Ветренное счастье

— А облигации госзайма, что, забыл? Они же с Иваном в июле ездили в город и обменяли этих бумажек, чтоб не соврать, то ли на сто двадцать рублей, то ли на сто тридцать. Это что, по-твоему, не деньги? — довольная столь веским аргументом, подтверждающим её правоту, Анфиса победно вскинула брови. — Вот и не верь после этого в приметы.

— Ну ты и сказала! — Григорий снял с огня раскалённую докрасна спицу, приставил её к отметке на внутренней стороне толстого кожаного ремня, и в кухне сразу запахло палёным.

— А что я сказала?

— Да ничего, — внимательно следя за тем, как горячий металл прожигает толстую свиную кожу, Шелестов усмехнулся, вдыхая вонючий дым. — Подумай сама, какая же это прибыль, когда одни слёзы. Сначала людей силой заставляли эти облигации покупать, потом тридцать лет ждали, авось кому надоест и он выбросит этот бесполезный хлам, и только после этого, срезав с каждой бумажки два нуля, решили отдать людям их кровные гроши. Вот я тебя и спрашиваю, кто от всего этого выиграл?

— А что, было бы лучше, если бы не отдали совсем? — не пожелала вдаваться в политику Анфиса. — Иван эти деньги очень даже хорошо пристроил: на эту зиму они в сарай дров вдвое против прежнего убрали, да и забор кое-где поправили, поди плохо?

— Да разве о заборе речь? — глянув в прожжённую дырку на свет, Шелестов отложил ремень в сторону и, намереваясь прокрутить ещё одну, снова поднёс спицу к конфорке.

— Долго ты будешь тут дымить? — не выдержав отвратительного запаха, Анфиса распахнула окно настежь. — Ужас, какая вонища идёт! И чего ты затеял? Был ремень как ремень — нет, надо было дырок навертеть, — она потрогала землю в ближайшем горшке с цветущей геранью и зачерпнула из ведра ковш воды. — Совсем земля посохла. Это ты для Миньки стараешься?

— А для кого же ещё? Мальчишки сегодня вечером договорились в войну играть, и Минька будет красным командиром — сама понимаешь, какой же командир без ремня? Вот только амуниция малость великовата оказалась, — на лице Григория появилась добрая улыбка, — ну да ничего, до вечернего автобуса времени ещё много, пока это они ещё с матерью из города вернутся…

— Зря его Любка потащила на карусели, что он, в Москве не накатался? И чего мальчишку по пылище таскать, не пойму. Лучше бы в лес сходили за грибами или на рыбалку, — убрав ложки в ящик стола, Анфиса расправила влажное полотенце.

— Пустила бы она его лучше с отцом в Савельев дом, он ведь просился, — проговорил Григорий, — Кирилл бы крышу чинил, а Минька на него смотрел и, глядишь, тоже к делу приучился бы.

— Какое там для него дело, в старом доме, того и гляди что-нибудь на голову свалится, — махнула рукой Анфиса. — Как Савелия не стало, с тех пор там никто даже гвоздя не забил, а уж с того времени, слава богу, больше десяти лет прошло.

— На другой конец деревни не ходи, молоток в руки не бери, того не делай, этого не трожь… Ты что же хочешь, чтобы из парня кисейная барышня выросла? — прокрутив в ремне последнюю дырку, Григорий отложил его в сторону и погасил конфорку. — Миньке этой зимой двенадцать стукнет, а ты с ним всё как с грудным, ещё соску купи, совсем хорошо будет.

— Когда чего-нибудь случится, поздно будет локти кусать, — длинные дуги бровей Анфисы воинственно сдвинулись.

— Что-то ты у меня сегодня развоевалась, — опущенная в холодную воду спица громко зашипела. — Ты чего как на иголках, случилось что?

— Да нет, вроде б, ничего, так, жмёт что-то, — Анфиса прижала руку к груди.

— Это всё твои ложки, — не преминул уколоть Григорий.

— Будет тебе, — совсем как в молодости, она коротко улыбнулась, и в её глазах запрыгали тёплые огоньки.

Анфисе Егоровне Шелестовой исполнилось уже пятьдесят восемь, но на вид никто не дал бы ей и пятидесяти. Складная, смуглая, с густыми блестящими волосами, убранными в пучок, она была по-девичьи фигуриста и красива. Особенно хороши были её глаза: тёмно-янтарные, почти карие, лишённые Любкиной дикарской прозелени, они смотрели на мир мягко и тепло, и от этой всепонимающей теплоты, льющейся из самой глубины её доброй души, всем, кто находился рядом с ней, было уютно и спокойно.

В июле Григорий Андреевич разменял седьмой десяток, но рядом с женой он чувствовал себя молодым и сильным. Он был по-прежнему интересным мужчиной, высоким, широкоплечим, с редкими прядями седины, будто наложенными широкими мазками поверх густых, тёмно-каштановых волос. Не заметить его было попросту невозможно. Взрывной и непредсказуемый, с пронзительно яркими, зелёными, как у кота, глазами, он боготворил своего Минечку до последней крайности, но, боясь испортить его своими нежностями, старался сдерживаться и не разводить антимоний.

— Что ты растишь из мальчика принцессу на горошине? — на лице Григория появилось строгое выражение. — Ты же ему шагу не даёшь ступить без догляда. Минечка, ты курточку застегнул? Минечка, у тебя ботиночки не промокли? А носовой платочек у тебя в кармашке есть? — передразнивая жену, пропищал Шелестов. — Тьфу! Злость берёт! Тебя послушать, так парень должен ходить исключительно по дорожкам и через каждые пять минут, как больной, высмаркивать нос!

— А по-твоему, он должен лететь, не разбирая пути, и вместо носового платка использовать свои пальцы! Хорош дед, нечего сказать! — выплеснув лишнюю воду обратно в ведро, Анфиса повесила ковш на гвоздь.

— Всегда вы, женщины, так, сначала сюси-пуси, а потом начинаете причитать: ох, и в кого же ты вырос такой несамостоятельный, ох, и зачем же ты…

— Ну-ка, погоди секундочку, — неожиданно прервала нравоучения мужа Анфиса. — Это не Володька Разгуляев там бежит?

— Володька, а чего он тебе? — недовольный тем, что его столь бесцеремонно оборвали, Григорий подошёл к окну и встал за спиной у жены.

Глядя на бегущего через улицу соседского мальчишку, Анфиса ощутила непонятное беспокойство.

— Гриш, по-моему, он бежит к нам, только я никак не разберу, чего он кричит.

— Тётя Анфис!.. Дядя Гриш!.. сорвал… зовёт… — размахивая во все стороны руками и подпрыгивая, через улицу и впрямь со всех ног нёсся вихрастый белобрысый мальчишка лет двенадцати.

— Ну, чего орать, как полоротому, уж подбежал бы поближе, тогда бы всё сразу и сказал, — Григорий и сам занервничал, ощущая, как напряглись плечи жены.

— Вниз… просил позвать…

— Да что он, в самом-то деле! — убедившись, что Володька бежит к их воротам, Шелестов беспокойно посмотрел на жену. — Уж не с Кириллом ли чего?

— Не дай бог… — лицо Анфисы побледнело.

— Тёть Анфис, дядь Гриш, там ваш Кирюха разбился! — мальчик, тяжело дыша, подбежал к забору и толкнул калитку.

— Володя, что?! — не замечая, что она ломает хрупкие листья герани, Анфиса перегнулась через подоконник.

— Тёть Анфис, ваш Кирюха чинил крышу в старом доме, а я рядом стоял, — чего подать или, наоборот, взять, а он взял да и свалился! — глаза Володьки округлились. — Я сначала ничего не понял, потом слышу «Уходи!», я и отпрыгнул, а потом что-то загрохотало, и он скатился вниз. На землю шмякнулся, прямо как мешок, — образно уточнил он.

— Да что ж мы стоим-то! — потрясённо прохрипел Григорий и повернул к жене бледное, без единой кровинки, лицо. — Бежать же надо!

— Точно, дядя Гриш, надо, чтобы вам побыстрее туда идти. Кирюха так и сказал: срочно позови дядю Гришу. Только он не говорил бежать, — дыхание Володьки почти выровнялось.

— Так он живой?! — ахнула Анфиса. — Что ж ты, стервец окаянный, городишь, что он разбился?! — по всей видимости, от хорошего подзатыльника Володьку спасло только то, что Анфисе из окна до него было не дотянуться. — Вот я тебя поймаю, уши-то надеру! Постой, я вот сейчас выйду!

— Как же, буду я дожидаться! — округлил глаза Володька и, поднимая пыль босыми пятками, опрометью бросился к калитке.

— Юлёк, приветик! Что ты мне приготовила вкусненького? Я голодный, как сто волков! — наступив на задник ботинка, Юрий потерял равновесие и запрыгал на одной ноге, но, вовремя уцепившись за выступ стены прихожей, удержался. — У нас сегодня было совещание, и меня, между прочим, очень хвалили.

— Вот как? — за шипением масла на сковороде Юлин голос был едва слышен.

— Именно так, — смакуя каждое слово, громко подтвердил Юрий.

— И что, тебе вынесли благодарность в присутствии начальства?

— А как же?! — в голосе Берестова появились обиженно-патетические нотки, однозначно дававшие понять, что он не только удивлён, но, пожалуй, даже слегка оскорблён нелепым предположением жены, что такой ценный работник, как он, не заслужил публичного поощрения в присутствии всего вышестоящего руководства. — О! Если бы ты только видела глаза моих, с позволения сказать, коллег! Это же не коллектив, а свора завистников! Хотя, конечно, поводов для зависти у них достаточно… — по звуку льющейся воды Юля определила, что Юра отправился мыть руки в ванную. — Ещё бы, я на новом месте всего ничего, чуть больше трёх недель, а уже какие успехи! — самодовольно проговорил он. — Посуди сама…

Шипение масла заглушило самовосхваление новоиспеченного сотрудника. Перевернув котлеты на другую сторону, Юлия прикрыла сковороду крышкой и, убавив огонь до минимума, подошла к открытой двери в ванную.

— Ну, и как тебе такой поворот событий? — абсолютно уверенный в том, что жена слышала его рассказ от слова до слова, Берестов отнял полотенце от лица и вопросительно посмотрел на Юлию.

— Прости, Юрик, на кухне было очень шумно, я не слышала, о чём ты говорил.

— То есть как это не расслышала? — Берестов, оскорблённый проявленным к нему невниманием, бросил на жену осуждающий взгляд. — Я что, распинался перед пустым местом? Ну ты даёшь! Тебе что, безразлично, как у меня идут дела? Если так, я могу вообще ничего тебе не рассказывать!

Повесив полотенце на крючок за тонкую петельку, он закрыл кран и, демонстрируя своё недовольство, стараясь не коснуться стоявшей в двери Юлии, боком вышел из ванной.

— Юр, ну что ты как ребёнок? — щёлкнув выключателем, Юлия прикрыла дверь ванной и прошла за мужем в комнату. — Я же не хотела тебя обидеть, просто на кухне было очень шумно, вот я и не расслышала. Если тебе не сложно, повтори ещё раз.

— А если сложно? — Берестов открыл дверь платяного шкафа, спрятался за ней, как за щитом, и, пытаясь ослабить узел галстука, сделал несколько резких движений. — Я ничего не хочу сказать, но иногда мне кажется, Юль, что тебе глубоко наплевать на всё, что не касается лично тебя. Муж приходит с работы голодный, уставший, можно сказать, еле на ногах держится, а ты… Могла бы хоть сделать вид, что тебе интересно то, что я рассказываю! — сняв наконец ненавистный галстук, Берестов гневно дёрнул ноздрями и с радостью почувствовал, как, поднимаясь горячей волной от груди к голове, в нём начинает закипать спасительная волна раздражения. — У других жёны как жёны: к приходу мужа всё приготовят, на стол накроют, а ты даже не в состоянии запомнить, в котором часу я прихожу с работы! То у тебя курица не успела вовремя разморозиться, то картошка никак не закипает, то забудешь, что в доме ни куска хлеба! Да что же это за наказание такое, хоть самому к плите вставай! — войдя в раж, Берестов со злостью рванул манжету рубашки, и по полу запрыгала белая пуговица.

— Может, хватит? — проследив взглядом за траекторией движения оторвавшейся пуговицы, Юлия дождалась, пока она остановится, и подняла глаза на мужа.

— Что значит хватит? — Берестов, сделав шаг в сторону, вышел из своего укрытия и смерил жену взглядом с головы до ног. — Юля! Я говорю об очевидных вещах, и не пытайся заткнуть мне рот! Мы живём с тобой вместе двенадцать лет, но я никак не могу до тебя достучаться! Существуют какие-то элементарные вещи, без которых просто не может быть брака, но ты никак не хочешь этого понять! Муж только что пришёл с работы…

— Послушай, Берестов, может, хватит компостировать мне мозги?! — неожиданно голос Юлии стал резким, колючим, будто металлическая стружка. — Мне не хуже тебя известно, что ни на какой работе ты сегодня не был, как, впрочем, и вчера, и позавчера, и три недели назад тоже!

— Что-о-о?! — Юрий как раз собирался снять с себя рубашку, но застыл, поражённый словами жены.

— Ничего! Только то, что слышал! — огрызнулась она.

— Что за блажь пришла тебе в голову?! — не находя слов для того, чтобы выразить свои чувства, Берестов резко выдохнул, и из его груди донёсся звук, отдалённо напоминающий пыхтение паровоза.

— Ты думаешь, я не знаю, что вся эта эпопея с твоим мнимым устройством на новую работу — бред сивой кобылы?! — Юлия сделала шаг вперёд и, приблизив своё лицо к лицу мужа, больно резанула его глазами.

— Что за дурь ты тут порешь?! — вращая глазами, Берестов задохнулся от возмущения. — Ты что, совсем спятила? Куда же я, по-твоему, хожу все эти три недели?

— Мне сказать куда или лучше промолчать? — неожиданно голос Юлии снова стал тихим.

— Ну, скажи, если тебе есть чего сказать, а я послушаю, — улыбка Берестова соскользнула на одну сторону, а зрачки глаз, воровато сузившись, превратились в две крохотные чёрные точки, похожие на булавочные головки.

— Я молчала, думая, что у тебя пробудится совесть и ты сам прекратишь эти идиотские игры, но, видимо, такое понятие, как совесть, для тебя, Берестов, — пустой звук! — переведя взгляд на пальцы мужа, напряжённо вцепившиеся в тонкий материал рубашки, Юлия ощутила омерзение.

— Вся твоя пустая болтовня не стоит и ломаного гроша! — Берестов криво усмехнулся, думая, что кроме подозрений у Юли нет никаких доказательств. — Если это всё, что ты хотела мне сказать, то я тебя поздравляю, — очень содержательная речь! — вздохнув свободнее, он снял рубашку и небрежно бросил её на ручку кресла. Следом за рубашкой туда же последовали и брюки. — С твоего позволения, пока котлеты ещё не превратились в угли, я пойду ужинать.

Набросив на плечи халат, Берестов запахнул его на груди и, подпоясавшись, неспешно двинулся по направлению к кухне.

— Конечно, за твои фокусы тебя бы стоило лишить ужина, но я добрый, — он приподнял со сковороды крышку и, дождавшись, пока с неё стечёт накопившаяся влага, отложил в сторону. — Тебе одну или две?

Открыв дверку кухонного шкафа, Юрий достал тонкую фарфоровую тарелку и уже приготовился положить в неё котлеты, как неожиданно для него Юля сорвалась с места, выхватила из его рук тарелку и со всего размаха швырнула её об пол. Ребристый фарфоровый круг брызнул мелкими осколками, и, невольно испугавшись, Юрий отскочил в сторону.

— Ты что, и вправду сдурела?! — частые короткие удары сердца Берестова эхом отдавались у него в висках. — У тебя что, не всё в порядке с головой?! — неожиданно страх исчез, и, приливая алой краской к лицу, ему на смену пришла настоящая злость. — Давай, бей, круши весь дом! Может, тебе одной мало? Дать ещё?! Да что на тебя сегодня наехало?!

— Ты проходимец, каких мало! — отбросив крупный осколок ногой, Юлия с вызовом посмотрела на мужа. — Ты думаешь, тебе всё сойдёт с рук?! Ошибаешься! Три недели ты ежедневно катаешься к этой дряни, каждый раз нагло заявляя мне, что не покладая рук трудишься на благо семьи! Ты что, и впрямь принимаешь меня за непроходимую дуру?!

— Да о чём ты говоришь?! — Юра схватился руками за голову и вытаращил глаза, изобразив крайнюю степень удивления. — Какой негодяй наговорил тебе обо мне столько гадостей, Юлька? Да кроме тебя у меня в жизни никогда никого не было!

— Значит, Горлова ждёт прибавления не от тебя, а от Святого духа? — сжав губы, Юлия дёрнула ноздрями.

— Горлова? — судорожно сглотнув, Юрий испуганно посмотрел на жену. — Кто такая эта Горлова? — он снова притворно распахнул глаза, но пауза между двумя вопросами явно затянулась. — Слушай, давай ненадолго отложим выяснение отношений. Ты говоришь какие-то странные вещи, называешь абсолютно незнакомые мне имена и требуешь сознаться в том, чего не было. Тебе не приходит в голову, что ты ошибаешься?

— Ты так думаешь? — лицо Юлии передёрнулось.

— Да, я так думаю, — стараясь оттянуть время, Берестов обаятельно улыбнулся. — Юлька, мы с тобой оба очень устали, поэтому наломать дров сейчас проще простого. Давай уберём с пола эти осколки, сядем и спокойно поужинаем, а потом, если ты не передумаешь, мы поговорим, только я уверяю тебя, что ты глубоко заблуждаешься, записывая меня чуть ли не в преступники, — не слыша возражений, Берестов осмелел. — Если честно, хотел бы я знать, какой сукин сын настроил тебя подобным образом против собственного мужа…

— А ты не догадываешься? — выражение лица Юлии было спокойным, но отчего-то Юрию казалось, что это показное спокойствие не сулит ему ничего хорошего.

— Нет… откуда же я могу знать… — Юрий недоумённо пожал плечами, но неожиданно в его глазах промелькнул страх: перед его мысленным взором ясно и отчётливо, словно наяву, предстало лицо сурового седого старика в генеральской форме из семейного фотоальбома Полины.

— Я вижу, ты кое-что начинаешь вспоминать, — жёстко произнесла Юлия.

Кинув на жену пристальный взгляд, Юрий чётко осознал, что ей известно всё. Затрепыхавшись где-то у самого горла, сердце Берестова болезненно сжалось и, застыв на пару секунд в томительном ожидании, с силой ухнуло вниз. Он почувствовал, как внутри него что-то рвётся по-живому, а снизу, от самых подошв, неудержимо поднимается кверху ледяная волна животного страха. Стараясь избавиться от него, он набрал в грудь побольше воздуха, но страх уже заполнял всё его тело противной безудержной дрожью. Он колотился в груди, и, цепенея, Юрий чувствовал, как острые когти отчаянной безысходности разрывают его внутренности.

— Так ты вспомнил? — глаза черноволосой худенькой женщины, внешне напоминавшей скорее ребёнка, доводили Юрия до исступления.

— Мне не о чем вспоминать, — его губы едва шевельнулись. Понимая, что всё потеряно, он по инерции продолжал изворачиваться.

— Ну что ж, тогда мне придётся тебе кое о чём напомнить, — в голосе Юлии послышался металл.

Подойдя к кухонному шкафу, она наклонилась, открыла дверку, за которой хранились запасы всяких круп и пряностей, и, протянув руку к задней стенке ящика, извлекла оттуда какой-то небольшой листок.

— Что это? — Берестов с удивлением прислушался к своему голосу, звучавшему глухо, будто из-под толстого стеклянного колпака.

— Это твой гарнир к котлетам, — взяв в руки вилку, Юлия размахнулась и, бросив лист поверх подостывших котлет, воткнула её до упора. — Приятного аппетита, милый!

Юрий опустил глаза и оцепенел, а из его рта вырвался слабый хрип: на листке, оказавшемся чёрно-белой фотографией отличного качества, были изображены они с Полиной. Не подозревая, что за ними пристально наблюдают из укрытия, счастливые и довольные, они целовались под тугими струями проливного дождя, не замечая вокруг себя никого и ничего.

— Что мне сделать, чтобы ты меня смогла простить? — поняв, что отпираться бесполезно, Берестов жалко всхлипнул.

— Ты мне противен, — при виде трясущихся губ мужа Юля ощутила, как к горлу подступила волна тошнотворного отвращения.

— Мне собрать вещи? — голос Берестова упал почти до шёпота.

— Не трудись, я уже сделала это за тебя, чемодан стоит в твоей комнате.

— И всё же я постараюсь добиться твоего прощения, — Юрий поднял на Юлю по-собачьи тоскливые глаза.

— На развод я подам сама, — в голосе Юли не было ничего живого. — А теперь будь так добр, верни ключи от квартиры и уходи на все четыре стороны, пока я не вызвала наряд милиции и они не забрали тебя, тунеядца, под белы ручки, благо они уже знают сюда дорогу!

— Юлька, я без тебя не смогу, — голос полностью изменил Юрию.

— А я без тебя справлюсь отлично, — глядя на то, что осталось от холёного самоуверенного мужчины, Юлия брезгливо поморщилась и, повернувшись к нему спиной, медленно вышла из кухни.

— Хе-хе, ишь, как летит-то, ног под собой не чует! — провожая Марью колючим, зацепистым взглядом, Смердин поднёс к самым губам загрубевшую ладонь, сложенную коробочкой, и затянулся крепким домашним самосадом. — И чего Машка к нему прикипела? Носится как с писаной торбой который год, света белого не видит, ни ему жизни не даёт, ни себе.

— А что ты будешь делать, коли душа болит? — Архипов тяжело вздохнул и, сплюнув себе под ноги, с сочувствием посмотрел вслед ее худенькой фигурке.

— Что жа эта за любовя такая, когда об тебя сапоги трут, а она и рада пластаться? — подал хрипатый голос Филька.

— Ишь ты, теоретик выискался, как ты можешь о любви судить, когда сам ни разу женатым не был? — зацепил его Архипов и незаметно подмигнул Ивану.

— Поди ж ты! Да пошто мне такой хомут на шею? — немедленно возмутился Филька. — Меня хоть озолоти, я под бабьей пятой жить не сжелаю! И-и, не стыдно, зубы-то скалить? Уж не сомневайся, никто лучше, чем я, в ентом самом женильном деле кумекать не могёт!

Переглянувшись, Смердин с Архиповым громко рассмеялись, а Филька, обиженно дёрнув широкими, будто растянутыми в разные стороны ноздрями, досадливо махнул рукой.

Низенький, кривоногий, с широким расплющенным носом и красным мясистым лицом, за всю свою жизнь Филька так ни разу и не женился. Лет шесть или семь назад он, правда, всё-таки надумал приобрести страховку на старость и даже занялся поисками достойной претендентки на свою руку и сердце, но то ли во всех окрестных деревнях никого подходящего не сыскалось, то ли пьяница Филипп был недостаточно настойчив, но только ни одна из незамужних деревенских женщин от восемнадцати до восьмидесяти его дивным предложением отчего-то не прельстилась.

Разобиженный до глубины души, Филька тогда основательно запил и чуть было не отдал богу душу. А когда пришёл в себя, страшно удивился тому, что с ним произошло, и, окончательно протрезвев, отправился к озерковскому попу Валерию ставить свечку за то, что Господь по милости своей упас его от такой глупости, как женитьба.

Два года назад Филипп продал свой добротный дом в Вёшках, когда-то по молодости выстроенный им самим до последнего гвоздя, и за один день переселился в Озерки, благо тащить с собой много не пришлось. И вот теперь, шабаша на участке Архипова, решившего построить себе на другом конце огорода крохотную баньку, Филька с удовольствием курил страшно вонючий самосад и, перемывая косточки всем, проходящим мимо архиповского подворья, отводил душу.

— От ить, что ни говори, а по характеру бабы, оне тоже разные бывают, — пояснил Филька и, вытаращив глаза, для важности ткнул коротким пальцем в небо. — Одна, как кошка, любому глазищи повыцарапает, а другая всю жисть будет по-собачьи на брюхе возля ног ползать и в рот заглядывать. А ить как ни проверни, и та и другая — дуры, — совершенно неожиданно подытожил он.

— Это чего ж так-то? — хмыкнул Смердин. — Вон, к примеру, взять мою, — у ней мозгов на цельный сельсовет хватит, ещё и останется. Это смотря какая баба.

— Не-ет, — с чувством протянул Филька, — все оне одним миром мазанные, одно гадское семя, недаром, что бабье. Дык хоть какую возьми, к примеру, ту же Голубикиных Машку, и что? — протянув руку ладонью вверх в сторону удаляющейся Марьи, Филька опустил уголки губ подковой. — В енституте выучилась, по-иностранному разумеет, говорят, в городе большим человеком стала, в первых помощницах у директора ходит, ума палата. Да только ключик гдей-то затерялся: четвёртый десяток разменяла, а всё чужой жистью живёт.

— Нет, Фильк, ты не прав, Марьяшка — девка дюже умная, только не повезло ей в жизни, вот она и мается, не знает, к какому берегу пристать, — Смердин, в последний раз выпустив дым, бросил самокрутку на траву и, наступив на окурок носком кирзового сапога, со значением цокнул языком. — А сердце у неё доброе: услыхала, что Кирюхе плохо, враз всё бросила и помчалась как на пожар.

— Вот я про то и говорю, что шибко дурная, — от напряжения нос Фильки стал похож на мясистый оладышек, — сама-то скумекала бы: Володька Разгуляев, он же не смотри что малой, — спокон веку трепло-треплом, завсегда тень на плетень наведёт, а она, как блаженная, всё за чистую воду принимает! Ежели бы Кирюха убился, на Савельевом дворе уже народу бы было — не протолкнися, а тама никого нет, — сощурившись, Филька встал на цыпочки и, вытянув шею, присмотрелся к воротам кряжинского дома. — Точно, нет, значица, живой, ничего ему тамочки не поделалося. И ить летит, курица, к чужому мужу во весь опор! А вы говорите! Да Бог с бабой хуже, чем с черепахой, обошелся: навовсе мозгов не дал! — при мысли о том, что лично он никаким боком не относится к бестолковому бабьему племени, Филька просветлел лицом.

— А почём ты знаешь, что у черепахи нет мозгов? — Архипов тоже затоптал папиросу и вопросительно взглянул на ораторствующего Фильку.

— А иде им там быть-то, ты у ней голову видал? Вот такусенькая! — надавив ногтем большого пальца на центр верхней фаланги указательного, Филька презрительно сморщился. — У етих самых черепах вся мысль в панцирь ушла, а у баб — в хитрость, потому оне и кажутся умными, а на самом деле все до единой как есть — дуры.

— Это кого ж ты тут так чихвостишь? — голос жены Ивана прозвучал над самым ухом незадачливого философа, и от неожиданности Филька вздрогнул и присел.

— А мы… ето… Вера Санна… про животных говорили, — чтобы исключить всякие сомнения относительно своей правдивости, Филька часто закивал. — Ну, так что, хозяин, пойдём к баньке, что ли, или как, ещё покурим? — не дожидаясь ответа Архипова, Филька подхватил в одну руку топор, в другую — ножовку и, с опаской поглядывая на архиповскую жену, на всякий пожарный случай бочком скользнул за дом.

Не чуя под собой ног, Марья бежала на старое кряжинское подворье, и сердце её было готово выскочить из груди. Она хватала ртом воздух и чувствовала горячую резь в боку, ватные ноги не хотели слушаться и то и дело цеплялись за выступы и неровности закаменевшей пыльной дороги. Накатывая тяжёлыми волнами, кровь шумно плескалась у неё в голове, и от этого шума Марье казалось, что из ворот каждого подворья на неё смотрят чьи-то глаза, а за спиной раздаётся осуждающее злое шушуканье. Устав от дикого напряжения, она длинно и громко выдохнула, но вырвавшийся звук был похож не то на стон, не то на всхлип, и ей стало только хуже. Сухое горячее дыхание опаляло грудную клетку и заставляло Марью то и дело облизывать пересохшие от быстрого бега губы и сглатывать густую слюну, прилипшую к гортани. От предчувствия непоправимой беды под ложечкой тоскливо и длинно подсасывало.

— Господи-и, только бы успеть! Кирюшенька, миленький, не умирай, родимый ты мой! — губы Марьи шевелились, но она не слышала своего голоса. — Пусть, пусть смотрят, пусть говорят что угодно, пусть! Мне всё равно: с кем ты и чей ты, лишь бы ты жил! Мне больше ничего, ничего не нужно! Слышишь? Только живи!

Корни деревьев выступали над землёй длинными кручёными верёвками и, мелькая у нее перед глазами, завязывались в узлы. Марья еле миновала последний пригорок, подбежала к калитке старого дома Кряжиных и, с трудом переводя дыхание, взялась за щеколду.

— Здравствуй, Маша, — неожиданно поверх руки Марьи легла чья-то горячая ладонь, и, невольно вздрогнув, она подняла глаза.

— Отец Валерий?.. — губы Марьи, готовые сложиться в привычную приветливую улыбку, внезапно побелели, и в её зрачках вновь плеснулся страх. — Вы… — запнувшись, она подняла на священника перепуганные глаза. — Он же не… — часто замотав головой из стороны в сторону, она отступила на полшага от калитки. — Вы же… Для чего вы здесь? — натянувшись, как струна, она замерла.

— Успокойся, девочка, Кирилл жив-здоров, — мягкий, добрый взгляд отца Валерия окутал Марью тёплом. — Я здесь не ради него, я пришёл поговорить с тобой.

— Со мной? — отец Валерий увидел, как Марья бросила беспокойный взгляд в глубь двора, и его лицо помрачнело.

— Да, с тобой.

— Я… я — обязательно… сразу же… только сейчас я очень спешу. Вы не пропустите меня?

Кивнув взгляд на пустое подворье, она уже сделала движение, чтобы проскользнуть в калитку, как над её головой раздался густой, бархатистый баритон батюшки:

— Нет.

— Нет? — в первый момент Марье показалось, что она ослышалась. — Что значит нет? — растерянно проговорила она, и её плечи опустились.

— Это значит, что тебе там делать нечего, — спокойно ответил он.

— Почему вы так решили? — выдернув свою руку из-под тёплой ладони священника, Марья отступила от калитки ещё на шаг, и в выражении её лица появилось что-то отталкивающее. — Зачем вы пытаетесь перекроить мою жизнь? Я не просила вас о помощи.

— Я прихожу не к тем, кто просит, а к тем, кто во мне нуждается, — отец Валерий открыл калитку, вышел со двора на улицу и, мягко оттеснив Марью, задвинул ржавую щеколду. — Если ты не против, я хотел бы поговорить с тобой, всего несколько минут, а потом, если ты решишь, что тебе это действительно нужно, я сам открою тебе калитку.

Прислушиваясь к стрекоту насекомых, отец Валерий несколько мгновений постоял на месте, а потом, бросив взгляд на сухую пыльную дорогу, медленно пошел вперёд, и, подчиняясь его желанию, Марья молча последовала за ним.

— То, что я сейчас скажу, ты не должна была узнать ни сегодня, ни через год, ни через десять лет, но молчать дольше я не имею права, — отец Валерий глубоко вздохнул, и неизвестно отчего Марье вдруг показалось, что этот разговор для него не менее тяжёл, чем для неё. — Двенадцать лет назад, прямо перед вашей с Кириллом свадьбой, ко мне приходила его покойная мать, Анна, и просила вас обвенчать, но я отказался. И не только из-за того, что это была страстная суббота, а ещё и из-за того, что Кирилл женился на тебе под прицелом отцовского обреза… И я об этом знал, — с трудом сглотнув, отец Валерий на миг прикрыл глаза. — Я знаю, тебе больно это слышать, но кроме меня тебе этого никто никогда не скажет: Кирилл никогда не любил тебя. Просто у него не было выбора.

— Зачем вы мне это говорите? Кто дал вам право вмешиваться в чужую жизнь?! — в голосе Марьи зазвучало отчаяние. — Разве недостаточно того, что я люблю его?

— Если ты действительно его любишь, отпусти, — просто сказал он, и внезапно тело Марьи стало мягким, как вата.

— А если не отпущу? — пошатнувшись, она остановилась и взялась рукой за острый край штакетника.

— Бог тебе судья, Марья, у каждого своя жизнь, — повернувшись, отец Валерий подошёл к калитке кряжинского дома, молча распахнул её и, не оборачиваясь, зашагал прочь.

Постояв несколько минут в нерешительности, Марья приблизилась к открытой калитке и бросила взгляд в пустые окна. На миг ей показалось, что в одном из них мелькнул силуэт Кирилла. Зажмурившись, она до крови закусила губы, и тут же перед её глазами встал образ покойного Савелия. Подмигивая, будто издеваясь, он манил её за собой, и его тёмно-вишнёвые губы в окладе густой бороды кривились в усмешке.

Увидев ненавистное лицо, Марья скрипнула зубами, и из её груди донёсся странный звук, напоминающий стон раненого зверя. Боясь передумать, она с силой потянула калитку на себя и резко закрыла щеколду. Застыв в неестественной позе, Савелий глухо захохотал и начал медленно растворяться в воздухе. Белея, он с каждой секундой становился всё легче и прозрачнее, пока не пропал совсем, а Марья стояла у калитки и чувствовала, как уходит её счастье.

— То есть как это, больше здесь не работаю?

Не веря своим ушам, Любаша попыталась миновать пост вахтёра у входа, но Крамская, растягивая на лице улыбочку, сочащуюся неподдельной радостью, встала у неё на пути и, раскинув руки в стороны, словно заправский вратарь, браво тряхнула светло-пегими кудельками перманентной завивки.

— До-о-олго я ждала этого дня, почитай что десять лет! — вспыхнули линялые глаза Натальи и стали похожи на мутно-серое октябрьское небо, до конца выжатое осенними дождями. — Вот, Любка, Бог все видит, и до тебя очередь дошла!

— А не рано ли ты обрадовалась? — стараясь не показывать, что ей начинает овладевать самая настоящая паника, Любаша заставила себя насмешливо улыбнуться. — А если это всё ошибка и я останусь на своём прежнем месте, что тогда? Ведь я же тебя раздавлю, как козявку, не боишься?

— Как же, жди, ошибка! А это ты видела? — сложив кукиш, Наталья демонстративно плюнула на большой палец и, резко выбросив руку вперёд, поднесла её к самому лицу Шелестовой. — Не всё коту масленица, теперь и тебе придётся умыться кровавыми слезами! Шиш ты попадёшь обратно на своё тёпленькое местечко, там уже третью неделю заправляет другая, — Крамская победно ухмылялась, торжествующе сияя глазами.

— Какая ещё другая? — несмотря на все свои старания, Любаша не могла скрыть тревогу в голосе.

— Самая обыкновенная! — Наталья наслаждалась минутой, которую она ждала долгих десять лет. Она победно вскинула одну бровь, качнулась из стороны в сторону и, довольно улыбаясь, забарабанила пальцами по железной трубе входного турникета.

— У тебя что, от злости в голове помутилось? Какая может быть другая, если меня никто не увольнял? Да, перед отпуском я попросила Зарайского подыскать мне на месяц замену, ну и что! — голос Шелестовой понемногу обретал былую уверенность. — Какого чёрта ты меня задерживаешь, хочешь, чтобы тебя саму отсюда уволили? А ну-ка, отойди в сторону и сейчас же дай мне пройти!

— А ты здесь не очень-то нукай, разнукалась! — стараясь привлечь внимание, Крамская повысила голос и, выставив грудь вперёд, принялась теснить Любу к выходу. — Людям не пройти не проехать, встала поперёк прохода и стоит! Я тебе сказала — не пущу, значит, не пущу!

— Да что за околесицу ты несёшь? — ощущая на себе любопытные взгляды, Любаша невольно опустила глаза и почувствовала, как к её лицу приливает кровь. — Что ты себе позволяешь?! Да за такую самодеятельность тебя саму могут уволить!

— Ни о какой самодеятельности, вэц-цамое, не может быть речи, вахтёр Крамская поступает согласно моему приказу, — знакомое сюсюканье Зарайского заставило Любашу обернуться.

— Что всё это означает? — от волнения лицо Любы пошло красными пятнами. — Я прихожу из отпуска, а мне заявляют, что, оказывается, я давным-давно уволена. Как мне это понимать?

— А как ещё это можно понять? — глазки Зарайского стали преувеличенно внимательными. — С первого августа вы, Любовь Григорьевна, покинули своё рабочее место, а с третьего, вэц-цамое, на вакантную должность заступила другая женщина, только и всего. Свято место, как говорится, пусто не бывает, — из чахлой груди Зарайского донеслось кудахтанье, отдалённо напоминающее смех.

— Но я не оставляла заявления об уходе! — в жёлто-зелёных кошачьих глазах Любаши появилось негодование.

— А никто и не говорит, вэц-цамое, что ты уволилась по собственному желанию, — бросив взгляд на возмущённое лицо бывшей секретарши, Вадим Олегович бесцеремонно запустил глаза за открытый вырез Любиной блузки, благо его рост позволял ему проделывать это без особого труда.

— Тогда будьте так любезны, сообщите, на основании чего меня уволили! — в голосе Любы послышались требовательные нотки.

— Вэц-цамое, не стоит так шуметь, — миролюбиво пожал плечами Зарайский, — тебя никто не собирался обижать, просто, скажем, тебе не повезло больше других, только и всего.

Проходя мимо турникета, сотрудники бросали на Зарайского и Любу любопытные взгляды и, догадываясь, о чём идет речь, понимающе переглядывались между собой.

— Вадим Олегович, мне кажется, проходная — не лучшее место для столь важного разговора, — метнув взгляд в сторону турникета, Любаша заметила злорадную ухмылку Крамской, лицо которой в эту минуту напоминало большой блин, щедро сдобренный сливочным маслом. — Если вам несложно, мне было бы удобнее поговорить с вами с глазу на глаз.

— Да, собственно, вэц-цамое, говорить-то нам с тобой особенно не о чем, — тоном доброго дядюшки мягко проговорил Зарайский.

— Как же не о чем, когда речь идёт ни много ни мало как о моём увольнении? — отвратительная манера Зарайского растягивать слова доводила Любу до бешенства, но она сдерживалась, боясь усугубить и без того сложную ситуацию.

— Так, вэц-цамое, дело-то не стоит выеденного яйца, — с неохотой оторвавшись от соблазнительного выреза, Зарайский причмокнул и поднял на Любу сахарные глазки. — Буквально через день после твоего ухода в отпуск у нас в отделе кадров объявилась одна барышня, вэц-цамое, молодой дипломированный специалист с высшим образованием и еще массой свидетельств об окончании разных курсов.

— И что? — напряглась Люба.

— И ничего, — Вадим Олегович, осмотрев себя, сдул с рукава пиджака воображаемую пылинку и поправил складку длинных брюк так, чтобы штанина, выровнявшись, хотя бы частично прикрыла высокий каблук, призванный незаметно добавлять роста своему обладателю.

— Что значит ничего?! — сдерживать свои эмоции с каждой минутой становилось всё сложнее. Видя знакомые жесты Зарайского, Любаша почувствовала, что ещё немного, и она взорвётся.

— Я попросил бы тебя сбавить обороты, — Зарайский, надменно дёрнув бровями, обвёл хозяйским взглядом мраморные стены проходной и высокомерно посмотрел на Любу. — То, что я стою здесь и веду с тобой беседу, — это, вэц-цамое, моя добрая воля, и только.

— Извините, Вадим Олегович… это от волнения, — выдавила из себя Люба.

— Вот так-то оно лучше, — по лицу Зарайского скользнула самодовольная улыбка, — а то взяла манеру, понимаешь, повышать голос на вышестоящего! Может, вэц-цамое, оно и к добру, что так всё вышло, а то, я смотрю, ты совсем зарвалась, — жёстко заметил он.

— Значит, дипломированная? — сквозь зубы переспросила Люба.

— Ну, знаешь, Любочка, вэц-цамое, ты сама виновата. Кто запрещал тебе учиться? Никто, — с нажимом протянул он, — а теперь хоть локти кусай — уже делу не поможешь. Нужно было раньше думать головой, а не надеяться на чьё-то высокое заступничество.

— Был бы жив Иван Ильич, вы бы не решились говорить со мной в подобном тоне, — к горлу Любаши подступили горячие слёзы бессилия. Глядя в ненавистные черты Зарайского, она испытывала острое желание вцепиться ему в лицо. — Вы думаете, за меня некому постоять? Ошибаетесь, я обращусь в профсоюз, и тогда у вас будут огромные неприятности!

— Боже мой, Любочка, вэц-цамое, какая же ты, оказывается, наивная! — мелко захихикал Зарайский. — Да в профсоюзе все давно в курсе. Ты что же, и впрямь мнишь себя звездой первой величины, ради которой кто-то станет ломать копья и портить отношения с начальством?

— Насколько я поняла, речи об увольнении по собственному желанию не идёт, тогда как же? — ощущая, что внутри неё дрожит каждый нерв, Люба со всей силы сжала руки в кулаки, и длинные наманикюренные ногти впились ей в ладони.

— А я тебе разве не сказал? — опустив уголки губ, Зарайский с притворным удивлением посмотрел в расстроенное лицо бывшей секретарши. — Как же, вроде бы мы всё с тобой уже обговорили… Вэц-цамое, с августа ты уволена по статье за несоответствие занимаемой должности, — играя голосовыми связками, высоко, почти по-женски вывел он.

— А как же быть с тем, что весь август я официально находилась в отпуске?

— Нет, Любочка, ты что-то путаешь… — голосок Зарайского источал сладчайший нектар. — С первого августа ты была уже уволена, поэтому вэц-цамое, ты никак не могла в это время находиться в отпуске.

— Но это незаконно! — голос Любы сорвался почти на крик и, отражённый высокими сводами, раскатистым эхом прокатился по всему коридору.

— Разве? — Зарайский изобразил на своём лице испуг. — Согласно постановлению, тебе, вэц-цамое, было выплачено пособие на месяц вперёд, с тем чтобы ты смогла за это время подыскать себе другое место и твой трудовой стаж не прервался. Ты ведь получила денежки за август, правда? — заботливо поинтересовался он.

— Но сегодня уже двадцать восьмое! — в горле у Любы мгновенно пересохло. — Где же я найду подходящую работу за три дня?

— А ты ещё не искала? — как ни в чём не бывало, Зарайский удивлённо захлопал глазами. — У-у-у, как неосмотрительно! Месяц-то, вэц-цамое, уже на исходе! — озабоченно посетовал он. — Да-а-а, за три дня приличную работу найти сложно. Что ж ты, Люба, вэц-цамое, как там в школе: лето красное, как говорится, пропела, оглянуться не успела… — затянул он. — Люблю старину Крылова!.. А знаешь, у нас на углу, в продуктовом, висит объявление: им срочно, вэц-цамое, требуется уборщица. Конечно, место — не ахти, да и платят поменьше, но как временный вариант… я бы тебе посоветовал. По крайней мере, стаж не прервётся, да и работа всего на несколько часов в день, не то что, вэц-цамое, у нас в горкоме, от звонка до звонка, — мстительно припомнил он.

— Как тебя только земля носит! — не в силах сдержаться, Люба полыхнула огнём своих жёлто-зелёных глаз, и лицо Зарайского невольно передёрнулось. — Гореть тебе в аду! — скрипнула зубами она.

— Только после тебя, дорогая! — масленые глазки Зарайского вновь скользнули за вырез блузки бывшей секретарши. — Я буду вспоминать о тебе, — томно произнёс он и, послав бывшей секретарше нежный воздушный поцелуй, неторопливо двинулся к проходной.

— Пойдём, что ли? — запихнув новенькую авоську в карман лёгких брюк, Минька взялся за ручку входной двери и бросил нетерпеливый взгляд на Кропоткина, нерешительно топтавшегося у него за спиной. — Чего ты там застрял? У нас времени в обрез, а ты ползёшь, как черепаха. Вот обскачет нас второе звено, сам будешь виноват!

— Куда спешить, макулатуру в школе будут принимать аж до трёх часов дня, а сейчас только половина первого, — Славик, переминаясь с ноги на ногу, задумчиво смотрел на бортик тротуара и упорно не желал входить в двери собственного дома. — Мишк, а Мишк, а может, ну её, эту макулатуру, что, ребята без нас не соберут?

— Как это — без нас? — длинные пушистые ресницы Миньки удивлённо хлопнули. — Ты чего такое говоришь? Тут честь звена решается, а он дурака валяет! Ну ты даёшь!

— Можно подумать, наши три килограмма сделают погоду, — неуверенно произнёс Слава.

— А может, как раз наши три килограмма и окажутся решающими, откуда ты знаешь? И потом, почему это три? Если все этажи обойти, мы с тобой не три, а все тридцать три соберем. Ну что, пошли? — широко улыбнувшись, Мишка снова взялся за ручку двери.

— Нет, Минь, погоди, — Кропоткин тяжело вздохнул, видя, что его уловки ни к чему не привели. — Ты на меня не обижайся, но я не могу с тобой пойти.

— Это ещё почему? — тёмно-карие глаза Михаила наполнились удивлением. — Все борются за звание лучшего класса, а ты отказываешься помочь своему пятому «А»?

— Я не отказываюсь, просто папа мне строго-настрого запретил ходить по дому и клянчить у соседей старые газеты, — неохотно сознался Славка.

— А что в этом плохого, ты же не деньги просишь, а старый бумажный хлам? — Минька скорчил забавную рожицу и тряхнул густой тёмной чёлкой. — Подумаешь, какой фон-барон выискался! Все ходят по домам — и ничего, а твоему отцу вечно всё не так! Слушай, Слав… — тёмные глазки Миньки хитро вильнули в сторону, — а твой папа говорил, что тебе нельзя ходить только по нашему дому или вообще, по всем домам сразу?

— Папа… — пытаясь вспомнить слова отца, Кропоткин в замешательстве почесал свой белобрысый затылок. — Знаешь, я не уверен, но вроде бы только по нашему.

— А когда он тебе об этом говорил?

— Это было ещё давно, в самом конце прошлого учебного года, наверное, в апреле… или в мае… я точно не помню, — в тёмно-серых глазах Славика промелькнула неуверенность. — Папа тогда зачем-то зашёл к маме, а я случайно оказался дома, потому что в этот день не было занятий во Дворце пионеров, — на всякий случай пояснил он.

— А каким боком тут макулатура? — хлопнув себя по карману, Минька нащупал тугой комок авоськи.

— Мама предложила папе попить с нами чая, он согласился, а я, пока не закипела вода, пошёл к себе в комнату, чтобы не мешаться.

— Чего ж ты пошёл в комнату, когда к тебе папа пришёл?

— Да говорю же я тебе, он приходил не ко мне, а к маме, а я оказался в квартире случайно, меня вообще там не должно было быть! Я должен был в это время заниматься в кружке, а наш Александр Семёнович куда-то уезжал, поэтому занятия и отменили, — решив рассказать все подробно, Славка пошел на третий заход. — Понимаешь, у нашего Александра Семёновича в тот день была назначена важная встреча…

— Слушай, ты меня совсем запутал: я тебя спросил про макулатуру, а ты мне что? — пресёк эти обстоятельные пояснения Минька.

— А!.. — светлые брови Славика взлетели вверх. — Так вот, чего тогда вышло-то! Сижу я в своей комнате, жду, когда меня позовут чай пить, вдруг — звонок в дверь. Папа пошёл открывать, а там ребята из соседней школы за макулатурой пришли. У нас, конечно, её не оказалось, сам понимаешь, — Славик многозначительно вытаращил глаза, — стану я собственную макулатуру чужим ребятам отдавать! А сам я в школу с чем пойду? Правильно?

— Конечно, правильно! — с жаром одобрил Минька.

— Ну вот… Ребята ушли, а папу всего аж передёрнуло: какой стыд, говорит, побираться по квартирам, хорошо ещё, что мой сын до такого не докатился. И так смотрит на меня… — изображая отца, Кропоткин прищурился, и его тёмно-серые глаза превратились в едва заметные щёлки. — Я тогда испугался, мы ж с тобой зимой тоже по этажам ходили, а он встал совсем рядом и так тихо-тихо говорит: «Я надеюсь, что ты не станешь позорить мать и, словно нищий, канючить у соседской двери. Если узнаю, что ты занимаешься такими вещами, гляди, не посмотрю, что тебе одиннадцать, спущу штаны!»

— Ну и злыдень он у тебя! — возмутился Мишка. — И чего, спрашивается, лезет не в свои дела? — поняв, что их дом не подойдет для этого важного мероприятия, Шелестов с досадой вздохнул, сочувственно посмотрел на Славика и решительно зашагал по Бережковской к соседнему дому. — Он же вроде от вас с матерью ушёл?

— Ушёл, — Кропоткин взглянул на друга с благодарностью и тут же подстроился к его шагам.

— Тогда чего он тобой командует?

— Я что, должен был с ним спорить? А если он и правда возьмётся за ремень? — губы Славки жалко дрогнули. — Знаешь, какая у него рука тяжёлая? Он один раз, когда он ещё с нами жил, так меня налупил, что я несколько дней сесть не мог, а ты говоришь…

— Да кто он такой, чтобы тебя бить?! — кулачки Миньки сжались.

— Слушай, Миш, давай больше не будем об этом, — на глазах Кропоткина выступили слёзы. — Мама сказала, что, возможно, папа скоро переедет к нам обратно.

— Насовсем?! — от такой новости карие глазёнки Миньки округлились.

— Не знаю, — плечи Славика упали, — она не сказала. Сказала только, что, возможно, скоро папа снова будет жить с нами.

— Во дела! — возмущённо покрутил головой Минька. — А как же его другая жена, эта тётя Наташа? Или он будет жить в двух домах по очереди, сначала у неё, а потом у твоей мамы?

— Может быть, — совсем тихо предположил Славка, — а может быть, и нет, я не знаю. А твой к вам с мамой навсегда приехал или тоже на чуть-чуть?

— Нет, мой папа останется у нас насовсем, — уверенно произнёс Минька и, чтобы его слова звучали убедительнее, для верности добавил: — Мне об этом дедушка Артём сказал, а он генерал!

— Значит, это точно, генерал врать не станет, — согласился Славик.

— Ну что, пошли? — остановившись у подъезда соседнего дома, Мишка выжидательно посмотрел на Кропоткина. — Или ты внизу постоишь, подождёшь, пока я по квартирам пробегусь?

— Нет уж, если пришли, пойдём вместе, — запротестовал Славик. — Если отец узнает, что я собирал для школы макулатуру, он так и так ругаться станет, буду я ходить по этажам или останусь внизу.

— Если ты ему об этом сам не расскажешь, ничего он не узнает, — авторитетно заверил Минька. — А если он тебя ещё раз надумает избить, мы пожалуемся деду Артёму, и он посадит его в тюрьму как миленького.

Перспектива усадить родного отца за решётку Славику не приглянулась, но, чтобы не расстраивать друга, он кивнул и взялся за большую узорчатую ручку двери.

— Ну что, ни пуха нам ни пера? — в предвкушении занимательной авантюры Минька радостно улыбнулся, и в его тёмно-карих глазах заплясали озорные золотистые звёздочки.

— К чёрту! — настроение товарища передалось и Славке, и, на время забыв о строгом отцовском наказе, он просветлел лицом.

— Мальчики, вы к кому? — на стук двери из узенького окошка вахтёрской конторки показалось лицо какой-то пожилой женщины.

— Мы?.. — растерявшись, Кропоткин затих и, вслушиваясь в волглую тишину холодного подъезда, мгновенно пожалел о том, что не остался снаружи. — Понимаете… — вяло промямлил он, — мы из соседней школы, из пятого «А»…

— Тётенька, дело в том, что сегодня у нас в школе сбор макулатуры, — спасая ситуацию, бойко затараторил Минька. — Можно мы пройдём по квартирам и спросим у ваших жильцов, может, у кого-нибудь есть лишняя? — Минька прервался и почувствовал, как, выпрыгивая из груди, его сердце заколотилось часто-часто.

— Нечего вам тут делать, — через стёклышко в фанерной стене Шелестов увидел, как худая суровая вахтёрша мотнула головой и на её тощей цыплячьей шее вылезли нитки длинных упругих жил, похожих на натянутые бельевые верёвки.

— Тётенька, нам очень надо! — с убедительной горячностью заговорил Мишка. — Если мы со Славкой не принесём хотя бы десять кило, то наше первое звено проиграет! У нас такая норма — пять кило на человека!

— Да, нам очень надо… — эхом отозвался Кропоткин, — очень…

— И чего вам приспичило? Только людей беспокоить! — выйдя из конторки, вахтёрша сурово взглянула на двух мальчиков с красными пионерскими галстуками на груди. — Нету у здешних жильцов никакой макулатуры! Ступайте куда-нибудь ещё.

— Ну тётенька, ну пожалуйста! — Минька посмотрел на вахтёршу умоляющими глазами. — Мы быстренько, честное слово: одна нога здесь — другая там! Нам только спросить!

— Ну, если быстренько… — смилостивилась худющая особа.

— Спасибочки! — не дожидаясь, пока суровая вахтёрша передумает, Минька дёрнул за руку нерасторопного Славика, столбом застывшего на месте, и помчался по лестнице.

— Минь, а может, она нас узнала? — еле проговорил Кропоткин, задыхаясь от быстрого бега.

— Она что, весь район знает? — отозвался Минька.

— А вдруг знает? Придёт к нам домой и расскажет папе, как мы с тобой по подъездам ходили.

— Конечно, делать ей больше нечего, как идти к твоему папе, — едва переводя дыхание, откликнулся Шелестов.

Несмотря на то что на улице было по-сентябрьски тепло и сухо, в доме стояла прохлада, от холодного камня тянуло сыростью.

— Миш, а может, не пойдём? — испуганный голос Славика разлетелся по этажу гулким эхом.

— И дадим второму звену выиграть?

В сырой затхлости подъезда повисла напряжённая пауза.

— Ладно, звоним, — нехотя проговорил Славка и, боясь передумать, приложил палец к звонку.

— Нет, ты представь, какая карга живёт в двадцать третьей! — надрываясь от тяжести перевязанных верёвкой пачек со старыми газетами и журналами, Минька скосил глаза на Славика и, посмотрев на добытую макулатуру, довольно фыркнул. — «Мне, мальчики, малакатура самой нужна! — тоненько загундосил он, передразнивая бабусю. — Как же, я вам отдам, а сама тогда с чем остануся? В этом месяце по талонам “Королеву Марго” дают…» — затряс он головой. — Нет, ты подумай: чтобы получить талон на новую книжку, нужно в обмен двадцать кило бумаги притащить, вот тебе и бабушка — божий одуванчик! Интересно, где она такую прорву бумаги каждый месяц достаёт?

— Может, в магазине пустыми коробками разживается? — под тяжестью неподъёмных пачек ноги Кропоткина, заплетаясь, выписывали зигзаги, а сам он, согнувшись в три погибели, напоминал кривой гвоздик, неосторожно согнутый посередине широкими плоскогубцами.

— Как же, держи карман шире, будут ей продавцы задаром столько бумаги отваливать! — усомнился Минька. — Что они, дураки, что ли? Они лучше сами соберут коробки и отвезут в обменный пункт. Двадцать кэгэ, и талончик твой! А там — чего хочешь: и про Шерлока Холмса книжки есть, и про мушкетёров, и про космос. А какие красивые!

— А ты откуда знаешь? — от слишком быстрой ходьбы по вискам Славки катились крупные капли пота, но руки были заняты, и он не мог их стереть.

— Дедушка Артём покупает эти талончики с рук и отдаёт их папе, я сам видел, они такие маленькие, прямоугольненькие, тоненькие-претоненькие, и на каждом стоит печать, — от излишнего старания голосок Миньки стал похож на девичий.

— И тебе дают эти книжки почитать? — постеснявшись попросить что-то для себя, Славик с завистью взглянул на Шелестова.

— Ну, не все, конечно, — честно сознался тот. — Что-то сразу отдают, а что-то оставляют себе, говорят, маленький ещё. Я тут, пока все были на работе, достал из родительского шкафа несколько книг, — деловито сообщил он, — так ты знаешь, такая гадость, страшно сказать! И чего они их покупали? Я, когда вырасту, такие читать не буду, даже если мне их забесплатно дадут.

— А что за книги-то? — полюбопытствовал Славик.

— Да какая-то «Женщина в белом» и ещё «Эливита», — сосредоточенно нахмурившись, Шелестов задумался. То, что название первой книжки было именно таким, он был уверен на все сто процентов, а вот насчёт второй…

— Счастливый ты… — Кропоткин не выдержал и длинно вздохнул. — А мне папа никогда книжек не дарит, говорит, чтобы я почаще в библиотеку ходил.

— Чего толку туда ходить, если там ничего интересного нет? Я в прошлом году встал в очередь на «Пятнадцатилетнего капитана», так дедушка Артём мне его уже подарил, а в библиотеке моя очередь так и не подошла, — сообщил Минька. — Слушай, Слав, а хочешь, я тебе буду свои книжки давать почитать? — от неожиданно пришедшей в голову идеи Минька даже остановился.

— А тебе мама с папой разрешат? — в голосе Славика забрезжила надежда.

— А почему же нет? Конечно разрешат, они у меня знаешь какие! — лицо Шелестова просияло. — Вот как только они придут с работы, я им сразу и скажу… — мечтательно протянул он. — Ты прочитаешь все-все мои книжки, а потом мы с тобой будем играть в капитана Немо и в красных дьяволят… Ой! — внезапно вспомнив о чём-то, Минька побледнел. — А сколько сейчас времени?

— Откуда же я знаю? — в глазах Кропоткина плеснулся испуг. — Минь, а мы с тобой не опоздали?

— Дяденька, дяденька! А сколько сейчас времени? — забеспокоившись, Минька подбежал к первому попавшемуся прохожему, на руке которого красовался кожаный ремешок.

— Времени? Сейчас посмотрим, — подслеповатый гражданин в толстых очках поднес руку к самому носу и прищурился. — А времени у нас, мальчики, без десяти минут три.

— Сколько-сколько?! — в один голос вскрикнули мальчишки.

— Без десяти минут… — прохожий замялся, — два. Без десяти минут два, простите, ошибся, — опустив руку, он зашагал дальше, а Минька и Славик снова подхватили тяжёлые пачки старых газет и, пока не поздно, побежали к школе спасать свое звено.

Плаксивый ноябрь семьдесят пятого выжимал над Москвой тёмные студенистые облака, и, расползаясь по стёклам кривенькими дорожками, толстые каплюшки сплетались между собой в размытые водяные узлы. Рыдая, ноябрь ронял с карнизов горючие осенние слёзы и, швыряя по ветру мелкие холодные брызги, срывал с деревьев жалкие клочья последней бурой листвы. Подхваченные колёсами автомобилей, листья быстро вертелись по кругу и размазывались по мостовой жидкой кашей, похожей на заветревшее селёдочное масло.

Стоя за столиком убогой полутёмной пивнушки, Берестов прихлёбывал из тяжёлой литровой кружки разбавленное водой пиво и, с апатией поглядывая в окно, вяло жевал губами. Небритый, с приличной плешью на голове, белым блином выделяющейся на фоне тёмных немытых волос, с оттопыренной, как у телка, нижней губой и обломанными грязными ногтями, он напоминал карикатуру на самого себя.

Роскошный светлый плащ, купленный три года назад в дорогом бутике Америки, был настолько засален и заляпан, что напоминал рабочую одежду, сшитую смеха ради на модный фасон. Стёсанные жёстким наждаком городских тротуаров, набойки добротных остроносых ботинок истончились, и слои наборных каблуков топорщились мелкими заусенцами измочаленной кожи. Длинные расклешённые штанины шерстяных брюк, когда-то идеально отутюженные, лежали мокрой гармошкой на нечищеных ботинках, а вокруг шеи, поверх засаленного воротника плаща, словно напоминание о былой роскошной жизни, болталось длинное шёлковое кашне, края которого то и дело окунались в одну из пивных кружек.

— Слышь, Берестов, а правду говорят, что перед тем, как стать грузчиком в овощном, ты был генеральским зятем? — грохнув днищем пивной кружки о стол, высокий светловолосый мужчина с роскошным, по-гусарски вьющимся чубом с любопытством взглянул на Юрия.

— Правда, — Юрий, не отрывая взгляда от мокрых дорожек на стекле, запрокинул голову и, резко дёргая выступающим кадыком, сделал несколько крупных глотков.

— Да ну?! — гусар восхищённо хлопнул ладонью по лоснящемуся от жирного налёта столу. — И долго ты им был?

— Две недели, — скривив рот на сторону, Берестов презрительно оттопырил и без того вислую нижнюю губу и кисло усмехнулся, вглядываясь сквозь густую завесу табачного дыма в лицо кучерявого.

— А чего так долго? — белобрысый сыто икнул.

— Как только у Полинки родилась мёртвая дочка, так меня её папаша и шуганул, — Юрий добил одним глотком полупустую кружку и пододвинул к себе следующую. — Да так шуганул, что мне мало не показалось.

— Полинка? — гусар широко раскрыл глаза, и его брови разводным мостом поднялись на лоб от переносицы. — Ты ж прошлый раз говорил о какой-то Юльке.

— Нет, Юлька — это моя бывшая, — Берестов раздражённо дёрнул носом, — та, которая была до Полинки.

— Так чего ж ты к ней обратно не подашься? Всё — баба, и постирает, и пожалеет…

— Куда там — вернуться! Эта как со мной развелась, сразу на размен подала, и теперь у меня вместо приличной двухкомнатной грязная коморка в коммуналке, — зубы Юрия скрипнули. — А как же, у нас же в стране гуманные законы! Она же мать с ребёнком, а я — никто, дядя с улицы! — заводясь, Берестов постепенно повышал голос. — Когда был жив мой папашка, между прочим больша-а-ая партийная шишка, она меня терпела, а как этот старый идиот ноги протянул, у неё изо всех щелей гниль полезла! Конечно, зачем я ей без денег? У меня их или нет, или ва-аще нет, а ей жить надо!

— Слушай, Берестов, а у тебя дети есть? — гусар с хрустом надломил высохшую голову мелкой воблы.

— Есть… Дочка… Только я её уже больше года не видел. Эта дрянь не даёт мне с ней встречаться, — сжав кулак, Берестов со злостью стукнул им по столу, и тяжёлые пенные шапки на кружках покачнулись. — Я, видите ли, для своей дочки недостаточно хорош! Нет, ты можешь такое понять? — Юрий, неожиданно протянув руку, схватил гусара за куртку и притянул к себе. — Она мне говорит, что Надьке будет стыдно, если её увидят рядом с таким, как я! А кто виноват в том, что я таким стал? Разве не она? Нет, ты мне скажи, разве не она?! — голос Берестова перешёл на крик и сорвался на верхней ноте.

— Конечно она, — не обижаясь, гусар неспешно разжал пальцы Юрия, вернулся в прежнее вертикальное положение и, как ни в чём не бывало, продолжил мирно чистить воблу.

— А ты знаешь, у меня мать месяц назад умерла, — Берестов, длинно всхлипнув, схватил со стола полную кружку и, заливая горе, начал часто дёргать кадыком.

Падая в бездонные недра берестовского желудка, пиво билось о его стенки, и не то из груди, не то из гортани Юрия доносились странные хлюпающие звуки.

— Выходит, ты теперь круглый сирота? — взяв рыбину обеими руками, гусар несколько раз согнул её пополам и, увидев, что в одном месте жесткий просоленный пласт отошёл от хребта, с хрустом расслоил воблу.

— А тебе-то что? — огрызнулся Юрий.

— Да вот, завидую тебе, болвану! Ты же — что? Ты же счастья своего не понимаешь! — Антон кучкой сложил кусочки воблы в центре стола и, достав коробок со спичками, приготовился закоптить мутновато-прозрачный рыбий пузырь. — Да ты теперь сам себе хозяин: куда хочу — иду, что хочу — делаю. А я? — чиркнув спичкой, он поднёс пузырь к пламени и с удовольствием вдохнул ароматный дымок. — Жена пилит, мать учит, тёща — та и вовсе плешь проела! — загасив спичку, Антон нагнулся над кружкой. — Вот, гляди, скоро ни одной волосинки не останется, тёща, как саранча, все уничтожит! Да если б все мои бабы передохли, какой бы я счастливый стал!

— Дурак ты, Антоха! — с надрывом произнёс Берестов. — Тебе не понять: у меня всё было, понимаешь, всё! А теперь ничего нет, как корова языком слизала.

— Зато во время войны ты первым до бомбоубежища добежишь, — заржал тот, и его кучерявый чуб крупно затрясся, — а мои бабы пока будут своё добро в узлы завязывать, я сто раз помереть успею. Да ты ешь рыбу-то.

— Да иди ты со своей рыбой! — отвернувшись к окну, Юрий сглотнул комок терпкой обиды.

— Ишь ты, интеллигент нашёлся! — беззлобно ругнулся Антон. — Не хочешь — не надо, я и сам съем.

— Между прочим, у меня высшее образование, — вскинув подбородок, Юрий с давно забытым достоинством расправил плечи.

— Да? А чего ж ты тогда, профессор, в овощном мешки грузишь? — губы Антона скептически изогнулись. — Да ладно заливать-то, у нас тут таких, как ты, — каждый второй, и у всех белая кость.

— Да что ты вообще обо мне знаешь?! — внезапно Берестов почувствовал к этому недалёкому белобрысику такую острую ненависть, что перед его глазами всё поплыло. — И ты, и вот они, — Юрий обвёл взглядом задымлённое помещение пивной, — и все вы, что вы все обо мне знаете?! Что мы вообще друг о друге знаем?

— А почему ты решил, что все обязаны о тебе знать? — не повышая голоса и особенно не стараясь вникнуть в глубокую философию Юрия, гусар поднёс к губам тонкие рыбьи рёбрышки. — Ты думаешь, твоя глупая жизнь кому-то, кроме тебя, интересна?

— Тогда зачем ты меня расспрашивал? — обида в душе Берестова постепенно стихала и, переходя в назойливую, тупую боль, осаживалась где-то внутри сыпучей ржавчиной.

— Да о чём-то нужно было поговорить, не молча ж пиво глушить, — резонно ответил гусар. — Да ты бери, не журись, а то потом жалеть будешь, рыбка-то вроде ничего попалась.

С отвращением обведя взглядом зал пивной, Берестов тяжело вздохнул и вдруг увидел самого себя со стороны. Жалкий, опустившийся, с затравленным взглядом и засаленными рукавами, он был одним из этих людей, собравшихся вокруг грязных столов и философствующих о жизни над пенной шапкой разведённого водой пива. И этот сигаретный дым, и серые тряпки уборщиц, и заляпанные стеклянные кружки с длинными прозрачными ручками — всё это было частью его жизни, жизни Юрия Ивановича Берестова, потомственного дворянина Шаховского, опустившегося грузчика из овощного за углом.

Подняв дрожащую ладонь, Юрий с удивлением посмотрел на незнакомые пальцы в прожилках грязи, и его душу внезапно затопила волна величайшего отчаяния и безнадежности, разрезая грудь огненной болью. Здесь, в шумной и тесной пивной отныне было его место, и все эти люди, горланящие невпопад и с жадностью заглатывающие пиво, отныне тоже были частью его самого. Берестов тихо засмеялся и, протянув руку к центру стола, взял самый большой кусок.

— Любаш, а ты сама разве не будешь? — Кирилл взялся за кручёную, похожую на твёрдый канатик, ручку изящной чайной ложечки и принялся торопливо размешивать сахар.

— Не греми, Миньку разбудишь, — подцепив лопаткой последний блин, Люба положила его на верх общей стопки и, отделив ножом небольшой кусочек сливочного масла, с ловкостью смазала поверхность высокой ароматной горки.

— Да ладно тебе, парень уже взрослый. Захочет — будет спать, а не захочет — ты хоть на цыпочках ходи, — наслаждаясь необыкновенным ароматом домашних блинчиков, Кирилл зажмурился и громко втянул ноздрями воздух. — Вкуснотища-то какая, у меня даже слюнки потекли! И когда ты всё успеваешь?

— Ты разве не знал — у меня же шесть рук, — смех Любаши прозвучал неестественно, — а ещё у меня сто жил и вместо одной жизни целых две.

— Чего это ты вдруг, случилось что? — оторвавшись от изумительно приятного занятия — размазывания сметаны по блину, Кирилл бросил в сторону Любы удивлённый взгляд.

— Всё, что могло случиться, случилось много лет назад, — не глядя на Кирилла, Люба взяла прихватку и, обернув ей горячую железную ручку, поднесла сковороду к открытому крану с водой.

— Я что-то не пойму, к чему ты клонишь.

Кирилл нахмурился и хотел добавить что-то ещё, но его слова полностью потонули в шипении раскалённого металла, соприкоснувшегося с холодной водой. Дождавшись, пока шум стихнет, Кряжин заговорил снова.

— Любаш, последнее время ты какая-то взвинченная, что происходит, ты мне можешь сказать?

— Ничего особенного, — не поворачиваясь, Люба быстро протянула руку и, подхватив кухонное полотенце, принялась вытирать вымытую сковороду с обеих сторон.

— Люб, что творится? В конце-то концов, ты мне можешь объяснить по-человечески или нет?

Внезапно аппетит пропал, и, отложив вилку, Кирилл почувствовал, как внутри него появилось какое-то странное ощущение, обострившее его чувства до предела и заставившее взглянуть на всё, что его окружало, с определённой внутренней неприязнью, казалось бы, ни на чём реальном не основанной.

— Что происходит? — снова повторил он. — Уже несколько недель ты ходишь мрачнее тучи. Уж я к тебе и так, и эдак, не знаю, с какой стороны подойти и что сказать. Ты стала воспринимать в штыки каждое моё слово! Что с тобой такое?

— У меня сложный переходный период, никак не могу выйти из подросткового возраста, — голос Любаши был по-прежнему бесцветным.

Стараясь особенно не шуметь, Люба открыла дверку холодильника и достала оттуда банку сайры в масле. Взяв сухую тряпку, она несколько раз провела по крышке и, зацепив нож открывалки за край, стала осторожно поворачивать ручку по часовой стрелке. При каждом повороте ручки тонкая металлическая крышка банки слегка пружинила, и прозрачное, чуть загустевшее масло, пропитанное запахом рыбы, крохотными порциями выплёскивалось на поверхность.

— Любаш, а чего ты не попросишь об этом меня? — Кирилл, со спины наблюдая за действиями жены, хотел встать, но неожиданно слова Любаши буквально пригвоздили его к табурету, заставив напрочь позабыть о благих намерениях.

— А чего тебя просить, только зря кланяться! У тебя же всё равно найдётся уважительная причина для отказа.

— Не понял… — лицо Кирилла вытянулось.

— Было бы даже удивительно, если бы ты понял, — вытащив открывалку, она подцепила ровный край крышки кончиком ножа и, открыв ее, стала перекладывать консервы в кипящую воду.

— Постой-постой, как интересно получается! Это когда же я тебе отказывал в помощи? — мускулы на лице Кирилла напряглись, и под смуглой кожей скул перекатились жёсткие узлы желваков.

— Зачем же отказывать? — пройдясь столовой ложкой по дну опустевшей банки, Люба нажала на крышку пальцем и, вмяв её вовнутрь, бросила в помойное ведро. — Разве об этом кто-то говорит? Гораздо разумнее не лезть на рожон. Чего ради выпрыгивать из порток? Легче наобещать с три короба, а потом под каким-нибудь благовидным предлогом отбрыкаться. Зачем влезать в ярмо самому, когда дома есть бесплатная лошадиная сила?

— Ты чего плетёшь? — Кирилл скользнул взглядом по растёкшемуся на поверхности блина сливочному маслу и почувствовал, что его начинает мутить. — Какая ещё лошадиная сила? Ты дурь-то не городи, а то я ведь могу и обидеться. Чего ты хочешь, поссориться? Давай, я не против, заодно и развлечёмся.

— Да ничего я уже не хочу! — очистив луковицу, Любаша разрезала её пополам и, подержав срезы под холодной водой, намочила нож.

— Нет уж, будь так любезна, если начала, договаривай до конца! Мне надоела эта нервотрёпка, — Кирилл поднёс кружку ко рту, забыв, что в ней неразбавленный кипяток, но, хватив обжигающей жидкости, сморщился и со стуком отставил ее подальше от себя. — За последнее время ты меня своими недомолвками просто извела. Или ты скажи всё сразу, или прекрати дуться как мышь на крупу. Всему есть предел, и даже моему терпению!

— Даже? Вот как? — отправив на сковородку лук, Люба накрыла её крышкой и неожиданно развернулась к Кириллу лицом. — Судя по всему, предел есть только у твоего терпения. Ну, если хочешь, давай поговорим, только не ори, дай ребёнку поспать, сегодня суббота.

— Я весь внимание, — Кирилл откинулся к стене, забросил ногу на ногу и, как бы отгораживаясь от грядущих неприятностей, скрестил на груди руки. — Начинай, а я послушаю, только особенно не затягивай, мне через полчаса уходить.

— Полчаса твоего драгоценного времени я занимать не намерена, мне будет достаточно двух минут, — прислушавшись к звукам, доносившимся из-под крышки небольшой сковородки, Любаша нагнулась, убавила газ, и её жёлто-зелёные кошачьи глаза холодно посмотрели на Кирилла. — Ответь мне, если сможешь, где ты был вчера вечером?

— Я?.. — зрачки Кирилла на какую-то микронную долю секунды испуганно расширились. — Где же мне быть — на работе.

— Мне ещё что-нибудь добавить, или тебе всё и так понятно? — отвернувшись, Любаша взяла ложку и, сняв крышку со сковородки, принялась тщательно перемешивать лук.

— Что ты имеешь в виду?! — в голосе Кирилла прозвучало неподдельное возмущение. — Что это ты ещё удумала? Я работаю в поте лица, как проклятый, лишь бы лишнюю копейку в дом принести, а ты городишь чёрт знает что! Ты что, издеваешься надо мной?

— Я же просила тебя — не кричи, Минька спит, — Люба сняла с кастрюльки крышку, чтобы переложить туда пассерованный лук. — Мне кажется, ты неправильно меня понял, я не обвиняю тебя в неверности, упаси меня бог, в этом отношении лучшего мужа, чем ты, не найти.

— Тогда в чём же дело? — огромная тяжесть свалилась с плеч Кирилла, но другая половина, придавливая его своим весом, осталась.

— Дело в том, что я устала жить одна, — спокойно проговорила Люба. — Ты меня прости, но иногда у меня складывается такое впечатление, что я вижу тебя реже, чем тогда, когда ты ходил к нам с Минькой в гости.

— Но я же не гуляю, я же работаю, просто у моей работы такая специфика, только и всего.

— Я устала от твоей специфики, — заправив суп, Любаша прикрыла кастрюлю крышкой и убавила огонёк до минимума. — Неделями ты в разъездах, и уследить, где ты есть, в Магадане или в Лондоне, просто немыслимо. Неделями тебя нет в Москве, а когда такое случается и ты каким-то чудом оказываешься в родном городе, ты до ночи задерживаешься на своей проклятущей работе, забывая о том, что у тебя есть семья.

— Но бывают такие ситуации, когда работа не терпит отлагательства, — попытался возразить Кирилл.

— Зато семья терпит всегда, — пресекла его попытку Люба. — Я устала всё делать одна. В эту субботу ты обещал поехать с Минькой к Артемию Николаевичу за велосипедом. В отличие от тебя, генерал слово держит крепко, хотя Минька ему даже не седьмая вода на киселе.

— Ты пойми, сегодня в Москву прилетает одна англоязычная делегация, и так сложились обстоятельства, что, кроме меня, поехать на эту встречу просто некому, — проникновенно проговорил Кирилл.

— Конечно, конечно, я в этом даже нисколько не сомневалась, ты же у нас незаменимый! — гортанный голос Любы снова надломился. — Разумеется, к Горлову Мишу могу свозить и я, но какими глазами ты будешь смотреть ему в лицо? Мальчик ждал этого дня целых две недели.

— Но не могу же я заявить, что не поеду на встречу иностранной делегации только потому, что сегодня я пообещал ребёнку забрать у деда велосипед! — развёл руками Кирилл. — Бред какой-то! Ты сама-то слышишь, что говоришь?

— Все слова без исключения можно вывернуть наизнанку, только смысл от этого не изменится: каждый раз, когда ты обещаешь что-то сделать, находятся объективные причины, заставляющие тебя поступиться своими обещаниями.

— Но я занятой человек! — не находя веских аргументов, способных пробить броню жены, возмутился Кирилл.

— Между прочим, я тоже не тунеядец, — негромко возразила Люба. — Но сейчас дело даже не в твоих обещаниях.

— А в чём же? — поняв, что неприятная тема сама собой отодвигается в сторону, Кирилл вздохнул с невольным облегчением.

— Дело в том, что я жду ребёнка.

— Господи, Любаша! — карие глаза Кирилла заблестели от счастья. — Какая же ты умница! Как долго я об этом мечтал!

— Подожди. Не торопись, — пушистые ресницы Любы дрогнули, и, боясь поверить в неизвестно откуда возникшее дурное предчувствие, Кирилл испуганно застыл. — Мне тяжело об этом говорить, но, по всей видимости, второго ребёнка я рожать не стану.

— Что… что значит… «не стану»? — губы Кирилла стали непослушными. — Но ты же не хочешь сказать…

— Я устала жить одна, устала от того, что моя жизнь превратилась в зал ожидания, — совсем тихо произнесла она, и, боясь пропустить хотя бы звук, Кирилл всем корпусом подался вперёд. — Рождение ещё одного ребёнка окончательно загонит меня в тупик, и выхода из этого тупика для меня уже не будет. Поэтому я приняла решение… — собираясь с духом, Любаша сделала длинную паузу. — Второго ребёнка я рожать не стану.

Чувствуя, как его спина покрывается холодным потом, Кирилл медленно поднял на Любу глаза.

— Пока я жив, этому не бывать.

— Мне жаль. — В лице Любы на миг промелькнуло что-то, похожее на сочувствие. — Мне правда жаль, ещё не так давно я хотела этого не меньше, чем ты. Но другого выхода ты мне просто не оставил.

— Ты думаешь, у нас получится? — Люба скептически взглянула на замысловатые детали сложной выкройки и открыла картонную коробочку, полную булавок.

— А чему тут не получиться? Ручки у тебя золотые, материи — до фига, знай крои, — подбодрила подругу Лидия.

— Ну, так что решаем с длиной: будем делать ближе к макси или к миди? — пощупав пальцами кромку, Любаша убедилась, что материал лежит лицевой стороной вверх.

— Я даже не знаю, это же ты специалист, а я только любитель-завистник. Смотри, — Лидия поднялась с пола, — она должна заканчиваться где-то вот тут, — наклонившись, она коснулась ребром ладони середины икры, — значит, ближе к миди. Да?

— Допустим, на твой рост мы отложим по краю восемьдесят сантиметров, — Любаша сделала отметку на миллиметровке, — или лучше всё-таки семьдесят пять? Ну-ка, дай я соображу. Семьдесят пя-я-ять… — приложив измерительную ленту к поясу Кропоткиной, Любаша отыскала нужную цифру на сантиметре. — Точненько, как в аптеке: семьдесят пять. Лидка, стой, не дёргайся, а то я сейчас намеряю, будешь знать!

— А чего ты взяла полоску? Юбка-колокол, по-моему, эффектнее в клетке. Представляешь: клеточка — наискось, ты идёшь, бёдрами крутишь… — Лидия кокетливо стрельнула глазами, — а юбка вокруг твоих ног спиралью так и ходит!

— Ты представляешь, сколько с клеткой возни? — сложив материал по долевой, Любаша стала прикалывать детали выкройки булавками. — С полоской, и то умотаешься, пока всё совместишь, а с клеткой и вовсе погибель.

— Хм! Знаешь, чего я вспомнила? Когда я училась не то в девятом, не то в десятом, сейчас уже точно не скажу, наша учительница труда велела нам купить шерстяные отрезы для юбок. Ну, все люди как люди, чего смогли раздобыть, с тем и пришли, а мне же всегда нужно было выпендриться, — усмехнулась Лидия, — вот я и упросила мать достать мне ткани в клеточку. Что бы-ыло! — Лидия закатила глаза и громко рассмеялась. — Ты же знаешь, мне прихватку сшить, и то труд, а тут юбка! Ну, сделала я выкройку с горем пополам; чтобы чего не вышло, Людмила Георгиевна её выверила — исчеркала всю обоину вдоль и поперёк красной ручкой, и я стала кроить.

— Надеюсь, ты её кроила под чьим-нибудь чутким руководством? — стараясь уместить детали в одну длину, Любаша передвинула часть выкройки поближе к краю.

— Как бы не так! — задорно проговорила Лидия. — Взяла я эту бумажную штукенцию, вырезала и, как смогла, приляпала на ткань, а того не рассчитала, что клетка-то у меня не сойдётся. Мне бы, дурёхе, подумать об этом раньше — куда там! Взяла я ножницы побольше, и — крык! — наглядно демонстрируя, как было дело, Лидия соединила указательный и средний пальцы на правой руке.

— И до чего ты докрыкалась — всё на выброс пошло? — сквозь смех поинтересовалась Любаша.

— Да кто ж мне позволит шерсть в помойку бросать? Нет, конечно, — Лидия опустилась на пол и уселась рядом с подругой. — Когда я сметала это творение великого мастера и появилась в нём вечером перед матерью, её чуть столбняк не хватил: шутка ли, столько деньжищ на ветер пустить! Взяла она мою юбочку, сняла всю намётку и раскроила заново. Только после перекроя вещичка стала до того коротенькой, что пришлось к ней фигурную оборку пришивать.

— Да… С тобой, Лидк, одни убытки, — задумчиво глядя на разложенную выкройку, протянула Любаша.

— Точно, никакой прибыли, — не задумываясь, согласилась Лидия.

— Мам, а какой краской лучше цифры нарисовать? Мишка говорит, что тысяча девятьсот лучше сделать синими, а семьдесят шесть — красными, чтоб каждый сразу видел, какой год наступает, — в проёме двери большой комнаты неожиданно появился Славик. — А я думаю, что на стенгазете цифры разными быть не должны. Год-то один!

— Чего ж у нас всё одним цветом будет? — из-за его спины выглянула вихрастая голова Миньки. — Новогодняя газета должна быть яркой, мы же это всей редколлегией обсуждали, а теперь Славка упёрся и ни в какую!

— А если сделать цифры зелёными, как еловые лапы? — Люба подняла на ребят вопросительный взгляд.

— Зелёными?! — в один голос удивились мальчики.

— Ну да, зелёными. А поверх еловых лап мы с вами насыплем серебристых блесток, и выйдет, что у вас на ёлке лежит иней.

— А из чего мы сделаем блестки, из фольги? — карие глазёнки Миньки заинтересованно блеснули.

— Нет, фольгу мелко не нарежешь.

— А тогда из чего?

— Мы достанем коробку с ёлочными игрушками — через неделю так и так доставать, — возьмём какой-нибудь старый ненужный шарик и истолчём его в порошок. А потом намажем клеем раскрашенные цифры, посыплем их блёстками, они и приклеятся, а всё лишнее, что не приклеилось, сдуем.

— Ну, тёть Люб, у вас и голова! — уважительно протянул Славик. — Вот бы ни за что не додумался до такого!

— Теперь наша газета победит на конкурсе, это точно! — безапелляционно заявил Минька. — Ладно, Слав, хватит глазеть по сторонам, пошли, нам ещё красить сколько, а мы с тобой к математике даже не притронулись.

— А может, ну её, эту математику? До конца четверти два дня осталось, не станет же математичка ставить двойки перед самым Новым годом? — глаза Славика приняли умоляющее выражение.

— Ещё как станет, за милую душу! — критически оценил способности вредоносной училки Минька и потянул Славика за рукав в маленькую комнату.

— Какой же у тебя Минюшка толковый! — провожая взглядом неразлучную парочку, с завистью вздохнула Лидия. — А мой как тютей был, так тютей и остался. В пятый класс пошёл, а всё как дитятко малое — ни бе, ни ме, ни кукареку.

— Напрасно ты так о своём Славике, — Люба на минуту оторвалась от чертежей. — Он у тебя очень интеллигентный, воспитанный, скромный, — принялась перечислять она, — а скромность, между прочим, людей украшает.

— Скромность украшает только тогда, когда больше нечем украситься, — тут же перебила её Лидия. — Вот я, всю свою школьную жизнь была серой мышью. Сидела в уголке за последней партой и сопела в тряпочку. Другие девчонки уж с ребятами в кино ходили, а у меня даже подружки не было, какие там мальчишки!

— Как же ты за своего Кропоткина умудрилась выскочить? Вроде бы он не из последних, — убедившись, что выкройка приколота верно, Любаша взяла засохший обмылок и принялась тщательно обрисовывать припуски на швы.

— Как, как… Дурное дело нехитрое, — отмахнулась Лидия. — Смешно сказать, когда я за него замуж согласилась выйти, мы даже и месяца не были знакомы.

— Вот это да! — лицо Любы вытянулось. — А за мной Кирюшка хвостом ходил, сколько я себя помню. Мы и в казаки-разбойники вместе играли, и у Архиповых недозрелые яблоки из огорода по ночам воровали, и за одной партой сидели — я у него всё математику списывала, потому что сама в ней была ни бум-бум, — косясь на дверь, за которой скрылись ребята, шёпотом добавила она.

— Везёт тебе, ты знала Киру как облупленного, когда согласилась надеть колечко на пальчик, а для меня Кропоткин был котом в мешке, совершенно непонятной фигурой. Ты не поверишь, до церемонии в загсе я даже его отчества не знала, — увидев, что подруга ищет глазами затерявшийся обмылок, практически слившийся по цвету с бумагой, Лидия привстала и, сняв его с миллиметровки, подала Любе.

— Спасибо, — Любаша снова склонилась над тканью. — А зачем же ты согласилась, если толком и человека-то не знала?

— Мне тогда казалось, откажись я от Кропоткина, на меня больше никто в жизни не взглянет, так и останусь старой девой на выданье, — честно созналась она. — Что собой представляет Игорь, я узнала намного позже, даже не тогда, когда он ко мне переехал, — когда он ко мне переехал, он был тише воды, ниже травы. Я его раскусила позже, когда уже Славкой была беременная, а сразу-то после свадьбы я на него иначе как на икону и взглянуть не смела. Как же, при костюме, при галстуке, весь такой гладкий, как сытый кот.

— Но если он на тебе женился, значит, любил?

— Да со своей мамашей он больше жить в одной квартире не смог, вот и вся любовь! — решительно тряхнула светлой чёлкой Лидия. — А я тогда жила в двухкомнатной квартире вместе с родителями, а комната на Соколинке у нас пустая стояла. Это уж потом мы на Бережковскую переехали, а поначалу-то мы в коммуналке ютились, как все люди.

— Не пойму я тебя, Лидка. Если ты видишь своего Игоряшу насквозь, зачем ты его обратно в семью тянешь? Если бы он ещё образцовым отцом был, что ли… А то так, ни с чем пирожок.

— Ох, кабы я сама знала, что творю! На Новый год Игорь переезжает к нам обратно. Как-то всё будет? — Лидия выразительно хлопнула ресницами и тут же, боясь неодобрения подруги, поспешила перевести разговор в другое русло. — А ты к этой юбке что надеть собираешься?

— Я ещё не думала.

— А мне кажется, к ней бы мягкий джемперок и мужской ремень, во было бы! — в виде одобрения Лидия протянула сжатую в кулак ладонь и выставила большой палец вверх.

— Ну, с богом? — взяв большие портняжные ножницы, Любаша осторожно, стараясь не сдвинуть материал, принялась раскраивать ткань.

Боясь помешать столь ответственному делу, Лидия замолчала и с невольным восхищением взглянула на подругу, которая могла всего за один вечер сделать то, что было за гранью её собственных возможностей.

— Сла-адку ягоду рвали вме-сте, горьку я-агоду я одна… — потихоньку мурлыкая себе под нос, Любаша безотрывно следила за огромными тяжеленными ножницами, отсекающими лишнюю ткань, и, стараясь не отступить от намелённой черты, придерживала материал левой рукой. — Сла-адкой ягоды только го-орстка, го-орькой я-агоды…

— Люб, а Люб, — вполголоса заговорила Лидия, всё ещё боясь неудачно сказать под руку, — а что-то я твоего Кирилла сто лет не видела. Он что, всё время пропадает на работе?

— Наверное, — односложно ответила Любаша.

— Что значит наверное?

— Я не знаю, мы с ним вторую неделю вместе не живём.

— Что?! — от изумления рот Лидии приоткрылся.

— Он от меня ушёл, — ножницы в руках Любаши дрогнули.

— Да ты что?! — скользнув, руки Лидии безвольно повисли. — Как же так?

— Вот так. Две недели от него ни слуха ни духа, так что где он и что с ним… — вскинув длинные стрелы бровей, Любаша неопределённо пожала плечами.

— Любаш, не расстраивайся ты так. Кирка — он же отходчивый. Вот увидишь, он скоро тебе сам позвонит… — Лида растерянно захлопала пшеничными ресницами.

— Не позвонит, — твёрдо отрезала Люба.

— Почему ты так думаешь? — изумление Лидии росло с каждой секундой. — В прошлый раз, когда ты его выгнала…

— Это было в прошлый раз, а сейчас всё по-другому.

— Да что по-другому-то, что по-другому? — не понимая, в чём дело, Лидия развела руками, и вдруг её голос упал до шёпота. — У него что, есть кто-то ещё?..

— Никого у него нет, — неохотно ответила Люба и, отложив ножницы, принялась собирать выкройку.

— Тогда я вообще ничего не понимаю.

— Лид… — Любаша замялась и, тяжело вздохнув, поднялась с пола. — Я пока не готова об этом говорить… даже с тобой.

— Значит, всё серьёзно? — вопрос Лидии прозвучал как утверждение.

— Серьёзней не бывает.

— А может, тебе только так кажется, и всё на самом деле не так уж и плохо? — Лидия заглянула Любаше в лицо и улыбнулась, стараясь подбодрить подругу. — Ну, поругались, потом помиритесь, с кем не бывает? Может, всё само собой обойдётся?

— Да нет, Лидусь, на этот раз не обойдётся, — подняв на подругу глаза, Любаша какое-то время помолчала, а потом медленно, словно через силу, произнесла: — Я жду второго ребёнка… — прикрыв глаза, она несколько раз провела пальцами по переносице. — Да что тут объяснять? Куда ни кинь — всюду клин. Оставить малыша — значит засунуть голову в петлю, а избавиться от него — значит, потерять Кирилла навсегда.

— Глупая! Какой клин? Какая петля? — лицо Лидии вдруг озарилось улыбкой. — Да это же здорово: бантики, косички, кукольные одежки. Слава богу, Кирюха не нищий, он и третьего прокормить сможет. Ты ей имя-то уже подобрала?

— А почему ты решила, что будет девочка?

— Мальчик у тебя уже есть.

— Это аргумент, — уголки Любиных губ едва заметно дрогнули, и на лице у неё появилась слабая улыбка.

— Если бы мой Кропоткин был как твой Кряжин, я бы ему целый детский садик родила, — мечтательно протянула Лидия.

— Ну, подожди, может когда-нибудь твоему Игорю тоже девочку захочется.

— Да что ты, ему и мальчик-то не нужен, — отмахнулась Лидия, — а ты — девочку. Мне иногда кажется, ему, кроме генерального секретаря, вообще никто не нужен. И за что я его, дурака, так люблю, ты не знаешь? Слушай, Любаш, — вдруг неожиданно, безо всякого перехода проговорила Лидия, — а давай мы твою девочку назовём Анной, в честь Кирюшкиной матери, а?

— Анной? — переспросила Люба. — Анна Кирилловна Кряжина… Ну, что ж, пусть будет Анной, — после недолгого раздумья кивнула Любаша, и Лидия поняла, что через семь с половиной месяцев на земле одной Анной станет больше.

— Шелестова? Сейчас посмотрю, — проводя пальцем сверху вниз, пожилая регистраторша в накрахмаленном белом колпаке не спеша прошлась по строчкам амбарной книги, разграфлённой по палатам. — Шелестова… Шелестова… Где-то здесь я её видела… Да вот же: пятнадцатое августа, четырнадцать двадцать пять. Всё правильно. Родила.

— А кого? Кого? — от нетерпения Кирилл переминался с ноги на ногу и буквально поедал глазами пожилую медицинскую сестру в белом халате и колпаке, которую он отчего-то сразу прозвал про себя поварихой. — У меня мальчик, да? Или девочка? Да что же вы молчите? Я сейчас умру от нетерпения.

— Значит, вы будете папашей? — как на грех, «повариха» говорила медленно, с чувством растягивая слова, как будто наслаждаясь каждым произносимым звуком.

— Женщина, миленькая, я — папаша, я! — Кирилл посмотрел в степенное приплюснутое лицо и даже вытянул трубочкой губы, как будто это могло ускорить речевой процесс накрахмаленной особы.

— Шелестова Любовь Григорьевна, правильно? — по опыту зная, к каким последствиям может привести малейшая неточность в столь серьёзном деле, регистратор не торопилась.

— Да правильно, правильно! — вытягивая шею, Кирилл пытался разобрать записи в журнале, но перевернутые кривенькие буковки хранили информацию надёжнее любого банковского сейфа, напоминая скорее закодированную тарабарщину, чем осмысленное письмо.

— Пятнадцатое августа, четырнадцать двадцать пять. Девочка, рост — пятьдесят два, вес — четыре килограмма двести граммов. Поздравляю вас, хороший, крепкий ребёночек, — неожиданно накрахмаленная «повариха» широко улыбнулась, и на её кругленьком, как блинчик, розовом лице появились две симпатичные ямочки.

— Девочка! Девочка! — схватив стоявшую рядом Лидию, Кирилл закружил её в воздухе. — У меня есть дочка!

— Кряжин! Сейчас же поставь меня на место! — Лидия замолотила по груди Кирилла своими маленькими кулачками.

— Лидка, если бы не ты!.. — держа Лидию за плечи, будто боясь выпустить её из рук, Кирилл задохнулся от переполнявших его эмоций.

— Я думаю, Кира, что как порядочный человек ты обязан подарить мне ящик шампанского и хорошую коробку конфет. А лучше — две, — охлаждая его пыл, намеренно неторопливо проговорила она.

— Лидка, да я готов скупить для тебя весь Елисеевский!

— Папаша! Папаша! — голос позабытой регистраторши за окошечком заставил Кирилла обернуться. — Двадцать первого числа у вас выписка. Приходите сюда же к двенадцати, только, пожалуйста, не опаздывайте, а с собой принесите вот это, — из полукруглого отверстия появилась небольшая бумажка со списком.

— Это что? — Кирилл протянул руку за серо-жёлтым бумажным прямоугольником.

— Как что? Список того, что необходимо для маленькой. Я не поняла, у вас это первый ребёнок или второй? — брови фарфоровой неваляшки с ямочками на щеках обиженно потянулись одна к другой.

— Второй, второй, — забирая листок из рук ошалевшего от счастья Кирилла, Лидия выразительно кивнула регистраторше. — Вы же знаете, у мужчин от счастья и не такое бывает.

— Уж мне ли не знать! — полукруглые ниточки бровей «поварихи» медленно вернулись на своё место, и её круглое симпатичное личико вновь засияло доброжелательностью. — И чего я только не насмотрелась, пока тут работаю, а я уже тут ни много ни мало — больше тридцати лет. Ну, так вы уж не забудьте, проконтролируйте, а то мало ли что? — сделав рукой так, будто выкручивает электрическую лампочку из плафона, явно намекая на временно повредившегося от великой радости молодого отца, регистраторша кивнула на Кирилла.

— Конечно, присмотрю! — серьёзно заверила её Лидия и, взяв Кирилла, словно маленького, за руку, повела его к выходу.

Двадцать первое августа семьдесят шестого выдалось тёплым и солнечным. Играя в чехарду, на асфальте резвились беспечные солнечные зайчики; лазурное небо, пропуская через себя, словно через сито, лучи света, сочилось изнутри сладкой патокой, а в воздухе, разливаясь духмяным ароматом горьковатой травы, чуть подопревшей от ночной росы, висел едва уловимый запах раннего бабьего лета.

Стоя у дверей роддома, Кирилл прижимал к себе огромный букет белых лилий и безотрывно смотрел на двери, из которых с минуты на минуту должны были вынести белоснежный кулёк в розовых бантиках. Его сердце томительно замирало, он блаженно улыбался, и, отражаясь в его тёмно-карих, почти чёрных глазах, огромное лазурное небо сияло тысячами лучей необъятного, сладкого на вкус счастья.

Рядом с Кириллом стоял Минька. Беспокойно поглядывая на отца снизу вверх, он никак не мог решить, к добру или к худу случившиеся в семье перемены. Он оглядывал собравшихся людей, и его сердце искренне радовалось и за деда Гришу, разодевшегося ради такого великого случая в парадный тёмно-синий костюм, и за бабушку Анфису, глаза которой светились неподдельным счастьем, и за деда Артёма, почему-то время от времени тайком ото всех вытиравшего глаза.

Но на самом дне его души, где-то в дальнем тёмном уголке шевелился червячок непонятного сомнения, сходного, пожалуй что, со страхом. Отчего возникло это странное чувство, Минька сказать не смог бы, как не смог бы объяснить и того, что творилось в его сердце, но крохотные холодные молоточки, колотящиеся где-то в животе, постепенно забирались выше и, поднимаясь к голове, вызванивали в ушах незнакомую мелодию безотчётной тревоги и ревности.

— Токаревы! — держа на весу белый кулёк, перевязанный синими капроновыми лентами, на ступенях роддома появилась молоденькая медицинская сестра в белом халате, и, отделяясь от общей толпы, счастливые родственники хлынули навстречу молодой мамочке.

— Ну, когда же мы? — за последние полчаса Кирилл, наверное, в сотый раз бросил взгляд на запястье.

— Нервничаешь? — щёлкнув золотым портсигаром, Горлов протянул его Кириллу, но тот, не отрывая глаз от входных дверей, только мотнул головой. — Как решил назвать-то?

— Аннушкой. Как маму, — в глазах Кирилла появилась нежность. — Если честно, Артемий Николаевич, это не я так решил, это девчонки, Любаша с Лидией…

— Шелестовы! — наверное, оттого, что он слишком долго этого ждал, голос худенькой девушки в белом медицинском чепчике прозвучал для Кирилла абсолютно неожиданно.

— Ты червонец приготовил, папочка? — видя, что Кирилл впал в ступор, Горлов по-доброму усмехнулся и, вложив в свободную руку бывшего зятя красную шуршащую денежку, подтолкнул его вперёд. — Ну, что, Михаил Кириллович, пошли встречать твою сестрёнку? — Артемий Николаевич протянул Миньке свою большую тёплую ладонь и совсем не по-генеральски подмигнул. — Дрейфишь?

— Немного, — зябко поёжился Миня.

— Я тоже, — генерал наклонился к самому уху внука. — Только ты никому об этом не рассказывай, ладно?

— Замётано, — глазёнки Миньки весело блеснули, и страшные холодные молоточки, донимавшие его изнутри своим беспрерывным звоном, внезапно замолчали.

Увидев на ступенях Любашу, Кирилл ринулся через двор и, одним махом миновав несколько ступеней, замер перед молоденькой медсестричкой, державшей в руках белое облако кружев, перевязанное розовыми ленточками.

— Поздравляю вас с рождением дочери, — пиликающий голосок сестрички раздался откуда-то снизу, из-под белого круглого колпака, надвинутого чуть ли не на самые глаза. — Желаю ей крепкого здоровья и огромного счастья, — вздёрнув узенький острый носик, будущее медицинское светило лучезарно улыбнулось. — Приходите к нам ещё.

— Спасибо вам большое, — поспешно сунув в капроновый кармашек медсестры шуршащий червонец, Кирилл протянул руки и, ощущая собственную неловкость, со страхом взял перевязанное розовыми капроновыми лентами кружевное облако.

— Пусть у вас будет всё хорошо.

Одарив молодого папашу лучезарной улыбкой, остроносая пигалица приоткрыла тяжёлую железную дверь корпуса и отправилась за следующим маленьким гражданином, которому посчастливилось родиться в великой стране под названием Союз Советских Социалистических Республик.

А Кирилл стоял, прижимая к своей груди крошечный посапывающий кулёк и глядя в глаза любимой женщине, благодарил Бога за своё бесконечное счастье, щедро отмеренное маленькому грешному человечку на огромной грешной земле.

… — А вот и не скажите, время ещё покажет, хорошо это или плохо, что в новых паспортах не стало отметки о месте работы! — поправив на переносице очки, пожилой гражданин в светлой шляпе с заутюженным саржевым бантом на тулье задумчиво провёл по губам коротким, как обрубок, толстым пальцем и, прислушиваясь к перестуку колёс пригородной электрички, глубокомысленно вздохнул. — Раньше было как: перешёл на новое место — получи отметку в паспорт, перешёл снова — будьте любезны, ещё одну — не очень-то и побегаешь. А сейчас начнётся такая текучка, только успевай поворачиваться! Нет, я вам говорю, зря это сделали, зря!

— Ничего не зря! Кому нужны все эти отметки? — левая бровь интеллигента, сидящего напротив, изогнулась почти ровным полукругом. — Кто отработал на одном предприятии двадцать лет, тот и без отметки никуда не побежит, а кто так, перекати-поле, тому отмечай — не отмечай, он всё равно в бега пустится.

… — Нет, единые водительские удостоверения нужны, это правильно сделали. Вот, к примеру, я шофер с двадцатипятилетним стажем, и у меня, к примеру, имеются две категории, заместо одной, В и С. Так на кой мне таскать с собой кучу бумаг, вот ты мне растолкуй? Сделай в одной две пометки — как хорошо, всё сразу видно, кто и что…

… — А я никак их не различу, какая из них Зита, а какая Гита, они для меня все на одно лицо, — женщина в цветастом платке подтянула узел под подбородком.

— Да что вы! Они же совсем разные! — с горячностью вступилась за поруганную честь индийских кинозвёзд её соседка. — Которая повыше, с родинкой на переносице и такими бровями, — она прижала большие пальцы рук к указательным и провела неправдоподобно длинную линию от носа к самым вискам, — эта Гита. А которая пониже и почернявей — Зита.

— Да они обе чернявые и обе с родинками…

… — Нет, вы всё перепутали: в Инсбруке Сметанина была первой на десяти километрах и в общей эстафете, а на пяти она пришла только второй, — аккуратно сложив газету, молодой человек в клетчатой рубашке покачал головой.

— Да нет же, в пятикилометровой гонке она вообще не принимала участия.

— Ну как же не принимала, вспомните!

… — А мне больше нравится «Ядран». Пусть он самый дорогой, но там югославские вещи, а это же почти капиталистическая страна, не то что ваша Болгария, — дородная женщина в стильном импортном свитерке многозначительно повела бровями. — Вот на прошлой неделе мы с подругой приехали пораньше, заняли очередь у входа в «Ядран» и к обеду сумели отхватить такие обалденные чашки! Красные, с чёрной каймой — шик-блеск!

— А лично мне нравится «София», и нечего её ругать, я специально езжу на Полянку и покупаю в этом магазинчике чудесные летние вещи.

— Да нет, а чего упираться в «Ядран»? Чем хуже чешская «Власта»? Или «Ванда»? А «Польская мода» или «Лейпциг»? Кстати, вы были в «Лейпциге»? Нет? Обязательно съездите, я вам очень советую. На прошлой неделе мужу удалось купить там потрясающую железную дорогу, ну, такую детскую игрушку, знаете? Мы убрали её на антресоли, подарим внуку к Новому году…

… — На французской стороне, на чужой планете

Предстоит учиться мне в университете.

До чего тоскую я…

Бренча металлическими струнами, одна студенческая компания бродила по волне Тухмановской памяти, а другая, разместившись в противоположном конце вагона, с завидным упорством перебирала весь репертуар нашумевшей под Новый год «Иронии судьбы…»

… — На Тихорецкую состав отправится…

Прикрыв глаза, Марья прислонилась головой к трясущейся стенке вагона и прижала к себе дамскую сумочку. До Москвы оставалось ещё минут сорок. Через пыльные разводы оконных стёкол пробивались слабые лучи сентябрьского солнышка. Открывать глаза не хотелось. Хотелось сидеть, погрузившись в полудрёму, и, перепрыгивая с одного на другое, листать странички собственной жизни.

— Дядь Миш, а какая она, Москва? — сделав несколько шагов к столу, Маша уселась на стул и, сняв шпильки, влезла ногами в привычные тапочки.

— Москва-то? Москва — она гордая и очень красивая, такая красивая, что и не расскажешь, — проговорил он и неизвестно отчего глубоко и горестно вздохнул. — Представь, Маняшка, асфальтовые дороги на много-много километров, резные ограды парков и скверов, театры и концертные залы, чугунные дуги мостов и набережных. И огромные дома, такие огромные, что между ними не всегда видно небо.

— А как же звёзды? — потрясённо произнесла Марья. — Неужели в Москве совсем-совсем нет звёзд?

Звёзды… Марья тихо улыбнулась. А ведь и вправду, в Москве совсем нет звёзд. Наверное, там, высоко-высоко, в тёмно-фиолетовых чернилах неба они и есть, но, занятые своими мыслями, спешащие по тротуарам люди никогда не смотрят вверх, предпочитая серебристой канители звёздных кружев растрескавшуюся сетку мостовых. Пытаясь обогнать время, глупые самонадеянные человечки бегут вперёд, пропуская мимо себя вечную красоту дивного покоя, рассыпанную на тёмном бархате небосклона блестящими крупными бусинами…

… — А мои в пятницу открытку на «стенку» получили, два года в очереди стояли, представляете, какая радость? — умильный женский голос донёсся откуда-то из-за спины Марьи и вывел её из задумчивости.

— А на какую вы записывались?

— Не то на «Карину», не то на «Рамону», я точно и не помню, знаю только, что она должна быть высокая, почти под потолок, пятисекционная, и полочки у неё будут на разных уровнях.

— Тогда, наверное, это «Мария»…

Передёрнув плечами, Марья сильнее прижала сумку к коленям и плотнее закрыла глаза. Мария… Мария Николаевна… Как-то незаметно и до обидности обыденно время не глядя отмахнуло больше тридцати лет её жизни и, приставив к имени отчество, добавило в густые пшеничные волосы тонкие пряди ранней седины. Весёлое босоногое детство утонуло в тёмно-карих глазах мальчишки, отнявшего у неё всё и не давшего взамен даже ломаного гроша…

… — Сколько тебе нужно за то, чтобы ты забыла обо мне навсегда? Сколько?!! Говори!!! — перекошенное лицо Кирилла было густо-малиновым, и злые, навыкате, глаза, пересечённые густой сеткой полопавшихся прожилок, смотрели на Марью с яростью и негодованием. — Я не люблю тебя, в состоянии ты это понять или нет?! Я ненавижу тебя! Не-на-ви-жу! — по слогам выплюнул он и, со всей силы сжав кулаки, скрипнул зубами…

— Я не люблю тебя, Марьяша, — боясь, что Марья сумеет не заметить его жалкой правды, Кряжин говорил неторопливо, роняя слова, словно тяжёлые круглые камни. Старательно уничтожая ее недолгое счастье.

Плавясь под горячим солнцем июля, нагретый асфальт пах жжёной резиной; на зелёные листья деревьев ложилась жёсткая бурая пыль, а в замёрзшей душе Марьи ледяным звоном отдавались бессердечные слова родного человека. С наслаждением укладывая их одно к одному, Кряжин вслушивался в них, как в музыку, и, хмелея, чувствовал, как по его жилам все быстрее бежит молодая горячая кровь.

— Это не может быть правдой! — чувствуя, как её трясёт с головы до ног, Марья скрестила руки на груди и зябко передёрнула плечами.

— Но ты согласилась, — будто не слыша её слов, продолжал он. — Тебе было всё равно, что я любил другую, а она любила меня, ты готова была довольствоваться объедками с барского стола. Зачем ты это сделала, зачем, я тебя спрашиваю?

…Внезапно по всему телу Марьи пробежал холодок, и перед её глазами поплыли картины лесов и полей родимых Озерков. Как можно объяснить, за что ты любишь малиновые полосы заката или оглушительно-звонкую трескотню кузнечиков в луговой траве? Разве можно понять и разложить на какие-то составляющие великое чувство любви, огромное, как рыжее полуденное солнце? Знала ли она, что у них с Кириллом никогда ничего не сложится? Конечно знала, знала с самого начала, но иначе просто не могла…

— Москва-пассажирская, конечная, поезд дальше не пойдёт, просьба освободить вагоны.

С трудом выйдя из оцепенения, Марья нащупала рукой сумочку и разлепила глаза. Люди с авоськами и сумками, толпясь в проходе, настойчиво продвигались к выходу. Встав, она потихоньку влилась в этот разношёрстный гудящий поток и, мелко переставляя ноги, вместе со всеми остальными стала приближаться к дверям.

На платформе было шумно и тесно. Ворочая тяжеленные сумки, люди что-то кричали друг другу и, подпрыгивая над толпой, махали руками. Бесцеремонные по молодости студенты в неподъёмных походных рюкзаках собирались в отдельные группы и почти полностью перегородили платформу, не обращая внимания на образовавшиеся заторы. Натужно пыхтя, граждане протискивались сквозь толпу, волоча за собой тяжеленные тюки и коробки, доверху набитые свежими кабачками и картошкой.

— Только их здесь не хватало, ворьё проклятое! И куда милиция смотрит? — рассерженный голос женщины прозвучал над самым ухом Марьи, и, подняв глаза, она увидела, что на перроне, перемешиваясь с общей толпой, появились цыгане.

— Ну, всё, держи карманы! — обречённо проговорил сосед Марьи, сухонький старикашка в хлопчатобумажной кепке, надвинутой на самые глаза, и, прижав ладонь к боку, с опаской шагнул на платформу.

Смешиваясь с толпой, разодетые в пёстрые тряпки цыганки растеклись по всему перрону и, руками прокладывая себе дорогу, громко переговаривались на непонятном гортанном языке.

— И лопочут, и лопочут, а что лопочут, сам чёрт не разберёт! И как их только земля носит? — недовольно ворча, вслед за старикашкой на платформу спустилась женщина.

— И за что вы их так ненавидите? — не выдержала Марья. — Что они вам сделали?

— Как же, буду я стоять и ждать, пока они мне что-то сделают! — возмутилась та и, посмотрев на Марью, словно на больную, сострадательным взглядом, быстро пошла прочь.

Марья хотела что-то возразить, но внезапно слова застряли у неё в горле. Она увидела, как молодая цыганка, протискиваясь между низеньким старичком и огромным толстопузым дядькой в костюме, неожиданно споткнулась и, толкнув старикашку в плечо, повисла у него на руке. Нащупав кошелёк, ещё недавно так бережно охраняемый этим грибком в белой хлопчатой кепке, она скользнула рукой в прорезь старенького кармана.

— Дедушка! Дедушка! Ваш кошелёк!

Подлетев к старичку со спины, Маша попыталась ухватить цыганку за руку, но та, ловко извернувшись, перекинула полукруглый кожаный блин кошелька в другую руку, и не успела Марья моргнуть глазом, как тот уже оказался у другой цыганки и с ней вместе окончательно сгинул.

— Что вы делаете! — задохнулась Марья, но тут же ощутила, как её правое подреберье ошпарила горячая волна нестерпимой боли. Рассыпавшись перед глазами ярким снопом искр, боль бросилась выше, и, прижав ладонь к боку, Маша ощутила, как между её пальцами полилось что-то отвратительно липкое и тёплое. — Мамочка…

Волна оглушительного страха сомкнулась над Марьей, накрыла с головой, и, разлетаясь на клочки, голубое сентябрьское небо начало опадать кривыми, рваными кусками цветной бумаги. Чувствуя, как, подкашиваясь, сгибаются её колени, Марья попыталась что-то сказать, но перрон, закружившись, поплыл у неё под ногами и, выронив из рук свою сумочку, она закрыла глаза и начала медленно оседать на платформу. Звуки и цвета стали постепенно меркнуть, и, подчиняясь нестерпимой боли, пульсирующее сознание начало затягиваться полупрозрачной тёмной кисеёй, очень похожей на высокое ночное небо, на котором для Марьи так и не вспыхнуло ни одной счастливой звезды.

В парке Горького было многолюдно и шумно. Ласковое сентябрьское солнышко покрывало верхушки ясеней и тополей сухой сеткой осенней латуни. Лето остывало. С трудом пробиваясь сквозь жёсткую листву, лучи выводили на дорожках последние замысловатые вензеля, а в воздухе, подёрнутом запахом чуть подгнившей травы, ощущалось едва уловимое предчувствие лёгкой октябрьской стыни.

Взяв отца под руку, Полина шла по ровной асфальтовой дорожке и думала о том, что было бы намного лучше, если бы вместо него рядом был кто-нибудь другой. Она искренне сожалела о том, что один из последних тёплых дней осени проходит даром, и, с неохотой подстраиваясь под упругие, широкие шаги отца, ощущала, как, вздуваясь едкой горячей кислотой, к горлу постепенно подкатывает гадкая тошнота.

Глядя на то, как, улыбаясь во весь рот, тупые, недалёкие людишки с удовольствием катаются в игрушечных вагончиках дурацких аттракционов, она испытывала самое настоящее отвращение к их пустяковой радости и грошовому счастью, купленному за пятнадцать копеек. В выходные, оттрубив неделю от звонка до звонка, они брали своих сопливых чад за руку и, накупив целую кучу билетиков, шли получать свою законную долю общего счастья. Обменяв свои жалкие медяки на три минуты сладкого страха, это тупое блеющее стадо с визгом скатывалось с новомодных «американских» горок в дребезжащих вагончиках и ощущало себя на вершине блаженства.

Заразительное общее счастье гремело из громкоговорителей навязшим в зубах «Арлекино», пахло шашлыками и репчатым луком, мигало тысячами разноцветных лампочек и продавалось абсолютно всем желающим согласно вывешенным государственным прейскурантам. Доводя Полину до тошноты и головокружения, чужое дешёвенькое счастье вязло в зубах и, набив оскомину, отдавалось терпкой горечью. Будь её воля, она бы ни на минуту не осталась в этом орущем зверинце, но папеньке нравилось это копеечное веселье, и, превозмогая острое отвращение, она плелась рядом с ним, вынужденная уступить его глупому капризу.

— Отличная сегодня погодка, — бросив незаметный взгляд на надутые губы Полины, генерал едва заметно усмехнулся. — Я знаю, тебе не нравится в парке, и ты терпишь всю эту толкотню исключительно ради меня. Крайне признателен.

— Да нет, отчего же… — нахмурившись ещё больше, Полина передёрнула своими точёными плечиками, потому что очень не любила, когда отец, будто читая мысли, заставал её врасплох.

— То, что ты девочка с двойным дном, я понял уже давно, — хмыкнув, Горлов уже не скрываясь посмотрел в лицо дочери, — но, слава богу, я знаю тебя двадцать пять лет, и прочитать по твоему лицу, что творится в твоей мелкой душонке, для меня не составляет никакого труда.

— Ты вызвал меня для того, чтобы обидеть? — мгновенно ощетинившись, Полина резанула отца взглядом своих небесно-голубых глаз, ставших вдруг похожими на две колючие холодные льдинки, — тогда я ухожу.

— Если хочешь — уходи, — неожиданно легко согласился Горлов, — я тебя больше держать не стану.

— И что всё это значит? — на лице Полины отразилось недоумение. На время позабыв о надоедливо гремящих аттракционах, она скосила глаза и, зацепившись взглядом за густую седую бровь отца, нависающую над глазом жёсткой серебряной щёточкой, удивлённо моргнула. — Что ты этим хочешь мне сказать?

— Я хочу тебе сказать, что я женюсь.

— Что-что?! — остановившись на месте, как вкопанная, Полина прищурилась и, не думая о том, как это будет смотреться со стороны, уцепилась за лацканы отцовского плаща. — Ты?! Женишься?! Ты?! — в три захода потрясённо выдохнула она.

— Давай обойдёмся без сцен, на нас люди смотрят, — аккуратно отцепив пальцы Полины от плаща, Горлов поправил галстук и, поведя шеей, будто проверяя, не жмёт ли воротник, сверху вниз посмотрел на дочь.

— Ты пошутил? — ошарашенная, Полина без сопротивления опустила руки вдоль тела и растерянно посмотрела на отца. — Ты ведь не можешь жениться.

— Почему ты так решила? — седая бровь генерала медленно поползла вверх.

— Хотя бы потому, что ты до сих пор хранишь память о своей покойной жене, — постепенно приходя в себя, Полина обретала свой прежний апломб.

— А кто тебе сказал, что, женившись, я перестану её хранить? — правая бровь Горлова достигла своего верхнего предела и, изломавшись, приняла очертание крыла птицы. — Скажи мне на милость, что мне мешает помнить об одной и одновременно жениться на другой?