Ветренное счастье

— Но ты же однолюб! — Полина даже не старалась скрыть своего изумления.

— Это ты так решила? — в голосе генерала послышалась плохо скрываемая ирония.

— Ты надо мной смеёшься? — отказываясь верить в происходящее, Поля капризно оттопырила нижнюю губку.

— Да нет, мой ангел, я говорю вполне серьёзно, — Артемий Николаевич привычным жестом поправил чёлку. — Какие уж тут шутки?

— Замеча-а-ательно! — гневно дёрнув ноздрями, Поля вскинула точёный подбородочек. — Значит, ты женишься… А обо мне ты подумал?

— А почему я должен о тебе думать? Ты часто обо мне думаешь? — спокойно спросил Горлов, не дрогнув ни единым мускулом.

— Но перед смертью ты пообещал матери, что станешь обо мне заботиться. Как же быть с этим? — в голосе Поли проскользнули язвительные нотки.

— Разве я нарушил своё обещание? — уголки губ Горлова опустились. — По-моему, я выполнил всё, что пообещал, и даже с лихвой. После смерти Ларочки я только и делал, что денно и нощно заботился о тебе, не жалея сил. Теперь, слава богу, ты выросла, не грудной младенец, и в свои двадцать пять вполне способна позаботиться о себе сама.

— Ты что, задумал лишить меня наследства? — особенно не вдумываясь в смысл произносимого, брякнула она.

— А что, у нас в семье скоро намечаются похороны? — последнее слово Горлов произнёс с особенным нажимом.

— Прекрати ёрничать! — в густо-голубых глазах Полины появилось злое отчаяние, и в ту же минуту, словно издеваясь над её несчастьем, проклятущий громкоговоритель плюнул парой дребезжащих аккордов и, проникая в каждый уголок парка, истошно заголосил:

Инстинкт самосохранения придал Горловой новых сил, и она, гневно полыхнув глазами, остановила на отце укоризненный взгляд.

— Какая женитьба? Одумайся, тебе скоро семьдесят, в таком возрасте люди присматривают себе подходящее местечко на кладбище, а ты — под венец!

— Весьма признателен тебе за ценный совет, — приложив руку к груди, Горлов повернулся к дочери и, изогнувшись в изящном полупоклоне, манерно прикрыл глаза. — Даже не знаю, что бы я делал, если бы не твоя дочерняя забота.

— Хорош отец, нечего сказать… — Полина, подцепив рантом полуботинка опавший кленовый лист, сбросила его с дорожки на землю, и из её груди вырвался неподдельно горестный вздох. — Лихо ты со мной, папочка, лихо… Променять бедную, беззащитную дочку на пройдоху, гоняющуюся за генеральскими погонами! — в глазах Поли появилась артистическая боль.

— Это кто тут беззащитный? Это ты беззащитная? Да если тебе нужно, ты без лопатки и грабелек в одиночку пророешь туннель от одного полюса к другому!

Не удержавшись, Артемий Николаевич громко рассмеялся, и из уголков его глаз к вискам брызнули острые стрелки частых морщин. Нервы Полины были натянуты, как струна. Наверное, если бы вопрос, о котором шла речь, не касался её так близко, она бы, не думая, немедленно развернулась и ушла прочь, но сейчас на кону была её жизнь, поэтому, молча проглотив обиду, она только крепче сжала зубы, и её глаза, сузившись, превратились в две злые щели.

— Значит, ты решил жениться, а там хоть не рассветай? — процедила она сквозь зубы. — А если твоя престарелая невеста окажется элементарной авантюристкой, тогда что? Об этом ты не подумал? Как мы будем жить, если она обчистит тебя, как липку, до последней нитки?

— Мы? Отчего ты решила, что я по-прежнему намерен содержать такую бездельницу, как ты? — при последних словах лицо Полины вытянулось и, покрываясь красными пятнами, приняло беспомощно-испуганное выражение.

— Ты что, совсем хочешь лишить меня своей родительской заботы? — по-детски потерянно пролепетала она, и её губы жалко задрожали.

— Почему же совсем? — усмехнулся Горлов. — На день рождения, Новый год и Восьмое марта мы с твоей новой мамой будем посылать тебе почтовые карточки с трогательными стариковскими поздравлениями.

— И это… всё? — не поверила своим ушам Поля.

— А что ещё ты хочешь от стариков, которым уже давно пора приискивать себе место за кладбищенской оградой? — иронично вскинул брови Горлов.

— А на что я буду жить? — ощущая, как земля начала уплывать у неё из-под ног, Полина невольно вцепилась в руку отца.

— А на что живут все остальные? — вопросом на вопрос ответил он. — Ты никогда не задумывалась, откуда все остальные берут денежки? Они работают, и за это государство выплачивает им заработную плату.

— Но я — не остальная, я твоя дочь! — со злостью проговорила она. — Я никогда в жизни не работала, я даже не знаю, как это делается!

— Вот заодно и узнаешь, не всю же жизнь тебе быть тунеядкой, — никак не реагируя на её тон, спокойно произнёс он.

— Я знаю, это всё она… — внезапно глаза Полины сверкнули нехорошим блеском. — Это она, гадюка подколодная, сам бы ты никогда на такое не решился! Кто она, говори сейчас же, я хочу знать!

— Ты свою прыть поубавь, а то как бы кондрашка не хватила, — жёстко сказал генерал, и впервые за время разговора на его лицо набежала тень.

— Может, ты мне прикажешь броситься ей в ноги? — от напряжения на лице Полины выступил пот.

— Если будет надо — бросишься, — холодно отрезал тот.

— Даже так?! — от обиды сердце Полины бешено заколотилось.

— Даже так.

— Оригинально ты приглашаешь на свадьбу, папочка, — побелевшие губы Полины растянулись в беспомощной улыбке.

— Я тебя пока никуда не приглашал, — Артемий Николаевич смерил дочь неприязненным взглядом с головы до ног.

— А я и не нуждаюсь в твоём приглашении, — скривив безразличную гримасу, Полина нарочито дёрнула плечами. — Если ты считаешь, что я сплю и вижу встретиться со старой грымзой, на которую ты променял маму, то глубоко заблуждаешься. По большому счёту, мне наплевать и на неё, и на тебя, и на вас вместе взятых. Вы мне оба противны, несчастные старики, решившие поиграться в любовь!

— Да что ты можешь знать о любви, ты, пустое и неблагодарное существо!.. — в сердцах бросил Горлов, но внезапно умолк на полуслове, и в его глазах промелькнуло странное выражение. — А если я тебе заплачу? Много заплачу? Сможешь ли ты смириться с тем, что другая женщина займёт место твоей матери?

— Много — это сколько? — деловито спросила Полина, и глаза её жадно блеснули.

— А сколько по-твоему это может стоить? — с расстановкой спросил он.

— Сколько стоить?.. — не желая продешевить, Поля стала в уме прикидывать, каким могла бы быть сумма отцовского откупа, устраивающая её и одновременно посильная для него. — Ну, скажем… — задумчиво вытянув губы трубочкой, она уже приготовилась ошарашить богатенького родителя кругленькой цифрой, как над её ухом совершенно неожиданно прозвучал насмешливый голос Горлова.

— Предлагаю тебе тридцать три сребреника, большего не дали даже за Иисуса Христа.

— Надеюсь, это шутка? — оскорбилась она.

— Всё, девочка, шутки кончились, — внезапно голос Артемия Николаевича обрёл металлический призвук. — Много лет я терпел твои безобразные выходки, но у всего есть предел. Я не хочу тебя больше видеть, маленькая продажная дрянь! — обдав Полину презрительным взглядом, Горлов болезненно сморщился и, повернувшись, быстро зашагал прочь.

— Танечка! — вслушавшись в тишину, царившую в квартире отца, Полина перешагнула через порог и, неслышно щёлкнув замком, опасливо осмотрелась по сторонам. — Татьяна, ты дома? — выдержав несколько томительных секунд, Горлова с облегчением выпустила из груди долго сдерживаемый воздух. — Вот и хорошо, вот и славненько! — прошептала она и, сбросив туфли, босиком двинулась вдоль длинного коридора прихожей к кабинету отца.

Вообще-то Полина знала почти наверняка, что в это время прислуги не будет дома. Каждую пятницу, взяв в руки две большие корзины, Татьяна уходила на рынок за продуктами и возвращалась не раньше двенадцати, так что, в общем-то, особенно беспокоиться не стоило. Шанс встретить в доме отца был и вовсе равен нулю, потому что раньше четырёх-пяти генерал не мог успеть возвратиться с работы. Нет, конечно, полностью сбрасывать со счетов возможность его случайного появления в квартире было бы тоже неумно, но ведь риск есть в каждом деле, главное, чтобы он был не слишком велик.

Поскольку в доме, кроме неё самой, не было ни единой живой души, красться на цыпочках было совершенно необязательно. Безбоязненно открыв дверь отцовского кабинета, Полина небрежно бросила на спинку ближайшего стула волглый от измороси плащ и, скользнув взглядом по дверце стоявшего в самом углу комнаты сейфа, решительно направилась к столу. Ключ от несгораемого шкафа Горлов хранил в нижнем ящике, за двойной перегородкой, отделяющей основное отделение от задней стенки, и Полина прекрасно об этом знала.

Ещё в детстве, ковыряясь во всякой всячине, водившейся в столе папеньки в немереном количестве, Поля нашла это секретное отделение, но не сказала об этом ни слова. Безусловно, в любой другой ситуации девочка не утерпела и обязательно проболталась бы о своей чудесной находке в тот же день, но Артемий Николаевич строго-настрого запрещал не только копаться в ящиках его рабочего стола, но даже и близко подходить к нему, именно поэтому, боясь отцовского гнева, маленькая Полечка решила держать рот на замке. Долгое время страшная тайна буквально жгла ей рот, заставляя испытывать нестерпимые муки, а блестящие брелочки и пухлые записные книжечки в ярких обложках даже снились ей по ночам, но со временем ореол загадочности этой находки стал меркнуть, оттесняемый на задний план более важными делами, а потом и вовсе исчез.

Став старше, Полина окончательно потеряла интерес к тайному досмотру отцовских богатств, и только изредка, когда ей был срочно нужен новенький карандаш или ручка взамен утерянных, скоренько залезала в какой-нибудь из ящиков письменного стола отца и так же скоренько закрывала его, нимало не интересуясь тем, что сталось с двойным фанерным кармашком.

Лишь однажды, перед самой свадьбой с Кириллом, когда Горлов был вынужден срочно уехать в командировку, она случайно вспомнила о своих детских приключениях. Каково же было её удивление, когда, открыв ящик, она обнаружила, что потайное отделение с двумя карманами не только находится на своём прежнем месте, но и не пустует!

Первое мгновение Полина не могла понять, к какой двери смог бы подойти хранящийся в столе тяжёлый литой ключ с широкими кривыми бороздками, но длина круглого железного стержня с массивным набалдашником особого выбора не оставляла, и, робея от мысли, что впервые в своей жизни она вторгается в святая святых, дрожащей рукой Поля поднесла тяжёлый ключ к скважине. Боясь навлечь на себя огромные неприятности, ни бумаг, ни хранящихся в сейфе денег она тогда не тронула, но на всякий случай крепко-накрепко запомнила место, куда Горлов убирал драгоценный ключ.

И вот теперь, когда всякие отношения между ними были порваны навсегда, Полина пришла за тем, что ей причиталось по праву и что, благодаря странной прихоти отца, могло в один момент уплыть из её рук. В то, что отец сменит гнев на милость и вернёт ей своё расположение, она не верила, слишком уж резким был их последний разговор, но оставаться у разбитого корыта только из-за того, что какая-то аферистка решила наложить руки на их фамильное добро, она не желала.

Конечно, этот её поступок назывался не иначе как воровством, но другого выхода она просто не видела. В том, что уже через пару часов, самое позднее к ночи, отец обнаружит пропажу, она нисколько не сомневалась, так же как и в том, что, умудрённый житейским опытом, он совершенно точно определит, кому обязан подобным происшествием. Но перешагнуть через самого себя и через память покойной жены он не сможет, поэтому ни о каком заявлении в милицию и речи быть не может. Схватившись за сердце, он будет обрывать ей телефон и взывать к её сознательности, но ей это абсолютно до фонаря, потому что каждый получает ровно столько, сколько заслуживает, ни больше ни меньше.

Вспоминая упругие пачки денег, перехваченные тонкой резинкой, Полина ощущала, как к её груди приливает спасительное тепло. В том, что она возьмёт наличность из заветного железного ящика, не было ничего постыдного или страшного. Если бы у отца не случилось помутнение рассудка, он бы выдавал ей те же самые деньги, но только частями. И потом, должна же быть в мире хоть какая-то справедливость? Отец должен хотя бы один раз в жизни получить урок, способный отучить его распоряжаться чужими жизнями по своему усмотрению, и пусть этот урок он получит от родной дочери, а не от чужого человека.

В доме по-прежнему было тихо, только на письменном столе генерала размеренно тикали часы, вмонтированные в дорогой подарочный набор красного дерева, да, издавая глухое мерное гудение, на кухне пришепётывал полупустой холодильник. Не испытывая никаких угрызений совести, Поля спокойно открыла ящик стола и, толкнув двойную перегородку, взяла в руку заветный ключик. В эту минуту она не испытывала ничего, кроме чувства презрительного превосходства над старым умником, решившим поучить её жизни.

Громыхнув по металлу, Полина вставила тяжёлый железный стержень в скважину и, повернув его дважды по часовой стрелке, потянула дверку на себя. Скользнув как по маслу, петли бесшумно распахнули широкую стальную пластину, и внезапно из груди Горловой вырвался звук, похожий на хрип. Обе полки сейфа были забиты почти до отказа, но не деньгами, как рассчитывала Горлова, а всей той бумажной мелочёвкой, которую отец обычно хранил в ящиках стола.

— Это ещё что?.. — опешив от неожиданности, Поля протянула руку и, взяв первый попавшийся блокнот, с недоумением уставилась на его цветастую обложку. — А где же деньги? — постояв мгновение перед кучей ненужного канцелярского барахла, в беспорядке накиданного на полках, Полина прикрыла глаза и крепко стиснула зубы. — Ах ты, сукин сын!!! — хрипло закричала от злости Горлова и, запустив руки в этот бумажный хлам, принялась, неистово загребая ладонями, скидывать на пол свой богатый улов. — Значит, ты всё просчитал наперёд, да?! Значит, ты всё это нарочно подстроил, старая беззубая уродина в генеральских лампасах?! Да чтоб ты сдох где-нибудь под забором, сволочь ты поганая!

Швырнув на пол последний ластик, она упёрлась локтями в опустевшую верхнюю полку сейфа и, не в силах сдержаться, громко, в голос, зарыдала. С ресниц потекла густая чёрная тушь, обжигая роговицу, и, размазывая её по лицу, Полина обиженно заскулила. Не желая верить в то, что отец в очередной раз сумел её обыграть, она провела ладонями по холодной железяке опустевшей полки, словно проверяя, не осталось ли там что-нибудь ещё, но несгораемый шкаф был совершенно пуст.

Её не держали ноги. Полечка придвинула к себе стул и, плюхнувшись на кожаную подушку сиденья, постаралась успокоиться. Разумеется, сидеть в отцовском кабинете и лить горькие слёзы ей сейчас не стоило. Скоро с рынка должна была вернуться домработница, да и любимый папочка, с таким неподражаемым мастерством расставивший ей ловушку, мог заявиться каждую минуту хотя бы затем, чтобы полюбоваться плодами своих рук.

Окинув взглядом бедлам, устроенный ей в отцовском кабинете, Полина тяжело вздохнула и посмотрела на свои перепачканные тушью руки. Хороша же она, нечего сказать, а на лицо, наверное, и вовсе без слёз не взглянешь! Поборов в себе желание ещё себя пожалеть, Горлова встала и отправилась в ванную.

Ну уж нет, она не доставит папочке удовольствия видеть себя раздавленной и перемазанной соплями. Схватив с раковины кусок мыла, Полина попыталась смыть безобразные разводы с лица и рук. Зажмурив глаза, она натирала кожу до красноты и, давясь глухими, сдавленными всхлипами, старалась придумать хоть что-нибудь, что помогло бы ей выбраться из тупика, в который её загнал негодный родитель.

Деньги в доме были, это Полина знала наверняка, другой вопрос — где. Можно было бы, конечно, вынести из дома что-нибудь ценное, например старинное столовое серебро. Но что она потом станет с ним делать, продавать? Представив себя, торгующую ложками и вилками из-под полы, Поля с отвращением передёрнулась, и на её лице появилась гадливая гримаса. Нет, торгашки из неё не выйдет, это отменяется. Неважно, будет в её руках серебро или что-нибудь ещё, унизиться до того, чтобы продавать домашнюю утварь, она не сможет никогда. Но должен же быть какой-то выход!

Взглянув на своё отражение в зеркале, Полина сняла с вешалки светло-жёлтое, похожее на цыплячий пух, махровое полотенце и, тщательно прижимая его к лицу, принялась стирать с глаз остатки косметики. Деньги… деньги… Тихонько колотя молоточками в виски, сознание настойчиво возвращало её к какой-то мысли, ухватиться за которую она почему-то никак не могла. Полина села на край ванны и прислушалась к плеску воды в раковине, уверенная в том, что разгадка находится совсем рядом.

Жадно урча, крестовидная труба поглощала водяной поток, льющийся из крана упругой, крепкой струёй, и, наблюдая за тем, как, свиваясь в воронку, он устремляется в тёмную бездну вертикальной трубы, Поля задумчиво перебирала в уме один за другим все возможные варианты. Внезапно её глаза широко раскрылись. Это же надо быть такой дурищей, чтобы не подумать об этом с самого начала! Серебро! Она бы ещё слона с собой прихватила!

Рывком закрыв краны, Горлова запустила полотенцем в зеркало и, услышав, как за её спиной, разбиваясь о кафельный пол, запели стеклянные пузырьки с отцовскими одеколонами, бегом бросилась в гостиную. Дверка секретера была прикрыта, но ключ от неё торчал в створке платяного шкафа, и, надеясь на удачу, Полина потянула дверку на себя. Клякнув, подставка отвалилась, и перед её глазами открылись мелкие квадратные ячейки, в которых хранились документы. Полина протянула руку к верхнему правому отделению и не долго думая достала две серых тощеньких книжечки сберегательного банка.

— Ты думал, меня можно провести? Как бы не так! — в её голосе зазвучало торжество. Не сомневаясь, что на книжках лежат очень приличные суммы, Поля открыла титульный лист одной из них и, убедившись, что она оформлена на предъявителя, чуть не закричала от радости. — Можешь подавиться своими ластиками, старый идиот! — звонко взвизгнула она. — А заодно и попрощаться со своими денежками!

Забрав из кабинета свой плащ, Поля наскоро надела на ноги туфли и, засунув обе книжки в один карман, быстро выбежала из квартиры. Медлить было нельзя, потому, заставляя себя быстрее шевелить ногами, она почти бегом добралась до отделения банка, расположенного через остановку от её бывшего дома.

— Девушка, будьте так добры, я хочу снять деньги с обеих книжек, — протянув операционистке свой паспорт, Полина склонилась к узкому окошечку.

— Сколько вы хотите снять?

— Всё, что есть, — простой вопрос девушки за стеклом наполнил душу Полины неописуемой радостью.

— Счета будете закрывать или что-то оставите? — аккуратно развернув первую книжку, служащая запустила её в щель машинки.

— Нет, оставлять ничего не нужно, закрывайте, — еле сдерживаясь, чтобы не завизжать от восторга, Поля прикусила губы и представила себе лицо убитого горем родителя, вдруг обнаружившего, что от его огроменных деньжищ не осталось даже кошкиных слёз.

— Пожалуйста, пройдите в кассу, — Полине выдали квадратный жетончик с номером, яснее ясного говорящий о том, что сейчас в её руках окажутся настоящие деньги.

— Спасибо! — торопливо схватив жетон, Поля ринулась к соседнему окну. — Будьте добры, — одарив пожилую кассиршу ласковым взглядом, она положила номерок на самый край.

— Восьмой номерочек, — женщина в вязаной кофте сверилась с записями. — Получите. Рубль двадцать восемь и сорок две копеечки — итого ваших рубль семьдесят, — из полукруглой щели окошка высунулся уголок ее паспорта.

— Рубль семьдесят?! — Горлова недоуменно разинула рот.

— Рубль семьдесят, копеечка в копеечку, — довольно подтвердила кассирша.

Внезапно Полине стало очень смешно. Ухватившись за край деревянной стойки, она откинулась назад и, закрыв глаза, начала тихо подёргиваться. Потом засмеялась громче, сотрясаясь всем телом, и по её щекам второй раз за этот день побежали слёзы. Она хохотала во всё горло и одновременно плакала навзрыд, поминая недобрым словом любимого папочку, не пожалевшего для родной дочки ломаного грошика.

— Что же мне теперь делать, Люб? Ох!.. — схватив ртом воздух, Лидия на какую-то секунду затихла, а потом снова отчаянно захлюпала носом. — Надо же мне было быть такой дурой! Сто восемьдесят рублей коту под хвост! Да на эти деньги целый месяц можно всей семьёй жить, — длинно всхлипнув, она провела дрожащими пальцами по лицу, — если, конечно, с умом.

— Да что случилось, ты мне толком рассказать можешь? Или так и будешь носом шмыгать? — Любаша с тревогой посмотрела в распухшее от слёз личико подруги. — Какие сто восемьдесят рублей и при чём тут Астраханский переулок? Тебя что, обворовали? У тебя украли кошелёк?

— Нет… Да. — Оба ответа прозвучали почти одновременно. — О господи! — запутавшись в собственных словах, Лидия уткнулась лицом в ладони и горестно заскулила. — Да никто у меня не крал никакого кошелька, я всё отдала сама, в состоянии ты это понять или нет?

— Пока что — нет, — одним глазом следя за тем, чтобы кофе не перепрыгнул через край турки, Любаша слегка наклонилась и взялась за ручку конфорки. — Лидусь, прекрати сейчас же реветь и говори по существу, что случилось, — дождавшись, пока пенная шапка подберётся к самому краю, она убрала газ и сняла с огня потемневшую медную турку. — Сейчас кофе малость осядет, и я приведу тебя в чувство, а пока выкладывай всё по порядку. Чего тебя понесло с утра пораньше в такую даль?

— Вчера вечером Игорёк подарил мне ко дню рождения двести рублей, — сиплым голосом начала Лидия, — и велел купить себе что-нибудь хорошенькое. Вот я и решила: отправлю-ка я Славика в школу, а сама тем временем рвану по магазинам, всё равно они с Минькой раньше трёх дома не появятся, — жалобно пояснила она. — Положила я денежки в кошелёк, взяла ключи и поехала в Астраханский.

— А почему именно туда? — открыв кухонный шкафчик, Любаша вынула две кофейных чашки.

— Ты же знаешь, я столько мечтала о фирменных джинсах, а их разве в простом магазине купишь?

— Так ты в «Берёзку» рванула? — догадалась Люба.

— Ну да, в «Берёзку», будь она трижды неладна! — не удержавшись, Лидия снова громко всхлипнула.

— Там же всё на чеки, — выдвинув ящик обеденного стола, Любаша достала чайные ложки. — Подожди-ка секундочку, вроде Анютка проснулась, — она замолчала, насторожившись, но в доме по-прежнему царила тишина. — Нет, показалось, — Люба сняла с полки сахарницу, разлила кофе по чашкам и села напротив Лидии. — Ну и что было дальше?

— Пока я Славку в школу проводила, пока доехала, у «Берёзки» уже была очередь, наверное, с километр, — Лидия безнадёжно махнула рукой и принялась размешивать сахар. — Ну, люди стоят, все злые как собаки, ругаются — холодно, всё-таки март месяц — не лето.

— Подожди, а откуда ты взяла чеки? Ты же сказала, Игоряша дал тебе двести рублей?

— Не было у меня никаких чеков, я собиралась их купить у спекулянта, их у любой «Берёзки» пруд пруди, сама же знаешь, — отложив ложечку, Лидия осторожно поднесла чашку с кофе к губам и, подув на него, сделала маленький глоточек.

— Ну ты даёшь! А если бы в магазине взяли да и проверили, откуда у тебя эти сертификаты? — Любаша с удовольствием вдохнула горьковатый аромат Арабики. — Что бы ты тогда запела, птичка?

— Во-первых, не сертификаты, а чеки, темнота ты таёжная, — сквозь слёзы улыбнулась Лидия. — Ты со своими пелёнками и колясками полностью отстала от жизни. На сертификаты Внешпосылторга «Берёзки» торговали раньше, а с этого года они перешли на чеки единого образца, хотя, честно говоря, особой разницы между ними нет. А во-вторых, неужели ты и вправду думаешь, что каждый, кто стоял в хвосте этой километровой очередищи, был за границей? Да брось ты, — понемногу приходя в себя, Кропоткина неопределённо передёрнула плечами. — Ты думаешь, в магазине не знают, откуда люди берут чеки? Пошёл к ломщику, заплатил два к одному, и — пользуйся, — со знанием дела проговорила она.

— Ну, купила ты чеки… — взяв с плиты турку, Любаша добавила в чашки понемногу горячего кофе.

— Ничего я не покупала! — чайная ложечка нервно звякнула о край блюдца. — Я же говорю тебе, там была очередь на полдня, а у меня — Славик, вот я и подумала, что стоять без толку, только зря время потеряю. Мне бы, дурочке, идти домой, а я — глазами хлопаю… — губы Лидии снова подозрительно изогнулись, и, вновь приготовясь зареветь, она несколько раз подряд мокро шмыгнула носом. — Понимаешь, Любаш, мне и джинсов жаль, и очередь ползёт, как червяк, в час по чайной ложке, и стою я пугалом посреди огорода, не зная, куда податься. А тут — она, змеюка подколодная… — от воспоминаний о событиях сегодняшнего утра на глаза Лидии снова навернулись слёзы, и, горестно всхлипнув, она вытерла ребром ладони мокрую щёку. — И откуда она только взялась — не знаю, как из-под земли выросла. Подошла, у самой глаза такие чистые-чистые, как на иконе, а через руку сумка переброшена. Сначала я даже не поняла, зачем она отирается рядом со мной, а потом вижу — она так подмаргивает, на свою сумку кивает и глазами косит, будто за угол дома зовёт. Мне бы ноги в руки — и бежать, а я как к земле приросла. Не знаю, Любаш, какой чёрт меня дёрнул, — тяжело вздохнула Лида, — да только пошла я за этой бабой как миленькая. Иду, у самой ноги ватные, заплетаются, как у пьяной, а в голове — ни одной мысли. Зашли мы с ней за угол, она сумку так приоткрыва-ает… — Лидия слегка раздвинула руки в стороны, — а там… Любанька, ты не поверишь: одна фирма… — светло-голубые глаза Лидии широко распахнулись. — Хочешь тебе Левис — пожалуйста, хочешь Вранглер — бери, а хочешь — у неё и Монтана, и Ли, и Супер райфл — чего только твоей душеньке угодно.

— Подожди, Лидусь, а откуда она узнала, что ты приехала именно за джинсами, а не за чем-нибудь ещё? — удивилась Люба.

— Да кто её знает, мне ведь тогда это даже странным не показалось, вот до чего я обалдела при виде штанов, провались они пропадом! Стою, смотрю на сумку, а у самой внутри всё так и ёкает.

— Слушай, а как она выглядела? — встав, Люба наполнила турку свежей водой и снова поставила её на газ.

— Выглядела?.. — Лидия задумчиво прикусила губу. — Да чёрт её знает, как она выглядела. Шапка у неё была из чернобурки, высоченная такая, лохматая, я ещё подумала, что в такой сейчас уже жарко.

— Значит, ни волос, ни лица ты не запомнила, — констатировала Люба.

— Да какое, к чёртовой матери, лицо? — повысила голос Лидия, но тут же осеклась и посмотрела на стену, за которой находилась комната маленькой Ани. — Я же тебе о чём толкую: у неё до самого носа шапка была нахлобучена. Да и потом, я же в сумку смотрела, а не на неё, — добавила Лида.

— А что дальше было?

— Дальше? Дальше стою я, прикидываю, во сколько мне эта покупочка может вылиться, ведь, ясное дело, фарцовщица же не будет за здорово живёшь по холоду с сумкой носиться, рублей двадцать сверху ещё попросит. У меня в кошельке те двести, что отвалил Игоряша, да ещё рублей двадцать пять-тридцать моих собственных.

— За такие деньги можно двое джинсов купить, — заметила Люба. — И сколько она с тебя запросила?

— Сто восемьдесят.

— Если за Левис, то по-божески, — бросив взгляд на часы, Любаша полезла в холодильник и достала оттуда бутылочку с детским питанием. — Насколько я понимаю, за свои сто восемьдесят рэ ты получила рабочую одежду с кучей поддельных лейблов, так?

— Не так, — в голосе Лиды послышалась явная обида. — Ты меня совсем за дуру-то не держи. — Прежде чем расставаться со своими кровными, я проверила всё: и отстрочку, и клёпки, и лэйбаки, и даже потёрла спичкой по джинсе, чтобы убедиться, что штаны и впрямь пилятся.

— Пилятся? — глаза Любаши удивлённо округлились.

— Ну, линяют, — пояснила Лидия. — Понимаешь, если индиго натуральный, спичка должна окраситься в синий цвет, а если нет — значит, толкают барахло.

— Ну, и как, окрасилась? — Люба сняла турку с огня и отставила на выключенную конфорку.

— Представь себе, да. И спичка окрасилась, и размерчик мой, и отстрочка рыжими нитками — всё как положено.

— Тогда я не понимаю, чего ты ревела, тебе что, денег стало жалко? — удивлённо спросила Любаша.

— Сейчас поймёшь, — губы Лидии изогнулись в горькой улыбке. Поднявшись с табуретки, она на цыпочках прошла в прихожую, достала из своей сумки объёмный пакет с джинсами и, вернувшись в кухню, положила его на стол перед Любой. — На, смотри.

— И что я должна обнаружить? Джинсы как джинсы, очень даже ничего, — Любаша, непонимающе пожав плечами, приоткрыла угол пакета и провела пальцем по материалу. — Чего ты так убиваешься, Лидусь?

— А ты разверни, — коротко бросила она.

Открыв пакет, Любаша достала из него сложенные в несколько раз фирменные джинсы и, взявшись за пояс, слегка встряхнула. Развернувшись, брюки предстали во всей красе, и Люба обмерла от удивления: у джинсов была в наличии всего-навсего одна штанина.

— А где вторая? — поражённо проговорила она.

— Судя по всему, у такой же дуры, как я, — самокритично отозвалась Кропоткина.

— Так чего же ты сидишь, Лидусь?

— А что, по-твоему, я должна делать, искать ветра в поле?

— Может, обратиться в милицию? — неуверенно предложила Любаша.

— И что я им скажу? Что сегодня утром в Астраханском переулке баба в лисьей шапке продала мне одну штанину вместо двух?

— Эх, Лидка, Лидка, — на выдохе проговорила Любаша. — Как же ты не догадалась развернуть их там полностью?

— А ты бы догадалась? — с несчастным видом спросила Лидия.

— Лид… — забыв об остывающем на плите кофе, Любаша сочувственно взглянула в осунувшееся от переживаний лицо подруги. — Вчера Кирилл получил зарплату. Возьми у нас эти несчастные двести рублей, а отдашь когда-нибудь потом, когда у тебя будут лишние деньги.

— Ну, во-первых, не мне тебе рассказывать, лишних денег не бывает, — Лидия отрицательно покачала головой, — а во-вторых, это не выход. Ладно, с Кропоткиным я как-нибудь объяснюсь, а в следующий раз умнее буду. Спасибо тебе, я, пожалуй, пойду, скоро Славик из школы придёт, а у меня даже обед не готов.

— Так приходите к нам, я только сегодня кастрюлю кислых щей наварила, такие щи — пальчики оближешь, — предложила Любаша.

— А сметана будет?

— Целая банка.

— Если целая банка, тогда придём, — благодарно улыбнулась Лидия и, подхватив фирменную добычу под мышку, пошла обдумывать, как будет оправдываться.

Закатываясь за дальний берег реки, красный шар солнца ложился в розовую пену плюшевых облаков и, подёргиваясь сиреневатым пеплом, оставлял за собой на воде длинную дорожку, искрящуюся сотнями разноцветных огней. В прибрежных камышах надрывались лягушки, рассыпая по воздуху лопающиеся пузыри жемчужного смеха, в высокой духмяной траве истово стрекотали кузнечики, а над крышами домов, рассеиваясь едва уловимой туманной дымкой, расплывался испариной тёплый аромат нагревшейся за долгий летний день земли.

Сидя на ступеньках крыльца, Шелестов смотрел в расчерченное фиолетовыми полосами розоватое небо и с удовольствием вдыхал запах только что скошенной травы.

— А что он, город-то? Одно название, что город, а ведь ничего хорошего: пыль, гарь, толчея, суета с утра до ночи, машины…

— Ну, не скажи, — зевнула Анфиса. — В городе и выставки, и концерты, и театры, а тут что? Целыми днями дойка да покос, а зимой и вовсе скучища смертная.

— И часто наша Любка по театрам ходит? — Григорий иронически хмыкнул. — Вот она как-нибудь приедет, ты её спроси, когда она в театре последний раз была, может, вспомнит. Нет, Анфис, ты меня даже не уговаривай, в городе страх один. Вон, по телевизору передавали, зимой у них в метро бомбу взорвали. Теракт, говорят, произвели. Сколько людей безвинных погибло! А ведь в том вагоне детишки с ёлок ехали… — тяжело вздохнув, Григорий поджал губы. — Ты только на минуточку представь, что с нами было бы, если бы в этом проклятущем поезде ехал наш Минька? Или Любашка?

— Я и представлять не хочу! — лицо Анфисы помрачнело. — Говорят, тех трёх армяшек, что всё это затеяли, приговорили к высшей мере наказания.

— Да их не только к стенке поставить, их на огне спалить — и то мало будет, — со злостью сказал Шелестов. — Это всё правильно, что их осудили, только людей-то назад не вернёшь, вот в чём дело. А пожар в гостинице… как бишь её?

— «Россия»? — подсказала Анфиса.

— Да, в «России». Объявили, что кто-то там позабыл включенный паяльник, а я так считаю, что это самая настоящая диверсия была. Горели все тринадцать этажей, а пожарные лестницы доставали только до седьмого. Это как? Люди заживо в огне помирали. А ты говоришь, город… — задумчиво протянул он. — Нет, я бы в город не поехал ни за какие коврижки. По мне лучше наших Озерков в целом свете нет.

— Старый ты стал, Гришенька, вот и брюзжишь целыми днями, — неожиданно выдала Анфиса. — Если бы в городе было уж так плохо, зачем бы туда молодёжь рвалась?

— Работать не хотят, вот и рвутся, — не замедлил с ответом Григорий. — В деревне нужно хребет гнуть, а кому ж охота в навозе ковыряться? Сейчас все перетрудиться боятся, вот и бегут, как крысы, в город, бумажки перебирать. Бегут… — недовольно сморщившись, Григорий взялся за поясницу и, прогнувшись назад, смачно крякнул. — Вон, Машка Голубикина, до чего добегалась! Ещё бы чуть-чуть, и бегать некому стало. Уж поваляла её жизнь, изломала до последней косточки, а всё потому, что нечего было от родного дома в бега пускаться. Жила бы в своих Озерках — нет, подалась неизвестно куда, и — на тебе, чуть на тот свет не отправилась. Хорошо, «скорая» вовремя приехала. А то бы Настасье с Николаем хоть в петлю лезь, ведь одна она у них, больше нет никого.

— А вообще-то, уж если на то разговор пошёл, так что в городе, что в деревне, а год от года жизнь только хуже становится, — Анфиса отмахнулась от назойливых комаров сломанной веткой сирени.

— Это чем же тебе плохо живётся? — прищурился Григорий. — Сыта, обута-одета, крыша над головой есть, своя корова, птица…

— А что хорошего в том, что по всей стране цены подняли? Пенсия прежняя, а цены новые. Это как, по-твоему, хорошо?

— Э-э, мать, подожди, давай разберёмся, — Григорий оторвал руку от больной поясницы и многозначительно выставил её перед собой. — От того, что в городе такси подорожало, лично тебе не горячо, ни холодно. Ты на нём хоть раз за всю свою жизнь ездила? — Анфиса отрицательно качнула головой. — И не поедешь, потому что тебе это ни к чему, у тебя рейсовый автобус есть. Так чего ты печёшься о городских толстосумах? У кого деньги есть, им всё равно, десять копеек будут брать за километр или двадцать, они как ездили на такси, так и будут ездить.

— Ну, ладно, насчет такси — я согласна, — уступила Анфиса, — а всё остальное?

— А что у тебя остального? Ателье? Оно тебе даром не нужно. Вон, сходи к Ванькиной жене, Верке, она тебе такую юбку сварганит, будешь первой красавицей на деревне, — уверенно отрезал он. — Самолёты, пароходы — это же всё не для нас с тобой. Нам-то чего горюниться? Нам что, каждый день ковры покупать? Куда их стелить-то, в сараюшку? Или что, озерковским мужикам под самогонку хрусталь надобен? Им было бы что пить, а уж из чего — они найдут, не сомневайся.

— А я и не сомневаюсь, — отозвалась Анфиса. — Таким, как Филька, вообще ничего не надо, была бы водка, а к ней кусок селёдки, вот и всё счастье в жизни.

— Ладно, Фильке ничего не надо, — Григорий согласно кивнул. — А тебе чего не хватает? Чем тебя государство обидело?

— Гриш, ну не всё же в колбасу упирается, — не отступала Анфиса. — Вот, например, книжки. Они почему подорожали? Лес в стране свой, макулатуру люди сдают, тогда зачем было задирать цены?

— Ну надо же, книжки ей понадобились! — всплеснул руками Григорий. — Грамотная ты моя! А что на баяны и аккордеоны цены упали, про это ты почему молчишь?

— Конечно, как же нам с тобой в хозяйстве без баяна? — мгновенно уколола мужа Анфиса.

— Ну, ладно, бог с ним, с баяном! — задним числом понимая, что выбрал не самый лучший пример, завёлся Шелестов. — А то, что машина новая вышла для села, «Нива» называется, и государство снизило на неё цену с десяти с половиной аж до девяти тыщ? На это ты что скажешь? — довольный тем, что наконец-то подобрал столь весомый аргумент, Григорий удовлетворённо улыбнулся, и его правая бровь победно взлетела.

— А то и скажу, что у таких, как мы с тобой, ни десяти с половиной, ни девяти тыщ нет. Вот и весь мой сказ, — спокойно ответила Анфиса.

Григорий хотел возразить ей, но возражать было нечего. Особенно богато Шелестовы никогда не жили, и запредельной суммы в десять тысяч рублей в доме действительно не было, поэтому, не придумав, что можно противопоставить простым доводам жены, Шелестов ограничился тем, что громко вздохнул и безнадежно махнул рукой, словно не желая попусту тратить время на беспочвенные споры.

— Э, что с тобой говорить-то…

Какое-то время Шелестовы сидели молча, слушая, как над их головами шумит густая листва деревьев. Вдали, за автобусной остановкой, блестело на солнце пшеничное поле и, переливаясь под закатными лучами, волны колосьев отсвечивали тёмным золотом. Высоко в небе, плавно взмахивая крыльями, парила какая-то птица, с земли казавшаяся крохотной.

— Смотри, Анфис, а ведь это сокол, — Григорий прищурился и приложил к глазам ладонь. — Я сколько раз замечал: кружит, кружит, а потом сложит крылья, и — камнем вниз — значит, учуял или мышь, или змеюку какую. Схватит — и обратно, в небо. Вот ведь что у него мозгов-то? Чуть, — соединив большой и указательный палец, Григорий поднёс их к самому лицу, — а ведь соображает, бродяга, как ему посподручней с этой гадиной справиться. Взовьётся высоко-высоко, зависнет над дорогой — и швырнёт её с высоты в самую пыль. Смотри, круги начал нарезать, знать, примеривается… — восхищённо прошептал Григорий. — Сейчас он её, родимую…

— Гриш, а кто это у остановки? — напрягая зрение, Анфиса попыталась различить человека у самой кромки поля, но глаза подводили, и, кроме того, что фигура была женской, она ничего больше разобрать не сумела.

— На остановке? Голубикина, легка на помине, — несмотря на свои шестьдесят три, Григорий видел отлично. — Ишь, марафет навела, платье новое, не иначе как встречает кого-то.

— Может, сама в город собралась?

— С пустыми-то руками? Ну-ну… — многозначительно протянул Григорий. — Смотрю я, Анфис, у них с Фёдором что-то намечается. Как Машка в деревню жить вернулась, он вокруг неё так кругами и ходит.

— Это какой же Фёдор, не Матвеевых ли старшенький? — вскинулась Анфиса.

— Он самый, — утвердительно кивнул Григорий. — Вспомни, он как узнал, что Голубикина здесь насовсем остаётся, сам не свой был, несколько дней по деревне ходил, аж светился, впору было масло с лица слизывать.

— Да он-то по Марье сколько лет сох, это всем известно, но только она в его сторону ни разу не взглянула, — усомнилась Анфиса. — И потом, какой он ей жених, он институтов не кончал, парень деревенский, а она барышня образованная, учительница… — уважительно добавила Шелестова.

— Жених или не жених, это мне неведомо, а что-то промеж них есть, это я тебе говорю, — упёрся Григорий.

— Ладно, знаток, время покажет, кто кому жених, — недоверчиво отмахнулась Анфиса.

— Смотри-ка, Анфис, рейсовый идёт, — Григорий протянул руку в сторону дороги, по которой, поднимая облако сизой пыли, двигался небольшой автобус. — Вот сейчас мы узнаем, кого наша королевна дожидается.

Буквально через минуту, пересчитав все дорожные ухабы, маленький ЛИАЗик описал около конечной остановки небольшой полукруг и, устало шлёпнув дверками, выпустил пассажиров наружу.

— Ну, что я говорил?! — в азарте Григорий хлопнул себя по коленке. — Федьку она ждала!

— Да может, он ещё сам по себе приехал, — упорствовала Анфиса.

— Ага, поэтому Машка его под руку взяла, — вглядываясь вдаль, деловито добавил Григорий, — только потому, что он сам по себе, а она сама по себе.

— Ну, мало ли что, встретились два человека, и всё, а ты уж и пошёл писать круги.

— Анфис, а чего ты так упёрлась? — глаза Григория подозрительно сверкнули. — Тебе что, обидно, что она от нашего Кирюшки нос отворотила?

— Да ты что такое удумал! — ахнула Анфиса. — Знаешь что, пойдём в дом, а то ты от нечего делать ещё что-нибудь измыслишь.

Вечером, лёжа без сна под тяжёлым ватным одеялом, Анфиса вспоминала две маленькие фигурки на косогоре у остановки, и её душа беспокойно маялась. Объяснить свою тревогу она не могла, но, пропуская удары, сердце то затихало совсем, то начинало биться часто и отрывисто: что-то будет… что-то будет… что-то будет…

Убрав громкость радиоприёмника, Григорий на цыпочках подошёл к кровати Кирилла и, боясь потревожить сладко спящую Любашу, тихонько затряс его за плечо.

— Слышь, Кирюх, вставай, — зашептал он, — а то весь клёв проспишь.

— А сколько сейчас? — не открывая глаз, Кирилл повернул к тестю голову.

— Так уже шесть, гимн играли.

— Ещё только шесть? — вздохнув, Кряжин дрогнул склеенными со сна ресницами.

— А сколько тебе надо, двенадцать? Вставай, если хочешь идти, а то вся рыба на дно ляжет, ни одной поклёвки не будет, — опасаясь, что своим перешёптыванием они разбудят Любу, Григорий ещё раз ткнул Кирилла в плечо костяшкой согнутого пальца и потихоньку вышел из комнаты.

Через минуту, зевая во весь рот и сонно потирая глаза, из-за шторы показался Кирилл.

— Утро доброе, дядь Гриш.

— Ну и здоров ты спать! — вместо приветствия вскинул брови Шелестов. — Тебя добудиться — легче самому за рыбой пойти. Ты хоть удилище-то с вечера настроил?

— Обижаете! — Кирилл несколько раз брякнул железным стержнем умывальника.

— Я вот тут тебе чуток теста замесил, вдруг на червя брать не станет, — Григорий выложил из кармана на стол круглый кулёк, завёрнутый в мягкую бумагу. — Ты, Кирилл, долго-то не сиди. Если будет клёв — одно, а если нет — времени зазря не теряй, ступай к дому, дел полно.

— А чего нужно-то, дядь Гриш? — Кирилл наклонил тяжёлую трёхлитровую банку с вечерним молоком, налил чашку до краёв и, приподняв холщовую тряпицу, отломил приличную горбуху белого хлеба.

— У сарайки чурбаки берёзовые лежат, их перерубить бы. Которые потоньше, я сам расколол, а с этими мне не управиться, больно тяжёлые, а у меня поясница не гнётся, — словно оправдываясь, добавил Григорий. — И ещё надо бы слазить на чердак: как дождь, так где-то возле трубы стукает, наверное, крыша прохудилась, посмотреть бы.

— Сделаем, дядь Гриш, — с набитым ртом пообещал Кирилл.

— Сделаем… Когда сделаем-то? У тебя отпуска неделя осталась, — с сомнением проговорил Шелестов, — скоро уж в Москву обратно. Мишка-то когда из лагеря приезжает, скоро?

— Скоро, двадцать пятого, — зажмурившись, Кирилл кивнул.

— Жалко, он у нас с бабкой всего-навсего месячишко погостил, — сокрушённо проговорил дед. — Мы думали, он на всё лето останется. А он, пострелёнок, пшик — и нету его!

— Да мы тоже с Любашей рассчитывали, что он здесь подольше поживёт, — Кирилл вытянул из чашки последние капли молока и вытер губы тыльной стороной руки. — А дня за три до моего отпуска позвонил Артемий Николаевич и предложил две путёвки в пионерский лагерь на юг, в Анапу, на вторую смену. Через профсоюз вышло почти бесплатно, ну, мы и решили, пусть мальчишки съездят, на море поглядят.

— Так он не один? — Григорий механически поправил загнувшийся уголок холщовой салфетки.

— Нет, они с Кропоткиным на пару отправились, — чтобы не шуметь, Кирилл встал и переставил табуретку руками. — Ну, я пойду, а то совсем клёв уйдёт.

— С богом! Я за тобой закрою, ступай, — ухватившись одной рукой за край стола, а другой за больную поясницу, Шелестов встал. — Иди в наш затон, я с вечера там прикорм раскидал, должно клевать.

— Спасибо, дядь Гриш! — Кирилл довольно улыбнулся. — И что бы я без вас делал!

— Ступай, подлиза ты эдакий! — брови старика разгладились. — Да не забывай на часы поглядывать.

Когда Кирилл дошёл до затона, уже полностью рассвело. От утренней росы трава была влажной и холодной. Сняв с себя брезентовую куртку, он свернул её в несколько раз и положил на землю. Кряжин неторопливо распутал леску, насадил на крючок червяка и, плюнув на него для везения, почти бесшумно забросил поплавок на воду.

На само́й реке течение было достаточно сильным, но здесь, в небольшом затоне, в окружении старых плакучих ив, вода стояла неподвижно, и высокий штырёк крашеного пера поплавка почти не шевелился. Усевшись на куртку, Кирилл поставил рядом с собой небольшое жестяное ведро, консервную банку с червями и, зацепившись взглядом за блестящую гладь реки, начал ждать.

По ровному, едва покачивающемуся зеркалу скользили невесомые жучки. Расставив длинные проволочки ног, они толчками передвигались по воде, и тут же по поверхности разбегались частые кружочки слабой ряби. Насекомые были до того лёгкими и прозрачными, что с берега их почти не было видно, и сверху Кириллу казалось, будто кто-то невидимый то и дело дотрагивается до воды остро заточенным карандашом. Изредка над рекой мелькала блестящая чешуя крупной рыбины. Оттолкнувшись от воды, она выпрыгивала на воздух и, сверкнув своим драгоценным нарядом, с громким всплеском уходила на глубину.

Звенели комары. Кирилл больше часа безотрывно следил за поплавком, но сегодня клёва не было. Устав от постоянного напряжения, он откинулся на взгорок спиной и, прикрыв глаза, принялся слегка массировать веки. Наверное, Григорий Андреевич был прав, за рыбой нужно было приходить раньше, по утрянке, часа в четыре, а сейчас, в начале восьмого, в затоне нечего было делать.

Кирилл, запустив пальцы в волосы, с силой провёл ими по коже головы и сладко потянулся. Вот дуралей, спал бы сейчас в тёпленькой постельке под боком у жены и в ус не дул — нет, надо было тащиться за полкилометра на реку на съедение комарам! Да лучше бы он дрова тестю переколол, и то бы пользы было больше. Лениво подняв голову, Кирилл взглянул на неподвижно торчащий из воды поплавок и снова откинулся на траву. Ну, что ж, пора закругляться, от такой рыбалки толка всё равно не будет.

Подавшись вперёд, он уже хотел протянуть руку за удилищем, как совсем рядом с ним, на бровке косогора, чуть левее затона, послышались чьи-то голоса. Облокотившись на землю, Кирилл приподнялся и вытянул шею, пытаясь углядеть ранних прохожих, но трава была слишком высокой, да и длинные висячие ветки плакучих ив отгораживали от него панораму плотной зелёной стеной. Судя по шуршанию травы под ногами, людей было двое, причём по тихому смеху можно было понять, что одна из них — женщина. Парочка обошла затон слева, спустилась вниз и, расположившись почти у самой воды, пропала из глаз.

Поплавок по-прежнему стоял неподвижно, и, подождав ещё несколько минут, Кирилл решил сворачивать удочку. Возвращаться с пустым ведром было обидно, тем более что на середине реки играла крупная рыба, но, видимо, сегодня был не его день, и, с досадой вздохнув, Кирилл принялся скручивать леску. Подняв куртку с земли, Кряжин стряхнул с неё налипшую грязь и начал не спеша подниматься на пригорок.

Идти назад было тяжелее. Подсохшая трава, сплетаясь вокруг ног, то и дело цеплялась за сапоги, и, чтобы не споткнуться, Кириллу приходилось внимательно смотреть на тропинку. Солнце поднялось над полем уже довольно высоко, и, хотя его лучи ещё не были пронзительно горячими, воздух нагрелся вполне достаточно для того, чтобы Кирилл ощутил, насколько тяжёлым было всё его обмундирование. Из-за налипших на каблуки комьев глины каждый шаг в гору давался с трудом, да и брезентовая куртка, насквозь пропитавшаяся влагой, подъёма, увы, не облегчала.

Сделав несколько шагов, Кирилл снова услышал где-то совсем рядом приглушённые голоса и, подавшись чуть вправо, увидел, что в высокой траве, почти у кромки реки, сидят двое. Лиц этих двоих Кириллу видно не было, но даже со спины он безошибочно определил, что женщина, прижавшаяся щекой к плечу высокого чернявого мужчины, — Марья.

Внутри него неожиданно что-то ёкнуло, и, не вдумываясь в то, что делает, он пригнулся к траве и, стараясь не шуметь, снова спустился по косогору и оказался у ближних ив, шагах в пятнадцати от того места, где сидела Марья. Зачем он это сделал, Кирилл не знал, да и, честно говоря, едва ли задумывался об этом. Поставив ведро на землю и положив рядом удочку, он бесшумно прокрался к густым ветвям, касающимся воды, и, оказавшись за импровизированным занавесом, принялся наблюдать за ничего не подозревающей парочкой.

О том, что произойдёт, если его укрытие по случайности будет рассекречено, Кирилл не думал. Глядя сбоку на Марью, он испытывал странное чувство. Сосущая сладкая боль разливалась волной по всему его телу и, заставляя поднывать сердце, отдавалась где-то между лопатками. Загорелые пальцы Фёдора неспешно перебирали пшеничные локоны Марьи, а Кирилл чувствовал, что внутри него зарождается приступ неукротимой злости. Испытывая необоримое желание вцепиться в эту загорелую руку, он с замиранием следил за тем, как грубые пальцы прошлись по нежной шее Марьи, и, ощущая, как внизу живота тихо заныло, скрипнул зубами. Кирилл был не в силах подняться и уйти. Он сверлил взглядом эту деревенскую идиллию и чувствовал, как с каждой минутой к его горлу всё сильнее и сильнее подкатывает дурнота.

Слушая приглушённый бархатистый смех, Кирилл испытывал поистине танталовы муки и, не понимая, что с ним творится, что есть сил сжимал гладкие ветки ив. Будь его воля, он немедленно развернулся бы и ушёл, но его ноги, обутые в тяжёлые резиновые сапоги, словно приросли к месту. Стиснув зубы, Кряжин смотрел на то, как Фёдор, наклонившись над его бывшей женой, слегка подтолкнул её в траву и принялся нежно целовать.

Смеясь, Марья без сопротивления принимала поцелуи Фёдора, а в ушах Кирилла стоял такой колокольный звон, что, казалось, ещё немного, и его черепная коробка треснет на части, как сухой грецкий орех. Облизывая языком пересохшие губы, он был готов выть от досады, забыв и о брошенных в траве ведёрке и удочке, и о неколотых дровах у сараюшки тестя. Он сжимал кулаки, с ненавистью глядя на чернявого парня, и хрящеватые желваки на его скулах ходили ходуном.

Навалившись на Марью, Федор прижал её грудью к земле. Тут Кирилл до крови прикусил губу, и его голова пошла кругом. Тихо постанывая, Марья извивалась под тяжестью огромного тела, и, смелея, Фёдор всё крепче и крепче вжимался в маленькую худенькую фигурку на траве. Чувствуя, как внутри него всё гудит, Кирилл сдавленно захрипел, и перед его глазами поплыли яркие круги. Разрывающая боль в голове становилась всё невыносимее, но он все стоял, как будто намертво приклеенный к месту, и не мог заставить себя отвести взгляда от бывшей жены.

— Машенька… — рука Федора скользнула по бедру Марьи, и Кирилл не выдержал.

Подхватив ведро, он, не разбирая дороги, ринулся вверх на взгорок и, петляя, словно заяц, помчался к дому. Острая режущая боль пульсировала в висках, разрывала ему голову и, обжигая глаза, отдавалась в переносице. Издавая хриплые рыкающие звуки, Кряжин аршинными шагами удалялся от проклятого затончика, приминая сапожищами траву и размахивая пустым ведром.

Волна безумной ревности, захлестнувшая Кирилла, была настолько сильной, что он ничего не видел и не слышал вокруг себя. Перед его глазами ежесекундно всплывала загорелая рука чужого мужика, ласкающая бедро Марьи, а в ушах, отдаваясь многократным рефреном, звучал её переливчатый бархатистый смех.

— Зараза! Вот зараза! — сквозь зубы зло цедил он и, сшибая пустым ведром толстые стебли цветущего репейника, от всей души ненавидел маленькую хрупкую фигурку с разметавшимися по траве пшеничными волосами. — Да что ж ты вытворяешь, мать твою?!

Волна ярости достигла своего апогея и, заслонив от Кирилла белый свет, ударила в голову ослепительной вспышкой, от которой перед глазами всё поплыло кроваво-алым. Не соображая, что творит, Кирилл размахнулся и с плеча рубанул сухим ореховым удилищем по стоявшей у дороги берёзе. Удочка оглушительно хрустнула и разломилась на две равные половины, обдав сдуревшего от ревности Кирюху мелкой острой щепой. Внезапно отрезвев, Кряжин бросил испорченную уду в сторону и, прислонившись спиной к дереву, тихо засмеялся.

— Ты бы ещё ей в горло впился, собственник несчастный! — увидев себя, на карачках крадущегося к кустам у воды, он зажмурился и, не переставая смеяться, замотал головой. — Ну и хорош же ты был! Повезло ещё, что никто не застукал, в век бы не отмылся! — на глазах Кирилла выступили слёзы. — Многоженец! Деревенский султан! — протянув руку, Кирилл взял то, что осталось от удочки, и, приставив одну половинку к другой, громко выдохнул: — Ещё одна такая рыбалка, Кряжин, и ты свихнешься от ревности.

— Любушка, а ты случайно не знаешь, что такое произошло с нашим Кирюшей? — усадив маленькую Аннушку к себе на колени, Анфиса протянула ей бутылочку с молоком. — Какой-то он странный сегодня, вроде как не в себе. Пришёл с рыбалки — есть отказался, удочку где-то сумел поломать… — она недоуменно пожала плечами. — И вообще… весь день долбит колуном, как будто чью-то душу вышибает.

— Так отец же сам попросил его переколоть все оставшиеся чурбаки, — удивилась Любаша, — вот он и колет.

— Колет-то колет, да как-то… странно… — задумчиво протянула Анфиса. — Может, случилось у него чего?

— Не выдумывай ты, мам, лишнего, — Любаша бросила взгляд в окно, — ну что у него могло случиться?

— Да мало ли что… — томимая дурным предчувствием, Анфиса опустила глаза. — И опять же, где он ухитрился так удочку разбить?

— Далась же тебе эта удочка! — громко проговорила Любаша. — Вот ведь ценность нашла: кусок орешины да два метра лески!

— Разве дело в леске? — неохотно уронила Анфиса, и отчего-то перед её глазами всплыло узкое личико Марьи с пронзительными серо-зелёными глазами и огромной копной золотисто-пшеничных волос.

— А в чём? — Любаша непонимающе посмотрела на мать. — Знаешь что, не забивай ты себе голову всякими глупостями.

— Ты думаешь? — Анфиса попыталась выбросить нехорошие мысли.

— Я не думаю, я уверена.

…Над Озерками уже спустилась глубокая ночь, когда Анфисе показалось, будто бы в сенях скрипнула дверь. Прислушиваясь, она привстала на локте, затаила дыхание и стала вглядываться в кромешную темноту, но в доме больше не раздавалось ни единого звука. Подождав пару минут, она опустила голову на подушку и уже решила, что скрип ей почудился со сна, как вдруг в дверном проёме горницы появилась чья-то высокая тень.

— Кирилл, ты, что ли? — от испуга сердце Анфисы часто заколотилось.

— Я, тёть Анфис, — стараясь не скрипеть половицами, Кирилл на цыпочках переступил дверной порожек и, словно цапля, высоко поднимая длинные ноги, на ощупь двинулся к своей комнате.

— Ты чего полуночничаешь? — негромко прошептала она.

— Мне на двор надо было, — так же тихо ответил он. — По нужде.

— Нечего было на ночь молоко глушить, — успокоившись, Анфиса зевнула и, укрыв одеялом ухо, уже повернулась на другой бок, как вдруг снова привстала на локте. — Кирюш, а ты дверь за собой запер? — внезапно ей показалось, что от зятя тянет сигаретным дымом.

— А как же, запер, — шёпот Кирилла уже слышался у самой шторки.

— Ну и хорошо, — устроившись поудобнее, Анфиса закрыла глаза и тут же провалилась в сон.

Проснулась она оттого, что где-то далеко-далеко, чуть ли не на другом конце деревни, слышались неясные крики.

— Гриш, а Гриш! — Анфиса затрясла мужа за плечо.

— Чего тебе? — сонно выдохнул он.

— Слышишь, на улице кто-то кричит? — Анфиса с тревогой прислушалась.

— И что тебе неймётся? Спи, ночь на дворе, — Григорий недовольно закряхтел и, повернувшись на другой бок, плотнее укрылся одеялом. — Мужики нажрутся и ходят по деревне, горланят почём зря, а ты всё слушаешь. Спи давай, нечего скакать.

Закрывшись одеялом до самой макушки, Григорий затих, но вскоре зашевелился снова.

— Анфис, ты уже спишь?

— Нет ещё. А что?

— Слышь, — Григорий отбросил край одеяла, — а ведь и впрямь где-то кричат. Что это может быть, как думаешь?

— Не знаю, — лёжа на спине, Анфиса во все глаза глядела на тёмный силуэт мужа.

— Уж не пожар ли где? — испуганно прошептал Григорий, глядя на редкие слабые отсветы, время от времени отражавшиеся на крашеных переплётах дальнего окна.

Стараясь не перебудить весь дом, он потихоньку сдвинулся к краю постели и, опустив ноги на пол, на цыпочках подошёл к окну.

То, что он увидел, заставило его на миг оцепенеть. На дальнем конце деревни, разрывая черное небо огромными рыжими всполохами, пылал пожар, и его длинные ржавые языки вылизывали тёмную высь августовской ночи, поднимаясь к самому небу.

Рванув кверху железный шпингалет, Шелестов обеими руками распахнул окно, и тотчас же до слуха Анфисы донёсся сухой оглушительный треск, отдалённо напоминающий ружейные выстрелы, и чьи-то хриплые крики.

— Гриш, что это? — боясь поверить в страшное предположение, Анфиса сжалась под одеялом в комок и почувствовала, как между лопаток побежали холодные мурашки.

— На том конце что-то горит, — с беспокойством отозвался Шелестов.

— Не Матвеевы ли? — вопрос вырвался сам, ещё до того, как Анфиса успела что-либо сообразить.

Испугавшись того, что случайно сказала лишнее, Анфиса прижала к губам руку и с тревогой посмотрела на силуэт мужа, выделявшийся на фоне окна неровным тёмным пятном, но Григорий, поглощённый зрелищем далекого зарева, не придал значения её странным словам.

— Чёрт знает, может, у них, а может, где ещё, отсюда толком не видать, — Григорий закрыл окно. — Пойду Кирюху будить, надо бечь помогать, неровён час, ветром по крышам пойдёт.

— Да куда тебе на пожар, сиди дома, там и без тебя пожарников хватит! — со страхом проговорила Анфиса.

— Ты в своём уме? А если б у нас горело, а все, как мыши, по домам попрятались?! — в голосе Григория послышалось плохо сдерживаемое раздражение. — Пойди лучше вёдра нам с Кирюхой приготовь, да пошевеливайся!

— У тебя ж радикулит! — громким шёпотом проговорила Анфиса. — Кому ты там нужен такой неповоротливый?

— Дура! Там у людей беда, а она меня к своей юбке пристёгивает! Беги в сарай за вёдрами, я сказал! — не на шутку разозлившись, Григорий прихлопнул кулаком по подоконнику, и, поняв, что муж шутить не намерен, Анфиса пулей метнулась с кровати и, нащупав в темноте халат, наощупь выскользнула из комнаты.

Августовская ночь выдалась холодной и волглой. Включив в сенях свет, Анфиса открыла настежь дверь и, подперев её лежащим у входа круглым булыжником, поспешила к сараю. Свет из освещённых окон кухни и распахнутой двери падал на дорожку, и какое-то время Шелестова могла почти бегом бежать, но в нескольких метрах от сарая он рассеивался и, смешиваясь с кромешной тьмой, пропадал совсем. Жалея, что впопыхах она не догадалась прихватить с собой фонаря, Анфиса скрипнула дверью сараюшки, шагнула вовнутрь и ощупью двинулась по левой стене.

В углу, наставленные одно на другое, стояли жестяные и пластмассовые вёдра. Определить, какие из них целые, какие прохудившиеся, в темноте было невозможно, поэтому, подняв всю стопу целиком, Анфиса понесла её на освещенное пространство. Вёдер было много, но часть из них совсем старые, насквозь ржавые, которые использовались только для того, чтобы во время ночных заморозков накрывать молодую рассаду огурцов, а часть — с хлипкими ненадёжными ручками, явно негодные на то, чтобы в них переносили тяжести.

Кое-как выбравшись из сарая, Анфиса добежала до освещённой части дорожки и, уронив вёдра на землю, спешно принялась выбирать из них самые лучшие. Эмалированные десятилитровые вёдра с круглой деревянной ручкой посередине выгнутой дужки отлично подходили, но их было только три, поэтому Анфисе пришлось бежать в сарай снова.

Когда Григорий и Кирилл выбежали на крыльцо, около лавочки уже стояло четыре добротных ведра и лежала почти что новая железная лопата. Кутаясь от холода в халат, Анфиса стояла у лавки и со страхом вглядывалась в дальние всполохи, разрывающие тёмное небо своими длинными рыжими когтями. В темноте дыма видно не было, и от этого грандиозное багровое зарево казалось ещё страшнее.

Любаша в одной ночной рубашке стояла на верхней ступени крыльца и, грея босые ступни, часто переминалась с ноги на ногу. Обхватив себя руками, она тоскливо смотрела на приготовления мужчин, но отговаривать их не решалась.

— Ну, мать, не поминай лихом! — Григорий подошел к жене, коротко ткнулся носом в её щёку и, подхватив два ведра, быстрым, слегка прихрамывающим шагом заспешил к калитке. Ему вдогонку бросился Кирилл.

Скрипнув в темноте, калитка отворилась, и в руках Григория тут же зажёгся маленький электрический фонарик. Прыгая по выбоинам, крохотный огонёк начал удаляться и скоро пропал совсем.

— Любаш, пошли в дом, на улице холодно, ты босая, как бы не простудилась, — Анфиса закашлялась и стала медленно подниматься по ступеням. — Вот что значит последний дом. Живи мы где-нибудь в серёдке, уже сто раз бы кто-нибудь мимо пробежал да в окно стукнул, а тут мы на отшибе… — закрыв за собой входную дверь на засов, Анфиса погасила в сенях свет и вошла в кухню.

— Беда-то какая, — всё ещё находясь под впечатлением от зрелища гигантских языков огня, проговорила поражённая Любаша. — Интересно, отчего дом загорелся? Может, свечку забыли?

— Может, и так, — замявшись на секунду, быстро зашептала Анфиса. — Ты бы, Любка, спать ложилась, а то Анютка вскочит ни свет ни заря, и будешь завтра как сонная муха. Я сама наших подожду, а ты ступай.

— Нет уж, давай ждать вместе.

— И что толку куковать на пару? Иди, я тебе говорю, ложись, — неожиданно в тоне матери проступило раздражение.

— Не шуми, Аньку разбудишь, — решив, что мать ворчит от волнения, Люба подошла к ней со спины и обняла за плечи. — Мамочка, не сердись, я ведь всё равно не смогу уснуть, пока отец с Кирюшей не вернутся, так что я уж лучше тут, с тобой, посижу, чем буду крутиться под одеялом с боку на бок. Хорошо?

Анфиса ничего не ответила, а только тяжело вздохнула.

— Ну что ты так переживаешь? — стараясь хоть как-то успокоить мать, сочувственно проговорила Люба. — Вернутся, никуда не денутся, они же не на войну ушли.

— Да лучше б на войну, — неожиданно произнесла Анфиса. — Ведь чуяло же моё сердце, чуяло…

— Мам, не говори так, — на лицо Любаши набежала тень.

— Хорошо, больше не стану, — взяв себя в руки, Анфиса подняла голову и нашла в себе силы улыбнуться дочери.

Пожар смогли погасить только к утру. Бушевавший огонь был настолько силён, что ни сбить его, ни даже подойти к горящему дому было попросту невозможно. Черпая воду вёдрами из неглубокого зацветшего прудика метрах в тридцати оттуда, люди больше трёх часов заливали соседние дома, боясь, что пламя перекинется дальше. Озерковцы окатывали водой бревенчатые стены и ждали пожарных машин, но те почему-то ехали слишком долго и смогли прибыть на место, только когда от Матвеевского сруба остался один полыхающий остов.

К пяти утра всё было кончено. Бывший дом Матвеевых растащили баграми на обугленные брёвна, и он превратился в жалкое пепелище, всё ещё курящееся едким, вонючим дымом. Ни сарая, ни бани, ни хлева спасти не удалось, только в самом конце участка, будто насмехаясь над былым достатком владельцев, огороженная высоким крепким забором, стояла крохотная будочка покосившегося туалета.

— Что, Кирюха, досталось нам с тобой сегодня? — подхватив вёдра, Григорий последний раз взглянул на разбросанные по земле дымящиеся головешки и громко вздохнул. — Вот так, живёшь, живёшь, а потом — раз, и ни кола ни двора. Хорошо ещё, все спаслись. А ты — ничего, не растерялся, ловко Федьку за шкирку из огня вытянул! Если бы не ты, задохнулся бы Матвеев, как пить дать, угорел в дыму. Ну, ладно, пойдём отсюда, а то меня от гари уже с души воротит. Молочка бы глотнуть, что ли…

Медленно переставляя ноги, Кирилл и Григорий двинулись по направлению к дому и в половине шестого уже стучались в дверь.

— Мать, тащи молока, умотались мы с Кирюхой — дух вон, — ноги Шелестова подкосились, и он буквально мешком рухнул на табуретку. — Стар я стал для таких подвигов.

— Гриш, а отчего загорелось-то? — Анфиса поставила перед мужчинами по литровой кружке, до краёв наполненной свежим молоком, и стрельнула глазами в сторону Кирилла.

— Да кто ж его знает? — Шелестов залпом выпил половину и, крякнув, вытер губы рукой. — Может, Федька с самокруткой закемарил, может, ещё что, разве теперь дознаешься? Мать, а зять-то у тебя — герой!

— Герой? — Любаша и Анфиса одновременно посмотрели на Кирилла.

— Ещё какой герой-то! — гордо проговорил Григорий. Отхлебнув молока, он бросил на женщин интригующий взгляд. — Ты глазки-то не прячь, — Шелестов взглянул на смутившегося от его слов Кирилла.

— Да какой я герой, дядь Гриш! — на смуглых щеках Кряжина заиграли желваки. — Вы наговорите!

— А что? — Григорий выдержал паузу. — Вот лично я считаю, что нашему Кирюшке правительство обязано выдать орден — за спасение человека на пожаре. Если бы не он, Федька Матвеев уже передавал бы привет всем покойным тётушкам. И как его Кирюха углядел? Там такая копоть была — носа собственного не видать, а он, — Шелестов кивнул на зятя, — вдруг сорвался и, как оглашенный, бросился в самое пекло. Я сначала даже не понял, зачем он туда полез, а уж потом сообразил, что он в эту дымину за Федькой сиганул. Вытащил этого балбеса за шкирку, как котёнка, и сам рухнул, насилу мы его водой отходили. Вот так оно все и было.

— Кирюшенька! — прижав руку ко рту, Анфиса села на табуретку и, закрыв глаза, устало покачала головой. — И чего только в голову не придёт! Господи, совсем я на старости лет из ума выжила!

— Это ты о чём, мать? — допив молоко, Шелестов с удивлением уставился на жену.

— Бог меня простит, — светло засмеявшись, Анфиса встала, подошла к сидящему у стола зятю и, обняв его за плечи, погладила по густым, пропахшим дымом тёмным волосам.

— Ты чего сегодня так рано? — пропуская Игоря в квартиру, Лидия отступила в глубь коридора и бросила на него беспокойный взгляд. — Что-то случилось?

— Да нет, с чего ты взяла? — Кропоткин, стараясь не глядеть в лицо жене, быстренько проскользнул в дверь и, повернувшись к вешалке, начал тянуть время. — Вот до чего дожили, а? Муж приходит с работы всего на какой-то час раньше, а жена уже готова броситься в панику! — стряхнув со шляпы несуществующие пылинки, Игорь скинул с себя плащ и, повесив его на крючок, принялся расшнуровывать дорогие кожаные ботинки. — И что вы за народ такой, женщины, всё-то вам не так, всё-то вам не то! — убрав шнурки внутрь обуви, он распрямился, выдавил из себя неестественную улыбку, и вдруг, побледнев как полотно, неожиданно выдал: — Лидуся, у Наташи скоро родится ребёнок, — Кропоткин, на секунду замешкавшись, беспомощно искривил губы и, чувствуя, как в ушах нарастает противный звон, торопливо уточнил: — Мой.

— Ребёнок? Какой ещё ребёнок? — в первое мгновение Лидия растерялась до такой степени, что не сразу сообразила, о чём идёт речь.

— Ну… хм, — Кропоткин неопределённо хмыкнул и, скользнув по лицу Лидии взглядом, снова отвёл глаза в сторону, — Лидочка, ты меня удивляешь: что значит какой? Обыкновенный, — неловко приподняв одно плечо, он наклонил к нему голову. — Прости, малыш, что я вот так, с порога, но уж лучше сразу, чем ходить вокруг да около, — зацепившись взглядом за верхнюю пуговицу Лидиной блузки, он ожидающе замер. — Ты ничего не хочешь мне сказать?

— А что ты ожидаешь от меня услышать?

— Ты же не немая, скажи хоть что-нибудь.

— Поздравляю, — бесцветно бросила она.

— И это всё? — в тоне Игоря послышалась обида.

— А что тебе ещё нужно? — шевельнула губами Лидия.

— Ну, знаешь ли… — скривившись, Кропоткин презрительно хмыкнул и, не надевая тапочек, направился в большую комнату. — Интересная у нас с тобой кадриль получается. Я сообщаю тебе, что скоро стану отцом, а ты молчишь, словно в рот воды набрала. Ты хоть поняла, что я тебе сказал, или нет? — Игорь, сунув руки в карманы, на пятках развернулся к дверям и, совершенно уверенный в том, что онемевшая от неожиданности жена стоит у него за спиной, приготовился смерить её уничижительным взглядом, но, кроме него самого, в комнате никого не было. — Лидия! Что за идиотские штучки? Ты где?

Вытащив руки из карманов, Кропоткин в несколько шагов пересёк коридор и оказался в кухне. Лидия курила, стоя лицом к окну, и, нахмурившись, задумчиво смотрела через стекло на улицу.

— Между прочим, я с тобой разговаривал, — в тоне Кропоткина послышался упрёк. — Что ты тут делаешь?

— Скорблю, — над пышной шапкой белокурых волос Лидии появилось мутно-белое облачко дыма. — Большое знание рождает большую скорбь.

— Может, ты повернёшься ко мне лицом? Меня доконала твоя дурацкая привычка при каждом нужном и ненужном случае демонстрировать свою спину! — опустившись на табуретку, Кропоткин положил правую руку на стол и начал беспорядочно барабанить по столешнице длинными музыкальными пальцами. — Что же это за наказание такое, в самом деле? У других жёны как жёны, одна ты у мамы дурочка!

Затянувшись, Лидия не спеша выпустила дым через ноздри и повернулась к Игорю.

— Скажи мне, друг мой Кропоткин, а зачем тебе потребовался второй ребёнок, если тебе не нужен первый? У такого, как ты, даже хомячок сдохнет голодной смертью, не то что живой человечек.

— Да что бы ты ещё понимала! — от язвительного тона Лидии Игоря всего передёрнуло. — Совсем скоро мы начнём с Наташенькой новую жизнь…

— …на старый лад, — кивнула Лидия. — Знаешь что, Игоряша, нечего откладывать исполнение замечательных проектов на потом: собирай-ка ты свои манатки и катись в светлое будущее прямо сегодня.

— Ты решила меня выгнать? — на губах Игоря заиграла ироническая улыбка. — Какая прелесть! Милая, ты, наверное, забыла, кто ты и кто я. Без моих денег ты — ноль без палочки, пустое место, тьфу, — символически плюнув, Кропоткин демонстративно покрутил носком по линолеуму. — Я уйду отсюда тогда, когда сочту нужным, так что, будь добра, прикуси язык и прекрати мне указывать.

— Да подавись ты своими деньгами! — рванув дверцу кухонного шкафчика, Лидия схватила жестяную коробку из-под чая и подковырнула плоскую крышку. — На, жуй свои деньги, удав ты поганый! — вытряхнув верхний слой лаврового листа, она выдернула из банки сложенные купюры и, размахнувшись, бросила их Кропоткину в лицо. Разлетевшись по кухне, двадцатипятирублёвые сиреневые бумажки усыпали пол. — Забирай! Забирай всё, что есть, и выметайся отсюда, чтобы мои глаза тебя не видели!

— Собери… — при виде валяющихся на полу денег глаза Игоря сузились.

— Пошёл к чёрту! — ошпарив мужа взглядом, Лидия сделала шаг к дверям, но тут же почувствовала на своём запястье горячий обруч.

— Я сказал, собери! — Кропоткин, страшно сверкнув глазами, со всей силы сжал кисть Лидии и, рванув за руку, толкнул её на пол. — Ты, овца безмозглая, за всю свою жизнь копейки не заработала! Кто тебе дал право швыряться чужими деньгами? — От ощущения собственной беспомощности глаза Лидии наполнились слезами. — Или ты сейчас же соберёшь все до единой бумажки, или… — от злости лицо Игоря стало белым.

— Или что? — от страха губы Лидии еле шевелились.

— Лучше тебе не знать, — не моргая, Кропоткин смотрел в лицо Лидии, и от его пронзительного взгляда у неё по спине бежали мурашки. — Ну что, будешь собирать?!

— Нет. — Голос Славика прозвучал неожиданно, и, вздрогнув, оба родителя повернулись к дверям.

— А ты что здесь делаешь, сопля можайская! Ступай в свою комнату, пока я тебе все рёбра не пересчитал! — в остервенении выкрикнул Кропоткин. — Ишь ты, защитничек выискался! Пошёл вон отсюда!

— Нет. — Сердце Славки было готово остановиться.

— Это ещё что?! — не веря своим глазам, Кропоткин шагнул к сыну.

— Сынок, иди к себе в комнату, мы с папой разберёмся сами, — Лидия заставила себя улыбнуться, но Славка даже не посмотрел в её сторону.

— Сейчас же оставь маму в покое! — кулаки мальчика сжались.

— Это ты мне, сопляк? — левый глаз Игоря задёргался. — Да я же тебя…

— Ничего ты мне не сделаешь.

— Да что ты? — растянув губы в резиновую полосу, Кропоткин угрожающе приблизился к сыну вплотную, но тот, сжав зубы, даже не сдвинулся с места.

— Игорь, прекрати, он же ещё ребёнок!

Боковым зрением Кропоткин увидел, как Лидия поднялась с пола.

— Ребёнок, говоришь? — протянув руку, он ухватил Славку за ухо. — Ну, так я этому ребёнку сейчас уши пооткручу, чтобы неповадно было на отца голос поднимать.

— Отпусти. — Глаза Славки зло сверкнули.

— Сейча-а-ас, — пообещал Кропоткин и что есть силы крутанул ухо.

Присев, Славка вскрикнул от острой горячей боли и вдруг, резко выкинув руку вперёд, ударил отца кулаком по лицу. От неожиданности Кропоткин отпустил ухо и, прижав ладонь к щеке, отступил назад.

— Никогда, слышишь, никогда больше не тронь маму! — зубы Славки скрипели. — Если только ты ещё хоть раз посмеешь поднять на неё руку, я тебя убью! — ломающимся от волнения голосом выкрикнул он. Чувствуя, как к глазам и горлу подступает обжигающая солёная волна слёз, Славка совсем по-детски хлюпнул носом, и губы его задёргались.

— Щ-щенок! — отступив ещё на шаг, Кропоткин смерил сына ненавидящим взглядом. — Ну и оставайтесь здесь подыхать с голода! Чёрт с вами! Только не ждите от меня больше ни копейки!

— Обойдёмся! — ощущая, как правое ухо полыхает огнём, Славка хотел прижать к нему руку, но, решив, что этот жест доставит отцу удовольствие, сдержался.

— Я посмотрю, волчонок, что ты запоёшь, когда у тебя в холодильнике даже тухлой кильки не останется, — сквозь зубы процедил Кропоткин и, криво усмехнувшись, отправился собирать вещи.

— Доброе утро, — достав из кармана плаща пропуск, Кирилл предъявил его на вахте и, не останавливаясь, толкнул турникет от себя.

— Кирилл Савельевич, не торопитесь! — неожиданно локтя Кряжина коснулась маленькая женская ручка в кожаной перчатке. — Вы будете очень против, если я вас ненадолго задержу?

— Вы мне? — в глубине подсознания у Кирилла промелькнула мысль, что женский голос, прозвучавший только что, был ему знаком, но сообразить, кому он принадлежит, Кряжин не успел. Отступив на шаг от турникета, он обернулся, и его глаза широко раскрылись. — Полина, ты?

— Собственной персоной, — промурлыкала Горлова, и на её губах появилась довольная улыбка. — А чего ты так задёргался, боишься, передадут папочке, что видели нас с тобой под ручку?

— Ничего я не боюсь, — ощущая неловкость, Кирилл на мгновение замялся. — Ты зачем сюда пришла?

— По тебе соскучилась, — хмыкнула она и, оглядев бывшего мужа с ног до головы, нахально ухмыльнулась.

— Полин, что тебе от меня надо?

— Если я скажу, что любви, ты же мне не поверишь, — придвинувшись к Кириллу ближе, Горлова обеими ладонями обняла его руку выше локтя.

— С каких это пор тебя стали интересовать подобные глупости? — Кряжин попытался вывернуться из рук Поли. — Насколько я помню, кроме денег, тебя ничего не занимало.

— Тогда зачем спрашиваешь? — обвившись вокруг руки Кирилла ещё сильнее, Полина прильнула щекой к его плащу.

— Это не ко мне, — Кирилл дернулся в сторону, чтобы освободиться от цепких лапок Поли, но она, прижавшись ещё крепче, по-кошачьи потёрлась щекой о его рукав.

— Кирочка, миленький, ну ты же не злой! — надув губки, она бросила на бывшего мужа умоляющий взгляд.

— Полина, оставь свои ужимки для более подходящего случая, — наигранная невинность бывшей жены начала действовать Кириллу на нервы. — После нашего развода прошло уже бог знает сколько времени, нас с тобой ничего не связывает, мы совершенно чужие люди. Почему же ты решила, что я стану содержать тебя пожизненно?

— Какой же ты жестокий… — в огромных голубых глазах Полины плеснулась боль. — Чужие… содержать… — поджав губы, она длинно вздохнула. — Ты никогда не будешь мне чужим, слышишь? Никогда.

— Это не поможет, — глядя на артистические потуги Горловой, Кряжин усмехнулся одной стороной рта.

— Что ты хочешь, чтобы я бросилась перед тобой на колени и начала умолять о помощи?! — Полина громко сглотнула. — Кирюшечка, милый мой, хороший…

Слова давались ей с великим трудом, и, наблюдая за тем, как лицо Горловой покрывается бледностью, Кирилл отдавал должное её необычайным артистическим способностям.

— Кирочка… добрый мой, любимый мальчик… — сообразив, что её занесло не в ту сторону, Поля сделала длинную паузу. — Мне не к кому больше пойти… Я во многом перед тобой виновата, но, если бы ты только знал, как я упрекаю себя за всё, что когда-то натворила. Верь мне, если бы можно было начать всё заново… — не договорив, она всхлипнула, и по этому влажному всхлипу Кириллу стало понятно, что долгожданная влага наконец-то дошла до глаз.

— Не пойдёт, — Кряжин отрицательно качнул головой.

— Что не пойдёт? — растерявшись, Полечка на миг расслабилась, и драгоценная влага тут же отхлынула от её глаз в обратную сторону.

— Если ты хотела, чтобы я, преисполнившись жалости к твоей нелёгкой доле, пустил скупую мужскую слезу, нужно было отрепетировать эту душещипательную сцену более тщательно.

— Как ты можешь! Я выворачиваю перед тобой всю свою душу, а ты!.. — задохнулась Полина.

— Я не знаю, как там обстоят дела с твоей душой, — Кирилл усмехнулся, — но то, что ты пытаешься вывернуть мои карманы, — это определённо.

— Кирюша, ну ты же не такой! — уцепившись обеими руками за рукава плаща Кирилла, Полина потерянно подняла на него глаза и, словно не выдержав эмоционального напряжения, прижалась к его груди лицом. — Кирочка, я знаю, прошлого не вернёшь, — жарко зашептала она, — но ты — лучшее, что было в моей бестолковой жизни. Ты — самое хорошее и светлое, самое-самое доброе и чистое… — откинув голову, она прикрыла глаза, и её губы, готовясь к поцелую, слегка приоткрылись.

— Скажи, Полин, ты совершаешь рейд по всем своим бывшим мужьям, или я один удостоился такой чести? — хмыкнул Кряжин и перевёл взгляд на настенные часы над проходной. — Если это всё, чем ты хотела со мной поделиться, то я, с твоего позволения, пойду, а то уже и так опоздал на пятнадцать минут.

— Но ты же не можешь бросить меня без средств к существованию! — оторвавшись от груди Кирилла, Полина кинула на него умоляющий взгляд.

— Почему же, очень даже могу, — Кирилл потянулся в карман за пропуском, и Полина поняла, что она проигрывает.

— Но кто-то должен обо мне позаботиться! — чуть не заплакала она.

— Кто-то должен. Но это явно буду не я, — Кирилл отвесил Полине церемонный поклон. — Желаю вам, Полина Артемьевна, удачной охоты. Надеюсь, со следующим мужем вам повезёт несколько больше.

— Да чтоб ты сдох! — запустив в спину удаляющегося Кирилла это доброе пожелание, Горлова шумно выдохнула и поняла, что из двух попыток у неё осталась только одна.

— Юрий Иванович? — пригладив рукой выбившуюся из пучка прядь, заведующая недоумевающее вскинула брови и скользнула рассеянным взглядом по неровной кафельной плитке стены. — Юрий Иваныч… Юрий Иваныч… — нараспев повторила она. — И кто бы это такой мог быть? — окинув взглядом незнакомую посетительницу с ног до головы, Екатерина Владиславовна задумчиво прикусила нижнюю губу.

Женщина, стоявшая перед ней, выглядела элегантно и чертовски дорого, чего стоили одни модельные кожаные перчатки с отстроченным верхом и крохотными пуговками на запястьях! А часы? Когда эта эффектная барышня отодвинула обшлаг плаща и взглянула на изящный циферблат, украшенный самыми настоящими бриллиантами, у Екатерины Владиславовны буквально перехватило дыхание. Конечно, тяжёлые золотые перстни с рубинами и турмалинами, оттягивающие собственные пальцы многоуважаемой заведующей, были тоже не из последних, но что уж там говорить, до брюликов этой цацы им было ох как далеко!

Юрий Иванович… Заведующая напрягла свою память. Один Иваныч в овощном был, шофёр, невысокий седоватый мужчина лет пятидесяти — пятидесяти пяти, но, судя по внешности этой примадонны, речь шла не о нём, тем более что звали его Фёдором, в этом Екатерина Владиславовна была совершенно уверена. Больше Иванычей в её подчинении не было.

— А вы ничего не перепутали, тот, кто Вас интересует, действительно работает здесь? — уголки губ заведующей, густо накрашенных алой помадой, поползли вниз. Подняв глаза, она как будто случайно взглянула на красивые серьги, блестевшие в ушах богатой девицы, и из её груди невольно вырвался приглушённый завистливый вздох.

— Нет-нет, это совершенно точно, — женщина с трудом сняла обтягивающую перчатку, поочерёдно потянув за каждый пальчик, и на её ладони показалась белая бумажка, сложенная в несколько раз. Небрежно бросив дорогую перчатку в сумочку, она стала разворачивать замявшийся листочек, и на её безымянном пальце блеснуло кольцо, при виде которого по спине Екатерины Владиславовны побежали мелкие мурашки самой настоящей зависти. — Вот, посмотрите, — отразившись от прозрачных белых камушков, лучи искусственного света ударили заведующую в самое сердце, — разве это не ваш адрес? — наманикюренные ноготки пробежались по обрывку ученического листочка в линейку.

— Да нет, адрес и в самом деле наш, но никакого Юрия Ивановича… — внезапно Екатерина Владиславовна запнулась. — Постойте, есть у нас один Юрий. Уж не знаю, насколько он Иваныч… — усмехнувшись, заведующая прикрыла глаза и повела головой из стороны в сторону, — но, кроме Юрки-грузчика, предложить мне вам больше некого.

— Юрка-грузчик? — вслух повторила женщина, и в её лице появилось что-то брезгливое. — Да нет, вероятно, мы говорим о разных людях. Тот, кто мне нужен, никогда бы не стал копаться в гнилых овощах.

— Милочка, у нас овощной магазин, а не отдел парфюмерии, — замешательство богатенькой дурочки доставило Екатерине Владиславовне массу положительных эмоций, — поэтому все, кто находятся в моём подчинении, время от времени вынуждены копаться в гнили, поскольку овощи и фрукты имеют отвратительное свойство тухнуть и вонять, — последние два слова заведующая произнесла с особенным наслаждением.

Презрительно изогнутые алые колбаски полных губ и белые, обесцвеченные гидроперитом волосы высокомерной полногрудой тётки действовали Полине на нервы. С самого первого момента, как только она увидела это «нечто», претендующее называться женщиной, она поняла, что разговора между ними не выйдет. Ловя короткие завистливые взгляды этой квадратной особы, обросшей многоярусными жирами, Поля испытывала приливы тошноты, но у неё не было выбора.

— Скажите, а этот Юрка-грузчик… — стараясь не встречаться взглядом с ухмыляющейся начальницей, Полина опустила глаза на свои розовые ноготки, и её носик слегка дёрнулся, — его фамилия случайно не Берестов?

— Случайно Берестов, — Екатерина Владиславовна с интересом посмотрела на Полину, прикидывая в уме, кем могла бы приходиться Юрке эта разодетая фифочка.

— Я могла бы с ним увидеться? — преодолевая резкое отвращение к особе с обесцвеченным перманентом, Полина заставила себя приветливо улыбнуться.

— Даже не знаю, это зависит от того, насколько он занят, — протянула Екатерина Владиславовна, как будто речь шла не о грузчике, а по крайней мере о руководителе средней руки. — А вы, если, конечно, не секрет, кем ему приходитесь?

— Я… — на какую-то долю секунды Полина замешкалась, не зная, стоит ли говорить, но, подумав, что, возможно, без помощи этого столпа отечественной торговли ей ещё долго придётся ждать Юрия, решительно вскинула подбородок. — Я — бывшая жена Юрия Ивановича, так что будьте добры, пригласите его в зал.

— Жена?! — представив оборванца Юрку в замызганном рабочем комбинезоне рядом с этой богатой цацей, Екатерина Владиславовна откинулась на спинку стула, и на её лице проступило откровенное удивление. — Вы — жена Юрки? Этого не может быть.

— Я не считаю нужным обсуждать свои семейные дела с кем бы то ни было, в том числе и с вами, — мгновенно отреагировала Полина, и Екатерина Владиславовна совершенно отчётливо поняла, что от этой цацы в золоте и брюликах она больше ничего не узнает.

— Мне абсолютно неинтересна ваша частная жизнь, — тон заведующей стал предельно холодным, — и если вам необходимо увидеться со своим… мужем… — алые колбаски губ скривились на сторону. — Что ж… Я готова лично проводить вас до подсобки, — не желая упускать забавного зрелища встречи бывшей четы, заведующая встала из-за стола.

— Буду очень вам признательна, — естественно, Полина предпочла бы другого провожатого, но спорить в данном случае было всё равно что плевать против ветра.

— Пойдёмте, — криво усмехнувшись, Екатерина Владиславовна высоко подняла правую бровь и, тряся мясистыми телесами, торжественно двинулась впереди Полины.

Прикидывая, на что можно рассчитывать, исходя из скромной зарплаты грузчика овощного, Полина кривила губы и брезгливо озиралась по сторонам. Надо же, как неудачно! Неужели Берестов не смог подыскать себе что-нибудь поприличнее, чем этот вонючий подвал? Вспоминая белые накрахмаленные манжеты рубашки и элегантные расклешённые брюки Юрия, Полечка с недоумением смотрела на заляпанные кафельные стены подсобки.

Острый запах гнилых овощей вызывал тошноту; тёмные, плохо освещённые коридоры были пропитаны затхлой сыростью; в углах с пропылённой штукатурки потемневших от времени потолков свисала махровая плесень. Вдоль стен возвышались штабеля ящиков, сколоченных из грубых неструганых досок.

Гадливо кривясь, Полина осторожно шла по маленьким квадратиками жёлто-красной плитки, стараясь не наступить на скользкие пятна. Знай она, через какую мерзость ей придётся пройти, чтобы добраться до тощего берестовского кошелька, возможно, она бы сто раз подумала, прежде чем решилась на подобные подвиги. Но поворачивать назад было уже нелепо, тем более, что до встречи с её скромной дойной коровкой оставались какие-то считанные метры.

— Витя, где у нас Берестов? — голос заведующей разнёсся эхом по полупустому тёмному залу и, затерявшись в его необъятных просторах, затих где-то в углах.

— А хрен его знает, пять минут назад где-то здесь мотался, — по голосу мужчине можно было дать лет сорок.

— Каретников, найди мне его сейчас же и приведи сюда за шиворот, — распорядилась Екатерина Владиславовна.

— Я ему что, в няньки нанялся? — судя по интонации, отправляться на поиски заплутавшего Берестова мужику явно не хотелось. — Нашли мальчика на побегушках!

— Поговори у меня ещё! — повысила голос заведующая. — Дождёшься, уволю тебя к чёртовой матери, будешь знать!

— А кто у вас будет ящики таскать, Берестов, что ли? — выйдя из темноты на свет, парень зацепил большие пальцы рук за лямки комбинезона, и Полина поняла, что ему никак не больше тридцати.

— Каретников, хватит тары-бары разводить, к человеку жена приехала, — громко сообщила крашеная тётка, и по ноткам ее голоса, прозвучавшим в вонючих потёмках подвального помещения, Полина поняла, что это сообщение доставило ей удовольствие.

— Так он же с утра был холостым, — сально хохотнул парень и с интересом уставился на Полину. — Ну, если жена, тогда пойдём, покажу, где он есть.

Стараясь не отстать от парня в тёмно-синем комбинезоне, Полина двинулась в глубь зала мимо громоздящихся ящиков с овощами. Она одной рукой придерживала пышные складки блестящего плащика, а другой крепко прижимала к груди кожаную сумочку на длинном ремешке, боясь испачкаться.

Дойдя до самого дальнего и тёмного угла подсобки, Каретников остановился перед каким-то огромным контейнером, почти доверху набитым репчатым луком. В этой части зала было особенно темно и сыро. От ящика с луком несло сладковатой прелью разлагавшихся овощей. Толстый стояк отпотевал каплями воды, и в самом углу, видимо, от постоянной сырости, стена покрылась тонким тёмно-зелёным налётом, похожим на болотную жижу.

— Эй, Берестов, слышь, вставай, харэ валяться, тут к тебе пришли! — Юрка! — запустив руку в шелуху, парень с силой тряханул кого-то, и из ящика донеслось невнятное бормотание.

— Ну, прошу любить и жаловать, Юрий Берестов собственной персоной! — театрально поведя рукой, словно приглашая полюбоваться на старинный особняк, Екатерина Владиславовна с усмешкой остановилась перед грязным контейнером.

Чувствуя, как на неё наваливается гадкая тошнота, Полина заставила себя сделать несколько шагов и заглянуть в контейнер.

Удобно подложив локоть под голову, Юрий крепко спал, распространяя вокруг себя вонь вчерашнего перегара, и в углу его полуоткрытых губ висела короткая густая слюна. Он едва заметно дёргал во сне щекой, словно отгоняя с лица назойливых навозных мух.

— Будем будить или ограничимся созерцанием? — голос заведующей наполнился сладкой патокой.

— Это не он, — отшатнулась от ящика Полина.

— Как не он? — Екатерина Владиславовна досадливо поджала губы. — А кто же, по-вашему?

— Я не знаю этого человека, — замотала головой Полина, — я никогда его раньше не видела.

— Берестов!!! — завопила заведующая, как иерихонская труба.

— А?! — подскочив на месте, Юрий схватился за свой берет, приоткрыл заплывшие щёлочки глаз, и лицо его приняло умоляющее выражение. — Екатериночка Владиславна, вы не подумайте, я ведь только так, на минуточку прилёг… — часто заканючил он и вдруг осёкся, узнав Полину.

Даже в потёмках подсобки можно было разглядеть, как, побледнев, дрогнуло его лицо. Берестов медленно приподнялся, неотрывно глядя Полине в глаза, и его губы мелко-мелко затряслись. Беспомощно моргнув, он сжал пальцы рук, и под его грязными ладонями зашуршала вонючая шелуха.

— Узнаёшь? — заведующая подошла к самому борту контейнера. — Всё-таки жена…

— Жена?.. — Берестов с трудом проглотил терпкий комок. — Вы что-то перепутали, Екатерина Владиславовна, нету у меня никакой жены.

— А это кто, по-твоему? — заведующая ткнула пальцем в Полину.

— Эта слишком хороша для того, чтобы быть моей женой, — Берестов посмотрел на Полину долгим прощальным взглядом и, откинувшись на вонючий лук, крепко закрыл глаза.

— Вэц-цамое, Любовь Григорьевна, вы уж меня извините, что я позволил себе вас побеспокоить, — обаятельно улыбнувшись, Зарайский одарил Любашу исключительно тёплым взглядом, — как говорится, появился ряд определённых обстоятельств, требующих, так сказать, вашего непосредственного присутствия.

— И что же это за обстоятельства, благодаря которым вы удосужились вспомнить моё отчество спустя два с половиной года после моего увольнения? — жёлто-зелёные глаза Любаши холодно царапнули Зарайского.

— Да я, собственно, никогда его и не забывал… — склеивая слова между собой, сладко протянул Вадим Олегович.

Он взял в руки стопку бумаг, лежащую на столе, аккуратно выровнял её края и, полюбовавшись на получившийся ровный прямоугольник, тихонько отложил листы на угол.

— Дело, вэц-цамое, вот в чём. В августе семьдесят пятого с вашим увольнением произошла, если можно так выразиться… — Зарайский поиграл пальцами в воздухе, — э-э-э… досадная накладочка, — подобрав более или менее подходящую формулировку произошедшему, несомненно, выражающую его негативное отношение к случившемуся, но не бросающую тень ни на кого конкретно, Вадим Олегович радостно моргнул, и на его лице появилось выражение удовольствия от столь тонко и, что самое главное, столь аккуратно подобранного определения. — Из-за этой неприятной оплошности наши с вами отношения на какое-то время вынужденно прервались…

— Принудительное увольнение по статье вы называете досадным недоразумением? — длинные тёмные стрелки бровей Любаши дрогнули. — Давайте будем называть вещи своими именами. Задним числом, за моей спиной вы оформили бумаги, фактически оставившие меня и моего ребёнка без куска хлеба. Мало того, у вас хватило бесстыдства объявить во всеуслышание о моей некомпетентности.

— Любочка, не стоит кипятиться, что было, вэц-цамое, то прошло, — Зарайский невинно хлопнул короткими бесцветными ресницами. — Никогда, вэц-цамое, не мог понять людей, постоянно обостряющих любую ситуацию. Зачем столько громких слов? Послушать тебя, так можно подумать, что по моей вине ты и твой мальчик умирали с голоду на улице, — как-то незаметно Зарайский снова перешёл на привычное «ты». — Давай не будем утрировать: ни ты, ни твой ребёночек не стояли на церковной паперти с протянутой рукой и не просили подаяния. Что до твоей трудовой книжки, так это вообще, вэц-цамое, пара пустяков, — тонкие бесцветные губы Зарайского вытянулись полукругом. — Был бы хороший человек, а бумага — она всё стерпит.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, было бы желание, а всё остальное приложится, — увильнул от прямого ответа Зарайский.

— И как мне расценивать ваши слова?

— Вэц-цамое, расценивай как предложение, — Зарайский вытянул шею и посмотрел в окно, боковым зрением следя за реакцией Любаши.

— Предложение чего? — смуглое сердечко Любиного лица напряглось.

— Ох, боже мой, какая пошлость лезет тебе в голову! — деланно хохотнув, Вадим Олегович вытащил из настольного прибора ручку с золотым пером и, поднеся её к самым глазам, начал медленно вращать из стороны в сторону. — Любочка, я хочу предложить тебе своего рода сделку.

— Сделку? — грудной голос Любаши отозвался внутри Зарайского сладкой волной.

— Суть нашей… договорённости будет проста: ты возвращаешься на своё прежнее место работы, а я поспособствую тому, чтобы в твоей трудовой книжке исчезла запись об увольнении по статье и появилась другая, допустим… — золотое пёрышко совершило полный оборот вокруг своей оси, — допустим, о поощрении в виде почётной грамоты. Как ты к этому отнесёшься?

— Вы это серьёзно? — зрачки желто-зелёных кошачьих глаз, полыхнув, сузились, и внезапно он ощутил давно забытое приятное гудение внизу живота.

— Вполне, — вернув ручку на место, Зарайский поставил локти на стол и наклонился вперёд. — Как тебе такой поворот событий?

— Отчего вы решили, что я должна согласиться? — усмехнувшись, она тоже наклонилась над блестящей полированной поверхностью стола, и её лицо приблизилось к лицу Зарайского.

— Во-первых, оттого, что подобные предложения делают далеко не каждому и далеко не каждый день, — потянув носом, Вадим Олегович уловил давно забытый тяжёлый аромат ее духов и от удовольствия слегка зажмурился. — Во-вторых, оттого, что за эти два с половиной года мне не попалось ни одной хоть сколько-нибудь стоящей секретарши, ни одна из тех, что служили в моей приёмной, не стоила твоего мизинца.

— А как же быть с моей некомпетентностью? — хрипловато проговорила Любаша, и Зарайский почувствовал, как его сердце забилось в рваном ритме.

— Да чёрт с ней, вэц-цамое, забудь и не вспоминай, — торопливо произнес он и, протянув руку, взял ладонь Любаши в свою. — Ну, так что, договорились?

Наклонившись, Зарайский коснулся тёплой кожи губами, и неожиданно Любаша увидела то, что Вадим Олегович пытался скрыть от постороннего глаза с помощью высоких скошенных каблуков фирменных ботинок: на самом темечке, под начёсанным хохолком блёклых волос пряталась лаковая белёсая лысина, похожая на уродливый блин плафона, красовавшегося в горкомовском туалете на первом этаже.

— И вы всерьёз считаете, что я могу согласиться? — глядя на лаковую лысину, Любаша вспомнила, как уборщица вытирала этот крашеный доморощенный плафон пропылённой серой тряпкой, и, с трудом удерживаясь от смеха, тихонько закусила нижнюю губу.

— А почему бы и нет? — Зарайский оторвался от ее мягкой белой ладони, поднял голову и посмотрел на Любашу осоловелыми глазами. — Если честно, вэц-цамое, ты всегда мне нравилась. Было бы в тебе поменьше норова, мы бы смогли с тобой сработаться и два года назад, но, видимо, для того чтобы твои мозги встали на место, действительно нужна была такая профилактическая мера, как увольнение по статье, — неожиданно выдал он.

— Так это было воспитательным моментом? — уточнила Любаша.

— Вэц-цамое, в какой-то мере да, — расслабленно произнёс он. — Жаль, конечно, что наше сотрудничество пришлось прервать на столь долгий срок, но я, вэц-цамое, не привык ничего делать наполовину.

— А не пошёл бы ты куда подальше? — хищно улыбнувшись, Любаша вцепилась своими кошачьими зрачками в глаза Зарайского, и самоуверенное лицо высокого начальника, вытянувшись, стало напоминать малосольный баночный огурец.

— Что ты сказала? — не поверил он своим ушам. — Это ты мне, первому секретарю горкома партии?

— Ах, да, я и забыла, тебе же исполнилось пятьдесят, и ты у нас перекочевал в новенькое кресло, — язвительно проговорила Любаша. — Что же это я, бестолковая, не подумала о том, какое передо мной восседает высокое начальство? Это всё исключительно по неопытности и некомпетентности, — с удовольствием уколола она. — Слушай, Вадик, а ты посчитал, когда ты доберёшься до верха всей этой партийной пирамиды, ты переплюнешь вечного жида или нет?

— Да что ты себе позволяешь, вэц-цамое, девка уличная?! — осерчал Зарайский.

— А что? Представляешь, стоишь ты на трибуне, пристёгивают тебе очередной орден, а из тебя песок сыпется.

— Ты совсем стыд потеряла?! — неказистое лицо первого секретаря покрылось красными пятнами. — Ты на кого намекаешь? — мутно-голубые глаза большого партийного босса от возмущения готовы были вылезти из орбит. — Да тебя за такие слова в Сибирь сослать, и то мало будет!

— Ты забыл добавить «вэц-цамое», — Любаша поднялась из-за стола, бросила на Зарайского насмешливый взгляд и неторопливо двинулась к выходу. — Когда станешь Генеральным, зови, потолкуем, — она усмехнулась и, шагнув через порог, бесшумно прикрыла за собой тяжёлую дубовую дверь кабинета первого.

— Полюшка, верь мне, другого шанса у нас не будет никогда, — опустившись на пол, Ясень обнял колени сидящей в кресле Полины и, прижавшись к ним щекой, закрыл глаза.

— Жоржик, то, что ты предлагаешь, — полнейший бред, абсурд, нелепица! — Полина запустила пальцы в густые волосы Георгия и покачала головой. — Нет, даже не проси меня об этом, я всё равно отвечу тебе отказом.

— Но почему? — отклонив голову, Ясень поймал пальцы Поли губами.

— Всё, что у меня осталось от былой жизни — это несколько золотых побрякушек, за счёт которых я всё ещё на плаву, — негромко произнесла Полина, — и лишиться их — значит не просто потерять последние деньги, но и утратить уверенность в самой себе.

— Котёнок, почему тебе в голову лезут всякие чёрные мысли? — Георгий откинулся назад и мягко улыбнулся. — Почему нужно обязательно что-то терять? Я предлагаю тебе не только руку и сердце, я предлагаю тебе снова стать состоятельной женщиной, независимой ни от каких катаклизмов. Через две недели я улечу в Тель-Авив, а ещё через две — вызываю тебя к себе, — чёрный бархат его глаз окутал Полину мягким теплом. — Подумай, Полечка, твои побрякушки всё равно уйдут водой в песок, просочатся сквозь пальцы, будто их и не было никогда. Неужели ты не понимаешь, здесь, в Союзе, с этой крохотной горсткой золотых финтифлюшек ты никогда не сможешь стать богатой? — взяв ладонь Полины в свои руки, Ясень принялся по очереди целовать каждый её пальчик. — Полюшка, дурашка моя маленькая, глупышка ненаглядная! Да такой шанс даётся только раз в жизни, а может, и того реже! Представляешь, уже меньше чем через месяц ты будешь греться под благословенным солнцем Израиля, с трудом веря в то, что совсем недавно над твоей головой висело серое московское небо.

— Ясень Полина Артемьевна… — мечтательно протянула Полина. — Как странно…

— Почему странно? — бархатно засмеялся Георгий. — Ягодка моя сладкая, любимая моя девочка, ты заслуживаешь самого большого счастья, которое только есть на земле, верь мне, родная! Всего какой-то месяц, и в твоей жизни всё изменится. Мы откроем с тобой крохотный ресторанчик у самого побережья и назовём его твоим именем, а кругом будут цвести апельсиновые деревья, и жизнь твоя превратится в сказку.

— Как бы мне хотелось, Жорж, чтобы все твои слова оказались правдой, — тонкие пальцы Полины дрогнули.

— Не бойся, котёнок, теперь ты со мной, и я никому не позволю тебя обидеть, только верь мне, — проникновенно проговорил Ясень и поднялся с колен. — Две недели, у нас с тобой всего-навсего две недели, этого чертовски мало, — устроившись на ручке мягкого кресла, он склонился над Полиной, и его жаркий шёпот коснулся её щеки. — Полечка, я не знаю, как это принято, но я… — словно набираясь смелости, Ясень на секунду замолчал и сделал глубокий вдох. — Когда мы познакомились с тобой, я не думал, что ты, маленький ангел с ясными голубыми глазами, станешь моей судьбой, самым дорогим человеком в моей жизни, — слова давались Георгию с трудом. — Я старше тебя на целых пятнадцать лет, и, поверь мне, котёнок, между двадцатью шестью и сорока одним лежит целая вечность, которую не так-то легко перешагнуть…

Ясень замолчал, и в комнате вдруг стало очень тихо. Вслушиваясь в эту необыкновенную тишину, Полина смотрела на длинные красивые пальцы Георгия, намертво вцепившиеся в плюшевую обивку мягкого кресла, и в её душе поднималась волна необыкновенной нежности к этому взрослому мужчине, решившемуся ради неё перекроить свою жизнь заново.

— Две недели для счастья — это так мало, — поднявшись на ноги, Ясень опустил руку в карман брюк и, краснея, как мальчишка, вытащил оттуда небольшую бархатную коробочку. — Когда самолёт оторвётся от взлётной полосы, я хочу знать, что здесь остался человек, который любит меня и помнит обо мне.

Осторожным движением, словно боясь, что хрупкая коробочка развалится прямо у него в руках, Ясень открыл крышку, и на белой атласной подушечке блеснул тонкий золотой ободочек кольца с крохотным фианитом по центру.

— Я знаю, такой бриллиант, как ты, достоин лучшей оправы, и поверь, если бы это было в моих силах, я бы бросил к твоим ногам все богатства мира, но пока что это всё, что я могу себе позволить… — Ясень отвёл глаза в сторону, и на его щеках проступили два красных пятна. — Я знаю, настанет такое время, когда я смогу осыпать тебя бриллиантами самой чистой воды, но этого придётся немного подождать.

— Я согласна ждать столько, сколько потребуется, — Полина протянула руку и вытащила из прорези в атласной подушечке простенькое золотое колечко.

— Так ты выйдешь за меня замуж? — Ясень затаил дыхание.

Поля поднесла кольцо к безымянному пальцу правой руки:

— Да.

За хлопотами две недели пролетели почти незаметно. Покупая новые рубашки и галстуки для Георгия, Поля ощущала необыкновенную лёгкость, и её душа пела от радости. Тоненький золотой перстенёк поблескивал на её безымянном пальчике счастливой путеводной звездой, обещая безоблачную жизнь под чужим благословенным небом.

— Как я буду без тебя все эти дни? — закрыв глаза, Ясень нежно коснулся губами Полиной макушки. — Если бы я мог взять тебя с собой сегодня, не потом, а сегодня, сейчас!

— Глупый, мы же расстаёмся ненадолго, всего на какой-то месяц-два! — Полина прижалась к широкой груди Георгия и почувствовала, как по его телу прошла слабая дрожь. — Я поеду провожать тебя в аэропорт.

— Не нужно, — прижавшись к Полине, Ясень затряс головой. — Мы не будем прощаться, малыш.

— Девятнадцатое августа тысяча девятьсот семьдесят восьмого года, пятнадцать сорок, — Поля взглянула на бесстрастные цифры голубенького авиабилета. — А знаешь, Жорик, у меня ведь завтра день рождения, — Поля неожиданно всхлипнула, но тут же через силу заставила себя улыбнуться.

— Не стоит плакать, лягушонок, — Ясень ласково потрепал её по волосам. — Я буду думать о тебе.

— А я о тебе. Только ты поскорее мне звони, ладно?

— Я позвоню тебе так скоро, что ты не успеешь по мне наскучаться, звёздочка моя.

Телефонный звонок разрезал тишину Полиной квартиры в тот же день без четверти два.

— Алло? — прервав бесцеремонную трель телефонного аппарата на середине, Поля схватила трубку и услышала у самого уха тихий одиночный щелчок.

— Полина?

— Да…

— Это я, Георгий, — голос Ясеня звучал будто бы из закупоренной бочки, и Поля сразу сообразила, что он прикрывает трубку рукой.

— Жорик, что случилось, твой рейс отменили?

— Нет, Полечка, с рейсом всё в порядке, — голос Ясеня был до странности незнакомым, но Полина списала это на плохую слышимость. — Поля, через час я улетаю в Тель-Авив… — от его слов по залу аэропорта прокатилась гулкая волна эха, отразившаяся от мраморных стен и колонн огромного помещения нескладным рефреном, — … не один.

— Что? Жоржик, говори громче, я тебя почти не слышу! — крикнула в трубку Горлова и, прижав её что есть силы к самому уху, напряжённо прислушалась к тому, что творилось на том конце провода.

— Полина, я улетаю в Тель-Авив навсегда, — на этот раз слова Георгия прозвучали вполне отчётливо.

— Я знаю, милый, — представив несчастного Ясеня, одиноко стоящего у телефонной кабинки, Поля улыбнулась.

— Ничего ты не знаешь, — в трубке раздалось какое-то шипение, видимо, Ясень повернулся и задел соединительный провод рукой.

— А что я должна знать? — в груди Полины шевельнулся холодный червячок страха.

— Через час я улетаю в Израиль вместе со своей семьёй: женой и двумя сыновьями, улетаю навсегда, чтобы больше никогда сюда не вернуться.

— Что? — негнущиеся губы Поли едва дрогнули.

— Лягушонок, мне было с тобой очень хорошо, но, прости, никакого продолжения у наших отношений не будет.

— Ясень? — плечи Полины упали, и она почувствовала, как, расползаясь по всему телу нервной холодной дрожью, на неё надвинулось ощущение непоправимого несчастья. — Но ты же говорил…

— Говорил что? — в трубке послышался лёгкий смешок. — Неужели ты настолько наивна, что веришь каждому мужскому слову? Дурочка, мне нужны были твои деньги, не мог же я лететь в чужую страну с пустым карманом?

— Но ведь ты… — Поля подняла ладонь и посмотрела на тоненький девичий перстенёк с дешёвеньким камушком, — ты говорил, что любишь меня.

— Глупыш, любовь на бутерброд не намажешь, — ласково проговорил он, и в его голосе послышались до боли знакомые интонации.

— Что ты сделал с моими деньгами? — пересохшие губы не слушались Полину.

— Это лишняя информация, — небрежно бросил он.

— Я достану тебя из-под земли, слышишь, ты, подлец! — рявкнула в трубку Полина, и её губы беспомощно запрыгали.

— Это вряд ли, — скептически проговорил Ясень. — Если учесть, что твои денежки уплыли из страны уже с неделю назад…

— Боже мой, какой же я была дурой, что поверила тебе! — простонала в трубку Полина.

— Да, честно сказать, особым умом ты не отличаешься, таких легкомысленных дурочек нужно ещё поискать, — разговор с Горловой, казалось, забавлял Георгия, но до окончания посадки оставалось совсем немного. — Извини, лягушонок, я бы с удовольствием поговорил с тобой ещё, но у меня заканчивается посадка на самолёт, и если я не потороплюсь, то рискую встретиться с тобой снова, а мне бы этого не хотелось. Прощай.

— Ясень, подожди! — испуганно проговорила Полина. — Неужели всё, что между нами было, для тебя пустой звук?

— За такие-то деньги? — рассмеялся он.

— Жоржик, милый, не улетай, я прошу тебя, я умоляю тебя! — закричала в трубку Поля.

— Какой же ты всё-таки ещё ребёнок! — усмехнулся Ясень, и внезапно Полина услышала короткие прерывистые гудки.

Выронив трубку из рук, Поля съехала спиной по дверному косяку на пол, и её лицо болезненно перекосилось. Теперь у неё не осталось ничего и никого. Ощущая, как руки и ноги наливаются свинцом, Горлова откинулась на скользкие лакированные дощечки паркета, и из её груди вырвался странный хрип, не похожий ни на смех, ни на стон.

Зажмурив глаза, Поля скривилась, и её лицо мелко задёргалось.

— А-а-а-а-а… — прислушиваясь к своему голосу, ставшему вдруг до неузнаваемости чужим, Полина широко распахнула глаза и уставилась в белёсую муть полутёмного потолка прихожей. — Как же мне жить? Как мне жить?! — с трудом выдавила она, и из её огромных голубых глаз потекли слёзы. Ощущая, как выворачивая все суставы, страх заполняет её до краёв, Горлова замолотила по паркету ладонями. — Будь ты проклят! Будь проклят! Проклят!!! — раз за разом, словно заклинание, повторяла она. — Как мне жить?! Как мне теперь жить?! — на самой высокой ноте голос Поли сорвался, и неожиданно наступила тишина, посреди которой, отсчитывая бесполезные секунды её пропащей жизни, отрывисто гудела забытая телефонная трубка.

— Марья Николаевна, давайте заполним с вами карточку, — врач райцентровской консультации вытащила из ящика серую длинную картонку и сложила её пополам. — Итак, ваша фамилия —…

— Матвеева.

— Матвеева Марья Николаевна, — врач наклонилась над грубой бумагой обложки и начала старательно выводить крупные кругляшки буковок. — Адрес?

— Московская область, деревня Озерки, улица Ленина, дом двадцать.

— Дом двадцать… — повторила доктор и, сделав какую-то пометку в верхнем углу карточки, разложила картонку на столе. — Значит, Марья Николаевна, вы замужем. Как давно? — не глядя на Марью, докторица отвернула колпачок с пластмассовой бутылочки казеинового клея и, размазав лопаточкой по корешку желтоватую вонючую массу, вставила в неё первый лист.

— Полгода, — Марья неуверенно посмотрела на белый накрахмаленный колпак.

— Значит, полгода… — шариковая ручка быстро забегала по бумаге, оставляя за собой след из неровных синих каракулей. — А лет вам сколько, Марья Николаевна?

— Лет? — от волнения язык Марьи приклеился к гортани, а непокорная цифра напрочь вылетела из головы. — Тридцать три… нет, тридцать четыре… кажется… — с запинкой проговорила она.