя дочь продавать еще ребенком, что и вообще нельзя ее продавать. Нельзя продавать девушек, как вещи, объясняла Катерина Ивановна Невельская.

Удога не неволил дочь. Тем более что она еще юна. К тому же она становилась знаменитым шаманом. Шаманя, она не трогала ран, опухолей, не расспрашивала никого ни о чем. Она только пела и просила у «тех».

«Но разве есть „те“?» — думал Чумбока. Уверяли, что есть. Чумбока сам брал бубен в руки, но утверждал, что никаких духов нет, все вранье. Хотя знал, что «те» есть и бывает, что «они» врут, а бывает — помогают. «Разве это совпадение?»

— Зачем же ты сам шаманишь? — говорил ему брат.

— Только чтобы показать Анге, что не стыдно. У нее все пройдет потом. Это ее маньчжуры напугали в детстве, когда мать тянули к себе…

Удога молчал. Он колебался. А Анга сказала одному человеку из соседней деревни, чтобы тот пошел на охоту завтра, что поймает двух соболей. Так и было. Охотник пошел в тайгу и на удивление всем принес две шкурки.

Талые воды пропитали снега. Медведи вылезли из берлог. Чумбока убил медведя. Люди собрались, съели мясо. Старухи закоптили его кости. Они просили Ангу, чтобы она уговорила духа убитого зверя еще прийти. И через сутки прямо к стойбищу выскочил огромный медведище. Его тут же убили.

Юрты, собаки, нарты, вера в духов, в чертей, в шаманов, болезнь любимой племянницы, темнота, безграмотность, вера в колдовство, готовность жену отдать купцу за водку, продать ребенка — все тут по-прежнему. Тяжело в эту зиму Чумбоке. После того как был он китобоем, служил в экспедициях. Он ссутулился и совсем выглядел стариком. Уйти куда-нибудь из родного стойбища? Никогда брата и племянницы не оставит. Вспоминал он казармы в Петровском и Николаевске и свою жизнь там, полную надежд.

Оставалась у него отрада — Анга. Когда она не шаманила — милей и умней не было для него никого. Он рассказывал ей про русских, про их корабли, город, про их рассказы о русской земле, про обычаи. Анга слушала допоздна, сидя у свечи или лучины на чистом кане на камышовых циновках, которые сама плела, когда была хозяйкой. Отец с молодой женой уже спали давно. Дядя стал учить Ангу русской грамоте. Она быстро выучила буквы, но, не зная слов, не могла писать по-русски. Дядя стал учить ее говорить по-русски, и так увлеклась она, что реже шаманила. Но чем реже были шаманства, тем дольше и горячей она плясала.

А за стенами дома ровными волнами шум ходит по тайге. Идет весна. И как зашумит лес, как порыв его пронесется по верхушкам деревьев, так и в душе у Чумбоки что-то колыхнется. Вот так же весенний шум леса бередил когда-то в молодости. А теперь в своей душе — холодно. Только хочется, конечно, чтобы другим было хорошо, чтоб лето скорей настало, чтобы русские суда и пароход мимо прошли. В это лето должен пройти Муравьев.

Оттаяли сопки. Зелень поднялась в тайге. Ждали судов. Теперь каждое лето что-нибудь новое приходилось повидать.

Вдруг пришла, сразу за льдами, русская шлюпка. На ней семь уставших моряков и один казак. Один из моряков, офицер, послан курьером от Муравьева. А Муравьева нет и не будет. Путников накормили. Все моряки похожи друг на друга. Самый молодой — начальник. Все уснули под одним одеялом, а казак сидел с отцом.

Утром моряки ушли.

Гольдам кажется, что многолюдно стало на их когда-то пустынной реке, где редко-редко, сонно, лениво пробредала за лето одна-другая сампунка. Вскоре сплав потянулся, а потом, чуть ли не через каждые пять-шесть дней, — баржа, а то и две вместе. Лето в разгаре. Травы стояли глубокие и буйные, и буйна природа. Часто бушует река, находят черные тучи, налетит и польет ливень, гремит страшный гром, все в испуге, молятся. Один Удога не кланяется грому.

Грозы страшны, но быстры, зальет тайгу, все склоны гор потекут сплошной водой, руша деревья в долинах, речки вздуются, станут реками и несут деревья с корнями, а уж светит жаркое солнце.

Когда половина лета проходит. Удога всегда, каждый год, тяжесть, скуку, тоску чувствует. И дочь, и жена дома, все счастливы, а первая половина лета уже прошла. Травы буйны были, а вот уж и сохнут, желтеют. Уж летняя дава[12] пошла. Как я ждал лета, как хотел, чтобы тепло было, а уж половины его нету, думает Удога. Так жизнь проходит. Так зима и лето, да опять зима, и опять ждешь лето, а оно придет и принесет заботы, и незаметно пройдет первая половина, самая лучшая, любимая Удогой пора. В конце июля дождь сеял, как осенью. Тихо на реке. Лодка Удоги с сетями, острогами, с веслами и палаткой стоит под берегом. Братья вернулись с рыбалки. Вдали чернеет большой баркас. Это какой-нибудь русский купец на большой лодке целую лавку строил и плывет вниз, от стойбища к стойбищу ездит, торгует, товары продает людям, меняет их на зимние меха. Когда ветер парус поставит. Когда тихо — по течению спускается. Наверно, к ним придет.

Многие жители деревни, ожидая торговых барж-магазинов, возвратились. Все ждут.

Ночью разыгралась буря. Амур глухо зарокотал. Чумбоке всю ночь не спалось. Вспоминал он жизнь свою у гиляков, скитания по берегам морей. Встречи с американцами.

После дождя и бури утро было ветреное и холодное. Мутные волны лизали белую косу под бельговским берегом. Чумбока вышел на обрыв и вдруг увидал, что чернеет какая-то лодка, и человек рядом на песке хочет костер разжечь и не может.

«Сыро. — подумал Чумбока. — Как он в такую бурю приехал? Волнами его, видно, выкинуло ночью».

Амур шумел и, как водопады, рушил крутую волну за волной. Чумбока вернулся к брату. Дома все всполошились.

— Русский приехал! Волнами его выкинуло, — говорили собравшиеся в дом Удоги соседи. — Он на песке ночь сидел, нашей деревни за лесом не увидел. Коса его от большой воды прикрывает.

— И сейчас он нас не видит! — воскликнула Анга.

— У-у… Страшно! Какой человек, хороший или плохой — не знаем! — толковал дед Падека. — Надо тихонько подойти посмотреть.

— Он костра разжечь не может — все мокрое, — сказал Чумбока, — надо ему помочь скорей. К себе позвать.

— Все же нам осторожно подойти к нему надо, — сказал Удога. — За последние дни слышно было, что грабеж случился в одной деревне.

Гольды стали собираться.

— Он молодой! — вбежав, сказала Айога. — Совсем молодой русский парень. Без бороды, с такими же белыми волосами, как у семерых русских моряков, которые на шлюпке в Де-Кастри шли; мылись и ночевали у нас.

— Молодой? — спросила Анга.

Солнце взошло, и вся коса горела в лучах его множеством мелких огоньков.

На косе сидел русский парень на корточках, возился, раздувая костер. Он все же разжег пламя. Лодка его была на боку, вся в песке, какие-то свертки, видно, с товарами, лежали в ней.

Гольды толпой сошли с берега.

Парень заметил людей.

— Эй, дидю еуси![13] — крикнул он по-гольдски.

Гольды переглянулись. Такого еще не было слышно, чтобы русский по-гольдски говорил.

— Ты чё, по-своему не понимаешь? — насмешливо спросил его Чумбока по-русски.

— А тут чё, деревня? — отозвался тот вопросом же и вскинул голову.

— Конечно, деревня! Не деревня, что ль!

— А что за лесом?

— А в лодке чё у тебя, товар?

— Товар!

— Наверху хорошо, тихо, ветер не дует.

— Ну, пойдем к нам!

— Пойдем! — обрадовавшись, сказал русский. Он взял из лодки ведро и, в лодке же зачерпнув воды, залил костер, а ведро бросил. Он оставил лежащую на боку лодку с тюками товаров и пошел с гольдами.

— Торгаш? — спросил его Чумбока.

— Торгаш! От большого торгаша — маленький торгаш!

— А где купец?

— А черт его душу знает, где он! Где я сам-то, и то не знаю!

— Это Бельго!

— Эх, тут озеро какое у вас! — сказал русский, поднявшись на реку и жмурясь от света, отраженного озерной водой и ударившего из-за поредевших кустов. Под берегом стояли редкие фанзы. Женщины толпой встретили поднявшихся.

Парень, подтолкнувши в бок Чумбоку, кивком показал на Ангу и улыбнулся ей.

Прошли мимо, а парень вдруг обернулся. Широкое, красное от румянца лицо его с темными бровями расплылось еще шире, он подмигнул Анге одним глазом и пошел своей дорогой.

— Это моя девка! — на чистом русском языке и угрожающе сказал шагавший следом Удога.

В доме гостя накормили, напоили горячим чаем. Потом все его мокрые товары перенесли наверх. Лодку вытащили. Парень не стал много разговаривать и уснул.

Спал он крепко, сладко, темно-русый вихор его разметался на подушке, сам он румяный, как девушка, с полными пунцовыми губами, а ростом как великан, с огромными, как казалось Анге, плечами. Из-под мехового одеяла видна его русая голова.

Под этим одеялом весной, ночуя у них, семеро русских моряков спали. У них такие же лохматые русые головы, из-под этого одеяла все в ряд виднелись. А их казак с отцом, оба в медалях и мундирах, пили чай и курили трубки.

— Сильно же он устал…

Анга, стоя на коленях, рассматривала незнакомца, его рот, брови, губы с пушком и нос, когда вдруг русский открыл глаза. Он, видно, уже давно проснулся. Кажется, хитрил, лукавство мелькнуло в его взоре. Анга, вспыхнув, закрыла лицо руками и с необычайной ловкостью юркнула к котлу, к Айоге.

Парень живо перевернулся на бок.

— Ей-богу, не спит! Только притворяется. — шепнула Айога.

Пришли старшие. Анга и Айога умолкли.

— Надо мне пойти товар посмотреть. — вдруг сказал парень.

Он живо сносил весла и посуду из лодки в фанзу. Все было цело.

— Как тебя зовут? — спросил Удога.

— Меня? Иваном.

— Ну, Иван, давай торговать.

— Эй, Иван, давай товару! — попросили гольды.

Иван согласился.

— Прежде всего продай мне лодку, — сказал он Удоге.

— Сколько дашь за лодку ситцу? Чего еще? Шубу? Ружье в придачу?

Торговля началась! Парень этот ловко торгуется. Гольдские слова знает!

Парень за ситец просил дешево, а набрал кучу мехов и получил новую лодку. У него разные хорошие товары. Есть сапоги из сафьяна.

Парень несколько раз поглядывал на дочь хозяина и все улыбался.

— Смотри, эта девка шаман! — заметил ему Чумбока.

— Как же! — без тени удивления отозвался парень. — Это я вижу.

«Врет так ловко или в самом деле видит? — подумал Чумбока. — Черт знает, за последнее время какие-то чудеса происходят!»

— Ты не врешь? Откуда знаешь?

— Как врешь! Вон бубен у нее в головах!

— Откуда знаешь, что она тут спит? — удивился Чумбока.

Русский сделал вид строгий и серьезный, скулы его сжались, и он, сверкнув глазами, взглянул на гольда так, что тому захотелось попятиться.

После торговли опять пили чай, кушали. Русский наелся.

— Худо, брат, застудился я, — сказал он Удоге.

Парень вдруг улегся и начал хрипеть.

— Как сразу заболел? Отчего так? — удивился Чумбока.

Русский поднял плечи и, казалось, натужился сильно.

Потом он подозвал Удогу и сказал:

— Че-то я горю! Жарко, говорю.

— Улен[14], брат! Дай-ка руку… — Удога тронул его лоб и удивился. В самом деле у парня жар. Голова русского горела как в огне.

Парень остался в доме Удоги. А наутро к селению вышел лось.

Зверя убили, и вся деревня была с мясом.

— Э-э, этот русский, что у нас лежит болеет, счастливый! — сказал дед Падога. — Пусть он подольше поживет…

— Он хворает, — ответил Удога, — простудился.

— Худо мне, — жаловался русский.

— Что же делать?

— Пусть твоя дочь меня полечит, — просил парень.

Удога перевел Анге просьбу больного.

— А ты веришь? — спросил он Ивана.

— Захочешь выздороветь, так поверишь!

Обычно Анга брала в руки бубен и молилась, желая помочь больному. Но тут она схватила бубен, спрятала его куда-то за котел и, сгорая со стыда, краснея от бросившейся в лицо крови, опрометью кинулась вон из фанзы.

Русскому стало хуже. Вся деревня просила Ангу пошаманить.

«Как я с ним стану шаманить! — думала Анга. — Он сам шаман…»

Опять Ангу упрашивали, но она не согласилась.

Ночью русский кричал и скрипел зубами. Наутро привезли старика шамана из деревни Мылки, тот шаманил, но не смог помочь. Вечером, когда старик уехал. Анга зашла в дом.

— Возьми бубен. — сказал ей отец строго. — А то он сказал, что умрет.

Анга достала свой бубен и быстро прошлась по избе, ударяя в него. Все стихли. Вдруг русский вздохнул тяжко, провел по глазам руками и присел. Все переглядывались. Чудо свершилось. Человек на глазах выздоровел. Анга стала серьезней. Она не кричала и не пела, а несколько раз еще ударила в бубен, потом положила его на кан, а сама ушла к очагу.

— Шамань еще! — тихо сказал ей дядя.

— Ему и так легче, — ответила Анга.

Она вышла из дому.

Парень поднялся. В этот вечер он плотно поужинал. Анга пришла и поглядывала на него с большим удивлением. Она била в бубен, но думала не о болезни.

Утром дядя с соседями поехал рыбачить на свое озеро. Русский остался дома. Удога ушел к лодке. Айога хозяйничала.

Солнце ярко светило в выставленное окно из промасленной бумаги. Вода сильно прибыла. Виделись проносившиеся водовороты на вздувшихся просторах Амура.

Анга с бубном в руках, сияющая и веселая, заглядывала в румяное лицо парня. Она сама не знала, почему легче ему, когда она шаманит? И ей легче, на ум не идут молитвы, обычные видения исчезли.

В доме светло, на улице тепло и тихо.

Иван приподнялся и взял Ангу за руку. Она молчала.

— Как это по-гольдски? — спросил он, показывая на палец.

Она ответила.

Он взял ее за обе руки, потянул к себе, она постаралась высвободиться. Бубен загремел.

— Посиди рядом, — сказал он.

Она присела.

Иван проворно вскочил. Руки у него были сильные. Он совсем не походил на больного и, ловко обнявши Ангу, притянул к себе. Она выгнулась. Он стал целовать ей щеки…

Она ударила его бубном по голове сильно, так, что у него искры из глаз брызнули, но он не отпускал ее. Она вырвалась, отбежала и, уставившись на него, замерла посередине дома.

— Сиди! — со злом крикнула Анга по-гольдски, видя, что парень хочет идти к ней. Он остался на месте.

— Лежи! — сказала она властно. Он лег. Она взяла бубен и заходила по фанзе, ударяя в него. Парень лежал смирно. Вдруг она сама подсела к нему и заговорила с ним по-гольдски. Она ласково заглядывала ему в лицо.

Пришла Айога. Приехал дядя. С ним вошли двое соседей.

— А чё у тебя морда покарябана? — удивился Чумбока.

— Это черта гоняли! — ответил Иван без заминки. — Еще никогда я не видел, чтобы так ловко шаманили!

Дядя стал догадываться, в чем тут дело.

— И чё, теперь здоровый? — спросил он.

— Теперь здоровый, — отозвался Иван.

— Конечно! — подтвердил Чумбока с удивлением.

Вечером Удога вернулся. Он удивился, как много гольдских слов выучил русский парень.

— Говорить выучился по-нашему и выздоровел, — сказал Чумбока. — завтра уезжает.

— Кто? Я? — удивился Иван.

— Конечно! Тебя сегодня хорошо лечили! Надо ехать! Хозяин ищет тебя и в полицию хочет заявить.

— Откуда знаешь?

— Я все знаю! Кто что хочет — я уже знаю.

— Да, хозяин твой ищет тебя, — сказал Удога. — Теперь он, твой купец, у которого ты в приказчиках, стоит у стойбища Хольбо. Ему сказали, что ты здесь.

— Это верно, — подтвердил Падека, — я слыхал, соседи видели твоего купца, тот жаловался, что парень пропал с товаром.

Утром Иван привесил нож к поясу, связал и снес в новую лодку тюки мехов и остатки товаров. Встретивши Ангу, он хотел ущипнуть ее за бок, но она увернулась. Вскоре лодка его ушла. Поблескивали на солнце весла.

— Ловкий парень! — сказал Чумбока.

— Утром было холодно, и топили печь.

«Что это звенит? Неужели опять Анга шаманит?» — подумал Чумбока, прислушавшись. И вдруг он увидел, что девушка ломает свой бубен и бросает куски его в огонь, а у самой лицо в слезах.

Глава 13

Море желтеет и мельчает. Местами лот показывает глубины. Волны бьют в железную обшивку корвета. На траверзе справа по борту тонут вершины гор Маньчжурии. Глубины то и дело меняются.

Алексей Сибирцев, весь в белом, с дочерна загоревшим лицом, в небольших светло-русых усах, стоит на самом носу судна, и волна подкидывает его, как на качелях. Он держит в руке новое германское изобретение — небольшие сдвоенные подзорные трубы, бинокль. На исходе весны и при начале лета пора тяжелых густых туманов в здешних морях заканчивается. За последние дни в Китайском море прояснело, но еще есть какая-то мгла.

В лицо Алексею дует теплый западный ветер с берегов изобильной и плодородной Чжили, ветер китайского плодородия. Жар молодой крови дает себя знать тут с особенной силой. Входишь в обширный залив, в котором сосредоточены китайское мореплавание и богатейшая торговля, как бы во внутреннее море Поднебесной империи.

В это лето Алексею предстоит быть свидетелем военных действий. Эскадры англичан и французов вошли в этот залив, их корабли бывают видны. Сибирцев ищет адмирала и посла Путятина, чтобы остеречь, известить, что договор на Амуре заключен. Все произошло в дружеских встречах соседей губернаторов по поручению высших правительств. Сибирцев должен передать мнение Муравьева: не следует Путятину подписывать документы с Китаем под грохот английских и французских пушек, марать русское имя.

В море видны две рыбацкие лодки. Алексей поймал в бинокль одинокую джонку. Тяжелая китайская посудина идет с попутным ветром в оранжевых вздувшихся парусах.

Мусин-Пушкин в белоснежном кителе, с густыми, выцветающими бакенбардами положил руку на медную ручку машинного телеграфа и подал команду. Штурвальный в белой рубахе и в белой панамской шляпе стал поворачивать свое колесо. Босой матрос в закатанных штанах и шляпе с ремешком под подбородком кидает лот. Пошли курсом на джонку, которая всей тяжестью бьется в плену моря.

Пушкин и Сибирцев в этом плавании переменились ролями. Теперь корвет предоставлен в распоряжение Сибирцева, исполняющего дипломатическое поручение. Сибирцев не вмешивается в указания своего старшего товарища и никогда не мешает ему.

А за кормой сопки Ляодуна стали еще видней, ветром снесло утренние облака, и появилась новая гряда возвышенностей довольно далеко, как насыпанные конусы из песка выступили из моря. Это оконечность полуострова, правая сторона ворот в залив Печили. Ляодунский полуостров лакомый, драгоценный ломоть, там плодородные земли в долинах и удобные стоянки для кораблей. Алексей знает, что пароходы Майкла Сеймура, а также французский военный флот и многочисленные коммерческие и военные суда всех «наций, спасающих Китай» там уже стоят, пользуются гаванями Ляодуна.

Очертания дальних, насыпанных среди моря сопок очень знакомы Алексею, похожи на Приамурье и на Приморье.

«И на Гонконг», — подумал Алексей.

Босые матросы в панамских шляпах и в побелевшей парусине дружно хватают баграми борт китайской джонки, пляшущей на волнах. На ее мачте измытая, истрепанная тряпка, оставшаяся от флага. Матросы в засученных штанах уперлись дочерна загорелыми ногами в свой борт.

— Ноу би гуд, каптейна![15] — грубо кричит шкипер, рослый китаец с косой, в шапочке, голый до пояса, поспешно надевая грязную голубую куртку. — Воде ноу пирата![16]

Волна сровняла палубы, Сибирцев перешагивает на джонку и спрашивает:

— Куда идешь?

— Ли Шуй Коу.

Рожи тут у них довольно зверские, и все с ножами. На всякий случай и у нас все матросы с кинжалами за поясом.

— Почему же, джангуйдэ[17], мало китайских кораблей в море Печили?

— Война! — ответил тот с таким выражением, словно хотел сказать: «Разве не знаешь? Зачем напрасно притворяться, зачем же вы сами идете сюда?»

Сибирцев показал на флаг на мачте корвета и сказал, что это корабль русского царя, а не королевы. Перешли на корвет.

Шкипер сказал, что в глубине залива Печили, при устье реки Хай Хэ, уже несколько дней как происходит страшное сражение. Там все корабли.

— Если хорошо прислушаться, то услышите О-е-ха! Вот, вслушайтесь! Как стреляют с пароходов.

Шкипер сказал, что идет из Шандуни и там везде слышно.

Но Пушкину и Сибирцеву ничего не слышно, кроме шума волн. Временами морской вал обрушивается с гулом, который можно принять за звук выстрела. По всему морю на мелях грохочет канонада.

— Флоты иностранцев бомбардируют крепость Даго. Хотят высаживать десанты, идти на Тяньцзинь.

Шкипер сказал, что всегда ходит в Корею и доставляет разные товары.

— Теперь вы идете в Корею?

— Нет, я иду на Ляодун. Там много иностранцев. Просят доставлять быков и баранов из Шандуня. Ли Шуи Коу — глубокая круглая бухта. Там стоят большие военные транспорты.

— Несмотря на войну, англичане верны своим привычкам, — заметил Пушкин. — Закупают баранов на жаркое и быков на бифштексы. Что с ними поделаешь!

— Без бифштексов не воюют. — отозвался Алексей. — Только у нас на Камчатке на Охотском побережье поголодали.

Шкипер, не понимая, что говорят между собой капитан и офицер, кивал головой из вежливости.

— Где удобнее идти к устью реки Хай Хэ?

В рубке у карты шкипер пылко удивился, что залив описан европейцами. Он показал глубины и большую мель, которая прикроет корвет от волнения, и вдоль нее удобно идти к Даго. Течение реки продолжается в заливе вдоль этой отмели, и там путь кораблям.

— Слышите, слышите, опять стрельба. А вы знаете, там есть и русские корабли.

— Да, есть. Но они не стреляют и не участвуют в сражении.

— Ах так? А я этого совсем не знал. Все думают, что русские тоже воюют.

— Совсем нет…

— А вы знаете, кто привел сюда англичан?

— Вы были в Даго и видели, что наш посол делает?

— Нет.

— У нашего посла только один пароход.

Китаец вежливо и почтительно поклонился. Пушкин попросил продать двух баранов для команды. Китаец ступил на канат и, как цирковой фокусник, перепрыгнул на джонку. Матросы придержали борт баграми. Сибирцев и Пушкин тоже перешли.

Трюм набит баранами. Накатила волна, и бараны повалились сначала на один борт, потом на другой. Перешли наши матросы. Степанов заметил, что здесь не щадят животных, особенно назначенных на убой.

— Они с веса спадут! — сказал Сибирцев шкиперу.

— Ничего им не сделается! — воскликнул шкипер и дал пинка одному из баранов под брюхо. — Это же баран! Идти недалеко. В новых портах ждут свежего мяса.

Матросы унесли на корвет двух баранов.

Джонка и корвет разошлись. Шкипер, заметив, что Алексей оглядел его судно в бинокль, показал на запад в сторону побережья столичной провинции Китая, откуда дул горячий ветер.

Залив начинал оживать. На горизонте появились многочисленные суда. Пальбы не слышно.

— А вон и герой войны! — молвил Пушкин.

Вырываясь из небольших волн, идет пароход под французским флагом. Знают мель, идут под ее прикрытием, глубоководным каналом, прямо на сближение с нами.

Приветствовали друг друга гудками.

— С успехом? — крикнул в рупор на французском Мусин-Пушкин.

— Благодарим! — Еще что-то кричали в рупор, как будто сражение закончилось, дальше не поняли — ветер отнес.

Пушкин решил не идти, вставать на якорь под ветром, за мелью. Пошли самым малым ходом, с промером. Раздалась команда и грохот цепи. Близка мель, стоим на глубоком канальчике. Вечером идти дальше опасно.

Боцман подозвал рыбака. За монету китайцы дали рыбы и свежего лука.

Ночью в море видно было много огней. Волна шумела и раскатывалась, но не добегала до корабля через едва прикрытые водой мели.

Утром был туман. Когда видимость стала отличная, заработала машина, пошли. Проступил берег; очень далек и очень низок в цвет моря. На обед поели луковой похлебки из свежей рыбы с уксусом. На ужин будет баранина. Запах ее дразнит всю команду и придает людям силы. Но как мог наш Евфимий Васильевич привести сюда флоты союзников? Кто распустил такой слух?

А вон уже отчетливей за желтыми водами видны деревни. Дома с соломенными крышами. Тут житница Китая. Население провинции Чжили тридцать миллионов. Чжили, как и вся страна, кормит Пекин. Равнинная область.

А что тут творится! Несмотря на всю таинственную неприкосновенность этих берегов и вод, эскадры европейцев стоят по всему заливу.

Слабеющие волны выбегают из глубин, разводят толчею и сбивают водяные вихри.

Идет железный пароход под британским флагом. Торговое судно. Этот корабль не похож на плавучий свинарник или скотник. Шхуна битая волнами, бывалая, с облупленной краской, но ладная и быстроходная, как военный корабль, слышно, машина работает отлично и сильна. Корабль режет воду, разводит усы вихрей.

Рыжебородый шкипер — англичанин. На всех парах спешит куда-то. У шкипера собака, пистолеты за поясом, шляпа на голове. Барыши тут сами просятся к торговцам.

На судне перекладывают руль, поворачивают. Шхуна держит на корвет.

— Мистер Сибирцев! — слышится в рупор. — Мистер Пушкин!

Алексей замер, увидя на стучащей палубе знакомую плечистую фигуру китайца с улыбающейся сытой и крепкой физиономией. Он в светлой кофте и такой же юбке.

— Мистер Вунг! — закричал Алексей, вне себя от радости.

Машину резко застопорили.

— Сейчас я к вам перейду. — сказал китаец по-русски.

Англичанин стал у штурвала. Шхуна сделала красивый разворот. Борта сошлись. Вунг перешагнул, стукнув в палубу башмаками. Офицеры подхватили его.

— Ах, зачем, зачем. Зачем напрасно. Александр Сергеевич! Это вы! Как я рад! Алексей Николаевич…

Офицеры крепко поздоровались с гостем. Он обнял Сибирцева и всхлипнул.

— Я буду называть вас просто.

— Да, конечно… Алексей… Как было принято в клубе в Гонконге.

Постепенно перешли с русско-китайского на пиджен, а потом на английский. Тут видно доверие и расположение к Алексею Николаевичу. Матросу Собакину подумалось, что капитан-лейтенант наш курьер, с любым обойдется, умеет втереться. А встретился богатейший китаец. Матрос знает его по Гонконгу.

Борт парохода отошел. Его машина еще немного постукивала и стихла, время от времени попыхивая.

Слышно было, как вскипел сильный китайский чайник, протяжно выпуская пар через свисток. Рыжебородый шкипер ушел с палубы. Его китайская команда сядет сейчас за рис.

— Дорогой мой Алеша! Как я рад! — восклицал мистер Вунг. — Ах, боже мой, что происходит!

Матрос расставлял водки, вина и закуски. На камбузе готовился обед.

— У вас водка? О-е-ха! Лед! Вода! Каксе наслаждение… Я выпью воды со льдом… Ха, ха…

От этого китайца можно узнать все новости лучше, чем из газет или по телеграфу. Он шел из самого пекла.

— Что происходит?

— Эскадры сражаются?

— Полная победа.

— Чья?

— Наша. Лорд Элгин и адмирал Сеймур победители. Также барон Гро. Крепость Даго снесена с лица земли.

Ясно. Вунг не очень радостен. Разве китайскому сердцу не больно? Войска богдыхана разгромлены… При этом гонконгский купец и банкир Вунг помогал англичанам. Не он ли снарядил торговые эскадры китайских и европейских коммерсантов для снабжения войск союзников всем необходимым? Без помощи китайских посредников англичане в этих водах бессильны…

— Ах. Алексей! — Вунг сказал, что ему совсем не хочется говорить о войне, о своих старых врагах, что вы сами все увидите. Что он идет к себе домой, мыслями уже в семье и хотел бы что-то поведать… Сибирцеву.

Вунг бегло рассказал гонконгские новости.

— А откуда вы идете? Из Сибири? Сейчас идет война, жаркая погода. Ваш лед дороже золота и откроет вам все двери. Сделайте подарок адмиралу Сеймуру. Алексей, вы только не стесняйтесь, скажите любому капитану или адмиралу: «У меня есть лед!»

За обедом Сибирцеву пришлось рассказать, что происходит на Амуре и что там подписан договор. Он и не должен делать из этого секрета. Алексей помянул, что познакомился на Амуре с интеллигентным китайцем с юга, очень приятным и знающим…

— Что он там делает?

— Он заключает договора с перекупщиками мехов. В Цицикаре. Сансине и Айгуне он скупал меха у торговцев. Большими партиями.

— О-о! Это Сен Пин! Он из Кантона. Хозяин фирмы. Мой друг.

— Вы знаете?

— Да. Я несколько раз переправлял его меха в Лондон. Лучшие меха с Хей Лу Цзяна. Я из Гонконга, а Сен Пин из Кантона, и мы мечтаем открыть собственный магазин мехов в Лондоне на Риджент-стрит. Но это только через сто лет. Китайская дружба длительна. Это дружба семьями.

Тут только вспомнил Алексей, какое доверие и деликатность выказал ему Сен Пин. Мог ли он слышать что-то об Алексее прежде, ведь сплетнями земля полнится, а Кантон и Гонконг близки друг другу, и эти антиподы живут единой жизнью.

— Сен Пин рассказывал вам про князя Чи Шаня и его кантонскую карьеру?

— Да.

Вунг расхохотался:

— Я очень рад! Тогда вы все знаете. Но я вам расскажу про свою семью.

Разговор шел по-английски: Пушкин не понимал, и ему приходилось переводить. Его все время что-то заботило, он часто вставал из-за стола и выходил.

Да, после ледохода на Амуре лучшая скупка мехов у торговцев, которые ездили всю зиму по Маньчжурии и Сибири и забирали меха у жителей, возвратившихся в свои селения с зимней охоты. Говорят, там все торговцы из беглых хунхузов. Они и грабят, и торгуют, но к делу привыкают и разбираются в мехах, как говорит Сен Пин.

Сплетни делали имя Сибирцеву? Сен Пин мог знать, что он был под арестом в Гонконге… И мог знать то, что сам Алексей, кажется, уже не знал больше, про что забыл. Сен Пин уехал из Айгуна прежде, чем договор был подписан Муравьевым.

Вунг стал рассказывать, как Алексею показалось, с некоторой долей притворной горечи, как он озабочен своим старшим сыном. Мистер Эдуард Кинге Вунг на лучшем счету у посла сэра Джеймса Элгина как дипломатический переводчик. Но что отцу!

— И вы знаете, вместе с Элгином он пошел на пароходе вверх по реке в Тяньцзинь, чтобы продиктовать этим небесным… ха-ха… условия капитуляции. Скорей спешите в Тяньцзинь, Алеша. Очень красивый город. Ха-ха-ха… Мистер Эдуард Вунг! Ах, я, старый пират по былой кличке Джолли Джек, стал теперь… кем бы вы думали? Собственным поставщиком его превосходительства посла императорской России графа Путятина… Мистер Вунг думает и не может понять, как английский посол и командующий граф Элгин, решая, как ему пройти после битвы в устье реки, до Тяньцзиня, поднялся на борт русского парохода «Америка» и ушел вместе с Путятиным в Тяньцзинь!

Как это могло быть? Шутка Вунга? Он шутит, но не обманывает. Он ценит свое слово. Королева Виктория знает его имя. Он достиг могущества и богатства верной службой коммерции. У него международное признание. Серебряные испанские пиастры и мексиканские доллары не принимаются ни в Гонконге, ни в Шанхае, ни англичанами, ни китайцами без штампа фабрики его банка. Вунг проверяет полноценность монет.

— Пароход «Америка» пошел вверх по Хай Хэ… Посол Путятин взял с собой посла и главнокомандующего Англии. Победа огромная!. Но знаете, поезжайте в Китай, зайдите в любую из миллиона его деревушек и спросите, что случилось, какая и где была война. Вам ответят: «Разве идет война, разве что-то случилось?» — «А разве вы не знаете?» — «Ах да… где-то кто-то вылез на берег и кого-то убили… Да, может быть. Как далеко?» — «Пятьдесят ли от вашей деревни». Нет! — вскричал Вунг. — И за пятьдесят, и за десять ли никто не чувствует поражения Китая. Только те страдают, в чей дом попала бомба или кого ограбили. Поэтому поражение полное. Это, конечно, так. Но Китай не пострадал. И ничего не почувствовал. Без моего сына англичане не смогли бы добиться успеха. Без помощи китайцев нельзя рассчитывать на удачи в будущем. Элгин хочет взять Пекин. Он заявляет, что там гнездо злодеев: до них как добраться? Вы не знаете? Не поможете ли вы?

— Вы на что нас подбиваете, мистер Вунг! Мы служим своему императору. Его Величество состоит в дружбе и во взаимно вежливой переписке с богдыханом Поднебесной империи.

Примерно в таких словах перевел Алексей возражение Пушкина, несколько сбиваясь с их резкого смысла.

— Как хороша вода со льдом, успокаивающая вода! Вы брали в горной холодной реке?

— Да.

Пушкин вернул разговор к делу, спросил, что в Даго.

Вунг начал рассказывать о происходивших сражениях, и речь его стала пылкой. Но тень горечи заметна, хотя Вунг гордился победой. Значит, действительно китайскому сердцу больно.

В любом деле Вунг честен до мозга костей, как полагал Сибирцев. Только с китайским патриотизмом у него концы с концами не сходятся, что, впрочем, приносит ему странные, но гигантские доходы.

— Видеть такое унижение и падение Великой империи! Нас упрекают, что в стране господствуют иноземцы. А чем лучше китайцы? Кому, как не вам, я могу признаться в этом, Алексей? Александр… Мой родной сын хочет стать англичанином. Что хорошего! У меня маленький внук, едва говорит, а уж тянется не к отцу и матери, а… ко мне. А увидит молодого рослого европейца, возьмет его за руку и говорит: «Папа, папа».

— А что же Эдуард?

— Ах… Эу… Ему совершенно все равно… Разве это китайский отец. Эдуард настоящая обезьяна! Во всем хочет походить не на китайца: по примеру англичан он не обращает на детей никакого внимания. Вся забота о мальчике на мне и на матери! У меня банк, бизнес, пароходство. А я сам нянька! Китайская нянька — лучшая в мире, как и китаец-прачка. Моя невестка из семьи, известной высокой образованностью. Она английской школы, воспитанница дочери губернатора Гонконга сэра Джона Боуринга, моя любимица. Вы знаете… Вы знаете, какая это высокая семья, какие нравственные устои… были внушены моей невестке ее наставницей мисс Энн Боуринг. Какая высокая нравственность!

— Да, да… Конечно. — несколько смешался Алексей и почувствовал, что лицо его становится горячим. Ему очень хотелось спросить про Энн. Где она, что с ней, но язык не поворачивался.

— Вы помните? Ах, что я говорю! — И Вунг добавил по-русски: — «Мало-мало старика, мало-мало дурака!» Но мальчику нужен отец. А его отец бог знает где! А вон, кстати. Ляодун опять виден. Англичане заняли там бухты и будут держать их до капитуляции Пекина. Там красиво! Порты среди гор, а не на реках, как на Янцзы, на Хай Хэ и на Жемчужной. Англичане дали бухтам названия. Называют именами своих лейтенантов и капитанов… Будут держать, пока Пекин не уступит.

— А как зовут вашего внука? — спросил Пушкин.

— Джон. Он, конечно, крещен. Джон Вунг. Но что странно, мальчик не похож на китайца. Неужели такая перемена может быть в детях от знания матерью и отцом иностранного языка? В моем роду растет ханьжи — китаец, но новой породы, бел лицом, как человек с севера. Европейские ученые доказывают, что от сильных впечатлений происходят изменения в натуре человека. Приезжайте, Алеша, посмотреть на Гонконг, вам понравится. Епископ Джонсон построил новую церковь. Когда сойдете в Гонконге на пристань, спросите любого китайца, где находится новое пятиэтажное здание банка мистера Вунга. О-еха! Новый бильдинг Вунга! Конечно, там у нас жарко и душно. Здесь, на севере, прекрасный воздух… Американец из Гамбурга, ваш друг, господа, всегда говорит мне: «Передайте Сибирцеву, если встретите, пусть приезжает в Гонконг». В Гонконге вас многие ждут.

Мистер Вунг поднялся и стал прощаться.

— Так приезжайте в Гонконг, господа. Приезжайте. Алексей! Посмотрите моего внука, мою семью. Ведь в нашем доме вы всегда были своим. У англичан свой высший свет, и вы вхожи в него. Вы вхожи, а я не вхож. Со мной не сядут за обеденный стол, я китаец. Еще сто лет так будет Меня не пустят за порог клуба «Наций, спасающих Китай». А про вас они говорят, что у вас там есть свой дом и свои друзья. Но я заговорился, пора вспомнить, что у вас срочное поручение к послу Путятину. Ах, Алеша, мне еще так много хотелось бы вам рассказать.

Вунг всхлипнул и, наклонившись к уху Сибирцева, шепнул ему: «И и чжи и»[18].

Рыжебородый шкипер отдавал распоряжения своей команде. Сделал вид, что не обратил внимания на появившегося хозяина, словно Вунг еще один простой китаец, и больше ничего.

— Этот джек-пират служит китайцу. — говорил на баке освободившийся от вахты матрос Собакин своим товарищам, глазевшим на паровую шхуну, — а за стол его с собой не садит: обедает с собакой.

— Из одной посуды.

— Лакает…

Матросы прыснули.

Собакин посмотрел на своих собак, они любимицы экипажа. Стоят у борта и смотрят на капитанского пса на шхуне.

Глава 14

В сумерках подходили к рейду Даго. Тут все больше кораблей. Прошли у бортов, мимо цепей, уходящих в воду и освещенных фонарями. Жизнь на рейде затихала. Спрашивали в рупор на французском и на английском, не знают ли, где стоит пароход русского посла.

Двигаемся как по городу на воде, светящиеся кварталы которого уходят в море.

Окликнули на французском: «Кто идет?»

Пушкин отвечал, что русский корвет, спросил про пароход «Америка». Ответили, что французская эскадра дальше, там дежурные шлюпки, все узнаете. Дадут лоцмана. Бой уже три дня как закончился, идет расчистка реки от затопленных китайских судов.

— Видите огонь? Это как раз устье реки. Там жгут разбитые китайские джонки. Некоторые чем-то пропитаны так, что невозможно сжечь, не сгорают.

В ночной тьме огни вспыхивали, потом гасли и слабой цепочкой пробегали как по горящему мосту.

Подошел английский офицер на шлюпке. Алексей спросил, назначен ли маршал по рейду, к кому явиться и доложить о прибытии в зону военных действий.

«Вставайте где вам удобно, вас сами найдут. Как вы дошли сюда без лоцмана?»

Бросили якорь. Подошла другая шлюпка. Офицер поднялся по трапу, спросил: откуда, с какой целью прибыло судно. Сказал, что пароход «Америка» ушел в Тяньцзинь, там находятся часть флота и послы. Офицера угостили виски со льдом.

В темноте подошел вельбот. Окликнули:

— На корвете!

— Yes. The man-of-war from the Amour. Russian[19].

— Эу! Мы вас ищем. Жаль, что не торговое судно. Хотели бы предложить выгодную сделку. Мы без льда тут задыхаемся.

С корвета навели фонарь с зеркалом. Свет пал на шлюпку, на двух офицеров и джеков с веслами.

— Не беда, master[20] Мей. Вам дадим бесплатно.

— Кто это? Неужели вы. Сибирцев? Охотно пожму вашу руку.

Френсис Мей. Штурманский офицер с корабля «Винчестер», на котором находился с пленными матросами Алексей. Сумасшедший адмирал Стерлинг потом в наказание за дерзость, сказанную ему русским лейтенантом бароном Шиллингом, переводил пленных русских с корабля на корабль, чтобы не устанавливались товарищеские отношения с британцами. Расстались, потом опять встречались. Пушкин в войну был на тех же судах, что и Сибирцев.

Мей мал ростом, с ним высокий офицер, типичный английский моряк.

— Лейтенант Артур! — представил его штурман.

За столом гости отказались от угощения, выпили вина со льдом.

Пришлось услышать, что адмирал Сеймур на старомодном трехпалубном бревенчатом гиганте стоит в трех кабельтовых. Как и все, сгорел от жары…

Вразнобой пошел разговор обо всем понемножку, форты снесены огнем дальнобойных орудий, с канонерок били прямой наводкой. На эскадре есть убитые и раненые. Как обычно, адмирал недоволен графом Элгином. Послы больше месяца держали огромный флот без дела. Люди теряли терпение. Жара невыносимая.

Мей известен русским тем, что два года тому назад вместе с адмиралом Сеймуром описывал заливы на юге Приморья и одна из гаваней названа его именем.

— Если вы здесь. Френсис, то есть новые открытия? Мне сказал китайский туз, что вы описали Ляодун и назвали его Меч Регента.

— А вам это интересно? Приезжайте ко мне на корабль, мы покажем вам карты описей.

— Я спешу утром в Тяньцзинь к своему послу.

— Вряд ли вы уйдете завтра. — заметил Артур. — Какая осадка у вашего судна? Корвет, мне кажется, не пройдет до Тяньцзиня. Надо делать промеры. А вам, может быть, идти не на корвете.

Мей и Сибирцев обсуждали, как лучше поступить. Адмиралу, конечно, надо представиться. Тут Пушкин и Сибирцев будут зависеть от своего времени и от благосклонности сэра Майкла.

Артур, владевший французским, разговорился с Пушкиным про цветоводство. Александр Сергеевич провел его по корабельным оранжереям в кают-компании и в жилых палубах, где принайтовлены цветочные горшки даже вблизи пушек, среди пыжевников и прочих приспособлений для пальбы.

В каютах показал горшки с японскими камелиями, называл сорта, рассказал про адисай, который трижды за лето меняет цвет, и про виды лотоса на рисунках, ни один из которых не годен для высадки в грунт.

Артур обрадовался сибирским лайкам. Собакина. Он гладил собачьи морды, рассказывая про своих собак и про цветник, который остался у него на канонерке «Дрейк», которой он командовал. Не стал объяснять, что за отличие в боях адмирал взял его к себе, теперь Артур распоряжается и много работает для Сеймура. Сказал лишь, что временно в распоряжении адмирала на «Калькутте». При этом помянул, что всегда недолюбливал флотских бюрократов.

На «Дрейке» остались китайские розы. За ними смотрит старый матрос. Рассаду цветов и клубни здесь, в Даго, китайский компрадор добывал перед началом военных действий у монахов. Б монастыре Морского Духа хорошее цветоводство было, но теперь все разгромлено. В Тяньцзине можно достать любые китайские цветы.

Отличие в боях нарушило Артуру ход жизни, он не в своей тарелке на адмиральском корабле. Сказал, что пришлет Пушкину последние французские газеты, которые отдал ему барон Гро, уходя вверх по реке.

Пришел вахтенный офицер и сказал, что лед в английскую шлюпку загружен.

— А его превосходительству сэру Майклу Сеймуру пошлем в подарок утром на баркасе, — пояснил Пушкин.

— Зачем же вам беспокоиться? Сами пришлем шлюпку и людей, — ответил Артур.

Обстоятельства складывались так, что придется задержаться. Утром надо разыскать джонку, оставленную, как оказывается, Путятиным на рейде на случай, как надо полагать, прибытия какого-либо русского судна. Там ждут из Японии прихода нашего фрегата «Аскольд». Наготове должны быть лоцманы из китайцев для проводки гребных судов в Тяньцзинь. Надо нанять лоцмана для прохода корвета извилистыми фарватерами.

— Идемте сейчас ко мне на корабль, — предложил Мей. — На Пей Хо столпотворение вавилонское. Завтра увидите. От китайских флотилий по всей реке остались кучи хлама. Время еще есть.

— Вряд ли вы уйдете завтра. — подхватил Артур. — Корвет мне кажется, не пройдет до Тяньцзиня.

Мей сказал, что если Сибирцев и Пушкин интересуются его описью маньчжурского берега, то он может показать подлинники.

— Едемте со мной! Я вам покажу мое депо карт.

Артур кивком головы подтвердил приглашение.

Офицеры еще некоторое время беседовали, пока шлюпка, нагруженная льдом, ходила во тьму и обратно.

Через решетку, закрывавшую стеклянный люк салона, часовые поглядывали с палубы, проходя мимо, и переговаривались:

— Они еще сидят!

На стоянках, на кораблях, особенно в хорошую ночь, после длительных и тяжелых переходов и сражений, жизнь затихает раньше обычного. Сразу после отбоя и спуска флага. Хотя было еще не поздно, но казалось, что близка глухая полночь.

Пушкин и Сибирцев побывали на корабле Мея. Двухмачтовый винтовой корабль переоборудован под описное гидрографическое судно. Тут в самом деле депо карт. Штурманские столы, подобные старым комодам, разные измерительные инструменты, хронометры, оберегаемые в ящиках на бархате под стеклами.

Какие глубины у самого берега! Это в бухте Мей. Гордость Френсиса незаметна; бывалый мастер — маленькая рабочая лошадь.

— А китайцы не мешали делать описи?

— А мы их и не спрашивали. Там только пришлые рыбаки и ловцы трепангов.

Показали описи Кореи, Ляодуна. На полуострове Меч Регента Сибирцев заметил имя Артура и невольно взглянул на стоявшего рядом лейтенанта. Англичане не делали секрета из своих описей. Сам капитан корабля присутствовал, назвал Пушкина и Сибирцева союзниками, сказал, что Элгин друг с Путятиным, что русский адмирал взял посла Англии на свой пароход «Америка» и они вместе ушли в Тяньцзинь. Вот этого не мог понять Пушкин: зачем Евфимию Васильевичу понадобилось лезть в такие дела?

Капитан показал Пушкину карту фарватеров реки с цифрами промеров, которая размножена для английских и союзных капитанов.

Бухту Мей тамошние гольды называют Уня — Палец. Сибирцев с завистью косился на карту. Даже не верится, что у берега могут быть такие глубины. Эта бухта как трещина в скалах, глубоко залитая водой и окруженная лесами на горах, как уже занятая нами Императорская гавань. Дойдет ли Венюков до южных заливов в это лето? Сибирцеву случалось проходить у тех берегов. Видно было изрезанную линию берега, горы. Там и теплей, чем в Императорской. Где-то там поселились старообрядцы, пришедшие с боцманом Шабалиным на боте.

— Если вы хотите, я вам сниму копию описей, — сказал Мей.

— Но мы завтра уходим.

— При случае я дошлю вам в Тяньцзинь.

— Тут надо подумать о привлекательности гаваней Ляодуна, — сказал капитан. — Со временем все будут заняты европейцами.

«Ни в коем случае, — подумал Пушкин. — Целостность Китая обязательна, это мнение государя!»

«Очень хорошая карта», — со вздохом подумал Алексей. Не пообещал дать знать о себе из Тяньцзиня.

— Они правы. Нам нельзя завтра уходить, — сказал Мусин-Пушкин, возвратившись на корвет.

— Мне надо как можно скорей к Евфимию Васильевичу.

— Все равно завтра не уйдете. Надо с рассветом найти джонку, смотреть, где входы в реку, и все приготовить. Хорошо, если мы за два дня разберемся, как и на чем идти в Тяньцзинь. По всем сведениям, полученным сегодня, корвет пойдет медленно.

Утром матросы в трюме напилили блоки льда и подавали их на стрелах в спущенный баркас. Когда лед был уложен, его укрыли широкими пластами таежного дерна. Такой же была подкладка под лед. Дерна взяли в тайге с запасом. Лед укрыт со всех сторон, как в огромном меховом одеяле.

С джонки, которая, как оказалось, стояла рядом, прибыл мичман. На рассвете там часовой заметил Андреевский флаг. С джонки Пушкин и Сибирцев отправились на «Калькутту». На вельботе подошли под высокий борт старого «бревенчатого» трехпалубного корабля.

Адмирал Сеймур, блондин с сильной проседью, с узким лицом, крутым носом и высоким лбом. Во время битвы под Свеаборгом или при осаде Кронштадта получил тяжелое ранение, ему выбило глаз, который закрыт теперь черной повязкой. Зрячим глазом, даже не испытывая неприязни, он смотрит зло и мрачно на явившихся к нему гостей, как всегда и на всех, словно все человечество виновато. Потому он, как уже предупредили Сибирцева и Пушкина, всегда строг и властен. Но что им опасаться нечего.

— Вы прибыли из Сибири? — спросил Сеймур.

Муравьев, отправляя Алексея, велел не скрывать при встрече с иностранцами, что у нас происходит на Амуре. «Секрета из этого не делайте, берите с них пример, но не хвалитесь, где не надо». Польстил, что, мол, чутье у вас есть…

Сибирцев толково ответил. Пушкин представился. Сеймур с офицерами и с гостями вышел посмотреть на разгрузку льда. Выражение лица его не менялось, но чувствовалось, что сэр Майкл доволен. Адмирал нагнулся и потрогал руками сверток одной из полос дерна, бережно поданный на палубу для укрытия льда в трюме.

— Только в девственной Сибири природа ткет такие гобелены, — разгибаясь и не вытирая рук, сказал Сеймур, все так же мрачно глянув на Сибирцева. — А под дерном, кажется, глина?

— Да, ваше превосходительство! Все это снято с чистой глины.

— Вам надо беречь леса, — заметил английский адмирал.

Это он открыватель бухты Сеймура, нашей Ольги. Видимо, выходил на берег и ступал сам по мокрым коврам таежных трав, мхов, хвои и ягод… Там часты лесные пожары, с моря ночью зловещее зрелище: горят целые хребты там, где побывали команды китоловов.

При прощании Артур сказал Пушкину, что адмирал разрешил Френсису Мею вычертить копии карт.

— Какие вам понравятся. Мы сами найдем вас, где бы вы ни были, не беспокойтесь. Вы разрешаете?

— Конечно, — ответил Пушкин.

— Вы разрешаете прислать вам карты Ляодуна? — спросил Френсис у Сибирцева.

— Да, все, что вы найдете нужным, — ответил Алексей и подумал: не обнаруживается ли алчной несдержанности?

На другой день началось движение корвета по реке Хай Хэ. То и дело садились на мель. Лоцмана и карты не помогают, река как все реки, русло ее меняется. Приливы тут доходят, говорят, до притоков в верховьях за Тяньцзинем. Прошли дни, и Алексей пересел на шлюпку.

Глава 15

Путятин обрадовался приезду Сибирцева, обнял его и поцеловал и решил сразу же его обрадовать, сказал, что вчера он заключил договор между Россией и Китаем обо всех делах двух соседних империй.

Остен-Сакен за большим столом китайской резьбы справа от Путятина распаковывал пакеты, доставленные Сибирцевым, и выкладывал бумаги перед адмиралом, возвратившимся в свое кресло.

Крупным шрифтом на листе написано: «Айгунский трактат». И рукой Муравьева: «Копия».

Путятин прочел внимательно и сказал, что не противоречит заключенному Тяньцзиньскому трактату.

Остен-Сакен встретил Алексея еще в воротах и, быстро проводя двором, рассказывал, что непрерывно приходится принимать депутации китайских купцов и знатных граждан, но по какому случаю, не помянул. Теперь ясно, про какие подарки обмолвился барон.

Путятин расспросил про дела на Амуре. Рассказал, что тут происходит наиболее важное по его мнению.

Вышел из-за стола, пригласил с собой Алексея, показал ему дом главы корпорации тяньцзиньских купцов магометанина Ханя.

Англичане завидуют нашей резиденции! Они, как всегда, желают занимать самое высшее положение. Элгин из соображений престижа потребовал, чтобы ему был предоставлен под резиденцию императорский дворец Ван Хай Лоу, полагая, что там ему будет чести больше. Послушал своих ученых и советников. А теперь сами не рады. Там полный развал и все в запустении, крыс множество. Одна слава, что императорский дворец, а сам император давно не приезжает. Богдыханы уже лет сто как забыли про Ван Хай Лоу.

Язвительной насмешки не заметно на холодном лице Евфимия Васильевича, словно он сочувствует своему коллеге.

Прошлись по двухэтажному деревянному особняку, предоставленному в полное распоряжение русского посольства китайским купечеством, выразителем чувств которого в этом случае явился сам богач Хань. Дом со слугами, с кухнями во дворе, с флигелями. Особняк прекрасный, построенный с большим вкусом среди сада с балконами на набережную реки Хай Хэ, на которой стоит прямо напротив окон Путятина наш белоснежный красавец пароход «Америка». А дальше, вниз по реке протянулись линиями эскадры канонерок союзников с развевающимися флагами. Кое-где видны и большие их корабли. Сумели провести по реке Хай Хэ.

По этой реке, выбиваясь из сил, только что добрался на шлюпке Сибирцев, покинув свой корвет, медленно двигавшийся вверх по реке с китайским лоцманом.

В восемь часов вечера согласно порядку, заведенному у адмирала на суше, обедали. Путятин высказал свои замечания об Айгунском договоре, сравнил его со своим.

Договор, заключенный Муравьевым, хорош. Оба договора трактуют об одном и том же, преследуют одинаковые цели и составлены в согласии с высочайшими повелениями, которые у государя всегда ясны. При этом налицо вся необходимость Тяньцзиньского трактата, в чем, как сказал Евфимий Васильевич при всех. Алексей Николаевич и сам смог убедиться.

Евфимий Васильевич с видом именинника, которому соперник, может быть, и желал подпортить торжественный день, но не тут-то было, не на того напал.

Потолковали о джонке, усевшейся на мель с китайским лоцманом, и расспрашивали Сибирцева, как он добрался на шлюпке. Обменивались мнениями, дойдет ли Мусин-Пушкин на корвете до Тяньцзиня. У моряков сомнения не было, но время потребуется.

Весь вечер провел Сибирцев в кают-компании в кругу друзей и соотечественников. Немного стыдно было, что не во что ему переодеться. Спешил, все вещи оставил на судне, явился в чем был. Но свои простят. Беседа затянулась, и допоздна рассказывали друг другу новости.

Утром после завтрака с товарищами Алексей опять вышел на балкон, посмотрел на реку, увидел нашего красавца «Америку» и эскадры союзников, улицу с пристанями и множеством китайских джонок, протянувшуюся вдоль реки Хай Хэ богатыми жилыми домами.

А к послу уж опять пошли делегации мандаринов, прибывали гонцы и переводчики от послов Гуй Ляна и Хуа Шаня, с которыми заключен был договор. Подвозились целые телеги с угощениями. Купцы присылали в подарок фрукты, свежие кушанья и собственных поваров. Архимандриты и Остен-Сакен готовили ответные любезности.

Кафаров принимал во всех делах участие. Как узнал Сибирцев, он вторично прибыл из Пекина и много помог Путятину.

После полудня Евфимий Васильевич вызвал Сибирцева в свой кабинет, где он вчера принимал его за большим резным столом.

— Откуда английский посол знает, что вы здесь? — несколько вздрагивающим голосом, нервно спросил адмирал. Прежде, в плаваниях, голос такой означал, что Евфимий Васильевич вот-вот разгневается и завизжит. Как бывало на своем корабле.

Алексей ответил, что причины, по которой английский посол может знать его, не представляет. Может догадываться, что английские моряки, с которыми он встречался в Даго и вместе с которыми подымались вверх по Хай Хэ, где и наш, и их корабли неоднократно садились на мель. Что могли сообщить своему послу… Донести…

— Посол Англии знает, что договор на Амуре заключен? Вы говорили с кем-нибудь об этом?

— Суть моего поручения я не сообщал никому.

— А вот надо было сообщить. Прочитайте.

Путятин протянул листочек бумаги, на котором написано: «Му dear count Putiatin, send me Sibirceff. Yours sincerely Elgin»[21].

— С кем из англичан вы говорили?

— Я встретил своих знакомых по плаванию на «Винчестере» и на других судах, когда я был в плену.

— Я не желаю, чтобы меня поссорили с Николаем Николаевичем, — не дослушав объяснений Алексея и, кажется, не обращая на них внимания, воскликнул Путятин, — не хочу, чтобы меня втягивали в интригу. У них всегда корреспонденты с собой. Так где вы еще успели побывать в Даго?

— Знакомые офицеры приглашали нас с Пушкиным на свои корабли на рейде в Даго.

— Дошлые они люди! Все хотят знать! Но вы сказали, что вы с Амура?

— О том, что у нас были переговоры на Амуре, они сами знают.

— Вот, Элгин и хочет, чтобы не я, а вы что-то рассказали ему. Он всегда умеет выбрать наивного человека, внезапно озадачить его. И от своего не отступит. Ясно, что хочет узнать. Из первых рук, пока я сам не знаю, чем он интересуется, и не смогу вас предварить.

— Что значит, Евфимий Васильевич, «от своего не отступит»? Я всегда могу уклониться и найдусь, как это объяснить. Но я не имею никакого желания являться к лорду. Да мне и не в чем, смотрите, как я одет.

— Сейчас же отправляйтесь к Элгину. Он просит меня прислать вас. Отказать я не могу. Мы считаемся друзьями. Не исполнять его просьбы нельзя, и я взыщу с вас.

— Вы сами, Евфимий Васильевич, проболтались, наверное, а я ни при чем.

Путятин знал благоразумие Сибирцева и отпускал его со спокойной душой.

Всем известно, что Путятин и Элгин бывают друг у друга. Сэр Джеймс пришел в Тяньцзинь на «Америке». Путятин взял его с собой. Истолковывают это по-разному, как вчера услыхал Алексей, когда адмирал ушел к себе из кают-компании — так называлась по морской привычке обширная гостиная в доме Ханя. Адмирал ушел, а беседа продолжалась до полуночи с взаимными упреками и с издевками над самим собой, над поведением адмирала с нашими и с англичанами во время боев в Даго. Когда Путятин против воли офицеров и команды приказал кричать «ура», в то время как англичане после боя провозили на баркасах современные медные орудия, захваченные на китайских фортах. Нашим пришлось прокричать дважды, прежде чем спесивые джеки-победители ответили как бы нехотя. «Чуть пупы не надорвали, кричавши», — сказал один из офицеров. «Что значит „пупы не надорвали“?» — возмутился другой офицер.

Вчера за столом в доме Ханя дело начинало попахивать дуэлью.

— Помилуйте, Евфимий Васильевич, да мне и одеться не во что. Как я пойду? Я в грязи! У меня все вещи на корвете. А что было с собой на джонке, я там и оставил.

Путятин сел и написал короткую записку.

— Поезжайте как есть, в дорожной одежде. Ваш вид и молодость все извиняют. В чем вы есть! Они сами уважают экспедиционную экипировку своих офицеров и лишь с большим уважением отнесутся к вам. Я надеюсь на вас. С богом! Отвечайте на все вопросы Элгина и говорите все. И при этом держите язык за зубами! Да пусть видят, что у нас дело кипит, а то они верят только в себя. На моем вельботе в императорский дворец на ту сторону реки. Он расположен напротив стрелки при слиянии Хай Хэ с Великим Каналом. Посмотрите, как Великий Канал соединяется с рекой и какое там множество джонок, они стоят сплошь, так что через канал и даже через реку можно перейти по их палубам как по понтонным мостам. Посмотрите императорский дворец, знаменитый Ван Хай Лоу… Элгин сам выбрал себе резиденцию.

Путятин приказал готовить вельбот для Сибирцева.

— А пока выслушайте внимательно, посидите еще минутку. Ваша встреча с лордом… Вы не должны поставить меня в неудобное положение перед Элгином. Мы друзья, но надо помнить, что они ищут любой повод, чтобы прощупать наши слабые места. Может быть, расколоть наше единство с Муравьевым.

— Ведь вы, Евфимий Васильевич, и на самом деле с ним во многом расходитесь.

— Вот за этим вас и посылаю, чтобы сделать вид, что этого нет, и на самом деле мы исполняем одно и то же дело в полном согласии и в поддержке друг другу. Объясните им все. Я вам скажу. Запомните, что вы должны говорить с Элгином и о чем вы не должны говорить… Трактат, заключенный в Тяньцзине, во многом дополняет и расширяет муравьев-ский, так как заключен там, где задевают нас мировые события, происходящие в Китае. Говорите спокойно свое мнение. Сила Айгунского договора в решении коренного нашего общего с Китаем вопроса, но тут, в Тяньцзине, мне с горы видней. Поэтому, кроме муравьевских статей, много еще упомянуто в моем договоре. Более чем в четыре раза статей в Тяньцзиньском договоре. Я знаю многое, что Муравьеву неизвестно, поэтому у меня больше пунктов. Муравьев совсем не упоминает о распространении религии. Англичане поначалу тоже не собирались упоминать об этом. Но теперь уж и они вставили такой пункт в свой проект трактата, который еще не заключили, как и французы. Они не заключили, а я уже заключил. Уж теперь мое имя загремит в парламенте. Элгин искусный дипломат, красноречивый оратор, может попытаться пленить вас, но вы не поддавайтесь, не обнаруживайте наших слабых мест. Со всей вашей находчивостью и остроумной изобретательностью парируйте Элгина немедленно, не давайте ему усомниться, что мы убеждены в своей правоте, в согласии и справедливости наших действий. А потом я уже сам постараюсь. О южных гаванях пока в обоих трактатах дело еще не решено так, как мы делали бы. Одинаково сказано, что те земли в совместном владении. По настоянию И Шаня в Айгунском упомянуто при этом «как было и прежде». А совместнее владение землями Приморья означает обещание нам в будущем пойти на уступки. Они ждут от нас поддержки делом. Вот тут-то…

Путятин с обидой посмотрел на Сибирцева.

Оглядывая свой испачканный костюм, Алексей мчался на вельботе по реке. А на берегах богатый город. Есть крашенные краской балконы и крыши, всюду многочисленные склады и причалы, множество народу на набережных.

Возвышался и стал приближаться императорский дворец с резными крышами и многочисленными украшениями, над которыми на высоком штоке полоскался по ветру Юнион Джек в своем «красном жакете».

Глава 16

Алексей ободрен выражением чувства благожелательности на лице сэра Джеймса и крепким тяжелым рукопожатием.

Сели в императорские неудобные просиженные кресла.

Алексей видел в Лондоне портреты Элгина в британских газетах и журналах, когда его назначали послом в Китай. Величествен и красив образцовой красотой чиновника, прошедшего через посвящение в рыцари и губернаторство. Теперь пред Сибирцевым живой Элгин без тени важности, попроще, чем на портрете. Чувства его не закрахмалены, в чем нет сомнения.

Чем дальше в глубь стран Азии и Африки, тем радушнее европейцы друг с другом. Однажды в Капской колонии выздоравливавший Алексей забрел, гуляя, куда-то далеко от города. Каждый европеец, проезжая, останавливал лошадей и спрашивал, не надо ли подвезти, не случилось ли что-нибудь.

— Кажется, меняется погода? — сказал Элгин.

— Кажется, идет тайфун.

— Погода все время была хороша.

— О да!

Ни один его портрет не согласен с этим меняющимся лицом в солдатском загаре. Элгин собой владеет, конечно, в совершенстве, но минуту спустя, как познакомились, стало заметно, что он озабочен. Какая поразительная откровенность. Вообще вид у него такой, словно он исполнял дело, которое ему не по душе. Он сильный человек, а сила зря не существует, она требует жертв. Алексей ждал вопросов знаменитого дипломата парламентской эры, одного из драконов мысли и красноречия.

«Так вот это кто! — подумал сэр Джеймс. Дальше время пошло в молчании. — Энн нельзя отказать во вкусе».

Молчание сэра Джеймса было довольно благожелательным. Но он не хотел бы сдаваться.

За окном начиналась гроза. Послышались раскаты грома. Налетел ветер.

Сэр Джеймс встал.

— Don’t you mind, if I shut the window?[22] — спросил он, направляясь к окну.

Элгин повернул рычаг довольно громоздкой задвижки, которая могла бы подойти и для дворцовых ворот. Он двигал эти медные рычаги с тщательностью и аккуратностью европейского машиниста. За окном рванул сильный ветер.

— Сигару, пожалуйста.

Сибирцев поблагодарил, давая понять, что не курит.

Элгин возвратился на место, сел и смотрел на Сибирцева, словно это доставляло ему удовольствие.

Поговорили о погоде в Лондоне, в Петербурге и в Китае. Помянули климат в Гонконге.

— Вы знакомы с Энн Боуринг?

— Да. — ответил Сибирцев.

С потаенным интересом и настороженностью наблюдал необыкновенного человека, готовясь скрывать свои чувства, теперь это было необходимо.

«Молодой человек, — подумал Элгин, глядя гостю в лицо. — Поношенная форменная одежда. Отсутствие предрассудков — признак аккуратности и самодисциплины. По закону естественного отбора через Сибирь к морям придут новые поколения». Доброе и хитрое лицо Путятина при всем умении графа казаться безукоризненным джентльменом принадлежало старой России.

«Честного и доверчивого молодого человека я должен обмануть? А с фальшивым Путятиным я искренен и доверчив и в свою очередь остаюсь обманут».

Молодой человек принял вопрос Элгина легко, будто видел в нем союзника, от которого нечего скрывать, словно искал в нем поддержку. Натура прямая. Такие не изменяют, они смелы, но их нечего опасаться. К нему пробуждается чувство как к сыну, которого ни о чем расспрашивать не надо, все и так ясно.

Элгин опасался, что теперь, когда сомнения его начнут рассеиваться одно за другим, он ожесточится, станет беспощаден, безжалостен и выместит все на Гуй Ляне и Хуа Шане, все, чего они заслуживают. А Путятин. Пусть он поймет, что в его советах китайцы не нуждаются.

Лорд опять предложил сигару, хотя Алексей уже дважды отказывался.

Элгин рад был бы, если бы самая жестокая его догадка оправдалась.

«Он похож на Энн Боуринг! О боже! Неужели они созданы друг для друга?»

Этого не могло быть. Ни в коем случае никогда не поддавался Джеймс неблагоприятным обстоятельствам, случая не представлялось, он и не позволял себе ничего подобного. Утаивая свою оскорбленность, он молчал, становясь еще любезней, но с проблесками тайного зла.

Судя по лицу Элгина, он впал в глубокую задумчивость. Время шло. Очень возможно, что лорд не терял времени зря, обдумывал что-то важное. Долг Алексея не прерывать, ни дуновением ветерка не потревожить Элгина, как бы долго ни вдумывался он в свое дело, не выходя из странного погружения. Какие-то мысли явились ему не по времени и, может быть, сулившие что-то неприятное и опасное собственно для нас. Впрочем, он достаточно порядочен, чтобы не думать о нас плохо в моем присутствии, не проявлять негостеприимство к приглашенному им русскому. Это было бы невежливо. Потом, когда расстанемся, — сколько угодно. Алексей уверен в высоком благородстве хозяина. Что его разобрало? Почему он молчит, ведь он знаменит своим красноречием…

Желая облегчить задачу лорду, который по какой-то причине, может быть, из чувства достоинства и сознания положения, которое ему надоело, не задавал вопросов. Алексей мог бы помянуть об открытиях в Сибири и о встречах в Даго со знакомыми, с которыми плавал в войну.

Элгин быстро взглянул ему в лицо, словно догадался о мыслях Алексея и хотел бы сказать: «Вы напрасно составляете о нас ложное мнение…»

«Такое знакомое лицо!»

Как мог на море сохраниться подобный приличный человек? Таксе умение молчать. У морских офицеров всех флотов сэр Джеймс никогда не видел приятных физиономий. «Вторая рука!» — так на них написано. Что это за профессия, когда ежедневно приходится бить людей. Элгин терпеть их всех не мог, начиная с адмирала Сеймура. Здесь они нужны, но это уже другое, государственное, дело. Поручение такого рода лучше всего исполняют неприятные люди с тупыми головами, точно и не колеблясь.

Прошло довольно много времени.

— Я приглашаю вас к обеду, — вдруг сказал Элгин, встал и тронул поднявшегося Алексея за локоть.

«Да, он молод и похож на нее. Они созданы друг для друга. Я государственный человек и богатый землевладелец, всегда считался философом и мыслителем, и мне не может быть стыдно, если сохраняются при всех достоинствах мои искренние человеческие чувства и жажда любви к молодому созданию. Подобно стремлению художника творить, глядя на прекрасную натуру».

Он ввел гостя в императорскую столовую с резными красными и в золоте балками потолка. Представил нескольким джентльменам разного возраста, которые ожидали. Все стали рассаживаться. Слуги начали подавать кушанья.

За обедом Элгин, казалось, исчерпал свой интерес к гостю. Либо он не знал, о чем еще можно его спросить. Однако ему жаль было бы расставаться с этим молодым человеком. Казалось, он сейчас с Энн. Это и он, и она.

За столом Элгин молчал с видом оратора, который собирается сказать речь. Спустя время он властно поднял голову и красноречиво осмотрел всех присутствующих. Но он не начал говорить. Не потому, что слуги непрерывным потоком обносили обедающих кушаньями. Они никогда бы не позволили себе перебивать оратора. Напротив, они поняли, что лорд говорить не будет, ничего не скажет.

Элгин ел без аппетита, тянул палочками лапшу, агар-агар и капусту, кажется, он знал толк в китайской кухне. Потом опять властно поднял голову и еще некоторое время красноречиво молчал. Так прошел обед, и лишь иногда джентльмены обменивались с гостем короткими замечаниями.

Элгин был явно чем-то вдохновлен. Он вдохновлен, а не озабочен.

Алексей и сам вдохновлен в своем собственном молчании. Почему его спросили про Энн Боуринг? В этой обстановке такой вопрос действовал с впечатляющей силой, как буря и гром, прокатившиеся за окном. И все это при полной свободе личности, благожелательность очевидна, но с тобой никто не хочет разговаривать.

Дипломатический секретарь посла сэр Лоуренс Олифант сказал, что прибыли моряки с эскадры.

Обед закончился.

Элгин провел рукой по воздуху и так замер на мгновение. Наконец он сказал: «Yes!» Как отрубил, словно закончил длинную речь, в которой подробно разобрал перед гостем все стороны какого-то сложного дела.

— Yes! — Элгин, словно просыпаясь, увидел Алексея и еще раз сказал любезно: — Yes!

У него был вид оратора, сошедшего с трибуны.

…Джеймс всегда был склонен к одиночеству. В Оксфорде говорили про него: «Like all men of an original mind, he lived a life apart of his fellows»[23]. На свое родовое имение он смотрел как на долг. В Оксфорде его можно было всегда найти на занятиях в библиотеке или на спортивном поле Мэртон. Нельзя сказать, что он имел преданных друзей. Теперь про него говорят: Элгин учился с Гладстоном! С Каннингом! Гладстон покровительствует ему. По его настоянию Элгина оценил Пальмерстон.

Перейдя из Итона в Оксфорд и занимаясь в Крист Черч, Джеймс Брюс — он еще не был тогда графом — находился на самом лучшем счету у каноника и у профессоров как прилежный юноша и лучший знаток древней и современной философии. В студенческих клубах его речи выслушивались с величайшим вниманием. Виллиам Гладстон был на два года старше, но считал за честь находиться в его обществе.

Каннинг и Рамсей! Ньюкастл и Гамильтон! Виллиам Гладстон — сын богатого купца — влиял на него более чем кто-либо другой. На студенческих собраниях в Юнион Клуб, опровергая оуэнизм. Брюс воспитывал умы будущих государственных деятелей, вооружая их отличными доводами против сторонников социализма. Большую часть времени Джеймс проводил в одиночестве. Он часто думал о своих братьях и желал им, сохраняя доброе сердце, так же владеть своими страстями и темпераментом, как он сам. Действительно, Джеймс с юных лет умел владеть собой, в высшей степени подчиняя дисциплине свой ум, тело и чувства… Верная дружба со многими старыми друзьями сохранялась до сих пор, несмотря на неизбежные различия в убеждениях.

Еще когда Джеймс учился в Оксфорде, наступало время, когда быть просто консерватором становилось неудобным, так как жизнь общества менялась слишком быстро. Консервативные устои подтачивались. Их приходилось менять или обновлять непрерывно. В таких условиях консерваторы, выступая перед избирателями, рекомендуют себя либеральными, что, впрочем, бывало и прежде, и, безусловно, продолжается, чем и сильна консервативная партия.

Через несколько лет после окончания Оксфорда речь Элгина в Саутгемптоне была вполне либеральной по убеждению и блестящей по ораторскому искусству, которому всегда отдается предпочтение избирателями с независимыми взглядами. Они знают, что хороший оратор сможет отстоять их интересы. Мямля, да еще плохо знающий свой язык, всегда попадет впросак, косноязычный не может объяснить как следует даже лучших своих намерений, за него договаривают другие, присваивая его мысли и лавры.

Все случилось внезапно, когда так серьезно началась его парламентская карьера и первые речи тридцатилетнего оратора обратили на себя всеобщее внимание: будущее было открыто, и самые благоприятные намерения осуществлялись. Лидеры партии ставили на молодой талант, представлявший все доказательства своей независимости и недюжинности. Горячие мысли о судьбе братьев, о которых годами заботился он в Итоне и Оксфорде, сменились такими же размышлениями о благе и нравственности общества и всего народа.

Когда после одной из речей молодого Брюса правительство получило вотум недоверия, его успех был очевиден и побуждал к деятельности.

Внезапно умер старший брат, который должен был унаследовать от отца титул графа. Затем умер и отец. Джеймс Брюс становился восьмым графом Элгин и двенадцатым графом Кинкардин.

Родовое поместье потомков рыцаря Роберта Брюса находится в герцогстве Файфшир, в Шотландии. Пэры не могут быть членами нижней палаты парламента. Далеко не каждый шотландский пэр может быть членом палат лордов, так как там на Шотландию полагается всего 16 сидений, они всегда заняты. А пэров в Шотландии много.

Поэтому Джеймс Элгин не сидел в парламенте. Он стал губернатором Ямайки, а потом генерал-губернатором Канады. Теперь он посол и главнокомандующий в Китае.

И вот теперь оказывается, что развитие его ума, его государственная деятельность не имеют никакого значения для него самого, хотя он продолжает все, что обязан исполнять. Он любит Энн Боуринг. Он так насмотрелся на кровавые бойни, на грабежи и насилия, что решил бросить все: семью, общество, поместье, положение и обязательное лицемерие, уйти с Энн в Австралию, рубить золотую породу и мыть пески.

И вот, когда он так увлечен, так полон преступных, по мнению общества, надежд… Сибирцев, конечно, тот, про кого на балу на корабле в тропическом ночном море Джеймс получил записку без подписи: «Энн любит… она ждет его». Но Энн сама была в таком же состоянии, как Джеймс сейчас.

Что же будет теперь?

А Путятин переходит дорогу и не скрывает своего злорадства.

Как же после этого можно не быть искренним с молодым человеком, который даже в грязной одежде солдата так достоин и почтителен за столом посла и в его обществе. Он как бы частица Энн. Она его любила! На нем на всю жизнь останется ее влияние. Это видно сразу. Он и похож на нее.

После обеда морские офицеры передали Алексею личный подарок от его друзей, пересланный с рейда Даго в замок Ван Хай Лоу.

— Особый шик — цветы, пахнущие плохо вымытым горшком, — говорил молоденький лейтенант, сопровождавший Алексея к шлюпке, когда ливень стих, — а у китайцев все благовония натуральны. Неужели Европа идет к декадансу?

На корабле играл оркестр, а на набережной тысячи тяньцзинцев слушают, в то время как мандарины сидят в своих домах, видимо, содрогаясь от ненависти и не в силах запретить музыки, преградить влияние иностранцев.

Путятин заметил, что вернулся Алексей Николаевич какой-то странный, осунувшийся, словно омраченный не на шутку. В руках у него что-то вроде футляра для флейты, но очень большого размера. Он положил эту вещь, войдя к Евфимию Васильевичу в кабинет, на небольшой столик подле дверей.

— Вы от Элгина?

— Так точно.

— Что же вы так долго? Я беспокоиться начал.

— Элгин оставил меня на обед.

— Зачем он вас вызывал?

— Не знаю. Евфимий Васильевич.

— Какое же его мнение про Айгунский трактат?

— Про договор речи не было.

— А про вашу экспедицию?

— Ни слова, Евфимий Васильевич.

— О чем же он говорил?

— Он вообще со мной ни о чем не говорил.

— А вы у него сидели?

— Да. Потом Элгин сказал мне, что приглашает…

— Сколько же вы у него сидели до обеда?

— Час с лишним.

— И что делали?

— Ничего. Сидели и смотрели друг на друга.

— И что же, он молчал и вы молчали?

— Да, и за столом мало говорили, меня попросили перевести вызванному повару, что китайский обед хорош.

— Вас?

— Да.

— Зачем же, наконец, он вас приглашал?

— Это может знать только сам Элгин. Сказано мне не было.

Все это начинало выводить Путятина из терпения.

— Ни одного вопроса про Амур не было задано? О чем же говорили?

— Ни о чем не говорили.

— Но не все же время он молчал?

— Да… но не все время. Иногда молчание было очень впечатляющим.

— А вы?

— А что я могу сказать!

— Странная встреча! Что он, белены объелся, вызвал вас, перепугал и вас, и меня… Это что у вас за футляр?

Алексей хотел объяснить, но Путятин перебил его:

— И все молчали? Они молчали неодобрительно? Или молчали приветливо? Вы говорите толком, со мной-то не молчите.

— Молчали, как они умеют. Даже очень благожелательно. И сам Элгин молчал вдохновенно, по-моему.

— Ну, это по-вашему, а не по-моему. По-моему, наоборот. Но они знают, по-вашему, о заключении договора на Амуре?

— Конечно.

— Почему вы решили?

— Они не скрывают этого, как само собой разумеющееся дело.

— Но хоть один вопрос он вам задал?

— Да.

— И что же?

— Я ответил. Про погоду, кажется…

Путятин никогда бы не посмел подозревать своего офицера, что тот лжет. А Сибирцеву приходилось лгать. У него язык не поворачивался сказать, как Элгин спросил его: «Вы знакомы с Энн Боуринг?»

— Что за инструмент у вас? Вы играете на дикарской флейте?

— Это карта.

— Покажите.

Сибирцев расстегнул футляр, вынул и развернул перед адмиралом во весь большой стол огромную карту всего Тихоокеанского побережья к северу от выхода из залива Печили, вместе с Ляодуном, Кореей, Приморьем, устьем Амура. На непромокаемом материале, в масштабе довольно крупном, с цифрами и надписями. У Путятина голова задрожала, как при потрясении.

— Карту подарили участники всех этих описей, у которых на эскадре находились мы во время войны. С их кораблями мы бывали на некоторых описях. Это от них на память.

— Далеко пойдете, дорогой мой… Но от них всего можно ожидать! Они не похожи на всех других людей.

Но может быть, Алексей Николаевич чего-то недоговаривал? Не в молчанки же его играть приглашали.

Путятин опять пристал как с ножом к горлу и заметил, что тут взгляд у Алексея Николаевича дрогнул.

Но про упоминание Энн у посла Алексей полагал себя вправе не докладывать. Он не может посвящать в личные тайны… Да и дело это забытое. Да и язык не повернется.

— А что это за росписи на карте? Артур, Форсайт, Мей и все остальное?

— Это собственноручные росписи офицеров-открывателей, именами которых обозначены бухты и мысы на карте. Бухту Мей вы знаете. Master Мей мой знакомый. Каждый расписался на своем открытии. Тут и острова…

— А что это? Сеймур? И глубины проставлены?

— Но не всюду они сделали промеры. Адмирал Сеймур — вы его знаете. Вот его собственноручная подпись. Он дал офицерам позволение переснять для меня эту карту. Именем Сеймура названа наша бухта Ольга.

— Это он желает быть открывателем Ольги! Я открыл! Редкий автограф он вам оставил. Но я вас теперь уже без дела не оставлю. Как они за вас взялись! Так вы не говорили про договор?

— Нет, ваше сиятельство.

— Элгин знает, что я уже заключил договор. А он никак не добьется, китайцы не согласны с его непомерными требованиями!

Как бы то ни было, но росписи на карте подлинные, и все это явный признак миролюбия. Хотя бы временного. Возможно, конечно, что карты эти в Лондоне уже изданы, но не в таком масштабе. А копия этой карты-плана лежит в Адмиралтействе в Лондоне. Хотя тут, как видно, есть открытия, сделанные ими за последние месяцы, которые до Лондона еще не дошли.

Глава 17

Чем же теперь отблагодарю я китайцев? Цели достиг Евфимий Васильевич, трактат заключен. Что же дальше? Богатые подарки получены Гуй Ляном и Хуа Шанем от Путятина, и ответные подношения сделаны, благодарностями и посланиями вежливости, а также торжественными обедами обменялись. Но это только начало. Конечно, не в подарках дело, мол, спасибо, да… Путятину самому ясно, что не в этом суть. Китайцы Путятину верят, они со своей стороны сделали все и ждут теперь от него основательного и скорого содействия. Горе их безутешно… А что же получается? Поэтому Евфимий Васильевич и решил. Что тут предпримешь?

Пришло письмо из северного предместья Тяньцзиня от уполномоченных богдыхана Гуй Ляна и Хуа Шаня с жалобой на переводчиков английского посла Элгина. Грубят и оскорбляют, с ними невозможно разговаривать. Путятин послал Кафарова с письмом, в котором обещал содействие. Архимандрит уехал в повозке, запряженной мулами. Возвратившись, отец Палладий изложил суть дела обстоятельно. Переводчики Элгина торопят с подготовкой текста договора, требуют согласия по всем его статьям. При этом становятся грубей, кричат, оскорбляют высоких уполномоченных государя Китая. Угрожают военными действиями. Особенно дерзок Эдуард Вунг.

Англичане, знающие китайский язык, на переговоры больше не приезжают, передоверяют все ему и другим гонконгским и шанхайским переводчикам, а те уверены, что им все сойдет с рук. Эдуард Вунг взял себе другую, английскую, фамилию, но известно, что он природный китаец и чей сын.

Путятин знает, в чем причина раздоров: в неуступчивости послов богдыхана. Они согласны не со всеми пунктами договора, на которых настаивает Элгин. Есть статьи, с которыми им никак нельзя, не позволено правительством примириться.

Про Вунга сказал Хуа Шань, будто он заявляет про себя, что англичанин, а действует как хунхуз. Послы Элгина не смеют ему сказать: ты же сам китаец, только одет как англичанин, как тебе не стыдно, ты же вырос в богатой семье, знаешь обычаи вежливости, какое почтение должно оказываться старшим, тем более облеченным высокими полномочиями… Не тут-то было, он знать ничего не хочет, дерзит нарочно. Гуй Лян и Хуа Шань боятся его. Хотя он еще не покорил их, как хунхуз или тайпин.

Англичанин священник больше не приезжает, а с Вунгом невозможно подготавливать договор, требует полного подчинения и принятия всех пунктов трактата. Но послы, даже если бы и хотели согласиться, не могут без позволения из Пекина; туда писано, а переговоры заходят в тупик.

Просят Путятина объяснить все Элгину по дружбе. Пусть граф Путятин примет на себя переговоры с англичанами. Китайские полномочные сказали, что им нет никакой возможности самим вести переговоры с англичанами, с этими неприступными, дерзкими и наглыми врагами.

«Ведь они, — сказал Гуй Лян, — нападали и на вас, также беззаконно, и вы помирились с ними при посредничестве других держав. Пусть граф, знающий их, по чувству дружественного к нам участия устроит все дела».

Хуа Шань добавил, что в годину бедствия китайцы стремятся к участию в своей судьбе русских, своих соседей, которых всегда отделяли от европейцев и ставили выше их.

Путятин хотел идти утром к Элгину. А вот еще! Оказия! Гонец-мандарин из Пекина прибыл к уполномоченным с пакетом. Доставлен указ императора Сян Фана на имя посла России. По случаю заключения дружественного договора и подтверждения полного согласия между Серединным Государством и Россией, как сказано в указе: «Путятин теперь должен увести из Тяньцзиня англичан и французов…» Таков указ, то есть повеление государя ему, Путятину. Путятину писано, честь велика. А какая ответственность! Условившись о встрече, доставили этот указ сами послы и вручили. Поговорили при этом почтительно.

Вот и поди же ты… С ума можно сойти. Договор заключен. Успех Путятиным достигнут небывалый. Все так очевидно. Пресса европейская скрыть не посмеет, что союзники отстали. А положение еще более ужасное, чем было.

Рука господа всевышнего! Пособила Путятину в самый решительный час. Элгин сам пришел, озабоченный, к нему. Еще раз поздравил с заключением договора. Прежде было от него письменное поздравление.

— А у меня дело не идет! — признался он.

Элгин остался обедать. После сетования на упрямство китайских послов и на неустройство их учреждений лорд с несвойственной ему откровенностью и с оттенками горечи или досады сказал, что не хочет больше, чтобы его водили за нос, и не может более лить кровь своих солдат и матросов и что испытает другие средства, более гуманные. Решил пойти китайцам на уступки и отказаться от тех двух статей в договоре, против которых послы Пекина возражают особенно. От права плавания английских судов по рекам Китая. И от немедленного допуска в Пекин послов западных держав на постоянное пребывание там. Пункты об этом намерен он из проекта исключить. Спорить больше будет не о чем, и китайцам придется подписать трактат.

Элгин полагал, что с установлением доверия и дружественных отношений с Китаем, как ему сами тяньцзиньские китайцы говорят, со временем неизбежно послам западных держав разрешено будет жить постоянно в Пекине… И уладятся все прочие важные дела в согласии… И Путятин не «потеряет лица». Вовлеченные в торговые интересы китайцы поймут и оценят стремление западных стран к плаванию по рекам.

Очень немногословен был Элгин. Да все и так понятно, но нам тем более надо быть на своих границах настороже при таком проникновении западных держав в глубь Китая. У России уже есть, по заключенному договору, право держать посла при дворе в Пекине. Надо будет только в столице Китая, как всегда помнит Евфимий Васильевич, построить новое здание вместо древнего нашего подворья, где размещается духовная миссия уже два столетия. Участок там большой, это известно, и на почетном месте вблизи дворца, планы Путятину приходилось рассматривать. Попам придется потесниться с их амбициями и передать на руки дипломатам дела по сношению Петербурга с Пекином. Сказано было об этом Кафарову еще в прошлый приезд его.

Элгин заметил, между прочим, что Сибирцев произвел на него хорошее впечатление, сказал, что понимает графа Евфимия Васильевича, и что-то еще сказал, чего тот не понял либо не расслышал, задумавшись о главном-то. Думая про свое и воодушевляясь. Понял только, что такие, как Алексей, вызывают хорошие чувства и доверие укрепляется, когда знакомишься со столь молодыми.

Видно, имел в виду, что приятней вести дела с молодыми сотрудниками посольства, бывалыми, испытанными в походах спутниками Путятина, отважными и выносливыми, а не с министерскими мямлями, комнатными собачками дипломатии, которые всего опасаются, предпочитают не иметь своего мнения, да у них и нет своего ни за душой, ни в уме. А у меня — бывалые моряки, закалены опасностями, испытаны невзгодами, да и за словом в карман не полезут.

— Но, может быть, — промямлил Евфимий Васильевич. — вам не совсем удобно отказываться от пункта о послах? Ведь это была ваша цель.

— Что же делать! — ответил лорд. — Нет, я решительно и категорически отказываюсь от своих требований, — заявил он тоном приказа. — Не побуждайте меня поколебаться, вы сами столько раз просили меня обдумать все тщательно, приводили доказательства, с которыми я долго не был согласен, остерегали, уговаривали уступить. Уверяли, что при обширности нашей торговли с Китаем нам необходимо соблюдать осторожность и не рисковать выгодами коммерции и своим престижем просветителей. Я согласился с вами. Все будет достигнуто! Трудно было, но так важно сделать первый шаг.

Путятин, в конце концов, вправе отнести перемену своему влиянию. А уступка значительная, теперь и Гуй Ляну с Хуа Шанем, и самому Евфимию Васильевичу дело облегчено.

Элгин найдет более гуманный способ! В изобретательности ему не откажешь. Шаг смелый, само подписание договора втягивает Китай в новые отношения. И Путятину легче, хотя заслуга его не велика, но она есть.

Элгин уехал, дружески простясь и крепко пожав руку Евфимия Васильевича.

Путятин решил, что обо всем этом надо немедленно подать сведения Гуй Ляну и его сотоварищу Хуа Шаню. Вот где будет наш вклад действительный. Намерение китайцев будет удовлетворено. Надо их ободрить и объяснить, как им следует действовать дальше. А то совсем пали духом.

Как же теперь, кого послать к китайским уполномоченным?

Кафаров — хитрый поп, не любит англичан и не верит им. Сказал, что и в уступки их не верит, рано Евфимию Васильевичу проникаться их заверениями. На мнение дать совет послам не обнаруживать, что им стало известно все от нас, Кафаров ответил Остен-Сакену, что китайцы и сами понимают это.

Мог бы ехать Кафаров. Но его приберегали для переговоров серьезных, когда от послов потребуются доверие и откровенные признания. Его не надо слишком часто посылать. А уж такую подать благую весть может молодой человек, приятный послам.

Решили, что отправится переводчик доктор Татаринов. Он поехал по знакомой дороге в западную часть северного предместья на квартиру в дом богатого магометанина и повез письмо графа.

Вернулся довольный и много утешил Евфимия Васильевича рассказами, как принято его письмо и содержащаяся в нем благая весть.

Глава 18

Гуй Лян, получив ободряющее известие от Путятина, предпочел бы уклониться от ловушки и от злой дипломатической игры с переводчиками. С Вунгом никогда не знаешь, как поступить. На этот случай никаких традиционных указаний нет и ничего нельзя найти готового при решении, как поступать, подобных примеров нет в истории.

Вунг и другие оборотни защищены законами королевы. Они во всем подражают англичанам и стараются казаться неприступными. Видя нашу беспомощность и бессилие, говорят что захотят, поступают произвольно, невежливо высмеивают наши доводы. Можно все стерпеть ради успеха дела. Но нельзя сказать переводчику о том, что мы узнали от Путятина. Эти невежественные люди будут глумиться и могут все испортить.

Впоследствии, в конце века, когда в Китае возникла новая литература и стали изучаться европейские науки, а некоторые молодые люди получали образование в университетах западных стран, новые китайские историки стали утверждать, что во времена тайпинского восстания и опиумных войн китайская дипломатия, как и китайское общественное мнение, находилась в младенческом состоянии. Но старый Гуй Лян и тогда видел и понимал все, что происходит В своих горестях Гуй Лян и Хуа Шань не сидели сложа руки. Они умело подбирали свои козыри, старались угадывать, как и в каком случае поступить. Они привлекли к себе молодого знатока новой дипломатии, который до разгрома в Даго с большой пользой служил китайскому губернатору и главнокомандующему, ведя переговоры с европейцами, часто встречаясь с ними и бывая на западных кораблях. У него была способность к общению с западными людьми.

Это был Бянь, один из козырей новой китайской дипломатии, которым Гуй Лян ловко крыл карты Вунга.

Вянь похож на Вунга, но сохраняет китайский вид и элегантность. Образец джентльмена с косой и в халате.

Вянь делал карьеру, надеясь, что перед ним откроется будущее. Это не мешало ему задуматься о судьбе маньчжур в Китае. Происходящие события показывают силу англичан и других европейцев. Но еще в большей степени видно могущество китайцев. Как же мы, маньчжуры, выглядим при этом?

В чем проявляется сила китайцев? Казалось бы, их всюду бьют и уничтожают. Наемные войска из китайцев самые слабые. Но в рядах тайпинов китайцы сражаются с величайшей храбростью. Они воюют ради цели свергнуть маньчжурскую династию. Но китайцы в коммерческих делах еще сильнее, чем на поле брани. Тут они явно превосходят маньчжур. Китайский воротила Хоква, фирма которого находится в Кантоне и от которого все европейцы, торгующие в это лето в заливе Печили и в городах по его берегам, получают товары, имеет от войны большие выгоды. Выходит, что англичане становятся исполнителями воли китайских воротил. Его настоящая фамилия У Хо Гуань известна, но все зовут его Хоква. Когда после войны оказалось, что в казне императора нет больше денег, он заплатил англичанам четыре миллиона контрибуции, которую они наложили на Китай. Со времен первой войны прошло без малого двадцать лет. Хоква вернул с лихвой все деньги. Он освободил Китай от ярма иностранных долгов. После войны он торговал с иностранцами, не требовал возвращения долга с императорского двора, сам при этом платил с оборотов своему императору по двести тысяч долларов в год. Он не чужд европеизма.

Напротив Кантона находится огромный и плодородный остров Хонан. Предместья торгового города уже начинают вползать на него. Набережная застраивается жилыми кварталами. На Хонане доки, лесопильные заводы и разные мастерские. Дальше простираются необозримые, возделанные крестьянами поля. Большая часть острова Хонан принадлежит У Хо Гуаню. В имении на Хонане, близ своего загородного дома с павильонами. Хоква вырастил сад. Он открыл его с разрешения властей, для прогулок и отдыха европейцев, живших в те времена замкнуто в торговых блоках под стеной Кантона без права выхода за их пределы. Какой роскошный дар преподнес Хоква своим западным партнерам! Правительство Китая разрешило два раза в месяц всем европейцам приезжать с семьями в райский уголок на Хонане и любоваться там природой. Хоква недаром проводил время со своими гостями, он учился.

Нынче на Хонане шли бои, англичане и французы маршировали по полям, а в саду У Хо Гуаня они срубили несколько деревьев и построили батареи для обстрела Кантона. Извинения были принесены, когда Элгин, не в силах справиться с побежденным населением Кантона, попросил совета Хоквы, как ему быть дальше. Так У Хо Гуань еще раз доказал, что он неприкосновенен и необходим обеим враждующим сторонам.

Хоква — китаец. Бянь — маньчжур.

«Так чья же дипломатия совершенней? — с презрением глядя на лица явившихся гонконгских переводчиков, думал Бянь. — Чему вы можете научить китайцев? Грабьте, бахвальтесь! Хоква не маньчжур, но настоящий китаец, он ханьжень, и он всем нужен. А вы?»

Бянь — маньчжур. В этом и боль, и гордость. Он может пойти по дороге предков. Он верно служит Китаю.

Китай беден, но в нем богатое купечество, которое заменяет государю банки, и Китай никогда не знал поэтому внешних долгов. Чиновник богатеет от купцов.

Бянь служит ретиво, выделяясь силой молодого ума и талантами, он движется вверх и станет важным чиновником. Вот тогда попробуйте потягаться с ним, мистер Вунг!

Бянь замечал, чем гонконгские китайцы отличаются от пекинских. А что будет, если весь Китай со временем начнет подражать гонконгцам? Силу и богатство коммерции пробудит в китайском народе. Уже теперь южные провинции завалены европейскими заказами. Старые мастерские в Гуандуне скупают у крестьян плоды их трудов, перерабатывают и через западных людей отсылают в Европу и Америку. Это очень соблазнительно. Китай заставит весь свой трудолюбивый народ надежно работать на европейцев и разбогатеть. Таков ли путь к спасению?

Хоква это понял давно. Поэтому он открыл свой сад для хозяев западных фирм и завел конюшню породистых скаковых лошадей[24].

Тайпины — китайцы. Они так ненавидят маньчжур, что не признают Маньчжурию своей. На карте Китая ее у тайпинов нет. Другие китайцы, напротив, полагают, что все земли, входящие в состав империи, будут всегда принадлежать им Они обвиняют маньчжур за уступку острова Сянган англичанам, а реки Амур — русским. Говорят, что маньчжуры охотно отдали бы русским большую часть своей Родины, чтобы потом, в случае падения династии, хлынуть к русским в свои бывшие пределы в поисках спасения. Сами маньчжуры этого не говорят и так не думают. Они очень горды и верны Китаю.

Но злые китайские языки толкуют, что причина не в маньчжурской гордости. Русские, будто бы не желая оскорблять китайцев, не стали приобретать всю Маньчжурию.

Русские — хитрые, подучивают китайцев: забирайте у маньчжур оставшуюся часть Маньчжурии, все равно их династия уже дохлая, вам надо ее заселять, а земли запахивать самим, там еще много свободных плодородных просторов. Так подучивают нас англичане, убеждают, что спасение могут дать Китаю только они.

Бянь не обольщается. Маньчжурам приходит конец. Китайцы против них. Европейцы объявили им войну, но намекают: если сговоримся, то Китай можно спасти и от китайцев защитить. В европейских войсках, прибывших воевать, есть надежные люди, офицеры, которые берутся разбить тайпинов. И это, конечно, пираты. Они наймутся служить пекинскому правительству и составят частную армию как от купеческой фирмы. Это будет дорого стоить, наниматься будут люди, которые воевать не боятся, но хотят, чтобы за такое дело им хорошо платили.

А что дальше? Маньчжурам все труднее. Друзей нет. Англичане уверяют, что русские нам не друзья, какими они притворяются, а самые опасные наши враги. Что они ежегодно под разными предлогами дружбы и защиты Китая будут отнимать у нас по целой области, по большому куску земли. Кому же верить?

— Кушали ли вы сегодня? — вежливо спросил Бянь у Вунга.

Это приветствие, принятое в простонародье. Так можно здороваться на базаре или на улице. Но самолюбивый и дерзкий Вунг на этот раз не обиделся. Он любезно улыбнулся. Это хороший признак. Кажется, заметна некоторая перемена. Переводчики сегодня порадушней.

Прибыл англиканский миссионер, главный переводчик, не приходивший на последние заседания.

— Так что вы еще хотите? — спросил Вунг.

— С какими новыми предложениями вы явились? — в тон ему отозвался Бянь.

Вунг засмеялся, и Бянь тоже засмеялся. Вунг улавливал свое влияние и родственное нахальство.

Священник молчал со скорбным видом, словно читал про себя молитвы.

«Они сами должны сказать об отмене условий, — полагал Бянь, — этого сразу, конечно, не произойдет. Но и тянуть нельзя».

— Не знаю, о чем вы говорите, — отвечал Вунг.

— Только что, по-моему, получено английским послом письмо из своей столицы. В Англии переменилось правительство. А когда меняется правительство, то случается перемена политики.

Лицо Вунга окаменело. Об этом толковать он не будет с Бянем.

Тем временем Гуй Лян и Хуа Шань, слыша голоса, готовились к выходу из соседней колшаты и трепетали, предугадывая новые унижения и позор, которым их подвергнут бесчестные наемники, ханские люди, продавшиеся противникам Китая.

Послы вышли, и с ними заговорил англичанин. При виде физиономий переводчиков смущение и дурные предчувствия опять дали себя знать, и послы поспешили сесть.

Переговоры начались.

Гуй Лян хотел бы узнать суть перемены в тексте договора от самих англичан. Он не знал, как это сделать.

Гуй Лян, выслушивая миссионера, по нескольку раз переспрашивал одну и ту же фразу, как бы желая показать, что говорим не про то, что следует. К тому же пекинский посол показывает, что сегодня стал хуже слышать. Пока…

Разговаривали очень долго и без толку. Это вызвало раздражение и язвительные замечания гонконгских переводчиков.

Гуй Ляну надоели околичности. Он прямо спросил от имени послов миссионера, можно ли наконец ждать перемен в договоре и поскорее его подписать.

Миссионер смолчал. Вунг ответил, что все решается в Ван Хай Лоу. Переводчики явно стали вежливей, спасибо Путятину.

Гуй Лян уверен, что Путятин прав, изменения в договоре будут. Хуа Шань становится все мрачнее, полагая, что никаких перемен нет.

Гуй Лян сказал миссионеру что в связи с новой надеждой на взаимные уступки и улучшение переговоров желательна личная встреча с послом Англии и обмен мнениями.

Совещание кончилось.

Бянь был послан в Ван Хай Лоу по совету миссионера. Ответ получен неожиданно быстро. Бянь не видел посла Англии и точно не знает, что тот сказал. Может быть, лорд сказал: «Я не желаю больше разводить с ними чин-чин», — а Бя-ню перевели, что посол королевы предлагает, чтобы уполномоченные императора сегодня же явились к нему на торжественный прием, где им будет сделано важное заявление.

Час назначен. Наконец-то.

Похоже, что Путятин все же убедил посла Англии, воспользовавшись дружбой с ним. Неприступный англичанин уступил. Как убежден Гуй Лян, Путятин не стал бы зря извещать о том, чего нет. Мы уступили Путятину и он нам сразу помог. Тем более что мы уступили то самое, что уже было нами уступлено раньше по договору этого года в Айгуне.

Хуа Шань не смел выразить полного несогласия с дядей жены императора. Хотя жена еще не совсем жена… Как у всех владык, семейные дела у императора запутанны.

К назначенному часу Гуй Лян и Хуа Шань были доставлены в паланкинах в императорский дворец напротив стрелки, где Великий Канал сливается с рекой Хай Хэ. Тут гвардия в красных мундирах, пушки, каски на солдатах, всадники сикхи с пиками и канонерки на реке. Гуй Лян и Хуа Шань прибыли как в Англию.

Вот и неприступные англичане. Вылезших из паланкинов послов офицеры в красных мундирах провели в зал торжественных приемов. Гуй Лян заметил местами в полу щербатые дыры, проеденные крысами.

Послы оказались в обществе Маркеса, военного переводчика, всегда любезного, бывшего служащего банкирской конторы в Шанхае.

Вошел Брюс, брат посла и его доверенный.

Гуй Лян, в старческом умилении и стараясь сохранить достоинство, и богатырь Хуа Шань приветствовали его. Все уселись.

Брюс сказал, что посол войти не может. Встреча с ним будет при подписании трактата. Для этой церемонии должен быть предоставлен храм Хай Гуань Сы в южном предместье Тяньцзиня.

Имелся в виду тот храм, в котором подписывали договора с Путятиным и с американцем Ридом.

Ответили, что мы принимаем.

Через некоторое время Брюс прочел ультиматум посла. Маркес перевел.

— Вы еще чего-то ожидаете? — спросил он, видя разочарование на лицах послов.

— Да. — ответил Гуй Лян.

— Что еще?

Гуй Лян решил взять с европейцев пример и пошел напролом:

— За отказ от двух неприемлемых для нас статей мы желали бы попытаться выразить вам благодарность.

Брюс — брат Элгина, но не похож на него. У Брюса сытое лицо, одутловатое, он толстоват ему сытно живется за спиной брата, указания которого он точно исполняет. Брат очень умный, поэтому самому думать не приходится: нельзя, и не надо.

Выслушав речь Гуй Ляна, удивленный и озабоченный Брюс сказал, что сам не слышал ничего подобного, что он прочел ультиматум, в котором ни о какой отмене двух статей и речи нет.

Брюс пошел к послу. Его долго не было. Сейчас все решалось. Исторический миг.

Гуй Лян утешал себя мыслью, что подобные важные дела не должны решаться сразу, полагается по этикету затягивать, и что Путятин не мог ошибиться. Хуа Шань злорадствовал, его дурные предположения сейчас сбудутся… Его доказательства окажутся верней, пусть Гуй Лян поймет, хоть он и дядя…

Вошел секретарь посла Лоуренс Олифант с французским полковником, с двумя офицерами — англичанином и французом и с двумя военными переводчиками. Олифант сказал, что посол не выйдет, так как нет причины для личной встречи с уполномоченными императора.

Посол оскорблен и глубоко возмущен. Требует неукоснительно исполнять все условия.

— Откуда вы взяли, что посол Элгин отказывается от двух важнейших статей? Его превосходительство не потерпит уловок. Немедленно принимаются строгие меры. Б наказание за обман посол отдает приказание начинать военные действия. Готов счесть недействительным свое обещание, которое он дал обществу тяньцзиньских купцов не занимать и не грабить город. Никаких уступок! Что за ложь! Мы вызвали вас, чтобы вручить ультиматум. Посол давно возмущен затяжкой переговоров. Он до сих пор проявлял миролюбие. А эта хитрость — ваша выдумка об отмене важных пунктов договора. Мы никогда не откажемся от самых главных своих требований: от плавания по реке Янцзы и по всем другим рекам Китая. И от права держать послов всех европейских держав в Пекине. Его превосходительство передает дело в руки военного командования, как это было в Кантоне. В случае если не получит немедленного согласия уполномоченных на подписание всех пунктов подготовленного договора без всяких изъятий. Город Тяньцзинь до сих пор не тронут и не занят нашими войсками по просьбе коммерческих обществ, и представители Пекина сами нарушают состояние мира, ссылаются на неприемлемость статей, уже утвержденных в проекте договора. Такое положение далее не может быть терпимо. Все статьи, включенные в договор, должны быть приняты. Миролюбие англичан и французов не оценено.

Вошел озабоченный клерк и передал Олифанту записку. Все поняли: что-то срочное от посла.

Лоуренс Олифант, читая ее, нахмурился и глянул на послов Пекина с таким подозрением, словно их обличили еще в одном преступлении.

— Посол извещает, что уже отдал приказание войскам, прибывшим на кораблях, начать выгружаться на берега Хай Хэ, занимать город и предместья. В случае отказа подписать трактат войска выступят по дороге на Пекин. Его превосходительство французский посол барон Гро только что сообщил письмом послу Великобритании о полной поддержке и просил ускорить все действия, также отдал соответствующие приказы по французским вооруженным силам. Всякое сопротивление будет сломлено. Любая попытка принести нам урон, любой выстрел вызовут бомбардировку города, такую же, какая была в Кантоне. Чем скорее мирный договор будет подписан, тем быстрее можно предотвратить войну.

Гуй Лян обмер и едва владел собой.

— На этом наша беседа заканчивается. Наши представители немедленно явятся в вашу резиденцию для обсуждения церемониала подписания договора. Здесь мы не продолжаем переговоры. Пора начинать войну.

Их почти выгоняли. Маркес, провожая послов, пояснил, что отдан приказ о высадке на берег полка морской пехоты. Также бенгальцев, которые по просьбе китайской стороны были в свое время отозваны из города. Орудия кораблей уже наведены на город.

— Вы слышите, слышите?

Доносились свистки дудок, крики в рупор, гудки, лязг и стук железа.

Вунг явился в деревянный особняк послов в северном предместье.

— Ха! Какое нахальство Путятина! — кричал он. — Вот как позорят вас ваши друзья! Нашли утешителей и советчиков.

Путятин переполошился, услыхав грохот и знакомые звуки на реке. С балкона своего дома он увидел выгрузку союзных войск. Немедленно были получены подробности через переводчиков. Французский посол барон Гро прислал письмо Евфимию Васильевичу с изложением причин всего происходящего.

Путятин ужаснулся и схватился за волосы.

Время шло, а войска все выгружались, лебедки грохотали и трубы пели. Евфимий Васильевич поднялся на балкон вместе с Ридом.

— Это же опять война начинается!

Кафаров сказал: все, что было, это лишь игра в уступки со стороны Элгина, повод припугнуть китайцев еще сильнее.

«Вот это называется посадил меня Элгин в калошу». Уж кажется, знает этих островитян Евфимий Васильевич, а вот и его черед пришел: посадили в лужу.

Американец Рид занимал половину второго этажа в особняке, который отведен Путятину. Уступил ему Евфимий Васильевич лучшую часть дома с балконом. Вид на реку оттуда прекрасный. Америка была страной молодой, подающей надежды. Американцы считали глупостью излишние приверженности правилам этикета, принятым в Европе. Всякое дело они делали просто, не гоняясь за престижем и церемониями. Во всем важна суть, а не форма и триумфы. Китайцы пошли на заключение договора с Ридом, предоставили Америке право содержать в Пекине посла, как и по договору с Россией, также торговать. У Рида не было с собой ни морской пехоты, ни оркестра, он пришел в Тяньцзинь без флота на пароходе Путятина. Американский гимн сыграли русские музыканты, которых одолжил по дружбе Путятин. Подписание было скромным. Рид приехал с переводчиком и миссионером, обошлось без торжества, словно скрепляли у нотариуса доверенность на покупку недвижимости.

Теперь Рид с неизменной зрительной трубой похаживает по балкону, оглядывает реку и город или валяется на диванах в гостиной, которая принадлежит одинаково и ему, и Путятину. Собирается вместе с Путятиным в обратный путь на пароходе «Америка», на рейд Даго, где в заливе стоит его гигантская «Монитоба». А пока остается зрителем забавных зрелищ.

«Да, какой бы вам еще подать им совет, — с горькой усмешкой думал отец Палладий, с сожалением глядя на Путятина. — Право, сейчас Евфимий Васильевич не посол и не адмирал, а привидение. А еще так недавно разрумянившийся от сильного пыла, в предвосхищении славы сказал он за столом с пафосом, что его имя загремит в парламенте».

— Поезжайте к китайским послам, — велел Путятин отцу Палладию, — сегодня же… Если мы не в силах подать совета, то хотя бы засвидетельствовать, что мы с ними и готовы… Ну… словом… словом, обязательно поезжайте!

Путятин изложил свои соображения. Кафаров выслушал и уехал. Евфимий Васильевич вызвал Сибирцева.

— Немедленно отправляйтесь в Гонконг, Алексей Николаевич. Да, барон Гро известил меня, что туда идет французский пароход. Он предлагает послать почту и курьера. В Гонконг! Вы что, остолбенели? Я не хочу, чтобы вы видели все безобразия, которые тут сейчас начнутся. Что наделали и как обманули меня ваши приятели британцы, будь они прокляты, анафемы! Чтоб им на том свете… И вас обманули, хвалили вас, мол, какая благородная натура, мол, делает мне честь… Уезжайте с глаз долой, чтобы не встречаться с ними. Вы пошлете из Гонконга пакеты обычной почтой, но сами останетесь и будете ждать меня. А с Элгином и его спутниками вам лучше не встречаться. Только холодность и презрение можем мы выказывать им. Но поскольку это невозможно, то вам лучше убраться. Я беру все на себя и буду держать вас в запасе до перемены к лучшему. Но уж я их угощу. Завтра в Даго и в Шанхай. Мусина-Пушкина я извещу. Он ждет вас с корветом. Барон Гро предложил послать на пароходе в Шанхай почту и курьера, зная, что нам надо отсылать в Петербург копию договора. Пойдете в Гонконг немедленно. Готовьте там все к моему приезду.

Путятин долго объяснял, что надо сделать, куда какую почту, куда письма господ офицеров и команды.

Кафаров приехал в своей повозке, запряженной мулами, к темному двухэтажному деревянному дому богатейшего тяньцзиньского коммерсанта Тянь Тин Вена, где жили послы. Стемнело. Лишь в одном окне тускло горел огонек. Кафаров в этом доме как свой. Прислуга и чиновники знали его. На этот раз чиновников не было, а слуги какие-то сонные и словно не понимали, что от них хотят. Наконец появился Бянь, также присмиревший и озабоченный, и сказал, что сейчас постарается найти и пригласить послов, словно где-то в этом доме надо было их искать.

— Осмеливаюсь исполнять срочное поручение моего посла, — пояснил Кафаров.

Бянь выслушал с печальными глазами и ушел. Через некоторое время послышались нетвердые шаги. Появился сонный Гуй Лян, его, видно, подняли с постели несмотря на то, что время непозднее. Он шел, едва ступая и качаясь, держась за могучего сотоварища своего Хуа Шаня. От него пахнуло водкой. Кафаров понял, что в горестях мирских послы прибегли сегодня к утешительной чарочке и завалились спать. Узнав о прибытии Кафарова, видно, осилили себя и поднялись. Не ожидая ничего хорошего, не хотят портить дружбы с нами. Что им плел Путятин — это простительно. Маньчжуры в своем положении, полагаю, понимают, что иначе ему и нельзя, и он делал вид, что старается.

Но, как понял Кафаров, трудно с ними будет теперь говорить, с потаенной горечью, а может быть, и с презрением примут они доставленные им новые советы графа. Путятин велел Кафарову все точно изъяснить, как им надо действовать теперь в их положении. Трудная задача предстояла Кафарову: не уклониться от исполнения возложенной на него обязанности, но и постараться не покрыть Евфимия Васильевича при всей его гордыне еще большим позором. Но как им подашь советы графа, когда они в таком положении? Гуй Лян и Хуа Шань не стояли на ногах, так хмельны.

Может быть, и надо вернуться и сказать Путятину, что послы перепились с горя и разговаривать не могут, и если выслушают, набравшись терпения, то все равно вряд ли запомнят.

А на кораблях пробили склянки. Звон их прокатился по всей реке. Тяньцзиньские петухи, полагая, что сейчас не вечер, а утро, запели по всему городу. Так бывало каждый раз, когда били склянки.

Послы Пекина не хотели и не могли слушать советы, но были тронуты приездом Кафарова и неослабевавшим вниманием Путятина. Они согласны понять, что посол России сам ловко обманут и поэтому сам хитрит и обманывает и при этом горюет вместе. Но что Путятина следовало отблагодарить, отплатить ему при случае таким же вежливым вниманием. Китайцы, начинавшие заводить многообразные дела с представителями разных европейских стран, замечали, что у тех существуют общие интересы скорее по цвету кожи, чем по здравому смыслу.

Кафаров знал, что у Путятина не все советы пустые, есть и весьма коварные. Да он и сам признает, что пока придется кой о чем умолчать, о том, за что они могут ухватиться.

Начались горячие суетливые дни.

— Ха-ха! Ждете помощи от своих советчиков! — в лицо послам глумился мистер Эдуард Вунг. — А они будут у вас отбирать каждый год по целой области. Кто вам сказал такую глупость, что посол Англии хочет отказаться от двух самых важных статей в трактате? Кто? Говорите! Не лгите! Как это можно придумать такую чушь! Из-за этих двух пунктов уже была одна война, сгорел Кантон, погибли сотни наших английских моряков, неужели все это произошло зря? Нет, все это стоило денег! И вдруг объявить, что все эти жертвы и расходы были принесены зря, даром?

«Спаси-ите!» — хотел бы закричать в отчаянии Гуй Лян.

— Ах, вы не смеете сказать, так я сам знаю, кто вам это сказал. Не успели вы получить лживое, выдуманное вашими врагами и подстрекателями известие, как мы уже все знали… Мы все знаем, что у вас говорят и что пишется в бумагах. Молчите! Слушайтесь нас, англичан, мы, и только мы, ваши друзья, и только мы вам поможем. Теперь, когда вы согласились на все наши требования и когда мы получим контрибуцию, а вы исполните все условия трактата, мы защитим Китай и будем выгодно торговать… И никто больше не посмеет вас притеснять… А ваши советчики будут вам врать и врать. Надеюсь, вы выслушали мой урок добросовестно.

У кого просить спасения? Только у Путятина. Но и к нему уже нельзя писать просьбу о спасении.

— Молчать! — орет Вунг на мандаринов, которые по поручению послов составляют окончательный текст трактата, и ударяет палкой по драгоценному столу с инкрустациями.

«Мы и так молчим! Куда еще больше молчать!»

В канун подписания трактата к Путятину приехал Бянь. Привез благодарственное письмо послов. Сообщалось, на какой час назначено подписание договоров с Англией и Францией в храме Хай Гуань Сы.

Гуй Лян и Хуа Шань очень, очень благодарят Путятина.

«За что же они меня благодарят?» — подумал Евфимий Васильевич и, теряясь, пробормотал:

— За что вообще все эти благодарности?

— За то. — ответил Бянь, — что вам удалось убедить посла Англии отменить две самые неприемлемые для нас статьи. Спасибо. Теперь заключение договора сразу стало возможным, и сегодня все состоится. Спасибо за помощь и участие.

«Вот это отблагодарили!» — думал Путятин простясь. Но в голове своей он уже составил новый план. На этот раз надо все рассчитать и не сразу действовать. Пусть колют мне глаза двумя статьями. А я подам совет, как все осуществить. Подписывайте договор, а я тем временем к весне постараюсь найти способы. Теперь они и сами сообразят, что надобно взять у нас купленную для них во Франции артиллерию и штуцера и вооружиться до зубов. А что дальше, они сами лучше меня знают, для этого у них есть примеры от предков и по части философии и стратегии. В борьбе все средства хороши. После подписания договора никогда этих двух условий они не будут исполнять в том виде, в каком этого желал бы Элгин. Они и сами не без головы.

Глава 19

Когда первые канонерки пришли в Тяньцзинь, а за ними караваны джонок, набитые солдатами и лошадьми, на буксире пароходов, по улицам пошли патрули, и город был занят союзными войсками. Граф Элгин, барон Гро и граф Путятин вместе прибыли на пароходе. Сэр Джеймс пожелал занять под свою резиденцию императорский дворец Ван Хай Лоу на берегу реки, о котором он много слыхал. Ему рассказывали миссионеры, и он читал в книгах, что в Тяньцзине есть императорский дворец, хотя город не столичный. Как и почему это получилось. Элгин знал. Да, действительно там будет достойная резиденция. Барон Гро разместился в не менее роскошном здании еще лучше сохранившейся кумирни, которая находится при дворце, так что послам можно сообщаться постоянно и проводить время в огромном парке, не пребывая под одной крышей, но находясь под единой охраной. На реке перед дворцом у кумирни строй канонерок.

Дворец Ван Хай Аоу стар, но величествен. Престиж и амбиции послов великих держав требуют утвердиться именно здесь.

Общество богатых коммерсантов Тяньцзиня предлагало предоставить для Элгина более удобный дом. Что это означает — неизвестно.

Купцы уверяли, что в частном доме будет значительно удобней. Там услуги, просторные помещения. Но посол королевы решил занять императорский дворец в ответ на уверения, что в частном богатом доме ему было бы лучше. Престиж превыше всего.

От купцов стало известно, что Путятин поселился в доме Ханя. Английский посол не намерен брать с него пример. Китайская империя обязана исполнять все его требования и предоставить ему, как лицу высокого положения, роскошное государственное помещение. Лучше императорского дворца для этого ничего не придумаешь. Кстати, дворец виден всем кораблям с реки, английские пароходы оберегают его. Это красивейшее здание с двойными гнутыми крышами в потускневшей позолоте и в киновари балок. Оно стоит на самом берегу реки среди парков. И рядом кумирня. Это достойная резиденция для высоких гостей. Тут чувствуется мастерство, роскошь, старина, высокое искусство созидателей.

Вечером во дворце слышно было, как под полом и где-то в потолке заскреблись мыши. Как еще могли существовать эти создания там, где уже более полустолетия никто не жил, кроме немногочисленной прислуги и сторожей? Как оказалось по расспросам, дворцовый штат числился большой, но что-то тут было неладно.

Сэр Джеймс спросил у Вунга, где же этот штат. Переводчик ответил, что придворные действительно многочисленны и они есть, так как на всех по статистике идут деньги, но, как он где-то узнал, все эти мандарины живут в своих домах.

Как бы то ни было, но мыши ожили, чувствуя сытых пришельцев. Видимо, дворец не так пуст бывал, как про это говорили. Кого-то пускали переночевать, и, может быть, сторожа сдавали помещения в каких-то случаях и тут бывали тайные кутежи братьев-разбойников. Хуже того, как полагал Вунг, в таком большом городе, где кипит торговля и грузы подолгу ждут кораблей, за хорошее складское помещение могли платить большие деньги. А там, где грузы, там, как и на кораблях, хлебная моль и мыши.

Для посла убрали императорскую спальню во всей ее роскоши. Императорское белье оказалось давно не освежавшимся. Тут пособили тяньцзиньские коммерсанты. Глава их общества Тянь By. торговец всеми изделиями городских ремесленников и дарами земли, допущен был сотоварищами под очи брата посланца королевы. Тянь By, выразив знаки почтительности и готовности полного подчинения, вкрадчиво начал и с достоинством закончил. Купцы просили разрешения от имени всего города убрать дворец всем необходимым. Также вывести войска союзников из города и не грабить Тяньцзинь. Чтобы общество могло взять на себя полное снабжение войск союзников всеми видами продовольствия и всем необходимым. Тут же послу и его штату были доставлены подарки. Элгин пожелал видеть Тянь Бу. Лорд и богатый китаец поладили.

У интендантов тоже обошлось, и с императорскими простынями дело поправили. Купцы доставили новое крахмальное белье, заодно одеяла и целые комплекты нужных вещей. Особенно хороши были широчайшие простыни.

Когда пришло время отходить ко сну, сэр Джеймс был доволен тем, что увидел в спальне: все устроено с роскошью и комфортом, только нет ванны, и по местному обычаю воду приходится подавать в тазиках. И тазы доставил предусмотрительный приказчик, назначенный Тянь Бу.

Как было заметно, сам Тянь Бу не одобрял выбора квартиры послов и не скрывал этого. Что-то ему не нравилось. Элгин не обращал внимания на вежливые гримасы своего благожелателя. Обычно граф не входил в житейские мелочи, да и надобности в этом не бывало.

Как обычно. Элгину помогли раздеться, и он, оставшись в одиночестве, улегся на душистую простыню, готовясь сладко спать при слабом свете ночника. Какой отдых чувствуешь после многих ночей в каютах на кораблях. В одиночестве он всегда находил отраду и покой. Сон стал межить ему глаза. Кровать хороша!

Вдруг прямо на грудь прыгнуло какое-то животное. Кошка? Ужас! Элгин вскочил. Крыса упала с потолка и умчалась. Элгин невольно схватил пистолет.

…После битвы с крысами, когда по дворцу было объявлено что-то вроде аврала, посол лег спать. Французы в кумирне, и они там все вычистили. Смирились, что не во дворце, что им там чести меньше. Но и крыс меньше, а других помех нет.

Джеймс обладал крепкими нервами. Он снова лег спать со спокойной душой. Но уже через час опять вскочил как ужаленный. Он не понял, что с ним происходило. Неужели простыни так туго накрахмалены, что кусаются? Все тело чесалось. Были вызваны люди.

Зажглись огни.

— Блохи! — в отчаянии закричал сэр Джеймс.

Сам посол, его брат и сэр Лоуренс Олифант вместе со слугами лазали по постели графа и рылись в ней и, как китайские старухи, ловили блох. Откуда таксе нашествие? Явно в этом дворце творились темные дела, грязные личности проводили здесь время довольно часто. Вот что значит престиж, резиденция в императорском дворце. Б этом когда-то роскошном и ныне величественном здании, хранившем все богатства и все признаки красоты, как видно, не так пусто бывало. Тут жили старики сторожа и прислуга, людям не платили, деньги на дворец разворовывались чиновниками, и старина тускнела. Может быть, сдавали императорские покои для свиданий любовников, для оргий или для компаний ночных игроков.

Утром пришлось вызывать с кораблей мастеров, исправлять что возможно, ремонтировать, чистить, мыть, травить ядом. Весь дворец полон работающих матросов. Англичане не сдаются. Но матросы знают, что даже на кораблях при всех стараниях и при выкуривании грызунов и насекомых серой они все же не выводятся совершенно.

А по утрам, в сиянии воды и солнца, вид на город Тяньцзинь на другой стороне реки был прекрасен. Какая роскошь была и тут, когда вокруг не настроилось домов и сохранялась чистая природа!

На набережной виден деревянный дом Ханя, на штоках на крыше легко и красиво заполаскиваются два огромных полотнища, одно с двухглавым черным орлом посла российского императора, а другое с яркими звездами Штатов.

Элгин побывал у Путятина. Евфимий Васильевич очень доволен своей квартирой. На доме нет гнутых крыш, он крашен с выделением покрытых киноварью балконов и кровли. В опрятном, сухом, чистом доме китайского коммерсанта послы обитали в чистоте и уюте, катались как сыр в масле. Вместе со своим гостем и приятелем Ридом, которому Евфимий Васильевич уступил под знамя полкрыши и пол-особняка под жилье, русский посол ни в чем не нуждался и чувствовал себя прекрасно. У него были самые радужные надежды.

Хань осыпал своих квартирантов всеми знаками внимания, снабжал всеми самыми изысканными деликатесами для китайской и европейской кухни. Общество Коммерсантов Тяньцзиня и Общество Китайских Магометанских Купцов Тяньцзиня и разнообразные общества патриотизма, а также Общество Ремесленников старались превзойти друг друга, оказывая внимание русскому и американскому послам.

У Путятина за столом лангусты, осьминоги, черепаховый суп, креветки простые и королевские, шаньдунская баранина, изобилие свежих плодов и овощей… Китайские обеды и прежде приходились Элгину по вкусу. Элгин чувствовал, что теряет благородство и что ему опять хочется побывать на обеде у Путятина; это всегда приятно. Даже скупой Путятин в Тяньцзине за китайский счет стал щедр и гостеприимен, гордился кухней и своими поварами.

Элгин решил, что если так вкусна тяньцзиньская кухня, то и себе надо попробовать то, что Путятину предложили сами китайцы. Пока что английские педанты занимались своим любимым делом: они просвещали китайцев и на кухне, как всюду, учили их, какие продукты нужно подавать на европейскую кухню.

Элгин заявил о своих новых вкусах.

А вечером в спальне…

— Ага, опять поймал блоху. — Элгин запустил руку в крахмальную рубаху и на этот раз не промахнулся. Уж если англичанин что-нибудь научился делать, то он делает это лучше, чем кто-либо другой в целом свете.

В те дни, когда переводчики подвергали унижениям и пытали своими дерзостями надменных послов Пекина, сэр Джеймс делал вид, что он остается вдали от всего происходящего. Он как высшая сила, за ним лишь последнее слово. Хотя всем этим военно-дипломатическим оркестром дирижирует он. Оставалось много свободного времени, и Джеймс, как всегда, занимался научной деятельностью.

Ученый китаец и английский миссионер сидели у посла Англии, и разговор шел об истории дворца.

Когда-то здесь было пустынно, и одинокий монах поставил на этом месте среди рощи у реки маленькую кумирню.

Император Гао Дзун в пору расцвета и могущества династии Цин много ездил по стране, стараясь всюду наводить порядок и заботясь о благоустройстве городов и поселков. Он побывал в Тяньцзине и ночевал на этом месте, на этом левом берегу реки Хай Хэ, как раз напротив слияния с ней Императорского Канала. Стрелка этого соединения, как и сейчас, на правом берегу, там, где большой торговый город. А здесь было тихо. Красота и мягкость пейзажа, чистота вод Хай Хэ, зелень, благодатные поля, рощи и речные просторы — все нравилось императору. Каждый день некоторое время он сидел и наблюдал. Гао Дзун назвал это место Ван Хай Лоу, что означает «Хороший Вид На Море», и сказал, что вид этот ему так понравился, что он приедет сюда еще не раз. Так назвал сам император и велел произвести перестройку, снести кумирню, вырубить лес и рощу и построить тут императорский дворец для своих приездов. Со всей роскошью и величием, какие полагаются для императорского дворца. А рядом возвести храм. Теперь в храме живет барон Гро… А во дворец уже более ста лет как императоры не приезжают средства для поддержания покоев в порядке не отпускаются, все в развале, а построено было со вкусом и со всей императорской роскошью и размахом.

А блохи еще иногда кусаются. Но их гораздо меньше. Они разбрелись из спальни и кусаются в кабинете, во время научных занятий, и за столом, куда каждый третий день подается китайский обед. И блондина англиканского миссионера тоже кто-то давно кусает. Но миссионер терпит и вшей, и блох, этому у них при подготовке бывают посвящены уроки поведения в окружающей среде. К укусам, как и к мукам за веру, они всегда готовы.

Почему «вид на море»? Император был маньчжур. Маньчжуры происходят из страны, которая находится вдали от моря. Она отделена от него Кореей. Хай Хэ могущественному воображению императора, вероятно, никогда не видавшему моря, показалась морем; он знал, что море близко, что река втекает в него, но что там нет ничего хорошего, отмели ила, вой ветра, соленые волны. Поэтому красивый «вид на море» государственный ум избирает на тихой прекрасной реке с обильным торговым движением по соединенному с ней каналу. Ясно, что с тех пор все разворовано. Достояние императора служит для свиданий преступных шаек, а блохи упиваются кровью хорошеньких веселых девиц, которые за вознаграждение и наряды терпят не только укусы блох.

В день подписания договора, когда Бянь приезжал благодарить Путятина за содействие и советы, но раньше часом, сэр Джеймс, как всегда, был в одиночестве на прогулке в императорском саду.

Утренний вид на реку напоминает Элгину судьбу маньчжурского императора. Как старался Гао Дзун, как прославлено было его имя! И что остается от деяний великого человека? Возводится здание или переустраивается общество, а потом оказывается, что все это никому не нужно, все разграбляется, над подвигами и стараниями творца поколения народа смеются и глумятся. Они глумятся не только над тем, кто был творцом, они глумятся над теми людьми, которые в него верили, над целым народом, как над ними самими будут смеяться и глумиться в свою очередь.

Как император Гао Дзун, который обладал вкусом художника и опытом строителя, сэр Джеймс, невольно подражая ему, любовался в этот ранний час красивым «видом на море» и готов был впасть в наивность и поверить названию, хотя он меньше всего желал бы стать китайским императором. Да, это красивый, спокойный вид. Это море как в сентиментальных романах. Тут отдыхает душа. А Джеймс знает настоящее море. Сколько еще придется ему в жизни качаться на волнах, если он благополучно унесет ноги из Китая!

В императорском парке на аллее устроены горбатые возвышения с вычурными лесенками; гуляя, все время подымаешься вверх и спускаешься вниз. Ходьба с препятствиями. Искусственные живописные холмы неудобны. В своем имении Джеймс привык ходить по ровному месту, предаваясь привычным размышлениям. Архитектура китайского парка все время сбивает его с толку. Он согласен лазить по горам или скакать по холмам, но там, где это необходимо или доставляет удовольствие. А тут и лазание по холмам не получается. Спустившись по лесенке, потом долго идешь ровным местом и только раздумаешься, как тебе опять надо приноравливаться к новой лесенке. Мысль как машина работает под мерные шаги ног. И вдруг гора, вода, мост, лестницы…

Поднимаясь, опять видишь реку, водный путь к морю, в Шанхай и дальше — в Гонконг. Замирает ли сердце Энн? Сердце Джеймса слишком закалено.

Каким эстетом был китайский император! Хороший вид на море. Это путь к свободе. Или к тревогам, которые смутно угадываешь.

Когда снисходишь по лестнице искусственного холма и оказываешься среди грядок цветов, то чувствуешь себя на ровном месте, как в своем шотландском имении.

Какая встреча! Барон Гро на прогулке!

Послы часто встречаются в императорском парке.

Англичане добились своего лишь частично, выморили во дворце насекомых и вывели грызунов, за некоторыми исключениями. Этот дворец стал памятником уважения сэра Джеймса к древней цивилизации и рекламой современных гигиенических средств для оздоровления ветшавших городов.

Красная стена и золотая крыша дворца виднелись над розовым морем цветущих азалий.

Барон Гро излагал свои намерения. Здесь в будущем произойдет перестройка. Придется снести Ван Хай Лоу со всей его глупой роскошью.

— Здесь мы воздвигнем величественное здание кафедрального собора во имя господа нашего. А в застенном Тяньцзине появится торгующий всеми товарами Европы роскошный Маленький Париж.

Не первый раз барон Гро намекал на свое желание утвердить влияние Франции на севере Китая. Тяньцзинь для этого был подходящим местом. Французы, как бы не задевая интересов союзников, избирали для своей торговой и религиозной деятельности Тяньцзинь, перенося свою экспансию на север. Барон Гро, впрочем, вполне признавая, что на юге Китая, в Гонконге и его окрестностях, англичане создали особую зону, где они эксплуатируют по меньшей мере тридцать миллионов китайцев, тем не менее там же желал снести прочь ямынь поверженного Е и воздвигнуть на его фундаменте еще один величественный собор на деньги, которые получит Франция от китайской контрибуции и частично поделится с католической церковью. Отдавая пальму первенства британцам на Жемчужной, в дельте Кантонской реки, у Тигровой пасти и во всех портах юга. Сегодня подписание договора!

Сегодня начинается!

Час настал. Войска выстроились на набережной. Прибыл со свитой Элгин. Заиграл хор музыкантов. По набережной покатилось «Хур-рей!..»

На Хай Хэ сплошная линия военных кораблей. На мачтах флаги государств всего мира. За исключением России.

На набережной Хай Хэ сплошные сверкающие штыки. Сверкание шапок медных. Белизна соломенных шлемов. Миллион праздничных китайцев заполнили улицы, крыши, лодки, мосты. У многих в руках флажки, хлопушки, бумажные змеи и драконы, идет продажа пирожков и всякой снеди.

«Может быть, так и лучше? — подумал Джеймс, когда выходил из дворца. — Ведь временами, когда я погружаюсь в дела, то не помню Энн. Я чиновник более чем человек. Я не поэт и не художник, которому всегда кажется, что он влюблен первый раз в жизни. Впрочем, я забываю даже коллекции наших элгинских мраморов».

Кто поверит, что при начале торжества посол державы-победительницы помнит свою возлюбленную, с которой намеревался бежать в Австралию… И терзается от молодого офицера побежденной державы. Он чем-то похож на Энн! Из ревности и эгоизма Джеймс становится пылок. Как бы ни взывала молодость к своим правам.

А жена спрашивает, почему он не пишет, ей все сочувствуют, близкие в тревоге. Ее частый гость кузен Тимоти. Он холост.

Нет, Элгин владеет собой, умеет взять себя в руки, он не думает об Энн. Сам виноват.

Мановением руки Элгин привел в движение полки.

Торжественный марш начался.

Тем временем русские и американцы заполнили всю террасу второго этажа дома Ханя, наблюдая за шествием.

Впереди шагал английский полк в красных мундирах и в белых соломенных шлемах. Солдаты шли вольным шагом. Все вооружены штуцерами. Впереди полка оркестр музыкантов.

В богатых носилках дюжие китайцы несли на плечах лорда Элгина, за ним плыл в таком же паланкине адмирал Сеймур. И дальше целая вереница из тридцати носилок. Шествие двигалось по набережной в южную часть Тяньцзиня в кумирню Хай Гуань Сы.

В этой роскошной кумирне Путятин уже подписал! Имя его загремит в парламенте… В газетах столиц Европы.

Над красной крышей двухэтажного дома Ханя полоскались посольский флаг Путятина и американское звездное знамя.

Паланкин посла подплывал под балкон. Вокруг Элгина, сверкая на солнце оружием, золотыми эполетами и шитьем, шагало не менее сотни британских офицеров.

Элгин одет просто, в темном сюртуке.

— По-пасторски. — заметил Путятин без зла и язвительности.

— Да. — согласился посол Рид.

«Доблестный американец расхаживал по балкону с безотлучной зрительной трубой, как на вахте», — записал в этот день отец Палладий.

Замечено, что среди поднятых флагов нет на мачтах русского. Ну, что же. Путятина не удивишь. Он закален.

За вереницей носилок, замыкая шествие, маршировал вольным шагом еще один пехотный полк в красных мундирах. А дальше хлынули огромные толпы любопытных китайцев.

В полдень началась процессия французов. Они также промаршировали в храм Хай Гуань Сы для подписания своего договора.

У Путятина гвоздем в голове сидела благодарность Бяня, прибывшего с благодарственным письмом от Гуй Ляна и Хуа Шаня.

Гуй Лян почтительно благодарил Путятина за его помощь.

Что он подразумевает?

«За то, что благодаря вашим заботам и посредничеству Элгин убрал из договора два самых спорных пункта…» О-о!

«Позор! Высмеяли и унизили меня. Ничего не убрал Элгин. И за это они меня благодарили. Может ли быть укор жесточе и горше? И для меня, и для них».

У Путятина есть в запасе кое-что. Цыплят по осени считают.

Путятин в свою очередь очень и очень благодарил и передавал самые наилучшие пожелания.

А в городе праздник. Мир заключен. Торговля идет вовсю.

У союзников ликование. На кораблях играет музыка. Пришлось писать поздравительные письма. Получать извещения от своих приятелей — союзных послов.

Элгин добросовестно подготовил со своими чиновниками предлиннейший договор, во многих пунктах которого перечислялись многочисленные новые обязанности китайского правительства. Но только не убрано два пункта, а наоборот, добавлено новых тягот. За все расходы по снаряжению флота и по его стоянке в заливе Печили, по убыткам войны придется расплачиваться китайскому правительству. Поначалу в проекте у Элгина не значилось распространение христианства. Не упоминалось ни слова. «Дело не мое, я не католик», — говорил Путятину сэр Джеймс.

В заключенном договоре все есть.

Право торговли по всей стране. Право плавания по рекам. Право держать послов в Пекине. И это последнее право распространяется на все государства, которые того пожелают.

Ну как тут не поздравишь! Тут и Путятину, и Риду пришлось диктовать у себя в кабинетах поздравительные письма. С припиской «искренне» и с личной подписью. И пошло, и поехало. И сразу не уберешься отсюда. Всему свое время.

Хорошо, что нет тут Сибирцева.

Элгину понравился, хотя, кажется, лично ему этот молодой человек наносил грубую рану…

Глава 20

Все так переменилось, что на улице Алексей запутался, он не узнавал места. Ему казалось, что особняк Вунга должен быть где-то здесь. Но тут трехэтажный дом, построенный в лондонском стиле, с балконами и колоннадами по этажам и с куполами надстроек в черепице. Новый англо-китайский банк, видимо, это и есть банк Вунга.

Сибирцев обращался к индусу-полицейскому в чалме и мундире, тот взглянул на него с подозрением и послал с перекрестка в эту сторону.

— Где же усадьба мистера Вунга? — обратился Сибирцев к приличному на вид китайцу маленького роста в белой шелковой кофте, шляпе и с косой. — Как туда пройти? Туда, где дом, сад и оранжереи.

Китаец испугался. Почему бы, однако, сегодня всех настораживают вопросы Сибирцева о местожительстве Вунга? Может быть, это секрет, богатейший деятель колонии и глава китайской общины живет в постоянной опасности, и китайцы не сообщают о нем неизвестным. Зачем какому-то иностранцу, явно не жителю Гонконга, понадобилась усадьба Вунга? Если у этого европейца есть связи в городе, почему бы ему не обратиться к своим знакомым?

Нетрудно догадаться: с ростом богатств грабителей в колонии стало больше. Тут всегда крали детей и членов семейств или даже самих отцов-богачей и прятали их как заложников в трущобах китайских кварталов, требуя выкупы. Среди пиратов и вымогателей, как всем известно, немало европейцев. В свое время генерал-губернатор Кантона Е не брезговал подобным бизнесом и добывал деньги себе и казне, держа в заложниках семьи гонконгских компрадоров.

По случаю праздника банк закрыт. Нелепо обращаться с расспросами в магазины: там еще сильней напугаются. Полицейского под рукой нет, хотя у банка должен дежурить. Алексей извинился и еще раз повторил свой вопрос, обращаясь к китайскому джентльмену.

Китаец отпрянул, лицо его задергалось, его забило как в лихорадке, он озирался по сторонам, словно желая позвать на помощь. Но никто не обращал внимания, люди шли по тротуару, по улице проплывали паланкины, пробегали входившие в моду рикши, изредка появлялись экипажи европейцев и арабов. Разносчики-торговцы, быстро неся на плечах тяжелые корзины, кричали, зазывая покупателей, и только усмехались, замечая на ходу странных собеседников.

Появился высокий китаец со зверским выражением лица, осмотрел Алексея с ног до головы. Маленький китайский джентльмен, ободренный присутствием свидетеля, с которым он, видно, был знаком, закричал, хватая Алексея за руку, но тут же получил шлепок по запястью и вдобавок пощечину. Еще один китаец огромного роста вынырнул из толпы. Началось объяснение.

Подъехала коляска. Юная леди сошла, направляясь в магазин фарфоровых изделий, которыми тесно уставлены были витрины. Она приостановилась, завидя уличную сцену.

Видя, что незнакомец чувствует себя уверенно и при этом дерется, китайцы переминались в нерешительности.

— В чем дело? — подходя, спросила юная леди.

Она в шляпке с цветами и в чесучовом костюме цвета соломы и дюн. Ее коляска отъехала.

Маленький джентльмен с худосочной физиономией и оба рослых китайца переглянулись.

Леди что-то сказала им по-китайски, и достопочтенный джентльмен, подхватив полы халата, опрометью кинулся бежать прочь. Собравшаяся толпа китайцев тут же исчезла, словно их ветром сдуло.

— Им показались странными ваши вопросы, как, вероятно, вы уже поняли сами. Вы могли попасть в недостойное положение. Вы не могли добиться толку потому, что были необычайно вежливы и это показалось подозрительным. Что вам надо? Спросите меня. Это я вам скажу! Отделение банка Вунга? Вот оно, по праздникам полицейский должен дежурить у подъезда, но он куда-то спрятался от жары.

Алексей остолбенел. Казалось, находчивость изменила ему, и он не мог подобрать слов для нужной формы благодарности.

— Эу! — воскликнула леди. — Теперь вы видите? Поняли? Помните, что у банка Вунга всегда собираются преступники под видом приличных господ и завязывают знакомства. Вы могли попасть в их руки. Но китаец сам заподозрил вас. Они могли бы увести и зарезать вас, но сначала им надо было что-то узнать… Вы поняли?

— Да. Благодарю вас.

— Это все? Все, что вам надо? Благодарю вас, — сказала леди и пошла в магазин.

— Извините! — закричал Алексей.

— Что еще? — высокомерно взглянула на него юная леди.

— Вы не узнаете меня? Энн!

— Почему вы думаете, что я вас не узнаю? Вы видите, как переменился Гонконг, там, где были маленькие особняки, построены новые здания…

Алексею казалось, что он попал впросак, опозорился.

— Я ждала вас, Алексей, — с затруднением произнесла она довольно внятно по-русски. — Я не могла не ждать вас, на это были причины, хотя временами теряла себя и впадала в отчаяние. — Она неожиданно взорвалась слезами. — Я всегда знала, что так будет и что вы найдете меня. Богач Вунг! Вы никогда не лгали мне, признайтесь, зачем вы искали его? Почему вы не расспросили обо всем своего друга банкира Сайлеса Берроуза? Зачем вы ловили случайных прохожих, как бездомный?

Сквозь слезы Энн говорила все горячей, теряя самообладание:

— Вунг никогда не был пиратом. Он из семьи старых аристократов времен династии Мингов. Слух о своей прежней профессии он пустил сам, чтобы ему верили и его страшились. Если бы я не узнала вас, я не отпустила бы возницу. Почему вы думаете, что я вас не узнаю? Как можно не узнать человека, которого я ждала два года и была сама не своя от мысли, что когда-то встречалась с ним. На расстоянии все чувствуется особенно. Каждый вечер, ворочаясь с боку на бок, я вспоминала встречи и представляла вас несчастным.

Прохожие и проезжавшие в экипажах замечали, что хорошенькая знатная леди, известная всей колонии учительница, расплакалась на улице. Но с ней достойный молодой человек, очевидно, ее брат, возвратившийся из далекой экспедиции, очень похожий на нее лицом, она повествует ему о своем горе и находит поддержку. Трогательно: значит, у аристократов свои несчастья, как у всех людей, даже в семье губернатора.

Все делали вид, что не обращают внимания. Правила хорошего поведения и достойного тона одинаковы у индусов, китайцев и выходцев из Европы.

— Вы встречали Вунга в море?

— Да.

— И он уверял вас в чем-нибудь?

— Ни слова…

— Так знаете ли вы, что вы связаны с семьей Вунга родственными, кровными связями?

— Я? — Алексей удивился. Он начинал о чем-то догадываться.

— Да! В семье китайского магната воспитывается ваш и мой сын, который оказался брошенным всеми. Но Вунг, если он не аристократ, а пират, остается благородным и преданным рыцарем. Вот куда пришлось отдать ребенка. Ваш сын не от японки. Японки не англичанки. Они не лицемерны, их отцы выручают дочерей и внуков, в то время как английские отцы сочиняют трактаты о нравственности и политической экономии. А японцы растят детей. И они обгонят мир глупых западных догматиков либерализма. Я была в Японии из-за вас, я многое поняла там. Японцы не англичане. Каждого ребенка, рожденного японкой, тем более от европейца, они считают своим народным богатством и никому не отдадут. Они не лицемерны и смотрят правде в глаза. Только европейцы так жестоки в своем благочестии. Вы… поняли?

— Да.

— Вы мой муж! Я ваша жена, у нас семья.

«Не пора ли мужчиною стать?» — пришла на ум знакомая фраза.

— Хотя мы еще не в законе…

— Какая чушь! — воскликнула Энн.

Сибирцев чувствовал, что надо открывать лицо, подымать забрало и отвечать за себя, защищая Энн, семью, долг.

— Что делать? Вы это знаете. — Энн быстро и с гордостью взглянула в его глаза. — Вы всегда сильны! Вы все исполняете до конца. Я верю вам.

А милая Вера сказала: «Ты, Алеша, — Обломов».

— Я должна поговорить с вами. Остановите коляску… Сядьте со мной в экипаж, остановите китайца.

Кеб доставил их к изгороди за деревьями. Энн повела Алексея в парк епископа как в свой собственный для приведения чувств в порядок. Ушли в аллею японских кипарисников. В конце ее большая деревянная скамья.

— Сколько раз мысленно я бросала себя в объятия авантюр. Но библия чувств грозила мне гибелью за разрушение своих же идеалов. Вы видите?

— Да.

— А что мне оставалось в наказание за грехи!

— Я искал банк и дом Вунга не из желания отдать долги или занять. Вунг единственный, у кого я мог узнать про вас, где вы, что с вами.

— Я это знаю. Вы не осмелились заговорить с ним при встрече в море…

— У Сайлеса я не мог спросить про вас по многим причинам.

— С мужчинами вы говорите только о своем бизнесе. Может быть, вы последний пират китайских морей? Потом я открою вам свою тайну и что посол королевы сказал мне.

— Если адмирал не согласится и откажет, то я оставлю службу. Я найду выход. Да. Я увезу тебя и моего сына в Австралию.

Милое лицо Энн сжалось в отвратительную гримасу.

— Только не в Австралию! — закричала она. — В Японии я узнала о вас все, хотя вы и там были честны и не скрывали от меня… но…

— В Штаты, в Новую Зеландию! В Россию мы возвратимся, когда там переменятся законы.

— Это ваш корабль? — спросила Энн, кивая на бухту, где на рейде виднелся «Стрелец».

— Энн, любите ли вы меня?

— Кто же любит своего мужа! Зачем вам знать! Что вы делаете, не целуйте меня, здесь же святое место… идемте отсюда. Вы хотите видеть своего сына?

— Я уже видел его! — закричал Сибирцев.

— Где?

Когда корабль бросил якорь в гавани Гонконга, Пушкин и Сибирцев отправились к капитану над портом. Выйдя из управления, они решили пройтись по новому бульвару над морем, соблазнившись цветочными аллеями и линиями магазинов по другую сторону улицы.

«В этом месте, пожалуйста, держите своих собак на поводках», — бросилась в глаза надпись у грядки пышных кустов с разноцветными азалиями. Тут же росли цветы мар пацифико — Алексей видел их в Японии. Название означает — тихий океан.

Рослая китаянка с белоснежным лицом и яркими губами, сама в расцвете молодости, что-то объясняла гулявшим с ней двум маленьким мальчикам. Офицеры невольно остановились, залюбовавшись живописной группой и молодой счастливой матерью. За грядкой азалий находился ее телохранитель. Он доброжелательно поглядывал на моряков иностранного флота, приостановившихся у подзащитных.

Вдруг кто-то тронул Сибирцева за руку. Алексей вздрогнул от неожиданности, прикосновение было нежным и ласковым. Около него стоял русый мальчик, прильнув лицом к его руке. Двое его братьев были вылитыми китайцами, а он — белокурый со светлыми глазами…

— Как тебя зовут?

Мальчик не понимал по-английски. У Алексея сердце облилось кровью. Откуда он и что с ним будет, если когда-нибудь начнется резня европейцев? Вспомнилось, как свирепый коммодор Эллиот говорил про своего сына от китаянки: «Из-за него мне не дают адмирала».

Мать смотрела на Сибирцева, улыбаясь. Он спросил мальчика по-китайски.

— Папа! — ласкаясь щекой о руку, сказал мальчик.

Офицеры почтительно простились. Мальчик пошел за ними. Китаянка подбежала, извинилась и взяла мальчика на руки. Он не плакал.

— Я подумал, что охотно взял бы его к себе. Ни по-французски, ни по-английски он не говорит. Только по-китайски. «Он — китаец», — сказала мать.

…Алексей вспомнил мистера Вунга, встречу в море и рассказы, что у Эдуарда Вунга растет белокурый мальчик, любимый внук Вунга-старшего, что отец им так мало озабочен… Все время занят политикой.

— Я понял, что это мальчик из семьи Вунга. Я только от вас узнал, что это мой сын.

— Идемте.

— Куда же? — спросил Алексей.

— Не здесь же. — оглядела она вершину готического храма. — Я и так отдала жизнь церкви и нравственности. Там твой корабль? — повторила она, показывая на гавань.

— Да.

— В Японии в храме Гёкусенди, где вы жили, я читала манускрипт, написанный китайскими иероглифами священником храма о первых американках, приехавших со своими мужьями в их страну. Американцы продавали виски и разные товары. В рукописи упоминается твое имя, Алексей, как ты танцевал с американками, а с одной из них, самой молоденькой, после танцев на балу в храме выходил в сад и целовал ее среди цветущих грядок адисая. Японские шпионы все видели и подсчитали, сколько раз и как, и летописец-священник внес это в свою рукопись. Постепенно вы соблазняли ее. Вы не думайте, что я была вне себя от ревности, но я знаю, в какое бешенство впала Оюки, узнав про все. Но я поблагодарила мастера слова — священника, а Оюки забеременела от ревности. А я не могла уже вторично забеременеть, тебя не было, я вернулась в Гонконг. Город стал пуст для меня… Но ты не знаешь, как твоя южноамериканская любовница опозорила себя. Вся Япония смеялась. Об этом есть в японской рукописной летописи храма, где ты жил и где вам вместе с американцами разрешено было устроить ночной бал.

В Японии я все узнала о тебе. Вы были честны и не скрывали ничего. Я прочла о первых американках, как они остались одни в храме вместе с вами, когда их мужья после бала отправились отвозить ваших товарищей на Камчатку. Американки очень беспокоились о судьбе своих мужей. Что же произошло дальше? Белокурая южноамериканская любовница поступила с тобой, как у них принято в Штатах. Да, об этом есть в японской рукописной энциклопедии. Священник пишет. «Ансей седьмого года. 1855 году по европейскому летосчислению в год быка… Кажется, в час лебедя, — я помню наизусть, — прибыл из России корабль, на котором возвратились мужья американок. Японки никогда бы не позволили себе ничего подобного» — так пишет наставник. «Американки не стали ожидать мужей, сидя дома, они бросили своих детей на руки японок и китайца-слуги и помчались в шлюпке к мужьям». Мало этого! Они при всех, при всей Японии и Америке обнимали мужей, рыдая и крича от счастья, и тут же показывали им подарки, полученные от русских. А испано-американка, блондинка, с которой ты танцевал, обхватила при всех своего мужа за шею и увела его в каюту и заперлась с ним на ключ. И так же поступили остальные американки. Все увели своих мужей по каютам, и все закрылись на ключ. Это позорно и стыдно для Японии. Но это так естественно для Америки. Но, как замечал священник, все происходящее восхитило всех японок, и они осуждали американок, но тихо бормотали: «Это великолепно!» — и шли кланяться низко и покорно служить своим мужьям. Я так много говорю! Но суть в том, что я не могу не сказать, что вы мой муж. Есть ли у тебя на корабле своя отдельная каюта или ты как французские лейтенанты, которые просят своих товарищей убраться на время?

Они вышли из епископского парка и спустились по каменной лестнице. Вид улицы и движения отрезвлял Алексея. В этом деловом котле отовсюду слышались голоса, призывавшие его к немедленным и решительным действиям, страсть ослабевала и глохла.

Новый вид коляски с запряженным в нее человеком входил в моду, заменяя громоздкие и медлительные паланкины. Говорят, что это завезено из Японии, где эксплуатация носильщиков искусней и рациональней и приносит больше пользы.

На «Стрельце» Энн и Алексея ждали. Молодые офицеры торжественно их встретили. Им поднесли цветы. В честь молодых устроили в кают-компании в складчину прекрасный вечер. Это была помолвка.

Все офицеры либо знали, либо догадывались о секрете Алексея, но, сохраняя деликатность, никогда не задевали в разговорах с ним темы его личной жизни. А он сам себе показался подлым: скрывал от себя то, что для всех было ясно. Его судьба очевидна, и путь предначертан. А он еще так колебался.

Теперь настало время пойти на риск. На риск шла Энн. На не меньший риск шли все его благородные товарищи, как бы сплотившие офицерский строй в защиту Алексея и Энн. Они готовы были отвечать за свои поступки. Честь мундира превыше всего.

В фуражках с белыми чехлами и в белых рубашках с погонами, с букетами цветов они на вельботе доставили дочь губернатора колонии к ее особняку и ждали Алексея, поднявшегося по ступеням, чтобы попрощаться с невестой в дверях.

На другой день Энн говорила Алексею:

— Вас не испугало вчера мое желание средь бела дня отправиться на ваш пароход и запереться на ключ в вашей каюте? Нет? Неужели вы так подумали обо мне? Вы ответите мне, что это был взрыв чувства, выраженного мной. Да, но я ни на миг не сомневалась в вашем самообладании и в том, что ваши друзья достойные офицеры и примут нас с честью и благородством. Но я женщина, я любопытна, а любопытство форма женской храбрости, и я желала убедиться в этом. You see? Я верила тебе и лишь еще раз убедилась…

Алексей и Энн отправились к Вунгу.

— Папа! Папа! — увидя Алексея, сказал белобрысый мальчик.

— Ах, такой непослушный! — воскликнул Вунг. — Он всех европейцев так зовет, не думайте, что вы папа. Его папа — мой сын Эдуард. А с его мамой вы уже знакомы… Госпожа Фань шикарная дама. Какая яркая представительница китайско-американского будущего.

Вунг, как всегда, обнаружил артистические способности. Он притворялся со всем китайским остроумием, показывая, что к разговору на деликатную тему и к открытию истин должен переходить не он. Он обязался свято хранить тайну и данную клятву исполнял честно.

— Да, — продолжал Вунг, — он всех европейцев зовет «папа». А они иногда пугаются. Что страшного могут произнести уста маленького мальчика? А его отец невнимателен, не видит его годами.

Энн холодно встретила маленького мальчика, удивительно похожего на Алексея. Почувствовалось, что скульптор, создатель этой живой натуры, вложил в свое создание все силы и страдания. Энн как страстный художник вылепила его со всей любовью к Алексею, по его образу и подобию.

Целый мир горячей любви, спрятанной под холодностью, прочитывался Алексеем в ее лице. Слов и не надо.

Вунг заплакал. Мальчик был спокоен и доверчив, держа Алексея за руку, потом отпустил ее и стал играть у его ног, словно чувствуя, что обрел отца.

Вунг понял все с полуслова, и объясняться долго не пришлось. Казалось, в этом богатом, изобилующем произведениями искусства и новейшими техническими приборами доме китайца жизнь текла как обычно.

Энн и китайские дамы удалились во внутренний двор, а мужчины, как принято в хорошем обществе, поговорили о политике.

— Вы про любовь, а старый Вунг про общественное развитие!

Вунг уверял, что китайцы проходят в Гонконге хорошую школу и спустя многие годы больше сделают для Китая, чем богдыхан и тайпины.

— Гонконг! Мы не предатели! Мы — ханьчжи! Ханьские люди! Китай будущего здесь, в Гонконге. Гонконг — это маленький слиток золота, такой тяжелый, что со временем он притянет маньчжурскую империю.

А про Энн и Алексея старый Вунг все знал. Как они вчера искали его дом и встретились. Как отправились на корабль, как их там ждали и встретили массой букетов. Все это было похоже на свадьбу.

Вечер Алексей проводил наедине с Мусиным-Пушкиным.

— Ну и крепкий же вы орешек, Алексей Николаевич! — сказал ему Александр Сергеевич. — Поздравляю вас. Если бы вам не было так больно расставаться с ней три года тому назад, то вы бы и холерой не заболели на переходе из Гонконга. Видно было, как вы тогда ослабли, пали духом, какая безнадежность охватила вас.

Сибирцев не просил заступничества. Ясно, что Пушкин возьмет на себя честь переговоров с Путятиным, когда наш посол по пути в Петербург появится в Гонконге. Архимандрит, кажется, тоже все понял и сочувствует Алексей должен немедленно спасать Энн и сына.

Глава 21

Путятин, сидя в готическом кресле с высокой спинкой, на которой резные острия как шпильки башен, сказал епископу Джонсону, что смолоду обрек себя на послушание, вечный пост и намерен был принять монашество.

У Джонсона в жизни бывали встречи с самыми необычайными людьми; попадались разные оригиналы. Но тут русский адмирал, военный, льющий кровь в боях, претендует на роль духовной особы. Речь его безупречна, строем мыслей и выбором слов он не производит впечатления иностранца. Путятин объяснил, как дал зарок богу пойти в монастырь, если оправится, когда умирал, но не умер, исцелился, в монахи не пошел, спустя годы получил адмирала, обрек себя на молитвы и добрые дела и является к Джонсону, как можно подозревать, как к коллеге.

При этом он неожиданно добавил, что молодой государь в России искореняет пороки бюрократии.

Епископ Джонсон сказал, что читал Гоголя и что взяточничество в России ничтожно. Врачу дарят гуся к празднику, а судье щенка; пустячные взаимные услуги осуждаются как преступления, этим общество обрекается на застой. Надо знать размеры взяток в Западной Европе и в Азии.

— Россия еще отстала в пороках! — утешительно отдал епископ должное патриархальной честности русского народа. Его лицо как лик с иконы, вокруг головы нимб сияет из тропических лучей солнца, пробившихся через витраж стрельчатого окна.

Джонсон быстро понял, в чем дело. С упоминаниями о возрождении России речь пошла о счастье молодых людей, о спасении их душ. Джонсон вполне согласен содействовать. Джонсон все видел и все знает. Поначалу очень мило увлечение посла Элгина дочерью Боуринга. Но потом могла возникнуть угроза катастрофы, хотя Элгин никого в подробности не посвящал и вообще никому и ничего не говорил. Скандал мог разразиться. Небывалый скандал на всю колонию, мало — на всю империю и на весь мир, со следами, которые поведут в историю. Элгина надо было выручать. Он сходит с ума. Могущественные дубы ломаются сразу. До сих пор у епископа был свой план. Но тут навертывался удобный выход.

Когда в гонконгскую бухту из Шанхая пришел пароход «Америка» под флагом русского посла адмирала Путятина, якорь по указанию английского лоцмана отдали на почетной стоянке, не занимая места у причала, на рейде вблизи берега, напротив самой роскошной части города Виктория, так что боковые иллюминаторы рубки стекло в стекло смотрелись с белой громадой губернаторского дворца на горной террасе сопки. Как знал Путятин. Джон Боуринг больше уже не губернатор колонии, а новый губернатор еще не прибыл. Самого сэра Джона только что видел Евфимий Васильевич в Шанхае, встречался с ним любезно и толковал с ним по душам. Боуринг еще более месяца пробудет в Шанхае, он изучает там нравственную теорию тайпинов и собирает сведения о личности Хуна, их короля и бога, по тем печатным изданиям, которые распространяются самими повстанцами. После этого на короткий срок сэр Джон отправится в Японию. Перед тем как покинуть колонию навсегда, желает побывать в этой стране, северный остров которой еще недавно желал занять под английскую колонию. Он в 56-м году признался в этом американскому консулу Харрису, ища в нем союзника, а Харрис пил с нашим капитаном Посьетом и в благодарность за подаренную ему шлюпку выложил секрет. Посьет, возвратившись в Петербург, доложил Горчакову. Путятин узнал от него же.

С крепостей Гонконга загрохотали салюты в честь посла императорской России. Путятин принял почести местных властей. На другой день он нанес визиты высоким чиновникам, заменявшим Боуринга и главнокомандующего.

В тот же вечер Сибирцев получил доступ к послу и открылся ему вполне. Командир корвета «Стрелец» Пушкин о том же деле успел поговорить с архимандритом Аввакумом. Путятин узнал суть дела от своего духовника, был готов к встрече с Сибирцевым и выслушал его терпеливо.

Канитель предстояла невероятная. Надо пройти по целой лестнице разрешений, как по качающемуся штормтрапу на борт огромнейшего корабля. До самого царя!

Есть законы божеские, а есть государственные, которые всюду свои. Но ведь есть и нелепые законы. Молодой человек хочет жениться. Тайну его, может быть, знают, что сын растет в семье банкира Вунга и, вероятно, станет китайским финансистом. Евфимию Васильевичу позарез хотелось бы переженить лучших своих офицеров на англичанках. Он чувствует себя прирожденным атташе и таким останется на всю жизнь. А военно-морской представитель заинтересован в подобных браках.

Путятин несколько раз перетолковал с отцом Аввакумом.

— А благословение родителей? — спросил Путятин у Алексея.

— Отец с матерью разрешили, они все знают, — засвидетельствовал Мусин-Пушкин.

Евфимия Васильевича подмывало закричать на него: «Перед строем завтра сорву погоны и разжалую в рядовые! Пока идите с богом с глаз долой, я не хочу вас видеть…»

Законов Российской империи много, даже слишком, как в каждом государстве, где мало порядка и нет надобности его устанавливать. Есть закон о правах адмирала и командующего в далеких плаваниях. Сейчас государь отменяет крепостное право и все устаревшие законы, и я, волей бога, ниспровергну ненужные мне помехи и поступлю по здравому смыслу. Не хочу быть крепостником. Разве я не жил в демократических парламентских странах? Да там бюрократия страшней нашей. С нашим бюрократом хоть можно жить. Всегда можно уговориться в обход любых законов по-свойски.

Путятин предназначил в подарок Джонсону соболью шубу. Определена была в числе других подарков для богдыхана, но случая передать не представилось. Оставлять ее до будущего года, когда наше посольство поедет в Пекин, негде, да и нельзя. Если взять с собой такую шубу в Петербург обратно? А если ее моль съест?

Поначалу съездил к Джонсону архимандрит Аввакум. Речь шла о том, как усыновить Сибирцеву собственного ребенка, росшего под видом китайчонка, взять его из семьи Вунга. Теперь у епископа Путятин. Говорили о строгом соблюдении всех законов церкви, администрации и государства при разрешении, казалось бы, наипростейшего, а по сути, наитруднейшего дела. После этой встречи епископу доставили меховую шубу на соболях, которая в Лондоне затмила бы все самые драгоценные изделия в модных магазинах на Риджент-стрит. Нет равной в целом мире по подбору шкурок; это делают татары в Казани. В Гонконге ее носить нельзя, только если перед зеркалом наденешь. Если бы Путятина пустили в Пекин и состоялась бы встреча с Сыном Неба… А императору Китая Евфимий Васильевич еще не такие подарки поднесет.

Адмирал и офицеры парохода «Америка» устроили прием в честь невесты. Она прибыла со своим братом, с его женой и с тремя подругами, миловидными молоденькими барышнями, как потом оказалось, учительницами школ для детей туземцев.

Путятин сидел во главе стола. Он был искренен, почтителен и любезен с Энн, понравился ее брату, золовке и подругам. Вспомнил время, когда сам, еще молодым офицером, женился на такой же молоденькой англичанке, которая еще в те годы выказывала свою самостоятельность. «Смотри, прижмет она тебя со временем», — сказал Евфимию его дядя перед свадьбой.

Евфимий Васильевич познакомился с Энн еще в прошлом году, когда на приеме у Боуринга сэр Джон представлял ему своих дочерей. Нет сомнения, что она прелестная, умная особа, и Путятин старался не обнаружить перед ней своей озабоченности, как она досаждает ему.

Энн владеет собой, не подает виду, что взяла Алешу в руки; весела и сидит рядом с ним счастливая, кажется безмятежной и уверенной в будущем. Сибирцев молча сияет, как маков цвет. Но должен бы понимать, что ему-то рано радоваться!

Хорошенькие англичанки, как оказалось, не говорили по-французски, и разговор за столом не клеился, но воодушевление было всеобщим и во внимании гостьям никто не отказывал. Всеобщая радость была так велика и сами англичанки были так довольны, что Путятину стало стыдно за себя, что сидит здесь, как сухой законник, старый тиран, заедающий жизни молодые, и он мысленно просил прощения у бога за свои грехи и обещал ему, что пособит Энн и Сибирцеву, несмотря на их грехи и обманы. Когда-то и где-то, бывая в Гонконге в прошлые годы, слыхал он от кого-то, будто бы Боуринг по какому-то случаю сказал про Энн с грубостью: «Это не моя дочь. У меня есть свои дети…»

Евфимий Васильевич решил, что ему надо убираться вовремя, тем более что явился по приглашению банкир Сай-лес Берроуз и придал много жара всеобщему оживлению. Сайлес говорил со всеми и на всех языках, и на всех неправильно, но понять можно: ему прощалось. Посьет хлопотал для него орден, но государь Александр отказал. Сайлес обиделся, может быть, зная, в какую заслугу ставят ему постоянную готовность оказывать денежные услуги наши капитаны кораблей и господа офицеры.

Сайлес благодарил Сибирцева. Китайские коммерсанты разорили Сайлеса в наказание за вмешательство не в свои дела, в политику. Сибирцев в Лондоне у Ротшильда помянул про Сайлеса. Этого оказалось достаточно. Ротшильд предоставил Сайлесу кредит, и теперь гонконгский банкир неимоверно разбогател.

Отец Сайлеса в Гамбурге с детства знал семью Браунов, у главы которой на вывеске ростовщической конторы изображен был красный щит, откуда и пошла фамилия Рот Шильд.

…Адмирал послал письмо Боурингу в Шанхай. Просил руки его дочери для своего офицера.

— В английской церкви нет исповедей, нет монастырей и монашества. И нет монашенок. — втолковывал Путятин жениху Энн у себя в салоне. — Монашек у англичан заменяют учительницы. Они дают обет безбрачия. Иначе англичане детей учить не доверят. Ваша невеста создание кристальной чистоты. Мне лучше, чем кому-либо, понятно ее положение. Она еще и писательница, печатает статьи в журналах Эдинбурга о самых высоких нравственных идеалах и воспитании. Мисс Энн Боуринг образцовая англичанка, дочь посла и губернатора, как бы напоказ являющая высокую британскую нравственность в Китае. Посвятила себя китайским детям, растит новое поколение для нового Китая…

Путятин задумался, а Сибирцев не понимал, зачем его вызвали. У Евфимия Васильевича мысль прервалась, и только помнилась забота: сколько тут предстоит дела ему самому, епископу Джонсону и нашему архимандриту.

Можно избежать позора. Надо выбивать клин клином, закон что дышло, куда повернешь, туда и вышло. Джонсон читал Гоголя и утверждает все правильно… Путятин возьмет дело на себя и утвердит рыцарские благородные идеалы.

Алексей и Энн получили разрешение венчаться. От адмирала, который в таких далеких плаваниях обладал неограниченной властью, хотя закона переступать не должен. От архимандрита. Было согласие епископа. Британские власти всегда на все согласны, если не в ущерб торговле и королевству. Сэр Джон быстро ответил из Шанхая. Но не Путятину, а на письмо Энн. Сожалел, что не мог быть на свадьбе. Сибирцева он помнил хорошо. Знал о нем больше, чем сама Энн.

Путятина ознакомили с письмом. Прислано отцовское благословение. Хотя у англичан, по сухости их и преданности коммерции или идеалам борьбы за права человека, все не как у нас. Истинное чувство отцовства они редко обнаруживают. Путятин, прожив с ними жизнь, даже предполагал, что его у них и нет. На письмо посла ответ пришел позже.

Высшие чиновники колонии присутствовали при совершении некоторых формальностей.

Свадьбу сыграли в Макао. Для этого пароходы, яхты и парусные катера ходили между Гонконгом и Макао, а также между Макао и глубоководным портом Вампоа, гнездом янки на реке Жемчужной. Из Вампоа явилась целая компания американцев. В их числе модные дамы, знаменитая Кати, урожденная Армстронг, ныне вышедшая замуж, сделавшая блестящую партию. В позапрошлом году была еще несовершеннолетней, когда увлекла Воина Андреевича Римского-Корсакова. Воин танцевал с ней на балах в Макао и под всякими предлогами тянул отвал своего корабля, которому надлежало возвратиться в Петербург.

Алексея и Энн венчал отец Аввакум. Путятин отдал для свадебного пира и бала дворец португальского гранда, нанятый им для посольства и оплаченный щедро, несмотря на скаредность Евфимия Васильевича. Это произошло еще прежде, из разных соображений, чтобы не ударить лицом в грязь императорскому посольству на стыке интересов на шее Китая всех сошедшихся великих держав Старого и Нового Света.

На свадьбу понадобились деньги. Сайлес открыл Сибирцеву кредит. Оказалось, что Энн богата, ей завещано наследство от дальней бездетной родственницы, которым она могла распоряжаться только после выхода замуж. Прежде Энн хотела отказаться от всего в пользу благотворительности, зная, что отцы церкви склонят завещательницу к перемене условий или высудят все в свою пользу. Теперь под это наследство, получение которого еще требовало формальностей, все банки Гонконга и Макао готовы ссудить дочь бывшего губернатора. Но Энн от услуг отказалась, показывая, что надеется на мужа.

Прибыл в Макао на свадьбу на своем пароходе молодой Боуринг, старший брат Энн, зять знаменитого дожа опиумной торговли Джордина. Джон Боуринг-младший не похож на сестру. Невысокого роста, несмотря на молодость, обрел осанку и наел брюхо, нажил деньги, отрастил щетинистые усики, такие же, как у его тестя, которого китайцы называли Старая Железноголовая Крыса. Рожа у молодого Боуринга, как это говорится по-русски, просит кирпича. Облобызал нового родственника своего Алексея Сибирцева, с которым знаком давно по катаниям и скачкам времен Крымской войны и по отцовской губернаторской гостиной.

Путятин предоставлял свой дворец молодым, чтобы провели в Макао медовый месяц. Алексею — полугодовой отпуск. Отец Аввакум, не без согласия адмирала, сообщил Сибирцеву, что он представлен к награде за особые заслуги при заключении Тяньцзиньского договора.

Веселье царило в португальском дворце. Для Джона Боуринга-младшего нашлась русская водка и пришлась очень по душе. Он благодарил Алексея и опять обнимал его и целовался трижды, крест-накрест, по-русски, согласно своим представлениям.

— Очень благодарю вас…

Все так благодарили, даже обидно, словно Алексей Николаевич покупал у Великобритании залежалый товар или устаревшие машины для нашего казенного предприятия, на что у британцев нюх есть.

Путятин успокоил Алексея Николаевича, сказал, что не надо обижаться, они рады-радешеньки. Но от пьяных объятий и поцелуев молодого богача, а теперь еще и русского родственника сам адмирал деликатно и с достоинством уклонился. На что, как тот понял, ему обижаться не следует.

Для молодых приготовлена роскошная кровать в спальне дворца, из которой они после свадьбы долго вылезти не захотят. Вид из кровати через огромное роскошное окно и через тончайшие китайские занавеси прямо на древний собор. Сам Путятин оставался на пароходе «Америка», чтобы пойти в Гонконг. Корвет «Стрелец» ушел на Амур. Путятин на первом почтовом пакетботе пойдет из Гонконга в Европу. Ему предстояло со всеми договорами и документами явиться к великому князю и к генерал-адмиралу Константину в Неаполь. С окончанием войны высочайшие особы по самым важным делам принимают своих покорных слуг в европейских столицах. Только царь сидит все время в Петербурге и за всех отдувается, окруженный блестящей и геройской гвардией и бюрократами. Попадется ли Путятин в их когти?

Вунга, который осчастливил молодых, не пригласили; на свадьбе не был. Посадить его за стол нельзя. Сразу все англичане и американцы поднялись бы и уехали. Да и мысли об этом быть не может.

Сын, маленький Джон, взят Алексеем и Энн из дома Вунга при слезах детей и взрослых всей семьи. Маленькая внучка старого пирата Джоли Джека горько плакала и кричала, что никогда, никогда в их семье не будет мальчика с голубыми глазами.

Через месяц после отправления Путятина из Гонконга на другом пакетботе должна отправиться семья Сибирцевых.

Муж, жена и сын привыкали друг к другу. Семейная жизнь потребовала забот и обязанностей, прежде неизвестных. Начала разгораться любовь молодых семьянинов, долго бившихся в цепях общественного порядка. Постигалась суть прекрасного и радость всех наслаждений, доступных, разрешенных богом и его законами, ради которых не надобно уходить на яхте в море или запираться на ключ в каюте. Брак был признан и православной, и англиканской церковью. Казалось бы, все узаконено и скоро будут закончены последние формальности.

Жена сэра Джона Боуринга была в метрополии. Энн получила нежное благословение матери и поздравление сестер. Одна из них с особенным характером, не она ли писала донос на Энн сэру Джеймсу во время бала на корабле?

После отбытия Путятина пароход «Америка» пойдет следом за корветом на Амур.

Епископ Джонсон, как мудрый Соломон, все разрешил, огорошил Путятина, предоставил ему документ, что в 1856 году у супругов Алексея и Энн Сибирцевых, повенчанных без разрешения командования военным пастором, родился сын, получивший в крещении имя Джон-Алексей.

Джонсон сказал, что тут нет надобности отвлекаться от подлинной сути дела. Выдан документ мальчику, сыну Алексея Сибирцева и Энн Сибирцевой. Выдан взамен утерянного, которого, может быть, и не было.

Путятин подумал, что такого слона, как Джонсон, отвлекать от взятого им направления опасно. Вот таковы мы, адмирал и епископ, святой любви ради. Но что же получается? Ребенок у Сибирцевых родился в 1856 году, а по нашим документам свадьба родителей состоялась в пятьдесят восьмом.

Джонсон сказал, что все остальное должна взять на себя православная церковь. Англиканская церковь всегда искала контактов с русской православной. Теперь для ребенка на руках у родителей будет подлинник, а копия предоставляется командованию Российского флота. Это ясно.

— Да.

Джонсон просил, чтобы молодые приехали к нему в Гонконг и побыли его гостями. Сказал, что давно знает Энн, она росла на его глазах.

Путятин приехал на «Америку» злой и мысленно вызвал Алексея Николаевича. «Вот вы в мечтах и рветесь в небеса из чувства любви от счастья, а я послан в Китай вести с богдыханом переговоры о границах. А что получается, чем я занимаюсь, о чем веду переговоры и с кем?» Все документы, действительные в Гонконге, могли быть отвергнуты в Петербурге. Какой там от них толк? Теперь уж нельзя послать Аввакума к Джонсону. Как очевидно стало еще в Тяньцзине, духовные не могут держать язык за зубами. К царю обратится его посол и генерал-адъютант Путятин. Окончательно все будет решать Александр в Петербурге. «Что же, — спросит государь, — так получается, что они дважды венчаны? Обратиться ли в Святейший синод? Были у них подобные случаи? Или я все должен взять на себя? Как по-твоему? Говори. Путятин. Разве ты не понимаешь, о чем просишь?»

Путятин уже предупредил Сибирцева, что по прибытии в Петербург может быть награжден, а может быть, отдан под суд.

Путятин ушел на пакетботе. «Америка» отправилась в сибирские гавани, по которым так скучал капитан ее Николай Матвеевич Чихачев.

В Гонконг приехал отец Джон Боуринг и, как частное лицо, на собственной яхте, с преданными ему морскими офицерами отправился в Макао.

Как и два года тому назад, рассказывал Боуринг теперь уже своему зятю о дружбе с Карамзиным, что у того было много детей и все не похожи друг на друга. Великий писатель, представляя свое потомство, говорил: «Вот мой англичанин… а вот мой монгол…, а вот мой итальянец…» Болело ли о чем-то британское сердце лорда? Внука своего он повидал в детской и понял, что мальчик говорит только по-китайски. Потолковать с ним так и не удалось.

А Путятин день за днем, идя на корабле, винил себя во всех грехах и промахах. Элгин опозорил его. Я сам — Евфимий Васильевич — стал участником событий, в которые, если их описать, никто не поверит. Никто не примет все происшедшее в Гонконге иначе как карикатуру. Ну что же. Они про нас сочиняют, а мы про них. Жена с мужем, брат с братом и то бывают несогласны.

А это не карикатура, что они из меня в Тяньцзине сделали?

Глава 22

Перед походом на Янцзы эскадра стояла в Шанхае и снаряжалась. Собирались сведения о том, что происходит на реке и на территориях, находящихся под властью мятежного правительства, как идет гражданская война. О противостоящих друг другу флотах и армиях империалистов и тайпинов, как их называли тогда — инсургентов. Об их арсеналах, укреплениях, о путях доставки им оружия торговцами всех «наций, спасающих Китай». При этом знание китайской жизни проявили шанхайские миссионеры и капитан Смит, отправлявшийся на Янцзы вместе с Элгином.

Сэр Джеймс усвоил древнее китайское наставление полководцам — не начинай войну, пока не получишь верных сведений о силах врага, отдай последние мешки золота и серебра шпионам, этим сбережешь своих солдат и свое царство.

Фредерик Брюс, родной брат, отправился в Лондон с копией договора и со всеми документами. После некоторых колебаний сэр Джеймс решил идти на Янцзы, он желал бы встретиться с Хуном, главой Великого Тайпинского Государства, в его столице городе Нанкине на этой реке. На то были причины. В Тяньцзинь, перед уходом оттуда англичан, прибыли представители Хуна с целой делегацией. Они бесстрашно явились туда, где ненавидевшие их горожане вместе с императорской армией однажды уже разбили и почти целиком уничтожили войска тайпинов, двигавшиеся на Пекин. Теперь представители тайпинов, прибывшие в окрестности Тяньцзиня, прислали гонца к послу Англии. Под сенью Юнион Джека им гарантировалась неприкосновенность.

Переговоры происходили в Ван Хай Лоу. Они были краткими. Их вел Брюс.

Тайпины предлагали послу Англии союз в общей борьбе христиан против буддистов и сторонников всех других ложных, по их мнению, религий, опозоривших себя эксплуатацией народа. Против помещиков и мандаринов. Против иноземной династии.

Они опоздали. С представителями Пекина договор уже подписан, ожидается быстрая ратификация, и действовать надо осторожно, чтобы не испортить отношения с Китаем.

Элгин несколько колебался, прежде чем послал брата в Лондон, а сам решил идти на Янцзы, иначе поступил бы не как англичанин. Это решение вносило некоторый порядок в его мятежную душевную жизнь, которая становилась все тяжелее, ее приходилось тщательно скрывать. Этот восстановленный порядок, которому приходилось следовать, лишь с новой силой вызывал потаенную боль.

Элгин пойдет на Янцзы, чтобы все выяснить и видеть своими глазами, кто такие тайпины. Он желал это знать. Свою личную судьбу он подчиняет делу. Он отдает все на руки Энн. Пусть решает сама. Пусть ее охватят укоры совести, пусть она… Опять эта злая ревность!

Хитрый Путятин, живое воплощение московских палачей… Не у него ли собачье чутье! Он же послал Сибирцева в Гонконг!

Адмирал Сеймур оставался с большим флотом в Китайском море, который теперь надо занять делом. Многие корабли пойдут в Индию и в другие колонии. Срочно расплачивались с зафрахтованными коммерческими судами и отпускали их на все четыре ветра. С послом в страну мятежных революционеров пошли испытанные моряки, жаждущие научной деятельности и авантюр.

Капитан Смит — гимнаст ума и кузнец искусных поделок железной воли. Его нос и лоб ясно вычерчены, профиль напоминает античные скульптуры. В его лице есть отблеск режущего ножа и острота тяжкого рубаки-ледокола будущего, который пока еще в чертежах. У Смита нервные пальцы, он сжимает их или держит свободно, но догадываешься, что всегда напряжен. Цепкая рука с тонкими длинными пальцами скрипача или пианиста; кулак неувесист. Поэтому Смит при необходимости бьет задержанных шпионов по лицу ногой, владея приемами китайских криминальных драк.

У Смита везде свои шпионы: китайцы-торговцы и миссионеры, через которых он собрал далеко не все, что надо. Но кое-что известно новое о мятежном движении Хуна, об устройстве его государства. Много пользы Элгину от этого молодого офицера, упоенного решением своих задач, вычисляющего, как математик. Прекрасный молодой человек, иссушающий себя ради идеала, король детективов.

В Шанхае правительственные мандарины убеждали Элгина не идти на Янцзы, приводя небезосновательные доводы. Позже, уже в реке, в ее островах и на побережьях, приятное впечатление произвели на сэра Джеймса генералы правительственного флота и армии, которая была расположена на условной линии, протянувшейся от реки на север. Ее можно назвать пограничной или фронтовой, хотя фронта не было. Постоянно происходили беспорядочные сражения, и собрана была большая сила со всего Китая. Среди боевых китайских генералов, кажется, нет самодовольных и заматерелых бюрократов, каких приходилось встречать в Кантоне и в Даго. Тут есть люди дела, привыкшие принимать самостоятельные решения. У Элгина побывал сановный молодой мандарин Ли Хун Чжан, из китайцев, о влиятельности которого приходилось слышать в Шанхае.

Ли Хун Чжан ряб и неказист, держится с достоинством.

— Путятину в Пекине больше не доверяют. — любезно сказал он. — Полагают, что Путятин — шпион. В этом вся разгадка! — И с улыбкой добавил при прощании: — Нам нельзя больше на него надеяться…

Чьим же шпионом считают его? Видимо, не русским. Это на руку лорду. Зачем это сказано?

На Янцзы рядами стояли эскадры правительственных джонок с пушками, среди которых пришлось увидеть небольшой пароход, видимо, с кем-то из нанятых европейских машинистов. Но если нанят механик-англичанин и помогает империалистам сражаться против инсургентов, то почему нельзя предложить правительству нанять за хорошие деньги целую армию добровольцев из Европы и Америки? У этих берегов Китая шляется много авантюристов, которым не удается разбогатеть, несмотря на всю решимость. Почему бы не дать им верный заработок, право воевать за деньги — право грабить не оговаривая — и дальнобойное огнестрельное оружие? Но пока еще рано, пусть Пекин к будущему году ратифицирует подписанные с нами договора.

Картинное зрелище — джонки и пароход на поверхности реки-моря, которая в тихую погоду при игре сильного солнца кажется частью сферической поверхности: выражает округлость воды и земной тверди.

Ответные доводы Элгина правительственным генералам: я подписал договор, предоставляющий нам право плавания по рекам Китая. И я иду. Ответы генералов: не идите на Янцзы, мы не можем вам гарантировать безопасности. Поэтому нельзя дозволить до тех пор, пока не подавим восстания.

Любезное прощание. Генералы сходят с флагманского корабля в свои джонки. Предупреждение сделано. Прощай, Китай, подвластный царствующей в Пекине династии. Начнется Китай, подчиненный мятежному Нанкину.

Тяжело дышали паровые машины, подымая эскадру навстречу воде и островам. Никаких признаков морских битв. На берегах поля и сады, деревни, местечки и города. Всюду виден труд земледельцев, к чему сэр Джеймс привык еще во время войны под Кантоном на островах дельты реки Жемчужной в минувшие годы.

За кого же мы? Посмотрим, что у Хуна, каков он. Пока, сам того не желая, Хун помог нам. Пришлось повидать, какие укрепления, батареи и многочисленные войска у генералов Сына Неба, составляющие многосложный заслон дальнейшему движению мятежников. Эти военные силы Китая скованы были гражданской войной с тайпинами.

Право, не следует ли нам отблагодарить Пекин и послать в помощь ему добровольцев? Может быть, это выгодней, чем разрушать сложившуюся тысячелетиями торговую систему Китая ради победы революции, глядя безучастно на грозящую империи катастрофу. Эта грандиозная авантюра помощи Пекину предусматривается не только Элгином. Она уже начата. Все готовилось само собой. Британцы прочили во главу армии наемников нашего крымского героя инженера-капитана Гордона. Американцы действовали смелей, с нашего согласия им это удобней, пусть берут авантюру века в свои руки. Но все же Хун — создатель новой христианской религии и объявляет себя нашим братом. Хотя сторонники реформ, борцы за справедливость для нас опасней традиционной слабой власти.

— Тайпины! — сказал лоцман-китаец, долго присматривавшийся к каким-то лодкам.

— Мятежники! — раздался крик матроса с мачты.

Все наверх. Бинокли и трубы наведены. Посол Элгин и рядом с ним дипломатический секретарь Лоуренс Олифант, офицеры и чиновники свиты, моряки. Все ищут. Под парусом и веслами шла джонка под флагом революции, вся в надписях: «Умрем за свободу», «Землю — народу», «Трудящиеся — хозяева мира», «Мы братья с европейцами».

Да, это тайпины. С красными флагами. Без кос. Все с длинными черными волосами, схваченными красными кусками материи. Они обязались не стричься до полной победы. Босые, они обязались до торжества свободы не носить обуви. Это гордые, убежденные люди, они создают справедливое государство. Не опасно ли иметь таких союзников? Они принесут в свой народ нравственность, готовы умереть за свободу. И не позволят нам взять Китай в наши руки. Невольно заслуживают уважения. На их джонке новая пушка, самой современной отливки, и деревянная пушка в обручах, как бочка. Такова их философия, смесь старого и нового. Старая пушка пригодна для сокрушительного, но единственного выстрела. И сами они, и их быстрый корабль, обклеенный революционными лозунгами, — живая пропаганда решимости и честности народа, который готов на самопожертвование, на установление торговли с европейцами и, как уже известно, на закупку у них пушек и оружия, даже самого дрянного и устаревшего. Тайпины в поисках поддержки. Они еще не обрели тех истин, найти которые стремится все человечество. На джонке Флаг Мира. Они знают значение белого флага.

Элгин приказал кильватерной колонне кораблей, сокращая скорость, продолжать движение вверх, несмотря на предупреждение морского патруля и на знаки комиссара джонки, что надо остановиться.

Смит на паровой шлюпке отправился на встречу с тайпином. Канонерка отстала от эскадры, охраняя его с некоторого расстояния. Река, как иногда представляется, шире моря; ведь на море нет берегов и деревень, и если нет флотилии рыбаков, качающихся на волне, то простор его кажется не так велик, как на Янцзы со множеством приманок для глаза.

Джонка комиссара, звание которого прочел Смит еще в бинокль — оно было написано на значке на вершине мачты, — щетинилась копьями и ружьями. Ястребиные глаза Смита различали в руках у морской стражи много старой дряни. Гордым, жертвующим собой революционерам европейские торговцы продавали всевозможную дрянь и хлам; ради выгоды, но за ширмой благородной идеи спасения можно обирать догола, драть с них, терпеливых, голодных, но очень сильных, не искушенных в хитростях, несведущих в изделиях арсеналов Европы.

Все это Смит знал и раньше. Тайпины бывали и в Гонконге, появлялись там поодиночке, иногда они не скрывали свои цели и убеждения, желали обучаться военному искусству, некоторые поступали служить в британские подсобные войска «отца и наставника» капитана Морисона.

Но настоящих, вооруженных до зубов революционеров, с длинными волосами и раскрашенными лицами. Смит встречал впервые.

Его объяснение: посол королевы Англии идет с флотом в столицу тайпинского государства для установления знакомства с Тайпин Ваном. Его спросили, о ком речь, к кому намерены продвигаться. Смит ответил, что эскадра движется к столице Китая, где посол мог бы встретиться с богопочитаемым Хуном. При этом капитан назвал известные ему титулы главаря мятежников.

Отвечено: Тот, к Кому намерен продвигаться посол Англии, не может быть собеседником. Невозможно знакомство с богом; комиссар намекнул, что это кощунство. К богу можно стремиться лишь для поклонения.

Смит объяснил комиссару, что во время пребывания лорда Элгина в Тяньцзине к нему явилась делегация из Нанкина, посланная по велению божественного Хун Сюэ Цюаня. С предложением провести переговоры в Нанкине.

Комиссар посмотрел на англичанина с презрением.

«Экий догматизм! Экая бюрократия!» — разочарованно подумал Элгин, когда Смит, прибывший к нему на слегка подгребавший винтами флагман, обо всем доложил. Здесь никто и ничего не знает о поисках Хуном союза с европейцами. Всюду запрет и секреты.

Капитан Смит не упоминал про мелочи. Один миг был очень опасный, его намеревались схватить и, может быть, отправить на перевоспитание, а он присматривался, как удобней прострелить комиссару голову. Вежливость и радушие перед прощанием восстановились, хотя нервная узкая рука капитана, с пальцами скрипача или пианиста, скользила в кармане по «кольту».

К дальнейшему пути предстояло подготовиться и сэру Джеймсу, и его эскадре. Радужные надежды потускнели…

— Вспоминается позолота Лондона, его соборов и палат. Память выхватывает люстры в сиянии огней, мозаичные полы дворцов и особняков, и возникает целый мир драгоценностей, созданий ума, труда и талантов, по всему острову как с птичьего полета становятся видны загородные замки, города из церквей и башен, из готических крыш и венчаний, особняки и фермы, поля, разделенные каменными изгородями, каждая из которых вблизи кажется художественным произведением. Вглядитесь в кладку! Сады и парки старой Англии, классицизм с континента и Готика. Даже коровы в стране английской цивилизации кажутся художественными произведениями. Овцы? У сэра Джеймса есть свои овцы… Как они вдруг стали милы сердцу… Сэр Джеймс не брезговал тяжелым и грязным трудом фермера. Он любил свое огромное хозяйство. Умел принять ягнят от котившейся овцы. Мысль его ускользнула от Лондона на север, мимо золотых зал за мрачной серостью стен Виндзора. Далеко, далеко в родовое поместье, где роскошь произведений рук людских и природы, величие замка, парков, озер… Инкрустированные ларцы, секретеры, комоды, столы и стулья, картины и портреты предков на огромных стенах комнат, козетки в золоте. Но все чудеса мира бледнеют перед скупым торжеством античных греческих скульптур, вывезенных отцом Джеймса с Акрополя и из Коринфа и царствующих в мире искусств в веках над всеми красотами красот. В музее Британии и у Элгина во дворце. Из его имения на весь мир сияет гений древних. Отец сказал, что если бы он не спас эти сокровища и не вывез их в Англию, они были бы уничтожены. Афродита и Зевс — статуи с Акрополя, все энциклопедии разных времен и народов… Сокровища искусства и боги сами теперь в собственности Элгина. Сэр Джеймс хозяин сонма богов Олимпа. Они же в коллекциях лондонских сокровищниц.

Страшней отталкивать от себя воспоминания о близких. В наказание себе сменит ли Джеймс семью и богатство на голую пустыню в Австралии с золотом в земле и на любовь с Энн? В вознаграждение за раскаяние убийцы. Горька ослабленность гуманной натуры впечатлениями, на которые сам себя обрек.

А сам Джеймс с пистолетами в карманах, за спиной с веками службы богу, королям и свободе, на огнедышащем драконе по Янцзы вползает к сердцу нового Китая.

Как у трубящего оленя или тетерева на току в годы сильной зрелости ослепление подстерегает на перекрестке опасностей, которых не замечаешь. За всех мраморных богов Олимпа, за подлинные шедевры, любя и мстя, заслоняет их живучая юная красота. Все забываешь, как олень в горах. Джеймс не сойдет с круга, по которому начал гонку. Он возвратится к юной жизни, преисполненный новых сил..

А желтая волна Китая мерно рушится в борт а лодки рыбаков расплываются при виде невиданной эскадры.

Форты крепости. Город на берегу. Это первая цитадель тайпинов. На вершине форта грохочет выстрел, и ядро не долетает до корабля. Второе ядро пролетает над пароходной трубой. Угроза. Об этом предупреждали.

Смит пошел к берегу на канонерке и пытался завязать переговоры. Появилась джонка под парусом. Революционеры требуют, чтобы суда остановились. На канонерку наводят пушку. Смит выхватывает пистолет и с близкого расстояния стреляет длинноволосого в голову. Выстрелами с канонерки джонка разнесена в щепы, прежде чем успели донести матросы тайпинов горящий фитиль. Черные длинные волосы набухают в воде вокруг голов уплывающих моряков. Они шли на гибель, раскрасив лица на страх врагам.

Со всех этажей фортов по английским кораблям начинается артиллерийская пальба.

Через час от всей крепости остались груды камней. Кажется, что на берегу все опустело. Остатки зданий догорают. Десант синих жакетов высажен. Цель — оставить письмо.

Герои революции не бегут. Они выскакивают из развалин, скалятся, рычат, как вепри, скрипят зубами. Зубы и пасти на их щеках дорисованы до ушей красным, белым и синим, лозунги свободы у каждого на лице или на обнаженной груди. С ними невозможна штыковая. Они оказываются весьма искусно обученными приемам рукопашной схватки и в первом же столкновении насмерть повалили британского парня. У революционеров невиданные способы битвы. Где-то у них существует школа военного искусства. Они изощренны и неуловимы. На этот случай на эскадре готовились, предусмотрительно взяты барабанные пистолеты. Врагов издали бьют из штуцеров, а вблизи из «кольтов». Только мастерские западного мира, с их умами, изобретательностью и рабочими руками смогли дать своим сынам подобное надежное оружие. В схватке тайпинов надо уничтожать, тут некогда думать про их благороднее будущее.

Об этом же подумал сэр Джеймс после того, как ему доставили известие, что на развалинах разрушенной крепости не осталось в живых ни одного тайпина. Городок или деревня поодаль сожгла сама себя. Смит поймал старика, связал ему руки и прикрепил на шею письмо к командующему князю. Писано, что англичане не враги, идут по приглашению послов, являвшихся к ним из Нанкина, как друзья к братьям-христианам, и у эскадры есть законное право входа в реку Янцзы, согласно приглашению. Они все объяснят командующему, одному из четырех великих князей четырех ветров — пророку бога тайпинов, а в миру Хун.

Вот теперь начинается настоящее испытание для сэра Джеймса. Он не в Кантоне и не в Тяньцзине. Элгин выполняет миссию века, он вошел с флотом в Тай Пин Тянь Го, чего еще никому не удавалось. Может быть, здесь, на рубежах Старого и Нового Света, возникнет в Азии новое человечество.

На эскадре приняты все меры предосторожности.

У следующей крепости на эскадру прибыла джонка под белым флагом. Тайпины высокого положения и боевых заслуг принесли извинение лорду Элгину и британскому флагу. По их словам, произошла ошибка. Виновные будут наказаны за оскорбление друзей. Путь в столицу открыт, и посол всюду может сходить на берег.

По словам Лоуренса Олифанта, принимавшего делегацию тайпинов, было в этих высокопоставленных революционерах что-то напоминавшее мандаринов, в чередовании и проявлении ими высокомерия и увертливости. Элгин решил не сходить на берег в прибрежных городах с корабля. Начало переговоров в Нанкине также возложено на Лоуренса Олифанта.

Не зря в Кристиан Колледж про Джеймса говорили, что этот студент предпочитает проводить все свободнее время в библиотеке, на спортивных площадках или в одиночестве, глубоко погружаясь в свои замыслы. Кто бы мог предполагать, какой огонь зажжется в этом скромном спортсмене в зрелые годы в далеком Китае, там, где дуют ветры плодородия. Он сойдет на берег только для свидания с самим Хуном.

Беря себя в руки. Джеймс решил не спешить в Гонконг. Договор с маньчжурами подписан, и путешествие на Янцзы напрашивалось само собой. Может быть, так и лучше. Смею ли я сражаться за женщину? Зачем мне Австралия?

А британские корабли подошли к столице тайпинов, бросили якоря на виду Нанкина. Элгин готов к переговорам. Мысленно он во власти дела.

Как пьянеет и безумствует европеец в колонии, становится одержимым: лишь благородная любовь сохраняет его, помогает исполнять веления эпохи. Ошеломляющие впечатления гасят жаркие воспоминания, новые открытия следуют одно за другим.

Умение все добросовестно изучать сохраняется у Джеймса. Он поймал себя на мысли: не отяжеляет ли его любовь, обретенная впервые в жизни?

Войдя в предварительные переговоры, на берег отправился Лоуренс Олифант со свитой и конвоем на двух баркасах. Он был принят в новом революционном городе, во дворце оригинальной архитектуры, стены которого облицованы зеркалами. С ним встретились лица высокого звания. Лоуренс Олифант вернулся на корабль посла с печальными известиями. Встреча посла Элгина с Хуном невозможна. Даже говорить о встрече с богом не соглашаются.

Элгин это предвидел. Он перечитал о тайпинах все, что мог. Он встречался с авторами известных книг об их восстании и об учении Хуна. Некоторые из них были морскими офицерами, знали китайский язык, он приглашал их с собой, и один из них служил у него на эскадре. Сэр Джеймс мог получать от них нужные сведения.

Исследователи и авторы книг о тайпинах придерживались обычно двух противоположных мнений. Одни восторгались, как простонародье Китая, объединившись во имя идеи, пытается создать что-то подобное социалистическому обществу, о котором так настойчиво декларируют современные философы в Европе. Тайпины создали прекрасную армию, организовали экономику, уничтожая эксплуататоров, оздоровляют быт народа. Они казнят мандаринов и помещиков. При этом щадят детей помещиков, ценя их как грамотных людей, забирая их к себе на службу и давая простор развитию их талантов… А не шельмуя их как врагов народа и лишенцев прав. Но особенные восторги европейцев вызывали не военные и хозяйственные успехи, не передел земель и не наделение земельными участками крестьянской бедноты, а замечательная решимость в стремлении к справедливости, пробуждавшаяся в народе, который до сих пор пребывал в полудреме, под вечным насилием: это была не вспышка отчаяния, не только бунт и расправа с мучителями. Во всем, что делали тайпины, чувствовалась их готовность к созиданию нового мира, как в их вождях, так и в миллионах людей, ставших свободными. Пока они еще не прояснили своих идеалов, они сбиты с толку общей своей неграмотностью, не зная современной науки и философии, но зная суету миссионеров, они создали свою веру по отрывочным понятиям о христианстве, объявили Хуна не суперчеловеком, а братом Христа, основоположником новой разновидности христианской религии, желая остаться и в этом независимыми и чувствуя, какие опасности принесет им новое подчинение идеям иностранцев.

Как бог, Хун отказывался принимать посла Англии, не считая его равным себе. Но могли быть и другие причины, в том числе и политические. Элгин и это предвидел. Олифанту даже не сказали, где сейчас находится Хун.

Хун важничал? Над ним нависали тучи, и могла произойти катастрофа.

Как бы то ни было. Элгину нельзя идти на берег. Он не побывает в городе. Англичане никогда не отказываются от установления отношений с сильными властителями, которые возглавляют искусный народ земледельцев, ремесленников и бесстрашных солдат Продолжение переговоров возложено на Олифанта.

Проведя день в городе, Лоуренс Олифант видел новые сооружения революционеров, коллективные жилища, закрытые базары и пустые магазины, огромные запасы продовольствия, которые распределяются бесплатно. При этом молодые тайпины, сопровождавшие англичан, говорили о честности потребителей, которую лишь в редких случаях приходится поддерживать казнями. Старинный императорский парк времен Мингов застроен жилищами новой конструкции для сообществ бедняков, а фарфоровая башня и беседки сломаны, как произведения враждебного искусства. При этом гораздо большую ненависть, чем к мингам, тайпины питали к царствующей династии Цинов, которую они намерены вырезать, как и всех маньчжур.

Олифант помянул, что переводчик, молодой Вунг, много помог сегодня. Смит и Вунг заметили здесь некоторых гонконгских знакомых. Но не подали виду. У Смита, как всегда, дальний прицел. Вунг понимает его с полуслова.

Наутро посольство Олифанта снова отправилось в город, на этот раз чтобы прожить там два дня и провести обстоятельные переговоры.

Олифант всюду был допущен и любезно принят. Ему назначена встреча с одним из служителей новой христианской религии, почитающей Хуна сыном бога и братом Христа, который прославился казнями врагов народа и получил кличку, которую можно перевести как Железный Рыцарь.

Олифант в беседе с ним получил довольно ясные ответы о воспитании нравственности и распространении грамотности.

— Рад познакомиться! — сказал Смит почтительно после официального приема и банкета одному из приближенных Железного Рыцаря.

Да, это был не кто иной, как Тин. Он самый. Небольшого роста, сутуловатый, с хищно вытянутыми губами и сморщенным носом. Один из служителей новой религии. Когда англичане заняли в прошлом году дельту Жемчужной, Тин создал на ее плодородных островах «Общество Британского Миролюбия и Патриотизма» и обложил население налогами якобы в пользу британской короны. Крестьяне догадывались, что англичане, освободившие огромные территории от власти мандаринов, от сборщиков налогов и вымогателей, не станут этим заниматься. На одной из далеких проток шайка мошенников заняла пустовавший помещичий дом. Там открыли контору «Британского Миролюбия и Патриотизма» для сбора налогов королеве Виктории. В подвале устроили тюрьму и застенок. Нашлись грамотные крестьяне, явились с жалобой к Элгину в Гонконг Смит повел розыск. В подвале конторы «Миролюбия и Патриотизма» Смит и его детективы нашли закованных в цепи крестьян. Тогда-то на допросе Тин за свое нахальство и получил от капитана удар ногой по скуле.

Его следовало бы выдать для казни в Кантон, англичане обычно у себя не казнили китайцев. Но военные действия уже начались под Кантоном.

Пока Вунг заговаривал зубы своим соотечественникам. Смит и Тин обменялись любезностями.

— Тин Чин Фан! — вдруг наклоняясь, процедил сквозь зубы Смит и опять, как прежде, увидел испуганную физиономию преступника.

Тин в память первого знакомства откинул голову на сторону, словно опять ожидал удара.

— Я восхищен! — сказал Смит. — Вы стали судьей, карающим преступников.

Смит перешел к делу. Он почтительно попросил Тина не забывать старых друзей. Еще поговорили… Смит изложил суть дела. Упомянул о подробностях.

Заметив гордость и негодование на физиономии собеседника, видимо, вспомнившего о своем новом положении, Смит напомнил о преданности Тина семье, которую жрец и идеолог тайпинов держит в Гонконге под надежной защитой британской законности.

— Я полагаю, вы согласитесь на мое предложение, а я позабочусь о вашей семье. Конечно, я никогда не позволю отдать приказания своим китайским детективам передушить ее. Этого никогда не будет.

Возвратившись после двухдневного пребывания на берегу, Олифант рассказывал Элгину обо всем, что видел, что ему пришлось услышать. И напомнил, как в Гонконге в прошлом году делегация крестьян обратилась к послу королевы за помощью.

— Вы приняли их в своей укрепленной резиденции, в большом парадном зале. Я взял бумагу из рук старого крестьянина, стоявшего на коленях. Там было написано, что после того, как острова на Жемчужной были заняты англичанами, от населения потребовали платежей для Общества «Британского Миролюбия и Патриотизма» взамен отмененных нами налогов кантонскому правительству. Как только бумага была переведена, вы, сэр, находившийся при этом инкогнито, вышли вперед из группы офицеров и объявили о своем решении. Дело было поручено капитану. Смиту. Он быстро нашел следы, приведшие его в старый помещичий дом, находившийся в лабиринте проток и занятый шайкой преступников, которая выдавала себя за служителей британской короны. Там в подвале крестьян, отказывавшихся платить, подвергали пыткам. Налог был непосилен. С них требовали стоимость половины урожая. Эту контору возглавлял некий Тин Чин Фан. Смит схватил его. Его ждала виселица… Сегодня капитан Смит опознал этого афериста в столице тайпинов среди идеологов нового режима. Здесь он заслужил себе репутацию карателя непокорных и за это был возведен в сан священнослужителя новой церкви… Смит и Эдуард Вунг смогут рассказать вам, сэр, много подробностей о тайпинах.

— Но пожалуй, самое интересное. — сказал Олифант, — что, не обращая никакого внимания на свое разоблачение, Тин, провожая нас, спрашивал у наших офицеров, нет ли чего-нибудь, что они хотели бы продать с большой выгодой. Даже если вещи поношенные, самые обычные изделия. Тут люди привыкли, что при дележе на равных им ничего не достается. Часы… Будильник… Оружие, опиум, сказал, какое множество прекрасных тканей вырабатывается в городах на Янцзы, но что сейчас сбыта нет, на складах залеживается масса припрятанных товаров. За них охотно возьмут любые европейские вещи. Сейчас требуются знатоки из Гонконга. В деревнях народ так не голоден, как в городах, но все хотят купить что-то, например, часы, даже сломанные, не для определения времени, а как красивое украшение… Китайцы на улицах обращались с подобными просьбами к нашим синим жакетам.

— А что же джеки? — спросил Элгин.

— Наши мальчики выказывали осмотрительность. Для них Тяньцзинь был хорошей школой.

Элгин подумал, что китайцы хотели бы видеть в каждом из британцев коммерсанта. В этом могут быть ключи к будущему.

Элгин понимал, что Олифант почувствовал в словах Тина поэзию коммерции, готовность к торговле и к обмену товарами без революционных грабежей. Словом, Тин, несмотря на все превращения, оставался самим собой. Может быть, в столице тайпинов немало деятелей из бывших пиратов на Жемчужной и на Янцзы? Смит этим воспользуется.

Наутро загрохотали цепи, запели свои рабочие песни матросы… Эскадра уходила в плавание.

Глава 23

Глава 24

Тяжелей всех переживал происшедшие события капитан Смит. Он совершенно не допускал мысли, что у Элгина был какой-то интерес к Энн. Посол во время тяньцзиньских событий выказывал неприязнь, похожую на ревность, несколько раз спрашивал о ней. Смит верил, что она свято хранит обеты учительницы, живет, не зная слабостей, очень жалел ее и мечтал о ней. Каков гусь из свиты Путятина!

Каксе животное, бестия, которую, по наивности Энн, теперь допустили за порог, в наше общество, и чем больше думаешь, как это произошло, тем ужасней, что он произведет из этого в будущем? Что он посмел возомнить, как и чем этого добился? Смит никогда допустить не смел ни на йоту, что Энн могла бы любить его. Русского? Англичанка? Дочь губернатора. Это невероятно. Эго небывалый мезальянс. Укор Смиту, знавшему все, что происходит в колонии, и упускавшему из виду то, что рядом.

Позор прежде всего нам, что нас опередил незнакомец с нечистыми намерениями. Адская хитрость Сибирцева. Он с Энн. Знай я прежде, я бы нашел занятие для сообщников Тина или для трех фотографов. Живым бы он у меня не вышел из плена! Уязвлены были и профессионалы, детективы Смита, задета честь и поругана любовь к Энн, которую он скрывал. Проклятая застенчивость! Это от непривычки быть смелым в добрых делах! И еще из-за честолюбия, он желал сначала прославиться и тогда действовать наверняка. А что получилось? Знать все и не знать, что у тебя под носом! Он знал все и про всех, но женщина, неопытная, святая и молодая, оказалась искусней его. Она подчинилась животной страсти. Она не виновата. Она жертва! Как жаль ее. Про любовь речи быть не может, чем ее соблазнил этот бывший пленный? Юные создания наивны, весьма чувствительны. Сибирцев опытен и не молод, ему 25 лет. Блеск имени Боурингов манил его. Заманчиво осквернить честь, престиж семьи родовых аристократов! Какая катастрофа! Чем закончилась блестящая карьера сэра Джона! Аристократ интеллекта: даже невозможно подумать, нельзя предположить, что стрела хитрого хищника может попасть в такое благородное сердце. Смит всех подозревал и всегда, а про Энн не смел подумать ничего подобного, со всеми вежлива и милосердна, но никого не подпускает к себе, слишком высока и чиста эта душа, слишком велик престиж ее отца, и слишком скромен оказался сам Смит Пуп его гордости уязвлен до глубины чрева. Это самый тяжкий удар не только для него, но и для всей английской службы «интеллидженс». Увели из-под носа! В обществе и в семье все поздравляют не чувствуя, что получится потом и как это унизительно.

Что же сам Смит? Его молодая жизнь сломлена, у него нет будущего, ему не о чем мечтать, кроме жажды мести. Мстить теперь? Уже поздно…

Наши моряки в Печили пьянели с их офицерами. Дружба началась не только из-за льда. Неужели наши офицеры что-то знали и скрывали? А втайне смеялись надо мной? Это мина. Они рыли… Ах, британские саперы. Так, значит, они ненавидят Смита или, может быть, презирают его. Но Смит умеет действовать по схеме, быстро или не торопясь, по обстоятельствам. Сейчас пока что руки его связаны. Колония не допустит такого позора. Мы же так благочестивы.

Возвратившись после Янцзы в Гонконг, Смит предполагал действовать самостоятельно, никому не докладываться без особой надобности о своих намерениях. Элгин покидал колонию. Он, как предполагалось, поспешит в Лондон и на долгожданный отдых в Шотландию.

Не желая далее ждать, Смит сразу же осмелел, решил рисковать и во всем открыться Энн.

— Знакомьтесь, моя жена. — сказал ему Сибирцев при встрече, в радости, как и со всеми в эти дни, еще сдерживаемой, Алексей очень радушен, не обратил внимания при этом, а Энн заметила, как поблек Смит и побледнел Оттенок неприязни на лице капитана постепенно отходил, сменялся на выражение любезности.

— Нашлись ли в архиве Е письма Путятина?

Вопрос Сибирцева легкомысленный, задан Смиту с маху, когда тот не про архив думал.

— Нет. Архив Е отправлен в Лондон.

— А в Кумирне Морского Духа?

— Да.

Вот так раненный любовью выболтает собеседнику секреты, а вдохновленный любовью узнает секрет, не находя иной темы для вежливого разговора.

Разговор продолжался сам собой.

— Упоминается ли какое-либо сочувствие Путятина китайцам в письмах шпионов?

— Пока ни единого. Китайцы считают Путятина английским шпионом.

В то время когда дело по сбору информации удалось наладить и оно заведено с точностью часов, когда добывались обширные сведения и все шло как по маслу. И оказаться таким олухом перед лицом бывшего арестанта, заключенного им, Смитом, в военную тюрьму, но выпущенного им же, в тот же день… Оказаться побежденным представителем низшей расы, живым экспонатом.

Только в роли Апулеева осла он мог представить Сибирцева в этом браке. А посол Элгин принимал его в Тяньцзине как равного. Он неровня послу. Смит впадал в бешенство, понимая, что низок, воображая Сибирцева ослом в фаворе у знатной патрицианки.

Теперь бывший ничтожный пленник приглашает к себе в португальский дворец Макао.

Смит не верит сплетне о сэре Джеймсе и Энн. Ведь у него было увлечение в Маниле. Сам слышал, стоя в патио, как за окном в занавеси раскричалась молоденькая испанка: «Я думала, что вы — святой, мне всегда представлялось, что англичане особенные люди!»

Южные дамы не сдерживаются и не стыдятся посторонних. Даже королева красоты и аристократка. Несдержанность — оборотная сторона темперамента! Ценимого мужчинами! Воспитанная дама не отличалась в миг пыла от простолюдинок. «Нет, и вы такой же, как все!» Привлекательная, без сомнения, она оказалась страстной в брани, которая вдруг обрушилась на Джеймса из-за пустяков, словно он был ей ровня; она не могла удержаться, у нее чесался язык, она трепетала всем телом. Это была потребность горячей натуры. «Вы такой же, как колониальные испанцы!» Чем он ей так не угодил? Она узнала, что он ведет дневник в письмах и по кускам отсылает жене в Шотландию. Она не отнимала его себе, но надо же сдерживаться.

Хватать, убивать Сибирцева уже поздно. Ну что же…

— Алексей! Мои вам поздравления, сэр. Поздравляю вас и вашу супругу.

Смит серьезен. Его поздравления правдоподобны.

— Ждем вас к себе.

— Благодарю. Много обязан. Очень, очень любезно с вашей стороны. Вы не желали бы зайти к трем братьям-фотографам, которые делают цветные фотографии?

Энн засмеялась. Эти примитивные, традиционные китайские лубочные картинки! Смесь пошлости с новейшим изобретением. Яркие сентиментальные безделушки, в которые тут превращают фотографию. Все приспособлено китайцами под вкусы моряков.

Элгин шутя подарил Энн и Алексею фотографию с забавной надписью и при этом сказал «о своем дурном вкусе, сына спасателя великих греческих мраморов, который в отличие от отца коллекционирует не греческих богов, а дешевку».

— Конечно, я хотел бы, — сказал Смит, горячо глянув на Энн.

Фотографы знали свое дело. Исполнив работу добросовестно, они запомнят эти лица на всю жизнь.

Какая изощренность московских палачей! С какой веселостью представил он Энн как свою супругу. Какое утонченное издевательство хитрого москаля! Как она могла согласиться на такой неравный брак, выйти за человека ниже себя, славянской расы. Даже чухонцы на Балтике в войну уверяли англичан, что они, «нобль», принадлежат к высшей расе, более высокой, чем поляки и русские, и что все богатства германского ордена созданы ими, в том числе все церкви, если бы не чухна, немцы остались бы дикарями. Для них изготовили книги, построили соборы и замки.

Ничего подобного шпион Смит, при всей своей осведомленности, не подозревал. Это его провал. Он озлоблялся и готов был смыть с себя позор так безрассудно, как принято.

Но Элгин считал Сибирцева ровней. Это обязывало Смита. Он всегда был бережен с Энн, как со святыней. Но что за темные дела, появился какой-то…

До отъезда молодых в Макао Смит позвал их на прогулку в море на яхте. Утопающий хватается за соломинку. Но тщетно.

— Там пираты, я уже насмотрелся на них досыта. — ответил Алеша.

Приглашение во дворец в Макао оставалось в силе еще несколько дней, потом Сибирцевы уезжали. Но это лишь вежливость.

Энн сказала мужу, что в утешение ему будут раскрашенные снимки.

Алексею не было забавно, он по-иному представлял значения этих снимков. Что-то слышал от Сайлеса про трех братьев фотографов. Но не будешь же сейчас выказывать нежелание с тем, что приятно Энн. Она доверчива. Как дочь губернатора, она никогда не бывала обманута, унижена и потому думала о людях как о самых хороших созданиях, какими они старались выглядеть перед ее отцом и его семьей.

Смит, приглашая на яхту, с такой ненавистью посмотрел на Сибирцева, что тому пришло в голову, что в английских романах всегда есть злодей, на борьбу против которого, на изобличение и наказание сосредоточен весь сюжет. И что таким образцом злодея с головы до ног, без единого светлого пятнышка, мог бы быть Смит и что он таков и есть. Ну что же, опять мне колебаться? Но не может быть, чтобы в нем не оставалось ничего человеческого. Алеша сейчас ко всем благожелателен.

В то же время он догадался, что Смит ревнует и что он, видимо, влюблен в Энн и ранен в сердце, но не просить же снисхождения! Не расшаркиваться же! «Я совершенно не желал оскорбить его».

— Видимо, как в английском романе, — сказал он жене. — мне суждено обрести сильного врага, который будет действующим злодеем в продолжение всего сочинения.

— Посмотрим, сэр! — заносчиво бросила Энн воображаемому противнику своей молодой семьи. Она владеет собой в совершенстве и в сплаве с мужем еще покажет себя.

Сибирцевы уехали из колонии в Европу. Смит терял самообладание, он сорвался и обнаружил досаду.

— Как вы, сэр, могли допустить что-то подобное? — грубо и бесцеремонно сказал он Элгину. — Такой неравный брак безвестного чужеземца, бывшего нашего пленника, с англичанкой высокого происхождения?

Смит сам не знал, в какой попал просак. Любимая им вышла замуж за недостойного.

— Кто? О чем вы говорите, сэр?

До сих пор у Смита рот был на замке.

— О дочери губернатора Энн Боуринг, вышедшей замуж за Сибирцева, из моряков Путятина.

— Скажите, а как они познакомились?

Со Смитом у посла разговор без излишней деликатности. В конце концов Смит сам проворонил и несет ответственность.

— Откуда вы знали Сибирцева? Где познакомились с ним? Когда?

— Отец Энн, сэр Джон, когда-то был лучшим в Англии литературным переводчиком русских поэтов. Он знает русский язык. Пользуясь пребыванием русских пленных в Гонконге, он возобновил занятия русским языком. Это возбудило интерес в семье. Этим воспользовались пленные.

Смит, видя, что Элгин не желал бы слышать грязные сплетни, продолжил про ученую карьеру сэра Джона. Боуринг избран в академии нескольких европейских стран. Это мало убеждало Элгина. Академии подчиняются политическим интересам спекулянтов, это чем дальше, тем хуже, дело возвеличенных ими не в ученых заслугах, а в Польше и России.

— Как только увлечение молодого человека стало заметно, мы постарались все пресечь, — не удержался Смит. — Сибирцев был взят под стражу, скомпрометирован этим, но сразу выпущен, и вскоре его постарались выслать из колонии на судне, где были холерные больные.

Элгин дал понять, что не желает слушать о делах военной полиции. Нельзя связывать это с чистым именем сэра Джона.

Смит осекся и обещал рассказать подробнее, если потребуется.

Элгин сказал, что Сибирцев производит самое хорошее впечатление.

Глава 25

Глава 26

В низовьях Амур шел вздувшимися полями вод навстречу речному пароходу. Чихачев стоял у рубки на верхней палубе.

Река в разливе, из нее, как трава или кустарники, торчали вершины тальниковых рощ, высоких голенастых деревьев, поглощенных вместе с островами. Нет ветров, которые то и дело меняются, нет волн и качки, есть ровный ход по сильной, ровной воде.

…Ненастья минули.

Солнце греет ярко, все видимое пространство кажется чистым и незапятнанным, живет вольной природной жизнью, к которой и Николай прикоснулся, он тут походил зимой и поплавал летом.

Вода начинает спадать.

Путь далек и будет скучен; скорей бы в Петербург. Вокруг звучит торжественная музыка природы, жизнь проходит быстро, незаметно минуло восемь лет с тех пор, как впервые пришел он сюда. Поэтому и отрадны беседы со старым знакомцем гольдом, бывшим проводником, Чумбокой, которого Чихачев взял с собой на пароход. Сам себе опять кажешься девятнадцатилетним.

Тишина на реке и солнце. Только слышно, как шлепают плицы колес. Мимо проплывают знакомые места. После величайших событий и людских унижений, свидетелями которых был в этом году Чихачев, он опять там, где прошли лучшие годы.

— А чё, Колька, ты где так долго был? На китайца воевал? — спрашивает Чумбока.

— Нет, китайца не воевал. Видел, как воевали.

— А чё нет? Че не воевал? Ево надо гоняй. Ево хунхуз. Чё Сибирцева видал? Я ему так говорил. Че он не слушал?

— Там, где Сибирцев, хунхузы на китайца нападали.

Вон деревенька Хальбо. Дальше деревня Бичи. Похоже на залив. Устье реки Горюна. Осенние леса как золотые тучи. По этой речке, сюда, вышел из тайги Николай на второй год службы в экспедиции. Перед глазами идут не леса и горы, а юные годы. Вспоминаешь, как голодал, как проводник раздал его сухари, угощая своих родственников, к которым явился с экспедицией. Тогда стойбища прятались в снегах, заметены были до крыш, только по наложенным на солому жердям со скрещенными неотпиленными концами, похожими на рога, можно было заметить дома. А сейчас, по осени, весело желтеют травяные крыши, сереют и белеют амбарчики из бескорого накатника, измытого дождями. Всего восемь лет, а сколько прожито и сделано открытий. Теперь уж Чихачев командует не собачьей нартой. Ему двадцать семь, а он почти два года проплавал на прекрасном морском пароходе «Америка». В бухте Де-Кастри, открытой Чихачевым, теперь порт. И даже имеется «Hotel».

— Помнишь, как мои сухари в этой деревне раздал? А я тебя ругал.

— Нет, Николай, — ответил Чумбока. — я сухари твои отдал не здесь, а в Кондоне, это далеко-о-о, вверх по этой речке. Ты там ругался. А я не понимал почему. Еще тогда подумал: «Как русские разбалованы, без сухарей обходиться не могут!»

— И здесь тоже мои запасы раздавал.

— Разве здесь? Что-то я не помню… А потом у тебя нога заболела: это помню.

— Это было ниже, не доходя до озера Кизи. Мы те места прошли позавчера.

Гольд Чумбока за эти годы переменился. Лицо сморщилось. Быстро стареют люди природы. Юность и молодость их, как это поэты говорят, «мимолетны». Рано начинают походить они на стариков. Б тридцать пять и в сорок лет, а иногда и в тридцать считаются среди своих пожилыми; часто в этом возрасте их не отличить от пятидесятилетних. Но зато больше не старятся, кажется, такими останутся чуть ли не до девяноста. Жизнь их тяжела, работа трудна, опасна, река и тайга кормят скудно. Хотя рыбы тут много, но зимой брать ее из-под льда трудно. С Чумбокой толкуешь как со своим, после бесконечных свиданий с англичанами, китайцами, французами, португальцами, японцами.

Нужда не покидает гольда всю жизнь.

Сколько ни пытался рассказать Николай иностранцам про первые времена амурской экспедиции, слушали с подозрением, недоверчиво. Невельского знать не хотят и не верят, что экспедиция не приносила доходов. Только японцы верят, но с досадой; мудрое изречение сказано кем-то из их образованных князей: «Инородцы Приамурья и Сахалина льнут к русским, как муравьи на сахар». За это японцы нас недолюбливают.

Чихачев протянул руку и дал несколько коротких гудков, остерегая ребятишек, плывущих с собакой в лодке посередине реки к одинокой юрте на острове. В небе закричали испуганные гуси, и караван их, дважды переломив строй, пошел на сторону над травяным морем. Стаи нырков пролетели над водой неподалеку от парохода. На острове открылось озеро среди камышей, гладкое и на вид холодное, как стекло, на нем не спеша плывут белые лебеди по кругу, все на равном расстоянии друг от друга, словно ведут хоровод. Тепло, и небо ясное, а что-то холодное уже чувствуется, природа предвещает нашу родную осень. Вода спадает.

В ветер, особенно во встречный, в непогоду, перелетные птицы, как приходилось видеть Чихачеву, часто летят тут сплошными тучами, в несколько слоев. А сейчас так солнечно и тепло и так тихо и мирно, птицы, может быть, не спешат улетать, задерживаются в травянистых зарослях на озерах, протоках и старицах.

На палубе прохаживаются пассажиры. Дам нет. Читать надоедает. Перелет птиц для большинства не представляет интереса. Есть тут офицеры, с которыми служил в экспедициях и на кораблях. Несколько чиновников возвращаются в Россию. Другие — в Иркутск по месту службы. Есть служащие сибирских торговых фирм. Есть хозяева сплавных баркасов, которые отваливают из Забайкалья сразу за льдами, спускаясь все лето, проходят реку к осени, скупая меха. Распродавшие товар платят большие деньги за проезд на пароходе и еще хороший мех подарят капитану. Им полный расчет пораньше возвратиться домой, чтобы загодя собраться в новую торговую экспедицию будущего года. У них переписка с фирмами и торговыми домами Казани, Нижнего и Петербурга, некоторые съездят зимой в столицы за товаром. Другие выписывают товары из-за границы. Все, что надо, пришлют сибирским торговцам. Люди простые, но грамотные и практические до мозга костей. Говорят, такой народ всюду нарождается по России, не только в Москве и на Волге. На юге купцы открывают банки, требуют проведения железных дорог.

Чихачев за грех посчитал отказаться от соболей, предлагает денег — слышать не хотят: «Покорнейше просим вас, ваше высокородие», «Женитесь. Николай Матвеевич, очень кстати будет». Им мало важности, что Чихачев из Тяньцзиня и Гонконга. «Родных соболишек, Николай Матвеевич, примите. И не обессудьте, как вы здесь положили много труда», «Много о вас наслышавшись…» Один сказал, что знает и помнит, когда Николай Матвеевич был мичманом, а он на компанейском зверобойном боте юнгой, зуйком. Свой! Чихачев богатый наследник, заплатить за соболей ему нетрудно, но обидишь.

На восходе солнца роса, как снежная пороша, обеляла палубу, крыши надстроек и кожухи над колесами.

Река все еще тиха. Вода сильно спала. Течение ослабло. Косы изгибами протянулись по всему Амуру, как сабли. Пески чистейшей белизны выступили под островами и подняли их, вместе с зарослями травы и озерами, с лугами вейника, лесами и перелесками. Но скоро подует, и понесет и польет. Еще нет предвестников холодной осени. Только кажется по привычке Николаю, когда снова попал сюда.

— А че. Сибирцев живой?

— Живой.

— Че с тобой не пришел?

— Откуда его знаешь?

— Он нынче весной у Григория в избе ночевал. С ним были матросы, все похожи на него. Устали, везли договор, торопились. Сделали баню за парусом, камни калили, парились, потом купались, никого не обижали и легли спать под то меховое одеяло, под которым ты спал. А ты помнишь это одеяло? Чё, Сибирцев сапожник? Он себе зашивал сапог…

— Да он все умеет.

— Китайцы его не убили? Брат, говорит удивлялся, в Дадах он зашел в лавку; и там был один китаец. Товар смотрели, слыхали, два китайца говорят. Брат оглянулся, посмотрел, черт не знает. Алексей, понимаешь, чисто-чисто по-китайски говорит, как китаец. Это он был вторым китайцем.

— Он женился этим летом.

— А где брал бабу?

— В Гонконге.

— На китайке? Это чтобы китайцы его не убили.

— Нет, он женился на дочери английского амбаня. Ее отец хозяин Гонконга. Тюрьма хозяин и товар хозяин, флота хозяин.

Чумбока почесал в затылке.

— А чё ты смотрел? Чё ты?

— А чё я?

— И где теперь? Куда Алешку эта баба таскала?

— Поехали в столицу просить у царя прощения, что столько дел натворили.

— Его, наверно, много платил отцу. А где взял? Такой баба, отец как царин?

— Вот и поехали расхлебывать.

Морем пошли на следующее утро. Чумбока надел фуражку моряка с белым чехлом. Гольд подходит к своим местам. Знает тут «все тропинки в Амуре».

Над бледно-голубой рекой, под таким же светло-голубым небом сопки в пожелтевших и покрасневших лесах — как полотна модных французских художников, развешанные в воздухе.

Чумбока смотрит на перелесок над песком. За ним, через проредь деревьев, блестит озеро.

— Вон Бельго. Брат сюда переселился, когда была оспа. Наши люди умирали.

— Хорошее место?

— Конечно. Охота есть, близко. И озеро. Рыбы много. Лоси, олени прямо к озеру подходят. Медведей много. Белки…

Соболь есть, выдра, лиса, рысь…

Фанзушки, а за ними свайные амбарчики из свежих бревен протянулись над берегом. С десяток фанз. Кажется, один дом из бревен. Еще одна фанза, большая, длинная, лучше других. Хорошо на пароходе, когда стоишь на мостике, — все видно.

Теплый осенний ветерок был родным и милым. Это знакомый ветер. Вон наверху на сопке ветер стал деревья раскачивать. Скоро осенний ветер белые гребни на волнах подымет. Не морской, не злой и бессмысленный, глупый, который дует без конца. Наш ветер помягче, хотя и суровый, но свой, как свой отец. А когда на мостике стоишь, ветер вдруг, налетая, так подхватывает, как будто хочет унести, как птицу.

Нынче на Амуре навстречу пароходу проплыли русские плоты с переселенцами. На берегах строились шалаши, а у староселов избы.

Пароход шел на Бельго, упрямо и быстро пробираясь сквозь подымавшиеся волны, которые не могли нанести ему никакого вреда. Птицы звонко шлепали, Чихачев давал звонки в машину, и оттуда звонками отвечали. Солнышко играло на медной трубе, на рупоре, поручнях, на ручке машинного телеграфа.

А навстречу плыли огромные крутые сопки, все в осеннем золотом и красном лесу. Они образовывали своими крутыми боками стены, обступившие озеро Бельго. А перед озером, отделяя его от реки, тянулась узкая релочка — перешеек, заросший густым лесом.

— Где приставать? — спросил Чихачев. — Показывай.

— Дай, капитан, я встану у руля, — ответил Чумбока. Гольду все дозволялось. — Давай гудок, Николай, — сказал он, — приставать будем.

Застучал трос. Штурвал завертелся в опытных, сильных руках Чумбоки. Пароход резко засвистел.

— Вон мой брат, — сказал Чумбока.

Ветер прошел по перелеску, над фанзами, деревья слегка наклонил, как рукой по щетке провел.

И вдруг стоявшие внизу на песках стали что-то кричать. Чумбоку узнали.

Чумбока показывал на высокого босого гольда в розовой рубахе. Это Удога. Рядом его жена, и с ними худенькая девушка Анга.

Пароход пристал к самой косе. Матросы стали выбрасывать трап. Тут стоянка, матросы будут загружать дрова на пароход.

Чихачев сдал судно помощнику, сошел на берег.

— А где пароход «Америка»? — спросил за столом Удога.

— Пароход «Америка» остался на устье Амура, в Николаевске, будет зимовать. Его отремонтируют на казенном доке к будущей навигации, когда придется ей идти на самое важное открытие…

— А-а! — Удога понял, о чем речь.

Кто пойдет на ней в будущем году? Муравьев просил идти Чихачева, письмо от него получено Николаем по прибытии из Китая.

Но Николай уже устал и больше не может. На реке идешь — отдыхаешь и ждешь, когда же наконец… Есть судьба человеческая, против которой не пойдешь.

Зимой в Иркутске получил Муравьев письмо от Николая Матвеевича. Чихачев женится и пойти в экспедицию в южные гавани не может. Благодарит Николая Николаевича. Женится на баронессе Корф. Это обрусевшая давно православная семья.

Чихачев столько лет ждал, что его пошлют на открытия в Приморье.

«И вот теперь, когда все готово, когда „Америка“ пойдет и я сам отправлюсь на ней, — размышлял Муравьев, — Чихачев не пойдет… Кто же вместо него? Кто же пойдет на самое важное и великое открытие? Кто будет основателем порта Владивосток? Долго тянулось дело, шло как многолетняя война и в наших пределах, и в соседних странах, и в Европе, события происходили на морях и на огромных территориях суши. Эта война еще не окончена, она продолжается и здесь, и в Европе».

На основание новых портов весной пойдет целая эскадра военных кораблей. Флаг губернатора поднимут на «Америке».

Много опытных офицеров есть у Муравьева. «Но жаль, жаль, что не пойдет Чихачев. Он нужен был бы».