Ветер плодородия. Владивосток

Глава 1

Ранним утром русская эскадра под командованием адмирала Сибирцева входила в Токийский залив. Свой флаг адмирал держит на броненосном крейсере «Память Азова». В кильватерной колонне идут легкий крейсер «Ослябля» и миноносец «Бесстрашный».

Ночью, на подходе к японским берегам, увидели вспышки прожектора. Их встречал японский корабль. Обменялись прожекторными сигналами. Японец лихо развернулся, приглашая следовать за собой. Повел эскадру к своей столице, время от времени подавая сигналы.

На восходе гигантский красный шар выкатился из волн океана за кормой и, всплывая в густом тумане, улавливал в нем, как в волшебном фонаре, зеркально засверкавшие паруса рыбаков.

Эскадра уже в Токийском заливе. Огненный шар над горами. Над всем пейзажем господствует ледяной конус Фудзи. Образуя торжественный эскорт вокруг гостей, подошли еще два японских военных корабля. В глубине маячит голубая громада гигантского броненосца.

Навстречу эскадре один за другим, подавая гудки приветствий и разгоняя последние остатки тумана, шли к выходу в океан тяжелогруженые пароходы и парусники разного тоннажа под флагами многих стран мира. Гудки доносились и с берегов, и из городков, и из пригородов приближавшейся столицы; Япония в этот час шла на работу. Сибирцев на все смотрел опытным взором военного моряка: он все понимал. Страна вступала в число морских держав.

Очертания корабля, который вел русскую эскадру, казались адмиралу знакомыми. Это новейший быстроходный истребитель миноносцев, и не только миноносцев, «destroyer», близкий по типу крейсеру. В Англии ему показывали подобный корабль до выхода из дока, до покраски, без иероглифов на борту и без названия, может быть, этот самый. Наиновейшее произведение выглядело тогда, как драная шкура.

Никто не поверит и никому это не интересно, что Сибирцев, когда-то еще Леша для товарищей, и «ваше благородие» для матросов, строил тут первую килевую морскую шхуну для японского флота. Неподалеку отсюда в бухте за горами под Фудзи.

Время Муравьева и Путятина прошло. О них больше не вспоминают. Хотя был слух, что по России собирают средства на памятник Муравьеву.

…Жизнь понеслась, как паровоз по прерии на картине Тернера[26].

Алексей Сибирцев после многих лет службы в России и за границей прислан на Дальний Восток. Соседи наши сильно переменились. Китаю трудней, чем Японии. В Китае тон задают британцы. Чехов написал: «Дураки будут китайцы, если не отберут у нас Амур. Они не сами отберут, а им отдадут англичане».

Александр III прислушался к мнению Чехова, прочел «Остров Сахалин», и наследник прочел. И на другой же год отправился на Дальний Восток, был здесь, заложил камень при начале постройки будущей сибирской железной дороги.

Япония крепла. Ее силу еще не почувствовали в мире, а у нее чесались кулаки. Ее недооценивают, считают японцев подражателями, обезьянами, макаками.

В ранней молодости, работая с японцами на стапеле, Сибирцев постиг, как они старательны и точны в труде, сообразительны, находчивы, не только переимчивы. Он уже тогда угадывал их будущее.

В России за эти годы создан современный военный флот. Во Владивостоке Сибирцев совершенствует батареи на мысах и сопках, строит новые: инженерами закрываются все подходы к порту, морскому заводу, к будущей железной дороге, докам и богатевшему городу.

По всей России продолжалась подписка на покупку новых кораблей в Америке для русского океанского пассажирского Добровольного флота. Она началась при Александре II. Даже крестьяне на это жертвовали, они знали от солдат и матросов, своих сыновей, что делается на свете. Русский крестьянин живет государственными интересами, и это огорчает революционеров. Наши матросы переменились. Им больше платят за службу. Стали грамотней, есть среди них читатели газет, они толкуют между собой про политику, к ним норовят проникнуть агитаторы. Деньги не каждому идут на пользу. Бывает, что матрос поймает в иностранном порту и принесет на свой корабль венеру… Подраться с иностранцами до сих пор любят, особенно все с теми же своими «закадычными друзьями»…

Былой забитости в матросах уже нет, да и прежде у многих не было.

Государь чувствует себя хозяином. Он приучен мыслить размерами своей империи как единого целого. Он взял великую страну, как огромную драгоценную шкуру, встряхнул ее, рассмотрел и принялся за выделку. Того желает он от общества, чтобы мысль наша стала «континентальной», так судят про русских образованные японцы. Сами они огорчены, что их собственные мысли «островные», мелкие, отрывочные, видимо, желали бы расширить их.

Тургенев уловил в Александре III это свойство хозяйственного мужика и задал тон обществу, приветствуя его воцарение. Великий писатель видел его глазами русского европейца.

С тех пор, как тихоокеанское побережье с южными удобными гаванями оказалось в наших границах, гигантски выросла вся основа России и ее смысл в мире. Теперь пригодился опыт и таланты наших инженеров, изобретателей и подрядчиков. Крестьяне по Сибири, вооружившись лопатами, обзавелись тачками на земляных работах. На многих участках одновременно началось строительство железной дороги, подготовка к прокладке полотна. Местами прокладывали рельсы в обе стороны.

Без железной дороги на Тихий океан Россия уже не могла существовать. Без соприкосновения и отношений с народами древних держав Дальнего Востока не жить уже Петербургу и Москве. По-прежнему жить уже нельзя. Японцы, видя наши перемены, недаром заговорили про «континентальные» мысли. Они не хотели бы остаться лишь островитянами.

Революционеры в бешенстве: «Ненависть! Борь-ба!» — сжимая кулаки, яро возглашают агитаторы среди петербургских рабочих больших заводов и среди фабричной бедноты. «Вы — обездоленные! К свободе, к солнцу! Поднимайтесь против царизма. Богатые жрут ваш хлеб. За волю, к солнцу, товарищи, за лучшую долю! Только завоюйте нам власть!». Студенты и курсистки учат рабочих в кружках грамоте, математике, географии.

Русские суда в Японии не новость. В Нагасаки — зимняя стоянка русского флота. Моряки не желают зимовать в бухтах Приморья даже во Владивостоке. Причин много. Уголь, дешевизна жизни, временные наемные японские жены манят их в Японию. Это весьма не по душе Сибирцеву. Ему кажется это слабостью людской, доходящей до предательства. Зная, как это опасно, он намерен все переменить. Ему возражают, зачем людей лишать комфорта. Мол, офицеры и матросы «Дианы» сами подали пример. А потом зимовал «Аскольд», и было всё то же самое.

Сибирцев служил на «Диане» лейтенантом. Но отвечать на этот колкий намек? Будет лишь опошление прошлого. Разве так все это было у нас в те чистые юные годы? Во время Крымской войны!

Теперь Сибирцев адмирал и командующий, а колют ему глаза за юное прошлое. Верно, говорят, что береги честь смолоду.

Эскадра Сибирцева — это рука России, протянутая государем Стране восходящего солнца.

Берега Токийского залива знакомы Сибирцеву. Бывал он здесь не раз. Живя в Японии, присутствовал при заключении Симодского трактата. Городок Симода с его храмами, увеселениями и лечебными купаниями недалеко отсюда, за сопками, которые плывут слева по борту. Там пруды в плавучих клумбах и каналы. Оттуда к столице через горы была прямая дорога, но для нас она была закрыта заставами на нескольких перевалах. А теперь японцы проложили железные дороги по древним закрытым для иностранцев трактам. Все это известно, японцы не скрывают, карты ими изданы.

Места напоминают декорации к японской опере, всюду сосны с ветвями, похожими на протянутые широкие ладони, на склонах крутых гор сплошные чащи елей, склоненных, как пики воинов. В вершинах кедры и опять сосны с ветвями, как вытянутые руки с раскрытыми ладонями. Дальше в горах на берегу круглой бухты, утонувшего кратера вулкана, круглая улица, где в 1855 году выбрал наш адмирал место по рекомендации японцев, где начали строить новую шхуну для возвращения части команды домой, с тем, чтобы подать весть о судьбе посольства и корабля «Дианы». Деревня Хэда подальше, чем городок Симода, где в 1855 году американцы, а потом мы заключили первые договора. А наша команда погибшей «Дианы» строила себе корабль, лейтенант Александр Александрович Колокольцов работал аккуратно и старательно и проявил большие таланты инженера. Сам учился у японцев способам работы и их учил так же, как и остальные наши офицеры и плотники. Тогда первый корабль европейского образца сошел со стапеля, построенный русскими в деревне Хэда.

Капитан «Дианы» Степан Степанович Лесовский спустя годы стал адмиралом, командовал эскадрами в разных морях, во время Гражданской войны в Америке стоял с русскими кораблями в портах северных штатов. Защищая город, принял бой с двумя пиратскими кораблями южан. Взяли пленных. Лесовский встретил среди них знакомого по Японии лейтенанта Пегрейма, участника экспедиции Перри. Пегрейм оказался на стороне рабовладельцев. У него имение в Каролине.

Позднее Лесовский был губернатором Владивостока и командующим тихоокеанской эскадры. Многие деятели, начинавшие на востоке России, заявляли потом о себе в Петербурге как государственные умы.

После дней приемов, торжеств и парадов в японской столице в честь императора России, русского флота и русских моряков, которые перемежались с ответными празднествами на берегу, задаваемыми посольством и гостями, предстоял и визит японского адмирала и моряков на русскую эскадру.

На русском крейсере ждали адмирала Ретто, японскую знаменитость, морского волка, создателя новейшего флота, прошедшего морскую школу в английском флоте, сторонника сближения и союза с Англией.

Сибирцева интересовала предстоящая встреча. Он познакомился с адмиралом Ретто, встречаясь с ним на приемах в честь русских гостей, и заметил его странный интерес к себе, осторожные наблюдающие взгляды. Теперь предоставлялась возможность познакомиться поближе, попытаться копнуть вглубь загадочной души, что, как полагают иностранцы, всегда умело делается нами под предлогом русской человечности и нашего великодушия. Хотя японцы очень скрытны, из них можно кое-что умело вытянуть и составить впечатление. Опытный дипломат может угадать по мелочам и о важном составить мнение, найти верное направление. Сибирцев не боялся японской скрытности и замечательного их умения владеть собой. Он знал их слабые места, ему известна была их пылкость. Ретто, как вчера сказал Сибирцеву один важный японец, с которым Россия ведет дела, очень готовится к встрече с русским командующим. «Наш адмирал волнуется», — сказал японский гость, знакомец капитана крейсера. Гость как бы о чем-то предупреждал. Это, кажется, не была простая японская вежливость, комплимент. «Его превосходительство знает, что вы владеете японским языком».

Если так, то значит, голова морского дога не целиком повернута в сторону Великобритании?

Перед уходом из Владивостока Сибирцев изучал присланные по его просьбе из Министерства иностранных дел копии документов о русско-японских отношениях в разные годы. Узнавал много нового, что у нас забыто, о чем и не подозревал, живя в Японии, в юные годы не интересовался. Так всегда смолоду, когда ветер в голове. А Евфимий Васильевич Путятин, наверное, все знал и понимал, может быть, и пытался рассказывать нам, а мы не любили его доктринерства.

Особняк военного губернатора и командующего флотом во Владивостоке выходит одним этажом на Светланскую улицу, а двумя этажами с балконом в сад, он на круче, на косогоре. В саду ветви лип, густая зелень тяжелых кленов и ореховых деревьев, пробковых дубов, оставшихся от тайги, и цветники на грядках и в застекленных оранжереях. Сквозь густые ветви внизу, как в пропасти, виднеется синь бухты Золотой Рог.

Кусок леса преображен в сад. Есть посадки, но основа — натуральный кусок дебрей Уссурийского края. Сад в цветах и редкостных деревьях. Тут еще до прихода нашего и до основания города леса походили на сады, когда-то в древние времена рассаженные, как утверждают туземцы, народом ха[27], и с тех пор одичавшие. С годами переродились в дички плоды развесистых яблонь и груш.

Энн Сибирцева целыми днями в саду с китайскими рабочими. Иногда ходила по Светланской и по косогорам, заставляла себя, приучала поврежденную ногу к напряжению.

В канун отплытия мужа в Японию в особняке над Золотым Рогом гости говорили о японцах, что в своем стремлении совершенствоваться они идут далеко. «Кстати, у адмирала Ретто жена европианка». «Вы видели ее!» «Англичанка? Голландка, немка!» «Нет, кажется, бельгийка»…

…Вон катер уже отвалил. На палубе выстроен почетный караул, умеют блеснуть выправкой и видом русские матросы. Оркестр. Салюты эскадры. Ответные салюты. Жаль, государь не видит этого волнующего торжества. Его Величество желал протянуть руку нашему восточному соседу, посылая с визитом эскадру.

Кажется, японцы готовят нам какой-то сюрприз. Все напряжены, внимательно наблюдают. Японский адмирал идет с супругой. Знак особого внимания к нам и дружественности.

Ветер дул с ледяной вершины Фудзи. Гора была безоблачна, открыта. Это признак доверия Японии к гостю. Когда чувствуется опасность, Фудзи закрывается.

Адмирал Ретто на фоне далекой Фудзи казался ее посланцем. У японцев Фудзи не «она», а «он». Это привет богатыря, а не гостеприимной матери отечества.

Адмирал Ретто похож на англичанина. Держится без аффектации, естественно, с достоинством, смотрит с твердым спокойствием. Английские усы, прямой нос. Слегка скуласт, впрочем, такие лица бывают и у наших, и у английских аристократов, как и у петербургских околоточных.

— Моя жена…

Что-то знакомое Алексею Николаевичу в чертах блестящей тонкой дамы в безукоризненном парижском туалете, в лице с черным льдом глаз.

«Неужели? Это ты!»

«Да. Ареса сан», тая, отвечал черный лед.

Сюрприз… Адмирал с супругой? Его жена — это Оюки. В деревне Хэда юношей Сибирцев влюблен был в эту деревенскую красотку.

Представили свиту, среди которой был высокий элегантный и тонкий офицер с огненно смуглым японским лицом аристократа и голубыми глазами. Со скромным блеском достоинства и пристального ума. В струнку вытянулся перед русским адмиралом.

Холодно-вежлив, склонен к улыбке, великолепно владеет собой. Оюки рядом с мужем-адмиралом. Сибирцев узнавал всех троих. Он узнал молодого японца, хотя никогда в жизни не видел его.

Да, хромая жена русского адмирала осталась дома, в особняке командующего эскадрой, с садом на круче, сквозь ветви которого распознается панорама бухты Золотой Рог. Энн, а теперь Анна Ивановна, дочь сэра Джона Боуринга, когда-то в юности на британском военном судне ходила в Японию, тогда еще закрытую, нашла там Оюки и видела там этого мальчика. Она видела его, а родной отец не видел его никогда.

Прошли года, нога Энн, раненная во время Великого восстания[28], зажила, лишь временами хромота одолевала, и, стараясь перебороть ее. Энн много ходила, упражнялась со всей ее необычайной настойчивостью, по нашей русской пословице, клин клином вышибая.

Наши самодовольные капитаны, офицеры и матросы, сторонники сохранения зимовки нашего флота в Нагасаки, посматривают на японцев чуть ли не как на свою собственность, полагая, что эта страна у нас в кармане. Видят ее развитие, но не придают значения.

Какой едкий ветер с ледяной Фудзи с подмесью дыма фабричных труб Иокогамы и Канагавы ожог лицо и глаза русского адмирала, вырвал из них слезу, заслезил. Как непривычен моряку дальних плаваний едкий дым промышленных окраин.

Японский адмирал стоял к ветру спиной, словно часть этого режущего берегового ветра с Фудзи, и слез у него на лице не было. Его глаза сухи. Это глаза сильного, много страдавшего благородного человека. Он может в любой миг обнажить самурайскую шпагу и казнить себя за ошибку. Но он не совершает ошибки. Он вырастил рыцаря из своего великолепного мальчика. Это его сын. Он воспитал его, взлелеял, научил мужеству и святой преданности отчизне, императору и знамени с восходящим солнцем. Сын элегантен не по-японски. Он не ходит нараскоряку, как японские офицеры, походками напоминающие аульных старшин из киргизских степей.

На торжественном приеме адмирал Ретто заявил, что ему оказана высочайшая честь и доверие предварительно сообщить благородным гостям о том, что японский император в память заслуг перед Японией награждает русского адмирала Евфимия Васильевича Путятина японским орденом Восходящего Солнца…

Это недавно учрежденный орден для награждения японцев, имеющих особые заслуги перед своим отечеством. Япония впервые награждала этим орденом иностранца. За заслуги при открытии Японии…

Адмирал Ретто объявил, что орден будет передан командующему русской эскадры на особом приеме.

За столом все встали. Адмирал Ретто поднял бокал.

— Я хочу сказать несколько слов в память заслуг адмирала Путятина…

Эти слова адмирал произнес по-русски. Вот и сюрприз, о котором, подготавливая гостей ко дню приема на крейсере, предупреждали японцы.

— Но нам неизвестно, был ли награжден японским орденом когда-нибудь кто-нибудь из иностранцев еще.

После торжественного обеда начались развлечения. Адмирал Ретто, вдруг заискивающе улыбаясь, попросил адмирала Сибирцева, чтобы его плясуны, пожалуйста, исполнили «камаринскую».

— Это для моей супруги! — сказал он опять неожиданно по-русски. — Ее желание.

Он все знал, конечно. Он знал вкусы своей супруги по ее рассказам. Она предана своему супругу, признательна и откровенна.

А молодой японец со страстью смотрел в лицо Сибирцеву. Адмирал Ретто отдал какое-то распоряжение молодому человеку. Лейтенант отвесил четкий поклон, подняв голову, широко улыбнулся в лицо нареченного отца, показав сквозь напряженные губы ряд отличных зубов, повернулся на каблуках.

Оюки-сан с молчаливой задумчивостью посмотрела на адмирала Сибирцева.

Оюки… деревенская девушка, дочь разбогатевшего отца. Наша шхуна «Хэда» уходит, а с ней вместе мир бедной счастливой юности и несчастной любви.

«Ее желание…» Она помнит удалые пляски наших матросов, поражавшие японцев. Больше всего в деревне Хэда любили, когда русские пляшут «камаринскую».

— А говорили, что у адмирала Ретто жена англичанка или немка. Нет, кажется, бельгийка. Говорят. Да, говорят, — толкуют полушепотом молоденькие офицеры.

— Говорят, что в Москве кур доят, — обрывает разговаривающих старший офицер, — а коровы яйца несут.

Адмирал Ретто и модная парижская дама отбывают.

— Оюки-сан! — вырвалось у Алексея.

— Аре…сей! — отвечает Ретто-сан, протягивая руку в перчатке.

А сын Алексея! Как он тщательно сбережен, отлично воспитан. Какая забота о поколении. Б стране выводится сильный человек.

Адмирал Ретто пригласил русских моряков во главе с адмиралом Сибирцевым к себе в свой загородный дворец. Это произойдет после важного государственного приема…

…По возвращении во Владивосток из Японии Алексей Николаевич вечерами улучал время просматривать бумаги, присланные из Петербурга. В современных отношениях с Японией угадывались некоторые неясности, и ответы на них дипломаты пытались найти в истории.

Он читал интереснейшие отчеты адмирала Рикорда, министра торговли при Александре I, Румянцева и Головнина, выписки из дел Путятина. Иногда занимался на террасе с видом на бухту в провале, который в туманную погоду мог показаться бездонным.

Когда не было дождей, Сибирцева с китайцами продолжала работу в саду, который разбит террасами и спускался, как рисовые поля, по склону ступенями. Они были засажены фруктовыми деревьями, цветами и кустарниками. Энн любила ягоды, фрукты и овощи, выращенные своими руками.

Для Энн рассказы мужа о Японии были занимательны, но она кажется, ничему не удивлялась. Он рассказал про встречу с Оюки, ее мужем и сыном. Более тридцати лет тому назад Энн ходила на английском военном судне в Японию. Дочь посла королевы и генерал-губернатора колонии нашла Оюки и смогла догадаться о ее будущем. Она повидала сына Алексея. Все это велела ей совесть.

Глава 2

Под конец недели Сибирцевы уходили на яхте на Амурский залив, где у них была небольшая дача. Там еще все девственно, как в годы открытий этих мест экспедицией под началом Муравьева. Место, где построена дача, называется Седанкой. Это не упоминание о Седане, где во время недавней войны с пруссаками была разгромлена французская армия. Как и зачем такое название могло попасть сюда, на побережье под Владивостоком? Не названо ли в честь визита французского военного корабля во Владивосток? Подобными колкими вежливостями умеют угощать друг друга европейцы. Но русским, кажется, такое коварство не свойственно.

— Седан? — однажды удивился французский лейтенант в разговоре с младшим сыном Сибирцевых. Андреем. Заметно было, что название неприятно ему. Андрей объяснил, что название связано с внешностью седого китайца, который жил поблизости. Господа-офицеры бывали у Седанки на яхтах или приезжали на рысаках. Господские повара-китайцы получали тут трепангов, омаров и крабов, королевских креветок и прочую снедь. Острые приправы, водка на тигровых костях, генеральский ханьшин[29] всегда в запасе у седого хозяина фанзы.

Оба старших сына Сибирцева получили морское образование. Андрей вскоре оставил морскую службу. На реке Янцзы у него были куплены земли с чайными плантациями. Хозяева русских плантаций на Янцзы образом жизни уже не отличались от колониальных европейцев, закупавших плодородные земли в Китае. Кроме того, Андрей стал компаньоном известной фирмы Попова. Молодой Сибирцев вместе с молодым Поповым решили разводить чай в России. Для этого они купили земли в Тифлисской губернии и начали там дело. Привезен был китаец, образованный агроном, до того служивший у Попова на чайных плантациях. Дело началось, шло успешно, русский чай покупали в Москве и в Петербурге. А теперь молодой Сибирцев, находясь в Китае, фрахтовал пароход, который доставит из Шанхая в Батум целую экспедицию китайских специалистов по возделыванию чая вместе с их семьями, а также рабочих со всем необходимым для них инвентарем и с утварью. Жена Андрея родом из древней и знатной китайской семьи, предок которой был генералом в пору завоевания Индокитая. За битвы во Вьетнаме он награжден был орденом Сына Неба. Ему определена была ежегодная пенсия в виде большого слитка золота с правом передачи потомству.

Сибирцевы отправились на дачу на парусной яхте. Энн одной рукой держала руль, а другой, перекидывая парус, пошла по бухте галсами, как бы показывая мужу его торговый город, со всеми промышленными заведениями, с причалами, кораблями и крепостями на лысых сопках, с трущобами и хатенками.

Его высокопревосходительство на этот раз в штатском, с обычным адмиральским выражением профессиональной строгости на лице. Алексей всегда прям и на вид жесток. При таких проходах в штатском по кораблям и причалам предупреждали, чтобы никаких салютов. Но китайцы-старшинки на погрузочных работах, а также рыбаки на шаландах узнавали и, не соблюдая приказа по флоту, кланялись, выражая вежливый восторг, а из толпы кули, которых русские прозвали тут «рогульщиками», кто-то поднял руку и фамильярно помахал.

В двух кабельтовых впереди яхты идет паровая шлюпка с охраной. Унтер-офицер сигналит гудком зазевавшимся лодочникам. Капитаны и шкиперы узнают Алексея Николаевича, приспускают флаги.

С яхты открывается панорама Владивостока. Вдоль всей бухты тянется главная Светланская улица с церквями, казенными зданиями, с большими магазинами и конторами богачей.

По уступу сопки — тесная улица из узких домов, каждый в несколько этажей, в стиле модерн, как в Италии, где земля у моря дорога, а спрос на квартиры велик. Здесь сдаются в наем квартиры.

Проходя там пешком или проезжая в экипаже, можно услышать из открытого окна, как детские пальцы разучивают ноты на рояле или уверенные руки играют что-то очень знакомое, а по вечерам — скрипку, трио или квартет, совсем как в русском старом дворянском городе. Проживают в этих домах интеллигенция, инженеры, ученые востоковеды, учителя гимназии, врачи, не имеющие собственных особняков.

Еще выше по сопке — хатенки, есть и основательные дома.

Там среди обывателей попадаются бывшие сослуживцы Алексея Николаевича, ставшие тузами и тысячниками или мастеровыми.

Матрос Собакин, некрасивый, но славный малый, с железными кулаками, любитель собак, отслужил царскую службу и вернулся во Владивосток. Земля раздавалась по дешевке, и он получил участок. Построил на видном месте порядочную гостиницу на английский лад, какие бывают у них в портах, с мезонинами, скромную и опрятную. На вывеске написано «Sobakin’s Hotel» и приписка «English breakfast»[30]. Известна она негромкой славой всем плавающим морякам по Великому океану на коммерческих судах и самим коммерсантам. При гостинице собаки редких пород. Хозяин в Крымскую войну был в английском плену, плавал у них на кораблях, потом в Гонконге работал на заводе.

Не первый раз Алексей Николаевич слышал о мадам Чен, имевшей огромное влияние. Эта китаянка с несомненными финансовыми талантами держит в руках огромную китайскую торговлю в тайне, о которой мы мало что знаем. Она связана также с предпринимателями во Владивостоке и огородниками, снабжающими флот и город свежими овощами. С ней считаются другие китайские тузы. Алексей слышал, что она кредитовала русское предприятие, которое завел Собакин…

На Светланской выделяется четырехэтажный магазин фирмы «Кунст и Альберс». Напротив него, через улицу, выстроен и облицован, как и сам магазин, белой глазурованной плиткой дом для приказчиков этой фирмы с полукруглыми огромными окнами второго этажа. Старший приказчик, управляющий магазином, из ярославцев, а жена — дочь сахалинского каторжника, любительница скаковых лошадей, элегантная наездница. В этом доме квартиры для приказчиков, есть зал для клуба, где бывают балы и концерты.

Дальше торговые дома Чурина, Пьянкова. Весь торговый центр города каменный.

На горе над зданием почтовой конторы два зеленых двухэтажных деревянных дома, обшитых досками. Оба принадлежат американцам. Смит торгует оружием. Его небольшой магазин — на Светланской. И русские, и удэгейцы со всего Приморья приезжают покупать тут ружья и даже пистолеты. Американец Купер — хозяин шхуны и владелец стапеля, на котором строятся небольшие суда и который недавно горел. Это все занесенные к нашему берегу океанской волной. А другая волна пришла сушей, и обе всплеснулись новым городом и новой жизнью. Среди больших зданий, как ларьки, маленькие магазины из досок, оштукатуренные под дорогой камень. Торгуют галантереей, мануфактурой, дорогими японскими и китайскими шелками. Есть и драгоценности: китайские изделия из оранжевого золота высшей пробы. На ночь на витрину с грохотом опускается железная рифленая штора и запирается замками. Китаец-сторож таится всю ночь у такого магазинчика, вооруженный американским оружием и, не задумываясь, уложит грабителя.

Над военным портом моряки разбили сквер с правильными аллеями. Узкая полоса тайги сохраняется почти вдоль всей Светланской, образуя бульвары. Местами видны старые бараки, свалки.

У самой воды — морской завод с каменными воротами, как для въезда ко дворцу. Каменные цеха. Доки. Миноносец у причала. Дальше пароходы, баржи, шаланды. Паровая шхуна городского головы Семенова, торговца морской капустой, про которую хозяин говорит, что она ходит сама без карт и приборов, сама знает дорогу.

Переменили курс, пошли на выход к кошке[31], мимо новых причалов. Над ними начинает строиться вокзал: конечная станция всего транссибирского железнодорожного пути — у самого торгового порта, чтобы перегрузка из вагонов на корабли происходила сразу.

За кормой видны стали лысины на сопках. Их гряда прижала город к воде. Не верится, на каких пятачках его модные улицы. Все сопки с коническими вершинами, очищены от леса, почти на каждой мощная батарея дальнобойных морских орудий — детища Сибирцева и его предшественников, военных инженеров и адмиралов, в том числе и Степана Степановича Лесовского. А под сопками строительные сараи, свалки, причалы, лачуги, дальше — трущобы, китайские кварталы. Китайскую часть города прозвали Миллионкой. Китайцам нравится название. Когда-то это было скопище лачуг с харчевнями. Всегда дешевая китайская еда: пампушки горячие, изготовленные на пару, супы, рис. Игра в кости, в узкие китайские карты «по большой», на медные чохи с дырками, их носят на шее на веревочках. В рубле их тысяча, а в копейке десять. Вот за такие «богатства» русские прозвали этот квартал Миллионкой. Как острят, моряки «жарят» интерес на миллионы, на дырявые монетки… Отсюда Миллионка. А вот теперь появились на Миллионке настоящие богачи. Построены кирпичные дома с воротами внутрь общего двора, в глубине которого всякие заведения, китайский театр… Теперь на месте фанз и лачуг появились дома в несколько этажей. Миллионка начинает оправдывать свое название. Там банки, корпорации, не упускающие из вида ни единого китайца в Приморье, там же ночуют кули, грузчики, уличные торговцы.

Яхта приближается к воротам в пролив. Небольшие сопки тут оголены от леса и почти не застроены. У причала, на отлете от города, стоит пароход «Кострома», прибывший с крестьянами-переселенцами. Пассажиры размещены в карантинных бараках, построенных на сопке. Там баня, госпиталь, кухонный барак и плиты на открытом воздухе.

Пароход Добровольного Флота «Кострома» вышел из Одессы, имея на борту шестьдесят восемь семей переселенцев из Полтавской, Черниговской и Курской губерний. Поставлен в карантин, прибывшим выход в город пока не дозволяется. В пути на судне была холера. Умерло двое. Один из них был кормилец семьи. Остались жена, двое парней и малые дети. Для этих переселенцев ходоками выбраны места на великой равнине Зеленого Клина по реке Суйфун. У переселенческого управления есть средства помочь осиротевшим семьям, но они невелики, как и всякая казенная помощь. Существует благотворительное общество во Владивостоке для помощи переселенцам. Энн в числе его учредительниц. Нет для края дела важней.

Эти люди повидали Сингапур, Цейлон с их благодатью. А теперь берутся за топоры и за плуги и потянутся строиться и пахать на Зеленом Клину.

Осматривая участки, выбранные для новоселов, адмирал Сибирцев побывал и на Суйфуне, на местах своей молодости, и на Уссури. В станицах стало людно. На пароходе видели вечером берег, где улицы казацких изб. Поодаль от станицы на поляне играли подростки: шагали в ногу, держа ряды, все белобровые, боевые, в штанах с лампасами и в стареньких картузиках с околышами.

— Среди лесов дремучих, — зычно и удало, грянули враз, когда пароход приблизился.

Лучшего подарка, чем сделали Алексею Николаевичу осмелевшие на воле подростки, не придумаешь. Пароход дал гудок, что пристает. Перед избой станичного атамана причал, там построился почетный парад: конные с пиками и саблями и пешие…

Приезжали тут иностранцы, корреспонденты европейских и американских газет и журналов. Англичанин описал в лондонском «Морском журнале» «Navy List», что вся долина Уссури заселена белокурыми русскими казаками со множеством детей в семьях, но что вряд ли сбудется когда-либо намерение петербургских мечтателей обрусить в этих краях китайцев. Свои владивостокские американцы и немцы и разный другой народ из разных стран, выброшенный океанской волной на новый берег, постоянно появлялись тут, одни показывал примеры хозяйственной сноровки и коммерческой оборотистости, а другие прогорали, начиная дело. Все, как полагали, зависит от самих людей.

Сибирцев съездил в порт, поднялся на борт «Твери», поздравил переселенцев с прибытием. Обсуждали, как их доставят на Зеленый Клин.

Встреча со старомодным капитаном в треуголке… Переселенцев в карантин, в бараки. Будет врачебный досмотр. На устье Суйфуна есть бараки. Конская дорога вдоль Богатой Гривы. Туда буксир поведет баржу с переселенцами.

Сибирцев размышлял, а что значит зимовка нашего флота в Нагасаки? Это безобразие, по сути дела. Теперь построены ледоколы. Под Владивостоком и в Посьете выходы угля не разведаны как следует. Хорошие угли на Сучане, выше Трех Пирамид[32].

В Нагасаки сортовой уголь-антрацит, дешевизна, нет льдов, прелестные изделия, японские жены. И тут же шпионы. Японцы изучают наш флот, знают его лучше нас. Мы не обживаем свои порты, портим матросов. Господа офицеры, в большинстве петербуржцы, цинично ссылаются на моряков «Дианы», мол, вы пример подали.

Парус и мачта убраны. Вошли в пролив. Шлюпка взяла яхту на буксир. Обогнули Токаревскую кошку и вышли в Амурский залив. Слева по борту островок Коврижка похож на коврижку матросского хлеба. Морская волна, простор, рыбаки кое-где, шаланды видны в море.

Амурский залив шириной семь миль, тучные сопки на берегах, очень походит на Амур под Николаевском. Город там так и назван: Николаевск-на-Амуре.

Миновали несколько мысов, дачу губернатора с причалом для судов под кручами и скалами хребта. Места под Владивостоком по заливу мало изменились, девственная природа, как и в пору первых описей.

Утром Алексей Николаевич вышел через сад к морю. Заплыл, полежал на спине, глядя на хребет, на Богатую Гриву. Чем дальше отплываешь от берега, тем выше этот кряж сопок, как сплошная гора в черни леса по всему полуострову, длиной более сорока верст до самых круч во Владивостоке, узкая, высокая и мохнатая.

А под хребтом дорога не видна в лесу, там теперь пойдет железная дорога над самыми дачами.

Тянет выверить свои силы, сходить с соседями на кабана.

Алексей перевернулся и поплыл, и опять лег на воду, поглядел на еще выше подымавшийся лес и скалы Богатой Гривы.

Вечером в маленькой гостиной горел камин. Энн слушала рассказы мужа.

В этом году оба взрослых сына Сибирцевых побывали во Владивостоке. На даче им очень нравилось сидеть вечером вот так же у камина, вытянув ноги на подставленные скамеечки.

Самый младший сын Сибирцевых, любимец всей семьи, заканчивает кадетский корпус в Петербурге, и в это лето в учебных плаваниях… Очень ждали встречи с ним родительские сердца.

— Англичане мстительны, — вдруг сказала Энн, — Байрон писал Мазепу с английского характера. Могут ждать своего долго и терпеливо… Казалось бы, все шло так хорошо! Но что за перемена в их политике, кто опять разжигает ненависть, что за сказки печатаются в лондонских газетах!

У Энн русские сыновья, и она жила их интересами. Она стала очень чутка к мнениям о России. Некоторая неприязнь к нам на ее родине замечалась и прежде, но Энн не придавала этому значения.

Ее отец не любил Пушкина и не переводил его. Энн вчитывалась в Пушкина. У Пушкина сильные чувства патриота. С годами изменились ли мнения отца? Это, видимо, не просто разные литературные вкусы.

Бывая в Англии, Энн рассказала однажды, как забайкальский казак, большой знаток коневодства, подарил двести пятьдесят лошадей сыну русского императора для конной гвардии. Никакого впечатления! Как вздернулись носы! Может показаться, что неприятна любая весть из России, в которой нет грязи, потаенной ненависти, поношения или пренебрежения. Энн и тут не поддавалась. Она знала своих и не ждала перемен. Но от этого не легче.

Жена лорда Гренвиля[33] когда-то уверяла, что якобы застала русскую горничную, когда та ела ее крем для лица. Это известие имело оглушительный успех и разошлось по Лондону. А двести пятьдесят коней в подарок императору от простого казака, хозяина табунов в несколько десятков тысяч, знатока-лошадника, нет, это не стало достоянием образованного мира.

Энн с британской ясностью ума понимала, как много зла искусно закладывается в народ, который в своем эгоизме мог стать самодовольным до слепоты.

«Up with the English and down with the rest!»[34]

Королева благожелательна к русским. Она женила сына на дочери Александра II, сохраняла внимание и интерес к России. Она не желала в свое время войны.

Государь Александр II предложил тогда в подарок королеве послать русский гвардейский полк. «Мадам, — писал он с почтительностью, — я обращаюсь к Вам…» В какой тупик он поставил лордов и столпов империи. Как, куда принять полк? Но как отказать?

Выдав свою единственную любимую дочь Машу за сына Виктории, государь Александр II предложил полк как приданое. Для чести и славы дочери, для службы королеве Англии, для участия в битвах за Англию, а не только для торжеств, служб и парадов. Для напоминания обществу и народу о согласии империй и великих наций.

Но, как кажется слегка насупившемуся Алексею Николаевичу, будущие судьбы мира теперь уже решаются не в казармах и дворцах, и даже не в парламентах, а в адвокатских конторах, в лавках и редакциях. Озлобленными, жаждущими своей доли бородачами в очках. Их беспощадными солдатами станет чернь больших городов, ведь все свершается именем труда. Под видом мстящих трудящихся все станут палачами.

Все рвались к власти и жаждали утешиться возмездием, но яростно спорили между собой, стараясь доказать друг другу, какой должна быть самая благовидная причина для переворота в государстве, чтобы отдать часть счастья трудовому народу. Подготавливалось уничтожение того, что он создавал всю жизнь.

Глава 3

Стволы кедров багровы и в черных бороздах, прошлогодние урожаи у каждого под ногами; подымешь из травы — полшишки сгнило, а половина со сладкими орехами, щелкай на здоровье. Матросы переняли разговор от сибиряков; сладкий — не значит сахарный. На лиане кишмиш, совсем не тот кишмиш, что продают на рынке, мелкий и черный, а крупный, иззелена полосатый. Этот сахаристый, с ним можно варить здешний кислый виноград, кок знает: будет сахарно. Душно, воздух медовый и много пчел, зудит гнус.

Пробковые дубы, клены, ясени, ореховые деревья толсты у земли, а уходя ввысь, гнутся там дугами, играют листьями на солнце над темной крышей леса. Тут же прямые стволы других деревьев, как свечи, уходят в небо.

Здешняя береза называется черной, а на ней красная береста, как излопавшаяся китайская бумага. Только снизу от старости задубела, превратилась в кору, такую же, как на деревьях ореха, похожего на турецкий. Орешника тут множество. Лес мрачен, кажется черным под крышей из листвы в несколько этажей. Некоторые стволы обхвата в три и четыре, растут тесно. По стволам ползут вверх лианы толстые, как корабельные канаты; от них, словно сеть под бугшпритом[35], -виноградник со спелыми гроздьями. Б подлеске вьюн ловит за ноги; лезешь по лежачему плетню в траве, хватайся, прыгай через трухлявые лесины и валеги[36], переваливайся по колодам. Много разных невиданных деревьев, у всех тяжеленные стволы. Не оплошай. Тихо, и вдруг под носом что-то зашевелится и как рванет с громом в чащу. Рога мелькнут, как птица полетела.

Карабины у охотников наготове. Тигр не шутит, китайцу на днях голову откусил. Трое матросов с корвета — Собакин, Маточкин и Грамматеев — посланы на охоту добывать для команды освежение, лезут трущобой по гриве. Сквозь нее в ветвях бывает видно воду с обеих сторон. На восточной стороне океан, а на западной залив.

Тут так высоко, а кажется, к воде близко, словно Богатая Грива обрывается в нее прямыми стенами на обе стороны.

Из земли тычком лезет чертово дерево, похожее на палку, не схватись, все в иглах, взвеешь.

Матросы, хватаясь за лианы, как по снастям, спустились с кручи и вышли на утес. Море открылось, и видно стало наше судно вдали у выхода в океан, и внизу в слепящем блеске воды что-то плещется.

— Смотри, какая рыба бьется, — заметил Маточкин. У матросов за спиной наверху остался лес, как черная туча, а на жарком небе без облачка. Различаются толстые лапы кедров, лезут из тучи. Воздух и здесь стоялый, как на меду, зудят пчелы, осы, оводы. На удачу назначили сегодня троих в охотничью команду.

Матросы, слезшие сверху, остановились дух перевести.

— Это не рыба бьется, а человек тонет, — присмотревшись, сказал Грамматеев.

Собакин с убитым горным бараном на спине сполз с утеса, свалил добычу на песок, скинул сапоги, кинулся в воду. Грамматеев и Маточкин спустились за ним. К их удивлению, на отмели сидел на корточках туземец в побелевшей куртке и смотрел в море, у него шел лов, стояли сети. Китаец не обращал никакого внимания на тонущего человека и испугался, когда его попытались расспросить.

Свалив в груду косулю, глухарей и фазанов, матросы стояли с заряженными карабинами наготове. Собакин, загребая сильными взмахами, ушел далеко, выхватил из воды голову с длинными черными волосами и, спустя время, выгреб к берегу. Вытащил маленькое человеческое существо в белой кофте и в белых штанах, одеждой похожее на кореянку. И с косой. Как говорят в экипажах, тут все с косами.

Собакин приподнял спасенную, наклонил и тряхнул так, что из горла у нее хлынула вода. Грамматеев разжал ей зубы, вызвали рвоту, дали глоток рома.

Собакин подошел к ловцу. Тот оторвал взгляд от шеста, торчавшего из моря, и сделал вид, что удивился.

Матрос сгреб его за шею, а другой рукой — за отвисшие штаны и показывал, что намеревается с размаха выбросить его в море.

— Хунхуза, хунхуза[37], — уверял ловец, показывая на море. Он объяснял знаками, что шла пиратская сампунка и с нее выбросили женщину и что хунхузы страшные, он их боится.

Матросы бывали по всему свету и довольно толково понимали все эти объяснения из знаков и непонятных слов.

— Если кореец тонет, то китайцы не спасают, — пояснил Собакин, — чо, мол, ему кореец! Нелюди!

Собакин еще дал прихлебнуть из фляжки спасенной. Она совсем отошла.

— Кому-то ты, видно, досадила.

— Мужу, наверно.

Подошла шлюпка с Сибирцевым и гребцами. Все обступили спасенную. Сибирцев заговорил с ней по-китайски. Она ожила. В глазах ее, до того покорных и тусклых, промелькнул едкий огонек.

— Она китаянка, — пояснил Сибирцев. — Тут неподалеку есть тропа к бухте. — Сибирцев не стал поминать название. Речь шла о бухте Мэй. — Надо ее отвести туда, к Тунсянке.

Сопровождающим назначен был Маточкин. Матрос и женщина ушли. Через некоторое время послышался условный выстрел, означавший — вижу свежий след зверя. Уговор был дважды стрелять, если понадобится подмога. На всякий случай двое матросов, проверив карабины, кинулись туда.

Так начинали жить здесь в ту пору… Ранней весной 1859 года паровые корветы «Новик» и «Стрелок» прибыли к побережьям южного Приморья в залив Королевы Виктории, который был назван так в Крымскую войну. Громадный залив этот весь по берегам в бухтах.

По приказанию Муравьева «Новик» и «Стрелок» начали подробные описи. Подготавливались карты и собирались все нужные сведения для Муравьева, который должен был прийти сюда с эскадрой в июне, чтобы встретить сухопутную экспедицию полковника Будогосского, осмотреть бухты и решить судьбу Приморья.

Сибирцев знал, что по заключенному в прошлом году с Китаем договору пока Приморье находится в совместном владении России и Китайской империи. Но мы должны немедленно, под угрозой потери великого будущего отмежевать его к себе, пока не поздно и тут не утвердились другие. Захват? Толкуй, как хочешь. Муравьев должен прибыть сам, чтобы выбрать место, где быть нашему главному порту на Тихом океане, на что права у нас уже есть: совместное владение. В прошлом году при подписании договора китайский посол сам подал совет: «Занимайте новые гавани скорей, Муравьев». Он знал, что говорил, и причина была ясна: Муравьеву некогда, дела много и с Китаем и с Японией. Он спешит наверстать то, что упущено за сотни лет истории и нами, и нашими соседями. Он спешит. Сам не будет ходить на шлюпке по бухтам, кормить комаров. Он прислал два корабля, и дело возложено на молодых офицеров, которых можно заставить сносить нечеловеческие тяготы.

Сибирцев понимал, что за его проступки должен был подвергнуться наказанию. Его послали на Восток. Сибирцеву предстояло заслужить высочайшее прощение за свою авантюру. Государь знал, что этот офицер тайно женился в плену, вопреки всем законам и правилам, на англичанке, но утвердил усыновление его же собственного сына и все остальное. Энн приехала в Петербург из Гонконга беременная. Государь, узнав об этом, сказал: «Удивительно, что за плодородная страна этот Китай. Не успел мой офицер там жениться, как у него уже двое детей». Энн оставалась с родителями Сибирцева в Петербурге. В Петербурге известно, что Энн — дочь губернатора английской колонии, знаменитого просветителя, имеющего рыцарское звание. Судя по письмам, она была принята в обществе. Алексею известно стало из писем Энн, что она, как это ни странно, познакомилась с его бывшей невестой и увлеклась ею и находит, что голос Веры очень мил, как и она сама. Да, голос Веры она находит необычайно нежным, музыкальным и скромным.

Вера замужем. Она вышла за врача. И, что еще удивительней, Энн и Вера вместе с мужем Веры бывают в театрах — в Мариинском и в Малом — с его французской труппой.

А Сибирцев летом 1859 года оказался на описи южных бухт. В обширном заливе Виктории, где их больше сотни, все невозможно описать в одну навигацию. Англичане, побывавшие здесь, нанесли на карту лишь некоторые, и были-то здесь недолго.

Муравьев должен был прийти из Японии на пароходе «Америка». Подготовка карт и описи была возложена на офицеров «Новика» и «Стрелка». Корвет «Стрелок» зимовал в незамерзающем порту в Японии и поэтому пришел сюда ранее «Новика», отправившегося также раньше намеченного срока из Де Кастри после взлома льдов штормами. Подробные и толковые распоряжения Муравьева капитан «Стрелка» получил заранее, имел возможность хорошо подготовиться к летней описи 1859 года в Приморье. Вообще-то у Муравьева золотая голова, и слово с делом не расходятся. Он умело пользуется портами Японии и Китая для кораблей, приходящих из Кронштадта. На Сахалине ломка угля разворачивается на широкую ногу, и мы можем при случае снабжать им иностранцев.

Николай Николаевич Муравьев, как моряки, учитывает и климат с выгодой для себя, ветры, условия в разных широтах и режим льдов. Моряки не все довольны. Мол, лезет не в свое дело, и Николай Николаевич, пользуясь своей властью, при случае спуску никому не дает, тасует капитанов, переводит их с корабля на корабль. Он научился разбираться в качествах морских командиров и штурманов, и тут помогает ему крутость нрава и опыт, ведь он почти все эти годы проводит в море. Он держит капитанов в узде, как они своих матросов, только морды им не бьет, а распеканции закатывает. И подозрителен. Алексея Николаевича заподозрил в прошлом году. Китайцы его надоумили, что Сибирцев может оказаться английским шпионом, что он не русский, а подменен в плену. Почему жив?! Но Николай Николаевич все же не отменил важного назначения, послал Алексея Николаевича в Китай к Путятину с наиважнейшим дипломатическим поручением. Алексей Николаевич все исполнил, получил для нашего адмирала от британцев карту их описей за полный трюм льда от знакомых ему по времени плавания у них в плену английских офицеров.

А потом Гонконг, новое поручение, неожиданная встреча с Энн и… женитьба. Какой калейдоскоп событий и такая карьера! Встреча с Великим князем в Неаполе. Милость государя, утвердившего законность женитьбы.

Команду вместе с охотниками послали за убитым кабаном и теперь, после осмотра мяса доктором, у которого есть микроскоп, оба экипажа будут со свежиной.

Послышался ружейный выстрел. Через некоторое время второй, но из другого ружья. Это не тревога. Бьют по дичи.

Грамматеев возвращался с кем-то вдвоем, с гостем. Ружье у того хорошего боя, как винчестер. Два выстрела подряд, как велено Грамматееву, должно означать тревогу, призыв на помощь. Но тут — явно по дичи из разных ружей… Из лесу вышло четверо. Впереди Грамматеев с карабином на правом плече на ремне дулом вниз. За ним молодой мужик с глухарем, в застегнутой куртке из чертовой кожи, в картузе, в плисовых штанах и в сапогах. Под картузом белая тряпка от комаров, из нее торчат обожженные солнцем нос и скулы. За ними двое матросов.

Грамматеев доложил, что спасенную китаянку оставили у здешних гольдов.

— Здрав желаю, ваш высброд, — отозвался мужик.

— А я думал. Серега хунхуза в плен взял, — заметил Собакин. — Здорово, паря Яков, ты как тут?

Матрос доложил Сибирцеву:

— Это торгаш, виделись в Николаевске, а потом в бухте Святой Ольги.

— Как ты сюда из Ольги? — спросил Сибирцев за чаем.

— Тунсянка приходил в Ольгу, и я с ним.

— На лодке?

— Нет, на китобое. Они забили тут китов, пошли в Японию, а я остался.

— Как же ты с ними объяснялся?

— А я им добыл в Ольге мяса на команду. Понимали друг друга. И если обедать, то со всеми, спать давали гамак. Если надо помочь с парусами, я понимаю.

Матросы знали, что Яков Семенов заводит промыслы с морской капустой, работать нанимает китайцев, а добычу отправляет на шаланде в Китай.

— Какой же у тебя товар?

Яков ответил, что без торговли не проживешь. Товаришко готов показать, кое-что есть.

— Пойду в Посьет. Слышно, там промыслы, Хунчун[38] близко, все дешево.

Попросил взять его с собой на корвет, если туда пойдут. В назначенный день в условленное место под Богатую Гриву подошли «Стрелок» и «Новик». Появился военный топограф Усольцев, спустившийся по реке Суйфун до моря через всю Великую Равнину. Моряки встретили его при описи реки.

Яков Семенов с товаром уже ждал там, где тропа к селению удэгейцев выходила на берег из леса. Тут Тунсянка, наехали торговцы, навезли на лодках разного товара. Маньчжурский торговец подряжался пригнать в Посьет из Хунчуна быков для экипажей.

Торг удался. Все довольны. Китайцы доставили ханьшин. Некоторые матросы перестарались и теперь наказаны.

— Словом, Яшка. — говорил торгашу матрос Собакин, — видно, этого дела бросать не надо, открыл бы ты тут Семеновский базар…

Глава 4

У Муравьева все получилось не так, как он предполагал. Николай Николаевич прибыл в Японию с эскадрой, которой намеревался произвести впечатление на правительство Страны восходящего солнца.

Но у него ничего не получилось, кроме, в конечном счете, конфуза, которого он никому не выдавал, держась, как всегда, козырем. Японцы это не китайцы. Китайцы, по словам Сибирцева, говорят: «Ах, японцы, это такой легкомысленный народ!» Конечно, они очень легкомысленно поступили. Понимают ли они, чем рискуют в своем упорстве? Пока в конфузе и легкомысленными чувствовали себя не они, а Муравьев. В Японии ему утерли нос. Самураи изрубили саблями мичмана Мофета и двух матросов в одночасье, после того как накануне наши моряки, как и каждый день, маршировали по улицам столицы. Вот японцы и показали, что не устрашились. Убийц Мофета обещали казнить, это им ничего не стоит. Извинились. Условия нового договора, привезенные и заявленные Муравьевым, в главных своих частях отвергнуты. А задумано было обстоятельно.

За Айгунский трактат Муравьев возведен молодым, либеральным государем, на которого с надеждой смотрит вся Европа, в графское достоинство, с прибавлением к родовой фамилии титула Амурского. Его планы на будущее одобрены. Путь его верен и надежен. Но не Айгунский договор Муравьева, а Тянъцзиньский трактат Путятина ратифицирован. Путятин не должен быть посрамлен, Николай Николаевич и не желал этого. Такая страсть уничтожать соперников чужда его благородной крови. Она унижает прежде всего тех, кто ею одержим. Путятин как бы взял верх. Хорошо. Но Путятину он обязан доказать делом его промахи и ошибки.

К весне у Муравьева была собрана эскадра из двух отрядов новых военных винтовых кораблей, пришедших из Кронштадта, и он отправился с ней в Японию как полномочный посол, намеренный решительно действовать и исправить ошибки Путятина. Чем более прогрессивен деятель, тем он неукротимей в интригах и борьбе. Он — полная противоположность реакционерам, которые всего опасаются. Нет ничего приятней для общества, чем быть уверенным в своих связях, проявлять деловую благоразумность во всем, даже во взятках верноподанным вельможам, быть благонадежным, пребывающим в благополучии и согласии со всем окружающим миром, в котором каждый устраивается, как может, и все вносят лепту в процветание общества, создавая щит для нравственности молодого поколения. Разве можно сравнить их с бешеными в своих спорах революционерами, которые все время кричат «Борьба!» в вечных схватках в Лондоне, все доказывая друг другу до ядовитой слюны, как верней спасти человечество. Там раздаются призывы к кровавому насилию, террору, свержению. Прогресс рвется в будущее.

Для охраны бухт и описей послана эскадра из трех судов с опытными офицерами. Пока Муравьев будет вести переговоры с японцами, в Приморье должны все подготовить.

Направляясь в Японию. Муравьев решает взять с японцами иной тон. Он сыт по горло унижениями. Тем более к ним в сердце страны уже лезут другие. Заслуги Путятина, превозносимые японцами, ему претят. Николай Николаевич исправит промахи графа Путятина. Кроме личных, на это есть и другие причины. Государь и Великий князь недовольны договором Путятина с японцами. Муравьев шел в Японию в то время, когда он сам должен был быть в Приморье.

Муравьев прибыл в столицу Японии в город и порт Эдо[39], в заливе того же названия. Он затребовал уполномоченных, предъявил им претензии, высказал пожелания, соблюдая величайшую осторожность, зная хорошо, что самурайские мечи тут остры. С японцами надо быть тверже. Он твердо знал, что русские — друзья Японии, и знал, что он сам не такой, как Путятин, а страшней, свирепей, что решения его жестче, чем у всех «эбису» стран севера. Они были с ним так же любезны, как он с ними.

Грянул духовой оркестр русской морской пехоты, и по японской столице замаршировали наши гренадеры. Б самом городе Эдо, близ одного из священнейших озер, на берегу для проживания Муравьева с русским посольством отведен священный храм Сиба.

За всю историю человечества все были завоевателями. Начиналось с дружбы соседей, а потом один другого завоевывал. Завоеватели — могучий народ при императорах. Русские должны заявить о себе.

Муравьев — граф, но он остается сторонником революции и обновления человечества на творческих началах планов и открытий науки. И никогда еще завоевания не будут так свирепы и кровавы, как под знаменами освободительных революций.

Переговоры начались и продолжались ежедневно. Триста императорских матросов с офицерами каждый день маршировали по улицам, провожая посла, генерал-адъютанта графа Муравьева на ежедневные переговоры. Шли из храма Сиба, при котором многочисленная прислуга и вся вооруженная до зубов охрана Муравьева удобно размещены.

Японцы взяли всех на прокорм, почтительно доставали все, что надо, не препятствовали русским ходить по городу. Слава прогрессу. Япония открылась! Но с открытием пришли аппетиты. Рис и рыба… Этого мало. Посылались офицеры с матросами на рынок закупать продукты. Снеди множество, но мяса и молока нет. Эх вы, дикари! Молока не пьете. Высокий белокурый мичман Мофет навострился и добывал со своими матросиками целые корзины креветок для офицерского стола. Какие супы! Какие чудеса творили повара! Как гудела от восторга кают-компания!

Муравьев не затягивал церемонию. Он предъявил японцам требование: исправить Симодский трактат.

А на улицах цвели камелии, и огромные деревья азалий стояли у храма, как в розовых облаках.

Муравьев спешил. Он объяснял, что неопределенность границ неудобна для обеих империй и ради вечной дружбы… надо… Сахалин не может оставаться в совместном владении. Это исключено… Японцы кланялись, ласково улыбались, твердо отвечая, что это исполнить невозможно. Есть трактат…

Но в заливе Эдо стоит сильный винтовой флот России с большими пушками, которые могут разгромить, сжечь деревянный город, столицу Японии, как британцы Кантон.

Мчатся курьеры из Киото в столицу Токио. Токио — духовный владыка, а не светский. Но светские дела без него не решаются. Или он не касается светских дел.

Япония не Китай, но она опасна. А времени терять нельзя. Путятин не промах был. Он писал Константину, почему ему пришлось отступиться от некоторых своих требований к японцам. Если бы он затянул переговоры, уперся, оскорбил их, то и договора не было бы. Япония, не дождавшись от нас уступок, ждала бы еще и еще, просила и настаивала, а договора не было бы. И Япония все более попадала бы под влияние грозных противников России. Японцы и теперь в храмах столичного города Эдо, куда уже допускаются иностранные послы, на переговорах остаются тверды и упрямы.

Муравьев начинает понимать Путятина. Пожалуй, иначе он и не мог поступить. Он видел, что Европа нужна Японии. И что японцы стремятся к нашим соперникам за образованием, а наша человечность дешева во всем мире, но нам она обходится кровью простого русского народа и лучших сынов благородной аристократии.

Муравьев помнит долины Дагестана. Он и там сражался, выучивал сынов России, как становиться завоевателями.

Гром пушечной стрельбы на заливе. Русские корабли палят. Город в ужасе. Народ бежит… Муравьев успокаивает послов на заседании: это салют… Сегодня праздник…. Именины высочайшей особы…

— A-а! Ясно, ясно! Хай! — покорно отвечают японцы.

Раннее утро, и мичман Мофет с тремя матросами идет по тихой столичной улице с крашеными деревянными домами: что ни дом, то замок или крепость. Из дощечек. Ткни пальцем — и грозные деревянные укрепления повалятся. Расспрашивали японцев, зачем такие постройки. На вид крепость, а все такое легкое, воздушное?

— Это романтика. Каждый японец живет в таком доме, воображая, что он в неприступном замке.

Мечта каждого здесь — стать самураем, а может быть, и князем. Есть, конечно, и потолще доски, и покрепче дома. Но все это одноэтажные здания, море одноэтажных деревянных домов. А на рейде эскадра с железными корпусами кораблей, на которых и гребные винты и лопасти, и грозные пушки разных калибров.

А утро тихое, и красно-белые камелии, как японки в кимоно, по обеим сторонам улицы. Перед белокурым мичманом Мофетом японец. Его зубы оскалены. Он не улыбается, не просит извинения по пословице: «в улыбающееся лицо не пускают стрел». Он яростен. Он протягивает к груди Мофета острейшую самурайскую саблю. Молния сверкнула, и Мофет, весь в потоках крови, пал… Матросы лежат в пыли, корзины, с которыми они шли на базар, валяются рядом. Двух матросов рубят саблями самураи. Их набежала целая орава. Один из матросов кинулся бежать к храму Сиба…

Тревога. Горн. Трубы. Все в крови, офицеры, переводчики… Переводчика с голландского Хьюскина на улице самураи стащили с лошади и изрубили саблями. Шум на всю столицу. Убийцы русского офицера и матросов схвачены. Будут официально казнены… Позорно… Япония сожалеет.

И призадумался Муравьев. А на переговорах — ни шагу вперед. Неужели Путятин был прав? Нынче — кровавый затяжной конфликт. Муравьев наносит визиты послам. Все выражали знаки сожаления… Русская эскадра уходила из Японии с почестями. Японское правительство казнило убийцу. Извинения принесены. Уступки невозможны. Политика дружбы сохраняется. Русские корабли могут приходить на зимовку в Японию…

…Разослав суда своей эскадры по разным направлениям, Муравьев шел через Японское море к мысу Поворотному. Уголь японцы дали. Штиль. Море тихо, как река. Как на реке, шлепают плицы[40] колес! Похороны, встречи с послами Японии, возмущение европейцев, лицемерие послов морских держав — все позади. Японцы не сделали исключения для Муравьева, задали кровавую баню.

Как тут не задуматься? Но не слишком ли мала людская голова, чтобы браться думать сразу и о Японии, и о Приморье, и о Китае? Это целые миры. И завоевать полмира можно, но это дольше. Не прав ли царь Николай I, говоря Муравьеву: «Я не хочу расширения своей империи, она и так велика, ее дальнейшее расширение принесет мне непоправимые несчастья».

А на море, как на реке. В шторм было бы легче. Странный пароход построили американцы, удары волн еще ни разу не снесли кожухи колес и не переломали лопасти. Все это при опасности так плотно закреплено, и корабль так устойчив, что всходит даже на свирепую опасную волну.

В каюту зашел офицер. На столе появлялись лист за листом штурманские карты, скопированные с подарка адмирала Сеймура… Неужели Япония попадет окончательно под влияние наших соперников, и война с ней неизбежна? Япония не Дагестан. Да и мы не знаем, каков окажется когда-нибудь Дагестан. Революционеры в надежде, что все народы сольются воедино, изобретут искусственный язык, составят план осмысленного существования, на породе русских женщин выведут братское всечеловечество, в том числе и в Дагестане. А в Японии?

А Мофет изрублен на куски. Белокурый юный моряк, внук знаменитого адмирала Мофета, командира «Авроры», воспитателя Великого князя Константина. У них с Литке школу прошел и Невельской, а мордобою он научился уже в этих морях. На южном Сахалине выстроил крепость и заявил японцам — милости просим. А Путятин все отдал из-за «грозных наших противников». А разве грозная их сила от этого уменьшилась? Они нам еще себя покажут.

Глава 5

Муравьев чувствовал, что подавился, как жадный волк костью. Он слишком много захотел, схватил слишком большой кус, даже хуже, несколько сразу, и не в силах был перегрызть костей. Это отразилось на подготовке дел, могут потребоваться десятки лет для исполнения каждого. Он получил пощечину, и ничего другого не оставалось, как снести, стерпеть.

Его напрасно не послушали. Быть беде, отрешение наше от океана неестественно, и мудр будет тот японский император, который это сам поймет и уступит. За это и мы должны будем уступить. Но если добьемся своего кровопролитием, ужасной войной, то понятия престижа, гордости с обеих сторон, из обоих гнезд царственных предрассудков, невежества и ложных понятий о могуществе власти, подкрепленных процветающей цивилизацией, пропадут как у нас, так и у них. Добром не решилось, Николай Николаевич перестарался, он и сам не добром начал, попытался диктовать, обязывать, указывать, как европейцы действуют в колониях, и самурайский меч, острейший как бритва, мелькнул, как молния, перед его носом.

Теперь он шел к еще более огромной цели. Но он столько насмотрелся на неоткрытые, неведомые земли, на богатства природы, что теперь, когда был у цели, когда дело жизни многих поколений начинало осуществляться, он боялся почувствовать себя усталым стариком, бессильным обладать тем, что манило его всю жизнь. Берега Восточного Поморья завиделись теперь, и божественный огонь, словно воздух, ветром нового мира запылал в груди от их вида. Исполнение дела запаздывало, как запаздывало все, что мы делаем. Как запаздывает освобождение крестьян. Мы не в силах решиться. Идут споры, дать или не дать землю крестьянам. Но ведь крестьянин существует, он потомственный работник, есть у него любовь к земле, он пашет, сеет даже в эту пору, когда все ждут. Что же мешкать? Может быть, поэтому и японцы обошлись с ним так жестоко не только из-за того, что не Путятин к ним явился; они почувствовали, что он хочет указать им и уйти, сделать с ними дело, походя, не отдаться делу с ними, что он чем-то озабочен. Откуда им знать, что на душе у Муравьева? Они не догадываются, что в голове его бродят идеи мировой революции, великих решений, что его мучает унизительность его собственного положения в глазах всего мира как душеприказчика из империи народа рабов, презираемого слуги тирании, что ему не до японцев по сути дела. Голова его вся в огне, в ней мука пламени.

Так надо сломить себя. Но есть ли в нем силы? Может быть, силы падают, когда идешь на пустое дело и тут только водкой подкрепишься, чтобы вырабатывалась потребность в насилии и привычка убивать. Может быть, он гораздо слабее. Дает ли ему силу и ведет ли его к жизни завиденная им земля, которой он должен посвятить себя со страстью подвижника и открывателя, обречь себя только на это дело, а не мановением руки чиновника решать и походя подписывать росчерком пера очередной трактат.

Но прежних сил не было. Осечка давала себя знать. Дадут ли ему силу молодые офицеры и ученые, посланные к этим берегам его умом по следам казаков?

Штурманский поручик Петр Лукич Сизов на паровой шлюпке под парусом крейсировал у мыса Поворотного и ожидал не первый день пароход Муравьева. Он поднялся на борт и одним своим континентальным и весьма русским видом, как маг, выжал из души рыжего генерала все его потаенные смятения. Муравьев почувствовал, что этот офицер из матросов одним видом своим обещает будущее, приказывает становиться ему в общий ряд и думать только о деле, сбросив всю пошлость устаревших рыцарских понятий и гордость. Какая гордость? Сизова били по морде больше и чаще, чем Муравьева, а он какой молодец! И, видимо, есть у него дело. А ведь и ему тяжелую рану нанесли в свое время японцы. За что? Это он повалил ночью в лесу и целовал юную, прекрасную девицу в закрытой тогда еще для иностранцев Японии. И вот как он ответил. Да еще сдал экзамен на офицера. И не давит формальностями своих бывших товарищей, как чухна[41], выслужившийся в гвардии.

Говорят, что Россия страна амазонок, женщин — не скажешь, глядя на Петра Лукича. Эта японка дала ему силы стать образованным и обрести вдохновение открывателя, написанное на его лице. Хочет ли он снова в Симоду? Нас туда не пускают.

«Америка» легла в дрейф, машина продолжала работать, но колеса почти остановились, чуть-чуть подрабатывая. Сизов и его матросы поднялись на пароход и вытянулись перед Муравьевым. Их шлюпку подняли на ростры[42] Сизов доложил генералу про последние сведения с кораблей «Новик» и «Стрелок», про их местонахождение и о том, какие наши суда из Китая должны были уже прибыть в залив Посьета.

Муравьев взял пример с бывшего путятинского матроса и подтянулся душевно, стал осанистей, стройней и, казалось, его рыжеватость стала ярче, волосы и усы жестче, а взгляд острей, проницательней, словно в нем таился заряд сильной бомбы.

Но он знал при этом, что во всем мире никто не прочь аристократизироваться, стать элитой, даже безграмотные, даже пламенные революционеры, а уж тем более любой кулак, торгаш, вор, жулик и грабитель, а с приобретением исключительности пренебрегать всем и всеми. Да будь проклят этот грех в человечестве!

— За дело, господа! — крикнул Николай Николаевич так, словно до его прибытия дело тут стояло и лишь он давал мощное движение вперед. Он был, как многие великие вожди, но он увлекал, и за это его боготворили. Теперь он смотрел на себя глазами окружающих и стал таким, каким они желали его видеть.

Пароход пошел в залив. Сизов объяснял с видом молодого ученого.

Муравьев стоял рядом с ним у штурвала, повеселев. Ум его запоганен, как ему казалось, революционерами, чиновниками, твердым государем и японцами, на которых он валил все вины. А сейчас он был лицом к лицу с первозданной природой. «Что же ты? Кто ты!» — как бы спрашивала она его. — «Только захватчик?»

Его могла бы успокоить только женщина. Но любимая женщина далеко. Могла бы помочь и животная страсть к женщине, но он не смел себе этого позволить, как и все окружающие. Даже матрос Грамматеев не подумал, что может изнасиловать спасенную кореянку, а это было бы так естественно в глазах любого моряка любого флота. Но ему и в голову не пришло и теперь не приходит.

Пароход шел полным ходом, держа прежний курс. Сизов смотрел на Муравьева с недоумением. На его матросском лице выразилась какая-то борьба, происходившая в нем.

— Вот здесь есть залив.

— Тут нет никакого залива, — переходя к столу с картой, сказал Муравьев. — Берег на карте ровный. Как вы его увидели?

— Нет, ваше сиятельство, есть залив.

— Англичане открыли?

— Бог его открыл. — сказал молодой человек, недавно произведенный в офицеры.

Сколько тут чудес! На дальнем берегу отчетливо видны три пирамиды, как бы вычерченные архитектором. Большая, средняя и малая, под ними дюна намытого морем и снесенного водой реки песка.

На вечернем фоне темных лесов, идущих к небу по горам, пирамиды сияют солнцем.

— Пирамиды, как брат, сестра и племянник, ваше сиятельство. Там из гор идет чистая река: эти пирамиды закрывают ее от ветра, и по реке отличные земли, ждут сохи. — Петр Лукич показал акварелью сделанные рисунки. Небольшие акварели изображали малые горы с покачнувшимися вершинами, склоны в густых дубняках.

— Так это — находка! Тут не город, а порт просится. Три пирамиды и под ними Лев. Почему нет на карте Мэя?

— Они прошли мимо, не заметили, ваше сиятельство. Вход удобен.

— Но каким внутренним путем можно будет связать город в этой бухте с водными и речными путями?

Богатство шло в руки.

— Что это за пирамиды? — Сизов рассказывал. Тут же столпились и подавали реплики его матросы. Дюна под пирамидами, как лев. Если тут построить город, то сюда пойдут путешественники со всех стран мира. Смотреть льва и три пирамиды. Чудо природы или плод рук людских? Если это естественная природа, то такого места нет во всем мире. Это явно след древней цивилизации.

И бухта за бухтой… Придется исправлять карту, штурманы уже чертили и перечерчивали… Черновые описи сохранены. Все подняли и показали генерал-губернатору.

Муравьев велел самую затаенную в горах бухту в честь парохода назвать Залив Америка. А лучше Находка. Как есть находка, так пусть и называется. Залив не только назвать в честь открытия на пароходе «Америка». Это указующий шифр, сигнал через океан.

Новый город? Морской выход для общения со Штатами и со всем миром. Можно, конечно, назвать «Залив Великого Князя» или «Залив 40-летия празднования победы над захватническими полчищами Наполеона». Длинно, неудобно писать адреса на конвертах для отсылки, но зато патриотически рьяно, высоко по духу, торжественно по смыслу.

Паровая шлюпка пошла к берегу. Сизов сказал, что здесь удобней, мог быть главный порт. Земельные угодья рядом, будет скот и хлеб без завоза. Было бы сохранено крестьянство после освобождения.

«Что же я!» — думал Николай Николаевич. Люди склонны объединяться в шайки, а отдельная шайка — зародыш аристократии из-за сознания совершенства в своем деле, а значит — избранности. Он действовал сам, без шайки, но, кажется, он не больно хватал за горло, он надеялся на японцев, поверил Путятину, что в этом народе есть глубокий здравый смысл. А он заявил себя как новый Перри? Японии надоели эти Перри!

Наступала ночь, и краски неба менялись. Ничего подобного в России не бывает. Во тьме вернулись к огням «Америки». Николай Николаевич влез по трапу, поблагодарил Сизова и велел выспаться. И сам пошел.

Петр Лукич есть не хотел, он так устал, что был, как пьяный, и уже ничего не понимал. Сказалась многолетняя тяжелая служба рядового матроса. Многодневное непривычное умственное напряжение опустошило Сизова. Он потерял разум, ушел в жилую палубу, повесил чей-то гамак, кого-то из вахтенных, залез в него, а утром, проснувшись на трубе, себе не поверил: ведь у него место в удобной офицерской каюте, и назначен для услуг один из новичков. Матросы удивлялись, верно, решили, что Петруху разжаловали за его открытия. Ведь за великие открытия всегда наказывают.

Глава 6

Большая черепаха лежала на озерном песке неподвижно, как каменная. Спала ли, грелась ли на солнце или замерла, таясь под цвет отмели? Алексей захотел тронуть. Черепаха зашевелилась, погружаясь в песок, как в воду, и потонула в нем. Алеша не собирался варить черепаховый суп. На биваке обед готовится. Любопытства ради разгреб песок лопатой, которая всегда с собой, и добрался до панциря. Черепаха стала уплывать глубже.

Черепахи у китайцев — символ рогоносца. «Черепахе яйца надо» — дразнят матросы китайских торговцев.

…Озеро мелкое, илы чуть прикрыты водой. Чашечки лотосов цвета драгоценных камней поднимаются из пластов плавучей зелени. Черепахи на каждом шагу. Черные лебеди вдали кружатся на воде.

Матросы на берегу реки на привале сварили уху и нажарили кабанье мясо. Алексей вышел из камышей на релку[43], чего-то опасался. Вдали курился синий дымок. Уставшие матросы готовились к ночлегу. Повар покормил офицера. Он поднялся на верхушку холма. В моряке проснулась и заговорила кровь открывателя и археолога.

По реке Суйфуну всюду целина, похожая на брошенные и заросшие, засохшие поля. А местами почва рыхлая, видно, что когда-то была преотличная, и пахано было все вокруг на многие версты, и похоже на древние земледельческие угодья.

Утром пошли на шлюпке дальше вверх по Суйфуну. Нигде ни души, что за странное зрелище! Заметны следы наводнений на деревьях. Плодородная пустующая земля.

Как и все равнинные реки, Суйфун петляет; течение тихое, похоже на реки средней России. Равнина поросла травой, скрывающей человека. Пошли дубняки и липовые рощи, на открытых местах много яблонь и орешника. Словно была здесь еще не так давно процветающая страна — и вдруг все население ее погибло или было сослано.

Пока не у кого в этой пустыне разведать про нашу экспедицию, идущую к морю на соединение с эскадрой. Сибирцев послан вверх по реке, чтобы в эти дни встретить, как приказал Муравьев, либо самого начальника экспедиции, полковника Будогосского, либо его посланца с рапортом и картами для губернатора. Будогосский вместе с китайскими чиновниками идет по горам, намечает будущую сухопутную границу. Совершается разграничение по водоразделу, где сама природа облегчает дело. Там, где берут начало на возвышенности реки в Китай и в Россию, и проводится граница по приказу Николая Николаевича.

Муравьев сразу после заключения договора в прошлом году[44] послал сюда, в Уссурийский край, исследовательский отряд Венюкова. В этом году пошла отлично снаряженная экспедиция подполковника Будогосского. А сам Николай Николаевич в эти дни должен быть в Японии, скоро прибудет.

Вчера, войдя в реку, видели ферму маньчжура. На поле растет гаолян[45], уже порядочная кукуруза и пшеница на грядках. За холмами — фанза.

Хозяин фанзы удивился, когда Алексей заговорил по-китайски, позвал к себе. Алексей заметил куб для выгонки ханьшина. Хозяин фанзы, окитаевшийся маньчжур, женатый на гольдке, ничего не слышал про экспедицию подполковника Будогосского, не может помочь встрече с ней команде Сибирцева.

Устья равнинных рек описывать трудно, они теряются в камышах и разбиваются на русла. Времени нет, спешили осмотреть реку, опись беглая. Кое-что исправили со слов китайца.

Чем выше по реке, тем жарче и глуше. Не может быть, чтобы всегда тут было так пустынно, на этой великой равнине. Экспедиция описывает эти богатые земли. В прошлом году формальное право на них подтверждено договором, признано в совместном владении России и Китая. Подтверждено и оговорено, что это согласно всегда существовавшему положению. В прошлогодний договор, заключенный в Айгуне, где Сибирцев присутствовал, так и вписано по желанию китайского посла князя И-Шаня: «Как и прежде». Территории необъятны, тут тепло, климат по всем признакам мягче, чем на Амуре. Хотя бывают непогоды, зима с морозцем.

Алексей сходил через травы и кустарник на озеро посмотреть, действительно ли лотос расцвел, как вчера китаец сказал ему. Убедился — все так.

Сейчас во всем мире идут захваты, и никто не прикрывает их декларациями о милосердии или защите дикарей. Делается якобы ради распространения цивилизации и христианства. В Америке сметаются с лица земли целые народы ради освоения новых территорий. Муравьев давно мог взять, но всегда говорил: трактатом, а не захватом. У нас нет иного выхода к морю — страна слишком велика, не может замкнуться. Нужно вечно помнить сделанные нам уступки и жить с соседями мирно, может быть, совершить что-то великое для Китая.

Яков Семенов толкует: где китайцы, там торговля.

Выгоды ждут любого, кто сам умеет работать не хуже, чем китайцы. Яков намерен перебраться с Амура, поселиться ближе к теплу. Он знает, как тяжки наши холодные, сырые углы Охотского моря, надолго замерзающие северные заливы и устья рек. И здесь, как сказали удэгейцы, замерзают гавани, но вскрываются раньше, чем Де-Кастри и Амурский лиман.

Морякам приходилось в те времена здесь заниматься коневодством. На устье Суйфуна начиналась колесная дорога на озеро Ханку, где проезжающих брал пароход и доставлял водными путями на устье Амура. При почтовой станции конюшни и казарма, вся казенная работа исполняется солдатами, они и возничие и конюхи.

Жалкие бараки, небольшие дома, вот и все, что казна выстроила. Колесные дороги. Два парохода на Суйфуне, один на озере Ханка.

Лед в бухте Мэй гораздо тоньше, чем в лимане Амура. Бывает лед на заливах по обе стороны Гривы. Со временем Россия начнет постройку ледоколов, об этом говорил Алексею его отец, инженер-кораблестроитель. Исследования и опыты уже давно производятся в Петербурге и Архангельске. Во всяком случае, в голове ученых моряков это сидит, задача задана сложнейшая, и она будет решена.

Сибирцев проснулся рано, еще тьма и синь, все спали, и люди и собаки. Он вспомнил про лотосы и про черепах, и опять полезло то же, что и вчера, в голову. Про хунхузов он спрашивал у хозяина фанзы, но тот очень насторожился. Фанза стояла от моря в отдалении, на возвышении. По реке шаланда не проходила, а лодка с несколькими хунхузами могла пройти рукавами незамеченной. Вопрос Алексея заметно напугал китайца. Он сказал, что хунхузов здесь давно не было.

Солнце взошло над роскошной прерией Приморья, когда шлюпка отвалила. Отдохнувшие матросы налегли на весла. Течения почти нет, как на озере. Иногда сменялись, порой брались за шесты, как гольды. Плыть в этот день далеко не пришлось. Еще солнце не дошло до обеда, как из-за мыса появилась еще одна длинная лодка. У нее над дощатым днищем сбит второй нос, который, как плоская лопата, выходит вперед и украшен резьбой. Настоящая гольдская. На носу и на руле гольды с веслами, работящие и серьезные, в типичных конических берестяных гилянах[46]. Обе лодки сошлись и подвалили к берегу, гольдская налегла пластом днища на песок, а шлюпка врезалась килем. Русские с обеих лодок высыпали на берег, обнимались и целовались, не веря глазам своим и счастью.

Посыпались вопросы друг к другу. Солдаты и матросы обычно не очень-то любезны взаимно, но тут, как родные братья.

Поручик Усольцев, топограф сухопутной экспедиции подполковника Будогосского, спускался по Суйфуну к морю. Послан на встречу с его высокопревосходительством генерал-губернатором Муравьевым, который должен прибыть к назначенному времени в эти воды. Его надобно предупредить, как идут работы по разграничению с Китаем. Передать рапорт с копиями карт и собранными экспедицией сведениями. Будогосский, как и условились, должен выйти к заливу Посьета у корейской границы и ждать там прибытия Муравьева из Японии.

Усольцев еще совсем молод, у него усы над губой кудрявые и русые, как первый юношеский пух. Сносит тяготы и опасности завоевания почти как бывалый римский воин.

Какая удача! Конец гребле и тяготам! Разбили палатки. Наутро вниз, домой к морю! Довольно кормить мошкару. Хватит пялить глаза, как в зверинце, на черепах. Насмотрелись и на черных лебедей. Всему есть край и мера! Все стало ясно, как только встретились свои.

Офицер лишь утвердил догадки.

Хунхузов встречали?

Нет. Видели тропы через болота и тайгу, по косогорам, по которым искатели наживы ходят в горы Сихотэ-Алиня и к морю, где на островах есть золото в россыпях. Нашли старую конскую дорогу. Про хунхузов больше разговоров. Гольдские деревни еще сохраняются на правом берегу Уссури. Есть и на Ханке.

Экспедиция подполковника Будогосского движется по горам, намечая пограничную линию между Россией и Китаем от озера Ханка к корейской границе. Идут тяжело, прорубая леса и ставя знаки по вершинам хребтов. До сих пор границы определяли по рекам. Теперь по водоразделу. Все речки, идущие с хребтов на восток, отмежевываются от России. Все речки, текущие на запад, остаются Китаю.

Поручик Усольцев с внимательным выражением слушал все, что говорил Алексей. Он в деле оказался опытным межевщиком, расшифровывал вид равнины, словно читал по учебнику любопытные страницы. Идя с Будогосским, они присматривались тут ко всему и обсуждали. Конечно, не сразу все могли решить.

Вот идет древний пограничный вал. Сибирцев что-то поморщился, и Усольцев вздрогнул, испугался, чем-то не угодил? Почему этот молодой офицер, такой нежный на вид, так напряжен в разговоре с Алексеем?

Слыхал про Сибирцева, но никак не ожидал, что встретит. Да где, среди Великой равнины на Зеленом Клину!

Из травы выбежали две косули и замерли, вздрогнули и понеслись к травяным зарослям, оставили вмятины на траве.

Муравьеву нужны такие быки, как Будогосский. Как он умел их находить? Навьючить, любые рога обломать, а известно, что Будогосский — грубый интриган, соперников не терпит. Венюкова со свету сживает за экспедицию 1857 года. Но все делает, что ему поручено. Такие характеры и нужны для разграничения земель.

Сибирцев и Усольцев пошли по равнине, бросали лопатами. Оказалась — точно земля. Всю эту равнину когда-то запахивали. Государство зависело от Китая. Как и все соседи Китая, оно перенимало у китайцев все полезное.

— Посмотрите. Видите, это грядки.

Это были грядковые посевы китайского образца.

Сибирцев хотел спросить: но были ли тут китайцы? Вместо этого сказал:

— Пойдемте дальше. Посмотрите, ведь это крепость!

Более версты шел вал и частые новые брустверы[47], и разные остатки укреплений и батарей. Просматривались и боковые валы, но уже без подобных фортификаций, только с укреплениями по сторонам ворот провала.

На другой день пошли дальше. Из травы и болота, травой же обросшая открылась впадина, мохнатая крутая стена, вся в кустарнике и деревьях, вросших в ее трещины. В основе этого грандиозного сооружения — земляной вал. Влезли наверх. Как и все здешние городища, оно укреплено для отражения врагов с юго-запада, со стороны Китая и Маньчжурии.

Сибирцев и Усольцев вместе ходили по холмам, осматривали окрестности.

— А не это ли Зеленый Клин, о котором толкуют по всей России от Пскова и Чернигова?

— Конечно! — отвечал Усольцев.

Глава 7

Пароход «Америка» пришел и встал на якорь в проливе между оконечностью полуострова, названного на карте Принц Альберт свисающего от материка в океан, и отрезанной от него горою острова, обращенного на пролив крутой стеной почти к судну. На глаз пролив прям, как аллея, в милю шириной и длиной около восьми, иначе говоря, почти в десять верст[48]. Сопки на обоих берегах прикрывают его. Пролив соединяет два опоясанных хребтами залива по обе стороны полуострова. Оба в свою очередь полуопоясаны мысами.

Пролив защищен почти от всех ветров и способен вместить бесчисленное множество кораблей, стать гаванью, подобной Гонконгу, где порт на проливе и каждое углубление в береге служит гаванью. На карте пролив не прям, как видится глазу. Справа по борту «Америки» северный берег на карте полуострова, как в лапках животного под брюхом. Это гористые мысы, между которыми гнездятся бухты, одна другой лучше. Всех интересует вход в самую дальнюю, пятую по счету, она уходит вглубь полуострова и еще изгибается, образуя в нем полость, как может выразиться сухопутный человек.

С правого борта видна оконечность полуострова Принц Альберт. С левого — сопки в тени, повыше и помрачней, как стены в лесах, падают к воде. Подошла шлюпка с «Новика». Сибирцев, Усольцев и двое штурманских офицеров поднялись на борт, представились и рапортовали. «Новик» в западном заливе, крейсерует в вершине по другую сторону полуострова Принц Альберт, на подходах к устью реки Суйфун.

Муравьев, войдя сегодня в пролив, глянул и велел его назвать «Босфор Восточный». Не совсем понятно, почему Муравьев был весьма неразговорчив и чем он озабочен, он спешил и толком ни во что не входил и не придавал значения тому, что видел, хотя деятельно стремился сюда. У Муравьева, конечно, все обдумано и решено заранее, и он очень спешил на встречу со своей сухопутной экспедицией, проводящей границу. Оставались дела с Китаем, с Японией, с Англией и ее союзниками. Он исполнял дело, к которому давно готовился. Спешил спокойно, и взор его не менялся и не был мягок. Он «драл шкуру со зверя»…

Летние ночи коротки и по-южному черны. Сорок вторая параллель. Муравьев сел за стол до свету, при свечах, мерцавших огоньками в медных подсвечниках. Голова его в бумагах на столе и в делах, а чувства полны идеями дня.

Слышно, как лопатами перегребают уголь. Пары поднимают. Передышка для механиков и кочегаров окончилась. Слышно, как стучат лопатами еще и еще.

При свечах наскоро прошли обмены мнениями с полковником генерального штаба Романовым, с капитаном «Америки», со своими штабными и дипломатами. Вызваны корветские офицеры, исполнявшие описи, которые оставались ночью на пароходе. Командиры корветов вчера после принятия от них рапортов отпущены; у них своих дел по горло.

Пролив еще закрыт густым туманом. Солнце не всходило.

— Туман! — сказал Николай Николаевич, выходя на шканцы[49] и обращаясь к Сибирцеву с таким видом, словно в этом виноват он.

Какое таинственное покорение края. Зачем все это? Для чего? Всякая слава не вечна! Разве в славе орла суть? Важнее всего торжество природы, новизна, волшебство и чистота людских трудов. Во всяком открытии есть что-то таинственное, непознаваемое. Ради жизни и продолжения семьи. Народ, или как теперь говорят «нация» — это большая семья, и дом ее, и ее поля, угодья, и моря, и выходы к братским семьям оставлены будут своей семье от отца. «Славянские ручьи сольются ль в русском море, оно ль угаснет — вот вопрос…» Как на горящую свечу готовы дуть со всех сторон…

И сразу в тумане закраснела отчетливая тонкая дужка, как бывает нитка малого месяца, но ярче, окрашенней. Солнце сразу выплывает и убирается из воды, как после вахты. Огромное и красное, оно с красной леской оторвалось от воды, прошло еще несколько повыше от моря и встало прямо над кормовым флагом. В машине заработало погромче, словно курнула трубка американского механика, затянулось опиумом и пустило дым ввысь.

У Николая Николаевича спросили, взыскивать ли за курение опиума. Он сказал вчера, мол, пусть курят. Зато не пьют. Да и дорог опиум, часто не набалуешься, не пристрастишься. Муравьев не моряк, но постигает все быстро. Вокруг лежат медвежьи шкуры с шерстью бурых лесов. Чудом досталась неоткрытая, неописанная Находка.

Шлюпка отваливает от парохода. С Богом! У шлюпочного корпуса, подобного переносному ящику с ручкой и со стеклом в скошенной стенке, стоит еще молодой, иссохший на солнце и ветрах подпоручик Сизов, начинавший матросом у Путятина. На банке расположены инструменты для обсервации. Унтер-офицер на руле, на носу — лотовый с веревкой, намотанной кольцами на руку. Губернатор и его важные дела сами по себе, а моряки свое дело знают. Им тут есть работа.

Перед отвалом Николай Николаевич глухо сказал Сизову:

— Никому зря ничего не говорить. Сохраняйте в тайне все, что открываем сегодня. Карты скажут сами за себя.

Откуда он так знает Сизова, уверен в нем? Никто слова не услыхал и не понял, что сказано.

Солнце вышло над океаном и светит над пароходом. Дымка над горами по обе стороны пролива.

Началась подготовка к отвалу. На пароходе с грохотом подняли якорь. Покачнулись палуба и мачты. Капитан отдал команду и повернул медную ручку машинного телеграфа. Внизу раздался звонок. Машина начала поворачивать колеса. Муравьев построил этот пароход в Америке. Под красными кожухами парохода плицы заработали чаще и сильней, пошли, выгоняя сплошную массу пены вдоль бортов. В небе слабые, тонкие черты, выведенные водяными красками, одна полоска красная.

— 80 лево!

Сопки, скрывающие вход в бухту, отступают на север, скоро начнут еще раздвигаться, линия берега прогибается в отходящую на север от пролива. Курс 75 лево.

— Есть пять лево.

Офицеры наверху. Жарко, уже все в белых рубашках с погонами. Матросы в парусинниках, в мягких панамских шляпах, босые.

Лоты поползли в воду, стучат вьюшки, кричат лотовые цифры офицерам, они все время записывают. Капитан отдает короткие спокойные приказания в рубку.

Сопки раздвигаются, раскрываются ворота, открылась вода. Изгиб? Вышли из-за скалы — и прямо в стадо гусей, как в снег на синей воде… Гогот, хлопанье крыльев, охотникам не по службе и не для моряков азарт не разрешен. Гуси чуть не под колеса попали. Курс прямо на север.

— На фанзы?

Шли по бухте. Бухта на вид не уже пролива, словно он раздвоился или сливаются реки, уйдя в горы одним стволом. А там, не теряя ширь, ствол реки пошел опять на соединение к морю, к первому его заливу.

Это все в глубине полуострова, в его сопках. Эта бухта, как внутренность полуострова Принца Альберта. Опять выплывают стаи лебедей, синяя вода, как в снегах, в сугробах. Гуси, лебеди, утки, кулики, чайки, бакланы, альбатросы, морские орлы. Скалы, глубины, приглубый берег. Это его причальная линия.

С Муравьевым на «Америке» идет писатель Максимов, коротконогий толстяк с брюшком, как все его собратья в столицах. Он известен описанием наших окраин и поморий, печатается в «Морском сборнике», как и Гончаров и Григорович, как наши открыватели, адмиралы. Когда-то Константин Николаевич был покровителем Айвазовского, он брал его с собой в плавание. Великий князь покровительствовал также Иоганну Штраусу-младшему. Любимое занятие с братом Сашей, как он называет царя, играть по вечерам на рояле в четыре руки. Открыл литературно-художественный «Морской журнал», где были отделы научный, официальный и беллетристика. Увлек Гончарова в кругосветное путешествие. Григорович по его приглашению отправился на «Ретвизане». Сколько наших и английских инженеров и художников благодарны ему…

У штурвала матрос с исчерно загорелым лицом, с пшеничными усами и с глазами, как васильки, стоя держит в руке свинцовый лот, похожий на плосковатую бутыль, с углублением на месте днища. У ног матроса вьюшка с тонким канатом, концом прикрепленным к лоту. Лотлинь — плетеная, а не крученая, очень крепкая веревка. Вот опять закрутилась вьюшка, лот пошел в воду. Что-то кричит на своем языке особых слов, и писатель Максимов их изучает. У наших моряков много в употреблении простых, но довольно оригинальных предметов. Углубление лота замазано воском… Что к воску прилипнет? Песок, ил? А если ничего не прилипнет, значит, каменное дно.

— Аттоба! — кричит матрос. Это означает, что лот достал дна. На лине первые пять саженей разбиты отметками на футы. Следующая отметка через пять саженей. Еще дальше через десять. Все они уже в воде. А сами поднимаются из воды, как миниатюры художественного ткачества. Теперь они одна за другой поползли обратно, скользят по палубе. Какое же дно в этой трещине в каменных хребтах, залитой густой южной синей водой?

Матрос хватает рукой лот с приставшими к воску мельчайшими искрами.

Грунт — белый песок! Муравьев не моряк, но все быстро проверяет: карты перед ним. Он, еще не бывая здесь, все решил, он знал пословицу «семь раз отмерь…» Желал убедиться сам. Сам тут был!

Невельской мечтал о юге с гаванями, бился из-за проливов в лимане двадцать футов глубины, обходя лиман на баркасах. Нашел фарватер в двадцать пять и плакал от радости. Его корили и корят за эти футы! Ну вот вам, господа, глубины в саженях.

«Зачем нам лезть в Турцию. — думал тем временем Николай Николаевич, — завоевывать Царьград, Золотой Рог и Босфор, зачем мечты о захвате проливов в Средиземном море, когда у нас тут есть все! Свой Босфор и свой Золотой Рог».

Прорезали бухту наискось. В колене бухты, в самом углу ее изгиба угнездилось стойбище туземцев, две желтые соломенные крыши, при них огороды. На вид уютно. Туземцы живут сытно, охотятся, при них тоже летом живут ловцы невольниц. Наши узнали, что при них приживаются эксплуататоры, пришельцы из Маньчжурии. По суждению наших идущих на «Америке» этнографов, они чувствуют себя господами, постепенно губят и разлагают семьи, если в них оседают.

Выше строений луга и рощи, похожие на одичавшие сады, и сопка вся в таких же рощах.

Сейчас будет поворот на восток. От входного мыса, не меняя курса, сразу после прохода ворот двинулись почти на север. Справа по борту еще одно явление природы: стала открываться восточная часть бухты и открылась вся, пошла в горы, как мощная река.

Фанзы становятся желтей и ближе. Можно провести прямую линию от ворот к фанзам по нашему курсу. На румбе ноль.

После входа в ворота пошли наискось через бухту к фанзам. В стойбище перепугались, забегали люди и собаки. Все боятся пароходов, нагрянувших в этом году. Склоны сопок мягко переходят в пологие, надвигаются прямо под корабль. Сопки тянутся чередой к коническим вершинам. Они заготовлены природой для батарей — под кромкой берега происходит резкое падение дна в воде; промеры показывают, что глубины не уменьшаются, как и на описных картах.

На особицу отошла небольшая сопочка в липах и ясенях. У подножья на лугу два развесистых дуба.

Повар осторожно появляется на палубе.

На обед живые омары, можно чилимские королевские креветки и крабы.

А основание?

— Уха тройная… Все прямо из пруда, — показал повар на бухту. — Поймал в ночь и на сковородку… Палтусина. Николай Николаевич? — вопросительно докладывает о любимой рыбе Николаю Николаевичу.

Николай Николаевич кивнул. Повар ушел. До обеда еще далеко. Этот Рог — Рог Изобилия. Золотой Рог. Бухта наша разветвляется.

Китайцы это место называют Хай Шень Вей — бухта священного трепанга. В стойбище много пришлых промышленников рыбой живут вблизи, живут у гиляков. Идет промышленный лов морской капусты. Дерут ее со дна.

На румбе 160. Близок берег угла бухты с огородами. Накануне, когда шли из Находки, гористый берег на западе раскололся, между сопок вспухла светлая вода, как бугор, и открылся прямой путь между гор, который становился шире. Казенный пароход «Америка», минуя островок, вошел в пролив. Карты пролива налицо, и все тут же сверялось.

С востока еще шли волны в пролив. «Америка» прошла полмили, отдала якорь на глубине под прикрытием от ветра за стеной громадины острова, которая образовывала левый берег пролива. Качка прекратилась.

Куча бумаг и документов на огромном столе Муравьева. Командир «Новика» представил рапорт с подробными описаниями бухт и сравнивал их качества. Все карты описей тут же. Тут же бумаги и карты Будогосского, пересланы сухой дорогой с Усольцевым.

Подали ужин. Приглашен подполковник генерального штаба Романов, командир «Америки», офицеры и штурманы. Обсуждение доставленных сведений продолжалось.

Муравьев слушал внимательно, не пропуская ни слова мимо ушей, хотя особенного значения мнению спутников не придавал. Он почти все знал, все обдумал. Все взволнованы, подъем духа объял этих офицеров в белых рубашках.

Из бесед с открывателями, с адмиралами, с капитанами кораблей, бывавших и не бывавших тут, с авантюристами торгашами, с китобоями и боцманами, с моряками, произведенными теперь в офицерские чины за подвиги в разных экспедициях, он многое почерпнул. Его долг увидеть все их труды и завершить дело так, как следует, достойно.

Глава 8

Сибирцев смотрел на море. Сопки по обе стороны пролива уже темны. День прошел. За кормой в море полно света и вода блестит. Сам пролив светел, полноводен, гладок, как лед.

На западе, за морем, там, где село солнце, горы стали сиреневыми и прозрачными, затем по-тибетски скучными с мраком. Вода всюду спокойна. В чистом небе облака и их следки при игре света похожи на прибрежные волны на каменьях. Там бушевал прибой солнечного света на небесных гребнях с проблесками огня и с припалинами по изогнутым ввысь расплетавшимся прядям, как у Энн.

«В верхних слоях атмосферы неспокойно, и как бы не быть шторму», — подумал Сибирцев.

А картина выведена мастерской рукой и тонкой кистью. В проливе, где стоял пароход, черный утес на красной воде. На вершине кедровая лапа так вычерчена, что видны иглы. На небе все больше палевых кудрей, по перистым облакам пошли цветы вишни, яблони, сирени, горной японской сливы, как на народном празднике или на свадьбе в Шандуне, а потом все рассеивалось, опадало и слабело, не оставляя Алексею никаких воспоминаний и как бы гася его надежды. Темнело, и повеяло холодом моря.

Таких пейзажей не видел он даже в живописи по шелку на ширмах или на бумажных веерах. Экая игра, по всей перистой облачности краски таяли, словно растворялись в чистой еще, голубой воде неба.

Чьи-то сапоги стукнули по трапу адмиральской, то бишь… теперь губернаторской каюты.

— Чем вы так залюбовались, Алексей Николаевич? — послышался через некоторое время голос Муравьева.

Он, похоже, тоже тосковал, и ему не спится. Его жена в Париже или в Петербурге. Он же сам знает, что все это значит. Алексей быстро повернулся. Генерал Муравьев с печалью и добротой кивнул, мол, без формальностей. Один на один он бывал очень радушен и откровенен, у Алексея найдется что сказать и про себя, и про дипломатию, и про исследования. Алексей почувствовал к нему дружественность, но помнил свое подчиненное положение и неприятные оттенки сегодняшних разговоров.

— Земля и море русские, а закат китайский, — рассеивая себя, отвечал Сибирцев.

— Что же вы, Алексей Николаевич, не подумавши, с бухты-барахты несете околесицу!

Муравьеву кровь бросилась в голову. «Молчать!» — хотел бы он крикнуть, как в Иркутске, и затопать бы ногами, разбудить пароход. Он вышел отдохнуть, а тут ему в пику Алексей…

Но тут он сам создавал иной мир, где не должно быть тирании и должны существовать разные мнения, в которые на самом деле никто не верит.

Сибирцев видел, что генерал побагровел.

— Не смейте так говорить, — заметил Муравьев, сдерживаясь. — Поняли?

— Так точно! Но почему же нам скрывать такие пустяки, Николай Николаевич? Сокрытием истины цель не достигается.

— У нас цель достигается полным сокрытием истины. Ясно, мой дорогой? И есть на свете три мандаринских Китая: они и мы и силы небесные. Это вы стали американцем, это у вас на лбу написано без подобных разговоров, и видно, как вы желаете все строить по-американски. Мне неприлично все время держать вас при себе… Молчите у меня!.. Нишкни-те! Вы знаете, что вас китайцы подозревают, что вы сочувствуете их врагам и англичанам… Но мне вы кажетесь американцем, в чем пока для нас нет ничего плохого. Декларациями американских президентов и либеральных ораторов возводятся многие понятия. Всякая власть обязана обманывать свой народ, внушать ему не то, что есть на самом деле, иначе никто не пойдет ни за кого, тем более воевать. При чем же тут мы? Пока наше с вами дело чистое, но мы не смеем, либеральничая сами, себя дурачить и дело загубить.

Муравьев немного еще посвирепел молча, зло покусывая усы, но быстро смягчился. Балансировка произошла в нем, ровняя тиранические привычки с демократическими убеждениями, и желание успеха — с сознанием мук, предстоящих ему.

Сибирцев, охваченный своими настроениями, не обижался на Муравьева. Подозрения становятся привычны для Сибирцева.

Небо погасло. Почему Николай Николаевич так вспыхнул? Да и что плохого; на соприкосновении государств могут же быть у разных народов одинаковые пейзажи. И у нас окажутся более китайские, чем у самих китайцев. Границы государств на них не распространяются. Небесные пейзажи пока не разграничены, и не будут же европейцы, оспаривая выгоды в Китае, приводить как довод для конфликтов и войн пейзажи неба. Неужели Николай Николаевич об этом знает и все это предвидит и поэтому так ненавидит англичан?

Энн полагала, что европейцы пробудят в китайцах чувство человеческого и национальной гордости, внушат им гуманность, спасут их народы, дадут им европейское образование. А смысл сближения Китая с Европой не в этом. Он представил себе Энн, преисполненный к ней чувства благодарности.

Все силы Азии и Европы тесно сплетаются в этих местах. И все это овеяно ароматом. Запах опиума для смерти и для души…

О. этот запах опиума, опять он так дурманит! Не сам слабый запах, он слаб, а воспоминания, вызванные им. Они заманивают в дальний мир жарких ночей Южного Креста, где нужно жертвовать собой за освобождение угнетенных и женщин, в мир английских хриплых пушек и бомбардировок с самых современных эскадр.

Что же упрекать меня, что похож на американца или на китайца? Наши чиновники при всей значительности своей дразнятся при случае, как уличные мальчишки или как школьники — готовы дразнить любого, кто на них хоть чем-нибудь не похож. Разве я хотел не походить на себя, нарочно так поступал и жил, чтобы стать похожим не на себя, а на какого-то заморского? Нет, господа, по службе я бывал в разных обстоятельствах, которые обязывали меня среди других народов держаться порядочным человеком и считаться с условиями, в которые я попадал. Не лез в чужой монастырь со своим уставом. А потом привыкал к своему снова. Но как же, мол, это все к вам от них пристало? Почему к другим не пристало? Ведь это надо научиться по-китайски с английским акцентом. Да так и пристало; есть, верно, натуры, которые уж так устроены, что не могут и не хотят познавать, а есть другие, которые всем интересуются, — они на все отзывчивы и к ним все льнет, и впечатления, и люди.

Вот соприкосновение с другими народами и оставляет на них след, им самим поначалу не видимый, а заметный лишь со стороны гимназистам младшеклассникам. А есть натуры, которые пойдут по всему свету, и им на все наплевать, кроме рюмки и паба. И так же рюмкой и дубовой руганью при всяком удобном случае будут матерно оживлять свой ум и интересы, служить во всех странах одинаково, не обращая никакого внимания на окружающих. Такие есть и матросы, и министры.

А если уж им придется встречаться с женщинами, то тут они, может быть, и не ударят лицом в грязь, но душа их как оставалась не тронута чувством, так и останется. А если и тронется, то они пропьют, проиграют в карты.

Видно, природа знала, что делала. Они разницы в людях не знают и готовы слить все народы в одно стадо существ. И женщины для них все одинаковы, «все потеряны», как говаривают эти рыцари патриотизма. А вот сами женщины: и дамы, и бабы, и русские, и китаянки на этот счет разборчивы.

— По службе ничего подобного не разрешайте себе. — наставлял Муравьев. — Вы натура художественная и разведывательная. Это близко шпионажу не в истребительном, но в возвышенном смысле. Язык держите за зубами, мой друг! Иначе люди не смогут такое понять!

Он выходил подышать. Ему не хотелось покидать палубу и лезть в дым. Он задержался после того, как все вызванные офицеры и свита ссыпались по трапу палубы в салон, где в плаваниях задавались общие обеды, как у Наполеона на «Виктории» для героев-сподвижников, и где кормили вкусней, чем в кают-компании. Но где сейчас ждала куча бумаг, не креветки, вермут и лангусты, а казенное дело без пейзажа, с цифрами, градусами, минутами, секундами. Горы, темнея гасили небо, словно спектакль закончился с уходом молодежи. Чуть похолодало, сквозь белый мундир почувствовалась свежесть. Горы чернелись, сбегаясь. Слева Русский остров подошел поближе к материку, словно скалы пролива собрались стиснуть и зажать Николая Николаевича или, по крайней мере, как он сам подумал, прищемить ему язык за невоздержанность со своими собственными единомышленниками. Эта похвальба, игра в красивый радикализм, но — бог знает…

Муравьев спустился в салон и посмотрел на карты. Они были заранее разложены так, что получалась единая карта всего, что было вокруг.

Где порфир, где мрамор, где вкрапления халцедона и оникса, где сапфирин, где железняк? Где все эти алмазы в каменных пещерах, как бубнил, вернувшись, Римский-Корсаков и хотел брата вундеркинда музыканта уговорить написать об этих скалах оперу. Где пещера, про которую рассказывал Сибирцев? Где здесь жили народы, создавшие свою Грецию, и все покинули, разуверившись в культуре.

Согнувшись над огромным обеденным столом в своем салоне для приемов, облокотившись и избрав удобную позицию так, что виден был весь стол с огромным, сложенным из листов, чертежом изрезанных берегов, бухт и заливов. Муравьев долго стоял как очарованный. Затем взял указку и, встав коленом на стул, заняв еще более удобную позицию, выслушивал, по мере того, как указка пошла по карте, объяснения офицеров, производивших все эти описи. Офицеры, не перебивая друг друга, перенимали по очереди друг от друга обязанность излагать все по той описи, которую исполняли.

Начал объяснения Арефьев по карте, которую тотчас он показал на описи, продолжал про свою часть Астафьев, за ним Искот. Закончился показ. Пожалуйста, ваше превосходительство! Но увы. На лица офицеров тут уж никакого внимания. Существуют только листы и указки, и дело витает в воздухе, суть которого господа офицеры могут еще не угадывать. А ведь это Владивосток!

Муравьев посмотрел на бухту, вычерченную в углу. Вокруг и горы с бегло определенными высотами. Командир «Стрелка», помня горькую историю «Новика», теперь исследовал на шлюпках. Муравьев шел быстро на «Америке». Он не успел бы исполнить все как надо.

— Карта, конечно, впечатляющая! Но я должен бы видеть все это сам. Утром я пойду… А дело к ночи. Утро вечера мудренее, господа. Офицеры постарались. Продолжайте!

Англичане имели средства, чтобы вычертить, исполнили все весьма добросовестно для первой описи, дали свои названия и мысам, и гаваням, напечатали карту в Лондоне и опубликовали сведения. Весьма важное придается открытиям здесь политическое значение. Эти имена на их карте — как бы маяки, опознавательные знаки. Но у них началась в 1856 году в Китае война, и они больше сюда не возвращались. Английская карта тоже была у Муравьева с собой. Были копии на «Стрелке» и «Новике».

Муравьев, по своим сведениям, и по сведениям от направленных русских экспедиций знал, что от вершины залива, который к западу от полуострова, тянется так называемая Ханкайская степь, до самого озера Ханка, плодороднейшая и самая теплая и благодатная часть края. По прошлогоднему договору, который он сам заключил в Айгуне, теперь следовало разграничить неразделенные земли Приморья, и для этого ныне весной по Уссури и на Ханку была послана военно-топографическая экспедиция подполковника Будогосского. От Ханки она шла по реке, затем пойдет по горному хребту до Кореи, размежевывая земли между двумя государствами. Муравьев встретит Будогосского в этом месяце, на побережье, но не здесь… Об этом еще рано говорить. Пока надо искать каждую минуту, исполнять главное дело…

Но что за толки идут о том, что севернее этих бухт в заливе Ольга живут наши староверы? Невельской их поселил или они сами населились? Как и откуда они попали туда и как это сходится с донесениями Венюкова, что в тех местах местные жители маньчжуры преградили ему путь и не позволили передвигаться дальше. Что же там за интернациональное сообщество из гольдов, орочен, кержаков и китайцев? На правах совместного с нами владения краем и впредь до разграничения никаких претензий к китайцам мы не предъявляем, да и потом пусть живут и охотятся.

Будет тут у нас свой Гонконг? Нахлынут иностранцы… Построят порт, станут добывать золото, которого еще много. Ломка угля будет. Смешно спорить о политике в Малой Азии, о захвате нами Константинополя, который нам не нужен, о рыбе, лесе, золоте, угле, о складах, доках. Что греха таить, как Герцен пишет, все на свете создано захватом. И Китай сейчас в беде, может быть захвачен. Злейший захватчик хотел и сюда залезть. И сам Китай бывал, да европейцы постарались опередить. Вор у вора дубинку украл.

Как тут нам действовать, помнить ли про опись иностранцев? Опубликовать в Морском сборнике, что же умалчивать!

Алексей Николаевич рассказывает ему про народ Кя, живший здесь. Это часть народа Удэ… Маньчжуры, китайцы еще ужасней.

Мир — карта плоская, а я хочу видеть все воочию, размышлял Муравьев. Так ли это все прекрасно, как по рассказам? Ведь я хочу здесь, в этой бухте основать Владивосток. Вот он. И бухта, и пролив, и остров. Это будет Великий Владивосток, но я не объявляю об этом. Еще не могу сказать, не видя. Сказать надо тогда, когда дело будет сделано. Это произведет впечатление и запомнится. Нет, на этот раз нужны не эффекты. Ведь это самое главное дело всей моей жизни. А делая дело — молчать!

Алексей Николаевич прошел по юту. Рыжие кудри Энн еще раз проступили на синем горизонте, зарозовели, стали совсем тонкими и растаяли. Все темнело, оттуда по ветру дошел знакомый запах опиума. Что это? Зачем? Это чувство похоже на опьянение. Это моя молодость закончилась для меня теперь? Слышится юность мне, но только теперь я осознал, на какой риск я шел тогда, боже, и как я посмел! Но что за предчувствие, что за буря в душе при слабом запахе опиума? Откуда он? Неужели это знамение, что я опять увижу тот мир, опять услышу запах опиума? Никогда не думал, что запах яда может так пробуждать.

Откуда бы? Или мерещится? Нет, это два механика американца балуются опиумом скуки ради. Механики присланы на этом же пароходе фирмой, строившей его в Америке, копят деньги, не пьют.

А казалось, что Алексей уже позабыл Китай и южные моря. Энн уехала из Гонконга — и не пряник быть там… Но ведь он когда-то на подходе к Европе и Энн хотел забыть…

И вдруг этот запах опиума… Он уже забыл его. Но что было там, где этот запах едко слышался? Ведь он решил, что в Китай не поедет.

Но ведь также плача он клялся, что забудет Энн. Оказалось, что забыть невозможно. Европа не рассеяла памяти о ней. В памяти мелькнули картины, виды китайского труда на суше и на море цвета рыбной чешуи, соломы, льна, толпящиеся возы и лодки с мешками, и открытые мешки зерен, муки, и толпы людей, и запах соевого масла, поля с кочанами — и опять запах бобового масла.

Народ то пылкий, то сдержанный… А запах опиума довольно ароматный, очень привлекательный, даже без затяжки из трубки вызывает волшебное волнение и обостряет чувства. Это может быть даже не сила яда, а сила впечатлительности здоровой натуры молодого человека, проведшего детство на чистой луговой равнине с лесами и перелесками. Как чутка эта натура, как отзывчивость ее близка снобам, как многим кажется…

Быстро и бесшумно идет лодка на одном весле на корме. Гребец поворачивает его, как пароходный винт, бесшумная у него работка. Это юли-юли[50]. Знакомая лодка.

Лодка подошла. В ней на носу и на корме два китайца в шляпах. А на банке, как моряки называют скамейки в шлюпках, сидят две девицы подростка, спиной к закату: их лица в тени, смуглы и сильно раскрашены, и побелены. Такими только пугать детей.

Лодка остановилась у борта. Сейчас один из гребцов вынет трубу, как бывало в Гонконге, когда они подходят к западным дьявольским кораблям, и, ласково и заискивающе смеясь, спросит:

— Капитана… Мадама е?

Китайцы улыбались, смотрели на Алексея, но молчали. И девочки в молчании. Вынуть револьвер и перестрелять этих торговцев. Но они еще постояли. Улыбки их погасли. Лица гребцов исчезли в наклоне под полями шляп; они, видно, обозлились, и лодка ушла тихо и по-воровски…

Глава 9

Проглянуло солнце и засверкало на рифах по архипелагу Евгении; как будто комета зажглась в море слева по борту идущего парохода. Из французов у Муравьева оставалась лишь «императрица Евгения». Шлейф императрицы из скалистых островов и рифов Приморья тянулся среди бушующих волн от громадины острова Танги Сиха. Николай Николаевич оставил комплимент царственной француженке из преклонения перед ее отечеством и своей женой, хотя графы де Ришемон терпеть не могут Бонапартов.

К югу от Танги Сиха плавание опасно, даже китобои не ходят туда на своих гарпунных лодках.

А британский адмирал Майкл Сеймур, когда делал тут описи, конечно, тоже был воодушевлен и видел здесь будущее, поэтому весь залив Виктории с его сокровищами назвал именем своей королевы.

Дождь утих, шквал ушел, но вдали на юге все затянуто тучами. Видно, льет там. Прошел тайфун, перемену погоды ждали в эти дни.

Море идет в легком цвете зелени и пены, тяжелыми, но не бурными волнами, и, хотя это лишь залив, но чувствуется голос океана. А ветер туманного и дождливого дня куда теплей и мягче, чем на Охотском море.

— На Амур походит, — подтвердил рулевой, не первый год плавающий с губернатором и обладавший правом, как и многие старые матросы, выражать свое мнение.

Полуостров Принца Альберта внутри с полостью в форме рога и наполнен водой, как сосуд древних. Это бухта Мэй, по-удэгейски Уня, по-китайски Хань Шинь Вэй. Она так велика, что занимает почти всю сушу на окончании полуострова. Отделена от обоих заливов лишь грядами сопок, которые незыблемы, их не могут пробить никакие штормы. И посмотрите, как искусно полуостров уложен в океан, который со всех сторон прикрывает эту впадину водой. Бухта, похожая на рог, изогнута, как широчайшая река в повороте, и протяженность ее от входа до изгиба на сорок две версты, а до угла в сопках около семи верст. Этот рог, цепи сопок — все напоминает горячие горы Курил. Они словно нарочно созданы природой, чтобы поставить защиту и закрыть подходы. Порт не будет виден с обоих морских заливов по обе стороны полуострова. Но из порта с гор видны оба простреливаемые залива. Северней бухты этот полуостров тянется до материка на двадцать миль среди океана.

Здесь леса по хребтам наши топографы называют гривами. Заимствовано у казаков и крестьян. Девственный и густой лес по хребту, не похожий на сады, северней этих склонов над бухтой называется Богатой Гривой.

В кают-компании пили чай.

— А откуда взяли лимон? — спросил Муравьев. Позвали Мартына.

— Это вьюн, наломали ветви лиан лимонника. Не побрезгуйте, Николай Николаевич, — сказал повар.

Муравьев не велел писать в шканечном журнале, что входил в бухту. На карте велел поставить название «Владивосток», не упоминая, что это его приказание.

В Находке было не так. Там велел записать: «Открыли бухту, генерал-губернатор приказал наименовать „Находкой“».

Любопытство окружающих заметно. Хотелось бы у Николая Николаевича что-то спросить, но нельзя. Есть строжайший порядок.

Да, держать все в тайне. Прятать до поры эту драгоценность, ее значение не объяснять, не разбалтывать про успех.

Пусть спорят. Пусть гадают какая гавань лучше. Хотя он охотно запретил бы думать и говорить об этом своим спутникам; ведь каждый будет, как в парламенте, предлагать что-нибудь другое, не то, что нравится всем, а уж тем более не то, что на самом деле нужно. За триста лет татары научили нас прятать все, что есть у нас лучшего, держать в тайне все, что в нас самих есть хорошего, прятать даже ум наш сообразительный, скрывать, так как каждый толковый человек опасен и может затеять что-то.

Таковы были мысли Муравьева. Он отдавал должное чаю с лимоном, как и воспитанной в нас татарами привычке хвалиться. С кем поделиться, где моя Катерина Николаевна? Сибирцеву хотел бы сказать, но не стал. Бог его знает! Да он сам все понял без меня и в рот воды набрал.

— Благодарю вас, господа! — поднялся генерал.

Надо признаться себе, что в этом замысле молчать — величайшее хвастовство, гордыня своим подвигом и делом, доводимым теперь до конца. Теперь, когда на карте появилось таксе название, пусть посмеют спорить, отвергать, учить меня, поносить, а название дает само делу ход, кто прочтет — вздрогнет. Что, как? Почему?

Тут не надо паровоза, который бы толкал дело. Может быть, самое яркое бахвальство в умелом молчании об открытиях и приобретениях, даже когда уже дело сделано. Вот это искусство. Дело пойдет само, замарширует, как на параде, в ожидании, когда государь император увидит и оценит.

— Сегодня я снял имя Виктории с карты. Оно слишком часто повторяется на картах, — сообщил Муравьев. Он заходил посидеть за стаканчиком чая пять минут с молодежью. Офицеры еще просят назвать полуостров Богатую Гриву именем графа Муравьева-Амурского. Успешные плавания на море возможны лишь, когда имеешь покровительство на суше…

Англичане придали своим открытиям важное значение, назвав залив именем Виктории, а полуостров — именем Альберта. Значит, они имеют цель и знают цену открытиям. Бульдог если ухватит, то намертво.

А в Пекин уже должен прибыть из Петербурга сухим путем бывший военный атташе в Лондоне, потом посол в Хиве Николай Игнатьев, назначенный послом в Китай. Ему нужно будет переслать карты Будогосского, проект проведения границы по Уссури, через озеро Ханка и южней этого озера по вершинам хребтов до моря. Будогосский будет послан к нему.

Англичане держат Китай за горло; в этом году пришлют в Пекин свое посольство, как оговорено у них в трактатах Элгина, заключенных в прошлом году в Тяньцзине. Они могут все нам испортить. Николай Николаевич не обольщается их джентльментством. Не в их интересах наше согласие с Китаем. Умение их мыслить за соперника и разгадывать наши планы — вне сомнений. Но им недостает верных сведений. Следовало спешить. Будет ли Будогосский вовремя? «Америка» опаздывала в Посьет на пять дней. Сегодня уже 20 июня. Должен быть на месте. Не придется ли в Посьете ждать, терзаясь неизвестностью, что с нашей сухопутной экспедицией, что у Игнатьева, где он, что в Китае.

По переписке все маньчжуры обещали Муравьеву, что для встречи экспедиции Будогосского пришлют на Уссури чиновников с охраной из маньчжурских солдат и будут вместе с нами определять границу. В письме Будогосского сообщается, что ждал, узнавал. Маньчжурский отряд не прибыл; Усольцев сообщил подробности, как ждали встречи. Есаул Размахнин на устье Уссури ждал маньчжур, потом, поднимаясь по Уссури, расспрашивал, если было кого, нет ли поблизости мандаринов из Пекина, назначенных для встречи русской экспедиции. Узнал про слухи, что заключение прошлогоднего договора — это ошибка, придет маньчжурское войско из Гирина.

Так почему же не прибыла делегация для участия в разграничении? Пекин колеблется? Сейчас они как бы умывают руки? Муравьев послал Шишмарева и Усольцева прямо в Хунчун верхами. Вернулись с пустыми руками. В Хунчуне их приняли с почетом. Событие небывалое в этом городе. Выказали все признаки дружбы. Посылают мандаринов с подарками Муравьеву. Но объявили, что из Пекина никакие чиновники не приезжали. И как-то недоуменно и уклончиво толковали про разрешение, словно и не слышали и не знали до сих пор, что должна прибыть такая экспедиция. Очень похоже было, что притворялись, скрывали, а на самом деле, может быть, им все известно, но поступают они при всех встречах с нами так, как им велено. А велено язык держать за зубами. Николай Николаевич убежден, что Игнатьев уже в Пекине и договора прошлого года должны быть ратифицированы. Решать все надо не здесь и как можно быстрее. Надо спешить, немедленно посылать в Пекин Будогосского. Но не отсюда, а из залива Печели. Там будут известны все новости. Нет ли какой важной причины, из-за которой китайцы не прислали чиновников для совместных работ с Будогосским? Англичане могли подвергнуть Китай новому разгрому. Может вспыхнуть война. Или же все идет, как обусловлено договорами?

Нам не мешают, но сами сделают вид перед европейцами, что русские все захватывают? Чушь идет в голову! Тем более надо в Печели!

Вошли в залив Посьета и встали на рейде «Паллады». Так названа глубина, где стоял на своем фрегате в 1853 году адмирал Путятин. Его шлюпки ходили по огромному заливу, который окружен горами. Экспедиции Будогосского не видно. Вдали отмели с мелководьями, на которых поросль вроде болотной травы или камышей.

Это обширный водоем со многими бухтами, на карте отмечена одна отличная глубоководная Новогородская гавань, в которой, как и предполагают многие, должен быть наш главный порт на востоке.

Врать не будем. Это, конечно, Маньчжурия. Не Китай. Но завоевав Китай, Маньчжурия сама стала Китаем, и на все ее земли стали проникать китайцы, хотя сами маньчжуры старались их не пускать, затрудняли стремление на новые земли ханьских людей. Но без ханьских людей уже нельзя нигде обойтись. Они заменяют маньчжур, побеждая их терпением, работоспособностью.

Не хотелось бы брать лишнего, но приходится, полагал Муравьев, глядя на карту. Будь маньчжуры в силе, они бы сопротивлялись нам. Полосу вдоль моря мы отчуждаем себе. Китай так ослаб, так унижен своими поражениями в войнах против англичан, что богдыхан и его двор осознают бессилье, негодность своего оружия и свое неумение во всем, хотя и упорствуют. Дух маньчжур подорван. Сопротивляясь европейцам, они вели вместе с миллионами китайцев гражданскую войну против полчищ китайских националистов, мятежников и революционеров, захвативших гигантские территории, обосновавшихся на реке Янцзы, избравших Нанкин своей столицей.

Муравьев мысленно рассуждал: «Маньчжуры не сопротивляются нам еще и потому, что среди них есть многие, кто трепещет, ожидая полного развала своей империи, видят в случае полного поражения их династии спасение в России, поэтому желали бы держать эти земли в общем владении с нами, чтобы уйти на них под нашу защиту. Но ждать нельзя, очень вероятно, что, так или иначе, но скоро весь Китай попадет под влияние или даже под власть Англии через подкупленных ими ставленников, и нам надо отчетливо ограничить свои владения. Морские европейские державы, видимо, сами не отказались бы закрепиться на этих берегах.

Но для нас, собственно для русских, со многими народами от Черного и Белого морей до Тихого океана необходимо единство с удобными выходами в мир на все стороны. Лишнего брать не хотелось бы, но Россия так велика, изобильна и при этом щедра и великодушна, что только она одна сможет со временем вдохнуть в Китай силу, которая вернет ему жизнь, единство, величие. Мы не можем жить без Тихого океана, а это значит без Владивостока и Посьета, как его передовых постов на границе трех государств. Китай не сможет жить без нас, не сможет высвободиться и снова стать самим собой, если не произойдет революция в России, которая сразу даст Китаю подмогу и все, что ему потребуется».

Ветер рванул с силой от далекой вершины залива, от устья реки Суйфун. Теперь там и гор не видно, только крейсер «Новик» висит в воздухе над бледным морем.

Сопки на другой стороне залива открылись, их синие и бурые гряды стали выше и видны ясней. Волны, не в силах догнать друг друга, всплескивались белыми гребнями, усиливалось впечатление широты пространства между берегами, и залив казался протяженней.

Офицеры и матросы обменивались мнениями, замечали, что вид, действительно, очень похож на Амур ниже Николаевска! Корвет «Воевода» вышел из пролива, поставил конуса. Офицеры производили тут опись и, шедшие с генералом, показывали в разных направлениях места, где есть уголь, как и где удобней его ломать.

Муравьеву в трубу видно, как высок и густ лес на уплывающем за кормой полуострове, черная Богатая Грива видна сквозь ветви кедров и чернолесья; вековые великаны стоят сплошной чащей.

«Я бы сам тут охотно жил, — полагает Муравьев. — Сухопутный генерал среди морей и заливов Тихого океана! Моряки не должны на меня обижаться, а я не смею скрыть своего имени, не смею стыдиться дела, которое исполняю».

— Где Будогосский? Где его экспедиция? У бухт будет порт, будет и город. Надо к нему дорогу строить, сначала колесную по Гриве, вдоль леса.

В заливе Посьета тихо и жара. Лето в разгаре, слышны запахи леса. Залив так назван Путятиным в 1853 году. Сюда должна к этому времени прибыть сухопутная экспедиция Будогосского. Каков-то будет итог всех описей этого года на суше?

Море под бегущими облаками, как синька. Тут глубоководная бухта. Дальше идти пароходу опасно, там мели и часть залива зарастает. Залив огромный, как озеро в равнинной стране. Вокруг вод низкие горбатые сопки: в глубине пейзажа как будто верблюжий караван шествует. За дальним берегом есть сопки, как конусы, а еще дальше полосой идет по горизонту сплошной хребет.

— Где же Будогосский? Что он не показывается? — Муравьев приказал выстрелить из пушки.

Минут через пять после выстрела пушки на сопке слева от входа в залив забелели дымки. Донеслись два слабых ружейных выстрела.

— На скате сопки две белые палатки. — рассмотрел капитан в трубу. — Мы приняли их за скалы или песчаные отложения. Вокруг выгнутой мысом сопки болота, им пришлось ставить лагерь на пригорке.

— Лодка идет! — крикнул матрос с марса. Лодка вышла из-за сопки и пошла, но не прямо к пароходу, а по заливу полукругами, далеко обходя мели, траву в воде и болотистые острова.

Через час Будогосский уже сидел в салоне у Муравьева, докладывал:

— Казаки и солдаты благополучны, больных нет… Работы на последнем участке еще не закончены. Маньчжуры не прибыли для совместных работ по разграничению, и мы вели границу одни.

Про Константина Федоровича Будогосского толковали, что он интриган, характер у него невыносимый, что он завистлив. Все может быть. Но, отпихивая соперников, сослуживцев, или подкладывая сопернику свинью, он стремился к делу, хотя бы и ради карьеры, крепко ухватывался за него и доводил до конца. Да не все ли равно, для чего! Он невозможнее совершил.

Михаил Иванович Венюков — образованный офицер, выпускник академии генерального штаба — терпеть его не мог. Б прошлом году молодой офицер Венюков был послан с экспедицией на Уссури, чтобы с нее через Сихотэ-Алинь перейти в бухту Ольга. Хребет он перевалил, но в Ольгу не попал. Дорогу ему преградили, видимо, вооруженные китайцы из ссыльных поселенцев, которых сюда шлет правительство. Венюков не посмел их разогнать. На этом промахе и подсадил его Константин Федорович. Высмеял. Не всех, мол, могут убедить гуманные поклонники Герцена, особенно в тайге, где владычествуют шайки разбойников и браконьеров.

Руководителем экспедиции этого года Муравьевым был назначен Будогосский. Его лицо монголоида не похоже было на его польскую фамилию. Его отличная деятельность картографа и офицера генерального штаба не уживались, казалось, с его очень узким кругом интересов, мелких и только служебных, преисполненных потаенной ненависти к окружающим, желания уничтожить карьеру своих близких, даже тех, кто имел неосторожность быть с ним откровенным и благожелательным. Придира, особенно к тем, кто казался ему соперником. Но он был так быстр в деле, трудолюбив и требователен, что никому не уступал, не позволил даже таким же мелким характерам, как он, затеять против него интригу и пресекал все попытки сослуживцев противодействовать. Он был со злым языком.

— Говорят, зачем я выбрал его, — размышлял Муравьев, зная, что Будогосский неприятный грубиян и льстец. — Главное, не верится, что человек может так работать. Сибирцев поражался его энергии.

Михаил Иванович Венюков у него учится. Он добр и честен, но он за одно лето границы не провел. Китайцы не пустили в Ольгу — он не пошел. А Будогосский им показал бы себя. Ему нужна карьера, не справедливость. А карьеризм мне важней нигилистов и квасных патриотов. Поставьте Герцена проводить границу с Китаем, назначьте его начальником экспедиции. Он начнет проповедовать китайцам классовую борьбу, когда тех страшат англичане.

Венюков может быть прекрасным писателем, но не военным администратором в колонии. А пока сегодня тут колония, и мы пока колониальные чиновники, не революционеры.

Экспедиция стремилась прибыть в залив Посьета к назначенному сроку, не закончив свою работу лишь на самом южном участке. Как там поступить — не все ясно для Будогосского. Нужно слово Николая Николаевича. Константин Федорович изложил суть и причины своих колебаний, поделился своими соображениями. Осмелился сказать, что желал бы слышать мнение Николая Николаевича. Будогосский, идя сам в Посьет, мог бы для завершения работы послать по горам своего помощника киргиза, казачьего хорунжего, который приноровился к делу и сам отлично вел съемку, но не стал этого делать.

— Карт целые ящики. Маньчжурские чиновники так и не прибыли для участия в совместных работах, чем и затруднили их. Всю дорогу мы шли одни.

Будогосский стал раскладывать карты, Усольцев помогал ему.

— Не было ли при исполнении вами работ каких-либо нападений на вас?

— Нет, напротив. Маньчжуры снабжали нас. Были встречи с отдельными солдатами. Близ озера Ханка встретились с шайкой каких-то подозрительных личностей. Будь с нами маньчжурские чиновники, они им тут же срубили бы головы, как сказал наш гольд-проводник. Это хищники; по его словам, они ходят из Маньчжурии тропами через болота и хребты мыть золото на морском острове.

Муравьев послал в Хунчун переводчика Шишмарева с казаком Разманихиным. Возвратившись, они доложили, что приняли их радушно. Маньчжуры были в хорошем настроении духа. Не похоже, чтобы англичане сокрушили их. Шишмарев пытался убедить их действовать совместно. Соглашались, все обещали, но не могли сказать, когда удастся начать.

Не первый раз слыхал Муравьев, что маньчжуры намекают на желательность нашего покровительства, тесных отношений с Россией, желая спастись от англичан и китайцев. Алексей рассказал про глинобитный дворец Сиогуна, про прием у него, про стены города. В городке исправляют укрепления. Доставлены две новых пушки, о чем сказал сам Ли.

На другой день Будогосский с чертежниками погрузился на пароход к Муравьеву. Для окончания работ в горы пошли две экспедиции: одна с топографом Усольцевым на юго-запад, а другая во главе с хорунжим — на север, обратно к озеру Ханка для осмотра северного хребта части сухопутной границы. Все должно быть закончено в считанные дни. Корвет «Воевода» оставался, чтобы принять впоследствии обе экспедиции и идти с ними потом в залив Печели к Муравьеву.

На пароходе уже подняли пары. В кают-компании все поздравляли Будогосского с благополучным окончанием экспедиции. «Америка» пошла в залив и встала на якорь напротив двух палаток на склоне горы. Виден наш флаг на высокой мачте. Эту часть залива назвали Бухтой Экспедиции.

На другой день стали подходить корабли нашей эскадры. «Америка» перешла в глубокую Новогородскую гавань. Там же стал наш прибывший позже транспорт из Японии. Место опять иначе не назовешь, как преотличное. Бухта отличается своеобразием. Глубины хороши, пароход пришвартовался к берегу, отдав конец, который солдаты Будогосского, вытянув канат, закрепили петлей за пень. При причалах — выходы угля на поверхность. Склад угля создан самой природой. Ломка угля началась: работали команды всех кораблей.

Здесь назначен сбор эскадры. Предусматривалось, что все корабли должны собраться перед началом дальнейших действий. Это демонстрация нашей силы, наших паровых военных кораблей маньчжурам, в особенности хунчунским военным чиновникам. Тогда нашим легче будет договариваться в Хакодате. Подошел корвет из Николаевска, прибыл в Приморье от Гошкевича, русского консула в Хакодате.

Новогородскую гавань многие полагают самой подходящей, с отличными морскими качествами для основания в ней порта. С быками и продовольствием от соседей, с плодами трудов китайских переселенцев, с их всегда свежими овощами и даже фруктами. Здесь есть где строить город на торговых морских путях.

Но главным портом, и тут Муравьев не меняет мнения, положено быть Владивостоку. Он так назвал, и этим все сказано, без особых объяснений.

Дальше дело будет предоставлено ученым и адмиралам для независимого их мнения, чтобы люди науки и моря решили все сами.

Все это нужно Муравьеву. Эту ложь и лицемерие, без которых ничего и нигде не делается. Всякое независимое мнение всегда логично подготовлено. Муравьев уже подготавливал это мнение. Знал он и о целях поездки Великого князя на морские купания близ дворца королевы на острове Уайт больше, чем кто-либо.

Муравьев желал видеть команду. Опасался, не слишком ли бьют солдат. Но раз все здоровы, и то слава Богу. Уверяют, что сыты были все лето, что отряжались охотники на добычу мяса, как тут в экспедициях принято.

Вот и докажите мне, что Венюков был бы на этой должности пригодней. Впрочем, каждому свое. Михаил Иванович обследовал реки, впадающие в Уссури, перевалил водораздел, составил отличное описание края, самой его сердцевины. Откуда такая гигантская энергия в молодых людях? Муравьев съехал на берег. На биваке, встречая генерала, выстроилась у палаток команда. Настоящая военная экспедиция.

Оружие в исправности, чищено. Патроны на исходе. Недостаток продовольствия восполнили, как могли: охотились и ловили рыбу. Собаки с собой, немало помогли в дороге маньчжуры.

Строй распустили, и Николай Николаевич поговорил с людьми. Помянули маньчжур. Муравьев поинтересовался, что за базар в Хунчуне. Сегодня оттуда все время приезжают торговцы и приходят пешком. Корзинами везут овощи. Каких только нет! Быка отдают наехавшие из Хунчуна торговцы за два серебряных мексиканских доллара.

Выбрали лошадей. Муравьев и Будогосский съездили в горы: Николай Николаевич решил ознакомиться с окрестностями. Сопровождали казаки. Местами приходилось слезать с седла и отдавать повод. Фазаны всюду в кустах, в траве.

Николай Николаевич спросил, что за лианы.

— Чубушник.

Пошли дальше. Спустились на седловину. Будогосский рассказывал, как шел сюда по горам. Всюду труднопроходимые заросли орешника. Сухая почва. Потом болота. Пахотных земель очень мало.

— Почва — дресва[51]. Сверху дернина, вот смотрите, Николай Николаевич, а ниже — мелкий камень.

Константин Федорович приказал казаку копнуть лопатой, взял в горсть и показал красноватую каменистую почву, словно долбленую на заводе и перемешанную с глиной.

— Все окрестности и все хребты такие. В ненастье почва скользит, плывет под ногами, раскисает, и дорога отвратительная.

В обрыве холма видна землистая почва. Два петуха фазана убежали в заросли.

— Петухи, бывает, дерутся, как домашние! — заметил Размахнин. Взлетела стая курочек фазана, вспархивали всю дорогу.

— Их тут тысячи, — сказал Размахнин.

С этих гор виден весь залив, корабли на дальнем рейде, выход в море. С самой границы по вершине хребта будет просматриваться все. Как на ладони будет наше укрепление, порт, городок…

Повернулись лицом к солнцу. Направо Китай. Налево Россия. Какой же это может быть главный порт, когда на востоке по нему по любому месту можно бахнуть из пушки с самой границы на водоразделе, ее не переходя.

Бухта мелководная. Ее северная часть и западный берег низки.

С высокого берега кажется, что всюду лишь желтые и бурые пятна мелей. Ржавчина, что сохнет, обсыхает. Заиленная бухта, как обмелевшее озеро. Но Муравьев знает, есть значительная, глубокая Новогородская гавань, неподалеку от рейда.

Муравьев на шлюпке обошел залив, повидал все, что надо знать. Большой залив хорош, гавань Новогородская отличная, ее достоинства очевидны. Этот залив среди гор нужно назвать Бухтой Экспедиции. Будогосскому пока достаточно.

Много нового повидал Муравьев, но мнения своего не переменил. Все оказывалось рассчитано правильно.

Эскадра уже готовилась к походу в Китай. Шла ломка угля. Закупалось продовольствие. Тут все дешево, а уголь — даром.

Может быть, уполномоченные из Пекина еще прибудут сюда? Муравьев не желал бы расставаться с надеждой.

Подходили суда, а с ними новости. В Новогородской гавани поднят флаг, основан пост. На рейде корвет несет вахту. Будогосский готовится к поездке в Пекин со всеми картами. Шишмарев передал маньчжурским чиновникам письмо от начальника нашей экспедиции о том, что он на корабле эскадры, которой командует губернатор пяти провинций. Муравьев идет в Тяньцзинь, чтобы оттуда следовать в столицу Китая, о чем извещается Ведомство внешних сношений.

Разговор с Будогосским, начатый у залива в корабле и на горах, продолжался в плаванье в салоне при каюте Николая Николаевича на «Америке». Это происходило при переходе морем в Китай, в залив Печели.

Муравьев возвращался к картам. Горы, по которым шла намеченная граница, очень близки к берегу моря и ко всем нашим портам. Николай Николаевич уже ездил посмотреть с границы на вершине хребта вид на китайскую и нашу стороны. Но тут еще и море на нашей стороне, оно наш второй защитник. Обезопасить себя следовало на Великой Равнине по реке Суйфун.

— Да, не хотелось бы брать лишнего, но приходится.

Доводы Будогосского оказывались верны. Там одну гору нужно передвинуть на свою сторону.

Цель, ради которой мы здесь, требует своего. Наш долг стоять на позициях, удобных для обеих сторон. Близ Посьета исследования также будут продолжаться. Это самая сложная часть границы.

Муравьев пошел по палубе, обошел рубку, трубу и спардек[52] и появился с другого борта, увлекая с собой Алексея.

— Пойдемте ко мне вниз.

— Я поражаюсь энергии в вас, молодых людях, когда ищутся выгоды или личное счастье. Ради государя вы на это не пойдете. За одно лето Будогосский провел границу между двумя величайшими государствами в мире.

— Как, смотря, понимать выгоду, — отвечал Сибирцев. — Ботаник ищет редкое растение и жертвует всем… Это тоже выгода… Да хоть бы вы, Николай Николаевич…

«А вы чересчур многого не ожидайте за свои деяния», — подумалось Алексею. Он знал Петербург, милости царей и немилости царских псарей…

Заговорили о покровителе морского флота России Великом князе Константине.

Сибирцев сказал, что, кажется, идут на сближение с Англией. Все это представляется ему очень правильным и естественным делом.

— Может быть, частная поездка Его Высочества на лечение служит зонтиком для Вас, Николай Николаевич? Стараются не раздражать англичан нашими действиями, смягчить их и не давать повода… — предположил Алексей.

— Тем более надо спешить. — сказал Муравьев, видимо, соглашаясь. — Закончить прежде, чем придут сведения в лондонское адмиралтейство.

Он был польщен таким предположением. Мы привыкли, что никому до Сибири дела нет. Но не тут-то было! Теперь сибирские дела под рукой Константина, у Горчакова[53] и Ковалевского[54].

Муравьев был польщен, но не обольщался. Это Сибирцеву, в его двадцать шесть лет, может казаться, что дело, в котором он участвует, самое важнее в государстве. При всей преданности любимому делу Николай Николаевич так не думал ни о самом деле, ни о себе.

Константин Николаевич ехал в Англию как частное лицо лечиться по предписанию докторов. Конечно, Петербургу нужно приводить все в порядок после войны. Пока еще не настолько хорошо установились отношения, чтобы оказывать брату русского императора особые почести, хотя его убеждения известны, и он молод, не имел отношения к старому палочному режиму. Константин после войны уже побывал в Англии гостем королевы Виктории; ее величество посылала за ним в германский порт собственную паровую яхту.

Теперь как частное лицо он может обсудить с обширным кругом видных деятелей весьма важные дела. Конечно, русский посол Бруннов принимал в подготовке пребывания Его Высочества в Англии умелое участие. Он свой человек при дворе, среди аристократии и промышленников. Был им до войны и таким остался, возвратившись. Не верил в саму возможность войны.

Частный визит Константина не ограничивает переговоры обусловленностями, не вяжет рук. Можно вести, а можно не вести. Константин якобы намерен пригласить в Россию знаменитого скульптора. Но главное — лечение. У него ужасные головные боли. Нигде спастись не может. Реформы в России тяжело продвигаются. Он готовит законы об отмене крепостного права, председательствует в комитете, там бесконечные споры, приходится выслушивать глупейшие мнения. Работы невпроворот.

В плаванье из бухты Экспедиции в Печели не раз шел разговор Муравьева с Будогосским и Сибирцевым обо всех речках и перевалах. Узнавал ли он, что поблизости от границ России на китайской стороне.

Китайцы не держали крепостей у моря. Морской торговли почти не было. Хотя на Хуньчуне был перевал. Но Корея близка, и это помеха. Некоторые торговые суда ходили, огибая Корейский полуостров, но очень редко. Бухты пустынные. Оборона у них вся в Хуньчуне.

— Что за город?

— Глинобитная крепость. Могущество великой империи маньчжур и эпохи Нурихои — жалкие армейские глинобитные укрепления. Не веришь историкам, когда все это видишь.

Будогосский за одно лето определил границу, и Николай Николаевич все принял: границу по реке, а дальше речки к нам и к ним, но кое-где поправил.

— Прихватили лишнего, Николай Николаевич.

— Не хотелось бы, но приходится. — ответил Муравьев. Мнение Муравьева: в совместном владении. — Наше дело: разделить и наметить границу и предложить пекинскому правительству. Затягивать неопределенно положение нельзя. Я исполнил пожелание Пекина, доказал, что мы занялись этой землей, доказал, что мы хозяева, и что мы теперь прикрываем Китай с севера и защищаем его плотно. За год большего нельзя сделать. Алексей Николаевич, объясните все это Игнатьеву. Он уже в Пекине. О его приезде туда решено и дозволение из Пекина получено, о чем я извещен из Петербурга. Именно сейчас он там.

— Отличные названия дали вы, Николай Николаевич. Но это не повредит нашей восточной политике. России надо иметь в будущем два Босфора: на Дальнем Востоке и Ближнем Востоке. Один New Bosporus, а другой — с Царьградом. Это цель самодержавия.

Алексей заметил по глазам, что подумал Николай Николаевич. Если самодержавие падет и явится господство республиканцев, то двух Босфоров будет мало. Прочь отброшены будут все нравственные законы. Вера в народ! То есть в скот, употребляемый в работу. Самодержцы завоевывают в пределах нравственных понятий и благоразумия. Там, где правая вера и не намерены хватать стран мусульманских или буддийских. Это придет с развитием истории, и самодержавие тут ни при чем.

Спустившись к югу, у входа в залив Печели решили, что надо налиться водой, но там хорошей водой не нальешься, так как при зимних приливах на устьях она всегда отдает морской солоноватостью. Морская вода уходит далеко и не успевает возвратиться, как уже новый прилив. В устьях Пейхо в этом году могла быть сумятица, могло происходить сражение, как предполагал Николай Николаевич. Куда-то надо зайти на день, чтобы налиться на всякий случай водой и запастись продовольствием.

— Горная вода… Тут Люйшунькоу[55], бухта и город.

По совету Сибирцева зашли в такие бухты в кольце гор, отличная вода. Люйшунькоу — город, который британцами назван Порт-Артур[56].

Вопреки правилу природы, по которому во второй половине лета в этих краях на море и у берегов стоят ясные погоды, с утра спустился туман на устьях рек и на подходе к Дагу.

На подходе к заливу Печели наше судно вошло в гавань Талиенван[57] по надобности пополнить запасы пресной воды и узнать последние новости.

Торговцы из Талиенвана постоянно ходят за товарами в Тяньцзинь и знали новости. По их сведениям, послы великих держав приходили с флотом к устью Хан Хэ, но в Пекин не пошли. Разве должны были идти в столицу? Нет, они вернулись в Шанхай. Говорят, не знали дороги, какой идти. А китайцы в Люйшунькоу уверяли, что англичане разбиты. А на дальнейшие расспросы китайцы больше ничего сказать не могли.

Из тумана навстречу пароходу на солнце выходили торговые суда с соломенными парусами. «Америка» шла, подавая гудки, в сопровождении винтового клипера «Джигит», почтового судна, пакетбота, которому предстояла теперь посыльная и телеграфная служба и — плыть «за три моря» по первой надобности Муравьева. Остальная русская эскадра, собравшаяся к назначенному сроку у острия Меча Регента, у входа в залив Печели, направилась к южному берегу в китайский порт Вей Хай Вей. Муравьев решил не являться с военной эскадрой на вид китайских фортов. Он полагал, с таким флотом, что бы ни происходило там, не следует ему подбавлять масла в огонь и увеличивать суету.

А в глубине тумана, где близок берег и порт, слышно было какое-то грохотание и английская песня, capstone song.

Глава 10

Вечером, по приходе русской эскадры в китайский порт у крепости Дагу видны были джонки, корабли и пароходы. Стемнело, зажглись огни на море и на суше. Дальше не пошли, отдали якорь, решили ждать утра.

Ночью стоял густой туман. Утром, как из глубины его, во много голосов донеслась английская песня. Это британские моряки заработали. Значит, Брюс с эскадрой прибыл. Но рынды не слышны. «Джеки» тянули какую-то тяжесть. Склянки слабо били справа по борту.

«Америка» подошла поближе. Туман разошелся, увидели суда на рейде и огромный пароход под американским флагом.

— «Поухатан»! — вскричал Алексей. У Леши опять родные нашлись! На этом пароходе у него капитан и половина офицеров знакомых. Сибирцев жил на «Поухатане» в Японии. Там бывали приемы.

«С этого парохода нас снабдили мукой, солониной, одеждой, когда мы чуть не бедствовали после кораблекрушения», — вспоминал Алексей.

Тогда на «Поухатане» он познакомился с приехавшими в Японию на собственной шхуне банкиром Сайлесом из Гонконга, упоминание о котором пришлось кстати в разговоре с Ротшильдом в Лондоне. Сейчас шхуна Сайлеса стоит в этом же порту, но жил он с комфортом на огромном современном пароходе, на что были у банкира свои причины.

Переводчик Шишмарев и Сибирцев с боцманом и подшкипером съехали на берег и подошли к китайской лавке. Другие торговцы с корзинами на плечах поспешили навстречу. Предлагали свежие овощи, все за гроши. Лук, перец, чеснок… В лавках предлагают мясо, много всякой рыбы и морской снеди, акульи плавники. Видно, каждый дом здесь сам ловит и сам продает, у всех участки и сады. Тут нет безземельных. Китайская Сибирь.

В гавани много лодок и несколько джонок. Алексей вежливо поздоровался, спросил хозяина джонки, откуда он. Оказалось, из Шандуна.

Были джонки из Тяньцзиня. Алексей разговорился с лодочниками.

— А бухта замерзает? — спросил Алексей.

— Тут граница льдов, — отвечал высокий китаец.

— А как шли из Тяньцзиня?

— По реке. В этом году там стреляют.

— Стреляли?

— Было. Уже кончилось. Заморских дьяволов нет. Все их корабли потопили.

— Все утопли, — засмеялись китайцы.

Шишмарев в деревне спросил крестьянина:

— У Дагу идут бои? Идет ли война в этом году или все тихо?

— Боев нет. Про войну не слышно.

— Иностранные корабли здесь были?

— Все иностранные корабли ушли, — сказал старик. — Стреляли с фортов. Их прогнали.

В подробности не вдавались. Видимо, их мало интересовало. Или они притворялись, не доверяя, что корабль из России.

Алексей вернулся на пароход и сказал Муравьеву, что известия самые противоречивые. Многие китайцы уверяют, что опять было сражение у крепости Даго и что английские корабли потоплены, но что сейчас сражения не должно было произойти, и торговые джонки ходят из Тяньцзиня.

Муравьев сомневался, не решался поверить. Алексей скрыл, что сам не верил, но китайцы стоят на своем, смеются, ничего не находят особенного в победе.

Николай Николаевич озаботился. Ведь в этом году договорились, что в Пекин будут пропущены представители держав, и все шло к примирению.

К Муравьеву прибыл представитель американского посольства мистер Вард, рассказал о происшедших здесь событиях.

— Что вы хотите! — пояснял Вард. — Его превосходительство сэр Фредерик. — он иронически произнес имя и звание английского посла. — предупредил генерала, командующего войсками на устье, что в исполнение подписанных в прошлом году условий он следует с посольствами и с охраной в Пекин. Но все это было, видимо, в манере напыщенности и походило на повеление, а это китайцы, и сами умеют и прекрасно улавливают, как и фальшивые комплименты лиц, заискивающих перед ними, чтобы их же, китайцев, потом обмануть. Но с самообладанием, присущим этой нации, они, к их чести, надо сказать, вежливо и с достоинством ответили, что согласны пропустить посла со свитой и некоторой охраной в столицу, но военный флот англичан не должен входить в реку, это ему не будет позволено. Однако попробуйте наших братьев в чем-то убедить, не держа хорошего кулака. Брюс не стал у них под носом входить в препирательство, заявив, что это лишь уловка, чтобы не исполнять договора. Адмирал отдал команду, уверенный в своих силах, знал, чем грозит Китаю непослушание. Эскадра пошла в реку. Китайцы внезапно открыли стрельбу. Видели же наши братья, как тут исправили и обновили форты, и что крепость приготовилась к сопротивлению. Но это лишь подлило масла в огонь. Результаты налицо. Пойдете в реку — увидите сами, что там перебито и переломано. Китайскими войсками на устье командует еще довольно энергичный генерал китаец Сун Шень, и вы, конечно, увидитесь с ним. Я немедленно принял меры, чтобы узнать из надежных источников, не означает ли все это, что и нас может ожидать что-то подобное, как англичан и французов. Ведь только что перед этим я встречался с Сун Шенем и получил от него заверение, что меня пропустят в Пекин. Ему ясно было, что я не пойду в реку на «Поухаттане». Я не настаивал ни на чем подобном, вроде пропуска со мной для охраны и американской эскадры, которой у меня и нет. А такой гигант, как «Поухатан», не может и близко подойти к бару реки, и это китайцам понятно. Они уже нас начинают понимать… При повторной встрече после ухода Брюса мне было снова подтверждено, что я могу быть спокойным. Но я задержался, жду позволения, мог бы уже ехать в Пекин. Мы здесь уже давно, а из Шанхая нет писем и нет газет, и я не знаю, что происходит в мире, и жду инструкции. У нас в Вашингтоне такие же бюрократы, как везде, и они зависят от демократических учреждений с массой болтунов.

Американец взял быка за рога и прямо объявил, что хотел принять гостя у себя и узнать, не посылает ли Муравьев в Шанхай судна из своей эскадры за почтой.

— У вас не идет судно в Шанхай? А то я не могу передать ошеломляющие новости своему правительству. Для нас почта лежит у нашего консула Кэннигхэма в Шанхае.

Муравьеву самому нужны газетные новости и ему надо послать в Шанхай бумаги.

Николай Николаевич предложил американцу «Джигита». Одолжим ему один из ходких кораблей русской эскадры. Для посылки в Шанхай за американской почтой и свежими новостями, без которых у него руки связаны.

Американский посол на «Джигите» пойдет в Шанхай, потом поедет в Пекин. Деловой, спокойный американец. Разгром английской эскадры успокоил его?

— Я здесь, чтобы идти в Пекин. Я пойду, как только ваше судно доставит бумаги и газеты из Шанхая.

Я посылаю в Пекин своего офицера.

— Тогда пошли в Пекин вместе, — предложил Вард.

Все складывалось, как у верных союзников с одинаковыми интересами. Разговор зашел о том, что делал Будогосский в Приморье. Но Николай Николаевич не показал карты. Муравьев написал Игнатьеву не одно письмо. Хотя еще не знает точно, кто посол в Пекине — Игнатьев или Перовский. Китайский генерал Сун Шень сказал, что они согласны пропустить в Пекин. Китайцы не запрещают идти. Они и англичанам сказали, что согласны пропустить.

Какая-то неясность у Варда сохранилась. Чувствовались отзвуки борьбы, происходившей в Пекине. Англичан пропустить согласились, а стали стрелять. Нам обещали выслать делегацию для разграничения и не прислали. Было ли в этих двух событиях что-то вроде общей причины?

«Джигит» доставит кучу новостей. Вард полагал, что за пять дней судно могло вернуться. Янки знали, что это новые винтовые суда, построенные после войны русскими, ходят отлично, на них опытные командиры подобраны, что у русских прошло за эти два года мимо Сингапура 92 паровых корабля. Муравьев не мог сюда прийти без целой эскадры, но вот карты он сразу не показывает по казачьей привычке.

Вард в свою очередь обещал всяческое содействие. У него есть маленькие пароходики, которые он предоставит в распоряжение Муравьева в его сношениях с портом. Сун Шень обещал один из этих невооруженных пароходов пропустить в Тяньцзин с посольством.

Вард приглашал с собой Муравьева, если тот пойдет в столицу Китая.

Николай Николаевич ответил, что сам не пойдет, а клипер «Джигит» предоставляет Варду для посылки в Шанхай. Это и в наших интересах. Муравьев в Пекин не собирался. Туда пойдут его офицеры. Он огорошил американца, что назначенный вести переговоры с Китаем русский посол со всем посольством и свитой уже в Пекин приехал. Он отправился сухим путем через Монголию и ждет от Муравьева известий. К нему будут посланы с поручениями русские офицеры с эскадры с новейшими сведениями о наших исследованиях. О своих действиях в Приморье Николай Николаевич не распространялся, но сказал, что все гавани там заняты, и что они, как и прежде, — принадлежность России, о чем наши моряки еще в 1849 году извещали, раздавая письменные объявления всем иностранным, в том числе и американским кораблям, приехавшим на промыслы к тем берегам. Вард ответил, что у него есть повеление президента Соединенных Штатов всюду подтверждать полное право России на территории по Татарскому берегу и на реку Амур и впадающие в нее реки, и что тут никаких сомнений для американских дипломатов и государственных людей нет, тем более что многие частные лица заняты там в морской торговле и промыслах и заинтересованы в этом.

Двоюродный брат Варда, оказалось, был шкипером того американского корабля, который первым пришел в Японию как торговый. Он был в 1855 году в Японии и вывозил оттуда на Камчатку попавшую в беду экспедицию Путятина.

Офицер, идущий в Шанхай с почтой, уже готов, сигналы ему с «Америки» передали. Муравьеву за эти дни надо будет разобраться со своими делами. Как всегда, опять приходилось спешить.

Сибирцев и Шишмарев, в прошлом году дипломатический переводчик посольства, ныне прошедший с Будогосским восемь с половиной тысяч верст по новой границе, прибыли с берега.

Письмо Муравьева, извещавшее о его прибытии с указанием всех его целей и всех его титулов и должностей, принято, прочитано и выражено полное удовлетворение. Переданные Николаем Николаевичем письма в Пекин тоже приняты.

Из духовной миссии в Пекине есть письма для капитана русского судна, их Сун Шень передал Алексею Николаевичу.

Сун Шенем посланцы Николая Николаевича были приняты весьма любезно, им дано обещание пропустить курьеров в русское посольство от Муравьева в Пекин. Сун Шень обещал, что пакеты в нашу миссию будут отправлены сегодня.

Шишмарева и Сибирцева китайцы старались отстранить от осмотра — или даже более или менее пристального наблюдения издали — обновленных фортов крепости, которые Алексей в прошлом году видел разбитыми бомбардировками в прах: по фундаментам высились горы битого камня и глины. Для приема почетных иностранцев поодаль от укреплений поставлен был богатый шатер, величиной с хороший особняк, где и происходил разговор. Сун Шень просил передать послу России Муравьеву, что прибудет лично. Быстро они стали действовать!

В тот же день к борту «Америки» подошла расписная джонка со знаками на высоких штоках. Генерал Сун Шень сам прибыл поздравить с прибытием высокого гостя — посла русского императора. На «Америке» ждали, выставили почетный караул. Палили салют. Играла духовая музыка. Сверкали штыки и обнаженные палаши офицеров. Раздавались торжественные и громкие команды. На палубе промаршировал почетный караул. А вдали лупили по железу, что-то видно расклепывая.

Труба и мачты «Джигита», пошедшего в Шанхай с нашей и с американской почтой, утонули в дали Печелийского залива.

Будогосский все чертил и чертил, собирался в Пекин для окончательного разговора. Топограф никому спуска не дает, уж очень он неуживчив.

У Сибирцева свои впечатления. Дела необыкновенные! Он побывал на «Поухатане», увидел тут инструмент, на котором играл в Японии, взял аккорды на пианино, потрогал клавиши и пел романсы в кают-компании. Старых приятелей уже нет. Офицеры сменились. В те дни, когда офицеры Путятина жили на «Поухаттане» во время стоянки американской эскадры в заливе Симода, здорово выручили тогда американцы…

Механики с «Америки» разговорились с матросами «Поухатана». Американский офицер услыхал, пригласил их приехать на американское судно.

Капитан Болтин отпустил погостить.

— Мы еще с ними увидимся! — ответил старший механик. — Съездите к своим.

— Что мы там у них не видели? — ответил другой матрос.

Все же потом съездили на «Поухатан» по очереди, но бывали не подолгу. Ходили по разрешению Болтина туда с нашими на шлюпке, а один раз с «Поухатана» за старшим механиком приходила шлюпка, и он вернулся с целым мешком всякой всячины: с виргинским табаком, виски и даже с кокосовыми орехами. У русских на «Америке» кормили свежим и в Японии и в Приморье, а на «Поухатане» в обед все та же казенная солонина в огромных бочках из Штатов. Беда, если служишь во флоте богатой державы. Но луженые желудки моряков все терпят. У них не в мясе радость!

Алексей подошел к англичанину и поздоровался, тот ответил любезно.

— Вот ваше дело! — сказал британский офицер Артур Сибирцеву, показывая на свою потонувшую канонерку, мачты ее торчали из воды. Ее палубные пушки не были закрыты рекой.

— Какое же наше дело? — с оттенком легкого возмущения ответил Алексей Николаевич.

— Какое дело! — с насмешкой отозвался британец. — Я сам слышал вон на этом форте команды по-русски закричали. — И он произнес по-русски: «больше пороха». — На каком это языке? Идите, сэр, вон на этот форт, там увидите своих приятелей соотечественников, если они не убрались, чтобы никому не попадаться на глаза и не открывать секрета.

Алексея ни на один из фортов не пропустили. Он попробовал пройтись мимо форта и даже крикнул «Гутен таг!»

Когда впервые подходили с Николаем Николаевичем на вельботе к борту американца, то некоторые матросы сверху закивали Сибирцеву головами. Офицеры здоровались с ним на борту, улыбались, как старому знакомому. Кажется, это опять покоробит Николая Николаевича.

— Здравствуйте, сэр! Я хорошо помню вас, сэр, — бесцеремонно сказал матрос огромного роста, подходя к Сибирцеву. — Помните меня? Жаль, я не видел вас вчера. Бы там мало пробыли.

— Как же можно забыть Джонни?

Матросы столпились вокруг Сибирцева, и он начинал сквозь наросшие усы, бакенбарды и пышные завитки разбирать повзрослевшие знакомые лица. Все порядочно изменились, но еще молоды, узнать можно. Прошло шесть лет. Знакомых много.

— То, что вместе пережито, сэр, забыть невозможно.

Муравьев, возвратившись на «Америку», свое выговорил:

— С вами. Алексей Николаевич, невозможно оставаться скрытым. Если бы я знал, не брал бы вас к американцам. Откуда у вас подобные знакомства? Куда только ни приходим — все и всюду вас знают, и вы всех знаете. На всем свете так? С вами никуда невозможно явиться, появляются какие-то матросы, оказываются ваши приятели. А что это за рояль? О чем вы говорили? Вы у них тапером были?

— У американцев вне службы нет различия между офицерами и матросами. — ответил Алексей Николаевич.

— Это у них выветрится. Дайте им войти в силу. Республиканская бюрократия ужасней и опасней, чем дворянские благородные замашки.

«Сибирцев! Опять вместе! Садитесь со мной!», «Рад видеть вас всех». Каково было это слышать Муравьеву, когда прием в его честь! Алексей Николаевич сам, как янки, так за столом и понес!

— Они, Николай Николаевич, отдали нам свои каюты. Этот американец друг и приятель мой. Они кормили нас в Японии, одевали, и мы жили у них на пароходе. Воспользуйтесь этим. Японцы нас не хотели к ним близко подпускать. Мы просигналили… И как они ринулись в баркасы и помчались к нам на выручку. Их матросы живо и без церемоний разогнали японскую полицию и взяли нас с собой на борт вот этого самого «Поухатана». Теперь некоторых из них нет, верно, переведены на другие суда, все побывали у себя дома… Скажу вам, это дорогой мне корабль. Сколько прекрасных воспоминаний!

Пегрейм на приеме сидел рядом с Сибирцевым и не понимал по-русски, лишь угадывал смысл речи Алексея, обращенной к своему генералу и послу, и тронутый до глубины души ласково чуть-чуть похлопывал его по спине. Но это незаметно и против всех понятий о чести мундира и о дипломатическом этикете.

А на палубе матросы, как равному, кивали и улыбались Алексею.

— Морякам «Поухатана» мы обязаны своим спасением в Японии от голода и гибели.

— Каково мне было слышать, что они ждали, что вы за эти годы побываете у лейтенанта Пегрейма в Южной Каролине. Откуда такое знакомство? Что за дружба с их офицерами? Какое панибратство с нижними чинами, как будто они вам ровня! Неужели вы водили с ними компанию?

— Так и было. Николай Николаевич. Американцы вне службы просты с матросами, у них по-приятельски. Это наши личные друзья. Что бы вы желали, Николай Николаевич?

— У нас это есть в кавказской армии, где офицеры и солдаты вместе, где солдаты и офицеры вечно вместе перед лицом смерти. Меня этой демократией не удивить. У нас в России все есть, но я впервые вижу что-то подобное в иностранном флоте.

— А вы и были впервые на республиканском корабле американцев. Вы же любите королей и… императрицу Евгению…

— Хорошо, что матросы вас по плечу не хлопали. Вы с ними не шутите. А что до простоты обращения офицеров, то это у них скоро вытравят.

— Я не смею отворачиваться от… друзей.

— А что же я для вас? Я сидел на приеме в мою честь и молчал. Мы с Бардом были как ненужные за столом, где шла ваша беседа. Меня вы предадите, если придется выбирать: я или янки?

— Вы, конечно, Николай Николаевич. — чуть не засмеялся Алексей Николаевич.

Муравьеву было смешно и грустно.

— Я лично пока им ничем не обязан, кроме постройки у себя на верфях за большие деньги моего парохода, который их же привел в восторг. Вот вы русский, не подумали и сболтнули, что поедете в Южную Каролину, а они ждали, и он и его сестры желали с вами познакомиться. Как черт вас дернул за язык, да еще было это в царствование Николая I. Да кто вас пустит в Южную Каролину? А если бы… Что вспоминать!

— А почему вы думаете, Николай Николаевич, что я сболтнул не подумавши? Еще посмотрим, Николай Николаевич, что будет у нас с Америкой, бабушка надвое сказала. А вы должны на моем примере видеть, что самый обыкновенный офицер и вообще рядовой человек может понимать то, что еще не пришло в голову дипломатам и не постигнуто правительствами, где монополия на умные решения, повлиять на перемену к лучшему в отношениях великих держав, может исполнять более сложное и разнообразное, чем то, что ему поручено. Если мы сами с ними не сблизимся, боясь нашей администрации… Да что там…

— Вы не только с офицерами! Вы, оказывается, и с их банкирами сдружились. У них плавучие крепости доставили спекулянтов в Японию. А вы? Как вы, Алексей Николаевич, связались с торгашами?

— Не просто с торгашами, Николай Николаевич. С торгашами, но и с банкирами, с сенаторами. Сайлес — это освободитель наш. Обещание Сайлеса поддержать революционное движение в России у нас на Дальнем Востоке! Но у нас царь — освободитель.

Сайлес был в ударе, когда Алексей Николаевич снова его встретил после почти трех лет перерыва.

— Ну, сэр Алекс, вы построили, наконец, свой город на Posyete? — спрашивал банкир у Алексея Николаевича. — Что нет? Что нет? Сколько можно тянуть? Стоять у богатства и лениво смотреть и ждать, что решит ваша администрация в Петербурге? Вы уже начали его строить, я слышал? Да? Да или нет? Ведь я спрашиваю не впустую. You see? Я открою у вас отделение банка, дам кредиты всем, кто окажется человеком дела! Не хотите меня? Ах, что проверять, мы всегда были друзьями! Я дам вам надежного банкира из Швейцарии или Швеции. Он сделает все! Он сделает… Он примет ваше подданство. Вы, Алекс, сам человек дела и спекуляций! Он вдохнет душу в нищие, но крепкие местные силы и в неглупых авантюристов. Споется с иркутскими тузами! Он станет гордостью русских финансистов и столпом российского императора. Он поддержит могущество России. Скажу больше. Он даст деньги на революционное движение против самодержавия. И вы будете довольны, Алексей Николаевич! Как Ротшильд помогал революционному движению в России и помогает Герцену, так поступлю и я на Дальнем Востоке. Только нужны люди, кто будет работать. Где они? Вы все еще не пускаете их никуда? Они все еще крепостные? Вы сумасшедшие! Я видел ваших много! Держать в крепостном состоянии и неграмотности такой ловкий и переимчивый народ! Кто сказал, что русские ленивы! Это вы у Янкеля спросите, ленив ли мужик ваш, а не у лондонских просветителей Руси, которые ее боятся «как черт ладана». Такая у вас пословица?

Глава 11

«Милостивый государь Николай Павлович, — начал Николай Николаевич свое письмо Игнатьеву в Пекин. — Ваше письмо, в котором Вы сообщаете… мною получено…»

О, ему там, видно, не сладко было все это время. Брюс, конечно, будет уверен, — тем более, если узнает, что Игнатьев в Пекине, то непременно решит, что русский посол не мог не принять тут участия в разгроме английской эскадры, он, мол, всем командовал и распоряжался.

А что скажет Элгин? Бот кто волком на нас глядит! Что будет, когда узнают в Лондоне?

Муравьев вернулся к письму. Он сообщал о том, что сделано в эту навигацию в Приморье, и про Будогосского, и что до поздней осени там, в гаванях, останутся наши военные суда. С открытием будущей навигации лучшие гавани: Владивосток и Новогородская, которые вы увидите на картах Будогосского, будут заняты нашими постами. Они все одинаково важны.

Муравьев рекомендует Варда и просит содействовать ему во всем. «Я со своей стороны послал клипер „Джигит“ в Шанхай с адьютантом Варда для доставки американских депеш оттуда в Вашингтон. Окажите и Вы, милостивый государь, этому господину содействие и внимание, какие найдете возможным по вашему усмотрению».

Николай Павлович поймет, что если я дал американцам свой клипер для доставки их бумаг в Шанхай, то Вард готов подписаться от имени США, что Приморье необходимо России. О чем он сам и сказал. Это рука, протянутая нам… Теперь можно подумать, хороша ли нам будет Аляска!

Муравьев далее сообщал, что более чем готов выполнить пожелание Николая Павловича и оставляет в его полное ведение пароход «Америка», который прибудет снова в ближайшее время в Печели, снабдившись всем необходимым в портах Японии.

Рыцарский, благородный поступок, казалось бы. А ведь от себя отрываешь. Это единственный пароход, пригодный для движения дипломатов по тихоокеанским портам, удобный, сильный. Само судно прекрасно, новая хорошая машина, отборная команда и офицеры. Казакевич сам заказал его в Америке и так назвал корабль. Путятин плавал на нем почти два года в Гонконг, Шанхай, Макао, подымался на нем по мелкой реке, в которую мы сейчас и войти не решаемся. А Евфимий Васильевич доходил до Тяньцзиня и еще прежнего американского посла Рида брал с собой.

Но Муравьев на «Америке» в реку не пойдет, да она и загорожена. Не принято ломиться к людям, если ворота на запор заперты…

Янки приходили в те годы с малыми силами. Сейчас другой посол. Они подвели этакую мощь, махину «Поухатан» со своим поворотным орудием, хоть на кого страх наведет. И целый флот разных судов, тщательно подобранных, от больших до малых, с малой осадкой для входа в илистые, порожистые реки с перекатами. Сплошные мели, сама река ходит, меняя русла, то сливается с Хуанхэ, то разъединяется. Хуанхэ — горе Китая — впадает в Китайское море.

Вард в наших услугах пока не нуждается, сам оказал нам. Я же за него хлопочу, чтобы побыстрей пустили его в Пекин, как обещано. Вард напуган, не будет ли ему такого же отказа, как Брюсу и французам. Но пока китайцы по звездному флоту не палят, если суда заходят в Хуанхэ. Отказа нет, но и согласия нет. Уж тут я за него похлопочу. Так удобней и себя иметь в виду.

«Теперь на „Америке“ я, — подумал Муравьев. — Затем на этот же пароход поднимется наш новый посол Николай Павлович! Дай Бог!»

Муравьев сообщал также, что к весне в эти моря из Кронштадта прибудет эскадра винтовых кораблей под командованием контр-адмирала Лихачева[58]. Об этом Николай Павлович уже был уведомлен еще до выезда в Китай. Эскадра Лихачева посетит залив Печели.

Письмо доставит в Пекин Сибирцев.

— Алексей Николаевич, вы поедете к послу Игнатьеву в столицу Китая.

Сибирцев выслушал с невозмутимым спокойствием. Игнатьев в Пекине! Отлично! Пусть все возьмет в свои руки.

— С картами Будогосского вам собираться в Пекин. Алексей Николаевич, с вами и Шишмарев. — повторил Муравьев.

Шишмарев — молодой, опытный дипломат, переводчик с китайского и монгольского. Он переводил в Айгуне, составлял бумаги к переговорам и документы. Придан был экспедиции Будогосского с расчетом, что придется работать вместе с маньчжурскими чиновниками и топографами, и тут точность перевода документов и мнений необходима. Ждали маньчжур, но не дождались. Будогосский не теснил Шишмарева, всю дорогу обходился с ним без придирок. Но постоянной работы у образованного дипломата не было. Константин Федорович сказал про него, что не ждал, что чиновник так умело приспособится к тяжелым условиям экспедиции.

Шишмарев называл его «Будоговский», и Константин Федорович, кажется, это терпел.

— Вы через Пекин и Монголию прямо в Петербург. Вы не удивлены?

— Я ждал этого.

— Почему?

— Как только я увидел «Поухатан», я почувствовал, что скоро… Скоро буду дома… И увижу…

— Вот я и решил убрать вас с глаз долой за ваш космополитизм. Мне временами неловко бывает, что вас, офицера императорского флота, встречают, как брата, всякие личности из всех стран.

— Глубоко благодарю вас за лестный отзыв. — улыбнулся в ответ Алексей.

Муравьев смеялся редко. Да и настроение его и положение были «хуже губернаторского». Ничто не лезло ни в какие ворота. Но тут он расхохотался, впервые со встречи в проливе Босфор во Владивостоке. А то все он озабочен, все думает, ходит нервно, лица на нем нет, гложет его что-то. Сибирцев задумался: «Что ему покоя не дает? Англичане, китайцы, Петербург, японцы? Хорошего ему ждать неоткуда. Но мы ведь не сидели сложа руки и лезли для него из кожи вон».

— Вы меня компрометируете, и я вас убираю. В Петербурге останетесь в моем распоряжении. Вот вам письмо к великому князю Константину Николаевичу. Если его нет в столице, выезжайте в Англию, он должен быть там, — напутствовал Муравьев.

Сибирцев уезжал в Пекин. А потом в Петербург к жене, к Энн, милой Анне Ивановне, как теперь называли ее в нашем отечестве, к Анюте, как звала ее мама. Алексей думал, что в Китай попал после того, как ему тысячу раз отказывали в этом, после того, как интерес уже пропал. И теперь он сыт по горло китайскими впечатлениями.

Алексей уже знал, что после скандала в Лондоне Игнатьев был отозван и до Китая был послан государем в Хиву настоять на заключении договора, но был схвачен там, и хан посадил его в тюрьму. Но в почетную и чистую. И все же Николай Павлович уловчился, сидя в тюрьме, подписать договор о дружбе и мире России с соседним Бухарским ханством.

После этого хивинский хан руки опустил от удивления. Не желая войны с Бухарой, он отпустил Игнатьева с честью.

— Перед отъездом в Хиву я проходил обучение джигитовке, — рассказывал он Сибирцеву. — Меня учили донцы, казаки, их лучшие джигиты моего возраста, даже моложе. Молодые люди не хуже ингушей и черкесов. Вот говорят, что русский народ угнетен. Нет, он ленив, неумел, но не уничтожен. Посмотрим болгар, румын. Вот угнетение, оскорбление духа.

Игнатьев сказал, что обжился в Пекине, но сидя в плену в Хиве у хана, он чувствовал себя лучше, чем здесь, живя в помещении русской православной миссии за оградой. За красной стеной целый городок красных домов: церковь, школа для китайских детей, домики для маньчжурского пристава, дома для членов миссии, особняк для архимандрита, почти такой же отведен Игнатьеву. Здесь он как в маленьком русском ореоле, среди дворцов, полей и сельских пейзажей китайской территории. Сибирцеву он обрадовался, признал в нем сразу своего, близкого по интересам и по возрасту. Генерал-полковник Игнатьев по-своему очень эффектен.

За его плечами пажеский корпус, служба в Кавалергардском полку. Б двадцать семь лет генерал, богатырь, бел, чист лицом, аристократ до мозга костей. Смеясь, сказал, что попы для него хуже китайцев, что каждое утро ему приходится отстаивать обедню в церкви, которую служит архимандрит. Он для него старается как для посла и генерала.

— А я, как посол России и православный чин, стараюсь для архимандрита, выстаиваю обедни и молюсь истово, дорогой Алексей Николаевич, чтобы видна была моя богобоязненность, но, право, я могу обойтись краткой утренней молитвой к богу — и этого достаточно. Но такой сложный ритуал, как я подозреваю в мою честь, — невыносим. Я начинаю ненавидеть всех этих попов, хотя они ученые и многие помогают мне. Но эта ненависть не позволяет сойти с ума от скуки, каждое утро я готовлюсь, как к бою… Теперь вы, Алексей Николаевич, будете в таком же положении, для вас будет тоже удовольствие выстаивать службы. Право, предпочтешь магометан.

— Нет уж, увольте, Николай Павлович, я ни за что на обедни ходить не буду. Одну обедню выстою, а потом уже взятки гладки. Да я из-за одного этого в Пекине не задержусь.

— Вас не занимает этот город?

— Я спешу в Петербург! — яростно ответил Алексей Николаевич.

— А-а-а! Мой дорогой! Я все понял. Бам не до молитв архимандрита и не до древностей великого Пекина! Вы будете молиться не Богу.

Алексей потом в Петербурге все это вспоминал и сам удивлялся, как они с Игнатьевым сошлись в первый же день, словно знали всегда друг друга, но так бывает на чужбине. Конечно. Игнатьев на два года младше, 27-летний генерал… Они прошлись языком по тысяче тем и предметов, на все словно вместе когда-то смотрели. В таком согласии встретились два молодых русских в Пекине за стенами православной духовной миссии.

— Я еду немедля! Ни к какому принцу Туну. Машина работает, а толку нет. Тянут китайцы.

Игнатьев хотел бы видеть И-Шаня[59]. Доволен, что офицер и чиновник Муравьева ездили в Хунчун. Мы теперь имеем представление, что за крепость перегораживает путь к древним урочищам династии. Николай Павлович вырабатывает план действий, строит крепкие позиции, изучает суть дела.

Нечаянно в светском разговоре за вином признался Сибирцеву, что хочет выехать из Пекина в Печели на эскадру, сделать это внезапно.

— Нельзя ждать, Николай Николаевич меня предупреждал об этом. Как посол, аккредитованный при дворе богдыхана, я пользуюсь всеми знаками внимания, доступ мне открыт, и мы подумываем о постройке нового здания посольства. Но главное дело отклоняется… А я уеду… Николай Николаевич пишет, что и он готов к тому, что сразу китайцы ничего не исполнят. На этот случай, как вы, вероятно, знаете, Николай Николаевич пришлет «Америку» в полное мое распоряжение после того, как этот пароход доставит его в Японию, где он перейдет на фрегат «Аскольд». Я уже написал его сиятельству мою покорную просьбу об этом. Для моего отъезда из Пекина есть и более серьезная причина, не только мое желание дать китайцам самим подумать, да чтобы события подвинули их к делу. Другая причина, дорогой Алексей Николаевич, вы догадываетесь…

— Да, Николай Павлович.

— Вот в этом все и дело. Элгин нынче явится злой, как голодный тигр. А на пароходе я смогу уйти в Шанхай, в любой из портов в качестве аккредитованного посла России при пекинском дворе, а не в качестве вольно околачивающегося дипломата у закрытых ворот.

Николай Павлович дал волю и чувствам, и языку с молодым единомышленником своим.

— Решено. Я еду в Тяньцзинь и на эскадру. С приходом «Америки» из Японии руки мои будут развязаны и я не спущу глаз с Элгина. Пока мы великая империя, никакие балаклавские победы силы ему не придадут. Обстоятельства вынуждают. Обо всем этом я пишу государю и Горчакову. Вам мчаться в Петербург через Монголию. Так выпьем за счастливое окончание великих предприятий, славных последствиями! А мы с Будогосским оставим тут часть документов и благословясь, пользуясь неприкосновенностью — на эскадру.

Петербург возвышает и каждого русского вдохновляет. Алексей опять, как и всегда, возвращается сюда под этим знаменем. Даже после Пекина с его чудесами архитектуры и ваяния.

В Париже сквозь величие потомка Древнего Рима проросли леса больших бульваров и каменные, многоэтажные и прекрасные, как цветы, здания авеню и Полей. В его театры, на выставки картин, в его кинотеатры льются со всего мира потоки паломников, чтобы изучать, мысленно вооружаться современными идеями добра и зла.

А Петербург шире, смелей, за ним силы духа, прямые, как его проспекты, величественные, торжественные, как его колоннады. Петербург — это Европа, вырвавшаяся на свободу, на просторы России, обретающая ее новый мир для своих гениев.

Сейчас вся жизнь в памяти Алексея проходит чередом через океаны в Петербург. Вся дорога от Китайского моря до Петербурга как спектакль, не жизнь, а картина.

Мариинский театр. Торжественная увертюра. Русская опера. Русский дирижер за пультом. Непривычное в европейских операх грандиозное зеркало сцены. Бархатный занавес.

Супруг Веры одет скромно и безукоризненно прилично, с русой бородкой и в золотом пенсне, в стоячем крахмальном воротничке и в сюртуке. Он ветеринарный врач на государственной службе. Его штатский чин приблизительно можно приравнять морскому лейтенанту. Видимо, как услыхал Алексей Николаевич до знакомства с ним, он приобрел известность и большую практику в Петербурге.

Летом 1856 года, проведенном у родных в имении, когда Вера была невестой Алексея Николаевича, у соседей встречал он этого молодого абитуриента факультета ветеринарии. Он отлично ездил верхом, был смел с лошадьми и искусен; так знал и любил лошадей, словно вырос в богатой семье коннозаводчиков. Кто бы мог подумать, что он сын сапожника! Нужное лицо для многих любителей лошадей, аристократов и богатейших купцов. Приглашается он и иностранными коневладельцами, когда своих коновалов нет под рукой. Этого мальчика с бородкой столица знала. Такая известность приобретается не за один год!

— Мы с Павлом Ивановичем оставляем Петербург и уезжаем, — тихо сказала про мужа Вера в антракте. — И уедем далеко-далеко… Знаете, Алеша, как говорят буддисты, «от созерцания самых верхних снежных ступеней земли человек становится чище».

«В Тяньшань? Так он настоящий ученый! И, наверное, исключительный», — подумал Сибирцев и чуть повесил голову.

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Сначала Виктория не хотела выходить за жениха, предназначенного ей матерью, герцогиней Кент и ее братом, милым дядей Леопольдом, ныне балтийским королем, с которым она всегда поддерживала переписку. Но вскоре стало очевидно, что принц Альберт из дома Саксен-Кобург-Готского, двоюродный брат Виктории по матери, урожденной принцессы этого же герцогского дома, был отличной партией. Они с детства знакомы, родились в один год, а равные дети хорошо играют, и все родные полагали, что Виктория и Альберт предназначены друг для друга.

Виктория росла тихой, скромной и прилежной девочкой, которую мать тщательно оберегала и отгораживала от всего белого света. Они почти замкнуто жили в Кенсингтонском дворце на окраине Кенсингтонского парка, среди рощ и деревянных сельских заборов. Там была обитель тишины, в то время как совсем близко, за лужайками Гайд-парка бушевал и громыхал Лондон. Там, за платанами и буками, цветниками и прудами были манящие тайны праздников света и ночи, казавшиеся тем более сладкими, что они оставались запретны.

Виктории никогда не позволяли ночевать одной. Какая строгость! За что такая судьба? В комнате с ней всегда, и день, и ночь, ее мать или ее воспитательница, словно ее берегли от «кинжала и яда». Она поняла все внезапно на уроке. Преподаватель истории, епископ, мастерски и деликатно подводил Викторию к осознанию ее предназначения. Ее вдруг осенило: «Так я буду королевой!» — сказала она и задумалась.

Виктория, став королевой, почувствовала свободу и не желала с ней расставаться, она полюбила веселье, участвовала в поздние часы в карнавалах, смешивалась с толпой. Казалось, вот-вот в ней вспыхнет огонь.

После коронации Виктории не было двадцати, когда она на равных разговаривала с лордами и великими умами нации. Премьер-министр, видный и благородный лорд Мельбурн, стал ее увлечением до тех пор, пока правительство не сменилось. Виктория все еще бывала на веселых праздниках, была хороша, и пожар еще мог заняться. На помощь матери пришел любимый дядя Леопольд.

Альберт приехал в Великобританию. Виктории был двадцать один год. Альберт понимал, что ей нужны новые интересы. Он привез с собою атмосферу артистичности и искусства, музыки, живописи Италии. Он создал для нее «Неаполитанский залив» и поселился с семьей на его берегах. На острове Вайт было куплено поместье с тысячью акров земли и построен дом в итальянском стиле. Принц Альберт сам увлеченно трудился вместе со знаменитыми архитекторами и строителями. Впервые были положены металлические балки, чтобы дом был огнеупорным.

Их дети росли как живые образцы нации будущего. Их спортивный отец не щадил себя ради них. У мальчиков в парке были свои окопы, своя артиллерия, фехтовальные шпаги, свои пони. У девочек домик-кухня со сковородами и кастрюлями, где они топили печи, жарили рыбу и мясо и готовили кушанья. Ничто так не объединяло семью и не заставляло отбрасывать желание веселья и былых склонностей как опасность. А опасность была вокруг. Даже Италия из страны музыкантов, певцов и скульпторов превратилась в общину революционеров. А Осборн с флотами и крепостью был отличным убежищем, позволяя сохранять высокое достоинство в глазах нации и мира.

Великий князь Константин помнил, как Филипп Иванович Бруннов рассказывал, что королева очень экономна в личной жизни и что принц Альберт имеет на нее в этом отношении сильное влияние. «До сих пор в его отцовстве есть что-то от добропорядочного немца!»

До войны Альберт допускал неосторожные высказывания. Ему указали его место. Для англичан все германское было слишком незначительным в политике, чтобы обращать внимание. Был немецкий характер, но общенемецкой политики не было, и они пока еще не слишком были этим озабочены. Война была ненужной, нелепой затеей, помехой семейному счастью и спокойствию Альберта и королевы. Но лорды и лавочники думали по-своему. У них были дальние прицелы, и они умели бить «ближним боем». Королеву, слишком самостоятельную и самовольную, следовало приучить служить интересам торговли и промышленности нации. Но с ее семейным консерватизмом тоже приходилось считаться. Первый щелчок по носу перед войной получил принц Альберт.

…Дворец Осборн велик. Покои королевы и Альберта составляют как бы особый маленький дворец во дворце. Эта часть дома, существующая только для семьи и близких, словно вышла из общего ансамбля. Любящие супруги, желая уединиться, уходили в сад, окруженные красотой родной природы.

Константин был приглашен на обед к королеве. К нему, приотставшему от спутников, осторожно подошли две девочки в одинаковых белых шляпках. Теплыми летними вечерами детям позволялось играть и бегать по парку без присмотра. Они с некоторой робостью спрашивали его о чем-то, но он не мог понять, боялся спутать их имена. Их там много в этой семье и все похожи друг на друга, а ведь это маленькие дети, а не высочайшие особы и не матросы из твоей вахты. Константин наклонил к девочкам свое лицо. Девочка в белой шляпке что-то быстро и увлеченно лепетала, глядя нежно и ласково, но он не мог ответить. И она оказалась в тупике, глядя прямо в его глаза, просто и естественно. Дети заставили его растеряться. Девочки переглянулись с озабоченностью, но от своего не отступались, перешли на очень правильный английский язык.

— А вы любите Англию? — спрашивала его принцесса. По тону не было сомнений, что Ее Высочество убеждена, что иначе и быть не может, и это явное свидетельство доброжелательности всей семьи. Все это было дороже бесед со взрослыми…

— О, да, да, — радуясь и смыслу слов и тому, что детей удалось понять и вывернуться из неудобного положения, ответил Константин. Хочется им, чтобы все любили их Англию. Когда у нас дети из образованных семей станут спрашивать иностранцев: «Вы любите Россию»? Уверен, что иного, чем согласие, ответа быть не может.

Виктория, пройдя первую из зеленых террас, спустилась к морю, а не направилась в глубину сада, где играли дети, не обратившие на нее внимания, а мужчины разговаривали с садовником. Сомнения не было, это была она, в одиночестве.

Константин, завидя стройную фигуру, подумал, что эта дама походит на королеву. Ему невольно вспомнились рассказы, что, входя в семейную жизнь. Виктория пожелала иметь резиденцию, удаленную от светской суеты, где она могла бы жить для себя, и для этого они с мужем купили участок земли на острове Вайт. Как простая помещица, вышедшая взглянуть, как дела, а заодно прогуляться, она поздоровалась и разговорилась с Константином. Она позволяла себе такую роскошь, как прогулка в одиночестве, и этим весьма располагала в свою пользу.

Виктории сорок лет, она мать девяти детей, но удивительно стройна.

— Я люблю Осборн, — призналась Виктория.

Она была в хорошем настроении и отдыхала, а дела, видимо, отложены, поэтому она и ходит гулять в парк в одиночестве. Это роскошь в ее положении, но к этому она стремилась, и, может быть, поэтому государственные дела никогда ей не надоедали.

Виктория сказала, что сегодня к обеду будет Пальмерстон. «Так вот почему приглашали так рьяно», — подумал Константин. Ему дано время собраться с мыслями и приготовиться.

Виктория и Альберт, судя по всему, не скрывали расположения. Надо признаться, что приятны все эти люди, с которых лишь брать пример, хотя не только в них одних причина. Королева пожелала показать Константину новые камины дворца. Она знала его давно, еще мальчиком, баловала вниманием, когда к ней, молодой королеве, он со свитой являлся с корабля с испуганным лицом и с красными ушами.

В какого гиганта вырос этот застенчивый мальчик, они — два гиганта вместе с братом — взялись за дело, которое по плечу лишь Петру Великому. Русский императорский дом один из самих устойчивых. Есть устойчивый король Швеции, есть королевский дом в Дании. Это известные династии. Во Франции — чехарда. Пруссия крепнет, но это государство еще не определило себя не только в границах, но и во всех отношениях, хотя германская раса выражает в нем себя. Русский дом дал миру великих деятелей. У русской императорской семьи устойчивая власть, какой нет более нигде. Огромное, крепкое государство, которое никогда не выказывало признаков развала. Само могущество основано на религиозном чувстве собственно русского народа, значительно превосходящего численностью все другие народы империи.

Все это побуждало одних ненавидеть Россию, а других — уважать, но всех считаться с единственной в мире действительной силой, твердо стоящей на собственных ногах, несмотря на все ужасные и всем известные недостатки. Но пренебрегать такой родней не может даже владычица морей. Даже после войны с ней. Сама война показала бессмысленность затеи. Это была одна из попыток расколоть колосса, подрубив его основы. Но там все крепко, как бы ужасны ни были нравы и сама власть согласно своим традициям и обычаям. Великан пока не раскалывался.

Виктория желала бы видеть власть в руках Гренвиля, самой природой как бы для этого предназначенного. Он обладал всеми достоинствами и мог бы называться представителем своего народа в лучшем смысле. Гренвиль выполнял самые трудные поручения королевы и не раз вызволял ее из неприятного положения, но как честный человек он отказался возглавлять власть и оставался в стороне, всегда готовый прийти на помощь или дать совет.

Гренвиль ездил на коронацию Александра в Москву, куда нельзя было близко подпускать Дизраэли. Гренвиль сказал Виктории по возвращении с коронации, что, как только в России освободят крестьян, там полным ходом начнется подготовка революции, которую невозможно будет остановить.

Дизраэли — человек света, изысканный беллетрист. Его письма — это произведения художника, это фрески, украшающие вход в блестящее будущее, которое он обещает, стоит только королеве подать знак и приободрить его.

Жаль, что в Осборне нет подлинников великих мастеров. Принц Альберт поклонник старых итальянцев, и есть тут несколько отличных копий. «Принц Альберт и его брат Эрнест», картина маслом, собственность молодой королевы Виктории в первые годы брака. Бюсты, скульптурные портреты. Среди них бюст принца Альберта, пришлось задержаться, отдать должное. В приемной зале его же портрет маслом и рисунки самого принца Альберта на темы поэм Гёте.

Положение принца Альберта было довольно неясным, для королевы оскорбительным: он лишь муж при жене-королеве, и это ему давали понять.

Виктория в позапрошлом году потребовала от парламента определить высокое положение своего супруга как принца-консорта, почти равного ей, или, во всяком случае, второго по значению за ней, что теперь исполнено. Видимо, портретами в живописи и скульптуре она объясняет значение принца как государственного лица. Принц Саксен-Кобург-Готский по рождению, миролюбивый немец, он в глазах знати был чем-то вроде приказчика у барыни, которая желала уравнять с собой его положение в глазах окрестного дворянства.

Принц не скрывал, что война против России — глупость. Альберт взял свое: преданностью, отцовской честностью, трудолюбием, влиянием на общество, подавая пример семейной жизни и любви к детям. Известна была склонность английской знати к безобразиям еще с тех пор, когда королева Елизавета I хохотала над тем, как шекспировский Фальстаф обходился камином вместо ночного горшка. Принц Альберт был камертоном тому, что всюду в мире известно, как добропорядочность нравов викторианской эры.

Дворец нов, все заведено недавно, подобрано со вкусом, являясь воплощением государства, семьи и преданности цивилизации. Осборн по желанию Виктории и Альберта построен в стиле итальянской виллы. Залы, комнаты и коридоры Осборна увешаны картинами и уставлены статуями, среди которых довольно много итальянских. Есть отличные картины, исполненные знаменитыми современными художниками. Романтический немец, соотечественник и поклонник Гёте, Альберт со страстью поэта, влюбленного в Италию, много ездил по ней и прекрасно ее знает.

У нас хотят построить новый мир на востоке, перевоспитывая заново Россию в новом виде и в духе миролюбия, как желают высшие умы нашего народа, в чем и мы, их тираны и палачи, ожидающие гильотину, согласны.

Королева стройна и свежа, как и в двадцать лет, она преисполнена красоты и здоровья, которое дается рожающим женщинам. Они сохраняют свою природную силу очень долго, как сама земля. Виктория мила собой, даже при некотором несоответствии сильного носа с коротковатым подбородком, что стало чуть заметней за два минувших года, словно Виктория часто бывает насуплена от забот, нахохлена, как наседка. Но улыбка ее искренна, глаза не обманывают, разговор общий, ничего не значащий, как дань чему-то более глубинному, таящемуся в думах.

Виктория — умная женщина. Ее сильное женское начало в ее походке, в лице, в осанке. Это не всегда утеха для себя, кругом играют на газонах ее дети, старшие мальчики заряжают медные пушки, чтобы показать гостям стрельбу. Ее молодость сохраняет сама природа, как у русской деревенской матери, которая тем здоровее, чем больше работает и чем чаще рожает.

Она без слов и указов провозглашала своим примером новую эпоху семейного достоинства женщины. За это викторианское общество ее высмеивало, винило в лицемерии, но само втайне удобно прятало свои пороки в викторианские наряды.

При этом королева знала, что громадному большинству народа она не пример, английские женщины голодны и многие болеют годами, рано уходят, мрут дети.

Сейчас парламент решает то, что от нее требуют с ножом к горлу богачи и ремесленники. Они требуют больше прав, больше прав! Права человека. Именем голодных они добывают себе преимущества и невиданные в прошлом выгоды. Но они за голодный люд!

Королеву подчиняют этим требованиям подозрительных личностей, сутяжников и стяжателей под видом милости всему народу, и все в восторге от ее благодеяний. Буржуазия впадает в кровавое бешенство во всем мире. Виктория дает этой эре свое имя.

Королева Виктория и сестра царя Мэри были ровесницами, они еще и дальние родственницы, хотя и через разведенную, но все же жену Великого князя Константина Павловича. Всем неприятный царь Николай скончался, но ведь и один из предшественников Виктории не лучше, Георг IV был куда отвратительней Николая. Это не помеха славным потомкам Виктории и Мэри.

Константин — рыцарь для битвы. Уверен ли он в своем воинстве? Разве он не видел того, что бросилось в глаза Гренвилю? Верно ли, что Россия кишит злодеями, помышляющими о терроре?

Принц Альберт показывал парк, шведский коттедж, детские мастерские и окопы. Константину давали почувствовать себя, как в своей семье перед разговором, котором он мог воспользоваться.

Виктория давно знала и благоволила Константину. Начиналось время, когда Виктория входила в силу, ее влияние становилось очевидным. Сейчас России нужен Петр Великий. Но Константин не желал, чтобы парламенту стало известно такое ее мнение.

Великобритания — это мастерские, наполненные аппаратами и узлами связи со всем миром, до гиганта «Великобритания», проложившего кабель по дну Атлантики от материка до материка. Это не земля и не масса народа, а сила, мастерство, изобретательность, которые охватывают проводами весь мир воедино.

Две таких страны могли бы не губить друг друга.

Пока сестра Мэри гостила с дочерью Марусей в Райде, занимая дворец, подготовленный для нее Брунновым, Константин не бывал с нею в Осборне, он предоставлял высочайшим особам, как положено, побыть вместе после долгой разлуки.

Виктория и Мэри — приятельницы в тех пределах, в каких это допустимо для Виктории. Впрочем, она довольно смела и независима от предрассудков в своих привязанностях. А ее дети мило проводили время с Марусей в заботах по бутафорскому хозяйству, болтая по-французски.

Глава 16

Глава 17

Сведения из Китая получены. У фортов Дагу английский флот претерпел неудачу. Посольство не пропущено в Пекин. Цель не достигнута. Потоплены канонерки. Худшие слухи оправдывались. Подтверждаются сведения об участии русских. Сведения не достоверны и не проверены. Но весьма вероятно, что и они там замешаны. Об их попытках помочь китайцам известно давно. Виконт, однако, не обнаружил подозрений, разговаривая с Великим Дюком. Он и впредь не выдаст своих замыслов. Мы обошлись с Великим Дюком как нельзя лучше и проводили его с честью.

…К осени деревья становятся самостоятельней, каждое обретает свои оттенки и характер. Утром Пальмерстон скакал по траве среди стволов в тумане Гайд-парка, и казалось, что у него в узде мчится не жеребец, а все королевство, вихрем увлекая за собой всю Великобританию и империю. Этот стук копыт мил каждому государственному сердцу.

— Это безобразие! — роптал виконт, вспоминая беседу с Великим князем Константином. Дело заходит слишком далеко. Запахло новой войной и обманом лично его.

Великий князь производит слишком хорошее впечатление и ему верят, даже в среде русских эмигрантов угасает традиционная ненависть и начинает теплиться надежда на новое царствование и благожелательность. Этого быть не должно никогда, и ничего подобного допустить нельзя.

Ветер пронесся, и с редких берез посыпались маленькие листья, обсыпая всадника желтым конфетти. Жеребец перескакивает через деревянную перекладину, поставленную на лугу для конных упражнений.

Придется идти на риск. Для этого стоит дать право избирать и быть избранным в парламент евреям, чтобы их давление на Россию возросло. Но для этого надо идти не на большой риск, сначала дать право голоса населению острова, в противном случае могут вспыхнуть бунты, а идея будет опорочена, прежде чем начнем ее осуществлять.

Пальмерстона винят за частые перемены в политике и в убеждениях; он с величайшей иронией принимает упреки. Нет государственного деятеля, который не менял бы политики. При этом его же винят в упрямстве и неизменной преданности своим целям.

Предполагалось, что в Китае все будет хорошо, что Брюс справится, его брат Элгин передаст ему дело, которое им обоим хорошо знакомо. Все было тщательно подготовлено, и никто не предполагал, что все может так обернуться. Странно, конечно, что Джеймс Элгин не взялся сам доводить дело до конца. Это не в его правилах. Он отказался от венца победы — войти в Пекин. Весной он вернулся уставший и производил впечатление несколько разочарованного, что было неудивительно. Слишком много ему пришлось повидать того, что принято называть ужасами войн. Но все же меткий глаз старого мастера дипломатии мог бы разглядеть или увидеть, что сэр Джеймс больше никогда не хотел бы возвращаться в Китай. На это была какая-то причина. Но теперь ему придется. Ему и только ему спасать флот и свой герб. Его имени боятся там. Элгин сразу обнаружил свои лучшие качества и, отбросив все свои соображения, согласился снова идти в Китай.

Хоп! Жеребец задел и сшиб подковой жердь. Конь о четырех ногах, а спотыкается.

Но и тут есть опасность. Раввин обратился с посланием к Ротшильду, предрекая восстановление древнего Израиля и начало выкупа земель древней нации. Ротшильды самим Богом предназначены для святой цели соединения своих потомков, возвращения рассеянных по всему свету людей в лоно праотцов. «Сделать евреев земледельцами, — пишет раввин. — Пора перестать евреям быть нацией шпионов». А Пальмерстону нужно, чтобы они оставались нацией шпионов, преданной его правительству. Земледелие уж очень от них далеко. Не в этом Пальмерстон видел их назначение, а во всемирной провокации.

Но прежде, чем Ротшильд начнет осуществлять идеи современного просветительства на континенте, евреи должны найти себе прочную опору в мире.

— Дайте нам эту опору, — говорят они.

Они избирают остров Англию. И делают ей драгоценные подарки, такие как Национальная галерея в Лондоне. И они желают равноправия среди англичан для достижения своей извечной цели.

На утреннюю разминку вышла конная гвардия, и звук подков по сырой мостовой словно аплодирует мысленному выступлению премьера. Пальмерстон сожалеет, что не удалось через Палату общин провести билль о запрете революционной эмигрантской общественности в Англии. Они чужды нам настолько, что трудно представить, как могут тут жить. Это прихоть богачей и лордов распоряжаться всеми ресурсами королевства в угоду чужим приезжим эмигрантам. И все ради показного свободолюбия, личного престижа. Это втирание очков всему миру.

«Я давал шанс высвободиться от этого бремени навсегда», — подумал виконт. Если сейчас это итальянцы, немцы и русские, то что же будет через сто лет, когда наши миссионеры добьются равенства и свободы для всех народов и рас, и тогда из Азии. Африки и Америки тучи террористов хлынут за молоком к соскам Британии.

Пальмерстон смотрел вперед ради своей страны. В России надо потревожить ее старые больные места, оттянуть от Китая: слишком далеко она протягивает руки. Если Москва — сердце России, Петербург — мозг, то Польша — ее больная печень.

Пальмерстон всегда был готов к перемене политики и твердо проводил ее. Для этого надо изучать все возможности такой перемены. Наполеон был союзником Англии, и Пальмерстон был его союзником. Амбиции его уважительные, он желал стать похожим на своих великих предшественников. Поэтому Англия обновляет и строит флот, укрепляет крепость Шербург.

Россия управляется самодержавным государем. Его родной брат чувствует себя у нас на Вайте, как дома. Этим пренебрегать нельзя. Великий князь был принят во дворце Осборн. На случай будущей перемены политики Константин может пригодиться для улучшения отношений с Россией. Если Пальмерстон даже не захотел бы в душе такого улучшения, он все равно обязан сделать вид, что желает этого искренне. Частный характер русского визита не помеха. Премьер-министр на этот раз внял намекам в письмах королевы, приехал в Осборн и встретился с Константином. Пальмерстон согласен был допустить, что новая внутренняя политика русского царя не остается без внимания английского общества. Хотя внутренняя политика — это внутреннее дело, но это и для правительства хороший повод в своей внутренней английской политике, чтобы улучшить отношения с Россией во внешней политике на случай политических перемен. И хотя Константин весьма давно недолюбливал Пальмерстона, был напряжен и желал бы избегнуть делового разговора, но сам он произвел на британского премьера неожиданно хорошее впечатление. И Пальмерстон, как человек цепкого и проницательного ума, готов был бы возложить на него некоторые надежды, если бы небо вдали было чисто.

Пальмерстон по-английски застенчив и еще красив, а его лицо рыцарски мужественно и нежно, и поэтому он отвратителен. Ему 75 лет, но он еще совершенно молод. В этом есть вселенский грех лжи и лицемерия, он как эссенция живой воды, собравшей разрушенное тело, ставшее обителью притворства. Бог наказал Пальмерстона вечной молодостью. И, глядя на его прекрасное лицо, на его стройную тонкую молодую фигуру, вспоминаешь, как говорили у нас русские мужики: «Бог наказал, смерти не дает». Он видом своим усовершенствованный мальчик. Вся его жизнь, изменяющаяся по его воле и воле обстоятельств, — это политика всего мира.

Если бы Пам был стариком своего возраста, ему можно было бы верить. «Если старый человек хорошо танцует он негодяй» — эту японскую пословицу Константин Николаевич мог слышать от Путятина. Может быть, Пальмерстон был одной из человеческих редкостей, с которых писал Уайльд своего вечно юного преступного Дориана, как с натуры.

Пальмерстон не менял своих намерений слишком быстро. Он делал это, спеша лишь в редких случаях. Все это не должно испортить итогов встречи с Константином. Не похоже, чтобы Россия желала конфликта. Нельзя идти на охлаждение. Но скребнуло по старой царапине…

Наказать надо там, где совершено. В Китае. Спуска давать нельзя. Расправа должна быть ограниченной и местной, без осложнений в Европе.

Муравьев, может быть, не должен поплатиться, но если у него руки потянутся дальше — надо ударить. Уничтожение одного-двух русских очагов в Китае будет хорошим предупреждением. Но, конечно, главное в нашей силе. Для большой игры надо иметь длительную подготовку.

Деньги? Не только. У нас есть поляки! Поляки — это порох. Их энтузиазм — бесплатное и великолепное средство ведения борьбы. И пора начинать и держать наготове.

В России две надежды: Герцен и Константин, два либерала. Герцен, как бы он ни фрондировал и ни выказывал спесь, в зависимости от нас, ибо мы предоставляем ему свободу слова, даже когда он поносит нас самих. Но он во власти Англии, как во власти женщины. Когда он уедет от нее, для него наступит катастрофа.

Пальмерстон вспомнил оттенки тона Великого князя, его сдержанность. Он был вежливей и сдержанней самого Пама. Константин — правитель, и у него сила. Он намерен опереться на крестьян. Великий князь либерален, беспорочен, благороден, ведет Россию к процветанию и мнит себя сыном моря и воспитанником морских богов. Нет, мы поставим его лицом к лицу с таким врагом, когда ему придется найти в себе совсем другие, нелиберальные качества, если он не захочет погибнуть и не погубить своего брата. Мы вытряхнем из него романтику морского рыцаря, — все больше распалялся Пальмерстон. — Русский деятель нам нужен только как тиран и полицейский, как душитель свободы. Такую роль мы и предназначаем Константину. Коли у него есть мечта закончить войну и плавать по морям, мы не дадим ему закончить войны, мы будем втягивать его все глубже в горе, в кровавую резню. Пусть русский вождь в глазах мира будет злодеем, а не голубоглазым великаном на набережной Райда, на великосветском променаде, не предметом всеобщего восхищения в Европе.

Россия не увидит мира, она все глубже и глубже будет засасываться в Азию и губить своих сыновей, доверчивых и поэтому смертельно опасных для нас. Мы не пожалеем их. Россия растает в Азии. Хотя Пальмерстону недолго осталось, но Дизраэли отомстит за него, этот выкрест будет еще жестче. Дизраэли — неприятель и соперник, консерватор по вывеске, против Пальмерстона, но тут он возьмет эту политику Пама с новой силой, ради наших с ним соединенных целей. Начнутся события новых времен, и Россия дрогнет.

«Ах, вы желаете Тихий океан? Мы разобьем ваши тихоокеанские мечты о сближении с Америкой и о развитии вашей Сибири. Русское правительство всегда глупо, — с презреньем думал премьер-министр. — Оно охотно втягивается в кровавую резню с турками и с кем угодно ради отвлеченной идеи».

Оно не заинтересовано в торговле, оно служит религии, которую само выдумало, оно кормится насильными поборами, отнимая все у крестьян. А Тихий океан она заберет по своей глупой амбиции ради престижа и желания не пускать, если запахнет британским духом.

Причина вмешательства русских в Китае может быть весьма глубока. Сведения о перевозках оружия в Китай из России приходили давно. Константиновские либералы, как их называют русские эмигранты и поляки. — опасные враги. Они хотят в будущем пробудить к жизни Сибирь, поставить порты на Тихом океане и заселить удобные земли. Этому даже русские лондонские эмигранты сочувствуют.

Петербург намерен создать из Сибири свою Америку, тогда Сибирь будет неразрывно привязана к империи. Это их старая мечта — создать Америку, которая была бы у них в кармане или плясала под их дудку. Противники петербургской монархии, нигилисты и наши эмигранты, каждый из своих соображений сочувствуют освоителям Сибири, они захлебываются от восторга, когда там удается совершить новое открытие, желают взять власть в руки и надеются, что в Сибири обретут новый мир. Но нигилисты и Герцен не у дел. Бодливой корове бог рогов не дает.

Довольно полякам жить у нас, играть на скрипках и даром есть наш хлеб. Пора от пьяных речей им переходить к делу. Между Пальмерстоном и польской эмиграцией есть свои люди и для него, и для поляков.

Глава 18

— Но зачем мне 35 тысяч солдат, — спросил Элгин и, продолжая, сетовал: — 35 тысяч! Сколько холерных и тифозных! Сколько госпитальных судов! Сколько будет насилия! Уследить невозможно. Надо знать Китай. Там даже 5 тысяч будут введены в бой. Зачем сооружать такую гигантскую экспедицию, которая никогда себя не оправдает?

— В Восточной Сибири у наместника 25 тысяч казаков и солдат, — отвечал Пальмерстон. — Вы должны располагать равной силой, и не пятью тысячами, а на пять тысяч большим количеством сухопутных войск и сильным флотом в том составе, о котором мы говорили. У вас должно быть 35 тысяч. Из Сингапура я получаю известия, что в Китайском море все время проходят русские паровые крейсера, вооруженные современной артиллерией. Ангел этого нового флота тем временем отдыхает и купается на Вайте и как родственник королевы Виктории принят в Осборне и дружит с принцем Альбертом. Константин был в Англии, старался объяснить миролюбие России, невинно смотрел в глаза и твердо выражал дружбу англичанам. Он был здесь с оливковой ветвью и мечтами о будущем. Но мы будем обрезать им все пути и при случае бить их превосходящими силами.

— У нас нет с ними войны, — ответил Элгин, но сам понимал, что для Пальмерстона это не довод. Генералы и адмиралы, конечно, обрадуются.

Элгин не намеревался спорить, и разговор быстро вернулся к главному делу — заключению договора с Китаем, к утверждению наших прав, а, значит, и к отношениям с Францией. Прошлогодний скандал у крепости Дагу должен быть стерт в памяти и заглушен в истории соединенными усилиями союзников. Но большой флот, примерно двести кораблей, тридцать тысяч англичан при поддержке французов подойдут к китайским берегам, к устьям Хуанхэ. Тень от этой атлетической фигуры Геркулеса через Китай падет далеко на север.

Умелые шпионы стараются подать сведения, которых от них ждут, сообщают не то, что есть, а что в угоду было бы их нанявшему. Китайцы особенно мастеровиты по этой части, тем более что в такой огромной стране их проверить невозможно. Они же отлично работают, если чувствуют над собой крепкую руку. Элгин знал, что убийства, как грабежи, неизбежны. Но грабежей должно быть как можно меньше, как и убийств. Огромные побоища с истреблением бесчисленного числа врагов — это лишь признак глупости, консервативного мышления полководцев феодальных времен. Удар должен наноситься туда, где нервные центры, победа достигается малыми жертвами, запрещением грабежей, убийств и мести. А Пальмерстон навязывает ему большую войну с Китаем.

Подали крепкий бразильский кофе в очень маленьких чашечках: чувствуется по запаху и по вкусу — с южных плантаций из колоний страны. Сэр Джеймс привык разбираться в сортах кофе еще в Канаде. Теперь с энтузиазмом ученого Элгин изучал китайские чаи. Кофе было приятным напоминанием о счастливой поре его личной жизни в Канаде. Угощение у премьера всегда скупое, как у Путятина. Дома сэр Джеймс пьет традиционный китайский чай. Он знает его сорта: белый, черный и крепкий букет Янцзы.

Пальмерстон — художник в своем роде. В его кабинете немало экзотических редкостей. Это кабинет министерства, в хозяине нельзя не угадать политика мыслящего, с интересами по всему миру. Сигары из Манилы, пепельницы из лабрадорского камня, мебель из африканского дерева, инкрустированная слоновой костью из Индии. Статуэтка из Греции, откуда отец сэра Джеймса вывез множество произведений искусства древних, известных теперь как «элгинские мраморы»[69], спас великие ценности эллинской цивилизации. Мягкий, персиковый цвет кожаной обивки кресел и диванов с накинутыми на них тяжелыми и толстыми подобиями матрасов из той же прекрасной английской кожи.

Пальмерстон не любитель японских раковин или клыков, львиных шкур, все колониальные достопримечательности попадают в его комнаты в виде переработанных европейских предметов, служащих комфорту, без претензии на деспотическую и пустую роскошь. Он находил толк в любой вещи, если она годна к делу и удобна для жизни, но при этом должна быть выработана из привозного колониального сырья. В его кабинете и смежных комнатах была представлена вся гигантская колониальная империя во всех ее богатствах. Однако все это было сделано без тени хвастовства или показного тщеславия, все исполнено с европейским вкусом, все тщательно обработано без извращения природы материала, с сохранением натуры, но в наиболее удобном и современном виде. В этом помещении ничто не кричало о богатстве, но оно всюду было и просматривалось в каждом углу.

Итак, слоновая кость, черное дерево! Лондонские мебельщики и кожемяки! В этой любви к комфорту и в неприязни к роскоши премьер-министр близок Ее Величеству. И, кажется, только в этом. Он исполняет роль полезного слуги Ее Величества. Он побаивается острого язычка Виктории. Виктория еще в девичестве говорила: «Этот старый неприятный господин. Этот неприятный старик-ирландец!» — и Пальмерстон это знает.

Пальмерстон продолжал разговор с Элгиным. Он открывал карты. По новым сведениям, полученным им из Петербурга через Пруссию, пять баронов русской службы не были посланы в Китай. Они, таким образом, не находились в китайской крепости Дагу и не стреляли по нашим канонеркам. Пальмерстон верит этому? Он не будет верить или не верить без причины.

До сих пор в Лондоне склонны были верить секретным сообщениям из Петербурга, что пять баронов и пять унтер-офицеров были заранее подготовлены для отправки в Китай. Их послали туда в «одном пакете» с сотней пересланных Путятиным для Китая французских нарезных пушек и с десятью тысячами самых современных ружей. Они принимали участие в битве близ Дагу. Все, конечно, состряпал старик Путятин. Его интриги. Военно-морской дипломатический представитель в Англии, женат на англичанке, урожденной Мэри Наулс. Ее отец — начальник департамента адмиралтейства Великобритании. Путятин — бывший посол России в Китае. Элгин знает его как свои пять пальцев. Путятин был с ним в Кантоне, в Макао и в Тяньцзине. Открыватель Японии, граф, адмирал, ученый. Путятин принят по-прежнему во многих домах в Лондоне. Теперь — это в его характере — заинтересовал армстронговой пушкой Великого князя Константина. Но пушки они не посмели заказать в Англии. Отправленную Путятиным и Муравьевым артиллерию китайцы якобы не сразу взяли, а, по другим сведениям, Муравьев вообще не отдал нарезные пушки китайцам, они в Сибири, а бароны все еще в Петербурге. В России мало порядка, много бестолочи, и про них невозможно получить достоверную информацию. Всегда все окажется не так. Элгин сам бы хотел проехать по Сибири и видеть войска Муравьева.

— Знаком ли вам другой русский моряк, Сибирцев, также женатый на англичанке молодой человек?

— Знаком. Я мало знаю его. Он человек высокой репутации. Его жена — дочь достопочтенного Боуринга.

— Как все это получается? Пресса, политики, мыслители придерживаются определенного мнения о русских. А светские барышни поступают самостоятельно и независимо. Видимо, это разновидность борьбы женщин за равноправие, — заметил Пальмерстон.

Элгин знал дела лучше, чем кто-либо, но втягиваться в подобный разговор не имел никакого желания. Очевидно, что Пальмерстон подозревал Сибирцева, женившегося на Энн Боуринг, в злом умысле, что это уловка, что он русский шпион большого ранга, который знал языки востока, очень нужен Петербургу в Китае и умело конспирируется. Элгин будет возглавлять новую экспедицию англичан в Китай.

Дипломатия и война предстоят сэру Джеймсу, и он соблаговолил взять это на себя, так как это его долг.

Капитан Смит, прибывший в Лондон из Гонконга, подтверждал первую версию, что в Китае было пять русских офицеров и пять молодых баронов. Сведения добыты Смитом через своих многочисленных шпионов китайцев, но Пальмерстон якобы им не доверяет. Элгин имеет большие основания не верить в эти сведения, хотя они стройны и довольно заманчивы. Смит в таких делах абсолютно честен и точен. Он сам говорил сэру Джеймсу, что китайцы — прирожденные гениальные шпионы, но испорчены своим учрежденческим чиновничеством настолько, что даже верные сведения они искажают в угоду тем, кто за это платит. Это не китайская стрельба. Это русские, это они! Ах, хитрые казаки! Шотландцы были первыми, кто еще во время битвы заговорил о метких выстрелах по нашим кораблям.

Элгин, сидя в Лондоне, исследовал развитие слухов о пяти баронах от первых плененных наших английских моряков и склонен полагать, что все сведения получены ими самими, а потом раздуты шпионами-китайцами и европейцами, чтобы доказать свою прилежность и усердие и заслужить вознаграждение. Конечно, дыма без огня не бывает. Путятин получил во Франции новейшие пушки. Россия всегда этим занималась. В Петербурге действительно готовили каких-то баронов для посылки в Китай. Многие сведения из Китая и из Европы сходились. Но и те, и другие недоказательны.

Смит узнал через своих шпионов (из Лондона тоже), что в Китае было пять офицеров и младших унтер-офицеров. Все они сами не русские, а из прибалтийских баронов, все говорят свободно по-немецки. Всем было запрещено говорить на русском, и, перейдя границу России, ни один из них по-русски не обмолвился. Первоначальные сведения через Петербург получены от одного из этих же баронов, участника тайного дела, посвященного во все секреты. И он же продал секреты через Пруссию.

Лорды требовали от Пальмерстона разрыва с Россией. Пытались настоять, чтобы Путятина объявили персоной нон-грата. Но Пальмерстон сказал, что войны с Россией не будет. Этот эпизод — не причина для войны. Для нас гораздо важнее сохранить торговлю с Россией и не омрачать с ней отношения. Он знал, что тут замешаны все свои, и не надо ворошить этого дела. «А сколько убитых, 400 раненых, потоплены корабли», — возмущались военные морские чины, которые пытались прорваться в местный парламент. Пальмерстон потребовал самых решительных мер в Китае. Войскам и флоту средства мы дадим. Все основное у Элгина есть.

Граф сам прекрасно понимает, что на этот раз не следует проявлять миролюбие. Он очень уязвлен и за себя и за брата Брюса. Теперь он даже в глазах китайцев прав, тем более в их глазах любые его поступки будут оправданы.

Премьер всегда понимал, как бы решительно ни приходилось действовать, что в Китае у Британии самые обширные торговые интересы. Все это даже больше в интересах китайцев, чем англичан. Поэтому любое их намерение должно быть рассмотрено со всей присущей англичанам благоразумностью, сохраняя корни гигантского дерева Китая, выращенного искуснейшими садовниками, пересадившими это дерево в свое время ветвями в землю, а корнями вверх. На этом многотысячелетнем перевернутом дереве глупость и мудрость, как красные и белые цветы, цветут совместно от одного и того же корня на всех ветвях. Русский император, как и королева Виктория, может ничего не знать об этих пяти баронах. Это все маленькие, пенсовые хитрости сторон. Путятин с его ортодоксальной исповедью веры и двурушничеством сам не знает: Европа или Азия? Не будем докапываться.

Пальмерстон настаивал, что самые новые сведения, полученные через Берлин на днях, могут быть достоверны. Они исходят от одного из пяти баронов, которых так и не послали на войну в Китай. Элгин, зная премьер-министра, при всем уважении к нему, допускал, что это второе сообщение секретных агентов из Петербурга о причастности баронов к сражению у Дагу могло быть сфабриковано по его же собственному желанию, чтобы не мешать развитию мировой торговли излишними политическими осложнениями. Конфликт армий был в свое время, но теперь конфликт не нужен, даже если есть основательный повод. Войны стали дорогие. Обе стороны должны не допустить огласки дела и проявить сдержанность. Об этом осторожно упомянуто достаточно прозрачными намеками в Петербург Горчакову, который прекрасно знал, что его сибирские чиновники могут доходить до крайней степени самовольства в озлоблении на весь свет, сидя у себя, как на обледенелых реях.

Еще известно, что Муравьев в это лето описывал южные гавани Приморья, и там всюду движутся через леса и по рекам русские экспедиции. Независимо от пяти баронов, конечно, русские войска помогли китайцам разгромить нашу эскадру у крепости Дагу. Пальмерстон не хочет раздувать дела. Не в его интересах. Напротив, все надо приглушить. Но как мил был Константин Николаевич в те летние дни, когда наша эскадра, побитая, с простреленными кораблями, плелась вдоль берегов Китая к югу, в свое логово, как раненый зверь! А Ее Величество проявило столько ласки, она так радушно принимала своего русского родственника. Пальмерстон, встречаясь с ним, подозревал, что если разговор так радушен и приятен, то за ним скрывается русский обман. Только он один оставался настороже, хотя и поддался очарованию Великого князя, конечно, еще и делая вид, что поддается очарованию.

Глава 19

Где самое уязвимое место России? Польша. Когда Польша заволнуется, из головы либерального царя вылетят все намерения, а руки протянутся к Китаю. Если борьба затянется и дело пойдет, то кто сможет спасти положение? Удастся ли совместить пролитие крови с уступками либералам? Без ответа парламентаризма правители России прибегнут к своим средствам, испытанным еще московскими царями. Пальмерстон сам либерал, он знал все оттенки и ноты либерализма и умел играть на этом инструменте. Кто же самый яркий из либералов России? Тому и будет поручено дело, в надежде, что благородство победит после того, как войска мятежников будут подавлены. Меньше всего Пальмерстон желал бы освободить Польшу. Он хотел бы еще большего ее угнетения. Этот козырь будет нужным поколениям политиков на острове. Ах, как кстати всегда Польша! Из-за нее русские откажутся от сближения с Америкой на Аляске и на океане.

Премьер убежден, что в мире все время должна быть опасность, грозящая Великобритании, и чем грозней она будет представлена для его народа, тем крепче он будет объединен с правительством и легче и отзывчивей станет к его призывам. Для этой вечной опасности нам и нужна Россия.

Такие люди, как Сибирцев — залог развития России будущего. Это человек будущей России, которую уже не надо будет спасать от тирании, где нам нечего будет делать с нашей борьбой за права человека. Его деятельность надо оборвать. Смит должен смелее взять в свои руки дела отношений с Россией.

— Я уже стар и скоро могу уйти, — обратился Пальмерстон к Смиту. — Но я оставлю систему политики в наследство правительству и парламентским партиям, как стержень, как направление и методику борьбы против России, и политика меняться не будет и после меня. Вы молодой человек, вы должны пережить меня и сохранить нашу политику в Китае и Японии. У вас будущее. Быть всегда такими же в политике с Россией. Это закон на века, сразу же уравновесить ее гуманные реформы и ее развитие каким-то таким странным делом, чтобы весь мир ахнул вдруг, увидев страшную оборотную сторону, понял бы, что у русских руки в крови, что все их стремления к реформам — ложь, ширма, и отвернулся от них. А сейчас Константин с его реформами очень расположил к себе весь образованный мир. Америка в восторге от России на Дальнем Востоке и ищет с ней союза, контактов, торговли. Действуют уже теперь заодно.

Смит внимательно слушал.

— Вы что-то знаете о Сибирцеве? — вдруг спросил Пальмерстон.

— Сибирцев — сторонник связей России с Америкой. Он даже во время войны был связан с американскими банкирами в Гонконге и через них вел переписку с Петербургом, сидя у нас в плену.

— Ах, как спешат нас опередить янки, — заметил Пальмерстон.

— Да, и тем временем вывез невесту из семьи губернатора! — продолжил Смит. — Он много чего наделал, этот русский, сидя у нас в плену, пользуясь нашими свободными учреждениями и правами, нашим гуманизмом и цивилизованностью. Мог бы английский офицер в русском плену сделать сотую долю того, что сделал Сибирцев? При их полицейщине, самодовольстве, которому сочувствует и подражает их темный, глупый, запуганный русский народ, слепо верящий во все то, что вдалбливает ему в головы правительство. Даже сейчас они ловко пользуются нашими свободными учреждениями. Мы отплатили бы им той же монетой.

— Так вы полагаете, что у крепости Дагу на батареях сражались русские?

— Да, сначала об этом были слухи, а потом и наши уверяли, что своими ушами слышали русские команды на фортах.

Я все еще сомневался, мне нужны были доказательства, пока наши моряки, которые после боя оставались с ведома китайцев на реке для подъема одной из наших потопленных gunboats[70], сами не увидели своими глазами живого Сибирцева на фортах Дагу. Его опознали. Его многие знают. Своей женитьбой он получил широкую известность в нашем флоте, в Китае и в колониях.

— Хороший свадебный подарок он преподнес в Дагу своему тестю!

— Офицеры и матросы подымали канонерки, и наши матросы первыми узнали Сибирцева. Офицеры с ним разговаривали. «Здорово вы нас угостили, — сказал ему один из моих офицеров, показывая на разломанное судно, которое с большим трудом мы подымали. — Видите, что вы наделали!» Сибирцев смутился. Конечно, он все это устроил только по приказу своих и знал, на что шел, когда после всего происшедшего пришел на место, где велись спасательные работы, и вдобавок с лицемерным участием предложил помощь.

— Была помощь принята?

— Нет, наши офицеры поблагодарили, но отказались под предлогом того, что главное уже сделано и все шло к концу. Они в самом деле подняли судно и увели его на буксире, когда русские зачем-то еще оставались в заливе. Американцы тоже предложили нам помочь поднять судно, но им тоже отказали. Американцы тоже остались в заливе.

— Как вы сохранили наблюдение?

— Там наблюдать за русскими оставлены надежные, преданные нам китайцы. Они доставят нам все сведения о дальнейших действиях русских. Мне кажется, что русский посол Муравьев прибыл осмотреть место боя, наградить и ободрить участников, узнать об их судьбе, а потом он, по-видимому, едет в Пекин. Туда же отправляется и американский посол Вард… Нам дали сведения, что Вард ждет со дня на день разрешения из Пекина на проезд в столицу. Русские действуют с ними почти одинаково и в согласии. Но узнать более подробно о русских намерениях через друзей-янки мне не удалось. Русские и их кормили волшебными сказками, что не имеют к делу никакого отношения и ждут какого-то известия из Пекина, что мало вероятно, так как у них посол в Пекине, они теперь уже ездят через Китай беспрепятственно во все стороны.

— Надо же, ходят свободно по всему Китаю, в его любой уголок!

Разгром наш под Дагу — дело рук Сибирцева. Это осуществил он. Но убирать его надо не за это. Смит решил, что уберут Сибирцева сами китайцы или, может быть, маньчжуры, которым он доставил ложные сведения. Английские руки должны быть и тут чисты. Разработка новых методов разведки должна быть тайной. Свалить все на варварство китайцев и выразить русским величайшее соболезнование и сочувствие.

В Шанхае русский шпион — американский консул Палингхэм. За ним и за теми русскими делами там прекрасно наблюдал наш посол Резерфорд Олкок[71]. Он даже давал секретные сведения Путятину и заслужил доверие русских.

Пальмерстон снова обратился к Смиту:

— Олкок сейчас назначен послом в Японию, и вы должны взять на себя его дела. Круг вашей деятельности расширяется. Вы получаете повышение и займете в ваши молодые годы новое положение. За сбором «интеллидженс» — огромное будущее в будущем мире политики. Вы молоды, хотя вы и старше Сибирцева. Он ваш соперник, и для успеха вашего дела вы должны это знать и помнить, что он всю жизнь будет вам мешать и будет вам связывать руки. Я надеюсь на вашу изобретательность. Русские энергично изучают все, что мы предпринимаем в Китае. Вы правы, что следили за Сибирцевым. Он весьма опасен. Но теперь заключен мир, и мы не можем взять его без улик. А улик он вам не даст. Но с русским шпионом надо быть беспощадным. Довольно давать им повод околпачивать общество свободы… Сибирцев знает языки. Сейчас он в Лондоне, тут его нельзя трогать. Он нам не нужен и не опасен, пока не появится в Китае. Китайцы — коварный народ, а он им доверяет, судя по вашим словам.

«Что желал сказать лорд Пальмерстон?» — подумал Смит.

— Мы знаем его учителя Путятина, опытного атташе, — продолжал Пальмерстон. — Он также не дает нам улик, мы не можем придраться к нему. Он так же, как и молодой Сибирцев, женат на дочери нашего виднейшего военно-морского чиновника в адмиралтействе, который вне всяких подозрений. Сибирцев на этом пути по указанию Путятина. Женитьба на англичанке! Ах, эти русские моряки!

— Да. Путятин способствовал их браку, он одобрял и поддерживал Сибирцева в его желании жениться на англичанке.

— Это древнее изобретение шпионов. Русские тут пороха не выдумали.

Смит с замечательной точностью, по датам и по фактам изложил все, что знал, о пребывании Сибирцева в Тяньцзине, где в 1858 году произошло заключение трактатов. По всем сведениям, Путятин сам шпионил через китайцев там и до сражения. А после Тяньцзиня он сразу явился в Гонконг. Он, как это говорится у русских, «насобачил» молодого офицера, который был сердцеедом и не просто знаком с Энн Боуринг, когда сидел у англичан в плену.

Смит говорил не о предположениях и догадках, он располагал верными сведениями.

— Из ваших слов можно понять, — заметил Пальмерстон, — что в Гонконге русские так опутали губернатора, что он сам, по сути, способствует их шпионам.

Путятин — атташе, имеет дипломатический статус. Но Путятин стар, у него все в прошлом. Он и не знает новых изобретений, мало сведущ в науках, которые на службе у наших военных моряков и артиллеристов. А Сибирцев молод, все знает, он очень опытен, он понимает в машинах, знает китайский и японский языки, женат на англичанке, но у него нет статуса неприкосновенности. Однако он осторожен. Это стреляный воробей.

— Однажды он во время войны сидел у меня под арестом, — сказал Смит.

— Сколько дней?

— Четыре часа.

Пальмерстон расхохотался, упал в огромное кресло, похожее на груду кожаных подушек, и вытянул ноги. Разве без этого нельзя было обойтись? Смит смутился. Продержи он месяц или неделю Сибирцева под арестом, Боуринг был бы скомпрометирован. Но факт ареста все же был, и Сибирцева тогда убрали из Гонконга. А он явился снова и стал действовать нахально и назойливо. Вдруг было объявлено о его срочной женитьбе.

— Он встречал меня весело, как друга. Был счастлив, что женится на любимой, — вспомнил Смит.

— Да, веселая дружественность — излюбленный прием умелых и образованных шпионов.

— Я сразу обратил на него внимание, заметив его в клубе в Гонконге на заседании Азиатского общества, где одному из пленных товарищей Сибирцева, знающему китайский и японский языки, нами было разрешено по желанию Джона Боуринга сделать доклад о Китае.

— Как имя его товарища?

— Осип Антонович Гошкевич.

— Где он сейчас?

— Он ученый, составил русско-японский словарь. А сейчас он консул России в Японии.

— Б каком городе?

— В Хакодате.

Как эта безграмотная страна умеет собирать образованных людей для шпионажа! Как они направили на наши цели таких шпионов? Русские шпионы при дворе! Принц Альберт — русский шпион. Джон Боуринг — русский шпион. Путятин — русский шпион. Только отец жены Путятина не шпион. «Он обо всех своих тайнах с русскими сообщает правительству», — подумал премьер и затронул другую, волновавшую его проблему.

— А что же делает у нас в Лондоне польская эмиграция? Они взирают на империю, придавившую их народ, сами отлично чувствуя себя на наших хлебах.

— Мы не имеем влияния на польских эмигрантов. — сказал Смит.

— Давно ли так? — с холодной презрительностью спросил премьер.

— Так было всегда, — ответил Смит. — Эмиграция не зависит от нашего общественного мнения. А поляки — торговый народ, даже аристократы.

— Мы им платим. У нас есть среди них свои люди, — возразил Пальмерстон. — Надо их оживить. В России нужно сокрушать все либеральное и все проявления человеколюбия. Передовых государственных деятелей, террористов и нигилистов затравят реакционеры, которым мы должны только подсказывать. У поляков, как у нас и во Франции, созданы сильные общества, которые не оставляют мысли завоевать свободу. Поляки красноречивы, пылки и, увлекаясь декларациями, чувствуют себя вполне достойно. Все эти их общества — это не дело, а забава, это пустая польская говорильня. Там очень сухо… Но поднесите огонек, и вы увидите, что дрова наполовину сырые. Их надо научить и убедить. Освобождение крестьян в России разожжет польские амбиции — и тут они не выдержат. Момент будет подходящий. Они захотят во всем и везде быть впереди, служа вольной свободе, но им еще трудно взяться, пламя надо разжигать не среди болтунов в эмиграции, а в самой России, где поляки есть, и все всегда недовольны… И придется воспользоваться их темпераментом и желанием показать себя европейцами. Как только в России начнется освобождение крестьян, надо сразу уравновесить это, поднять восстание поляков, показать, что Россия тиранической была и остается. Польшу зальют кровью за это, и равновесие будет восстановлено. У нас есть надежные опытные враги России, которые знают ее, изучают и отлично улавливают момент, как только Россия оправляется. Они указывают, куда и какой удар нанести. Крестьянское освобождение надо уравновесить польской кровью, весь мир придет в ужас, и Россия опять станет деспотом, тем, чем мы должны ее видеть, держать ее как силу зла. Каждое послабление, каждая реформа, чтобы тут же были использованы. Как только там откроют какую-то возможность, надо народы или личности побуждать к яростным действиям, так как новый закон будет защищать их личность от произвола. Невольно новые законы отменят. Тех, кто бунтовал, посадят в крепость, сотрут с лица земли, деспотизм восстановится, и снова мы будем писать протесты, упрекать Россию за деспотизм, говорить, что эта страна иначе жить не может, народ любит палку, а насилие, острог и побои — его любимые отдушины. Ввергнув их в грязь тирании, мы лишим их возможности избирательного права, прав вообще. И закричим на весь мир о нашей борьбе за права человека после реставрации тирании у них. В противном случае может быть что-то ужасное. Если русские обучатся грамоте, если у них вырастут учителя, мастера своего дела, если они сумеют обрести права и, что еще ужаснее, привыкнут к ним и сумеют ими пользоваться, это будет гигантская мощь, единая мощь. А мы? А если будут восстания, если мы поддержим террор, то всем будет видно, что при тирании никакого террора не было. А теперь дали народу права — начались восстания, непослушания, убийства. Мы поддержим вечную репутацию русского народа, что он глуп, раболепен, не годен к парламентской системе, и этому народу никаких прав давать нельзя. Именно его бесправие даст тогда нашей прессе прекрасный повод для борьбы за освобождение России и за права человека. Революционная общественность и террор там развиваются сами по себе и без нас. Нам надо этим воспользоваться, но никогда не позволять совершать там такую революцию, которая преобразила бы народ. Если русские крестьяне терпеливы и ничего не понимают, на наше счастье, в России есть угнетенные поляки, чью историю Петербург украсил цепью виселиц, и еще — евреи, древняя, вновь оживающая нация, во всем ограниченная в России. Современная Англия во многом создана тремя евреями: Ротшильдом, лидером будущего Дизраэли и основателем Национальной галереи Ангерштейном. Они противопоставили свое значение и пользу бесправию русских евреев. Но евреи не могут там восстать. А поляки могут. Пора действовать. К тому времени, когда манифест об освобождении крестьян будет прочитан в церквах по всей России, польское восстание назреет.

Пальмерстон, как старый актер или циркач, выходя на сцену, необычайно воодушевлялся.

— Со временем мы сможем жить с Россией в мире. Полагаю, что всегда фанатично справедливое и дальнозоркое меньшинство сумеет увлечь за собой народ. В этом случае нужен парламент и свободные выборы. Каждый из этих институтов — палка о двух концах, и надо знать, когда и как этими рычагами воспользоваться. А русской эмиграции здесь, в Англии, нельзя разрешать пускать корни. Мы всегда будем стараться, чтобы у русской революционной эмиграции в Англии не было потомства. У нас в этом есть пособники.

— Как бы эти пособники не вымарали нас самих, — заметил Смит.

Пальмерстон подвел собеседника к зеркалу, и оба увидели свои модные стройные фигуры.

— Дорогой мой, я сумел повернуть мнение целого народа и добиться того, что народ демократической страны, страны свободы и прав проголосовал за войну в Крыму, фактически за турок-магометан. И мы там еще не довели дело до конца.

— А если кто-нибудь все это поймет и опубликует в России?

— Нет, Россия слишком огромная страна, чтобы испытывать устойчивую ненависть к нам. Мы — другое дело. Отними у нас колонии, что будет с нами? А они даже сохранят уважение к нам. Имена Диккенса, королевы Виктории, Роберта Оуэна[72] для многих русских имеют значение. Имя Оуэна они используют как свое убежище при подготовке к революции. Я не жду от России кровавой мести. Это не такой народ. Это не турки и не кавказцы с их обычаями кровавой мести. Они порядочны и гуманны. Однако русским порядочным людям нельзя давать дороги, а надо давать помощь русским негодяям, создавать им имена. Надо им дать место в истории, как характерным личностям. Немцы на русской службе наши союзники. Хотя потенциально — враги. Они не признаются самим себе, что они немцы более, чем русские. Мою политику, ее принципы будут помнить на этом острове. Мой противник, молодой лидер Дизраэли, я уверен, разовьет эту политику еще более и станет одним из столпов Великобритании.

Смит был реабилитирован. Он не зря вел службу разведки в Китае. Через несколько дней Смит был повышен. Теперь его чин равен полковнику и капитану 1-го ранга. Он в таком положении может быть и в морском, и в армейском мундире. Смит, как офицер колониальной службы, отвыкший от интриг на «Большой Опухоли»[73], как в простонародье зовут Лондон, выехал в Гонконг.

Глава 20

Подготовка в Англии к новой войне с Китаем уже ни для кого не секрет. Об этом печаталось в Европе во всех газетах по сведениям от самих англичан. До некоторой степени это оказалось неожиданной новостью для Великого князя Константина. Когда он уезжал из Англии, там не было заметно никаких признаков тревоги. Тогда там еще не успели получить подробных известий о том, что произошло в Китае. Неприятно было для Константина Николаевича, что разгром англичан совпал с российской деятельностью в Приморье, вблизи происходящих сражений, и что, сопоставляя эти два события, многие склонны полагать, что оба они — дело наших рук.

В Петербурге Константин получил бумаги от Муравьева из Иркутска, отчет его экспедиции, от Игнатьева из Китая, оттуда же — из духовной миссии. Положение стало обрисовываться ясней, как берега бухты, проступающие, когда туман рассеивается.

Муравьев открыл гавань, установил пост и назвал его Владивосток. Это он изложил в присланных бумагах. Видимо, этим названием он объясняет гораздо больше, чем деловыми бумагами.

Константин подробно ознакомился с рапортами Муравьева. С востока присланы карты описей. Ни единого высочайшего имени на картах Дальнего Востока. Но суть не в этом. Поздней осенью Муравьев прибыл в столицу. Он рассказывал в подробностях о событиях в Китае и Японии. Объяснял ход описей и открытий. Говорил о будущем приморских гаваней. Занимать их будем летом. Какая же из них лучшая? Какой отдать предпочтение? Где главный порт?

На карте написано: «Владивосток». Этим все сказано. Муравьев выбрал. Но в подробности вдаваться не может. Он не моряк и про морские достоинства бухт не должен слишком распространяться. Заговорили, как ставить посты в новых бухтах.

— Англичане не будут нам препятствовать, — сказал Константин. — Я встречался с Пальмерстоном и сказал ему, что гавани наши. Войны с Англией из-за южных гаваней не будет.

— Ваше Высочество, — не в силах сдержаться, Муравьев встал и заговорил горячо, — война уже идет! И она не сегодня началась. Если нет пальбы пушек, потопления кораблей, убитых и раненых, то это не значит, что войны нет. Она идет давно. Неужели я посмел бы сказать, что войны нет, если известно, что полуостров, на окраине которого находится пост Владивосток, назван не мной, а адмиралом Сеймуром в честь принца Альберта. Не впустую же они назвали огромный залив именем Виктории. Они этими именами не бросаются зря. Эти два имени — якоря их могущества, прибывающего в эти годы и заявляющего свои права на будущее. Мы вовремя поспели с описью, до ледостава я оставил там два судна. Сибирцев был в Пекине, виделся там с Игнатьевым. Из Петербурга я посылаю Сибирцева в Лондон, чтобы он пожил там.

— Что же в Китае? — спросил Константин.

Муравьев рассказал о событиях, о боях у фортов Дагу. Предстояла длительная беседа, похоже, она займет не один день. Прочитаны регистры Игнатьева, письма духовной миссии, отчет Сибирцева о Пекине. Все сведения, идущие с востока, говорят о том, что там все напряжено, что там уже идет война. Константин кое-что уже знал, часть сведений застала его в Лондоне.

В январе в Петербурге ударили морозы в двадцать градусов по Реомюру[74], и многие государственные деятели и высочайшие особы не выходили на улицу.

— Эк они разнежились. — думал Алексей Николаевич, подъезжая к Мраморному дворцу и готовясь к беседе с Великим князем. — Как же они будут нашей Сибирью управлять, не смея в нее носа показать? Им бы не в Сибирь, а в Неаполь или на Кавказ.

Константин мог бы пример подать: плавал в разных морях и широтах, неужели и он никогда не доберется до новых портов и не увидит Приморья, где можно создать свою «изящнейшую точку», как у британцев на Вайте?

За последнее время взгляды Сибирцева стали резко меняться, он становился злей и решительней. Он по-прежнему горячо любил государя Александра Николаевича за его вид, воинскую храбрость, за реформы, на которые он готов, за быстрый и умелый выход из войны, за нежелание зря губить и уничтожать народ. Он не мямлил. Но чем более Англия вовлекалась в свою новую жизнь на востоке, тем более находил он, что будущее там было несовместимо с поступками бюрократической системы общества.

9 января I860 г. Константин сделал запись в своем дневнике:

«21 градус мороза. Вдруг депеша от Горчакова, что в 12 часов Амурский комитет у Саши для очень большого обсуждения бумаг Муравьева и Игнатьева.

Горчаков не желает занимать гавани Приморья. На это требуются деньги. А наш бюджет известен. Он противник затрат на Сибирь. Говорит, что никогда территории на востоке не будут нам нужны. Горчаков стремится к устойчивым отношениям с европейскими государствами. Не желает выходить из тесных связей с Европой, вводить Россию в новый круг. Саша резко сказал, что это даст России, и Горчакову передали, что царь недоволен.

Я сделал предложение… вследствие своего разговора с Лихачевым… Это Горчакову очень не понравилось, и он этому всячески мешал… Саша поддержал мою мысль… У Виктории королевская власть и сильное влияние. У Саши самодержавие. Он отвечает сам за все.

Решено Игнатьеву выехать из Пекина, но не в Россию, а на наши эскадры, чтобы наблюдать за англичанами и французами и повторить роль Путятина. Отдать в его распоряжение сибирскую флотилию, усилить ее „Светланой“ из Средиземного моря. Приказ двинуться через Суэц. Переговорить о границе, в случае вероятности их неуспеха в Пекине передать сибирскому начальству на границе. Моя мысль убедила. Горчаков уверяет, что покоряется и не сердится. Европейский политик, он видит Германию будущего, Италию объединенную, европейские революции, всю кутерьму европейской дипломатии и придворных дел, запуган своими совершенными знаниями до того, что готов пугать, угрожать, интриговать; он впутался в европейскую драку и не выпутается, и он за Сашу терпит и ничего больше знать не хочет».

Глава 21

— Очень трудно обживать Сибирь, не бывая в Европе, — сказал Николай Николаевич. — Не отдыхая здесь, нельзя набраться мыслей для переустройства России! Не правда ли, Алексей Николаевич?

Все расселись в плетеных креслах. Французы проходили мимо, и все здоровались или хотя бы улыбались.

Жаркий день в Ницце на исходе. Николай Николаевич с Екатериной Николаевной и Алексей Николаевич с Энн пришли в кафе. Столики и теплые кресла расставлены под тентом на тротуаре.

Легкая, вкусная еда, и, как ни странно, эта прекрасная вкусная еда дешева, как и по всей Франции, а в этих маленьких кафе очень просто и уютно, хорошо чувствуешь себя. Боже, какой прекрасный отдых! Столько тепла, столько вежливой сердечности окружающих и между собой, а к нам, русским, особенно, хотя мы тут и редки. С нами воевали, а нет и тени хвастовства победы или зла.

Все они — хозяева, в глубине души жестковаты, жизнь их напряженная, как и всюду в Европе. Но как они владеют собой, как умело и искренне вежливы, как отзывчивы! И собаки у них вежливые, не как в Англии.

И в Париже, и на берегу Средиземного моря характер людей и жизни сохраняется одинаково. Ночлег экипажи, как всюду. Еда, конечно, стоит, но стоит немного. И не так много денег уходит в Европе. Русские не умеют жить заграницей и не знают, как можно здесь просто жить.

Могли бы Николай Николаевич с супругой вот так посидеть в Иркутске или даже в Петербурге в кафе с Алексеем и как равные, как молодые товарищи, беседовать? От этой простоты, от благожелательности окружающих, при отсутствии подозрительных взоров, зависти недовольных бородатых физиономий тех, кто не умеет своими руками ничего делать, а пытается одним языкоблудием создать новый мир, на душе становится теплее.

За эти салаты из персиков с помидорами, апельсинами, залитые оливковым маслом, и артишоки хозяева получат гроши, как и за бутылку дешевого легкого, как сок, но, видимо, свежего вина, и не за эти гроши они любезны. Они не глянут на вас с заспанной, сытой, ленивой мордой, на которой читается вопрос: что это, вы, господа, обнищали, подороже-то ничего заказать не придумали, жрете впроголодь, вам бы сейчас…

Эта атмосфера человечности, без гвоздем сидящих в голове мировых проблем, которых тут нет, и они не нужны, дорога сердцу, здесь отдыхаешь.

Вечером после купанья за сигарами, фруктами и шампанским опять сошлись.

— Где купаться в Иркутске? Я люблю плавать, хотя мне. Алексей, далеко до вас, — сказал Николай Николаевич.

— А, не слушайте его, — сказала Екатерина Николаевна. — Николай Николаевич неплохой пловец.

— Почему у нас говорят, будто французы убеждены, что англичане плохие любовники? — спросила Энн у Екатерины Николаевны. Женщины засмеялись, не объясняясь на эту тему.

Через неделю, уже в Париже. Николай Николаевич сидел в клубе с Алексеем Николаевичем.

— Я хотел бы послать вас весной в Китай через Монголию с особым поручением, — начал Муравьев.

— Не лучше ли из Владивостока? Ведь вы займете его нынче.

— Да, вопрос решен.

— Через знаменитый Хунгун? Я бы начал с Пекина…

— У меня есть талисман-пропуск. По неотложному делу пошлите с этим пропуском человека в Пекин. На нем подпись.

— Я бы хотел видеть и изучить его.

— Да, я всегда чувствовал в вас ученого. Этот талисман предоставляю вам. Вы опасаетесь, нет ли тут провокации? Решать будем в России. Но так не хочется возвращаться к тому, что за все время путешествия по Франции все же сидит в моей голове гвоздем. А пока полюбуемся этими розами, домиками в садах.

А в Приморье восходит солнце, когда здесь, в Париже, смеркается и на бульварах так много прохожих. Люди занимают себя игрой в шашки и в шахматы, проводят время в кафе и клубах за стаканом бесплатного вина на все праздники и именины.

Тем не менее мысли Николая Николаевича опять возвращаются к Дальнему Востоку.

— Наша цель — предупредить правительство страны-соседа, что мы не желаем катастрофы, превращения ее в колонию. Вы сделаете это лучше Игнатьева, уже по одному тому, что ваши сведения свежее. Скажете, что вы были со мной в Англии и Франции, знаете, что происходит и что ждет Китай, чтобы они уступили в том, в чем не уступить нельзя перед всем миром. Это упрямство подозрительно трусливой замкнутостью. Не мне вас учить. Вы все знаете. Прежние подозрения с вас уже сняты.

— Вы говорили в Петербурге об условиях освобождения крестьян? — поинтересовался Алексей.

— Да, конечно.

— Но слишком большой ваш интерес, видимо, вызвал настороженность…

В чем дело, почему Муравьев, генерал-губернатор Восточной Сибири, где нет крепостного права, и его любимец Сибирцев все время говорят об освобождении и реформах?

Муравьев не стал возражать.

— Когда-нибудь мы им скажем. Я скажу. Мы стремимся и действуем, но не ради приобретения, а ради создания основы будущего огромного республиканского государства. Но занять порты, открыть морские дороги — это одно. Это все надо заселить нашим народом. Но гнать их туда нельзя. На это люди должны решиться сами. Для этого должно пройти время, чтобы они осмелели и привыкли к новому положению с развязанными руками.

— Им много времени не потребуется. Они живо сообразят, что могут обрести все, что желают, и ездить в Восточную Сибирь и в Русскую Америку, а про настоящую Америку, может быть, и не слыхали. Уже и сейчас молва пошла, что открыт Зеленый Клин, — подхватил Алексей Николаевич.

— Так ваши доводы такие же, как и у меня. Но интерес к Владивостоку не надо обнаруживать со всей силой молодости. А то пойдет молва: скажут, что у Муравьева на уме, то у Сибирцева на языке.