Веянье звёздной управы

Автоэпитафия

Что мне время? Вечен!

Вечен, если небесами мечен!

На долине мировой,

Что мне — вольному — конвой!

Потому червём и глиной

Дом завалят — не убьют.

Я готов к дороге длинной,

Я в земную пыль обут.

В Печорах

В Печорах все время — полночь.

Не лето, не век, а полночь.

Монахи ждут не дождутся утра,

А на облаках — Владыку утра.

Они молятся долго в храмах,

Их свечи одни на свете светят.

Их — малое стадо. Боятся они Того,

Кого больше всех любят.

В Печорах монахи мира и их дело в мире

Долгая просьба, ночная вечная песня.

Эта скорбь и эта тоска

Эта скорбь и эта тоска —

Камень-валун, гробовая доска.

Сказки о смерти! Смерть не близка —

Смерти не будет! Смертельна тоска.

Ворот порви — выпускай облака,

Но остановима ли эта река?

Время — рука, а под нею точь-в-точь —

Небесконечная скорбная ночь.

Жизнь — вдох-выдох моментальный...

Жизнь — вдох-выдох моментальный...

Поля, поля.

Кто прибил их к земле:

Вокзалы, леса, чёрные речки, аисты, галичьи стаи —

Всё, что падает в теплый карман?

Грейте, грейте,

Но мы — одиночные выстрелы,

Но время полета —

Время подумать о времени.

Фатальный оркестр

Сквозь холмы и редкие тучи

Вступает на пыльную трассу “Южное”[1].

Грейте, грейте,

Это возможное счастье —

Класть руку на чёрные речки, аисты и так далее.

О, Отечество! —

К тебе не прижаться. Кто ты? Кто ты? Кто я?

Мы идём — одинокие флейты и тубы,

Трубы...

Но страшно быть трубами —

Можно выдохнуть пепел.

Растворяется утро,

Нас многих не будет, не будет.

Горних рыбок молчание тихо,

Мы тоже безмолвны, безмолвны.

Как скрежет зубовный разрежет сию пастораль,

Сей покой, сию взвесь моментального праха!

Грейте, грейте друг друга,

Играйте друг другу на тубе, трубе и на флейте.

Я ни на что не откликаюсь

Я ни на что не откликаюсь,

Поскольку время так течёт,

Что с ним душа перекликаясь,

Всё молит: Дай мне час ещё!

Поскольку в этой лунной сети,

В щедротах солнца: На, бери! —

Какое юное бессмертье

И судеб Божьих лабиринт!

Ещё влажны ладони утра,

И ярко теплится звезда,

И во Христе сия минута

Крестится именем всегда.

И вы, родные светы, тверди,

Дороги, ветры, облака,

Не слушайте, чем время бредит,

Чем мудрствуют века.

Под оборонной цифрой бьётся

Неистовая мира власть,

Но жаворонок вновь смеётся

Меж небом и землёю всласть.

И в этой драме, как в Шекспире,

Так много смерти и любви,

Что я стою в огромном мире,

Им воскрешён, и им убит.

Пока могуществом владеет день

Пока могуществом владеет день,

В его державе я — последний инок.

Течение реки и птичьи тень-тень-тень

Важней рожденья моего или поминок.

Стволы дубов — ночные сторожа,

Их гулкие гудки — сычи и совы,

И ночь величественная госпожа,

в её владычестве я мал и неособен.

Так что же мне их августейшая чета

оставит в этом мире из отличий?

Годы идут и их фатальная чреда

душе не тягостна и безразлична.

Авессалом, прощай

Тебя отдали реки края,

Египет раскаленный за спиной

Тянулся языками за тобой,

Когда нудилась капелька, играя,

В родной родник отеческой рукой,

Свети свеча и путь мне освещай!

Авессалом, Авессалом, прощай,

Вот кров от крови, от ребра отцов,

Над кровлей горлица поёт о вечной встрече…

От Вавилона разве кров излечит,

И разве над рекою чистой речи

Псалом теперь родит таких певцов?

О, сувенир — отцовская праща!

Авессалом, Авессалом, прощай.

Что ты зовешь: О, Родина вторая!?

От железнодорожного узла

Любая ветвь ложится в лоно рая,

Но на пути своем ты жжёшь, сгорая,

Два древа в ужасе — добра и зла!

Здесь, Господи, прости и там прощай.

Авессалом, Авессалом, прощай.

От хищных облаков бежит земля

Ты сам бежишь, твой бег больнее горя.

Кудрявый мальчик, не изменишь доли,

Названия времён переменя.

Но даже губ не разомкнуть от боли.

Молчание — кого не вопрошай.

Авессалом, Авессалом, прощай.

Санкт-Петербургский берег мёртв для созиданья,

От бывших дел покоятся на нём

Сухие оболочки белых зданий,

Летают бабочки, колебля мирозданье,

И воздух пахнет наводненьем и огнём.

Волна смывает всё, слегка плеща.

Авессалом, Авессалом, прощай,

Земля доступна вся и неверна,

Отечество всегда как будто рядом…

Вот меч его, псалтирь его, и чадо

Глядит, как содрогается струна,

Но не вмещает созданья лада.

Рука отца, люби и устрашай!

Авессалом, Авессалом, прощай.

Прощай, прощай, твори свои мольбы,

Мы все услышаны и прощены навечно,

Но всадники быстры и дерева больны.

Когда, подняв за волосы и плечи,

Бросают тело в хищный ад войны..,

О, Господа, играй псалом, играй!

Авессалом, Авессалом, прощай,

Андрею — художнику

Начну тебе весточку во град Петров

Словами:

Приветствую тебя, Андрей-мастер!

А где нет слов, просто

Посолено густо-густо.

Ты опять, слышал, перебежал время,

Где оно обычно ломает ноги.

Слушай, слушай,

Недрами уха слушай!

Рыба твоих рук,

Твоего полотна фантом — мира

Бегущего рыба —

Она обгоняет нас на сухожилиях

Наших любовей.

Её чрево

Сожрало посевы земли

И саму землю тоже.

Белое — белое прошлое.

Новодышащий день — тихий мальчик —

Лишь теплокровный зрачок в ободке кровоплавленной печи.

В нём птички колибри, листки

От подувшего норда со бревен молящихся храмов.

Сусальная морось

Сочится в ночи твоих дам, двойников — кавалеров.

Но опять эта рыба — горбун, эта мира судьба — катастрофа

Не жалеет ни леса, ни дол,

Чуть молочный от утренней песни.

Я боюсь, что мы уже там, — в уже сомкнутом слове-печати,

В этом жутком горбе,

В этом камне, где всё безымянно.

Что же, что же

Желтый город поет вечерами? О чем же

Финский камень молчит в этой долгой тоске побережья?

Ах, Андрей, я отсюда,

Не дальше закинутой сети,

Посылаю тебе этот лист —

Мой раскатанный мозг — белый-белый.

Я лесом иду, а за мной — не взглянуть!

Я лесом иду, а за мной — не взглянуть! —

Зверь хищный сжирает мой пройденный путь.

Кто ты? Волк голодный? Кто? Левиафан?

Мне дорог богатый судьбы караван.

Голубки мои, стаи горлиц, щеглы,

Орлы и синицы, — вы мной взращены.

Я вытащил мир, он за мной распростерт

И плечи мои до костей он протер.

И кровь мне свидетель, и боль — моя дань,

О, век-пожиратель, не трогай, отдай!

Пылает в пожарищной пасти его

Граненого росного солнца стекло.

Закатного солнца прощальный поклон

Смиренно земле пожирает дракон.

Но невыносимей огня — впереди

Зарницы глаголов: “Я мир победил”

Лесною тропой, по шоссе; по стерне —

Мне вольно и больно в родной стороне.

Я Царского села имперскую усладу

Я Царского села имперскую усладу

Невольно променял на псковскую природу.

Ротонды и дворцы в огнях кленовых тают,

А здесь прохладою от хлада тонка веет.

И ты, моя печаль, мой петербургский гений,

Прощай пожар-октябрь — ад сладостных агоний.

А те, кто далеки, по набережной крови

В течение реки листву свою уронят.

И за пределом дней, в незаходимой встрече,

Что будем целовать, черты каких величий?

Морозно по ночам, и пролетают гуси,

Или “прощай” — кричат, или “привет” возносят.

Нешумная душа вдыхает хладной ночью

Пророка-бытия торжественнее речи.

Как ветхо разделение на тьму и свет!

Как ветхо разделение на тьму и свет!

Подобной грубости в природе нет.

Спаситель наш сказал, что светит свет во тьме,

И тьма его не обымает. Утро

Легонько подошло, упало,

Как перышко на мир — все задышало.

Вот по шоссе “Камаз” как пионер,

Вот дымные столбы печорской слободы,

Вот благовест,

Вот первые мольбы

И три перста, благословляющие утро.

О, жизнь, — мешок из миллионов меток,

О, жизнь, — ты лес их миллионов веток,

Река из миллионов малых вод!

Я не осознаю тебя как кожу,

Поэтому-то небеса тревожу,

Поэтому пью и не выпью небосвод.

Я не прочнее она —

Что я? Идёт весна.

Китайские крючочки галок

Красиво повисают, над землей

То так, то этак.

Из пашни вышел пот,

Она уже в труде в ней всё гниет,

В ней всё замертво и безымянно канет…

Я лягу сам в неё, поэтому-то небосвод

Пью не напьюся и буду пить веками.

Но если дышит лес, и знает пашня толк

В движеньи вешнем соков, трав и праха,

То водят хоровод от поля до небес

Душа моя и купола, и лип разумный полк, и весь,

Весь этот мир крылами потрясающая птаха.

В этой долгой равнине

В этой долгой равнине

Между туч и холмов

Слава Богу отныне

И во веки веков.

Мать с отцом на пригорке

Далеки, далеки...

Поднимается горький

Дым от чёрной реки.

В золотистой закатной

Кромке низких небес

Обещает обратно

Всё, что умерло здесь.

И в вечернем избытке

Тихо плачет душа,

В этой временной пытке

Вечной жизнью дыша.

Так же как за порогом

Речка речью шумит,

Время молвит о многом,

Но о большем молчит.

И в отечестве горнем

Лес и млечная даль

Как в таинственном корне

Сокрывают печаль.

Потому что измерен

Этих сумерек край,

Обречён он и тленен,

Освящён, но не рай...

А в овражной полыни,

А в лугах средь холмов

Мир безмолвен от слов

Во блаженном помине:

Слава Богу и ныне,

И во веки веков.

Письмо к Константину

С большим трудом отрывая тебя от себя

И смиряясь с мучительной властью разлучающего пространства,

Гляжу, когда поезд от Пскова часы отцепят

И погонят в Россию, иссохшую без покаяния и от пьянства.

Но я не поверю, что галочкой вечности может быть день —

Такой вот воробышек сирый, что вечности им не оплатишь,

В таком вот уродстве стихий, где пейзаж — дребедень,

Где не от разлуки — от скуки, тоски и томленья провинции плачешь

Что мерещится здесь, на краю государства? Пути

Обрубленных трасс, автострад и спасительных газопроводов,

Словом, — пасть катастрофы, в которую тысячелетье уйти

Собирается на костылях демократии и свободы.

И это не та жизнь, которой от пламени чист

Лик юности вечной! Но и в этих нелепых пределах России

Все же к Богорожденью способны заката лучи,

Когда падают в лоно долин и в вертепы, в овраги косые.

Финал государства — империи третьей весны!..

А до жития русских княжеств, воеводств, благополучных губерний —

Да, мой это прожитый дом, но который остыл,

Я чаю другого, а этот отеческий, кровный, неверный.

Предавая союз этих глин и прогнившей порожной доски,

Оставаясь ни с чем на окольном печорском форпосте,

Вижу низких небес закипевшую пену от лютой тоски,

Слышу рвущие кровли ветра от бессилия и от злости.

Об этом никто не расскажет

Об этом никто не расскажет,

Поскольку заметить нельзя,

Как жёлтая бабочка ляжет

На ветер, над полем скользя.

Дразня небосвод васильками,

Бессмысленна, невелика,

Она обросла облаками,

Дорогой, рекой и руками

Зовущими издалека.

Они так же весело машут,

Зачем повторился Господь?

А бабочка над полем пляшет,

Молчит, никому и не скажет:

Я самая лёгкая плоть.

Но это она виновата,

Когда потрясая крылом,

Ложится живая заплата —

Стихотворенье, псалом —

В надмирном шатре голубом.

За пыльным жарким полднем

За пыльным жарким полднем

Вечернею прохладой

Господь поля наполнил,

А знал ли Он, что — надо?

Почив за Шестодневом,

Блажен в отдохновеньи,

Движение под небом

Привел в самодвиженье.

В восторге над излукой

Речной, от дольней песни

Его благие руки

Целую ещё здесь я,

Благодаря за полдень,

За жар и за прохладу,

В безумьи шепчешь: “Полно,

Здесь большего не надо!”