Ветры славы

Огненный шов

Полк Мехтиева выступил строго в назначенный час. Собственно, это уже был не полк, а нечто большее: за ним тянулся длинный пыльный хвост из восьми пушечных и минометных дивизионов. Мехтиев никогда не командовал таким своеобразным соединением, но делал вид, что ничего особенного не происходит. (Благо, что вместе с ним отправлялся в эту вечернюю неизвестность и командир дивизионного артполка гвардии подполковник Невский, уравновешенный, неторопливый человек с развитым чувством юмора.)

Как только колонна машин начала втягиваться в смешанный лес, которым густо поросли довольно крутые склоны балки, Мехтиев приказал автоматчикам, ехавшим на головных грузовиках, открыть огонь по этому, казалось, тихому и безлюдному леску. И правильно сделал. Вскоре показалась уютная поляна, а на ней брошенные автомобили, дымящиеся кухни.

— Не дождались нас, отпировали, — сказал, улыбаясь, Невский.

— Пожалуй, совсем немного не успели мы к «зеленому банкету», — в тон заметил Бахыш.

Так или иначе, а без малого полчаса потеряли в лесу, где солдаты по-хозяйски запасались трофейными консервами, галетами и другими необходимыми на войне вещами. Мехтиев не торопил, ожидая возвращения конной разведки, высланной вперед…

Когда достигли наконец гребня увала, что залегал между Котовским и Сарата-Галбеной, впереди открылась волнообразная степь. Легкие сиреневые тени окрасили балки в мягкие, размытые акварельные тона. На юго-западе извивалась вдоль ручья белостенная деревенька, над которой точно бы висела в воздухе колоколенка невидимой церкви и мирно курились слабые дымки, не соединяясь друг с другом. А по всему обратному склону возвышенности были разбросаны мелкие стожки сена.

Никто не обратил внимания, как старшина Нежинский, адъютант командира полка, словно заранее облюбовав один из ближних стожков, уверенно подошел к нему и негромко приказал: «Хенде хох!» И тотчас из своего убежища вылез немецкий майор. Нежинский подвел его к Мехтиеву.

Мало кто удивился тому, как он, походя осматривая стожки, вдруг остановил взгляд на этом, показавшемся ему с виду потревоженным. Старшину Нежинского многие считали разведчиком милостью божьей, которому неизменно светила на фронте счастливая звезда. В его храбрости и находчивости было что-то не приобретенное на войне, а словно бы врожденное, естественное.

Из краткого, на ходу, беглого допроса выяснилось, что взятый в плен майор умышленно отстал от своих, чтобы спасти себе жизнь, и что командование группой армий «Южная Украина» отдало приказ по войскам — выходить из окружения кто как может.

— Переведи, — сказал Мехтиев, обращаясь к Нежинскому, — что он неплохо выполнил последний приказ командования.

Нежинский перевел. Немец с надеждой глянул на советского майора, понял, что эта фраза означает одобрение его поступка, и утвердительно замотал головой.

Мехтиев остановил полк немного севернее села, распорядился выслать пешую разведку в Сарата-Галбену, а конных разведчиков в соседнее село Каракуй.

Тем временем командиры батальонов и приданных артчастей уже собирались около штабных легковиков, ожидая приказаний.

— Говорят, утро вечера мудренее, — сказал Мехтиев. — Но главное никак нельзя откладывать до утра. Старший лейтенант Крюков!..

— Я, товарищ майор, — вперед выступил невысокий, невзрачный на вид офицер.

Мехтиев мало знал его: старший лейтенант Крюков принял батальон всего два дня назад, заменив погибшего в бою Шмелькина. Случилось это в селе Хаджимус во время архитяжелого прорыва немецкой обороны. Бахыш, к сожалению, не выбрал хотя бы нескольких минут, чтобы поговорить по душам с новичком комбатом, считая, впрочем, что каждый из прокаленных в атаках лейтенантов должен быть в любой момент готовым заменить своего командира батальона. Да Крюков уже успел доказать это: его роты первыми ворвались на окраину Ганчешты (села Котовского).

Мехтиев раскрыл целлулоидную створку желтого глянцевитого планшета, где лежала аккуратно свернутая гармошкой карта-полусотка.

— Вот Сарата-Галбена, а вот, видите, рядом высота с отметкой двести девять и девять?

— Вижу, товарищ майор.

— Итак, ваш батальон должен сегодня, к исходу суток, прочно оседлать эту высоту и удерживать ее до конца.

— Слушаюсь, товарищ майор.

— Дополнительные распоряжения получите завтра, в семь ноль-ноль…

Старший лейтенант вытянулся по-курсантски, звонко щелкнул каблуками кирзовых сапог и тут же исчез в ранних сумерках, которые сгущались на глазах, — так что нечего было сегодня и думать о подробной рекогносцировке местности.

Однако Мехтиев и Невский успели до наступления темноты расположить артиллерию на удобной возвышенности, по соседству с высотой двести девять: легкие противотанковые батареи были слегка выдвинуты на север, за передний край, остальные заняли огневые позиции чуть позади боевых порядков пехоты. Совсем неподалеку от передовой облюбовали местечко и для командного пункта. Связисты потянули проводную связь в батальоны, в первую очередь в дальний крюковский батальон, а саперы начали отрывать на скорую руку блиндажи для КП. Ну и пехота без всяких команд приступила к земляным работам.

— А вдруг все это напрасная затея? — вяло сказал Мехтиев.

— Хотел бы, дорогой Бахыш, чтобы все кончилось напрасной затеей, — сладко позевывая, ответил Невский.

— Снарядов много взяли?

— На день хорошего боя хватит.

— А если затянется?

— Ну вот, то напрасная затея, то… Да черт ее знает, может, и затянется, если в срок не подойдут танки. Их, танкистов, хлебом не корми, только дай вволю постранствовать в глубоком тылу противника.

Невский верно подметил эту профессиональную страсть танкистов к затяжным рейдам по тылам немцев: натерпятся они досыта во время прорыва немецкой обороны, зато уж потом вдоволь насладятся оперативным простором.

— Ладно, Бахыш, поскучаем немного в засаде. Авось к утру наши танки и завернут прямо на нас целый гурт немецких гренадеров. Так что я пошел спать. Советую и тебе не мечтать под звездным небом…

Мехтиев проводил Невского долгим взглядом. С ним он чувствовал себя свободнее, и не только потому, что за плечами гвардии подполковника до восьмидесяти пушечных, минометных и гаубичных стволов. Стволы стволами, но главное — их дирижер. Невский всегда располагал собеседника к откровенным размышлениям. Могутный, мужиковатый, Невский был в то же время образованным человеком. Именно это соединение внешней мужиковатости и внутренней культуры, пожалуй, наиболее характерно для русских артиллеристов, — думал Бахыш, наблюдая за разными людьми интернациональной дивизии, формировавшейся в Азербайджане.

Невский в шутку посоветовал сейчас не мечтать под звездным небом… Да, оно сплошь усеяно крупными звездами, к тому же еще скоро взойдет луна. А какая тишь первозданная вокруг! Чудится, с непривычки-то, словно чего недостает в твоей жизни. Но разве может недоставать ночной пальбы? Чепуха, конечно. Просто ты очерствел за войну. А помнишь, как читал в педтехникуме: «Все тихо; ночь. Луной украшен лазурный юга небосклон…» То о бессарабском небе сказал Пушкин. Так смотри, сравнивай пушкинское видение со своим.

И вообще, вся эта южная стратегическая дуга, которую описали армии левого крыла фронта, наступая вокруг Черного моря, — от бурного Терека и без малого до Дуная, — накрепко связана с именами первой величины. Слава одних полководцев чего стоит — Александра Суворова, Михаила Кутузова. Символично, что как раз их ордена на знамени полка, которым командует он, Мехтиев, недавний погонщик рудничных лошадок… Ему никто не мешал сейчас немного отвлечься от беспокойных размышлений о дне грядущем, оглянуться назад, сопоставить, сравнить военные события разных масштабов, подивиться мудрости, отваге, искусству людей великих, чтобы потом, вернувшись к заботам наступающего дня, не чувствовать себя песчинкой в вихревом порыве боя, которая может исчезнуть без следа, как только выветрится над полем прогорклым дым. И сейчас он словно бы воочию увидел живую связь со всеми своими знаменитыми предшественниками, которые давно и с честью отшагали по этой памятливой земле, хранящей отдаленный гул былых горячих сражений.

И уж, конечно, эта бессарабская степь прямо-таки создана для полевого, бесшабашного галопа всадников Котовского: из балки в балку — одним махом через виноградные косогоры. Григорий Иванович никогда не узнает, что идет Великая война, что красным пришлось отходить далеко на восток и что вот теперь они, освободив и его родину, с победой выступят в поход за Дунай и, может, пройдут вдоль песенной реки до ее верховьев. К сожалению, всего этого никогда не узнает былинный комбриг. А ведь ему только-только перевалило бы за шестьдесят. Самый маршальский возраст. Сколько их, былинных комбригов, начдивов, командармов так и не дошли до Отечественной. С ними было бы все-таки полегче. И тебе, Мехтиев, в лучшем случае командовать бы ротой, ну, батальоном, а не полком. Однако не оправдывайся собственной молодостью: они, герои гражданской, были такими же молодыми.

Он обернулся. Неслышным, мягким шагом разведчика подходил старшина Нежинский.

— Взяли случайно немца в селе. Птица, правда, мелкая, но в этой кутерьме любой фельдфебель разбирается тоньше генерала.

— Почему так думаешь?

— Этот пруссак из Кенигсберга сказал мне, что ихние генералы умеют завести в тупик, а уж чтобы выйти из окружения, — положись лучше на фельдфебеля.

Бахыш сдержанно улыбнулся.

— А что в Каракуе?

— Там вовсе пусто.

Мехтиев добро покосился на Нежинского: он любил старшину за его характер. Леонид воевал удачливо. Не раз ходил в ночной поиск, и на его счету было немало рискованно добытых «языков». Красивый парень с артистическими задатками, Леонид во всякой обстановке придирчиво следил за собой, одевался опрятно, с этаким окопным щегольством.

— Стало быть, противник избегает деревень, — нечаянно вслух произнес Мехтиев, думая свою думу.

— А что вас это беспокоит, товарищ майор? — удивился старшина. — Мы их выкурим из любого леса.

— Не говори гоп…

Нежинский учтиво промолчал.

— Иди отдыхай.

— А вы?

— Иди, иди. За пленных спасибо.

Старшина машинально пожал плечами — мол, ну что вы, товарищ майор, это все попутно — и нехотя направился к машинам, где можно прикорнуть в какой-нибудь шоферской кабине до рассвета.

А Мехтиев подошел к саперам, которые заканчивали оборудовать его землянку. Он и их поблагодарил за скорую работу и отпустил на отдых до утра. Сделал шаг, второй по лесенке, вырезанной в глинистой толще пригорка, и, устало присев на бровку, услышал из соседней штабной землянки голос связистки Дуси:

— Салют, Салют! Вы меня слышите? Я — Волна, я — Волна!.. Вы меня слышите? Я — Волна!.. Перехожу на прием, перехожу на прием…

Нет, не слышал ее Салют, как ни пыталась она связаться со штабом дивизии. Не отвечал и штаб корпуса. И ведь до села Котовского напрямую недалеко. Может быть, мешает этот лес, или эта возвышенность, или все вместе взятое? К утру надо обязательно установить связь если не с дивизией, то с корпусом, пусть даже с армией. Достанется бедной Дусе…

После трагедии, разыгравшейся на Южном Буге, где погиб Иван Бондаренко, муж Дуси, она сделалась замкнутой неузнаваемо: слова лишнего не вымолвит, улыбаться разучилась, молчит и думает, думает. Однако из полка, где все напоминает о коротком ослепительном фронтовом счастье, не ушла…

Мехтиев поднялся с теплой влажной бровки земляной лесенки и вошел в ее радиотелефонную обитель.

— Отдохни, — сказал он, встретив виноватый взгляд Дуси.

— А как же связь? — устало возразила она.

— Пришлю вашего лейтенанта. Ничего, посидит, поскучает до восхода солнца.

Только в полночь Мехтиев устроился на походной раскладной кровати под открытым небом. Но уснул не сразу, хотя и чертовски устал за минувший, необыкновенно долгий день. Лежал и невольно отыскивал знакомые со школьных лет созвездия. Когда-то мечтал выучиться на астронома. Не получилось. Жили Мехтиевы в Армении, на Шамлукском медном руднике. Отец был шахтером, и как только сын подрос немного, то и его устроил погонщиком рудничных лошадей… Наверное, жизнь всякого человека смолоду состоит из неожиданных параллелей. Нынче, когда он, Мехтиев, лихо гарцует на верном боевом коне перед своим полком, ему, конечно, вспоминаются и те рудничные лошадки, которые помогали зарабатывать хлеб насущный… Как жалела его тогда мама, однако сын в семье всегда первый помощник главы семьи — отца. Ему еще везло: его не отрывали надолго от учения. В Шамлуке жило много греков, и волей-неволей начальную школу пришлось окончить греческую. Потом, в тринадцать лет, поступил в интернациональную школу в Тбилиси где учился на русском языке. Еще позднее его перевели в Баку, в педагогический техникум, который он окончил в тридцать седьмом году. Теперь уже самого направили учительствовать в город Шаки — в те места, что связаны с именем Хаджи Мурата. Был директором вечерней школы, преподавал математику. Поступил в Ереване в русский пединститут, на факультет языка и литературы. А когда в июне сорок первого года сдавал госэкзамены, нежданно-негаданно нагрянула война… Так что исколесил он до войны все Закавказье, попробовал на вкус азербайджанский, греческий, грузинский, армянский, русский языки. Без труда, с отличием отшагал ускоренный курс Телавского пехотного училища и попал в самую безвестную дивизию, которая только что сформировалась и на скорую руку готовилась к наступательным боям. Да, эта 223-я стрелковая («верблюжья») дивизия никогда не отступала: ее просто не было в начале войны; но путь она прошла завидный — от Моздока на Тереке и до родины Котовского за Днестром. И уж давно порастеряла свои верблюжьи полковые обозы на переправах через украинские реки, чуть ли не вся пересела на трофейные грузовики; а теперь ее и вовсе можно считать моторизованной дивизией, если солдаты на грузовиках, а офицеры разъезжают на «оппель-капитанах»… Бахыш поразился, как это он, начав припоминать розовое детство, опять сбился на военные пути-дороги. Что его настроило на эти воспоминания? Ах, да это небо, эти вечные звезды, которыми любовался еще мальчишкой! Вечные ли? Среди них, наверное, и миллионы тех, что давным-давно угасли, однако свет их и поныне долетает до земли. Так неужели память о людях, сложивших головы на фронте, будет жить всего несколько десятилетий, в лучшем случае какие-нибудь полвека, ну, пусть, век? Быть не может! Ведь это Великая война, в которой скрестились мечи двух миров… Бахыш уже начинал терять тонкую путаную нить сбивчивых раздумий и наконец заснул крепким солдатским сном — без сновидений, даже без невольных коротких возвратов к яви. Он спал глубоко, будто после жаркого боя, а не перед новым боем, которого обычно ждут с тревожным беспокойством, сколько бы ни было за плечами отгремевших давно боев.

Комкор Шкодунович волновался: радиосвязь с Мехтиевым все еще не была установлена.

Стрелковый полк и приданные ему артиллерийские части ушли по лесистой балке на юго-запад и точно растворились в бессарабской ночи. Если бы завязался неравный поединок с выходящим из окружения противником, то уж ночью-то была бы отчетливо слышна артиллерийская пальба. А тут ни слуху ни духу. Может, полк угодил в засаду и ему не дали развернуться в боевой порядок? Какая фантасмагория!.. Однако генерал Шкодунович как бы втайне даже от себя пожалел сейчас, что послал на такую рискованную операцию именно Мехтиева. Горяч, может броситься очертя голову в огненный омут — и сам погибнет, и полк погубит. Тут бы нужна холодная голова. На фронте ведь так: кого больше ценишь, того порой и шлешь на верную смерть. Правда, у Мехтиева без малого вся артиллерия дивизии, собственная и приданная, но и у противника силы значительные, хотя разведка доносит лишь об остатках 335-й, 384-й, 302-й, 294-й, 257-й, 161-й, 15-й пехотных дивизий. Какие остатки! Иной раз они психологически преуменьшаются: дивизии-то, мол, разбиты наголову. Разбиты, да недобиты, иначе этим делом не занимались бы все — от генерала армии Толбухина и до майора Мехтиева… Тут его позвали к рации.

— Порадуйте новостями, Николай Николаевич, — без всякого предисловия сказал командарм Гаген.

— К сожалению, у меня без перемен. Полки занимают оборону, вокруг нас тихо…

— А подальше, подальше от вас? — перебил командарм.

— И подальше абсолютная тишина. С Мехтиевым до сих пор не удалось связаться.

— Досадно.

— Полагаю, что он благополучно вышел в заданный район и тоже занял оборону.

— Докладывайте в любое время, Николай Николаевич.

— Слушаю, — ответил Шкодунович.

«Не спит», — подумал он о командарме. И представил себе, как энергичный, пунктуальный генерал-лейтенант вышагивает сейчас из угла в угол в томительном ожидании хоть каких-нибудь донесений от своих комкоров и все же умело подавляет нетерпение в разговоре с подчиненными. Это Гаген, кажется, впервые сегодня не удержался и перебил его своим вопросом. Как видно, жгучее нетерпение охватило всех — сверху донизу. Он снова остановил взгляд на карте, лежащей перед ним. Красиво выгнутая подковка туго охватывала с севера не ахти какое село Сарата-Галбену и высоту двести девять и девять — это так в оперативном отделе штаба корпуса искусно изобразили огневой рубеж мехтиевского полка, — согласно боевому приказу. А как он выглядит на самом деле, никто же не знает… Шкодунович вызвал к себе начальника связи и приказал, чтобы утром не позднее шести ноль-ноль была, наконец, налажена устойчивая связь с полком. И еще позвонил в штаб дивизии: послали ли в полк офицера связи? Начальник штаба дивизии ответил, что не рискнул отправить ночью лейтенанта Айрапетова, но завтра пошлет обязательно.

— Ладно, до завтра, — согласился Шкодунович.

Он поднял голову, коротко глянул в простенок, где висело простое зеркало в рамке самодельной, плотницкой работы, и встретился взглядом с очень уставшим человеком — глаза воспалены, темный зачес увял, все лицо обмякло не по возрасту. Впрочем, ему было отчего состариться еще до войны, к которой он всю жизнь готовился.

Жаль, что ничем не мог порадовать он сегодня командующего.

Одно несколько успокаивало: он был уверен, что немцы не пойдут на прорыв ночью, дождутся рассвета, тем более, им теперь за каждым кустом видится русский танк или русская пушка. Стало быть, надо ждать.

Николай Александрович Гаген посидел, подумал с полчаса над картой уже крупного масштаба — пятисоткой, на которой были помечены рубежи его корпусов и места сосредоточения армейских тылов. Все эти дни 57-я армия наступала кратчайшим путем — строго на запад, и, пока соседи ее совершали свои сложные эволюции, она первой оказалась лицом к лицу с окруженными, лихорадочно ищущими выхода, готовыми на что угодно, сильно потрепанными соединениями противника.

Лишь во втором часу ночи генерал Гаген решил немного отдохнуть, не дождавшись последних новостей из корпусов. (Сам вызывать комкоров больше не стал — пусть и они подремлют на рассвете.) У него было правило: не дергать подчиненных понапрасну, если тебе самому не спится.

А вот командующий фронтом бодрствовал. Толбухин пил горячий чай, стакан за стаканом, и вроде бы сердито посматривал на старые примелькавшиеся пометки на рабочей карте. Окружение 6-й немецкой армии было осуществлено полностью (что касается румын, то они поворачивают оружие против своего бывшего партнера). Однако придется, судя по всему, потерять дня два, а то и три на ликвидацию этих «блуждающих котлов». Тычутся из стороны в сторону: где с ходу опрокидывают слабые пехотные заслоны, а где, напоровшись на серьезную оборону, атакуют яростно и непрерывно. Какая напрасная потеря времени, бессмысленные жертвы! А не послать ли туда парламентеров?..

Федору Ивановичу все нездоровилось, но он с дерзким вызовом держался на ногах: лег — значит сдался. И сегодня он, к удивлению Бирюзова, заявил в штабном кругу, что завтра выедет в один из районов боевых действий, скорее всего, в район Котовского. Отговаривать его было бесполезно. Сергей Семенович Бирюзов только вскользь, вполголоса заметил:

— Ничем не оправданный риск.

Толбухин глянул на молодцеватого начальника штаба, хотел что-то сказать насчет риска, да промолчал и опять склонился над картой.

Но, когда Бирюзов вошел к нему сейчас, намереваясь напомнить, что уже далеко за полночь, Толбухин миролюбиво заулыбался, встал, непринужденно потянулся.

— Ну-с, потолкуем о неоправданном риске, а? Вы еще сказали бы, что береженого и бог бережет!

Бирюзов тоже улыбнулся в ответ и доложил командующему о полной готовности 57-й ко всяким утренним неожиданностям.

— Что слышно от Мехтиева? — как бы между прочим спросил Толбухин.

— Вы разве знаете его, Федор Иванович? — удивился Бирюзов.

— Лично, разумеется, нет. Но фронт слухом полнится. У нас на фронте больше сотни стрелковых полков, однако же Мехтиев, говорят, из самых молодых… У артиллеристов — там свои традиции, а матушке-пехоте подавай командира полка возраста почтенного. С пышными усами, еще лучше с бородой. Вот так.

— Любопытно.

— Похожее отношение и к старшинам. Командир роты может быть юнцом безусым, с одной лейтенантской звездочкой на погонах, но уж старшина, как правило, должен быть в годах. Вот так…

Толбухин повеселел, рассуждая о солдатских пристрастиях, и, казалось, вовсе позабыл о том, что слышно оттуда, из Котовского.

Единственное, как ни странно, что могло утешить Фриснера, командующего группой немецких армий «Южная Украина», так это выход королевской Румынии из игры, а вернее, переход ее на сторону антинацистской коалиции. Битые генералы вечно оправдываются тайным или тем более явным предательством. Тут же совсем редкий случай: в самом начале крупного сражения, когда исход его не был еще ясен, союзная румынская армия вероломно подвела Фриснера, да и король тоже. Будто они только и ждали наступления русских.

В такой безвыходной обстановке Фриснер испытывал некое облегчение и даже отважился снова позвонить Гитлеру, который приказал подавить восстание в Бухаресте и, конечно, «арестовать короля и его камарилью». Ну что ж, Фриснеру, кажется, в самом деле неплохо удалось отвлечь внимание фюрера от катастрофического положения немецких войск и обратить весь гнев его на румынского монарха.

Однако Фриснер с животным страхом чувствовал, как теряет управление войсками, как земля уходит из-под ног, и судорожно хватался за любую, хотя бы отчасти обнадеживающую новость с фронта. Когда ему сообщили, что командир 30-го корпуса генерал Постэль умело отразил сильный удар русских, нацеленный на правый фланг 6-й армии, он приосанился. О-о, генерал Постэль еще покажет себя! И эти постэльские дивизии — 306-я вестфальская, 15-я гессенская — не такое видали. Да и 13-я танковая дивизия действует сверх всяких похвал, каждый раз появляясь там, где рвется пехотная цепочка.

Были часы, когда Фриснер поверил в возможность выбраться из танкового кольца. Ведь русская пехота еще не всюду вышла на танковые дуги окружения и, стало быть, дивизии 6-й армии могут пробиться к переправам через Прут.

Но вскоре штаб группы армий «Южная Украина» получил ошеломляющую радиограмму: противник вырвался на восточный берег Прута, занял населенный пункт Хуши и отрезал последние пути отхода.

Генерал Фриснер метался по кабинету в поисках хоть какого-нибудь решения. Офицеры штаба подавленно молчали — они знали куда больше самого командующего, но никто из них не смел сказать генерал-полковнику, что радиосвязь с большинством соединений прекратилась и управление можно считать потерянным. Командующий и сам подумывал об этом, однако настойчиво гнал от себя эту мысль: потерять управление войсками — значит проиграть сражение окончательно.