Ветры славы

На оперативном просторе

Занималась густо-багряная, в полнеба, ветреная заря августовского утра. Наступал новый день Ясско-Кишиневского сражения. Механизированные корпуса Толбухина еще вчера двинулись в пробитые на юге бреши — навстречу танковым соединениям Малиновского, а в районе Бендер затяжные бои все не утихали: здесь третьи сутки медленно, натужно продвигалась вперед 57-я армия, на правом фланге которой повисла свинцовой гирей старая Бендерская крепость.

Утро было дымным, прогорклым, пыльным. С юго-запада всю ночь доносились непрерывные, слитные залпы батарей всех калибров: там шли бои в глубине обороны 6-й армии противника. Перед самым рассветом канонада заметно отдалилась. Что это? Отход немцев?..

Неожиданно разгорелся жаркий бой у стен Бендерской крепости. Мехтиев поднялся на ближний холм, прислушался. Значит, сводный отряд 68-го корпуса начал штурм. В том отряде была и лучшая рота автоматчиков из его полка. Мехтиев пожелал ей сейчас непременно вернуться в полк после боя… С этого холма отлично просматривалась северная часть Кицканского плацдарма, где дралась насмерть 57-я армия. И вот наконец из-за Днестра начали вытягиваться по разбитым полевым дорогам длинные артиллерийские колонны и за ними пестрые автомобильные обозы — машины были размалеваны под осень, которая не спешила на молдавскую землю. Мехтиев ждал, что с минуты на минуту начнется общий отход немцев по всему фронту, и прикидывал, сколько у него трофейных грузовиков, на которые можно будет посадить стрелковые батальоны. Тогда уж противник вряд ли сумеет оторваться от преследования.

Военная история, наверное, отсчитывала сейчас те самые критические часы, когда количество усилий обеих сторон переходит в новое качество борьбы, когда преуспевающая сторона кует железо, пока горячо, добиваясь полной победы, а терпящая поражение всячески оттягивает свой окончательный разгром — любой ценой, любыми потерями.

Длинное всхолмленное поле перед Кицканским плацдармом — от высоты сто пятьдесят, «Суворовой могилы», до селения Киркаешты и дальше на юг — было черно распахано артиллерией, которая поработала так поработала, начиная с утра двадцатого августа. Догорали, дымились в утреннем безветрии окончательно отбитые у немцев деревеньки — почти каждая из них не раз переходила из рук в руки. А как распрямились за эти дни фруктовые сады, сбросив в гулкие взрывные волны оранжевые вороха спелых плодов, и шумят налегке яблони, груши, орешник, миндальные и персиковые рощицы. За садами дотлевают, курятся вековые великаны в пойменном лесу: они пожертвовали собой, надежно прикрывая от обстрела понтонные стократ латанные мосты.

Теперь, когда на участке 57-й армии все полковые, дивизионные и армейские тылы пришли в движение, когда тысячи машин и повозок потянулись вслед за наступающими войсками, невольно думалось о том, как же, в самом деле, все это умещалось на узкой полосе заднестровского плацдарма. Кому сейчас не терпелось, шли в обгон, особенно штабные легковики, хотя не следовало бы рисковать: тут вся земля нашпигована минами.

Бахыш Мехтиев посмотрел в едва заголубевшее небо. Не снижаясь, грузно проплыл косяк штурмовиков — наверное, идут на бомбежку далеко, может, на переправы через Прут. Бахыш забеспокоился: а он теряет дорогое время в ожидании обещанного приказа.

На плановой таблице боя все расписано тщательно: кто, когда, где, какими силами действует. До «Ч» — часа атаки — план операции соблюдается пунктуально. Но после «Ч» всегда обнаруживаются десятки всевозможных отклонений от заранее поставленных задач и никакой гений оперативного искусства, никакой тактик-виртуоз не может, конечно, предвидеть каждую деталь, возникающую в ходе наступления. Общая стратегическая цель остается прежней, однако умозрительные частности к ней, хотя и основанные на точных расчетах, меняются в первый же день начавшейся битвы. Ну кто мог предположить, к примеру, что высота сто пятьдесят отнимет у 68-го корпуса генерала Шкодуновича столько времени и сил? А высота прикрывает с юга Бендеры и, стало быть, задерживает штурм самой крепости. Или: разве можно было подумать, что маленькое селеньице Танатарь притормозит на сутки и без того трудное продвижение всей дивизии? И еще: несколько часов назад 68-й корпус оказался в тылу 9-го корпуса, который только что вступил в дело, — и 223-й дивизии, в том числе и полку Мехтиева, пришлось на ходу тесниться вправо — в свою полосу.

Бахыш если и не знал многих подробностей, то во всяком случае верно угадывал общий ход событий: полководческая интуиция помогала ему в этой, казалось бы, внешней неразберихе передвижений тысяч и десятков тысяч вооруженных людей. Его солдаты знали еще меньше, что же в действительности происходит слева и справа от них, однако солдатская интуиция, быть может, по-своему не уступает командирской: ведь именно через передний край проходят незримые токи противостояния и рядовой боец первым чувствует, как падает моральный вольтаж противника… Но что-то долгонько нет лейтенанта Айрапетова: не споткнулся ли парень на какой-нибудь затаившейся в траве немецкой мине?

Офицер связи Айрапетов явился как раз вовремя: Мехтиеву доложили, что первый батальон не встречает больше сопротивления противника.

— Что тут у тебя? — спросил, как обычно, командир полка, вскрывая пакет.

И офицер связи, тоже как обычно, слегка пожал мальчишескими плечами, на которых топорщились мятые полевые погоны: читайте, мол, сами, товарищ майор.

То был не боевой приказ комдива, даже не боевое распоряжение, а сердитое напоминание начальника штаба о строжайшем соблюдении полосы наступления, которое продолжается, согласно плану, в направлении села Скрофа.

— По каким, однако, пустякам гоняют вашего брата, — в сердцах заметил командир полка.

— Начальству виднее, товарищ майор, — уклончиво сказал лейтенант, снова едва приметно пожимая плечами. — Мне бы расписку…

Мехтиев расписался на конверте, отдал Айрапетову и улыбнулся, коротко оглядев с головы до ног этого не ахти какой бравой выправки офицера. Но тут же подумал: «Пехота прошла гиблые места — и дальше, а этот парень, как челнок, снует туда и обратно. И не боится ни снайперской пули, ни шального снаряда, ни мины под кочкой. Достается не меньше пехоты, а почет все одно второстепенный — почтальон ведь».

Майор спустился с крутенькой высотки и ходко зашагал к своим батальонам, которые с опаской, явно не доверяя затишью, двигались развернутыми цепями — туда, на запад, где должно быть очередное бессарабское село с этим странным названием — Скрофа. Невдалеке от полевой дороги-летника, превращенной танковыми и тракторными гусеницами в широкий разъезженный большак, справа, в травянистой балке Мехтиев увидел добрый десяток пушечных тяжелых батарей, стволы которых были направлены на северо-восток. Пушки стояли тесно, в шахматном порядке, изготовившись, как видно, открыть огонь по Бендерам. Не обошлось и без этой резервной бригады. Каждый раз, когда Бахыш наблюдал такую массу артиллерии, он испытывал воодушевление, похожее на то, которое вызывала у него бетховенская музыка. Он даже приосанился сейчас, набавил шаг. Адъютант Нежинский едва поспевал за ним.

Внезапно на гребнях ближних высот дробно застучали автоматы, захлопали поспешно минометы.

Немцы остаются немцами: раз уж они отступили ко второй полосе обороны, то как бы плохо ни складывались у них дела, все равно попытаются дать короткий бой.

Вот они и остановили сейчас мехтиевские батальоны, заставили их снова залечь.

«Этого не хватало!» — огорчился Мехтиев.

Не успел он отдать приказ артиллеристам, как те, не дожидаясь его команд, сами открыли беглый огонь из полковых минометов и других орудий.

— Что там у вас происходит? — тотчас запросили его по радио с КП комдива, который с утра был на колесах.

Мехтиев сдержанно объяснил, что все вполне логично: противник достиг своего второго оборонительного рубежа и, пользуясь этим, решил попытать счастья…

— Какое там к черту «счастье»!.. Атаковать решительно, не теряя ни минуты!

— Есть атаковать, — вяло ответил Мехтиев.

Он неплохо знал характер человека, с которым говорил: сердит не в меру, а когда остынет, будто и не помнит, что накричал.

Немцы тем временем ослабили огонь — или что-то помешало им задержаться на выгодной позиции, или какую-то свою задачу они уже выполнили.

Через несколько минут батальоны Мехтиева без всякой атаки возобновили продвижение на запад.

Вскоре разведчики донесли Мехтиеву, что справа, в полутора километрах от полка, спешно отходит по параллельной дороге смешанная колонна противника с артиллерией и обозом…

«Вон оно что, — подумал Бахыш, — выходит, этот бой накоротке — всего-навсего огневое прикрытие остатков какой-нибудь разбитой дивизии. Однако ж нервы у этих арьергардов слабые — постреляли с полчаса и наутек… Эх, развернуть бы сейчас полк на девяносто градусов и ударить во фланг немецкой колонне, все равно далеко не уйдут. Но рановато действовать на свой страх и риск, пока не началось общее преследование, тем более, что за тобой, как за учеником, придирчиво следят сверху — и сам комдив, и наштадив особенно».

Мехтиев вспомнил тот случай на Днестре, когда он решил помочь своим полковым разведчикам и вместе с ними отправился за «языком». Попало ему крепко от начальника штаба дивизии, и делу этому не был дан ход только потому, что операция все-таки удалась — «язык» попался отменный, знающий штаб-фельдфебель. Тем не менее комдив сказал ему однажды вроде бы миролюбиво: «Не забывай, что формулу «победителей не судят» придумали не судьи, а сами победители».

Наступление стратегического масштаба имеет свои три скорости. Первая скорость — это когда на исходе массированной артиллерийской подготовки, которая, кажется, вздыбила землю к солнцу и уничтожила все окрест, вымахивает из траншей пехота и бросается на штурм обжитых траншей противника, надеясь на скорую победу; но потом, может, еще не раз придется с горечью отползать под огнем назад, восвояси, пока она, матушка-пехота, не пробьет сквозные проломы во вражеской долговременной обороне, в которые и начнут просачиваться взводы, роты, батальоны, расчищая дорогу танкам. Вторая скорость — это когда вскипают бешеные, невиданной силы и ярости рукопашные схватки уже внутри немецкой обороны; тут атаки и контратаки перемежаются с какой-то заколдованной последовательностью, не давая ни одной из сторон ни минуты передышки, а танковые бригады, не обращая внимания на то, что происходит у них позади, рвутся в тыл противника; однако фронт еще держится, выгибаясь до предела, враг еще на что-то рассчитывает, вернее, обманывает себя иллюзиями, будто не догадываясь, что он в клещах, которые сомкнутся с часу на час. И третья скорость — это когда сражение выиграно без малого полностью — танковое кольцо замкнулось и начало сжиматься вокруг разбитых немецких войск все туже; а с востока, где совсем недавно был сплошной фронт, в широкую брешь, пробитую наступающими в обороне противника, хлещут потоки стрелковых и артиллерийских дивизий; в это время немецкие штабы утрачивают всякую связь с блуждающими в котле войсками, которыми теперь ничто, кроме животных инстинктов, не управляет и управлять не в состоянии; в небе же славно поработавшие все эти дни штурмовики с утра до вечера ищут на земле укромные места, где собирается окруженный сброд; и бомбардировщики, едва различимые в зените, пролетают в глубокий тыл очередной наголову разбитой армейской группировки…

В полдень двадцать третьего августа полки 223-й дивизии вышли за пределы второй оборонительной полосы противника и на какое-то очень короткое время остановились.

Мехтиев интуитивно ощутил, что сейчас будет включена третья скорость наступления, которая именуется преследованием. Он не ошибся: не только дивизия, весь 68-й корпус, вся 57-я армия тут же начали преследование на широком фронте.

После трехдневных боев пехота, измоталась, солдаты едва держались на ногах — им бы хоть немного передохнуть до вечера, еще лучше — до глубокой ночи. Однако на войне за живых отдыхают одни мертвые, а живым, не теряя ни часа, надо непременно довести начатое дело до конца.

Преследование — марафонский бег к победе.

По всем дорогам, большим и малым, устремляются наступающие войска к тем последним рубежам, где через денек-другой или, в крайнем случае, на третий день все будет кончено. Довольно часто этот бег действительно напоминает большой марафон, тем более если противник, не успев оторваться от преследующих хотя бы на считанные часы, вынужден отходить по соседним — параллельным — дорогам на виду у тех, кого он боится больше самой смерти. И странно, между ними редко возникают в пути серьезные стычки: каждая из сторон стремится выиграть время, особенно терпящая поражение, — для нее такой выигрыш равноценен жизни…

Обо всем этом и размышлял Мехтиев на путевом досуге, находясь в голове рядового армейского стрелкового полка, который с недавнего времени незаметно приобрел и некоторые привилегии — стал моторизованным за счет трофейных автомобилей (а начинал на Кавказе свой долгий путь с караваном верблюдов в полковом обозе).

Мехтиев нет-нет да и оглядывался назад, стремясь запомнить остывающее поле боя. Сначала там, на востоке, Днестр ослепительно посверкивал на крутых излуках, точно обнаженными клинками скакавших вдоль реки всадников Котовского. Но потом все скрылось навсегда за пойменными лесами, похожими на синеватую гряду облаков, спустившихся на мертвые заднестровские плацдармы.

А вокруг лежала знойная бессарабская степь, где гребень каждой балки — как гребни волн: вверх-вниз, вверх-вниз. Чудилось, эти крупные волны, неровен час, захлестнут новенький «оппель-капитан», как утлую лодчонку, и ему уже не всплыть, не подняться на седую гриву следующего увала. Но удивительно легко то исчезают в степной пучине, то снова появляются на склонах балок не только трофейные «амфибии», но и тяжелые «студебеккеры» с гаубицами и пушками на прицепе.

Все рвутся вперед, хотя, чем дальше, тем гуще становятся колонны, сбиваясь с полевых ненаезженных дорог на столбовые большаки. Кое-где образуются пробки, и солдаты, пользуясь случаем, немедленно засыпают хотя бы на несколько минут. В воздухе господствует родная авиация: опасаться некого этому скоплению машин.

И какая даль, куда ни глянь! Какая августовская благодать на земле и в небе! Хочешь — вдоволь полакомись белым или розовым спелым виноградом, а хочешь утолить жажду — так припади к родниковому ручью: ледяная водица вкуснее домашнего рислинга. Однако солдаты хотят спать, только спать, и ничего больше.

Мехтиев крепится, одолевает усталость во всем теле. Где он увидит такую прелесть? Без малого четыре с половиной месяца его батальоны стояли на Днестре: это же мука — столько времени в обороне! Одной землицы перелопачено десятки тысяч кубометров. Все лето напролет — в траншеях, и никуда ни шагу из них, хотя и манила к себе река в июльский полдень. Солдаты готовы были сменить не в меру затянувшуюся оборону на что угодно, только бы идти, находиться в движении.

И вот наконец открылся он — долгожданный простор, который на военном языке называется оперативным. Особенно любят наслаждаться этим простором танкисты: как вырвались с тесного, до отказа забитого войсками Кицканского плацдарма, так и помчались без остановок по тылам противника, широко описывая заданные дуги будущего кольца. Они, наверное, уже соединились где-нибудь за Кишиневом.

Оперативный простор Бессарабии — в награду и пехоте за бесконечные земляные работы на днестровских пятачках. Пожалуй, сегодня она и вздремнет немного после бессонных ночей прорыва, а завтра уже другими глазами осмотрится вокруг, с ребячьей наивностью удивляясь, как прекрасен мир без артналетов и бомбежек. А если еще вслед за оперативным простором последует и оперативная пауза недельки на две-три, тогда и вовсе отдохнет, подтянется пехота и будет готова горы сдвинуть.

Мехтиев подумал о Балканах: видно, в самом деле придется побывать даже там, где сражались герои Шипки. Ему сейчас весь путь дивизии — от Кавказа, вокруг Черного моря, до Молдавии — показался стократ ускоренным повторением пути, пройденного Россией за века: не было тут ни одной версты, которую обошла бы стороной слава нашего оружия…

Зной заметно ослабевал, и люди приободрились. Нужно было сделать привал, накормить солдат обедом и ужином одновременно, а потом, по холодку, двигаться дальше. Конечно, жаль, что соприкосновение с противником утрачено. Ну да завтра, может послезавтра, немцам вовсе некуда будет отходить.

Пока солдаты подкреплялись чем бог послал, Мехтиев разрешил себе уснуть на часок, иначе не выдержать до утра. Он оставил за себя замполита майора Манафова и прилег около машины, прямо на землю, еще теплую после дневной жары. На войне у него выработался надежный рефлекс: стоит положить голову на что угодно, как сон тотчас вступал в свои права.

И сейчас Бахыш уснул сразу, однако не провалился, как обычно, в самую глубь забытья, а чудом оказался на боевом коне — там, на Кавказе, во время контрнаступления сорок третьего года. Это был первый мощный бросок на левом фланге всего стратегического фронта. Бахыш то видел памятную рукопашную схватку с немцами в траншее под хутором Галюгаевским, где и получил боевое крещение; то вдруг высвечивала память Терек, освобожденный Моздок; а то припоминалась другая рукопашная — в станице Лабинской, куда он ночью пробрался со своими разведчиками, чтобы захватить «языка» или документы (командованию важно было знать направление отхода противника). Дерзкая вылазка в Лабинскую едва не стоила ему жизни — недаром он был награжден — первым в дивизии — орденом Красного Знамени… А дальше плыли, плыли и терялись на горизонте, одна за другой, казачьи станицы, хутора среди залитых вешними водами плодородных полей юга. И так вплоть до Краснодара, в котором завершился для его полка тот весенний форсированный марш-бросок… Потом Бахыш увидел другой оперативный простор — от Харькова до самого Днепра. Если на Северном Кавказе не раз доводилось идти по колено в ледяной воде, то левобережная Украина горько посыпала пути-дороги летучим пеплом горящих деревень. По вечерам зарева пожаров соединялись на западе в сплошную огненную реку, вышедшую из берегов, и где-то за этой небесной рекой текла земная огненная река — Днепр, которую надо было форсировать с помощью так называемых подручных средств. Немцы откатывались поспешно, не пытаясь задержаться и на выгодных для обороны рубежах. Они торопились укрыться за «днепровским валом», чтобы перезимовать там, собраться с силами… Еще на марше он, Мехтиев, временно командовавший полком, вернулся к своим прямым обязанностям начальника штаба, а полк принял майор Бондаренко, гордость всей дивизии. Никто из них не думал-не гадал, что трогательная мужская дружба двух фронтовиков была определена и пространственными гранями — от Днепра до Южного Буга… О, этот Буг часто снился теперь Бахышу! Но он старался не останавливаться подолгу на его скалистых берегах, чтобы не бередить свежую рану, и если думал наяву о гибели Ивана Бондаренко, то разве лишь в те дни, когда у него самого дела складывались вовсе худо, когда события на участке какого-нибудь батальона или даже всего полка внезапно принимали опасный характер. Тогда Бахыш обращался мысленно за советом к своему предшественнику… А сейчас, под живым впечатлением первого дня преследования немцев в Бессарабии, ему виделся во сне тот мартовский бросок по непролазной степи правобережной Украины, где он с Иваном Антоновичем месил грязь на пути к Бугу, слушая рассказы командира о его родном Николаеве, до которого оставалось рукой подать. Нет, никто из них не догадывался, что они проходят вместе последние километры, что вот-вот суждено им расстаться навечно…

Бахыш очнулся, с минуту недоуменно смотрел в вечернее небо, которое нынче ничто не подсвечивало: ни дежурные немецкие ракеты, ни дальние пожары в тылу противника, ни елочные гирлянды трассирующих пуль. Как-то не верилось в такую благодать в вышине, когда действительно звезда с звездою говорит.

Бахыш бодро вскочил на ноги и столкнулся лицом к лицу со своим замполитом.

— Что же вы меня не разбудили?

— Собирался было…

Мехтиев с укором качнул головой, однако ничего больше не сказал Манафову. Замполит был старше, значительно старше его, суховат характером, себе на уме, и мало годился в комиссары.

Через четверть часа полк начал вытягиваться на большак. Мехтиев стоял на обочине, пропуская мимо длинную автомобильную колонну, в которой он заметил и несколько трофейных легковиков, в том числе даже «оппель-адмирал», недовольно ухмыльнулся: «Цыганы шумною толпою по Бессарабии кочуют». Благо, что не видят ни комдив, ни комкор, ни командарм. Особо не хотелось, чтобы этот «цыганский табор» увидел командир корпуса генерал Шкодунович, который относился к нему, Мехтиеву, по-отечески… Однако не бегом же догонять немцев, которых не видно и не слышно с самого обеда. Кстати, по всему чувствовалось, что кто-то уже прошел по этой дороге вслед за противником. Неужели это подвижные отряды соседнего корпуса, опять вырвавшись вперед, прихватили часть полосы дивизии?.. Такая мысль не давала теперь покоя Бахышу: он не любил тащиться позади всех.

Он повел свой полк на предельной скорости, приказав шоферам включить полный свет, все фары и подфарники, от которых уже успели отвыкнуть.

Только ветер шумел в ушах. Только покалывало глаза от веселой игры огней на крутых поворотах.

Кажется, первая такая лунная ночка — без тарахтения разведчиков в небе, без ночных бомбардировщиков, без орудийных сполохов на горизонте.

В дни прорыва немецкой обороны на Днестре внимание Толбухина так или иначе, а рассредоточивалось по всему Третьему Украинскому фронту, да еще надо было непременно знать, как идут дела у Малиновского — на Втором Украинском. Но, когда танковые соединения двух фронтов вырвались на оперативный простор, внимание командующих Толбухина и Малиновского на какое-то время переместилось в глубокий тыл противника, где должно было замкнуться главное кольцо окружения.

Конечно, в битве такого размаха не обошлось без ошибок — нескольким десяткам тысяч немцев удалось-таки переправиться на западный берег Прута и ударить по тылам Второго Украинского фронта, но вскоре они и там были разгромлены.

Теперь же, когда танковое кольцо замкнулось прочно, генерал Толбухин всецело сосредоточился на том, как ведут преследование противника его общевойсковые армии: 5-я ударная наступала с севера на юг, 57-я шла строго на запад, 37-я развивала наступление с юга на север, а 46-я действовала в южном направлении за плечами 37-й. Естественно, что вся окруженная группировка немцев начала дробиться на отдельные «блуждающие котлы» — по мере успешного продвижения четырех толбухинских армий.

Однако наметанный глаз Федора Ивановича все чаще останавливался на прямой стреле, которой было отмечено на рабочей карте командующего оперативное направление 57-й армии. И не потому, что он когда-то командовал ею под Сталинградом, где была окружена 6-я немецкая армия Паулюса, — хотя и об этом было приятно вспомнить. Сейчас его пристрастие к 57-й объяснялось тем, что она выходила кратчайшим путем на окруженную с запада, морально подавленную и теряющую управление войсками, ту самую 6-ю армию, вернее уже третий состав ее — после второго оглушительного поражения на Днепре.

Может, потому и был так оживлен сегодня Толбухин, наблюдая за преследованием, хотя обычно отличался завидной выдержкой и раздумчивой медлительностью, будто позаимствованной у самого Кутузова.

Толбухин звонил сам командарму 57-й генералу Гагену, зная, впрочем, что Николай Александрович не нуждается ни в каком поторапливании. Лучше всех, пожалуй, угадывал настроение командующего генерал-полковник Бирюзов, начальник штаба фронта. Он был в курсе буквально всего потока событий и несколько раз в день докладывал генералу армии о продвижении отдельных корпусов, даже дивизий 57-й. Как все бесхитростные люди, Федор Иванович не замечал невинного лукавства в молодых ясных глазах Бирюзова, которому хотелось лишний раз доставить удовольствие командующему, тем более что тому нездоровилось.

Чувствуя повышенное внимание командования фронтом, генерал-лейтенант Гаген, в свою очередь, не упускал из поля зрения каждую из девяти дивизий, входивших в состав его армии. Он вообще был методичным, пунктуальным, однако это не мешало ему в то же время быть решительным и смелым. Командиры корпусов и дивизий помнили, как скрупулезно проводил он учебные тренировки на Кицканском плацдарме, готовясь к прорыву немецкой обороны. Что ж, труд окупился сторицею. И теперь, на заключительном этапе всей операции Гаген предупреждал, чтобы ни один солдат противника не просочился из окружения. Он сам в сорок первом вывел большую группу из немецких танковых «клещей», и ему была психологически знакома неистовость окруженных.

Высокий, худощавый, подтянутый, типичный кадровый военный, Гаген был легок на подъем. А в те августовские дни и ночи, когда все находилось в движении, включая громоздкие обозы, когда артполки мчались без остановки, пока не закипала вода в радиаторах машин, командарм и вовсе не мог довольствоваться отрывочной радиосвязью. Он с утра до вечера мотался на «виллисе», настигая прямо на дороге штаб какого-нибудь корпуса, а то и дивизии. Тут он чувствовал себя в родной стихии и в любое время суток вполне свободно и обстоятельно докладывал обо всем Толбухину или Бирюзову.

Почти каждый день встречался Гаген с командиром 68-го корпуса Шкодуновичем. И комкору казалось иногда, что командарм еще, наверное, помнит тот недавний досадный случай, когда его, Шкодуновича, дивизии, наступавшие из района Бендер на правом фланге армии, вышли в тыл 9-му корпусу, находившемуся до этого в резерве и только что введенному в дело. Эту ошибку, конечно, можно было исправить без всякого шума — властью командарма, если бы не узнал о ней командующий фронтом. Теперь, в горячке наступления и преследования, все успели позабыть об этом недоразумении, в том числе и командарм, но несколько мнительный Николай Николаевич Шкодунович до сих пор испытывал неловкость при мимолетных, накоротке, встречах с Гагеном, который сказал ему сегодня, что, судя по всему, на долю его корпуса выпадет нелегкий жребий в заключительные дни боев с окруженной группировкой немцев. Комкор молча наклонил голову в знак того, что он тоже подумывал о таком «жребии», и они расстались до следующей встречи где-нибудь на дорожном перекрестке.

…В освобожденном два часа назад Котовском сгрудились полки двух дивизий разных армий. Тут были и дивизионные штабы, которые не отставали от своей пехоты. И сюда же примчался генерал-майор Шкодунович с оперативной группой штаба корпуса.

Произошла небольшая заминка, как часто бывает во время глубокого преследования, когда подвижные части со всего разгона вымахивают на исходный рубеж заключительных боев. Никто еще толком не знал, где именно сейчас противник, сколько у него сил, в каком направлении, куда он отходит или где пытается наладить оборону. Однако близость крупного скопления немцев, что называется, чувствовалась в воздухе. И надо было действовать немедленно, не дожидаясь донесений ни войсковой, ни воздушной разведок.

Шкодунович решил усилить один из стрелковых полков приданными частями — истребительным противотанковым полком и двумя дивизионами минометного полка, да к тому же еще тремя дивизионами собственной артиллерии 223-й дивизии — таким образом набиралось до восьмидесяти стволов. Крепенький кулак. И сегодня же, ни в коем разе не откладывая до завтрашнего утра, выдвинуть эту ударную группу на юго-восток, в район, скажем, села Сарата-Галбена. По всей вероятности, где-то там и может образоваться огненный шов внутреннего — пехотного — кольца, что неизбежно после того, как замкнулось внешнее — танковое — кольцо двух фронтов.

Но кому поручить такой рейд в неизвестность?.. Николай Николаевич сидел в штабе дивизии и перебирал в памяти имена командиров стрелковых полков, составлявших его корпус. Он начал с Мехтиева и невольно закончил им, хотя уж очень не хотелось рисковать не в меру вспыльчивым и самым молодым, но вполне достойным преемником погибшего на Южном Буге майора Бондаренко.

Как раз тут и появился в штабе сам виновник его противоречивых размышлений — майор Мехтиев.

— Присаживайтесь-ка сюда поближе, — сказал комкор, жестом приглашая его к столу.

— Разрешите обратиться к командиру дивизии, — молодцевато козырнул Мехтиев.

Шкодунович внимательно оглядел совсем еще юного майора, одетого, как всегда, с этаким кавказским шиком, значительно переглянулся с комдивом, сидевшим в сторонке, и сказал командиру полка:

— Можете сегодня выступить… вот сюда? — показал он на карту, что была расстелена на крестьянском дощатом столе.

— В любое время, товарищ генерал, — Мехтиев хотел было встать перед командиром корпуса.

— Да сидите вы… Вот мы с комдивом думаем… — И Шкодунович коротко, но четко объяснил новую задачу, от выполнения которой может зависеть многое, вплоть до скорейшего, в течение двух суток, окончания всей операции фронта.

Бахыш заволновался, бросил вопросительный взгляд на командира дивизии, но тот, казалось, был совершенно безучастен к тому, что говорил командир корпуса. (Все уже знали, что командир дивизии отзывается в в е р х и что со дня на день должен появиться его преемник, говорят, тоже полковник.)

— Разрешите выполнять? — энергично поднялся и взял под козырек по-мальчишески гибкий Мехтиев.

— До восемнадцати ноль-ноль управитесь? — спросил Шкодунович.

— Так точно. У меня весь полк на колесах, артиллеристы — тем более.

— Не забудьте о рекогносцировке, хотя бы окрестных лесов.

— Есть.

— И в восемнадцать ноль-ноль выступайте… Смотрите в оба, не угодите в какую-нибудь ловушку.

— Что вы, товарищ генерал!

Шкодунович подошел к нему, слегка обнял, чего раньше не делал, весело заглянул в его черные блестящие глаза и заговорщицки подмигнул своему любимцу.

— Теперь идите, — сказал он.

Мехтиев опять браво козырнул и единым, слитным движением, играючи повернувшись кругом, летучим шагом вышел на улицу, залитую солнцем, запруженную войсками. Задержался на минутку на чисто вымытом крылечке, подумал над тем, что сказал ему Шкодунович, подивился тому, какую боевую задачу доверил его полку командир корпуса и, проворно сбежав на подорожник, ходко зашагал в свой полк.

В свои двадцать пять лет он не шел, а парил на крыльях над селом Котовским, безмерно довольный фортуной, которая баловала его с самого Кавказа.

Пройдут годы, и командующий группой немецких армий «Южная Украина» генерал-полковник Ганс Фриснер напишет смятенную книгу «Проигранные сражения». Наиболее драматические страницы его мемуаров как раз и посвящены Ясско-Кишиневскому сражению, одному из самых крупных в числе всех проигранных нацистской Германией.

Невозможно оправдаться перед историей битому генералу и уж тем паче тому, кто старательно служил нацистам. Но не это интересует нас, толбухинских солдат, воевавших против хваленых полков Фриснера. Пусть он сваливает вину за поражение на кого угодно. Пусть прикидывается нищим, то и дело жалуясь, что они, немцы, вели «войну бедняков» против куда лучше вооруженного противника. Мы-то знаем, что победа в той же Ясско-Кишиневской битве не явилась к нам из заоблачных высот, что оружие наше, созданное неимоверными усилиями народа, действительно превзошло германское, однако дорога к этому превосходству не была легкой и короткой. «Проигранные сражения» — это не исповедь Фриснера, а его защитительная речь, но тем не менее нет-нет да и признается генерал, будто нечаянно, мимоходом, в своих немалых просчетах и ошибках, начиная с того, что он мог лишь за два дня предупредить высших офицеров о готовящемся наступлении русских.

Тут не нужен никакой домысел, чтобы представить себе картину полной растерянности в штабе группы «Южная Украина» с первого же часа нашего наступления на Днестре. Достаточно полистать в генеральских мемуарах четвертую главу, названную с дешевым трагическим надрывом: «Злой рок и предательство».

С тех пор минули десятилетия, однако и поныне отчетливо видятся и дымное, грохочущее утро двадцатого августа, и ранние багровые сумерки того же дня, когда авангардные дивизии Толбухина вклинились в немецкую оборону. В разрывах чадных дымов, плывущих над рекой, то и дело возникает спокойное, волевое лицо генерала армии Толбухина, словно бы устало наблюдающего в редкие минуты вечернего досуга, как мечется там, у себя в штабе, генерал-полковник Фриснер, не успевая выслушивать по рации сначала тревожные, а потом и вовсе панические доклады командующих армиями, командиров корпусов. Все требуют резервы, а резервов нет. Он бросает с ходу в контратаки одну и ту же 13-ю танковую дивизию, но и эта чертова дюжина не спасает положения. Ему некогда подумать даже о том, чтобы снять несколько дивизий с неатакованных участков фронта и попытаться закрыть ими пробоины южнее Бендерской крепости.

Смятение, охватившее Фриснера с самого начала наступления русских, было настолько велико, что генералу, оказывается, просто-напросто не пришла в голову элементарная догадка о маневре наличными силами, чтобы выиграть какое-то время, и он поторопился уже на следующий день, двадцать первого августа, не дожидаясь согласия Гитлера, отдать приказ об отводе всех войск на запад. Но было поздно: советские механизированные соединения устремились по гулким коридорам только что образовавшихся прорывов, надежно отрезая все пути отхода. Не сегодня-завтра они могли вырваться на оперативный простор.

Понимал ли хоть это генерал Фриснер? Конечно, понимал. Да, управление всей группой армий висело на волоске, а ее командующий, получив официальное разрешение на отход лишь двадцать второго августа, вроде бы махнул рукой… Между прочим, будто по иронии судьбы он как раз в это время занялся выяснением отношений с маршалом Антонеску, которому уже не подчинялась ни одна румынская дивизия, к тому же и сама Румыния готовилась покинуть гитлеровскую коалицию.

В штабе Фриснера еще склонялись по старой привычке замысловатые названия бессарабских населенных пунктов, еще были в ходу топографические карты, напоминавшие о недавней обороне, еще вычерчивались по инерции разграничительные линии между отступающими армиями и корпусами, но за всем этим угадывались теперь целые европейские государства, разделенные прихотливо вьющимися границами.

Нет, никогда не думал Фриснер, что от возможного удара русских на Днестре, каким бы мощным удар ни был, в тот же миг зазмеятся катастрофические трещины на Балканах — от Черного до Адриатического моря. Ужас преследовал его с тех пор, как он впервые открыл для себя, что проигрывает не просто еще одно сражение, а всю группу государств Дунайского бассейна.