Веянье звёздной управы

1-е Письмо

Если перечислить то, что здесь осталось,

То это — ночной дождь с 31-го на 1-е сентября,

Печальный печорский посад и садов яблочная усталость, старость, —

Безымянные клички времени и бытья-бытия

На твоем “Москвиче” можно махнуть разом

Весь этот русский разгром дорог псковского рубежа,

Но ты опять выбрала дальше Москвы, Парижа, Нью-Йорка, лазом

Каким-то таинственным душою до неба сподобилась убежать.

Поэтому я точно знаю, кому и куда адресую

Печорское благословение и земли этой красной пыль.

И если б не ты, то ветры эти и кропленье дождя впустую

Болтали б всю ночь, но не повествовали бы быль.

Конечно, это — не бред, но кроме небожителей, кроме

Ангелов, я верю, бывает взойдет на миг

Запевшиеся поэты на белом — в небо — “Москвиче”-пароме,

Или небо само ниспадает тяжело на них.

А те, кто сопутствуют тебе, — Воскресение и Победа —

Такие дары Божии, что твои не твои,

И даже, если бы и имела ты во власти своей полнеба,

То и тогда бы ты смогла их только родить, но не сотворить.

Я ничего не отнимаю от тебя, потому что не существую,

Потому что кланяюсь тебе и люблю — сестру.

Ты наказывала писать тебе, вот и повествую

То, что ночью пишу, а утром (потому что нет меня) навечно сотру.

2-е Письмо

Жизнь такая простая вещь, и что-то значит

В ней немногое, и я гляжу только в два оконца:

Вот луна льется, и кто-то негромко плачет,

Вот льется солнце, и кто-то смеётся, смеётся.

И если кто по ухабам печорским, по глубооким озерам

Пройтись, проехаться, проплыть попробовать,

То можно стать путником, странником, паломником, но фантазёром

Не стать ни за что от холмистого, края этого крутолобого,

И вспомнив печаль-радость, смены времен года,

И то, что, время сжирает, мясо живьем от рук, голеней — ото всего тела,

Оглянувшись, замрешь, но найдешь ли, что было б пригодно

Для заоблачной купли, душе — для доходного дела,

От печорских холмов до пронзительной мальской долины

Мы изъездили всё и на всякие холмы всходили,

И молились, и Бог отвечал нам, и неутолимы

Были мы от долин, что как будто бы Бога родили.

Но когда повернешь на печорскую благословенную трассу,

Чьё, ты спросишь, жнивьё, цапля чья, иль вы — небыль?

Чьё ты, озеро, кто ж это охрой густою покрасил

В перелесках поля и лазурью лазурною небо?

3-е Письмо

Вот так: дождь за дождём и это значит одно — осень,

И ещё это значит конец или смерть года.

Перелёты и пение птиц, и жара, и покосы,

И движение соков, приплоды, и жирной земли плодоносье —

Замогильною сыростью кончилось всё и прескверной погодой,

И никто не даёт тебе чаянья или упованья,

Хоть на долю того торжества и венчального края,

От которого, только лишь вспомнишь, начнешь целованье

Каждой капельки ливня и звона, и зноя, и грая.

Это лето — письмо по своей убывающей сути,

Где на каждое слово ложатся потери и метки

Умирания жизни, в которой ещё мы побудем,

Но однажды остынем, как голые зимние ветки.

От тяжёлой грозы, среди пышного августа — траур.

Родило новый мир уходящее мёртвое лето.

Под озимые в голой земле ковыряется трактор

И ворчит, и стрекочет недовольным жучком от рассвета.

И когда хладный вечер раскинет по сумеркам крылья,

И земля воздохнёт, и испарина ляжет на травы, —

Где же я, если жизнь мою темень покрыла,

Где же мир, на который имею я кровное право?

Невесомой душе так легко, что и осень ей в радость,

Она знает науки простые и детские скалки...

Из всего, что дарилось, холодная осень осталась,

И разбилось зерцало, в которое жизнь улыбалась,

И роняют деревья прекрасной картины осколки.

4-е Письмо

Я бы многих винил

В тяжкой доле и злой,

Если б не освятил

Меня луч золотой

А в печорском краю

Никаких перспектив,

Кроме жизни в раю

И заоблачных нив.

Что посеяно здесь,

Возвращается там

В неожиданный лес,

К драгоценным цветам.

Но не спит никогда

Средостения дверь

Охраняющий гад,

Отвратительный зверь.

Вся Россия пустырь,

но в развалах войны

Я нашел монастырь

От роду без вины.

И тебе, милый друг,

В этих стенах святых

Все святое вокруг,

Вся земля — с высоты.

И душа твоя здесь,

Где бы ты ни была,

Словно слушает весть,

Расправляя крыла.

От глаголов земных

В тишину уходя,

Словно после зимы

Майского ждём дождя.

И ещё говорим,

Но в зарницах, в громах

Слушаем словари

На иных языках.

…………………………………..

Всех, кого нас любовь

Заковала в цепях,

Обессмертен любой,

Кровью, болью, мольбой

Времена претерпя.

5-е Письмо

Пока падает этот жёлтый, этот яркий, этот лист клёна,

Друзья мои бывшие в питерской филармонии слушают Брамса,

А мне не музыка, мне слышится, как раскалываются пространства,

И я не знаю, живы ли они, мертвы ли, пока падает этот лист калёный,

Пока падает этот мучительный листик печали,

Я уже родился и хожу за руку по Пушкарской с мамой,

И падает лист, и режет жизнь мою, и уже закричали

Жалобные соседки над гробом и над нашею с мамой тайной,

Пока падает он, фатальный, потому что падёт непременно,

Всё остальное твёрдо стоит, но я так долго икал опору

В дружестве, в любови, в домовитости, одновременно

Падая с этим листом, потому что падать нам с ним в пору.

Этот пятиязычный падает флаг недолгого боя,

И его танец надо бы остановить, запретить и вернуть всё обратно!

Пусть земля прорастёт облаками и покажет своё голубое

Юное тело, солнцем и дождями облитое, омытое многократно,

И пока совершается это весёленькое паденье,

Над ним так смешно посмеяться, похохотать с другими, — какими? —

Потому что все, с кем мы братались кровью, не в моём владенье,

И каждый из них бросит меня, предаст, погибнет, покинет.

Пока падает он и летит над каменоломней Санкт-Петербурга,

Олеся, ты-то поймешь, что это страшней Шекспира —

Смотреть, как падает лист и падёт, а драматурга

Не призовёшь, потому что он тоже будет в участи погребального пира.

Но почему, почему так прекрасен, и светел, и красен лист клёна,

Если метлой заметётся, сгорит, почернеет, истлеет?

Пусть даже ветром поднимется вновь, в этой жизни продлённой

Снова играя, он падает всё отвратительнее и быстрее,

Сорванный с древа, обласканный небом, кленовый,

И не успеть ничего, пока падает, только перекреститься...

Перед паденьем такой ослепительно праздничный, новый,

В сопровожденьи бессмысленной, вольно летающей птицы.

6-е Письмо

Если подумать о том, какую я выбрал судьбу,

И какой чертой обводит жизнь мою Господь,

То за грусть о вас подвержен буду суду,

И на площади мировой будут душу мою пороть,

Но если имею я уши, очи, ноздри, как не имею их,

То это блаженне разума, объимающего мир,

Потому что за сокрома, угодья и души в этих угодиях

Великий спрос будет — скорее помин, чем пир.

И если люблю я Олесю, то за острие мыслей-ножей,

За сердце-копьё, пронзающее город насквозь,

Как будто в этом базаре московском всего важней

Раздача бесплатная сердца коммерции наперекось.

И если Владимиром хвалюсь и любуюсь им,

То потому, что в его мире такова благодать,

Что я плаваю в ней ли, балуюсь ли,

А всё не меньше море это, сколь бы не баловать.

И Николая люблю, хотя простите любви моей

За запретное понимание себя самой,

Но в Нике Христос побеждает всё ощутимее и видней,

И многие отвернутся, потому что это страшней Сумо,

И Настеньку, зеркальце маменькино, как забыть,

Как не радоваться тайне её, как не благоговеть!

Сколько думай-не-думай, а столько с ней может быть,

Что ликует и празднует жизнь её — солнечный благовест!

Как поддельны слова, открывая сердечную дверь,

Неподдельны молитва или заклинанье “сезам”, —

Я уже не молчу, но, Олеся, поверь мне, поверь:

Я о пятой любви ничего не доверю словам…

Вот и знайте, мои дорогие, что в печорской земле

Есть болван без ушей и ноздрей, без очей и подобен он мне,

Что здесь ветер ноябрьский сечёт по увядшим полям,

Что в долинах печаль, ну а лес погребальной зиме

Отдал все, кроме елей, и я вас зиме не отдам.

7-е Письмо

Твой белый дом летел в тугой ночи,

И Моцарта сверчки неистово играли,

В саду неясные крыльца лучи

Нас то скрывали, то вновь открывали,

Как будто мы играли.

За ночь такую можно заплатить

Судьбой, в такие ночи происходят

Перевороты жизни. В небосводе

Нет ничего. И, если лампу запалить,

Огонь горит, хотя от лампы не уходит.

Мы оказались так, как средь земли,

Нет, на земле в средине океана.

Ночные бабочки опасно и упрямо

Стучались, в лампу, слепли и ползли,

Как волны по песку, шурша о рамы.

А возле дома в белых креслах мы

Уж объясняли свойства красоты —

“Киндзмараули” так легко все объясняет...

В саду незримо двигались цветы,

А яблоки топтались, как скоты,

И ночь была, как будто не растает.

Пошли зарницы и пугали нас,

Как предвестители. Мы все чего-то ждали,

Нам наши судьбы чем-то угрожали,

Сверчки, как “Боинги”, гремели, — мы дрожали,

И мир был ненадёжен, как баркас.

О, эту ночь придумал бы поэт —

Изгнанник-Дант, вернувшийся от Бога,

Но эта тьма невыразима слогом:

Она всё то, чего как будто нет,

Или чего невыразимо много.

В такую ночь густая темнота

Тверда, как состояние природы,

И безнадёжна, будто нет свободы...

Но прикровенна жизни полнота[2]

И тайна судеб под тяжёлым небосводом.

Твой дом пылал белей монастыря.

Никто не спал, и даже дети речи

Вели о вечно повторимой встрече,

Когда бы Бог нам бесконечно повторял

Любовь и тьму, и бабочек, и вечер.

Земля одна, поэтому одна

На ней любовь — дневна и полуночна.

Судьба всех нас пока благополучна.

В обыденности вечность нам дана,

Но в сумерках, в ночных полутонах,

Когда душа всё помнит, но не точно.

8-е Письмо

Почему ты такая Муза, хотя сама — Сафо,

И по оливковой роще в подвесках зеленых ягод

Не ходишь, а мчишь на вечно ломающемся авто?

Да будет путь твой благословен и мягок!

Скоро можно отметить годовщину писем моих.

Нет, они не романсы в беретах, не сладкозвучные барды, —

Просто это облако на облако проливает стих,

Парное ученичество судеб на расцарапанных половинках парты.

Вдохновительница беспризорная, бездомовница любых стен,

Но на закате кровавом твой монолог молод,

Будто не знаешь, не замечаешь за собой тень —

Не то часовщик-казначей, не то, страшнее, молох.

Прошлым летом в доме твоём мы претерпели жару,

В чём приобрели по одинаковому таланту.

А Москва поджаривалась в золотом и дымном жиру,

Подобно в геене огненной горящему протестанту.

И вслед за огнём так хотелось подвергнуться испытанью вод,

Утонуть и захлёбываться на вершине Килиманджаро!..

Но Гелиос заслушался музыкой твоих од

И сам, подобно Нерону, напевал гимны пожару.

И всё-таки в тунике, в сандалиях ланьих кож

Ты легко перешагиваешь через одно, второе, третье тысячелетье,

Идешь, оглядываешься, ищешь: “А кто на меня похож

В оливковых рощах, в Элладе, на Лесбосе, на планете?”

9-е Письмо

Написавший всего лишь одно писмецо

Замыкает кого-то с собою в кольцо...

И прогнившие, серые, старые двери

Словно два мертвеца, обнажают крыльцо,

В дерматин облаченные, словно в ливреи.

Здесь мы зазваны править и жить, как варяги,

Петербургским, московским, российским жильём,

Но дом насмерть прожит, мы и не проживём

В нём ни дня, ни любви, никакой передряги.

Если не рождены, то закованы в нём.

А виной переписка, эпистолы слоги,

Мерно взвешенный ритм современной эклоги,

То есть — судьбы из почерков в мелкую сеть,

И мы в этих тенетах запутались, многих

Обвиняя в предательстве большем, чем смерть,

И ни в чём не повинных, а лишь одиноких.

Как легка переписка, игра на открытках,

На надушенных весточках и на обрывках,

Да и в ум не придёт по примеру Толстого

Век сей живописать в эпохальных надрывах

И не нужен герой для подсчета простого,

Героиня — для обмороков и порывов.

Но когда ты на трассе, Олеся, гони!

Словно бес на хвосте поджимает ГАИ!

Бог с ним — с веком, промчим на обычной развязке.

Полосатые вёрсты бинтовой повязки

Нам никто не положит, — в кювете сгорит

Ком железа, пластмассы в бензине и смазке.

Но я всё же боюсь напугать, озадачить

Домочадцев твоих, их ночей и речей

Говорливых, как ветер, как дождь, как ручей,

Что способны шуметь, но не смысла не значить.

Впрочем, дочка кидает о стенку свой мячик,

Ты варенье готовишь на плитах горячих,

Дом твой больше поместье, чем дом.

И тебе не в новинку, блаженной гордячке,

Проживая судьбу, не заметить о том,

Что ты встретишь друзей криком, скоком, вином

И в счастливом бреду, и в сердечной горячке.

10-е Письмо

Вот ты пишешь про Седакову Ольгу,

Про Михаила, реанимированного удачно,

И я радуюсь этому, поскольку

Время, если не запечатлено, то утрачено.

И не мешаясь, с городской или полицейской хроникой,

Ты оставляешь свои отпечатки в любом деле

И будешь судима за ту малую толику,

Что запечатлела, пока пребывала в теле.

И вот соберутся по чину: одни злословить,

Другие оправдывать и охранять от тех,

Пока будет отвечать за все совесть,

Пока будет и стихов покрываться грех.

И потом в новом, а этого уже не будет,

(Знаешь, я в это верю) в мире том

Всё будет другое: небо, земля и люди,

И ты, иная, будешь петь Богу своим стихом.