Ветер с чужой стороны

Если верить старожилу заставы повару Ване Мочки-ну, служба на границе для каждого новичка начинается… с экскурсии. На второй день после нашего приезда он так и сказал нам, высунувшись из кухонного окошка:

— Ну, ребята, сегодня пойдете на экскурсию. Не нужно ли кому-нибудь добавки? — и улыбнулся своей добрейшей улыбкой.

Впрочем, заглянувший в столовую начальник заставы старший лейтенант Горелов заметил ему:

— Не дезориентируйте людей, Мочкин. Экскурсии бывают в музеи, а у нас граница. И вообще, бросьте свою голубиную философию.

Он вышел, а мы с любопытством посмотрели на Мочкина. Как потом выяснилось, он был не только самым добрейшим поваром в мире, никогда не жалеющим добавки, но и попечителем всех голубей на-заставе. Об этом стоит рассказать подробно, потому что предмет страсти Мочкина имеет прямое отношение к тому, что произошло двумя месяцами позже.

Голуби остались на заставе с тех незапамятных времен, когда пограничники пользовались голубиной связью.

Связь эта давно устарела, но голуби так и остались. Одни умирали, другие появлялись на свет и жили себе припеваючи, позабыв свою былую почтовую службу. Целыми днями они разгуливали по двору, а вечерами Ваня Мочкин гонял их над заставой, разбойно свистя и размахивая фуражкой. На ночь он запирал их в голубятню, пристроенную под крышей казармы. Недели за три до нашего приезда речка, протекающая около заставы, от обильных дождей и стаявшего снега в горах вышла из берегов и стала затоплять казарму. Объявили тревогу. Первое, что сделал Ваня, — быстро поднялся на голубятню, отпер ее и выпустил всех голубей на волю, чтобы их не затопило. А потом уже принялся спасать военное имущество.

Таков был повар Мочкин, слова которого сбылись в этот день, — "экскурсия" состоялась. После обеда нам приказали взять полную выкладку, боевое оружие и построиться в коридоре.

— Не шуметь, не демаскировать себя, помнить, что за каждым нашим шагом следит враг, — сказал старший лейтенант Горелов.

Притихшие, мы прошли через весь двор, через футбольное поле и вышли с территории заставы. В кустах, под высокими тополями, остановились. Вдоль кустов — тропа, за тропой — полоса взрыхленной земли, за полоской — колючая проволока, за проволокой — шумливая неширокая речка, а на том берегу — мужчина в засученных по колено штанах. Ловит удочкой рыбу, нас не видит. А еще выше, на склоне холма, — дома на высоких каменных фундаментах, под черепичными крышами. Во многих крышах дыры, многие окна забиты досками; ветерок доносит запах кизячного дыма.

— Внимание, — негромко сказал старший лейтенант. — Мы находимся на линии государственной границы. На том берегу уже сопредельное государство Турция.

Мы невольно подтянулись, насторожились.

— В этом турецком селе, — продолжал начальник, — одна тысяча четыреста двадцать семь жителей. В нем четыреста двадцать дворов, две кофейни и одна мечеть. Вон тот самый большой каменный дом принадлежит помещику. А вон там, на пригорке, турецкий пограничный пост. Одна характерная деталь: рядом с постом строят новую казарму. Вопросы будут?

Мы промолчали. Смотрели во все глаза и боялись громко дышать. Как-то не верилось, — что в нескольких шагах от нас начинается капитализм. "Ну, и занесло тебя, Гришуха, — с гордостью подумал я о себе. — Жил на Клязьме, а сейчас у черта на куличках. Мечеть, помещики, аскеры… Тут гляди в оба. Может быть, этот рыбак — совсем не рыбак?" И мне уже кажется, что на той стороне и птицы тише поют, и цветы не такие яркие, и травы не такие густые, как у нас. Все было таким и не таким, словно окрашенным в другую краску.

— А теперь пошли на левый фланг, — скомандовал старший лейтенант.

Мы пошли гуськом по дозорной тропе, и вскоре село скрылось из вида. Через проволочный забор на тропу перевешивались лозы дикого винограда, и старший лейтенант на ходу обламывал их, чтобы ветви не цеплялись за фуражки и не лезли в глаза. Время от времени он давал пояснения: "Вот здесь лучше всего ручей перейти вброд, а здесь нужно опасаться каменного оползня. По тому овражку нарушитель может незаметно подползти к границе, а вот там, в кустах, замаскироваться".

Мы смотрели, слушали и запоминали.

Влево, на крутую гору, полезла другая тропа, но старший лейтенант нас не повел по ней. Он только пояснил:

— Характерная деталь: на этой тропе четыре тысячи восемьсот ступенек.

Мы с уважением и страхом посмотрели на эти ступеньки.

— А это пограничный знак номера триста девять, — пройдя несколько шагов, сказал начальник.

Так он назвал полосатый столб, выкрашенный в красный и зеленый цвет. Мы обступили его со всех сторон, каждому хотелось потрогать столб руками.

— В прошлом году возле этого столба был задержан нарушитель границы, — добавил старший лейтенант.

Мы осмотрелись вокруг, словно нарушитель может прятаться где-нибудь здесь. Стоит такая тишина, что не верится, живой ли ты? Даже думать хочется шепотом. И снова кажется, что на той стороне все выглядит не так, как у нас: и деревья, и цветы, и трава.

— Ложись! — вдруг негромко скомандовал начальник заставы.

Мы попадали в траву, я старший лейтенант припал на колено. Вытянув шею, он долго смотрел на турецкую сторону, потом разрешил нам подняться.

— Турецкие аскеры прошли. Не хотелось, чтобы они глазели на вас, еще успеют.

И старший лейтенант повел нас к заставе. Так кончилась наша "экскурсия" и началась пограничная служба.

…С того дня минуло два месяца. Я уже успел не раз побывать на левом и на правом фланге, несколько раз пересчитывал ступеньки на той чертовой горе, ходил в дозор днем и ночью. Я уже не считаю себя зеленым новичком и посмеиваюсь над своими прежними страхами и переживаниями. Никакой особенной разницы в природе не замечаю. На той стороне и птицы поют так же громко, и цветы такие же яркие, и травы такие же густые, как у нас. Все такое же. И рыболов-это рыболов, и вообще турецкие крестьяне — люди как люди. Встают чуть свет, печи затапливают, работают на своих клочках земли, изредка посматривают на нашу сторону. Когда мы в футбол играем, они собираются на своем высоком берегу и тоже смотрят. Турки болельщики заядлые: кричат, свистят, руками размахивают.

Они даже вместе с нами кино смотрят. Да, да, вместе. Дело в том, что летом в казарме душно, и мы смотрим кино во дворе. Киномеханик натягивает экран на стену казармы, а стена эта обращена в сторону Турции. И турки ни одного сеанса не пропускают, смотрят со своих крыш и веранд.

— Нам не жалко, пусть смотрят, — говорит в таких случаях Ваня Мочкин.

— А что им остается делать? — Замечает старший лейтенант Горелов. — Ведь своего-то клуба у них нет. Вместо него военную казарму построили. И нам нужно смотреть в оба, товарищ Мочкин.

Но странное дело, пока я служу здесь, ни одного нарушителя границы не задерживали. Только один раз и была тревога, да и то ложная: медведь через речку переплыл и следы на контрольной полосе оставил. Вот и все происшествие.

Начальник часто назначает меня наблюдателем на дозорную вышку. Она стоит на самом берегу, а напротив, в какой-нибудь сотне метров- турецкая вышка, и на ней турецкий аскер. Даже невооруженным глазом видно, когда у него хорошее настроение, а когда плохое. Первое время я разглядывал его с особым интересом и, не скрою, с чувством настороженности и неприязни. Все-таки, солдат чужой армии. Потом это чувство прошло, и я стал глядеть на него равнодушно, по обязанности.

Получилось так, что чаше всего на турецкую вышку назначался один и тот же плечистый мордастый парень. Отличался от остальных он еще тем, что вечно что-то жевал: то ли коренья какие, то ли жевательную резину. В бинокль это хорошо видно. Он поднимался на вышку, минуты две смотрел на меня и уже потом принимался шарить биноклем по нашей стороне. Когда наблюдать в бинокль ему надоедало, он начинал прохаживаться или са-дился, положив локти на перила, и все жевал, словно голодный.

Внизу шумит и пенится речка, в воздухе тишина, не шелохнет ни один листочек. Душно. В голову лезут всякие мысли, но чаще всего я думаю об этом аскере. Кто он, откуда родом, как зовут его? Наверное, такой же простой деревенский парень, как и я. Как и меня, его призвали в армию, обучали военному делу, привезли на границу. Дома, наверное, у него осталась мать. Мою зовут Наталья Ивановна, и работает она птичницей, цыплят разводит. А что делает его мать? Я вглядываюсь в аскера, пытаюсь угадать.

Он сидит, положив руки на перила и упершись о них подбородком. Отсюда не видно, закрыты ли у него глаза, но мне кажется, что он дремлет и даже не жует больше. Длинный козырек бросает на лицо тень. Гимнастерка цвета хаки, брюки навыпуск, здоровенные башмаки — все американского образца.

Интересно, все-таки, получается. Вот мы стоим но обе стороны границы и охраняем каждый свою землю. И у него карабин и у меня карабин. И у него бинокль и у меня бинокль. Только он черноволосый, а я рыжеватый, с веснушками. Он смотрит на эту сторону речки, а я на ту. Вот и все. А когда по речке плывет бревно, коряга или куст, вырванный из земли, — мы оба следим, не прячется ли под этим посторонним предметом живой человек. Так требуют инструкции, и мы оба должны выполнять их.

Конечно, цели военной службы у нас разные, я понимаю. Он охраняет чужое, а я свое. И командиры у нас тоже разные. Однажды я видел, как на вышку поднялся ихний офицер и застал аскера разутым — снял парень башмаки, видать, ноги стер. Офицер, слова не говоря, бац его по лицу, бац еще раз — у аскера аж фуражка слетела!.. Стоит вытянувшись в струнку, и щеки свои подставляет. Эх, думаю, рабская твоя душа, да не позволяй офицеру бить себя! Ну, нарушил, ну, провинился, а зачем же издеваться?

И вот наступил тот памятный вечер… Только что прошел дождик, поднявшийся ветерок прогнал облака, небо стало голубым и высоким, и прохлада сменила застоявшуюся духоту ущелья. Все задышало, зашевелилось. Но особенно красивы были вершины гор. Солнце уже скрылось за горный хребет, над речкой сгущались сумерки, — а горы наверху еще горели в заходящих лучах. Смотрю — и мой аскер тоже этой красотой любуется. Тут и поднялся ко мне старший лейтенант Горелов.

— Что нового, товарищ Спиридонов?

Доложил по всем правилам и добавил:

— Глядите, товарищ старший лейтенант, как вершины гор пылают. Словно в пожаре!

— Угу, — промычал он и посмотрел вдоль. границы.

А в это время еще одно зрелище: над заставой взлетели голуби. Это Ваня Мочкин приступил к своим обязанностям. Белые, сизые, чернокрылые, взмыли голуби над заставой и пошли давать круги в чистом небе. И там вдруг вспыхнули в багряном свете, затрепетали, как мотыльки.

Ветер относил их все ближе и ближе к границе, и вот они уже над турецкой землей, прямо над ихней вышкой. И вот тут-то случилось… Аскер вскинул карабин, прицелился и выстрелил в стаю. Закружились перья, и голубь камнем упал в кусты. Аскер закричал, обрадовался, замахал руками, а потом снова прицелился, и… второй голубь пошел вниз. Метко бил, подлец!

В глазах у меня помутилось. Не в лучах солнца, а будто в кровавом тумане плавали голуби.

— Что ты делаешь, скотина! — заорал я. — Это же

голуби!..

Будто он мог понять меня?..

Старший лейтенант зубами заскрипел, задышал со свистом — никогда я таким его не видел. Ваня Мочкин на своей голубятне руками размахивает, чуть не плачет. И все солдаты высыпали во двор, кулаками грозятся в сторону турецкой вышки.

А мордастый опять вскинул карабин и стал целиться. Долго целился на этот раз-стая уже отлетела, но все еще над той стороной кружилась. Глупые птицы, не знали, где их спасение…

Аскер выстрелил в третий раз и ранил белую голубку; она тяжело замахала крыльями, отделилась от стаи и в косом длинном полете достигла нашего берега. Ваня Мочкин побежал подбирать ее. Ветер неожиданно переменился, подул из Турции, и все голуби, подхваченные им, подхлестываемые страхом, перелетели на нашу сторону и вскоре опустились на голубятню, потухая один за другим в сизых сумерках.

Мы долго молчали, наблюдая, как аскер, спустившись с вышки, разыскивал в кустах свою добычу. Из турецкой деревни потянуло запахом кизячного дыма и чем-то кислым. Аскер наконец отыскал голубей, высоко поднял их над головой, потом приложил руку к груди и поклонился нам, будто поблагодарил. Мы отвернулись.

— Вот тебе и аскер, — проговорил я. — А я-то думал…

— Что вы думали? — спросил старший лейтенант;

— У меня бинокль, у него бинокль… Вот гад, скотина!

— Но-но, — похлопал меня по плечу начальник. — Зачем же так выражаться? Разве только он один виноват? Нужно глубже смотреть, Спиридонов.

Ветер все дул и дул с той стороны. Этот ветер всегда начинался к вечеру и приносил тучи. Вот одна из них, медленно перевалив гору, начала сползать на деревню, сырая и темная.

На турецкой вышке сменился наряд.

Я смотрел на удаляющуюся фигуру аскера, обутого в американские башмаки, на его сутулую спину, и мне стало обидно за мать, которая родила и не сберегла его.