Все новые лекарства, в том числе знаменитый галантамин, которым меня лечат в институте, пока помогают мне очень мало. Правда, Федор Савельевич ходом лечения доволен, но мне от этого не легче. Я и сам не собираюсь стать чемпионом по бегу или капитаном футбольной команды, но неужели мне так и придется всю жизнь пролежать привязанным невидимыми веревками к этой проклятой постели? А если нет, то сколько еще это может длиться? Год? Два?
- К весне начнешь ходить. Правда, пока на костылях, но начнешь, - уверенно сказал Сокольский во время последнего осмотра.
Как трудно в это поверить! Ведь я почти не чувствую ног.
Меня очень тревожит мама. С каждым днем ей становится все хуже. Она осунулась, стала раздражительной и злой и ни за что ругает меня. Она перестала ходить на работу, целыми днями слоняется из угла в угол и часто плачет. Когда она поворачивается ко мне, глаза у нее пустые и страшные.
Оживает она только тогда, когда приходит дядя Петя. С каждым днем я ненавижу его все сильнее и сильнее. Зачем он ходит к нам? Что ему надо?
Он пьет чай и вытирает краем полотенца пот с приплюснутого лба.
- Все эти профессора - одна только видимость, - хрипло говорит он и буравит меня холодными, как ледышки, глазами. - Что они разумеют в человеческом организме? Вот у нас в селе святой брат Маврикий - это, скажу я тебе, профессор. Божьим словом да святой водичкой от всех хворостей лечит. Народ к нему валом валит, никого милостью своей не обходит. Враз из любого сатану изгоняет.
Дядя Петя хлюпает носом, тоненький голосок его начинает дрожать, он смотрит на мать тяжелым упорным взглядом, и она пригибается к столу. Довольный, он растягивает в улыбке мокрые губы, резко поворачивается ко мне и торжественно говорит:
- Надо и тебя, Александр, к нему везти. Одна надежда на него. Крещение примешь, от суеты богопротивной отрешишься, - он кивает на книги, сложенные на тумбочке, - и явит тебе господь милость свою. Так-то, брат Александр.
Я отворачиваюсь к стене - говорить с ним мне не хочется. «Чтоб ты под трамвай попал, зараза!» - с тоской думаю я. Но назавтра он приходит вновь и вновь о чем-то толкует с матерью, и они вместе листают библию - две угрюмые тени огромными черными пауками медленно колеблются на белой стене.
Несколько раз к нам приходили с маминой фабрики. Увидев кого-нибудь в окне, она тут же ложилась в постель, жаловалась, что заболела. Я слушаю ее, и мне становится противно. Сколько раз она мне говорила, что библия учит - не лги, не обманывай, а сама… Хочется закричать, что она врет, что ей непременно нужно на фабрику, к людям, потому что, когда она работала, она не была такой, но я сжимаю зубы: ведь это моя мама! И люди уходят, на прощание озабоченно спрашивая, не надо ли чем помочь, и желая ей поскорее поправиться.
Ребята бывают у меня каждый день, а Венька даже два раза в день. Утром, торопясь в школу, он останавливается у нашего окна и, заложив пальцы в рот, оглушительно свистит. Я подтягиваюсь на руках и выглядываю, он машет мне и убегает.
Побывали у меня и учителя. Мне очень понравилась учительница русского языка Анна Петровна и математик Григорий Яковлевич, наш классный. Ребята втихомолку зовут его «плюс на минус». Он проверил все мои тетрадки по алгебре и геометрии и расставил в них большущие жирные тройки, четверки и пятерки. И ни одной двойки. А потом два часа гонял меня по всему учебнику, покручивая на пальце свое пенсне на черном шелковом шнурочке, и еще здорово отругал за то, что я подзабросил устный счет.
Григорий Яковлевич ругал меня, а на голове у него смешно вздрагивал седой хохолок:
- Можно подумать, что я никогда не был в вашем возрасте! (Интересно, он всех называет на «вы» или только меня?) Мальчишки, бредят космическими кораблями, мечтают строить обитаемые искусственные спутники и не умеют быстро помножить в уме двузначное число на 101. Это же просто обсурд. Нет-нет, прежде чем лететь к звездам, нужно научиться считать. Да, считать! Между прочим, Юрий Алексеевич Гагарин и Герман. Степанович Титов очень любили математику. Вы не согласны?
И он с удивлением вглядывался в меня беспокойными близорукими глазами, хотя я лежал тихо, как мышь, и даже не думал возражать.
- Согласен, Григорий Яковлевич, - поспешил я заверить его. - Я что… Я ничего…
Теперь, когда в классе начинали новую тему по алгебре, физике или геометрии, вместе с ребятами приходил ко мне и он. Длинный пиджак его всегда был перемазан мелом, и хохолок воинственно торчал на макушке, а на шнурочке болталось пенсне - два стеклышка и дужка. Он садился возле моей кровати и уходил только тогда, когда я без запинки мог доказать ему теорему, объяснить физический закон или, решая пример, применить любую формулу.
Вскоре я начал готовиться к первому сбору своего отряда. Назывался он «Сорок секретов, сорок учеников и сорок учителей». Тома и Венька рассказали мне о сборе за полмесяца. К сбору каждый должен был что-нибудь смастерить своими руками. Но только от других держать это в секрете. А потом принести на сбор, показать и рассказать, как сделал. И других научить. Вот и получалось, что сорок ребят были и учениками, и учителями. И у каждого было по секрету.
- А ты можешь нам сыграть, - сказала Тома. - Это ведь тоже дело.
- Ну какое это дело? - возмутился Венька. - И какой секрет? Ведь все знают, что он играть умеет. Пусть что-нибудь стоящее сделает. Посмотри, сколько у него инструментов.
И он вытащил из-под кровати ящик с инструментами - подарок дяди Егора. Инструменты были разбросаны: вчера весь вечер мы с дядей Егором делали полочку для ванны и я не успел их сложить, но ребята так и прикипели к ящику, а Алешка даже с завистью прищелкнул языком.
- Можешь брать любые, - сказал я ему. - И ребятам передайте: кому что нужно - пожалуйста. А насчет сбора я подумаю. Может, что-нибудь соображу. Но ведь это секрет?
- Секрет, - засмеялись Алеша и Венька. - Ладно уж, думай.
Однако прошла неделя, а у меня ничего не придумывалось. Венька прибегал озабоченный и то уговаривал дядю Егора помочь ему проверить какие-то расчеты, то выпрашивал куски плексигласа и какой-то особый клей, который нельзя было достать в магазине. Свою работу он держал в самом строгом секрете. Алешка не расставался с «Книгой юного автолюбителя» и подолгу рассказывал мне, как сделать автомобиль с реактивным двигателем и почему такой автомобиль будет лучшим, чем все нынешние машины. О его «секрете» я догадывался. У Томы портфель всегда был набит старыми потрепанными книгами, и мы почти наверняка знали, что она вместе с Ленкой Черноусик эти книги переплетает и приводит в порядок, но вида не подавали. Все ходили как заговорщики из старинного романа: куда ни повернись - кругом тайны. И только я ничего не делал.
День сбора приближался. Как же быть? Неужели вместо сорока «секретов» в нашем отряде будет всего тридцать девять?
Тогда я позвал Леню и попросил у него помощи. Ведь это был мой первый сбор!
- А ты сделай модель ракеты, - подумав, посоветовал Леня. - Я тебе принесу оцинкованной жести и научу с нею работать. Потом мы укрепим ракету на подставке и посадим в нее Стрелку и Белку. Собак можно вылепить из пластилина. Здорово придумано?
- Здорово, - согласился я.
- Тогда берись за чертежи, а завтра начнем работу.
Весь вечер я рисовал ракету. Но художник из меня неважный, и получалась ракета пузатой и неуклюжей. К счастью, несколько дней тому назад Венька принес мне из школьной библиотеки книгу «Путь к звездам», и я вспомнил о ней. Там на обложке был нарисован настоящий космический корабль. Перерисовать его и увеличить уже было нетрудно.
Утром, уходя на работу, Леня занес мне полуметровую березовую чурку.
- К вечеру приготовь из нее болванку. Сделай корпус, стабилизаторы, разметь ступени ракеты, - сказал он. - Тогда можно будет работать с жестью.
Легко сказать «приготовь»!
Вместо верстака у меня была только наклонная доска дяди Егора. Работать на ней маленьким рубанком я не мог. Оставался всего один инструмент - кухонный нож. И я стругал им, пока на руках у меня не появились волдыри. Но чурка, видимо, была не из березы, а из железа. Она никак не хотела принимать сигарообразную форму. Я пропотел над нею три часа, засыпал весь пол и всю постель стружками, а чурка выглядела так, будто ее просто немножко погрызли козы.
Выспавшись после ночной смены, ко мне зашел дядя Егор. Несколько минут он исподлобья наблюдал за моей работой и покусывал усы.
Наконец не выдержал:
- Дай-ка мне эту палку, я ее на кухне в два счета отстругаю. Ты только покажи как.
Я поплевал на горящую ладонь и крепче сжал, нож.
- Не могу, дядя Егор.
- Это почему? - удивился он.
- Так ведь к сбору надо все делать своими руками. Как же я вашими буду?
Дядя Егор лукаво прищурился и, оглянувшись на дверь, сказал:
- А кто узнает, чьими руками ты делал: моими или своими? Венька со своей командой еще не скоро заявится, как раз управимся.
«Верно, - мелькнуло на мгновение в голове, - управимся в самый раз. А то ведь руки уже так болят - мочи нет. И все равно до вечера не кончу».
Дядя Егор выжидающе смотрел на меня, в глазах у него мелькнула и погасла хитринка. Я покачал головой и вздохнул:
- Спасибо, дядя Егор, нельзя. Ну и что с того, что никто не узнает? Сам-то я знать буду.
Дядя Егор негромко засмеялся и хлопнул себя по колену.
- Ладно, шут с тобой, дай хоть нож тебе поточу.
Ножом уже нельзя было отрезать даже хлеба. Дядя Егор наточил его так, что он стал как бритва. Дело пошло веселее. К полудню болванка трехступенчатой ракеты с дюзами и легким оперением была готова. Я сунул ее под подушку. Тетя Таня, сердито ворча себе под нос что-то про старых и малых, которые только тем и занимаются, что мусорят без конца, убрала в комнате.
Венька задержался на заседании совета дружины. Пришли Алеша и Генка Комаров. Они принесли мне проверенные, тетради по русскому и белорусскому.
Тетради по алгебре Григорий Яковлевич обычно проверял у нас.
Здороваясь, Алеша сильно сжал мою руку, и я ойкнул.
Он испуганно посмотрел на мои распухшие ладони и пошутил:
- Ты что, наждаком их тер?
- Секрет, - уныло пробормотал я, дуя на зудящие ладони.
- Сашка хочет поразить мир, он сооружает пирамиду Хеопса, - засмеялся Генка. - Я предпочитаю работать головой.
- Не шибко-то ты ею работаешь, - оборвал его Алеша. - А уж руками и гвоздя в стену забить не можешь. Голова…
Я не люблю Генку, хотя за все время видел его только два раза. Он единственный человек в классе, которого я не люблю. А почему - не знаю. Он меня тоже не любит. Я это чувствую по тому, как он сидит на самом краешке стула, как тонко улыбается, поджав в узкую полоску губы, как поправляет меня, когда я вдруг неправильно произношу какое-нибудь слово. Впрочем, поправляет, он не только меня, а всех ребят, даже Веньку, и так, что все почему-то сразу краснеют и стушевываются.
Генка похож на девчонку - у него вьющиеся волосы и длинные ресницы. Когда он закрывает глаза, кажется, что под ними кто-то провел черные дужки. Он очень аккуратный и всегда ходит в поглаженных штанах. Не то что Алешка, у которого на коленках вздулись пузыри. Генка - вечный отличник, третий год подряд член совета дружины.
Кажется, за что его не любить? А вот не люблю, и все.
Ребята не засиживаются - Генке пора на английский. Кроме школы, он занимается английским с учительницей дома, и из кармана пиджака у него всегда торчит какая-нибудь английская газета. Когда мы начинаем спорить о классе, об отрядных делах, он отходит, садится на диван и разворачивает ее. Спорить он не любит.
Вечером Леня принес серебристой жести, и мы гремим на всю квартиру. Мама сердится, тетя Таня жалуется на головную боль, дядя Егор раскатисто хохочет и покусывает усы. И так - несколько дней подряд.
Ракета получилась замечательная. После того как мы достали и выбросили болванку, я масляными красками написал на ее борту «СССР-1» и нарисовал звезду. В иллюминаторы, которые мы сделали из слюды, можно было видеть Стрелку и Белку. В кабине пилота мы установили три лампочки. Тонкие проводки от них шли к батарейке. Стоило замкнуть цепь - и лампочки вспыхивали. Ярко освещенная ракета улетала к чужим мирам.
Тетя Таня перестала жаловаться на головную боль.
- Ох и фантазеры, - говорила она. - Ох и выдумщики!
До сбора оставалось два дня. На ночь я поставил ракету на стул возле кровати и несколько раз просыпался, чтобы посмотреть на нее.
Большая, серебристая, она неясным пятном белела в темноте.
А назавтра вечером к нам заявился дядя Петя. Я сразу не узнал его. Он был побрит, в черном отглаженном костюме и белой рубашке, расстегнутой на груди. Из прорези виднелась волосатая грудь. Он принес мне гостинец - коробку шоколадных конфет, которую я тут же запихнул под кровать, - и весь вечер о чем-то шептался с мамой. Она сидела раскрасневшаяся и растерянная и комкала в руках салфетку.
Сквозь дремоту, как сквозь вату, я слышал тоненький голосок дяди Пети. Знай я, какую роль в моей, жизни сыграет этот разговор, я бы не заснул. Но я ничего не знал. И поэтому до меня долетали только бессвязные обрывки рассказа о том, что на общину ополчились «слуги дьявола», что сейчас всех «братьев» и «сестер» подчистую будут судить и отправлять в Сибирь, а ему, слава богу, повезло, он вырвался из «когтей сатаны» и должен на какое-то время исчезнуть.
«Вот и замечательно, - засыпая, подумал я. - И убирайся ко всем чертям, чтоб тобою здесь больше не пахло».
Тогда я не знал еще, что над дядей Петей собрались тучи.
Он решил скрыться и взять с собой нас.
Мама слишком много знала о его делах, и дядя Петя боялся, что она его выдаст.
Обо всем этом я узнал гораздо позже, когда уже ничего нельзя было изменить.
Утром дядя Егор, тетя Таня и Ленька ушли на работу; мама, отвернувшись в сторону, сказала мне, что сегодня мы уезжаем с дядей Петей к святому Маврикию, который меня вылечит.
Я плакал, кричал, я уговаривал маму оставить меня здесь, где у меня уже столько хороших друзей, или хотя бы положить в клинику к профессору Сокольскому - ведь он обещал поставить меня на ноги, но все было напрасно. Мама отворачивалась от меня и вытирала краем платка глаза. Тогда я подтянулся на руках и свалился с кровати. Я хотел подползти к ней, схватить ее за руки и уговорить остаться, но только больно ударился.
В этот день мама не пустила Веньку и Алешу в квартиру, и они стояли у нас под окном и недоуменно переглядывались. А у меня даже не было сил разбить окно и крикнуть им, что меня увозят. Я просто лежал и кусал пересохшие губы. Мама лихорадочно вязала узлы.
И все-таки у меня еще оставалась надежда, что все обойдется. В пятом часу придут с работы тетя Таня, дядя Егор и Ленька и уговорят мать остаться и вышвырнут дядю Петю на улицу. И я его больше никогда не увижу.
Но дядя Петя не стал ждать пятого часа. Он специально все рассчитал так, чтобы не встретиться с дядей Егором, тетей Таней и Ленькой: знал, что они никогда не отпустили бы с ним ни меня, ни маму. Он появился у нас в три часа вместе с двумя здоровенными грузчиками, которые тут же перетаскали в крытый грузовик наши вещи. Дядя Петя сгреб со стола мои книги и швырнул их в пустой угол, где только что стоял шкаф. Ракета, моя серебристая ракета упала на пол. Он наступил на нее, и она расплющилась под его огромным, заляпанным грязью сапогом.
Ракета никуда не улетела…
Мама натянула на меня пальто, закутала ноги в одеяло и понесла в машину. И там, у кабины, я увидел Веньку и Алешу.
Они посинели от холода, но не уходили.
- Сашка, куда ты? - растерянно крикнул Венька, когда дядя Петя запихивал меня в кабину маме на руки. - Надолго?
- Ребята, ребята, я не хочу уезжать! - изо всех сил закричал я.
Мама зажала мне рот рукой. Ребята озадаченно переглянулись. Заревел мотор, и машина, набирая скорость, помчалась по улицам города. А вскоре он уже растаял за поворотом, и только телевизионная вышка еще долго маячила вдали, словно навсегда прощалась со мной.