Вихрь

Золтан Галабарди КАК ДВАЖДЫ ДВА…

Всего их было восемь, и погибли они в такой последовательности:

Первым Бабяк.

Вторым Паренек (от рук своих же).

Третьим, сразу же за Пареньком, Келлнер. Никто не сказал о нем, что он был трусом.

Четвертым оказался Уй. Пако оплакивал его гибель.

Пятым Халкович.

Шестым Пако.

Седьмым Деме.

Последним, восьмым по счету, погиб Гал. Сам он думал, что погибнет первым. Судьба распорядилась иначе: он ушел из жизни последним.

Никто из них не готовился к смерти, никто не искал ее. Просто они выполняли клятву на верность, выполняли без громких фраз, как положено. Смерти они боялись, как боится ее всякое живое существо, однако смело пошли на нее, так как не могли допустить, чтобы страх взял верх над чувством долга.

Убийцы бесчеловечно надругались над трупами: привязав за ноги веревками, они приволокли трупы на центральную площадь города, чтобы все жители видели их. Разве убийцы знали, да и откуда им было знать, что тем самым они вторично возводили этих людей в ранг героев и победителей!

И пусть память о них никто не посмеет осквернить словами: «Царство им небесное!»

Когда они впервые проходили через этот город, то увидели, что над зданием кирпичного завода полощется на ветру красный флаг, прикрепленный на квадратной крыше. Правда, в этом не было ничего удивительного: повсюду, где проходил их путь, они видели красные флаги.

На окраине города бригаду ждала делегация директории. Делегаты коротко переговорили с командиром, упросив его остановить бригаду хотя бы всего на несколько минут на центральной площади, чтобы провести небольшой митинг, но в настоящем пролетарском духе… Командир согласился неохотно, и бригада двинулась в город. В голове колонны, по-военному печатая шаг, шли члены директории. Политкомиссар сказал знаменосцу, чтобы тот выше поднял знамя бригады и нес его в вытянутых руках. Попадавшиеся навстречу и стоявшие по сторонам жители приветственно махали им, а инвалид без одной ноги отбивал такт шагавшим бойцам костылями.

На центральной площади города собралось около тысячи жителей. Грянул оркестр. Начальник гарнизона подал команду «Смирно!» для встречи бригады, шагавшей торжественным маршем. Затем он произнес по-военному короткую речь. Говорил о том, что скоро снова встретятся, так как через несколько дней и сами они двинутся к Тисе и тогда-то уж заставят противника по-настоящему уважать пролетариат и его пролетарскую Красную Армию[17]… Потом оркестр заиграл «Интернационал», и красноармейцы сразу же пошли дальше. Приказ заставлял их торопиться, а если где в пути они и задерживались немного, то потом шли форсированным маршем, наверстывая упущенное.

И вот они снова встретились. Но только не через несколько дней и не на берегу Тисы. После восхода солнца бойцы бригады поднялись на высотку, господствующую над городом, и сразу же увидели развевающийся на куполе Базилики громадный национальный флаг. В ярких солнечных лучах хорошо различались три цвета[18].

От разведчиков они узнали, что местный гарнизон уже не подчиняется Красной Армии, он перешел на другую сторону, а на какую именно, об этом большинство могло только догадываться. Об этом можно было узнать от денщиков, которые вновь прислуживали господам офицерам. От денщиков стало известно, что офицеры установили связь с сегедцами[19].

Комиссар в сопровождении двух красноармейцев пошел на переговоры к начальнику гарнизона. Он объяснил, что бригада направляется домой, и попросил пропустить ее через город. Если же кто-то попытается воспрепятствовать этому, артиллерия бригады огнем разрушит центр города и казармы: орудия уже стоят на огневых позициях на высотках, которые господствуют над городом…

Начальник гарнизона спорить не стал, лишь махнул рукой в сторону окна, через которое были видны развалины. Видимо, этим жестом он хотел дать понять, что город и без того сильно разрушен. Он согласился на ультиматум и отдал приказ в течение двух часов никакого сопротивления бригаде не оказывать…

Комиссар, понимая, что двух часов им будет явно мало, требовал четырех. Начальник гарнизона согласился на четыре, заявив, однако, что по истечении этого срока он не даст никаких гарантий и они сами должны решать, как им поступить дальше. Небрежно козырнув, он закончил переговоры.

На этот раз людей на улице почти не было, а те, что случайно попадались, отворачивались. Мужчина на костылях стоял на старом месте. Только на этот раз он уже не стучал костылями. Просто стоял и смотрел невидящим взглядом на проходивших мимо красноармейцев, словно хотел что-то сказать им. Затем он повернулся, с трудом проковылял у самой стены дома и, опустившись на землю, закрыл лицо руками. Но на него никто даже внимания не обратил…

Бойцы бригады следили за тем, чтобы у них было строго по-военному. Прежде чем войти в город, они привели себя в порядок, почистили одежду и обувь (полночи дождь лил как из ведра). Комиссар приказал знаменосцу выше поднять знамя бригады.

Выйдя на противоположную окраину города, бойцы остановились возле небольшого кирпичного завода. Дорога шла среди холмов, где можно было установить четыре орудия. Дула их будут нацелены на город до тех пор, пока не подойдут бойцы, обеспечивающие безопасный проход бригады через город. А пока можно расположиться на привал, но чтобы никто не расходился, потому что, как только подойдет арьергард, бригада двинется дальше, по направлению к дому…

С того момента, когда слово «дом» впервые было произнесено на берегу Тисы, смысл его для бойцов стал каким-то туманным. Раньше это слово имело вполне определенный, конкретный смысл. Идти домой с работы, шатаясь, брести домой после выпивки в корчме… Медленно и спокойно возвращаться домой в воскресенье из гостей, от знакомых или родственников, а если было желание прогуляться по горам, окружавшим город, то возвращаться оттуда. Все это называлось «идти домой». Если же на заводе случалось какое-нибудь несчастье или на шахте происходил обвал, который засыпал горняков, и они задыхались под землей, этих уже не ждали дома, а их товарищи, произнося это слово, тяжело вздыхали. Не ждали дома и тех, кто эмигрировал за границу… Точно так и для бойцов бригады это слово не означало, да и не могло означать, что-то конкретное, определенное, как это было когда-то…

И вот в стране установлена диктатура пролетариата, на заводах и фабриках, на зданиях учреждений вывешены красные флаги, людской поток запрудил улицы. Люди спешили на митинги. Они голосовали, принимали решения, а в это время с гор спустились белочехи, потом появились итальянские офицеры, а затем и французы.

Люди знали, что в такое время многое будет не таким, как раньше, в том числе и возвращение домой. Да они и не хотели этого. По первому зову они уходили в армию, как до этого шли на работу. И вот на свет появилось самое странное военное донесение, которое когда-нибудь знала мировая история: «Продвижение вверенных мне частей остановлено неизвестными силами…» Телеграмму с таким текстом французский генерал послал в Париж.

Долгим, но все же простым был путь от двора сталелитейного завода через Терень, Босорканькё и Лазолдол до Кашши и Эперейеша. Многие серьезно думали, что теперь они будут двигаться вперед и не остановятся до тех пор, пока не доберутся до самого сердца капитализма. И вот неожиданно им нужно было решить, как отнестись к этому приказу двигаться к Тисе.

Решение, собственно, родилось еще раньше, чем был задан сам вопрос. Нужно было только все обсудить, взвесить. Есть ли смысл двигаться туда, удастся ли там сделать то, что не удалось в других местах? И почему за столь короткий срок опьянение победой сменилось ужасным сомнением? И кто может сказать, какая из имеющихся возможностей наиболее реальная?

Разумеется, никто не мог ответить на этот последний вопрос. Они сами должны были сделать выбор… И сделали его с трудом. Сначала махали рукой, мол, теперь все равно, да и сами они не солдаты, а простые рабочие. Защищая свои интересы, они выполнили свой долг, испробовали все пути, а дальше уже никакого пути и нет. Армия, война — все это дело военного командования. В стране достаточно солдат и без них, а если даже и недостаточно, то одна какая-то бригада положения все равно не изменит… Кое-кто говорил, что старое уже ни на что не годится и больше никогда не вернется, они же настоящие солдаты, даже если на них нет военной формы, а в руках оружия; у них одна судьба с теми, кто воюет на фронте. И чтобы избежать поражения, они должны пойти на риск, даже если суждено будет погибнуть. Но риск может привести их и к победе…

Их решение созрело не по настоянию политкомиссаров, не по требованию устава и не по воле командиров. Так решило большинство, масса, а те, кто не мог прийти к этому решению, были рады, что с них сняли эту заботу. Они прощались со своими родными, близкими и шли. Ругали на чем свет стоит жару, пыль, высотки, ворчали во время трудных переходов, скандалили с поварами, но, как только подходили к какому-нибудь селу или городу, сразу же приводили себя в порядок и бодро запевали песню. Бессознательно отмеряли время и расстояния и старались сохранить силы для того, чтобы осилить и то и другое.

Когда же выяснилось, что к Тисе они все же шли напрасно, они не стали кричать, что вот, мол, так они и знали… А если бы кто-нибудь и начал кричать, то его сразу же убили бы на месте. А как же иначе? Они выбрали для себя этот путь и должны были пройти его до конца, независимо от того, что об этом может подумать тот или другой человек. Спрашивать их о том, зачем они сюда пришли, было так же глупо, как жаловаться на то, зачем они родились на этот свет, зачем живут на нем.

Именно поэтому некоторое время они еще надеялись на то, что известие, дошедшее до них, ложно и их снова хотят обмануть. Однажды, было это Первого мая, их уже пытались провести. Как только они, радостно взволнованные, вышли на улицы Тарьяна, то узнали, что от Пейера[20] получена телеграмма, в которой говорилось о том, что якобы советское правительство ушло в отставку. А вдруг и сейчас нечто подобное?..

Командир приказал, и они направляются теперь домой так же послушно и организованно, как шли раньше сюда. Никто и слова не сказал против. Шли строем, с оружием и со всем, что у них осталось. Об убитых заботиться уже не нужно было, раненых уложили на подводы, которые катили в середине колонны.

По пути к ним присоединялось много людей: одни потому, что тоже хотели попасть домой и им было по дороге; другие потому, что считали — им теперь все равно куда идти, лишь бы уйти отсюда…

В одном селе колонну обстреляли. Пуля попала какому-то рабочему в живот и свалила наповал. Времени остановиться, чтобы разыскать убийцу, не было, и они не остановились. Не было времени остановиться даже для того, чтобы немного передохнуть, хотя преследовавшие их румыны[21] не очень-то спешили. Стоит ли превращать в развалины несколько домов? Да и кому мстить? Для этого нужно знать, чья это была пуля и кому она предназначалась…

Убитого положили на повозку к раненым, чтобы похоронить, когда представится возможность. На случай если в них снова будут стрелять, подготовили к бою пулемет, чтобы можно было ответить тем же.

Село осталось позади. Следующее село обошли стороной. Дальше дорога делала большой изгиб, и они сэкономили несколько километров, идя напрямик по сухому запущенному полю.

Обойти город было нельзя. На это потребовалось бы слишком много времени, да и с дороги сойти невозможно, так как ночью долго лил дождь. Стоило только кому-нибудь из бойцов оступиться и сойти с дороги, как он сразу же по щиколотку увязал в липкой грязи. Вот тогда-то они и выслали парламентеров к коменданту города, чтобы предупредить его…

Когда подвезли пушки, обеспечивающие безопасность бригады, приказа двигаться дальше отдавать не пришлось: все и без того начали собираться, строиться, прекращали кормить лошадей — надо было их снова запрягать.

Впереди колонны встал командир роты. Уставшими, покрасневшими глазами он внимательно оглядывал ряды строившихся солдат. Кивнув головой, жестом подозвал к себе Берталана Гала.

— Подойди-ка ко мне, давай немножко поотстанем. — Сделав несколько шагов, он повернулся к Галу. — Я тебе кое-что сказать хочу. Только вот не знаю как… По-дружески или официально?

— Давай попросту, — предложил Гал. — Чего там…

— Ладно. В штабе решили оставить здесь одно отделение для прикрытия. — Командир роты рукой махнул в сторону города. — Чтобы эти гады не попытались настигнуть нас… В штабе предложили оставить тебя, с отделением…

— Понятно, — ответил Гал. — Только зачем же все отделение?..

— А что, разве много? У тебя и так не полное отделение.

— Я не об этом думал. Хватит, если вместе со мной останутся семеро…

— Значит, двое…

— Двое пусть идут. Со мной останутся семеро…

Ротный командир потрогал пальцами воспаленные веки.

— Думаешь, семерых хватит? Надежды на то, что противник будет ждать четыре часа, нет. Два часа уже прошло. А нам нужно по крайней мере еще четыре. Итого, значит, шесть. За это время, если к нам никто не прицепится… А если прицепятся, тогда разбросаем. Тогда уже до Терени рукой подать… Вот такие-то дела.

Гал снял фуражку и локтем вытер пот с внутренней стороны.

— Хватит мне и семи. Чего не смогут сделать семеро, то не под силу и девяти. Да и десяти тоже…

— Хорошо. Тогда распоряжайся. Скажи своим людям, чтобы подготовились. Все, что нужно, пусть возьмут… Только не забудь, что минометов у нас очень мало…

— Обойдемся и без них, — сказал Гал. — Да нам много и не нужно. Три пулемета возьмем. Патроны, ручные гранаты…

Гал коснулся рукой козырька фуражки. Бросил взгляд в сторону отделения. Солдаты уже закончили сборы, когда его подозвал к себе ротный. Сейчас они смотрели на него и гадали: зачем это ротный позвал их командира? Но разве могли они угадать? Остальные ждали приказа двигаться дальше.

— Халкович! — Гал кивнул головой. — Ко мне! Бабяк! Келлнер!

Все трое подошли к Галу и выстроились справа от него.

«Пока все идет нормально, — думал Гал. — Семеро из девяти останутся здесь, двое могут идти домой. Кого же оставить? Кого? Кого отпустить? Келлнер, Бабяк, Халкович — эти ребята что надо. На них смело можно положиться. А на кого еще можно положиться? Да нет, они все молодцы. Но кому-то надо вернуться домой… По тем или иным причинам… им это надо…»

— Геза, Деме! Идите и вы!

Пако, стоявший в строю, так вытянул шею, что казалось, вот-вот выпадет из строя. Когда же Деме остановился возле Гала, Пако без приказа вышел из строя.

— Так… — проговорил Гал. — Иди сюда, я только что хотел вызвать тебя… Шандор Уй! Ко мне!

Уй медленно кивнул, по лицу пробежала гримаса, похожая на улыбку.

— Ты чего ухмыляешься? — набросился на него Гал. — Становись сюда!

Уй отдал честь, твердыми шагами подошел к строю и встал последним.

Радич и Кантор подождали несколько минут, потом недоуменно переглянулись между собой.

— А мы? — недоуменно произнес Радич.

— Вы пойдете с бригадой. Присоединитесь к какому-нибудь отделению…

— Послушай, Берци Гал! — выпалил вдруг Кантор. — Что у меня много детей, это так. Но из-за этого я никогда не просил щадить меня. Ты это понимаешь, а?

— Выслушай и ты меня, Дьюла Кантор, — вздохнул Гал. — До сих пор мы с тобой ладили. Так не вздумай сейчас нарушить мой приказ! Приказано идти — иди…

— Но если…

— Никаких «но»! — закричал Гал. — Нале-во! Шагом марш! А то…

— Черт побери! — пробормотал Кантор, дернул винтовку за ремень и сдвинул фуражку на затылок. — Пошли! — толкнул он в бок Радича. — Пошли, пусть командир порадуется нашей дисциплинированности.

Гал оглядел выстроившихся возле него бойцов.

— Вольно! — сказал он. — Идем к обозу. Заберем три пулемета, боеприпасы, пять боекомплектов, ручные гранаты…

— Продуктами тоже запаситесь! — сказал ротный командир. — Да побольше, чтобы потом и на дорогу хватило…

— Продукты тоже! — приказал Гал. — Но только на один день. Выполнять!

— Ну как, осмотрелся уже? — спросил ротный, когда солдаты направились к обозу.

Гал кивнул. Разумеется, он уже осмотрелся. И как следует. С местом им, собственно говоря, просто повезло. Не зря он говорил, что ему и семи человек хватит…

«Хорошо, что территория кирпичного завода обнесена только проволочным забором, — думал Гал. — Ничто не помешает обзору. Да и обстрелу тоже. Крайние дома города не видны. Возможно, до них метров триста — четыреста, но они за склоном холма. Кирпичный завод, как все кирпичные заводы. От развороченной горы глины к прессу ведет ржавая узкоколейка; на рельсах несколько вагонеток с глиной, одна вагонетка нагружена только наполовину. Когда и почему их бросили здесь? Что увидел или услышал рабочий, который вдруг положил лопату на плечо и бросил наполовину нагруженную вагонетку?.. От пресса узкоколейка шла дальше до самых сушилок, покрытых замшелой черепицей. Необожженные ряды кирпичей серели вдали. Им так и не суждено попасть в печь для обжига. Да и огня в печи нет. С тех пор как отсюда ушли люди, все замерло: работа, движение, жизнь. Осталась безжизненная сырая глина.

Слева от завода небольшое здание конторы. Расположено оно очень удачно, всего в каких-нибудь десяти метрах от дороги. Окна в здании высокие и узкие. Их, видимо, специально такими сделали, чтобы яркий солнечный свет не мешал служащим работать. Более удобных бойниц, чем эти окна, и желать было нечего. Небось раньше такая мысль никому и в голову не приходила. А ведь, в самом деле, лучших амбразур и желать нечего. Окна смотрят прямо на дорогу, видимость более чем на триста метров превосходная, дальше поворот дороги, за которым уже ничего не видно. С обеих сторон от дороги обрыв метров в восемь — десять, а то и все пятнадцать. Из окон хорошо просматриваются склоны, так что даже не очень умелый пулеметчик в любой момент сможет очистить их от чего угодно. А если этот участок дороги контролировать не одним, а двумя пулеметами, то никому не удастся пройти по ней. Третий пулемет нужно установить на всякий случай на крыше: вдруг противник попробует напасть с тыла? Тогда этот пулемет сделает свое дело…

— Три пулемета — это неплохо, — произнес командир роты. — А если за пулеметами еще будут лежать хорошие бойцы…

— Будут, — ответил Гал. — Будут до тех пор, пока нужно будет…

— Ну и хорошо, я тебя понял… — Командир роты замолчал и поднес руку к глазам. — Ну, тебе, я думаю, не нужно ничего говорить? Ни тебе, ни твоим людям… — добавил он.

— Не нужно, — сказал Гал. — И я ничего не скажу. Вы только спешите, чтобы…

Вернулись Келлнер, Деме и Бабяк. Они взяли три станковых пулемета, а Уй, Пако и Халкович тащили коробки с лентами. Обитые железом колеса пулеметов выстукивали мелкой дробью по неровной дороге. Мимо проходила бригада, шеренги бойцов тесно прижимались друг к другу. Большинство бойцов не смотрели на остающихся, и ни один из них не заговорил с ними.

Халкович сбросил с плеча коробку с лентой.

— Пошел обратно, за гранатами. Паек там уже готовят…

— Пако, сходи и ты, — сказал Гал. — Пусть у нас будет еще две лишние коробки. Келлнер! Проверь пулеметы…

— Уже сделано, — ответил Келлнер. — Я их проверил, перед тем как тащить сюда. Воды, масла хватит, пулеметы хорошие…

Гал бегло осмотрел пулеметы. Исправные. Воды, масла достаточно, патронов хватит, и люди, которые будут за ними лежать… Взгляд командира задержался на щитах пулеметов. На них были десятки вмятин от пуль. Кто скажет, сколько их еще стукнется о них и, потеряв силу и скорость, упадет на землю? И кто скажет, сколько их пролетит через эту узкую, шириной всего лишь в два пальца, смотровую щель? Но ничего не поделаешь, щель эта нужна, без нее и пулемет не пулемет. Не один пулеметчик ложился за пулемет и из-за этой самой маленькой щели оставался лежать навеки.

За каждый пулемет положить по бойцу, только по одному. Без второго номера… Хорошо бы догнать сейчас Кантора да сказать ему что-нибудь в утешение, чтобы он не мучил себя, не думал обо всяких глупостях, о том, что он теперь не со своими ребятами. А придуманное им подающее приспособление для пулемета? Все-то оно, собственно, состоит из небольшого желоба, обрамленного бортиками и бугорками с хитрыми такими изгибами. Стоит только ленту заправить в пулемет, и тогда уже не нужно второму номеру все время поправлять ее руками: это простое приспособление само хорошо регулирует ее подачу. И это надежнее, чем рука человека. Ценное изобретение. И придумал его не кто-нибудь, а Кантор. За короткий срок этим приспособлением оборудовали все пулеметы, а схему приспособления даже послали в генеральный штаб. Где-то он теперь, этот генеральный штаб?..

Командир роты надел фуражку.

— Как только кончится… Словом, как договорились… Продержитесь часов шесть, а потом отходите. Дорогу вы знаете…

— Может, ты пойдешь уже? — не вытерпел Гал. — Даже если случайно кто-то и натолкнется на нас… Кто бы это ни был, к вам мы их не пропустим…

Ротный командир ушел. Догнав арьергард, он что-то сказал командиру и чуть ли не бегом побежал вперед. Гал видел, как ротный подносил руку к больным глазам, и, казалось, даже слышал, как он слегка вскрикивал и кряхтел от боли.

Прошло минут десять, и из виду скрылся последний боец бригады.

Гал осмотрел бойцов. Деме протирал очки белой тряпочкой, подняв их кверху и глядя на свет, и покусывал уголки губ. Уж такая у него была привычка — постоянно покусывать уголки губ, да еще то и дело протирать очки. Стоило очкам чуть-чуть свалиться с носа или упасть на них капле пота со лба, как Деме сразу переставал что-нибудь видеть. Очки эти как бы командовали им, они влияли на его движения, на выражение лица. Глядя на Деме, каждый невольно думал: сидеть бы ему тихо-мирно где-нибудь в учреждении, лучше всего в библиотеке, копаться в книгах, писать что-нибудь. А он вот здесь. С университетской скамьи — и прямо на фронт. Когда шло формирование красных частей, ему сказали, чтобы он шел к тарьянским металлистам, и он пошел. Там ему никто не обрадовался. Не понравилось бойцам, что он много рассуждает. Как-то ему сказали, чтобы он не трепал языком, а вместо каждого слова посылал бы лучше в сторону противника пулю, от которой куда больше пользы, чем от его болтовни. Начиная с того момента Деме словно подменили: ничего не страшась, он бросался в самую гущу боя, смело шел врукопашную. Про него стали говорить, что он ищет смерти. Но это было не так. Просто Деме хотел этим людям что-то доказать…

Усевшись на коробку с патронами, Келлнер дул себе в усы, стараясь распушить их, и улыбался. Он всегда это делал, когда нервничал. Возможно, он для того и отпустил себе такие длинные, свисающие к подбородку бесформенные усы, чтобы дуть в них да усмехаться. Раньше, до войны, в моменты, когда до разливки металла в формы оставались считанные минуты, а после на фронте перед самым боем Келлнер обычно сидел или стоял и дул из уголка рта на ус, усмехался, чувствуя, как шевелится щетина.

Бабяк смотрел на Келлнера и недоуменно качал головой, словно удивляясь его детской забаве. Когда Бабяк поворачивал голову, солнечный луч ослепительно сверкал на его до блеска начищенной звездочке на фуражке. Бабяк — человек педантичный, у него все блестит: пуговицы, сапоги, козырек на фуражке.

Пако стоял, опираясь на винтовку, и дремал. Он чуть-чуть раскачивался взад и вперед, и можно было подумать, будто его кто-то дергает за невидимую веревку, удерживая от падения. В Красную Армию он пришел из императорской армии, в которой он служил еще с четырнадцатого года. Про Пако говорили, что он может спать не только стоя, но даже на ходу. По его внешнему виду нельзя было сказать, что он уже давно служит в армии. Форма у него всегда была не в порядке, на френче обычно не хватало двух-трех пуговиц, а брился он только тогда, когда ему напоминали об этом.

«Форма, пуговицы, разная мелочь — все это чепуха одна, — любит он говорить. — Офицерская мания. Красному командиру не это важно. Он должен знать, в каком состоянии у солдата находится оружие, что у него в голове, какие мысли. А это у меня в порядке…»

В бригаду Пако попал случайно: после боя отстал от своей части и, не зная куда податься, попросил тарьянцев взять его к себе.

«Пока, на время, — сказал он, — вам же нужны солдаты. А потом я домой поеду. Меня там жена ждет, да еще как ждет, и представить себе не можете».

И Пако называл какое-то село в Ньиршеге, но сколько раз он его ни упоминал, товарищи не могли запомнить, как оно называлось…

Халкович сидел на ящике и разглядывал свои солдатские ботинки. Сначала он долго разглядывал один ботинок, потом, оттянув ногу назад, вытянул вперед вторую ногу. Вот он протянул вниз руку, поправил шнурок и кивнул головой. Затем стал сворачивать цигарку. Он никогда не пользовался для курения папиросной бумагой. Оторвет кусок тонкой оберточной бумаги или вырвет клочок из ученической тетради и свернет цигарку величиной с большую дешевую сигару, которую потом курит целые полчаса. Он утверждал, что из папиросной бумаги такую цигарку не скрутишь, а скрутишь только ерунду какую-то. Правда, после того как он выкуривал такую цигарку, его уже долго не тянуло курить…

Уй стоял позади всех навытяжку, шагах в трех, сверля Гала взглядом. На лице его застыла странная гримаса, похожая на насмешливую ужимку. Вся щека его, от левого глаза и до подбородка, была изуродована неровным шрамом: две недели назад один румынский офицер полоснул его клинком. Другой на месте Уйя, возможно, умер бы от такого удара или по крайней мере провалялся несколько недель в госпитале. А он хоть бы что. Четыре дня проходил с повязкой, а на пятый день так ел, будто с ним ничего не случилось. Уходить в тыл он наотрез отказался. Правда, напрасно он ходил в таком виде, так как бойцы сторонились его, почти не разговаривали с ним или делали вид, что не замечают его. До этого он был в организации ребят в кожанках[22], а когда ее распустили, вместе с двумя товарищами вступил в бригаду. Но те двое в тот же день сбежали из бригады.

Гала охватило тревожное чувство. Наверное, нужно было обратиться к бойцам с речью, чтобы они знали, что им предстоит сделать. Но… что им сказать? Стоит ему начать говорить, как они, может быть, даже высмеют его. Они и без этого все знают… Гал пошел по дороге. Пройдя приблизительно шагов сто, оглянулся на кирпичный завод, на здание управления. Да, он не ошибся: один пулемет придется установить в первом окне, другой — в третьем, третий — на крыше. Пока за пулеметами будут лежать пулеметчики, до тех пор…

Гал вернулся обратно, лицо вытер платком, а нутро фуражки — локтем.

Первым заговорил Халкович.

— То, что мы остаемся здесь, означает… — Он замолчал, оглядел остальных, сильно затянулся из своей громадной цигарки и продолжал: — Означает, что мы остаемся, не так ли?

Бабяк рассмеялся:

— Бот так вопрос!

— А что? — Халкович укоризненно посмотрел на Бабяка. — Вы же хорошо знаете, почему я спрашиваю…

— Знаем, — согласился Деме. — Вы тоже знаете, поэтому так и спросили. В самом вашем вопросе содержится и ответ…

— Пока остаемся, — перебил Гал Деме.

Халкович выпустил изо рта целое облако табачного дыма:

— Пока. Ха-ха… Раньше для меня это слово ничего не значило. А теперь…

Деме утверждающе кивнул.

— Бывает обстановка, когда любое слово и любое понятие меняют свой смысл. А почему это слово должно быть исключением?

В этот момент Пако с левой стороны переваливался на правую, ровно на середине он застыл, открыл глаза.

— Наш маленький доктор опять умничает, — пробормотал он и тихо прокашлялся, как человек, который действительно только что проснулся.

— Наш маленький доктор всегда умничает, — засмеялся Бабяк.

Пако подошел к Халковичу и, дождавшись, когда тот сделает очередную затяжку, взял у него цигарку, сунул себе в рот.

— Я тоже так считаю, — заметил Пако Бабяку. — Хотя у меня появилось такое чувство, что с тех пор, как наш доктор стал нас просвещать, мне стало казаться, что я меньше знаю. Раньше я считал, что я и то знаю, и это, а стоит ему что-нибудь объяснить, как оказывается, что ни того, ни этого я не знаю…

— Хватит об этом, — заметил Гал. — Потом поговорим. Сейчас нужно говорить о том, для чего мы здесь остаемся. Даже если каждый из вас и знает, все равно поговорим об этом… Вам всем ясно, что бригада, все ее бойцы хотят попасть домой. Мы тоже хотим, но главное для нас заключается в том, чтобы остальные попали…

— Конечно, — пробормотал Келлнер. — Это ясно. Чего тут говорить!

— Вполне возможно, — сказал Гал, — что начальство местного гарнизона попытается…

— А мы не позволим им этого! — прервал командира Келлнер. — Я же сказал, что нам и так все ясно…

— Я рад, что вам все ясно, — заметил Гал. — Но пусть вам станет ясно и то, что земля просохнет не скоро. Значит, тот, кто попытается догнать бригаду, вынужден будет идти только по этой дороге. По полю же сейчас и пехота не пройдет. А тяжелые гаубицы, пушки — тем более не протащить…

Деме поднял руку, как это делают дети в школе.

— Командир, вы не обижайтесь, но если можно… Мы ведь здесь… Совсем без прикрытия остались…

Гал чувствовал, как что-то дрогнуло в его лице:

— Верно. За нами, возможно, наблюдали, следили. Поэтому мы и остались здесь на некоторое время. Вот так, без всякого прикрытия. Пусть противник видит, что мы тут…

— Ну и чем же это хорошо? — поинтересовался Бабяк.

— Противник увидит нас и поймет, что ему не удастся догнать бригаду. Возможно, увидев нас, у него и охота-то пропадет…

— Простите! — Деме щелкнул каблуками. — Я ничего не говорил.

Гал посмотрел на Уйя.

— Вы почему стоите навытяжку?

— Я не стою навытяжку! — выпалил Уй.

— Черт возьми, как же не стоите! — набросился на него Гал. — Стоите, словно по команде. Если нужно будет поставить вас по стойке «смирно», я прикажу…

— Я понял…

— Рад, что поняли. Тогда, будьте добры, возьмите сейчас пулемет и установите его в здании! Остальные тоже! — Отвернувшись от Уйя, командир заговорил совсем другим тоном, значительно мягче.

Бойцы взяли пулеметы, коробки с патронами, вещмешки и пошли к зданию. Один Пако не тронулся с места. Подождав, когда остальные немного отойдут, он обратился к Галу:

— Знаешь, Берци, спасибо тебе, что ты и меня взял…

Гал пожал плечами:

— Я тебя охотно взял…

Пако улыбнулся. Глаза его сузились. Трое суток не бритое, заросшее густой щетиной бледное лицо было помято.

— Охотно?.. Скажи, а ты все равно бы меня взял, если бы я сам не вышел из строя?.. Я рад, что ты киваешь… Ты ведь знаешь, что у меня нет никакого желания возвращаться к себе домой?

— Знаю.

— Конечно знаешь, такое трудно скрыть. Что бы я ни говорил и сколько бы ни говорил… Факт остается фактом: жена меня дома не ждет. Вот уже год… Она сама мне об этом написала… Не правда ли, это честно с ее стороны, что она сама написала мне, а? Раз уж так случилось, значит, так тому и быть.

— Ладно, хватит, — перебил его Гал. — Все это прошлое. Нам теперь нужно думать о том, что будет… Пойдем и мы туда. Пора…

— Я абсолютно спокоен, — заметил по дороге Пако. — Я свое на свете пожил. Правда, в чем-то мне не повезло… Зато хоть моему младшему брату счастье улыбнется. Вся моя часть наследства ему достанется. Он, правда, и без этого не бедствует, но все же…

Гал остановился и взял Пако за руку.

— Ты что, о другом и говорить не можешь? И думать тоже?

Пако снова рассмеялся:

— Эх, командир! Ну что тебе за забота: пусть каждый говорит, что хочет… Какое это имеет значение?

— Имеет, и еще какое…

— Не имеет! Что было, то было и быльем поросло. И у тебя тоже. А если мы теперь о чем-то вспоминаем, то тебе над этим не стоит и голову ломать…

— Словом, ты знаешь, для чего мы здесь остались? Тогда тебе нечего объяснять…

— И остальным нечего, — заметил Пако. — Плохо сделаешь, если начнешь объяснять…

Здание внутри оказалось точно таким, каким его представлял себе Гал, разглядывая снаружи. Поднялись по лестнице в восемь ступенек из искусственного камня. Две комнаты. В одной из них стояли два письменных стола. Во второй, меньшей по размерам, был только один стол да низенький разукрашенный разными финтифлюшками сейф с маркой венской фирмы на лицевой стороне. В большой комнате стоял шкаф для бумаг, в углу — изразцовая печь из серого кафеля, стулья и одна табуретка с обгоревшим сиденьем: на ней, по всей вероятности, служащие разогревали обед на спиртовке. В задней стене небольшая дверь, ведущая в забитое пыльными бумагами помещение без окон, из которого был выход на плоскую крышу здания.

Ожидая приказа командира, бойцы без дела слонялись по комнатам. Уй сидел, развалившись в углу, и курил. Бабяк, усевшись за один из письменных столов, разглядывал штемпеля и печати. Халкович рассматривал сейф, а потом, ухватившись за ручку, пытался повернуть ее.

— Что в нем может лежать, а? — спросил он у Келлнера.

— Что может лежать? Возможно, деньги…

— А, денег у меня и у самого хватает, — произнес Халкович. — Целых двадцать крон. Правда, белых крон. В общем, их мне вполне достаточно… Как ты думаешь, а больше в нем ничего нет?

— Откуда я знаю? Возможно, акции или что-нибудь в этом роде…

— Я не верю, чтобы там были акции, — вмешался в разговор Деме. — Заводик этот довольно небольшой, и концентрация средств…

— Ах, милый доктор, оставьте это, — взмолился Халкович. — Концентрация средств, боже мой!.. Если бы я был уверен, что там есть что-нибудь выпить, то не пожалел бы на этот сейф даже гранаты…

— Ну тогда досталось бы тебе от Гала! — сказал Келлнер. — Вот он идет, спроси его, что бы он с тобой тогда сделал…

Выйдя на середину большой комнаты, Гал остановился и осмотрелся, потом прошел в маленькую комнату и даже заглянул в заднюю темную комнату.

— Все хорошо, — произнес он, кивая головой, закончив осмотр. — Значит, так… Нужно будет как-то разместиться…

— Как прикажешь, так и сделаем, — услужливо предложил стоящий рядом с ним Пако.

Прежде чем что-то сказать, Гал покусал уголок губ и глубоко вздохнул.

— Собственно говоря, есть два приказа, — сказал командир хриплым голосом. — О первом лучше вообще не говорить. Вы все понимаете, и мне нечего к нему добавить. Не так ли?

Все закивали.

— Тогда займемся другим, — продолжал Гал. — Эти столы нужно подтащить к окнам, поставить их вплотную к стене. Там тоже. — Он показал в сторону маленькой комнаты. — Хорошо еще, что на каждое окно приходится по столу…

— Будет лучше, если к окну поставить этот железный ящик, — заметил Халкович. — Хотя было бы любопытно посмотреть, нет ли в нем чего-нибудь выпить.

— Сейчас нам это ни к чему, — отрезал Гал. — Один пулемет поставим на стол вон туда, другой — сюда. Оба нужно будет хорошенько закрепить. Коробки с лентами тоже следует закрепить. За этим пулеметом ляжет Бабяк, за тем — Келлнер… Третий пулемет Пако и Халкович установят на крыше. Там у трубы и установите, место хорошее. Халкович останется у пулемета, а Пако вернется сюда…

— Ясно, — сказал Халкович и взялся за хобот пулемета.

— Да, вот еще… — остановил их Гал. — Для нас самое опасное направление вот это. — И он показал рукой в сторону окна, на дорогу. — Ты же установи свой пулемет так, чтобы к нам никто не смог подойти с тыла. Но пулемет намертво не закрепляй, чтобы в случае опасности его можно было повернуть в другую сторону и вести в этом направлении огонь.

— Ясно, — повторил Халкович. — Ну, берись и ты с другой стороны. Может, и так пройдет по лестнице…

Пако взял пулемет за кожух.

— А мне потом сюда спуститься, да? — спросил Пако командира.

— Да, возвращайся. Халковича, если нужно будет, подменит Уй…

— Так точно! — отозвался Уй.

— Пако займет место у этого окна. Деме — рядом с Бабяком. Уй, пока не понадобится на крыше, будет возле Келлнера…

— Вот и весь наш боевой порядок, — проговорил Бабяк, сидевший до сих пор на письменном столе, свесив ноги.

— Пока у нас патронов хватит, — проговорил Гал, — но вы все же поэкономнее с ними…

Пако тем временем вернулся с крыши.

— Хорошее место там у Халковича. Воздух свежий, разве что солнце немного слепит глаза…

— Солнце спустится ниже, — проговорил из маленькой комнаты Келлнер.

— Да, вот еще что, — медленно сказал Гал. — Без приказа ничего не делать и не стрелять. Что бы ни случилось, без приказа ни-ни… Обязанности свои каждый знает. Если со мной что-нибудь случится, командиром становится Пако, после него — Келлнер…

— А потом видно будет, что да как, — не без ехидства заметил Бабяк.

— Не остри…

Первым чужого солдата заметил Халкович, но, пока он сказал об этом, увидели его и другие. Солдат вышел из-за поворота мелким неуверенным шагом; остановился на миг, оглянулся назад и снова пошел. Разведя руки в стороны, он был похож на человека, которому за шиворот неожиданно вылили ведро воды.

— Пожалуй, это их парламентер, — высказал предположение Пако. — Руки он потому так растопырил, чтобы мы не подумали о нем чего дурного…

— Тогда почему он не держит их над головой? — спросил Бабяк. — Или почему у него нет белого флага? Нужно быть осторожными… — И он, разлегшись на столе, ухватился за ручки пулемета.

Из маленькой комнаты послышался скрип стола под Келлнером.

— Пусть подойдет поближе, — тихо сказал Уй и, лязгнув затвором винтовки, послал патрон в патронник.

— Тихо, вы! — приказал Гал. — А вы не лязгайте затвором! — бросил он Уйю. — Разве не видите?..

Когда солдат подошел ближе, все рассмотрели на нем форму красноармейца. Френч застегнут только наполовину, без знаков различия, на голове фуражка с красной звездой, блестевшей на солнце.

— Кого же это черт несет? — вытаращил глаза Пако.

Бабяк, наполовину приподнявшись на своем столе, неопределенно заметил:

— Наверное, это что-то значит…

— Ничего это не значит, — покачал головой Гал. — По крайней мере…

Солдат остановился шагах в двадцати от окон. Оправив китель, он снял с головы фуражку и спрятал ее за спину.

— Эй! — крикнул он слишком громко, словно подбадривал самого себя. — Меня к вам послали! Слышите?! Отвечайте: могу я идти дальше или нет?

— Что ему мы ответим? — спросил Бабяк.

— Ничего, — бросил Гал. — Я сам с ним поговорю. Не думаю, чтобы он принес нам важную новость…

Одернув френч, затянув покрепче ремень и поправил фуражку, Гал вышел из комнаты. Сделав десяток шагов, он остановился и жестом подозвал к себе солдата.

— Меня сюда послали, — на ходу выговорил солдат. — Я получил приказ.

Не дойдя трех шагов до Гала, он остановился и вытянулся по стойке «смирно».

— Кто вы такой? — спросил его Гал.

— Сакони. Кальман Сакони…

— Я не об этом. Кто вас сюда послал? Кто приказал?

— Видите ли… — Сакони пальцем ткнул за спину. — Оттуда. Из гарнизона… Мне приказал майор, но ему самому тоже приказали…

— Ясно, — кивнул Гал. — Нет смысла и спрашивать вас о том, что вам приказано передать… А почему вы пришли в этой форме? Или, может, другой у вас и нет?

Сакони пожал плечами.

— Есть и другая, — ответил он. — Потому и послали в этой. Авось лучше поймем друг друга…

— Ну и чудаки же ваши офицеры, — проговорил Гал. — Ведь у вас снова появились офицеры, да?

— Да, — выговорил Сакони. — Снова нашили знаки различия.

— Как просто это у вас делается…

— Была бы иголка с ниткой. Пара стежков — и все дело… Рядовые солдаты тоже все с себя поснимали, что… Я только потому не снял, что… — Сакони замолчал и снова дернул плечом. Встав вольно, он беспокойно изучал выражение лица Гала. — Я хотел бы узнать, — начал он снова, — за кого вы меня принимаете…

— Если вы боитесь, что мы вас обидим, то можете быть спокойны, — с неохотой ответил Гал. — Передайте своему командиру, что я его уважаю. Он очень умно сделал, что прислал вас сюда, да еще в виде клоуна. Потому что вы передо мной сейчас стоите как клоун. Вы понимаете это, да?

По худощавому телу Сакони пробежала судорога, на худом небритом лице появились темные пятна.

— Возможно, — хрипло проговорил он. — Возможно. — Он шумно вдохнул в себя воздух, но тут же растянул тонкие губы в улыбке. — Мы уже привыкли к этому. Все мы с некоторого времени клоуны. Одни больше, другие меньше… Могу я сказать, зачем меня к вам послали?

— Говорите!

— Собственно говоря, приказ простой, — начал Сакони. — Чтобы вы отсюда уходили! Все равно куда. — И он рукой показал в сторону города. — Если хотите, можете и в ту сторону. Никто вас не тронет, я могу дать честное слово. Если пожелаете догонять своих, пожалуйста. Но только отсюда уходите. Нет возражения и против того, чтобы и с оружием… Можете забрать его с собой, если хотите… Вот и все…

— Я так и думал, — проговорил Гал. — Теперь вы подумайте, с каким ответом вы вернетесь обратно.

— Значит… — Сакони носком ботинка расковырял глинистую землю. — Значит, так и сказать? Могу я идти? Меня ведь только для этого и послали… — И, найдя более точное выражение, добавил: — Мне только это и было приказано передать… Ну а еще, на случай если вы не согласитесь… чтобы я сказал, что это последнее предупреждение. Если же вы будете сопротивляться, вас разобьют, и тогда уж никакой пощады не ждите… Это уж само собой… От себя лично хочу вам посоветовать, чтобы вы серьезно подумали над этим…

— Очень мило с вашей стороны, — скривился Гал.

— Мило или не мило… Но как только я вернусь, сразу же начнется наступление. Они не будут терять попусту время…

— А зачем им терять? — сказал Гал. — Ваши офицеры дают обещания и тут же нарушают их… Ну валяйте к ним и скажите, что нам почему-то не хочется отсюда уходить.

— Да… конечно… — Сакони шмыгнул носом. Его длинные узловатые пальцы нервно постукивали по козырьку фуражки.

— Я свое дело сделал… как было приказано…

— Можете идти, — кивнул ему Гал.

— Я еще хотел… В конце концов, я понял, почему вы меня не пустили в здание. Так и нужно, только вы все же совершили ошибку. Уж больно вы все на виду, привлекаете к себе внимание. Только вы не отпирайтесь…

— Мы специально не маскировались, — согласился Гал. — Хотели, чтобы вы нас заметили…

В глазах Сакони блеснули насмешливые искорки.

— Ну, если хотели, тогда другое дело. Для этого и товарища своего… на крышу посадили?

— А если для этого?

— Тогда зря посадили, — заметил Сакони. — Я-то понял, что этим вы хотите обезопасить себя с тыла, но вашего товарища любой стрелок может снять без особого труда. Хоть спереди, хоть с тыла. Один меткий выстрел — и все…

Гал невольно оглянулся назад и сразу же увидел, что он плохо рассчитал: печная труба отнюдь не укрывала Халковича.

— Правда, я не знаю, — продолжал Сакони, — будет ли вам грозить опасность с тыла. Если и вы в этом не уверены, тогда лучше проломить в каком-нибудь месте заднюю стену, но этого товарища с крыши снять…

Гал долго смотрел на Сакони, видел его язвительную усмешку и едва сдержался, чтобы не ударить его.

— А вы могли бы, — с презрением спросил Гал, — сказать мне, сколько раз вы совершали подобные предательства? — Ему хотелось, чтобы Сакони рассердился, напал на него или хотя бы сделал шаг к нему, хотя бы один шаг. И тогда он ударил бы его. Однако Сакони не пошевельнулся, но и усмешка не исчезла с его лица.

— А кто его знает…

— Я-то знаю, — продолжал Гал. — Сначала вы предали императора. Затем Национальный совет. Это уже два предательства. Затем предали рабочий класс. А сейчас предаете своих нынешних коллег…

— Может быть… — Сакони закивал головой. — Наверное, так оно и есть.

— Я, — продолжал Гал, — никак не могу понять, как некоторые люди, вроде вас, могут так меняться. Стоит только водрузить новый флаг — и вы уже за него…

— Ошибаетесь, — не сдавался Сакони. — Вы ошибаетесь в том, что человек меняется в зависимости от смены флага, и вообще… Мне просто приказали. Сегодня это, завтра другое… — Он немного помолчал, глаза его стали узкими, а лицо мрачным. — Только вы меня не спрашивайте, почему я поступил так, а не этак. Я ведь и убить могу… — Он погрозил пальцем. — Если меня до сих пор никто никогда ни о чем не спрашивал, то уж сейчас-то я никому не позволю делать этого! С тех пор как меня забрили по мобилизации, у меня никто никогда не спрашивал, понимаю ли я что-нибудь или не понимаю. При императоре Йошке Ференце мне говорили, что я должен сражаться за свою родину, то же самое говорили мне и вы, и теперь это же самое твердят. И добавляют, что со мной сделают, если я окажусь трусом. Трусу все грозят пулей… Ну, если у вас и теперь не пропало желание спрашивать, спрашивайте…

Теперь настала очередь Гала презрительно улыбаться.

— Знаете, я ни о чем не буду вас спрашивать. Можете идти.

Но Сакони не пошевелился.

— То, что я вам до этого сказал, вы можете считать предательством или как вам будет угодно. На самом же деле я вас уважаю и жалею в то же время. Потому что… Хочу добавить еще, что, если вы решили сопротивляться, завяжется бой. Тяжелой артиллерии в городе нет. Ее в свое время увезли к Тисе. Во всем гарнизоне имеется всего-навсего одна-единственная гаубица. Осталась тут каким-то чудом. Если она вас не вышибет… Хотя и ее еще как-то нужно сюда притащить да установить… Ну, теперь я на самом деле могу уходить. Если и вы такого же мнения…

— Уходите, да поскорее!

— Уйду, только знайте, я неспроста вам все это говорил. Время поразмыслить кое о чем у меня было. Ну а если здесь у вас что-нибудь стрясется, то знайте, что я тут ни при чем… Я скорее в воздух буду стрелять, чем в вас…

— Вы за это, наверное, еще благодарности от нас ждете, а? Вот что я вам хочу сказать: вы старайтесь в нас как следует целиться! Я лично обещаю вам, что, как только увижу вас, сразу же открою огонь. И не промажу. А теперь уходите отсюда! Только… — И Гал вырвал из рук Сакони фуражку. — Только без нее. Фуражка эта пусть останется здесь. Идите!

Сакони недоуменно пожал плечами и, отдав честь, повернулся кругом и пошел прочь. Делая первый шаг, он так стукнул ногой по накаленной солнцем земле, что поднял целое облачко пыли.

— Что это у тебя? Фуражка? — со смехом спросил Бабяк Гала, когда тот с шумом хлопнул дверью. — Нас стало больше на одну фуражку. Что ж, и это неплохо. Глины здесь достаточно, человека слепим…

Гал остановился под лестницей.

— Халкович! Быстро слезай вниз. И пулемет свой снимай. Уй! Быстро помоги ему! Бабяк! Посмотри-ка, нет ли во дворе какой-нибудь кирки. Или чего-нибудь подобного.

Халкович и Уй с трудом спустили вниз пулемет. Тем временем вернулся и Бабяк, неся в руках кирку с отбитым концом и железный лом. Лом он сунул в руки Пако, и они начали пробивать отверстие в стене, где им показал Гал. После нескольких ударов вывалился первый кирпич, а потом дело пошло скорее.

— А стена-то довольно тонкая, — заметил Пако.

Халкович установил в проделанное отверстие пулемет. Ствол его чуть ли не полностью вылезал наружу. Улегшись за пулеметом, Халкович остался недоволен сектором обзора и выбил ломом еще несколько кирпичей.

— А здесь как-то веселее, — сказал он, закончив работу. — А то там на крыше возле трубы жарко больно.

Гал чуть ли не до крови закусил губы. Быть может, Халкович и не ему адресовал свое замечание, но попал он точно по адресу.

Сначала им казалось, что они за короткий срок стали настоящими солдатами. За несколько дней они привыкли считать себя солдатами, выучились ходить по-военному, поворачиваться. Обстановка и инстинкт самосохранения заставили их неплохо маскироваться на местности, довольно метко стрелять и не делать глупостей. Научились они и подчиняться по-военному, а те, кого выбрали в командиры, научились командовать. Некоторые из командиров и голосом своим и манерой держаться были похожи на настоящих командиров. Но кто знает, сколько людей потеряли они впустую, и только потому, что заучить формально кое-что или даже все еще ничего не значит! Сколько людей потеряли они из-за того, что выбранные ими же командиры не имели достаточно времени, чтобы на практике научиться принимать правильное решение. Вот и он, Гал, считал, что пулемет, установленный на крыше, сослужит им добрую службу. А Халкович, если он и был с этим не согласен, ничего не сказал ему, да и другие ни словом не обмолвились… Теперь-то уж он знает, что ошибся, а сколького он еще не знает! Вот она, вторая сторона этого дела.

Те, кто хорошо разбирался в стратегии, в большинстве своем сами, где только могли, норовили причинить ущерб Красной Армии, которая доверяла им. Один делал это с самого начала, руководствуясь собственными убеждениями, другой — чуть позже, когда военное счастье отвернулось от Красной Армии. Такие заранее беспокоились о том, как бы им обезопасить себя. Например, здешний начальник гарнизона вместе со своими офицерами. Возможно, что этот командир и не покривил бы душой и не сошел с честного пути, если бы положение красных оставалось твердым. А теперь эти офицеры смотрят вперед и видят, что для них из создавшегося положения есть не один выход. Их будущее, их карьеру могла бы, разумеется, обеспечить и пролетарская диктатура, если бы она не пала. Но если немного половчить, то можно найти себе место и при том строе, который теперь существует. Возможность выбирать у них была, вот они и выбирали: то одних, то других. Но если собрать воедино все ошибки и заблуждения красных командиров, то и тогда они не перевесят того вреда, какой нанесло армии хитрое поведение этих негодяев-офицеров. А ведь именно они были специалистами в военном деле, а красные…

«Собственно, что за люди эти красные? — продолжал думать Гал. — Неужели они абсолютно неопытны в военном деле? Нет, не может быть. Если рассматривать войну не как простую драку, а как некий сложный процесс, то следует сказать, что красные тоже обладают многосторонними знаниями и опытом. Ведь не с военной формы, не с внешних атрибутов начинается армия. Эта война длится уже давно. До войны в подпольном кружке, членом которого был и Гал, с самого начала твердили о том, что классовая борьба начинается с возникновения классов… И нет на свете такой армии, у которой была бы такая богатая история, как у рабочего класса, который принуждают к борьбе. История обогатила этот класс опытом, уроками. Но все же недостаточно. А кто в этом виноват? Обстоятельства — прежде всего.

Как часто Гал и сам с надеждой думал о войне, о вооруженной борьбе, которая раз и навсегда претворит в жизнь самые лучшие мечты человечества. Проведение совсем мелких актов саботажа, выражение шепотом своего недовольства, замечания, сказанные вслух к месту и невпопад, организация небольших забастовок, угрозы. И рядом со всем этим недостойный человека страх, страх перед жандармами, перед законом, и, собственно, никаких результатов. А какие были прекрасные порывы! Взять да и обрушиться силой оружия на весь старый мир, смять его, уничтожить — и мечта превратится в действительность.

Долгое время Галу казалось, что вместе с вооруженной борьбой осуществятся многие надежды, а потом… И вот вооруженная борьба проиграна. Проиграна по многим причинам, и в том числе потому, что ни пролетарское самосознание, ни воодушевление рабочих, ни их гнев, ни страх — ничто не может заменить настоящих знаний. Если кому-нибудь раньше и приходила в голову мысль, что когда-нибудь за отсутствие знаний придется расплачиваться весьма дорогой ценой, то много ли делалось в этом направлении? Нет! Рабочие учились, читали статьи об экономике, о политике, о колониальных владениях империалистов и о многом другом, но никто не готовился к тому, чтобы взять на себя руководство революционной армией…

Теперь же вопрос заключается в том, справятся они с поставленной перед ними задачей или нет. Но ответ на этот вопрос может быть только один — обязаны справиться! Все возможное они сделают. Из тех или иных побуждений сделают…

Чуть повернув голову, Гал оглядел бойцов. Сделают… Каждый из них прекрасно понимает ситуацию, знает самого себя, свои силы и сделает все, что может. Сейчас каждый ведет себя так, будто его нисколько не интересует происходящее вокруг, да и его собственная судьба тоже. И им можно простить это, так как у них еще будет время взглянуть в глаза действительности, когда она принудит их к этому. Пока они стараются не думать об этой действительности, но от нее не отгородишься ничем, и временами в глазах бойцов можно заметить искорки страха, но они борются с ним.

Вот хотя бы Келлнер. Кто его не знает, может подумать, что он сейчас ни о чем не думает: облокотился на стол за пулеметом и ни о чем-то не думает. Но усы выдают Келлнера: они шевелятся, и это выдает его с головой, свидетельствует о его внутреннем напряжении.

Бабяк неприятно улыбается, потягивается так, что трещат кости, а на лице ни тени озабоченности. Но именно это и бросается в глаза. В другое время он держится совершенно незаметно, молчит, погруженный в собственные мысли.

Деме лежит на спине, закинув ногу на ногу, рядом с Келлнером. Так обычно человек лежит, отдыхая где-нибудь на полянке, лежит себе спокойно, безмятежно. Но он то и дело поправляет свои очки, и притом безо всякой необходимости, так как глаза у него все равно закрыты. Возможно, что сейчас в голове у него родятся странные, запутанные мысли, которыми он охотно поделился бы с каждым, если бы его спросили. Интересно, о чем он сейчас думает?..

Уй стоит у окна, стоит и покусывает кончики усов. Когда какой-нибудь волосок из густой щетки усов попадает ему в рот, он кончиком языка выплевывает его. На лице алеет багровый шрам от удара румынской шашкой. Интересно, о чем он сейчас думает? Хорошо бы узнать. А может, и ни к чему это?

Халкович снова возится со своими ботинками, поправляет обмотки, будто в любую минуту ждет приказа строиться для парада. Во рту у него громадная цигарка, двухдневную норму он уже выкурил…

Пако расхаживает взад и вперед по комнате, бросая на ходу какие-то слова. Временами он останавливается на какое-то мгновение, вздрагивает, но тут же снова идет дальше. Видимо, он убеждает себя в том, что все в порядке, что он абсолютно спокоен.

Как бы подводя итог своим наблюдениям, Гал кивает головой. «Если эти из гарнизона сдержат свое слово и в течение четырех часов не нападут на нас, что будет потом? До условленного времени осталось три с половиной часа. Если они сдержат слово или удастся легко отбить их первые атаки, можно быть уверенным, что мы и меньшими силами сможем справиться со своей задачей. Тогда можно было бы еще двух или трех бойцов отправить вслед за бригадой. Пожалуй, они даже смогут догнать бригаду. Если… Но этот посыльный Сакони наверняка сказал правду: вряд ли они сдержат слово, а если начнут наступать, то уж не остановятся до тех пор, пока… пока в этом маленьком здании будет оставаться в живых хоть один человек…»

Как-то в одном романе Гал читал о шахтерах, которых завалило в шахте. Автор романа писал о них, что они еще жили, дышали, пили, ругались и молились, и в то же время все уже были обречены, так как было ясно, что ни им самим, ни тем, кто был наверху, не под силу разобрать завал. Вот и они семеро, сидящие в этом здании, — разве они живут? Что стоит их существование? Да и существуют-то они сейчас только до того момента, когда все должно кончиться. Разве не похожи они на этих шахтеров?

Нет! До тех пор, пока человек выполняет свой долг, до тех пор, пока его дело не потеряло смысла, человек жив. У шахтеров уже не было дела, и надеяться на спасение они уже не могли. Правда, они могли еще несколько дней прожить в мучениях, но для внешнего мира они уже были мертвы, он уже ничего не мог им дать, как не мог и ничего потребовать от них… А тут иначе. Правда, и тут спасение вряд ли возможно. И внешний мир уже ничего не сможет им дать, но требовать он вправе. Та часть мира, которая для них является самой важной, вправе требовать от них. И они должны жить до тех пор, пока в состоянии понимать это требование, и они не переложат возложенной на них задачи ни на кого…

Насмешливый голос Бабяка, спорящего с Пако, вывел Гала из задумчивости.

— Дурак ты, — говорил Бабяк. — Расчувствовался от песни.

— Не в песне дело, — возражал Пако.

— Как же не в песне? — Бабяк вздохнул и затоптал окурок.

— Ведь это не песня, а черт знает что, сплошная глупость. Уверен, что родилась она в каком-нибудь пештском кафе.

— При чем тут кафе? — не унимался Пако. — Правильная песня. И очень умная. Настоящий друг тот, кто не допустит, чтобы его раненый товарищ корчился от мук. Он обязан оказать ему последнюю дружескую услугу. Давай договоримся, что, если кого-нибудь из нас двоих смертельно ранят, другой сжалится и…

— Ну что у тебя за мысли? — возмутился Халкович. — О чем-нибудь другом ты разве не можешь думать?

Бабяк повернулся к Галу:

— Командир, прекрати ты этот торг! Слышишь, чего он хочет…

Гал опешил. С тех пор как они остались предоставленные самим себе, впервые зашла речь о том, что с ними будет. Впервые вслух заговорили о смерти. Но вот вопрос: не прав ли Пако? Пусть каждый выскажет свое мнение. А потом…

Когда Пако снова заговорил, Галу показалось, что он выразил его, Гала, собственные мысли.

— Не подумайте, что местные вояки будут воевать по всем правилам. Ха-ха! Они не будут смотреть, что ты ранен. Для них главное, что ты красный…

— Командир, да скажи ты ему наконец, — вздохнул Бабяк. — Дай какую-нибудь работу, что ли.

— Дам, — ответил Гал. — И тебе тоже. Идите-ка во двор и как следует осмотрите его. Все проверьте, но осторожнее…

Командир решил, что все же будет лучше, если они прекратят свой спор. Стоит ли заранее решать то, что все равно так или иначе будет решено. А детали все равно заранее никто не сможет предусмотреть…

— Очень хорошо! — вскочил Бабяк, беря винтовку на ремень. — Но только прикажи ему прекратить этот торг!

— Я же сказал: осторожнее, то есть смотрите, чтобы было тихо. Ну, идите!

Он послал их не только для того, чтобы положить конец их спору. Просто вспомнил, что они еще как следует не осмотрели заводской двор. Послал не потому, что там можно было найти что-то… Вспомнил насмешливый взгляд посыльного Сакони…

Два бойца ушли. Гал стоял у окна. Пока все тихо, спокойно. Наверное, по воскресеньям вот таким тихим выглядел этот заводской двор. Все кругом молчит, заводская труба не дымит. Тень от нее сейчас касалась края дороги; медленно, почти незаметно, по мере того как солнце поднималось все выше, она становилась все короче, Гал посмотрел на тень этой трубы и загадал, что если она станет короче еще на два метра и за это время ничего не произойдет, то никакой беды не будет вовсе. Интересно, за какое время тень укоротится на один метр? А на два метра? Наверное, потребуется немало времени.

Раздался крик. Гал узнал голос Бабяка: крик доносился со стороны сушилок для кирпича.

— Тихо! — прикрикнул он.

Бойцы бросились к пулеметам. Уй залег за пулемет Бабяка, ухватился руками за рукоятки. Халкович оглянулся, словно спрашивая, нужно ли ему оставаться на месте или нет; из маленькой комнатки слышалось тяжелое пыхтение Келлнера.

— Так ведь это… — недоуменно произнес Уй, — это же парнишка!

Показались Бабяк и Пако, между ними шел Паренек. Поправив на себе одежду и фуражку, он демонстративно поправил висевшую у него за плечами винтовку, приклад которой почти доставал до самой земли, а дуло на целую пядь было выше его головы.

— Паренек, — подтвердил Гал. — Действительно Паренек…

Впервые он пристал к роте, когда они двигались к Тисе. Уверял, что ему семнадцать лет. На самом же деле ему было не более пятнадцати. Сначала он просто шел за солдатами, и когда они отошли от Тереня километров на десять, командир хотел прогнать паренька, но тот заявил, что хочет присоединиться к красным. Командир рассмеялся, засмеялись и бойцы, которые стояли поблизости, а паренек все упорствовал, сказав, что, если они его не возьмут, он убьет себя, и поклялся в этом.

После этого все сразу перестали смеяться: поверили, что он сдержит свое слово. На вопрос, а что скажут по этому поводу его отец и мать, мальчик отвечал, что ни отца, ни матери у него нет и, наверное, никогда и не было. Он беспризорник; был отдан одному тереньскому хозяину, к которому он больше ни за что на свете не вернется, потому что, перед тем как пристать к красноармейцам, он такое наговорил своему хозяину, что если бы тот его поймал, то убил насмерть.

Паренька определили в отделение Гала. Уже через два дня все полюбили его.

Это был забавный мальчишка. Он знал много песен и, казалось, никогда не уставал. Обычно, когда бойцы располагались на отдых, парнишка пел им песни или показывал различные сценки, которые сам же придумывал. Чаще всего он изображал своего бывшего хозяина, да так изображал, что все покатывались со смеху. К службе относился с большим усердием, хоть и не раз выражал недовольство приказами командира, так как каждый раз, когда положение становилось опасным, ему поручали что-нибудь такое, что он оказывался далеко в тылу. Опасаясь за парнишку, Гал специально давал ему такие задания, чтобы тот находился подальше от рискованных дел. Правда, делать это было отнюдь нелегко: паренек упрашивал никуда не отсылать его, умолял, протестовал. Однажды даже пришлось пригрозить ему военным трибуналом; командир на всякий случай обещал еще и от себя добавить несколько хороших оплеух. У него было имя, но почему-то все бойцы в отделении, да и вообще все в бригаде звали его просто Пареньком.

— Вот обнаружили, — Бабяк сердито толкнул Паренька в дверь. — Лежал за кучей кирпича…

Паренек встал по стойке «смирно» и уже хотел было доложить по всей форме, но Гал закричал:

— Какой черт тебя сюда принес?

— Докладываю, я здесь специально остался, — по-военному ответил Паренек, и в глазах его мелькнули задорные искорки.

Гал понял, что ни расспросами, ни руганью ничего не изменишь: парнишка здесь, и это очень плохо. Одно дело — когда на это решаются взрослые люди, мужчины, и совсем другое — когда решается на то же самое ребенок.

— Он действительно здесь остался, — удивленно глядя на Паренька, проговорил Келлнер, стоя в дверях и дуя в усы.

— Как ты посмел здесь остаться? — спросил Гал, и рука его вздрогнула.

— Докладываю… Я подумал, что вы меня опять отошлете обратно, и спрятался, но, если бы вы меня не нашли, я сам бы пришел к вам.

— Ну, друг, ты заслуживаешь хорошей оплеухи. Я ведь тебе давно ее обещал, — заметил Халкович. — Может, ты скажешь, что нам теперь с тобой делать?

— Ничего не делать, — пожал плечами Паренек. — Я буду служить…

Гал громко вздохнул:

— Хорошо, служи. Сейчас же получишь приказание и выполнишь его, но только точно. А если скажешь хоть одно слово, убью! Ну! Давай сюда свою винтовку, снимай фуражку, френч. Погода сейчас хорошая, не простудиться. И пойдешь обратно, вслед за бригадой… И не крути головой, а то… Ноги у тебя молодые, если быстро пойдешь, догонишь наших…

Все смотрели на Паренька, только Уй глядел в окно.

— Теперь это трудно сделать: кажется, идут… — вдруг произнес он.

Все тут же разбежались по своим местам. На повороте дороги показались трое солдат. Двое из них очень медленно шли по склону справа от дороги, третий — по дну полуметрового кювета. Винтовки они держали в руках, и солнце зловеще отсвечивало на лезвии штыков. Когда они миновали поворот, показались еще пятеро или шестеро солдат.

— …Семь, восемь… девять… — вполголоса считал Бабяк. — Ну, выходите, выходите, ведь нас больше… Ага! Десять, одиннадцать…

— Без приказа ничего не делать! — сказал Гал. — Только когда скажу… Слушай, Паренек! Садись сюда, к самой стене. И если только пошевелишься… встанешь…

— Я все равно встану, — упрямо проговорил Паренек.

— Уй! — крикнул Гал. — Забери у него винтовку! Ты мне за него отвечаешь. Чтобы он не прикасался к ней!

— …Двенадцать, — продолжал считать Бабяк. — Ровно дюжина. Ну, еще будет?

— Мне что делать? — спросил Халкович. — Наблюдать за тылом?

— Наблюдай, — согласился Гал. — Это и будет главной твоей обязанностью.

— Больше пока не появляются, — заметил Бабяк. — Но и эти с трудом переставляют ноги, словно по смоле идут…

— Подождем еще? — крикнул из другой комнаты Келлнер.

Вместо Гала ему ответил Деме:

— Было сказано: действовать только по приказу!

— Тихо! — вмешался Гал. — Кто самовольно что-нибудь сделает… — Он запнулся, задумался. Сказать, что тот, кто посмеет самовольничать, будет отдан под военный трибунал?

Казалось, что двенадцать вражеских солдат так никогда и не отойдут от поворота дороги. Все они словно окаменели, лишь самые передние не раз оглядывались назад, где, по-видимому, скрывался их командир, а они ждали от него дальнейших приказаний, а может, и того, что он позовет их обратно.

— Какие подлецы! — ворчал Пако. — Четыре часа ведь еще не прошло. Договорились, а теперь что делают? Уже идут.

Бабяк засмеялся:

— Преувеличиваешь. Разве так идут…

— Кроме того, они еще и трусы, — продолжал Пако. — Им наверняка приказали стремительно атаковать нас, а им это, видите ли, пришлось не по вкусу. Жалкие трусы! Вот нам прикажут, так мы вам всыплем!..

Гал охотно поддержал бы их, и Бабяка, и Пако. Как хорошо, что у Бабяка не пропало желание шутить, смеяться. Хорошо бы, если бы то же делали и остальные! Ведь по выражению лица каждого из них видно, как напряжены их нервы, а этот смех хоть в какой-то мере разряжает напряженность, да и бормотание Пако тоже… Сейчас очень многое зависит от того, как они будут владеть собой. Двенадцать вражеских солдат еще очень далеко, открывать по ним огонь с такого расстояния нецелесообразно. Даже хорошо, что они так медленно двигаются. Сейчас играет роль каждая минута, каждая секунда — с каждым мгновением тень от фабричной трубы становится все короче и короче…

В маленькой комнате от злости застонал Деме. Галу хорошо был знаком этот звук. Ведь, того и гляди, люди не выдержат: начнут стонать, кряхтеть, ругаться, а там, смотри, кто-нибудь не выдержит и нажмет на гашетки… Нужно им что-то сказать, объяснить свой план и тем самым какую-то долю ответственности возложить и на них. Он ведь только формально командир над ними. Надо, чтобы каждый из них хоть немного почувствовал себя командиром…

Гал заглянул в маленькую комнату.

— Что-нибудь случилось? — спросил он.

Деме ничего не ответил, напряженно глядя на дорогу. Очки он спустил на самый кончик носа, чтобы с потного лба на стекла случайно не упала капля пота.

Гал встал так, чтобы все бойцы могли его слышать.

— Они еще далеко. В других условиях и то их следовало бы подпустить поближе. А сейчас пусть подходят как можно ближе. Пусть подойдут метров на пятьдесят — сорок… Я тогда скажу… Но уж нужно будет так стрелять, будто их не двенадцать, а сто двадцать, тысяча…

— Понятно, — проговорил Келлнер, когда Гал замолчал. — Неплохая мысль. Пусть видят, мерзавцы, что у нас тут всего достаточно.

— Хорошо, что мы понимаем друг друга. — Гал повернулся к Пареньку и добавил: — И ты, надеюсь, не забудешь, что я тебе сказал? Советую…

— На сколько их будем подпускать? — спросил Пако.

— Видно будет, — заметил Гал. — Пусть подходят.

— Сюда они никогда не доберутся… — проговорил Бабяк.

Прошло с четверть часа, пока двенадцать вражеских солдат подошли на расстояние ста пятидесяти метров. Видимо, по приказу они одновременно вскинули винтовки и выстрелили по зданию. Пули застряли в кирпичной стенке, и только две влетели в большую комнату, сбив над головой Халковича кусок штукатурки. Второй залп пришелся немного ниже. Затрещали рамы, в щит пулемета, за которым лежал Келлнер, ударила пуля. После третьего залпа все двенадцать солдат вскочили на ноги и двинулись в атаку. Сначала они бежали прямо, и Гал не спешил открывать по ним огонь, но вдруг они повернули направо.

— Огонь! — закричал Гал. — Всем огонь! Бабяк, бей с упреждением!

Первым заговорил пулемет Келлнера, сразу же за ним — Бабяка. Стреляли из четырех винтовок, а чаще всех Уй. Скоро к ним присоединилась и пятая: это Паренек не усидел на своем месте у стены и, схватив свою винтовку, которая лежала возле Уйя, побежал в другую комнату. Распластавшись рядом с Келлнером, он тоже начал стрелять.

Трое вражеских солдат сразу же свалились на землю. Остальные залегли и стреляли по зданию, стараясь сделать как можно больше выстрелов. Не прекращая огня, они, словно раки, отползали назад; чувствовалось, что им хотелось поскорее укрыться в придорожном кювете.

— Патронов не жалеть! — крикнул Гал. — Всем стрелять!

Еще один вражеский солдат упал на землю. Другой, лежавший рядом с ним, отбросил винтовку и, встав на четвереньки, неуклюже пополз к кювету. Он почти уже дополз до него, оставалось сделать два-три движения, как пуля ударила его в бок. Солдат вздрогнул, перевернулся на спину и замер.

«Так ему и надо, — подумал Гал, быстро загоняя в магазин новую обойму. — Только я опять ошибся. Они не атаковать нас хотели, а хотели закрепиться во дворе, за штабелями кирпичей…»

Вдруг пулемет слева от командира замолчал.

— Бабяк! Черт бы тебя забрал!.. — Гал собирался было крикнуть, что он не приказывал прекращать огонь, но, взглянув в сторону Бабяка, увидел, что тот наполовину свесился со стола, изо рта его течет струйка крови, а руки судорожно вздрагивают.

К Бабяку подскочил Уй и, сдвинув его немного в сторону, залег за его пулеметом.

Пятеро вражеских солдат из двенадцати все же добрались до кювета. Когда последний из них укрылся в спасительной канаве, Гал приказал бойцам прекратить огонь.

Теперь должна была наступить тишина, мертвая тишина. Людям надо было перевести дыхание, а потом опять предстояло продолжать ратный труд. Их целью было уничтожить как можно больше солдат противника.

Теперь же должна была наступить тишина, они заслужили передышку. Но как только смолкло оружие, на смену ему пришел негромкий, но ужасный шум. Пако, сам не зная зачем, начал вдруг собирать в фуражку разлетевшиеся во все стороны стреляные гильзы; и когда он бросал новую гильзу в фуражку, где их было уже много, раздавался тихий звон, словно где-то далеко-далеко, на самом краю света, звонили в колокола.

Келлнер тяжело дышал, беспрерывно покашливал, стонал и наконец так закашлялся, что несколько легче ему стало только тогда, когда Деме влил ему в рот несколько глотков воды из своей фляжки.

Паренек теперь сидел у стены, забившись в угол и втянув голову в плечи. Зубы у него стучали.

Из открытого рта Бабяка падали на пол капли крови. Все уже знали, что Бабяк убит, но никто не смотрел на него. Казалось, что никто из них не знал, что нужно говорить и делать в таких случаях…

Наконец раздался странный, похожий на треск, голос Гала:

— Ты что делаешь? — набросился он на Пако. — Прекрати немедленно!

Пако, стоя на коленях и глядя на Гала, протянул ему фуражку, наполовину наполненную стреляными гильзами.

— Ну… чтобы не валялись под ногами… — И, кивнув головой в сторону Бабяка, сказал: — Бабяка, кажется, убили.

Гал взял свисавшую со стола руку Бабяка. Она была уже холодной, так что не было необходимости щупать пульс. Постепенно и кровь перестала капать на пол. Вокруг пулевой раны застыл странный темный цветок…

Быть может, ему нужно было бы закрыть глаза… уложить по всем правилам на спину, сложить на груди руки, под них подложить фуражку…

— Уй!

— Слушаюсь!

— Шкаф для бумаг поставь вон туда в угол! И положите позади него товарища Бабяка.

Уй поднял тело Бабяка и, положив его в угол, придвинул шкаф.

— Вплотную не придвигай! — заметил ему Келлнер. — Место еще понадобится, всем нам. Так по очереди все туда и ляжем…

— Думаю, что это каждый ясно понимает, — сказал Гал.

— Конечно, — пробормотал Келлнер. — А разве я не то же самое хотел сказать?

— Мы все знаем, что находимся не на ярмарке, — проговорил Халкович. — Чего об этом говорить? Решено — и баста…

— И нечего фантазировать, — начал Пако. — Никто из нас не знает, что с кем будет. Это не от нас зависит. Поживем — увидим.

Гал втайне надеялся, что сейчас Деме изречет что-нибудь такое, что позволит свести весь разговор к шутке, и тогда здоровый смех бойцов прогонит этот сгусток тревоги, который у каждого где-то в груди и мешает свободно дышать. Но Деме молчал, тщательно протирая стекла очков голубым платком.

Гал понимал, что необходимо что-то сделать или сказать, как-то отвлечь людей от тяжелых мыслей. Командир крикнул Пареньку:

— Я тебе что говорил?! Ты почему не выполнил мой приказ?

— Не мог я…

— Товарищи! — обратился к бойцам Гал. — Нам нужно что-то с ним решать. Прошу высказываться.

Паренек испуганно поднял голову:

— Докладываю… ничего не надо со мной решать…

— А ты помолчи. Мы сами решим, а ты должен будешь подчиниться. Ну, что скажете? Мое мнение таково: ему нельзя здесь оставаться…

— Конечно, — согласился Келлнер. — Но ведь вопрос в том, куда ему идти.

— Туда! — Халкович рукой показал в сторону пролома в стене. — Если идти, то только туда.

— А и правда, снять с него фуражку, френч, — заговорил Пако. — Ребенок есть ребенок, кто на него обратит внимание?

— Но я не хочу…

— Твое дело молчать и выполнять, что скажут. Решение наше ты уже слышал. Теперь ты знаешь, куда тебе идти… А теперь я тебя прошу: не спорь. Я не приказываю, а прошу тебя! Ты понял? Мы все этого хотим, и ты не должен противиться…

— А что будет со мной потом? — спросил Паренек. — Куда я денусь? Обратно к своему хозяину? Приду и как ни в чем не бывало скажу: «Я вернулся. Пришел от красных». Да?

— Иди за бригадой. Еще догонишь наших. А уж там позаботятся о твоей судьбе… — Гал замолчал, глядя на искривленный рот Паренька, и вдруг его словно прорвало:. — Пойми же ты наконец, если уйдешь, перед тобой вся жизнь! Если же останешься… Нет, нет! Давай снимай фуражку, снимай френч. Не бойся, не замерзнешь. А теперь иди!

Пако привлек Паренька к себе, обнял, снял с головы фуражку, френч.

— Вот так, видишь… — словно уговаривал он. — Рубашка на тебе совсем чистая. Если тебя кто-нибудь остановит и спросит, кто ты, откуда и куда идешь, придумай что-нибудь…

— Я еще раз говорю тебе, — добавил Гал, — что это строгий приказ. До сих пор ты был хорошим солдатом, так будь же им и теперь…

Паренек расплакался, схватил свою фуражку и поцеловал на ней звезду; потом вынул из кармана брюк горсть патронов и положил на стол.

— Прощаться не надо, — сказал Гал. — Вылезешь здесь, в дыру…

— Подождите минутку! У него же руки небось пахнут порохом.

— Да, это верно, — закивал Гал.

— Давай мой! — предложил Деме. Он стал поливать из фляжки на руки Пареньку.

Паренек пролез в дыру, пробитую в стене для пулемета Халковича, оглянулся и быстро побежал прочь.

Вслед ему смотрел один Халкович, да и тот делал вид, будто выполняет приказ и наблюдает, не собирается ли противник напасть на них с тыла.

— Ушел? — спросил через несколько томительных минут Гал.

— Ушел…

— Найдет бригаду, — проговорил Гал. — Вот увидите, ничего с ним не случится.

— Тихо! — прикрикнул Гал. — Всем осмотреть оружие. И как следует! Осмотреть пулеметы, винтовки, все проверить! Неплохо будет и гранаты подготовить к бою.

— Да, это неплохо, — поддержал Пако. — Пусть контра попробует у нас разнообразных блюд.

Бойцы загремели оружием, стали заменять ленты. Келлнер залил кожух пулемета водой. Потом наступила тишина. Никто не шевелился и не проронил ни слова.

Гала пугала эта тишина, и он невольно подумал о том, что лучше было бы, если бы противник предпринял новую попытку и полез на них. И все-таки нужно, чтобы это случилось как можно позже, потому что это будет только на руку бригаде. Так что пусть тень от фабричной трубы все больше укорачивается. А когда она станет совсем короткой, тогда надо будет подгонять время, просить, чтобы оно как можно скорее обрушилось на них…

Так прошло с полчаса. И вдруг раздались два пушечных выстрела. Слышно было, как над их головами с визгом пролетели снаряды и разорвались метрах в пятидесяти позади здания, подняв в воздух два фонтана земли.

— Дурацкий фейерверк, — заметил Пако. — Ведь знают же, что с той огневой позиции, где стоят их пушки, нас никак не накрыть: снаряды лягут или на склоне, или с перелетом за нами… Нам эта пушка тогда опасна будет, если ее притащат сюда и установят на прямую наводку. Ну, а это пусть попробуют!

Пушка, однако, больше не стреляла, видно, наблюдатели доложили, что все старания артиллеристов напрасны. И снова наступила тишина — и во дворе, и в здании.

— А не спеть ли нам что-нибудь? — предложил, помолчав, Келлнер. — Ну, Деме! Давай!

— Пока от пения воздержимся, — сказал Гал.

— А зря… — проговорил Уй.

— Вы лучше помолчите.

— Понял, слушаюсь. Петь не будем. А поговорить можно? По крайней мере хоть сейчас скажите… откровенно, что вы обо мне думаете…

— Я бы на твоем месте об этом не просил, — ответил Гал. — А то, чего доброго, отвечу…

— Я как раз этого и хочу, — не отставал Уй. — По-человечески сказать мне, что вы обо мне думаете.

— По-человечески, говоришь? — усмехнулся Гал. — Пожалуйста. С чего же начать? С того, что такие, как ты…

— С этого не надо, — перебил командира Уй. — Это я уже не раз слышал. Знаете, в один прекрасный день все станет ясным. И то, что случилось, и то, почему именно так случилось…

— Если ты так считаешь, — пожал плечами Гал. — Я считаю, что все выглядит совершенно иначе. Ты входил в банду и делал то же, что и другие бандиты. А другие делали то же, что и ты…

— Много нас было… И все такие разные… — проговорил Уй.

— Да, наверное… — сказал Гал.

Халкович, который до этого молча сидел возле своего пулемета, словно боялся, что кто-то займет его место, а если коротко и говорил что-то, то и тогда не сводил глаз с дороги, не вставая, повернулся кругом, упершись руками в бедра.

— Скажи, командир, — обратился он к Галу, — зачем это сейчас нужно?

— Ты же видишь, он ко мне привязался! — воскликнул Гал. — Он требует! Пусть не говорит, что я не выполнил его просьбу…

— Зачем это все?

— Повернись лучше к нам спиной и смотри во двор!

С лица Уйя исчезло выражение напряженного ожидания, а шрам от шашки снова стал лиловым.

— Что ж… — пробормотал он. Свернув цигарку, послюнил ее, взял в рот, поправил немного. Затем вынул большую зажигалку с колесиком, чиркнул раза два и, когда вспыхнуло пламя, поднес его к концу цигарки. — Я думал, — продолжал он, выпустив изо рта первый клуб дыма, — что мы хоть сейчас поймем друг друга. Ну, а раз нет, то нет…

— Сейчас хочешь объяснений? — спросил Гал. — Если бы ты захотел этого тогда… когда в первый раз пристал к нам непрошеным гостем. Кто тебя просил воевать за революцию? Кто вас, таких, как ты, просил съедать революцию, как ржавчина ест железо?

— Такое не по просьбе делается, — равнодушным тоном заметил Уй. — Для того она и революция…

— Для того и революция, по-твоему, — сердито оборвал его Гал, — чтобы бесчинствовать, нападать на безоружных бедняков, угрожать им оружием?..

— Слушай, командир, — послышался из соседней комнаты голос Келлнера, — не время сейчас спорить об этом.

— Замолчи!

— Ты знаешь, что я тебя всегда уважал как командира, но эти разговоры сейчас… это к делу не относится…

Гал подбежал к двери.

— К делу, говоришь, не относится? Ты хоть понимаешь, где ты находишься? И вообще, почему мы здесь?

— Не стоило здесь говорить об этом, — сказал Келлнер. — Не знаю, зачем ты это начал…

— Я бы не стал начинать разговор, — ответил Гал, — но уж если он сам первый начинает, то извольте! Тогда давайте спросим самих себя и о том, почему мы докатились до такого положения.

На этот раз Халкович не повернулся, а лишь сказал через плечо:

— Даже если ты и прав, то не будешь же утверждать, что все дело испортили два десятка человек в кожанках?

— Много бумаги потребуется, чтобы перечислить всех, кто что-нибудь да испортил, — продолжал Гал. — С каким бы удовольствием почитал бы я эти бумаги! Но сколько бы имен ни попало на бумагу, эти в кожанках будут в числе первых…

— То, что сделали мы… — начал было Уй, но Гал перебил его.

— Мы не только потерпели поражение на передовой, в окопах, в боях с румынами, но и подорвали в людях веру в нас… Почему мы шли через села, в которых все окна были закрыты, а жители куда-то попрятались? Или, например, этот городишко. Прошли через него, а нас ни одна живая душа даже взглядом не удостоила…

— Ну как же, а инвалид на костылях? — заметил Пако.

— Зачем нам сейчас спорить? Почему так холодно отнеслись к нам жители этого города, да и других тоже?.. — Гал внезапно замолчал, бросил беглый взгляд в угол, где стоял шкаф с бумагами. Чувствовалось, что его так и подмывало спросить, почему там лежит Бабяк, но он сдержался. — В чем была наша сила? В наших руках оказалось оружие. Мы пользовались доверием. И надо было сохранить и то и другое. Когда же оружия стало меньше, хорошо было бы сохранить доверие к нам, веру в нас. Это бы сильно помогло нам, но тогда веры этой почти не осталось…

Послышался стук: это Деме щелкнул каблуками.

— Прошу извинить, товарищ Гал, я вынужден вмешаться… если разрешите…

Гал промолчал.

— Нынешнее положение дел, — начал Деме, — можно объяснить многими причинами. Я полагаю, что было бы ошибкой преувеличивать значение субъективных ошибок…

— Возможно, — кивнул Гал. — Если ты захочешь, то теоретически прекрасно сможешь доказать, что я вообще не прав. Это возможно. И все же я говорю, что самые опасные враги революции — враги внутренние. Контрреволюция потому и контрреволюция, что она нападает на нас везде, где только может. Я выстрадал революцию, я проливал за нее свою кровь, чтобы она жила и здравствовала, а тут вдруг собирается какая-то банда…

— Банда. Знакомо мне это слово. Не раз приходилось слышать… — холодно перебил его Уй.

— Бесчинствовать вместе с разорившимися буржуями, у которых не осталось ни филлера за душой. Задерживать толстосумов, чтобы требовать с них выкуп. А если кто из них осмелится сказать хоть одно слово против, такого мигом окрестят буржуем, контрреволюционером — и в расход…

— Не так все это было, — возразил Уй. — Не были те буржуи разоренными. Да известно ли вам, сколько различных контрреволюционных организаций орудовало только в Пеште? А сколько раз товарищи из провинции слали нам телеграммы, звонили по телефону и предупреждали, что там-то и там-то действует контрреволюционная организация! Если бы только правительство успевало с ними справляться… а то оно больше рассуждало о законах, чем делало… Да, люди нас боялись! Ну и что? Так им и надо! В конце концов и им следовало познакомиться со страхом…

По лицу Гала скользнула кривая улыбка.

— Правильно, только страх этот не знал границ. Вас все боялись, даже правительство.

— Мы делали то, что нам поручали… У революции не было времени долго выбирать, — объяснил Уй. Бросив окурок на пол, он тщательно растоптал его ногой. — Иногда допустимо пускать в ход оружие и против безоружного…

— Очень мудро, — съязвил Гал и церемонно кивнул.

Уй кивнул в ответ:

— Если ты мне не веришь, верь самому себе. Ты забирал у крестьянина корову или не забирал? Направлял на беднягу винтовку, когда он не отдавал ее? Да или нет? А ведь тот крестьянин тоже был без оружия.

Крепко сжав губы, Гал пристально посмотрел на Уйя.

— Это было на фронте! — закричал он. — Солдатам же нужно было что-то есть!

— Да, но тогда вся жизнь была фронтом, — не отступал Уй. — Факт остается фактом, и ты угрожал оружием — ты по одной причине, я по другой…

Пако сокрушенно покачал головой.

— А вы в этом не правы, товарищ, — обратился он к Уйю. — Вы ведь знаете, какое нутро у крестьянина. В тот момент бедняга ничего не видел, кроме своей коровы, которую у него забирают. Разумеется, он не хотел отдавать ее. Надо было успокоить его…

— Другие тоже протестовали, не давали, — пожал плечами Уй. — Выходит, их тоже нужно было успокаивать…

— Он и спорит-то точно так, как вел себя раньше, — бросил Гал. — Нечестно. Как трус. Да они все такими и были! Все время. Как увидят перед собой силу, так от их храбрости и следа не остается. А когда вас послали на фронт, разбегались как зайцы. А ведь там-то и можно было себя показать…

— Возможно, среди нас и были такие, — проговорил Уй. — Я лично ни от кого не бегал.

— Хотел бы я знать, куда вы зайдете с этим спором, — бросил через плечо Халкович.

— Куда зайдем?! — прогремел в ответ Гал. — Я скажу. Я тебе скажу, что меня возмущает. Меня возмущает, что если случайно… если совершенно случайно наш друг попадет в лапы к этим солдатам, что идут на нас, и они вздернут его на высоком дереве, то это будет самой большой несправедливостью на свете. Потому что его головой дано право распоряжаться только мне. Мне, тебе, Бабяку, всем нам…

Кровь отлила от лица Уйя.

«Знакомые речи… — думал он. — Затвердил как попугай… Наши люди…»

Какое-то мгновение казалось, что он вот-вот бросится на Гала.

— Пожалуйста! — закричал он. — Пожалуйста, приговаривайте меня к смерти! Я встану к стенке, только пусть вас потом не мучает совесть, что вы поверили белой пропаганде…

Гал одним движением схватил прислоненную к стене винтовку.

— Ну! Становись к стенке!

— Да вы что это? Одумайтесь! — закричал Пако.

— Становись к стенке! — прорычал Гал. Побелевшая от напряжения рука с силой щелкнула затвором.

Из маленькой комнаты выскочил Келлнер.

— Берци! — крикнул он, и одновременно с криком усы у него вздрогнули, словно сигнальные флажки, извещающие об опасности. — Берци!

— Молчать! Всем молчать! Пусть восторжествует справедливость! Становись к стенке!

Уй уже стоял метрах в полутора от Халковича. Глаза сощурены. Рука вздрогнула и потянулась к шее, словно он хотел расстегнуть ворот рубашки, но он лишь сдвинул фуражку на самый затылок.

Гал вскинул винтовку, палец его лег на спусковой крючок. Он тяжело дышал.

— Ребята, что мы на них смотрим? Развести их нужно, — заикаясь, пробормотал Пако.

— Только как следует цельтесь, — проговорил Уй, без страха смотря Галу прямо в глаза. — Ну, стреляйте! И тогда считайте, что этим вы все решили! А потом вдруг поймете, что вы себя самого расстреляли, когда пулю в меня всадите… Только тогда жалеть будет уже поздно!

Неожиданно Гал резко отставил ногу назад и, подтащив к себе стул, упал на него, опустив винтовку на колени.

— Гнилье! — истерично выкрикнул он. — Такие отравили вокруг воздух!

— Ну ладно, Берци, одумайся, — начал увещевать Гала Келлнер. — Ведь знаешь же, что ты не прав…

— Прав!..

— Правда совсем не в том…

«Отравили воздух», — с горечью подумал Уй. Подождав немного, он дернул плечом и пошел на свое место. Не проронив ни слова, он положил руку на рукоятку пулемета. Сдвинул фуражку на самый лоб, словно солнце светило в окно, слепило ему глаза. Келлнер тоже вернулся на свое место. Потом наступила длительная тишина, которую нарушало лишь тяжелое дыхание людей. Воздух в помещении так разогрелся, что пот капельками выступал на лицах бойцов.

Так прошло с четверть часа, и вдруг Халкович закричал:

— Ого, ребята! Смотрите-ка, что здесь делается!

Одновременно с этими словами в дыру, перед которой был установлен пулемет, ворвался столб сухой клокочущей пыли. Все схватились за оружие, Пако распластался на полу, и лишь один Халкович громко рассмеялся. А со двора, словно в ответ ему, послышался опять такой же шум. И снова в дыру прорвался клуб пыли, потом что-то ослепительно блеснуло, и раздался сильный грохот.

— Смотрите-ка, ребята!

Все бросились к дыре. За спиной у них еще ярко светило солнце, а с той стороны, куда они смотрели, по направлению к ним быстро надвигалась черная туча, извергавшая время от времени молнии и сокрушая все вокруг мощными раскатами грома. Через какое-то мгновение туча проглотила и солнце и моментально сбросила на землю свой груз. Стало темно, а вокруг бесновались сплошные потоки дождя, от которых заклубилась пыль на земле.

— Ну, что я отсюда увидел? — с победным видом обернулся ко всем Халкович. — Что за божья благодать, а?

— Этот дождь смоет все на свете, — засмеялся Пако, не вставая с пола, однако винтовку свою не убрал. — Все смоет…

— Бедные наши! — покачал головой Келлнер. — Нам-то жаловаться нечего, над нашими головами крыша, а вот им…

— Нет, я так не могу! — Халкович вскочил на ноги и быстро начал раздеваться. Оставшись в одних подштанниках, он протиснулся в брешь возле пулемета.

— Какой душ! — крикнул он, уже находясь снаружи.

— Если тебе можно, тогда и мне тоже! — засмеялся Келлнер. Через минуту он уже прыгал и скакал возле Халковича.

Гал раздевался молча, Пако даже рубашку не стал с себя снимать. Деме же сначала осторожно снял очки, положил их на стол и только после этого разделся и вылез в дыру. Соединив ладони лодочкой, он подождал, пока они наполнятся водой, и плеснул водой Уйю в лицо. Уй фыркал, смеялся и бил Деме по худому плечу.

— Вот это душ! — кричал Халкович. — Ну и душ!

Ноги бойцов чавкали по размокшей глине, с волос струилась вода. Келлнер тщетно дул на свои усы: они почти не шевелились, с их концов стекали два тоненьких ручейка. Гал хлопал себя по груди. Пако упал на землю и выругался, а Уй, став над ним на колени, начал его шлепать ладонями по телу точно так, как бабы на берегу колотят вальком мокрое белье.

— Вот это душ! — кричал Халкович. — А все я! Кто первый догадался, а?..

Деме набрал в рот воды, прополоскал и выплюнул маленьким фонтанчиком.

— И сверху помыться, и нутро пополоскать! Чистота — залог здоровья!

— Бедные наши! — воскликнул Келлнер. — Шлепать по грязи с полной выкладкой!

Пако вскочил, осмотрел себя с ног до головы и схватился испачканными глиной руками за лицо.

— Если встать сейчас к печи для обжига кирпича, то сойду за заправского рабочего…

Гал схватил его за плечо:

— Иди сюда, здесь вымоешься!

И он потащил Пако к углу здания, где из водосточной трубы водопадом стекала вода. Толкнул Пако под струю и ждал, пока с него не смоет грязь.

Они стонали, кричали, кряхтели, чмокали, извиваясь под потоками падающей на них воды. Теплые дождевые струи хлестали их по телу. На мрачном небе несколько раз сверкнула молния, раскаты грома пронеслись над окруженным горами городом. В перерывах между раскатами грома бойцы слышали журчание воды в кюветах.

Вскоре дождь стал стихать, а облака немного посветлели. Бойцы через отверстие в стене влезли в здание и, кое-как вытершись, оделись. Келлнер все еще довольно посмеивался, расправляя свои усы.

— Вот это красота! — проговорил он. — Что еще нужно?

— Жаль, что дождь стихает, — заметил Уй, — а то бы я до утра под дождем стоял.

— А здорово ты меня помассировал! — со смехом сказал Пако Уйю, растирая кулаком лопатки. — Здорово отхлопал…

Гал смотрел в окно на дождик. Теперь все в порядке. Если кто сейчас задумает выйти в путь и быстро идти с полной выкладкой, таща за собой оружие, тот полем не пройдет, только по дороге…

— Ребята, а я проголодался, — заговорил Халкович, сидя возле своего пулемета. Подтянув свой вещмешок, он развязал его. — Командир, разреши съесть сухой паек!

С тех пор как Халкович стал солдатом, товарищи всегда с удивлением смотрели на то, как он ел. Еще дома он как следует наточил свой тесак и теперь всегда пользовался им как простым перочинным ножом, независимо от того, что нужно было резать: хлеб, сало или просто открыть банку с консервами. Вот и сейчас он снова искусно орудовал тесаком. Отрезал ломоть хлеба, срезал шкурку с куска сала и, откусив хлеба, подносил ко рту на кончике тесака маленький кусочек сала, а затем кружочек красного лука. Все уставились на него, хотя уже не раз видели, как он ест: его искусство каждый раз вызывало восхищение. Келлнер так залюбовался Халковичем, что даже позабыл про свои усы. Уй провожал движение тесака Халковича поворотом головы, Деме от удивления застыл с открытым ртом. Пако почему-то недоуменно покачивал головой. И лишь один Гал не глядел на Халковича, он чувствовал за собой вину и подумал, не заговорят ли об этом бойцы. Уж больно обрадовались люди этому ливню, побросали все и побежали мыться. Хорошо, что противник во время бури не предпринял попытки атаковать их…

Из задумчивости Гала вывел крик: это Деме издал какой-то дикий, страшный звук. И сразу же Келлнер заругался на чем свет стоит.

Все бросились к окну.

— Что теперь… — начал было Халкович, но не договорил, так как кусок застрял у него в горле, и он тщетно пытался проглотить его. В руке у него поблескивал тесак с кусочком сала на конце.

Облака еще посылали на землю остатки дождя, но где-то за городом небо уже очистилось от туч. Холмы, скрывающие изгиб дороги, еще были скрыты туманом, и из этого тумана по дороге шел Паренек.

В первое мгновение никто из бойцов не поверил собственным глазам. К тому же они еще не успели опомниться от этого импровизированного душа. Неужели показалось? Что это, правда или мираж?.. Но почему тогда это показалось не одному человеку, а всем сразу? Значит, это все-таки правда?

К ним шел Паренек. Через плечо у него перекинут широкий ремень, с помощью которого он тащил пушку, вернее небольшую гаубицу, и тащил не один. За спиной Паренька прятался солдат, стараясь двигаться так, чтобы оставаться незамеченным. Солдат держал Паренька за плечо и толкал его вперед. Паренек пытался сопротивляться, но солдат был намного сильнее его. Шли они медленно, таща за собой пушчонку, ствол которой смотрел назад, в сторону города, а на затворе играли яркие блики солнечных лучей, пробивавшихся сквозь тучи.

Паренек упирался, часто падал на колени, но солдат поднимал его, встряхивал и заставлял идти дальше. И они снова шли, а за ними катилась пушка.

Картина была ужасная: Паренек походил на какого-то урода, не способного самостоятельно двигаться. Солдата почти не было видно, виднелись только рука, вцепившаяся в жертву, ноги да общие очертания фигуры, поскольку он был крупнее Паренька.

Гал молчал. Его не интересовало, что чувствовали и думали другие. Не интересовали его и собственные чувства. Он не хотел их знать. Сейчас главное не в нем, Берталане Гале, и не в остальных. Сейчас не имеют никакого значения ничьи мысли, чувства, страдания, страх. Главное сейчас — военная обстановка, ситуация. И вовсе никому не нужно заглядывать сейчас в собственную душу. Главное — это военная обстановка: противник хочет подтащить, безразлично каким способом, пушку, чтобы разбить их укрытие. Он преследует одну-единственную цель: двумя-тремя выстрелами, а может, десятью — двадцатью уничтожить их гнездо сопротивления, чтобы затем беспрепятственно тронуться в путь дальше для преследования бригады. Математика тут простая — как дважды два. Если эта пушка сможет открыть огонь, она за несколько минут уничтожит их всех, и тогда, кто знает, что станет с бригадой… Это истина. И нечего тут попусту ломать себе голову и взвешивать. Приказ сейчас может быть только один.

— Подлецы! — простонал в отчаянии Келлнер. — Такого я не ожидал…

— Бывает и похуже, — еле слышно выдохнул Пако.

— Подлецы!

С тех пор как бойцы заметили Паренька, он приблизился к ним метров на двадцать пять. А вслед за ним вражеский солдат, которого почти не видно за Пареньком. А позади них пушка…

— Ладно, — сказал Гал. — Келлнер, иди в эту комнату. И винтовку свою неси! Деме, ты тоже. Халкович, ложись сюда рядом с остальными. Стрелять будем из винтовок…

— Это значит… — заикаясь, произнес Уй.

— Это значит, — перебил его Гал, — стрелять по обоим.

Халкович застонал, Пако готов был разрыдаться.

— Всем хорошенько целиться. Стрелять только по команде…

Халкович хотел что-то сказать еще, спросить, но ничего не сказал, так как то, о чем нужно было спросить, не стоило спрашивать: ответ на этот вопрос был ясный и недвусмысленный…

Из шести выстрелов два попали в цель. Одна пуля упала близко, метрах в ста от окна, подняв с обочины дороги фонтанчик пыли. Три других угодили в склон холма: было хорошо видно, где упала каждая из них.

Паренек вздрогнул, словно желая освободиться от лямки, которая была перекинута у него через плечо, повернулся, сбросил с себя руку солдата, который держал его за шею, и упал на землю. Солдат повалился на бок, неестественно закинув правую руку себе под голову. Нога его запуталась в лямке, и пушка опрокинулась на бок.

Ни Паренек, ни солдат больше не шевелились.

Приклады винтовок тяжело стукнули по полу. Бойцы не смели посмотреть друг на друга, взгляды их скользили по винтовкам…

Гал некоторое время смотрел на дорогу, потом повернулся к бойцам и закричал что есть силы, пнув ногой винтовку, лежавшую в ногах у Пако.

— Мерзавцы! Как вы посмели не выполнить приказ…

— Я… — начал было Пако, но его опередил Халкович.

— Чего, тебе еще надо? — подскочил к Галу Халкович. — Чего ты хотел — сделано.

— Чего я хотел?

— Сам знаешь. Но чего ты еще хочешь? Кто в них стрелял, кто — мимо. Каждый делает, что может…

Усы у Келлнера вздрогнули.

— Халкович, возможно, прав, — проговорил он. — Но из меня вы сделали убийцу…

— Трудно сказать, из кого, — заметил Деме.

— Из меня вы сделали убийцу, — упрямо повторил Келлнер. — Уж я-то знаю, как я стреляю…

Деме задумчиво потер лоб:

— Любой, кто хорошо целился, попал бы в Парнишку…

— Возможно. Но попал-то все-таки я… Я стал из-за вас убийцей…

— Замолчи! — крикнул ему Гал. — Все замолчите!

— Я никогда не отказывался выполнять приказ, — не переставал говорить Келлнер. — Я всегда все делал, что мне говорили…

— Замолчи! — крикнул Гал. — По справедливости нас всех к стенке нужно поставить. Всех. Но пока лучше помолчим…

— И хорошо бы сделал, если бы поставил, — не успокаивался Келлнер. — А теперь…

— Хватит об этом, — умоляюще посмотрел на всех Пако. — Лучше перестанем. Ну случилось… Мы и без того все стоим у стенки. Что тут говорить?

— Я знаю, как я стреляю, — сокрушался Келлнер. — Я никогда не хвастался этим… Парнишка от моей пули подскочил, как…

— Молчать! — снова повторил Гал. — Дело сделано. Все — по своим местам! И наблюдайте внимательно, когда эти контры еще раз пойдут в атаку или попытаются подползти к пушке…

— Да, положение! — заметил Пако. — И ничего нельзя поделать с этой пушкой. Была бы она поближе, достаточно было бы гранаты. Но на таком расстоянии…

— Гранатой ничего не сделаешь с пушкой, — деловито заметил Халкович.

Гал кивнул. Он был доволен тем, что бойцы сейчас говорят об этом. Об этом или о другом, о чем угодно, лишь бы только не о том, что произошло. Война — это такое состояние, когда сама жизнь требует от человека, чтобы он умел забывать увиденные ужасы, воспоминаний о которых в другое время могло бы хватить на несколько лет, а то и на всю жизнь. Война — это такое состояние… И человек научился считаться с этим требованием, или по крайней мере он делает вид, что научился этому, ибо иначе невозможно. Хорошо, что Халкович и Пако думают сейчас о том, в каком неудобном месте находится вражеская пушка, хорошо, что Деме, как всегда, протирает стекла очков, и будет еще лучше, если Келлнер прекратит дуть в усы. Все равно он ничего изменить не в силах.

— Думаю, мне нужно пойти к своей дыре, — проговорил Халкович.

— Иди! И смотри в оба. Оттуда мы тоже не гарантированы от нападения…

— Пако! — послышался из соседней комнаты голос Келлнера. У тебя всегда есть что-нибудь выпить. Загляни-ка в свой мешок, а?

Сказаны эти слова были тоном человека, который понимает, что ему во что бы то ни стало необходимо успокоиться. Человек находится под тяжелым, словно свинцовым грузом и чувствует, что ему нужно освободиться от него, сбросить…

Бросив беглый взгляд в сторону Гала, Пако уже развязывает вещмешок.

— Есть, — отвечает он. — Наверняка есть, в последний раз еще оставалось…

И он вытащил из вещмешка литровую бутылку из зеленого стекла, в которой примерно до половины была водка.

— На, приложись! — протянул он бутылку Келлнеру.

Келлнер отпил два глотка, третий задержал во рту, словно полоская рот, и лишь потом проглотил.

— Хороша водка, — проговорил он. — И крепость что надо.

— Пей хоть всю! — ответил Пако.

— Подлецом бы я был, если бы всю один выпил. Я только немножко. Понимаешь, что у меня сейчас на душе…

Пако не стал убирать бутылку в вещмешок. Отпив из нее глоток, он поставил ее на стол и, не говоря ни слова, кивнул остальным, предлагая выпить.

— Я не буду, — отказался Уй и надвинул фуражку на самые глаза, хотя солнце вовсе и не светило ему в глаза. Сощурившись, он глядел на дорогу. — Я не буду, — повторил он еще раз. — А то развезет на жаре-то…

Гал наблюдал за Келлнером, думая о том, что, быть может, палинка подбодрит его. Хорошо бы. Лицо у Келлнера чуть-чуть порозовело, он уже начал опять дуть в усы, а до того они у него совсем повисли. Келлнер расстегнул воротник френча, вынул из кармана ручные гранаты, положил их на стол. Жарко ему? Наверное… И без того тепло, а тут еще выпил… Жарко, но не беда. Сидит у своего пулемета и наблюдает за местностью. Выполняет свои обязанности…

— Я говорю, ребята, в оба нужно смотреть, — заговорил Пако. — Если эти морды хоть что-нибудь понимают в военном деле, они очень скоро снова должны атаковать нас…

Хлопок все услышали. Это был обычный револьверный выстрел, но его звук оглушил бойцов больше, чем шум всего оружия, из которого они недавно стреляли. Келлнер так тихо прошел за шкаф, где лежал Бабяк, что этого никто и не услышал. Усевшись на пол, он сунул себе под френч револьвер и выстрелил в самое сердце. Несколько секунд он еще сидел, прислонившись к стене, а затем упал на пол, растянувшись во весь рост. Голова его упала на плечо Бабяка.

Все молчали. Халкович тяжело вздохнул и подпер лоб кулаками, Пако грыз ногти, Гал покусывал уголки губ, а Уй смотрел в окно с таким видом, будто все происходящее здесь его нисколько не касалось. Деме подошел к Келлнеру, наклонился к нему и, покачав головой, медленно вернулся на свое место.

— Мертв, — вымолвил он после долгой паузы.

— Каждый стреляет в того, кого больше всего боится, — произнес Деме. — По той или иной причине. Он больше всего самого себя боялся…

— Брось ты умничать! — закричал на него Гал. — Всегда ты все стараешься объяснить.

— Что? — пожал плечами Деме. — Могу объяснить и то, почему вы сейчас кричите…

— Валяй! Просвети нас! Пожалуйста! Я и раньше удивлялся, как ловко ты все объясняешь…

— Спасибо за предоставленную возможность, — ответил Деме. — Только сейчас нет желания. Может, в другой раз…

Халкович вскочил и топнул ногой.

— Кончайте! Нам только этого и не хватало!

Вдруг в большой комнате стало светло. Все обернулись и увидели, что дверь распахнута настежь. В это время за печь для обжига проскользнула фигура Уйя. Какое-то мгновение была видна его тень.

— Мать твою так! — прошипел Гал и, схватив винтовку, побежал к двери. — Ах ты, сволочь, дезертир!

— Ого! — подскочил к нему Пако и загородил дорогу. — Постой!

— Уйди!

— Стой! — повторил Пако, упираясь ладонью в грудь Гала. — Ты мне как-то говорил, что, если с тобой что-нибудь случится, я должен командовать отделением. Ты сейчас не в себе, вот я и беру командование на себя… Вернись на место…

Гал посмотрел Пако в глаза, кивнул и прислонил винтовку к столу.

— Я понял… Как я был прав тогда, когда хотел его поставить к стенке… Надо было с ним…

— Ты прав, и этого у тебя никто не отнимет, — согласился Пако. — Я понимаю, что ты хотел догнать его. В другое время я и сам побежал бы за ним, с тобой наперегонки. Но посмотри вокруг! Сколько нас осталось?

— Собственно, я даже рад этому, — согласно закивал Гал. — Зачем ему быть исключением? Все эти мерзавцы бежали с фронта, вот и он тоже сбежал. Каждый по мере предоставившейся возможности…

— Тогда опять принимай командование! — сказал Пако. — Нам нельзя действовать опрометчиво…

Гал уже успокоился и снова подумал о том, что у войны есть свои законы, много законов, и порой один из них, к счастью, исключает другие. Если бы этот Уй не сбежал (а он должен был сбежать), то они, возможно, до сих пор бы молча, борясь с тяжелыми мыслями, думали только о Келлнере, о Бабяке, о том неизбежном моменте, когда они тоже лягут рядом с погибшими, рядом с Парнишкой… И хорошо, что одна забота вытесняет другую. В результате в душе остается только одна, самая важная, самая большая забота… Что-то им принесет ближайший час? Нужно как можно внимательнее следить за дорогой.

Гал посмотрел в окно. Небо снова стало синим, как было до бури. Напоенная дождем земля нетерпеливо отдавала излишки влаги, воздух дрожал, а в лужицах отражались и ослепительно сверкали отвесные солнечные лучи. Гал посмотрел на тень, падающую от заводской трубы. Взглянул на часы. До назначенного срока оставалось час с четвертью, а тень как будто показывала, что еще меньше. Она стала еще короче, края ее дрожали…

Хорошо, что время идет! Так оно и должно быть. Только надо наблюдать… Наблюдать не только за тенью от трубы. И не смотреть туда, где за фабричной трубой валяется Парнишка рядом с трупом вражеского солдата; лежат, словно их обоих сморила усталость после тяжелой работы. С большим трудом они тащили пушку, она тут же, рядом с ними. Гал знал, что, сколько бы раз и с какой целью он ни смотрел в окно, он всегда будет видеть эту картину… На миг он ужаснулся. Неужели у него перед глазами всегда будет стоять эта картина? Неужели ни он, ни другие его товарищи не смогут никогда забыть ее? Сейчас для них весь мир со всеми его огорчениями и заботами сосредоточился в одном этом…

В детстве летом Гал не раз ходил на рассвете на берег Ипойи; они тогда еще жили в Дьярмате, в полутемном подвале, из которого он вырывался на волю с таким чувством, словно выныривал из воды.

Он выходил из города, шел по омытым росой лугам с длинной ореховой удочкой в руке. Садился на обрывистом берегу, где дорога почти касалась берега. А когда ему надоедало таращить глаза на спокойно колеблющийся пробковый поплавок, он подолгу смотрел на задумчивые плакучие ивы, росшие на берегу, любовался сверкающей на солнце панорамой города и силуэтами далеких гор.

Позже, попав в Тарьян, Гал часто вспоминал тот обрывистый берег, а иногда думал, что, если у него будет спокойная старость, он обязательно переселится в те места и будет на рассвете бродить по освеженным росой лугам…

Сейчас, глядя на застывший в тишине заводской двор, думая о двух трупах, валяющихся возле пушки, наблюдая за медленно укорачивающейся тенью от трубы, Гал вдруг почувствовал, как остро захотелось ему вдохнуть аромат тех далеких рассветов. Он чуть было не закричал…

Потом он сказал Пако и Деме, чтобы те внимательно наблюдали за местностью, а сам подошел к Халковичу и, сев рядом с ним, посмотрел во двор через пробитую в стене брешь.

— Ну, что у вас там нового? — спросил Халкович.

— Ничего. Пока…

— А я вот сижу тут и думаю: а не зря ли я торчу тут на сквозняке? У меня даже шея онемела…

— Наверняка не зря сидишь… Что не удастся батальону или роте, может сделать взвод или отделение. Они могут зайти и с тыла…

— Хорошо, я не потому так сказал. Я ведь не приклеен к этому месту. Если нужно, я могу и к вам перейти… Как ты думаешь, бригада далеко ушла?

— Теперь уж им немного осталось, — ответил Гал. — Как дойдут до Терени, так, значит, все в порядке…

Халкович гмыкнул и почесал под мышкой.

— Я верю, что в пути с ними ничего не случится.

— Да не должно бы. Разве только что-нибудь такое, как у нас тут.

— Это чепуха, — возразил Халкович. — Оставят опять несколько человек в заслоне, и все… Как по-твоему, кого они могут оставить?

— Не знаю… Наверное, все равно кого. Оставят, сколько нужно, а остальные тем временем дойдут до дома…

— Это ты, командир, хорошо объясняешь, только напрасно, — улыбнулся Халкович. — Это истина, которая каждому ясна…

Гал хотел было еще что-то сказать, но Деме неожиданно крикнул.

— Ух ты! Посмотрите-ка!

Схватив винтовку, Гал подскочил к окну. Он увидел за углом сушилки прячущегося Уйя, который, осмотревшись и втянув голову в плечи, большими прыжками побежал к придорожному кювету.

— Вон он! — радостно воскликнул Гал, вскидывая винтовку. — Только бы он чуть-чуть приподнялся…

Уй метров пятьдесят прополз по-пластунски по дну кювета. Иногда на какое-то мгновение показывалась его спина или фуражка, но стрелять в него в тот момент было бесполезно. Потом он совсем исчез из виду минут на пять.

— Если он унесет свою шкуру целой, — прошептал Гал, — тогда… Пако! Возьми винтовку и, как только он покажется, стреляй не раздумывая!

— Мне кажется, — хрипло выдавил Пако, — что он не…

Договорить он не успел. Уй выскочил из кювета и бросился к пушке, размахивая связкой гранат.

— Не стреляй! — закричал Гал.

— Я же говорил! Говорил! — прерывающимся голосом воскликнул Пако.

И в тот же миг со стороны противника затрещали винтовочные выстрелы. Уй упал лицом вперед, словно кто-то невидимый толкнул его в спину. Но он уже был возле самой пушки. Как только он коснулся земли, раздался взрыв, сверкнуло пламя. Пушку оторвало от земли и, расколов надвое, бросило на землю. Ее обломки попали в Уйя. Силой взрывной волны Парнишку перевернуло, а солдата сбросило в кювет.

— Так вот что он задумал… — с трудом ворочая языком, произнес Пако, но Гал тут же закричал:

— Тихо! Молчать!

Наступила тишина. Ни на каком языке не было такого слова, которое можно было бы произнести в эту минуту. Сейчас мог бы говорить один Уй… «Докладываю, мною уничтожено орудие противника, угрожающее нашему подразделению». Только эти словно можно было бы, пожалуй, воспринять. Они имели смысл, все остальное, что могло бы быть сказано по поводу случившегося, смысла не имело.

— Не плачь, Пако! Слышишь?

Пако закрыл глаза рукавом френча.

— Не могу… — заикаясь, произнес он. — Этого ты мне запретить не можешь. Как мы могли так о нем подумать? Мы же сволочи после этого.

— Не надо, молчи, — тихо сказал Халкович. — Что было, то было. Умер он самой достойной смертью.

Пако прислонился к стене, фуражку надвинул на самые глаза: по его заросшим щетиной щекам ручейками текли слезы:

— О чем думал он перед смертью?

— Наверное, если и думал, то о том, чтобы совесть чистой была… — сказал Гал.

— Последняя минута, последний миг в жизни человека могут перечеркнуть все его прошлое или окрасить его совсем в другой цвет. Никто не знает, что чувствовал в тот момент товарищ Уй. Однако поступок, совершенный им, опровергает все сделанное им раньше, потому что это благородство в чистом виде… — Деме развел руки в стороны и, словно прося прощения, посмотрел на Гала.

«Опять эта его заумь, — подумал Гал, — но на сей раз она очень кстати. Да и не заумь это вовсе, а самая настоящая истина».

— Товарищ Уй действовал по доброй воле… — добавил Деме и хотел продолжать дальше, но, увидев, что никто его не слушает, замолчал.

Халкович неподвижным взглядом смотрел поверх пулемета на дорогу, Пако вытирал щеки ладонью, а Гал, прищурив глаза, наблюдал за тем, что делается на дворе и дороге. Деме кашлянул и, поправив указательным пальцем очки на переносице, пошел на свое место.

— Они скоро атакуют нас, — произнес Пако. — Вот увидите, атакуют, да еще как…

— Это точно, — согласился Гал. — Нам нужно смотреть, чтобы противник не атаковал нас с флангов. Хорошо смотреть. Если хоть один вражеский солдат проберется к сараям и закрепится там… Халкович! У тебя пока никого?..

— Никого…

— Тогда бери свой пулемет и перебирайся на нашу сторону. А товарищ Деме встанет к твоей дыре с винтовкой. Если же с той стороны кто-нибудь появится, ты быстро туда…

— Ладно, — с трудом оттаскивая пулемет от бреши, проговорил Халкович.

Затем он вместе с Пако поднял пулемет и установил его на столе. Теперь все три пулемета смотрели на дорогу.

— Черт, ну и тяжелая эта штука, — отдуваясь, сказал Халкович.

— Порядок, — проговорил Гал, осмотрев обе комнаты. — Ты, Пако, перейди… — Он чуть было не сказал «на место Келлнера», но вовремя прикусил язык и тотчас же подумал о том, что спокойно мог бы и произнести их. Теперь уже многое изменилось, и настроение у людей тоже, поэтому зачем осторожничать, обходить одни слова и выбирать другие? Собственно, в чем разница между живыми тут, в комнатах, и мертвыми там, во дворе? У всех было одно дело, но одни уже сделали его, а другие только делают. — Словом, Пако, ты пойдешь туда… Нам нужно открыть такой огонь по противнику, чтобы он не догадался, сколько нас здесь.

Через десять минут вдали, на изгибе дороги, обозначилось какое-то движение. Сначала нельзя было понять, что это люди, просто видно было, как что-то появлялось на миг и сразу же исчезало. Через мгновение где-то позади тоже что-то начинало двигаться, а потом все замирало или исчезало. Эти точки напоминали собой множество маленьких кротовых нор, прорытых в сыпучем песке, который тотчас же засыпал их, и они бесследно исчезали.

— Быть атаке, — сказал Пако. — Я чувствую. Сейчас подготовятся к атаке — и побегут.

— Понятно, что побегут, — пробормотал Халкович. — Важно, чтобы они назад побежали…

— В тылу спокойно? — поинтересовался Гал.

— Спокойно, — ответил ему Деме.

Пако сглотнул слюну и, взяв со стола бутылку с палинкой, спросил:

— Ну, кто хочет? Вы уж меня извините, у меня сердце разрывается, когда я гляжу на нее. А то ведь выдохнется совсем…

Приказ открыть огонь Гал дал только тогда, когда вражеские солдаты выскочили из кювета и побежали. Их было много, возможно с целую роту. Бежали они молча, никто ничего не кричал, просто бежали и стреляли на ходу: тонкие струйки дыма вырывались из дул винтовок. С вершины холма, у подножия которого проходила дорога, затрещал пулемет, но пули либо ложились двумя метрами ниже уровня окон, либо дырявили сбоку крышу здания; они начали впиваться в стену вокруг окон, врезались в скрипящие оконные рамы, со звоном стучали по щитам пулеметов.

— Огонь!

Первые пулеметные очереди легли у самых ног атакующих, подняв с земли полосу пыли. Но сразу же за этим пули поползли выше, вонзаясь в колени, ноги, животы вражеских солдат. Они падали друг на друга. Бежавшие за ними перепрыгивали через упавших, но, едва пробежав несколько метров, падали сами, убитые наповал или раненные. Окрестность наполнилась воплями и криками: стонали от боли раненые, орали на бегу солдаты, кто отрывисто, кто протяжно. Бегущие падали на землю, прятались за тела убитых и раненых, стреляли, положив винтовку на еще дергающееся в предсмертных конвульсиях тело товарища. Раздался громкий крик приказа, солдаты вскочили и снова побежали, чтобы через мгновение самим упасть и уже не подняться, а только послужить другим в качестве временного укрытия.

— Патронов не жалеть! — крикнул Гал. — Не жалеть!

Пулемет противника, стрелявший с вершины холма, умолк; противник, видимо, понял, что его огонь не сможет причинить никакого вреда защитникам здания. Воодушевление у солдат, шедших в атаку, пропало. Задние еще бежали, а передние бросались камнем на землю и на четвереньках отползали назад, к кювету. Казалось, еще миг — и атака совсем захлебнется, но в этот момент из-за поворота дороги показалась новая рота.

— Патронов не жалеть! — снова крикнул Гал. — Поддать жару!

Однако и новому пополнению продвинуться вперед не удалось. Сосредоточенный огонь трех станковых пулеметов намертво перерезал линию, которую противник во что бы то ни стало хотел пересечь. Прошло всего лишь несколько минут, а десятка три вражеских солдат осталось навсегда лежать на поле боя, остальные бросились в сторону, чтобы укрыться от огня за склоном холма, или же залегли на дне кювета. То там, то сям раздавались одиночные выстрелы, но скоро стихли и они.

— Прекратить огонь! — крикнул Гал, и мгновенно наступила поразительная тишина. — Всем оставаться на своих местах!

— Закурить можно? — спросил Пако.

— Можно. Только смотреть в оба! — предупредил Гал. — Все время наблюдать! В тылу спокойно?

— Спокойно, — ответил Деме.

На поле боя зашевелились несколько солдат, видны были судорожные движения рук, ног. Трупа Парнишки уже не было видно, изуродованный труп Уйя атакующие оттащили на несколько метров в сторону от обломков пушки. Один солдат с трудом поднялся с земли и, закрыв лицо руками, словно пьяный, шатаясь, пошел назад.

— Должен вам сказать, что стрелять в них легче, чем смотреть… — проговорил Халкович.

— А говорить о них еще тяжелее, — прошипел Гал. — Так что лучше и не говорить…

— Хорошо, хорошо, я ведь понимаю… Но человек разве вытерпит…

Неожиданно раздался громкий крик, который только что надрывно звучал в шуме боя. И сразу же затрубила труба, лихорадочно повторяя сигнал атаки. Но ни на склоне холма, ни в кювете никто не пошевелился. Тогда снова раздался крик, и вслед за ним застрочил пулемет с вершины холма. От склона холма оторвались солдаты и, перебежав через дорогу, укрылись в кювете, откуда показывались их согнутые спины.

Вдруг окрестности огласились дикими криками; трое солдат с винтовками наперевес бросились бежать обратно к холму, но были тут же расстреляны из своего пулемета, который вел огонь с вершины холма.

— Фу ты, мать вашу! — воскликнул Пако. — Так они учат своих вояк.

— Тем лучше для нас, — проговорил Гал.

Халкович несколько приподнялся.

— Как ты думаешь, не всыпать ли мне этим пулеметчикам? — спросил он Гала. — Как раз достану очередью…

— Не надо, — сказал Гал. — Хорошо, конечно, было бы всыпать этим негодяям, но поймут ли их солдаты наше благородство…

Пулемет противника замолчал. И снова лихорадочно затрубила труба: «В атаку!» И солдатам ничего не оставалось, как подняться и идти вперед. Солдаты усвоили урок. А если кто из них не усвоил его раньше, то понял сейчас: шансов остаться в живых, если идти в атаку, немного, а если попытаться отойти назад — то их совсем нет, значит, остается только идти вперед.

— Огонь! — крикнул Гал.

И все началось сначала. Едва пулеметы, открыли огонь, как Гал сразу же уловил на слух, что левый пулемет вдруг замолчал.

— Что это он? — испуганно спросил Гал, не поворачивая головы.

— Разорвало гильзу в стволе, — объяснил Халкович. — И, как на зло, в такой момент!

— Вытаскивай ее скорей и продолжай вести огонь!

Халкович порылся в ящике с инструментом, вытащил замок пулемета и начал извлекать гильзу.

— Увеличь сектор обстрела! — крикнул Гал Пако и повернул пулемет немного в сторону. — Ну скоро ты там управишься?! — со злостью бросил он в сторону Халковича и, не дождавшись ответа, мельком взглянул в его сторону.

Он спросил Халковича, скоро ли он там управится с пулеметом, а тот лежал под столом, правая рука была неестественно подвернута, на виске — красная рана величиной с палец. На столе валялась разорвавшаяся гильза, а рядом с ней прибор для извлечения разорвавшихся в стволе гильз. Замок Халкович в ствольную коробку вложить так и не успел.

— Деме! Сюда! Ложись за пулемет!

Сейчас самым важным было одно — чтобы огонь вели все три пулемета. Раз не может стрелять Халкович, значит, на его место нужно послать того, кто может нажимать на гашетки. Только и всего… Напряжение такое, что нет времени посмотреть, жив ли еще Халкович. Кажется, он сейчас чуть-чуть пошевелился. Или это неуклюжий Деме толкнул его нечаянно ногами?..

Деме уже вложил замок на место, захлопнул крышку ствольной коробки и, продернув очередной патрон, дал длинную, непрерывную очередь. На дороге то тут, то там виднелись серые кучи солдат, корчившихся от боли. Лишь четырем или пяти солдатам удалось добежать до заводского двора, где их и уложила пулеметная очередь. Остальные же, спасаясь бегством, откатились обратно. Это происходило на глазах у офицеров, и те понимали, что принуждать солдат снова идти в атаку сейчас не было смысла, поэтому они не кричали на них. И даже пулемет, установленный на вершине холма, молчал:

— Стой! — приказал Гал, и все три пулемета почти одновременно прекратили стрельбу. — Пока хватит… Но от пулеметов не отходить…

Пако, однако, несмотря на приказ командира, вышел из своей комнаты. На лице у него застыла какая-то странная гримаса. Кивнув Галу и Деме, он посмотрел на мертвого Халковича.

— Я уже знаю. Слышал, когда ты позвал Деме, И сразу же догадался, зачем…

Подойдя к шкафу, он немного отодвинул его, поднял труп Халковича, отнес его в угол и уложил рядом с другими. Потом взглянул в окно и крикнул:

— Поглядите-ка, как они драпают!

Солдаты противника продолжали отступать. Они бежали к изгибу дороги — кто из кювета, кто со склона, кто выкарабкавшись из-под трупов. Большинство из них даже не успело захватить свои винтовки…

Показав на солдат, которые лежали на краю заводского двора, Пако произнес:

— А среди этих есть один мерзавец. Ничего с ним не случилось, он только притворяется. Ждет, когда…

Не закончив фразы, он схватил винтовку и выбежал за дверь. И в тот же самый момент пополз назад и солдат, притворявшийся мертвым. Пако уже мчался по середине двора, потрясая винтовкой.

— Стой! — крикнул вдогонку ему Гал. — Остановись!

— Стой! — заорал и Пако. Казалось, эхо повторило приказ командира, однако на самом деле это Пако крикнул солдату противника. — Остановись!

До беглеца осталось всего несколько метров, как вдруг Пако споткнулся о чей-то труп, пошатнулся, а вражеский солдат, стоя на коленях, вдруг повернулся и ударил его штыком. Больше он уже не поднялся. Винтовка выпала у него из рук.

Гал вздрогнул. Повернув дуло пулемета, он дал короткую очередь, которая застала вражеского солдата еще стоящим на коленях. Тот вскочил на ноги, вскинул руки кверху и тут же повалился на спину…

— Ну вот и остались мы вдвоем, — проговорил Гал очень тихо. И сам удивился, как громко прозвучали его слова. — Только вдвоем, — добавил он, хотя всего мгновение назад обещал самому себе, что не будет заниматься никакими расчетами. — Вдвоем с вами, доктор…

Деме, согнувшись, сидел за своим пулеметом. Со лба и по вискам его струился пот, очки съехали почти на самый кончик носа. Отвечать Деме не хотел. Ему не хотелось говорить, что их, можно сказать, уже и не двое вовсе, что Гал, собственно, один. Он только потрогал пальцами свою рану — она уже почти не кровоточила, но внутри, где-то в глубине живота, сильно жгло. Боль то внезапно появлялась, то несколько утихала, чтобы через секунду появиться снова… Интересно, сколько ему еще осталось жить? Ясно, что немного. Если бы сейчас вдруг пришли санитары и унесли его в госпиталь, быть может, ему еще и помогли бы. И он бы выжил. Но где он теперь, этот госпиталь, где они, санитары, и вообще, где он, весь мир? Существует только маленький отрезок времени, а потом все навсегда кончится. А пока нужно привыкнуть, хоть ненадолго, но привыкнуть к этим страшным болям в животе, которые не прекратятся до самого конца. К ним во что бы то ни стало нужно привыкнуть. Люди, потерявшие зрение, руку, ногу, и то привыкают к своему состоянию, в котором им предстоит находиться до самой смерти и которое уже никак нельзя изменить. И если это состояние продолжается довольно долго, то оно как бы превращается в нечто естественное, без чего человек уже не может себя представить, и вспоминает о своей ущербности лишь иногда, в редкие минуты погружения в иной, сказочный мир. К каким только страданиям и болям не привыкал человек! Почему появились на земле страдания? И почему они должны быть до самых тех пор, пока существует на земле человек? Сейчас мы вот такие, а, быть может, раньше, очень-очень давно, люди были совершенно другими? Что может означать высказанная в библии мысль о том, что некогда люди на земле были по-настоящему счастливы, были здоровы, не знали никаких мучений и не боялись смерти? А можно ли утверждать, что столб атмосферного давления всегда давил на все живое своими семьюдесятью тоннами? А если так было не всегда, то приспособиться к этому явлению человеку, наверное, стоило долгих мучений и страданий. Постепенно люди привыкли к ним, без них существование стало невозможным…

— Ну что, доктор? Очень устал?

Деме попробовал улыбнуться.

— Вы же знаете, что я еще никакой не доктор…

— Какое это имеет значение? Хотя за то, что вы сегодня здесь совершили, вас смело можно называть доктором… военных наук.

— Ну что ж… Как хотите…

— Знаете что? А ведь назначенное время-то кончилось. Совсем истекло. Посмотрите-ка на тень от трубы! Как она медленно укорачивалась! И вот совсем стала короткой. Дальше уж некуда. Время наше вышло. Бригада находится уже в безопасном месте. Даже если они немного и запоздали, то не страшно. Так что здесь теперь незачем оставаться двоим. Это излишняя роскошь.

Деме ничего не ответил, он лишь ерзал на стуле, стараясь устроиться так, чтобы не очень сильно болела рана.

— Здесь уже не нужны двое, — продолжал Гал. — Вы теперь собирайтесь и уходите… Туда, в тыл. Я думаю, вам это удастся…

— Я никуда не пойду…

— Пойдете. Это приказ…

— Нет, не пойду…

— Пойдете. До сих пор вы беспрекословно выполняли все приказы… Я, правда, не знаю, докуда вы доберетесь… Но…

— Не хочу я никуда добираться…

— Понятно. Боитесь, что и с вами случится то же, что с Парнишкой? Возможно… Хотя теперь это не имеет никакого смысла. Пушек у них больше нет, а если бы и были, то сейчас им это не нужно…

— Я же вам сказал, что не уйду отсюда…

— Нет уйдете! Если вас схватят по дороге, что может случиться, то и с вами поступят как со всеми…

Деме силой принудил себя к спокойствию: ему нельзя было теперь ни шевелиться, ни кричать…

— Если бы вы этого не сказали, я и тогда бы никуда не ушел…

— Я не хотел вас обидеть…

— Знаю. Людям придется теперь вернуться к старому. Жить по-новому — не получилось.

Гал тяжело вздохнул.

— Мы пытались что-то изменить, но не удалось…

— Удалось только тем, кто уже умер, — сказал Деме, обведя рукой небольшой круг. — Они уже не вернутся в старую жизнь. Халкович, Бабяк, Уй — им это удалось. Пока они жили, они жили для революции, и революция тогда была жива. Она пока жива и для нас. Мы закончим свою жизнь как свободные люди. Вот почему я и говорю, что некоторым удалось…

— Вы абсолютно правы. То, что вы сказали, очень правильно. И все же я говорю вам, чтобы вы ушли. Соберитесь с духом и идите…

— Нет… — Деме покачал головой. Острая боль пронзила его, словно через него протащили раскаленную тонкую спицу. Деме застыл в одном положении. Казалось, что он говорил все это, обращаясь к неровной кирпичной стене. Пули местами сбили с нее штукатурку, и изуродованный кирпич смотрел на Деме множеством отверстий, похожих на глаза. — Не пойду. И не пошел, если бы… Могу сказать, что меня вообще не интересует, что будет потом.

Гал посмотрел во двор, внимательно ощупал взглядом каждый метр двора, затем дорогу. Во дворе ничто не шевелилось, лишь дрожал раскаленный воздух.

— Сейчас полдень, — проговорил он. — Как вы думаете, в городе будут звонить колокола?[23]

— Наверняка. Звонари свое дело знают…

— Да, конечно, — закивал Гал. — Это их обязанность. Каких только обязанностей нет на свете…

— Да… — согласился Деме. — История требует, чтобы каждый выполнял свои обязанности. Хотя бы трезвонил в полдень в колокола. Интересно в жизни устроено…

— Да, интересно…

— Ничего нового в этом нет. Прописная истина… — Деме пошевелился, рывком подняв голову. — Да, прописная истина, ну и что? Я бы очень рассердился сейчас на себя, если бы в голову мне пришла какая-нибудь очень умная мысль. Что бы я с ней делал? Все равно ведь умру…

— Соберитесь с духом и уходите отсюда! Сколько вас можно просить? Слышите? Я уже не приказываю, а прошу.

— Нет…

— Почему? — перебил его Гал. — Вы сказали, что вас не интересует, что будет дальше. Я понял это. Но я считаю, что вы не правы. То, что будет после этого, тоже дело рук людей. Что-то останется по-старому, а что-то будет по-новому. Будут больше высказывать свое недовольство, больше оказывать сопротивление властям, так как опыта у нас стало больше. А власти будут зорче следить за нами, смотреть в оба, больше и чаще будут стрелять в нас… Они ведь тоже кое-чему научились. А потом настанет время, когда мы предпримем новую попытку.

Деме дышал с трудом и старался, чтобы это было незаметно.

— Ну вот видите. Именно поэтому я и не хочу… Я не смогу делать то, что делал раньше. Даже если это будет по-другому. Представляю… Опять нужно будет скрываться, что-то организовывать, разбрасывать повсюду пропагандистские листовки!.. А между делом оплакивать то, что было, что сейчас происходит… Жалеть самого себя…

— Многие, однако, будут это делать…

— Возможно… наверняка… Но я нет. Я не смогу приспособиться к новому режиму… Но еще больше боюсь… боюсь приспособиться. Преспокойно учить детей богачей… Так что вы мне больше не говорите, пожалуйста, чтобы я ушел!

Гал что-то промычал, пододвинул к себе поближе стул, нечаянно задев ногой за вещмешок Пако.

— Если бы я только знал, — вдруг оживившись, спросил Гал, — зачем этому Пако понадобилось выскакивать отсюда?..

— В горячке выскочил, — медленно произнес Деме. — Просто в горячке. Потерял контроль над собой. Сосредоточился на одной точке. Увидел ползущего неприятельского солдата и захотел его уничтожить во что бы то ни стало… Наверное, так…

— Может быть, — согласился Гал, хотя в душе он ни капли не удивлялся поведению Пако. Еще утром ему стало совершенно ясно, что, если все бойцы хотели вернуться домой, то Пако этого не хотел. Все, что он оставил дома, все то, от чего оторвала его повестка, которая привела его в свое время на призывной пункт, — все это грубо и подло изменило ему, и Пако уже не верил, что у него найдутся силы начать жизнь сначала. Когда же он увидел, что и в бою ему дьявольски везет, он испугался…

— Вы не голодны?

Деме невольно повернул голову.

— Голоден? — простонал он. — А вы разве проголодались?

— Как сказать, — пытался засмеяться Гал, — похоже, что да. Как будто голоден. Ну и что? Ведь уже полдень. Сало, хлеб есть… А вы разве не хотите?..

— Я — нет… В вещмешке Халковича найдете лук. У Пако, наверное, вино еще осталось… Теперь все вещмешки ваши…

Между тем Гал уже вынул из вещмешка сало; в руках он держал нож.

— Между прочим, — сказал Гал, прожевав первый кусок, — все вещмешки принадлежат теперь нам обоим. Но я согласен, чтобы они были только моими. А вы уходите отсюда!

— Прошу, — проговорил Деме печально, — не надо снова об этом. Очень вас прошу…

Гал быстро проглотил то, что у него было во рту.

— Как вы думаете, что теперь с нами будет? Эти теперь не скоро полезут сюда, но рано или поздно полезут. Если они тут нас схватят…

— Меня не схватят. Уже опоздали…

— Рассчитываете на то, что пулю себе пустите в лоб? Пока я здесь, на это можете не рассчитывать.

— Хватит об этом! — сказал Деме. — Я предлагаю другой вариант. Уходите вы!

Рука Гала с ножом застыла на полпути.

— Дальше не продолжайте…

— А я продолжу. Уходите вы. Пока здесь нужен человек, я все сделаю…

Гал пытался проглотить кусок, жевал его, жевал, но проглотить так и не смог. Выплюнул. Лицо его стало бледным, кусок сала и хлеб он бросил на стол.

— Да заткнитесь же!.. Поняли? Заткнитесь! Вы что, не можете оставить свои дурацкие предложения при себе?

— Я уже говорил, что вы не правы, — совершенно спокойно ответил ему Деме.

Притихшим, прерывающимся, словно жалующимся голосом Гал сказал:

— Вам должно быть понятно… Вы это прекрасно сами можете объяснить, что… что я в таком положении… Если бы на свете существовала справедливость, то я погиб бы первым. А здесь погибли другие, а я вот живу, ем сало… Шутки судьбы…

— Уж если вы заговорили о судьбе, то послушайтесь лучше меня. Уходите вы отсюда…

— Ну и тип же вы, — удивился Гал. — Какая вам радость от того, что вы вот так забавляетесь со мной?

Послышался чистый, очень тихий, лившийся издалека колокольный звон. Гал и Деме переглянулись. В глазах Гала мелькнули огоньки, а вокруг рта появилась странная блуждающая улыбка. Он даже немного покачал головой, затем положил на стол свои часы и, зажав в кулаке нож, три раза ударил им по циферблату, после чего одним движением руки смахнул все это со стола на пол.

— Может, этого и не стоило делать, но мне так захотелось… До сих пор время господствовало над нами, но теперь его власти пришел конец. Эти часы отслужили свое и больше не нужны…

Деме слушал далекий колокольный перезвон.

— Часы отслужили свое, — проговорил он. — Звонарь тоже выполняет свою обязанность… А когда выполнит, уйдет…

У Гала от вспышки хорошего настроения не осталось и следа.

— Разве вы не понимаете? Не понимаете, что на свете есть еще что-то помимо обязанности и долга? Есть еще и задолженность. Именно задолженность, которая давит на человека. До сих пор я носил ее, а больше не могу, да и не хочу. Я должен остаться здесь…

— Вы уже погасили все задолженности, — заметил Деме. — Даже больше заплатили, чем следовало бы.

— Звучат слова эти красиво, только дело обстоит не так, — не соглашался Гал. — Если я задолжал Пиште, то напрасно выплачивать Йошке…

Деме ухватился обеими руками за стул и, приподнявшись чуть-чуть, уселся поудобнее. Боль пришла не сразу, появилась она спустя некоторое время и была несильной, и болело не в животе, а где-то глубже, справа и слева от позвоночника. Деме был рад, что боль уже не так сильно мучает его, хотя прекрасно понимал, что положение его не улучшается. Ему казалось, будто в голове у него хлопья ваты, которые постепенно, слой за слоем, оседают в мозгу и от этого утихает боль, и реальная действительность куда-то отодвигается.

— Я удивляюсь, — проговорил Деме. — Вы столько всего сделали, а этого не можете забыть…

Гал молчал. Такое не расскажешь. Возможно, про такое никто не посмел бы рассказать. Разве можно забыть те крики, стоны, забыть выражение глаз расстрелянных.

Случай этот произошел на Тисе, незадолго до наступления румын. Гала вместе с четырьмя красноармейцами послали в дозор, приказав внимательно осмотреть местность, так как вблизи линии фронта часто шатаются какие-то подозрительные личности, бродят по ничейной земле. Там, где они появляются, линия телефонной связи оказывается перерезанной. Там находят убитых из-за угла красноармейцев или вдруг неизвестно откуда в красноармейцев летят гранаты.

Отправляясь в дозор, Гал был ужасно зол. Если бы его спросили, на кого он зол, он наверняка ответил бы, что на весь мир. Дело в том, что уже тогда ему было понятно, что они сражаются почти напрасно, напрасно несут такие большие потери на этом берегу, так как наступление румын, если только не произойдет какого-нибудь чуда (а какое чудо могло произойти?), окончательно затянет петлю у них на шее, погубит пролетарскую диктатуру. Это, собственно говоря, и было причиной его тогдашней злости.

Крепко сжав зубы, он двигался в голове дозора. Несколько позже бойцы заметили какого-то человека, крикнули ему «Стой!», но тот не остановился. В него стреляли, но он убежал. Вот тогда-то Халкович своим обычным спокойным тоном возьми да и скажи, что у беглеца, видно, хорошие ноги, как у зайца (или что-то в этом роде). Но Гал сразу же закричал, чтобы было тихо и чтобы никто и слова не смел вымолвить. Неохотно бойцы тронулись дальше, ворча и ругаясь, раздвигали ветки деревьев, которые мешали идти, хлестали по лицу, угрожая выбить глаза.

Все уже думали, что больше ничего с ними не случится и они спокойно вернутся в часть, как вдруг в кустах возле пересохшего рукава реки они обнаружили двух красноармейцев, которые лежали, плотно прижавшись к земле, по-видимому скрываясь от кого-то, так, по крайней мере, показалось Галу. Дозорные чуть было не споткнулись о них. Беглецы мигом вскочили на ноги и стали испуганно оглядываться, готовые убежать. Оба они были молоды. Один, повыше ростом, был во френче, в фуражке; на другом же не было френча, он был в одной рубашке и дрожал от холода. Никаких документов у них не оказалось. Задержанные объяснили, что отбились от своей части и теперь разыскивают ее. Насколько Гал помнил, они назвали ему номер части, которая находилась в двадцати километрах от того места, где-то под Сольноком.

— Что-то не то вы говорите, — набросился он на них. — Придумайте что-нибудь другое.

Высокий покраснел от стыда.

— Уж не думаете ли вы, что мы вас обманываем?

— А если думаем? Прячетесь тут без всяких документов, одеты черт знает как! Что можно о вас еще думать?

— Только то, что мы говорим, — ответил высокий, — а мы говорим вам правду.

Другой солдат съежился и стал как бы еще меньше ростом, только таращил свои большие глаза на Гала.

— Не миновать нам теперь беды, — тихо проговорил он. — Не миновать…

Затем они рассказали, что оба они из Пешта, студенты. А когда Гал накричал на низенького и спросил, где же именно он живет в Пеште, тот ничего не смог ответить, только дрожал и все время бормотал, что им не миновать беды. Другой, повыше, хотел было помочь товарищу, но Гал не дал ему говорить.

Нужно было немедленно решать, что с ними делать. Гал хорошо знал все приказы, в которых говорилось о бдительности. Он не забыл и того чувства, которое всегда охватывало его, когда он видел труп красноармейца, убитого белыми из-за угла, взорванный наблюдательный пункт или же перерезанную линию телефонной связи. Понятно, что дезертирам, бесчинствующим в тылу, и шпионам не должно быть никакой пощады. Но вот вопрос, кто эти двое? Возможно, они и на самом деле те, за кого себя выдают: отстали от части и сами не знают, как здесь очутились. Однако эта версия мало чем подтверждается, вернее, вообще ничем не подтверждается. Только тем, что они сами о себе рассказали. Собственно, говорил только один из задержанных, тот, высокий. Но мало ли что он может сказать! Факты говорили против них. А приказы требуют строгости. Следовательно, нужно немедленно решать, что делать с задержанными. Вести их в штаб нецелесообразно, так как и там от них большего все равно не добиться.

— Каким образом вы оказались в форме красноармейцев?

— Бойцам Красной Армии форму выдают, — ответил высокий.

— Но ее можно не только получить, но и где-нибудь достать, — заметил Гал. — Напарник ваш, видимо, оказался не таким проворным, как вы: не смог достать себе френч.

Гал удивлялся самому себе. Внешне он казался строгим и целеустремленным, а на самом деле в душе у него боролись самые противоречивые мысли. Действительно ли они контрреволюционеры? Да или нет? Кто может точно сказать? А решать это как-то нужно! И почему так трудно решить судьбу двух каких-то солдат, когда он на каждом шагу видит, как гибнут люди, его товарищи и друзья? Но тогда… Намного легче понять слепую злость человека, идущего в бой, чем принять решение и произнести: этих людей пустить в расход… Многие солдаты батальона, видевшие десятки убитых товарищей на поле боя, не смогли спокойно смотреть на смерть Альберта Гажи, который пытался дезертировать, но был пойман и приговорен к расстрелу перед строем батальона. Но ведь он заслужил смерть…

— А где же ваше оружие? Ведь в армии бойцам и оружие выдают, не так ли?

Этот вопрос смутил даже высокого. Он дернул узкими плечами и, запинаясь, ответил:

— В подразделении… оставили в обозе, положили на повозку и… заблудились.

Гал сорвал в плеча винтовку:

— Довольно обидно, когда тебя пытаются провести такими выдумками. В общем все ясно. Вы просто дезертиры. Ну, марш, десять шагов вперед!

Низенький, вытаращив глаза от страха, закричал, запричитал. Высокий, схватив его, потащил за собой. Отсчитав десять шагов, они остановились, повернулись лицом к дозорным. У низенького подкосились ноги, и он упал на колени. Высокий подхватил его под талию. Дула винтовок уже были нацелены на них.

Гал понимал, что сейчас ему нужно отдать приказ. Кроме него, никто не мог сделать этого. Красноармейцы нервничали, кто-то громко вздохнул. И хотя Гал принял решение расстрелять их, в душе у него росло сомнение, которое не позволяло ему сказать решающее слово. А вдруг они все же не враги? Два молодых человека… Стволы винтовок дрожали. В руках Гала винтовка тоже дрожала. Но нужно было отдать приказ. Чувства, сомнения — не в счет. Фронт, наступление противника, убитые из-за угла красноармейцы — все это требовало…

Галу казалось, что он так никогда и не произнесет решающего слова, как вдруг высокий сорвал с фуражки звездочку и, бросив ее под ноги, воскликнул:

— Vive la France!

И сразу же рука Гала обрела такую твердость, будто ее зажали в тиски. Раздалось слово приказа — загремели выстрелы. В низенького пришлось стрелять дважды, так как во время первого залпа все целились только в высокого.

В часть они возвращались с легким чувством, как люди, которые честно исполнили свой долг.

Позднее, часа через полтора, они снова проходили мимо этого места. На этот раз шла вся рота: им было приказано переместиться километра на два в сторону и окопаться на обрывистом берегу реки. Гал показал командиру роты расстрелянных диверсантов, о которых он недавно ему докладывал. Вдруг Деме выскочил из строя, подбежал к трупам и начал кричать, что он их знает, так как они вместе призывались в армию, вместе уезжали из Пешта. Все, кто ходил в дозор, переглянулись и, смутившись, отвернули головы… Ротный не стал укорять Гала, только пробормотал себе под нос что-то о том, что сейчас идет война, а эти сбежали из части.

Позже Халкович как-то спросил Гала, зачем же тогда высокому нужно было срывать с фуражки звездочку и кричать «Да здравствует Франция!». Гал был бледен и сказал, что он этого не знает. Хотя тогда он уже знал это. Не так уж трудно было догадаться. Просто высокий парень выкрикнул эти слова ради его, Гала, спокойствия, ради спокойствия остальных бойцов. Заметил их неуверенность, а не заметить ее было невозможно, увидел дрожащие дула винтовок, выражение сомнения на лицах бойцов. Надо было избавить их от сомнения. Как? Он мог только что-то выкрикнуть, чтобы бойцы, исполняющие отданный им приказ, избавились от сомнений и сделали свое дело, как положено. И если бы не Деме, который сам выскочил из строя, если бы не его слова, что он их знает…

С тех пор Гал никак не мог избавиться от огромной тяжести на душе, хотя не раз пытался убедить себя, что солдаты эти все равно заслужили пулю как дезертиры. Разумеется, произойди это в начале революционных событий, он легко бы примирился с самим собой, но сейчас, когда им грозил крах, поражение, гибель, когда перед глазами стояла безобразная картина будущего, тяжесть эта стала невыносимой. И он сам вынес себе приговор.

Именно поэтому Гал и взорвался, поэтому и накричал на Деме, когда тот сказал, чтобы он сам уходил отсюда…

— До сих пор я просил вас, а сейчас приказываю уходить! Собирайтесь и уходите, куда угодно! Я здесь командир.

Деме долго молчал, а когда наконец заговорил, то Гал почти не узнал его голоса, таким он был тихим и безжизненным.

— Я останусь здесь… и прошу вас, не кладите меня туда за шкаф… Просто потому, что мне здесь больше нравится…

— Зачем вас класть?.. Что вы говорите?

Но Деме уже ничего не ответил. Он чуть заметно пошевелился, на лице его выступил обильный пот, очки упали на стол.

— Почему вы молчите? Я перевяжу вас…

— Не нужно. Не стоит…

Быстрыми движениями Гал расстегнул на Деме френч, поднял вверх рубашку, расстегнул ремень и начал искать рану, а когда нашел ее, то Деме уже не шевелился. Голова его немного склонилась набок, глаза остались открытыми. Галу не оставалось ничего другого, как заправить на Деме рубашку, застегнуть френч. Мелькнула мысль: а не надеть ли Деме на нос очки?

Гал огляделся. Собственно говоря, дела у него теперь уже никакого не было. То, что было им поручено, они выполнили, и погибшие, и он. Теперь осталось только…

Эту невольно пришедшую мысль он мгновенно отбросил от себя. Это было бы слишком просто. Он не покончит с собой. Если он до сих пор не сделал этого, то сейчас тем более не сделает. Он огляделся: может, еще что-то от него требуется?

Прежде всего нужно что-то сделать с пулеметами. Вынуть и выбросить замки из пулеметов — чепуха, да и куда их тут выбросишь? Взять один замок и изуродовать им два других, но ведь замки к пулеметам можно вставить новые. Это тоже не выход…

Гранаты! Гранат у него достаточно, даже больше чем достаточно: Уй принес их штук десять… Гал посмотрел в окно. Взорванная пушка казалась теперь лежащей дальше, видимо потому, что беспорядочно валявшиеся на земле трупы солдат увеличивали расстояние…

Если подложить по одной гранате под пулемет (под самый замок), то его так разнесет, что уже никто и никогда не сможет стрелять из него. Подающее приспособление тоже надо взорвать, чтобы не досталось противнику. Достаточно всего трех гранат. Да еще останется одна, две, три… целых десять.

Когда Гал посмотрел в окно, он снова увидел заводскую трубу. Тень от нее его больше уже не интересовала. А сама труба стоит, как раньше. А если бы она упала, да еще так, чтобы легла поперек дороги, сколько было бы обломков, кирпичей — и за полдня не очистишь дорогу… Связать десять гранат… подложить под трубу, раздастся страшный грохот, блеснет огонь — и все будет кончено.

Едва он успел выбежать из двери, держа в руке связку гранат, как в здании разорвались одна за другой три гранаты; посыпались обломки оконных рам, куски штукатурки, один пулемет свалился со стола на пол, к самой стене, а из разорванного кожуха проворной струйкой вытекала вода.

— Ух! — пробормотал Гал. — Хороши гранаты.

Согнувшись, применяясь к местности, он побежал к трубе. Добежав до нее, залег, чтобы его не заметили раньше, чем он сделает задуманное. Он был уверен в том, что за ним сейчас наблюдают, хотя бы потому, что три взрыва пробудили у противника любопытство, что, мол, там у них случилось…

Лежа, он внимательно оглядел трубу. Высокая… Не хватало только ленты дыма над ее верхушкой… Теперь уже не будет ни дыма, ни самой трубы. Достаточно сорвать кольцо со средней гранаты…

И тут мысли нахлынули на него. Заводская труба… А ведь сюда придут люди, которые хотят работать; придут завтра или послезавтра, но все равно придут, так как им необходимо работать. Правда, они не смогут работать так, как им хотелось бы. Они пытались добиться этого, но ничего не вышло. А работа нужна им. Если же не будет этой трубы, то им несколько недель, несколько месяцев придется сидеть дома… А что сказали бы бойцы бригады, если бы кто-нибудь взорвал большую трубу металлургического завода… Или если бы они узнали о том, что подрыв этой трубы вовсе не диктовался обстановкой… Бригаде сейчас уже все равно, будет на этой дороге какое-нибудь препятствие или не будет… Тень, лежавшая у самого основания трубы, медленно повернулась и медленно начала расти с другой стороны…

Гал развязал связку гранат, вырвал из одной предохранительное кольцо и, встав, метнул на дорогу. Когда раздался взрыв и в воздух взметнулось бледно-апельсиновое пламя, он бросил вторую гранату. Третья граната взорвалась у него в руке, он не успел ее бросить, хотя и замахнулся, — в этот момент грудь его пронзили две пули, выпущенные из-за дороги.

Так он и погиб последним по счету. Он надеялся на то, что погибнет первым. Однако ушел из жизни последним.

Никто из них не готовился к смерти, никто не искал ее. Просто они выполнили клятву на верность, выполнили без громких фраз, как нечто само собой разумеющееся. Смерти они боялись, как боится ее всякое живое существо, однако смело пошли на нее, так как не могли допустить, чтобы страх взял верх над чувством долга.

Убийцы бесчеловечно надругались над трупами: привязав за ноги веревками, они приволокли трупы на центральную площадь города, чтобы все жители видели их. Разве убийцы знали, да и откуда им было знать, что тем самым они вторично возводили этих людей в ранг героев и победителей!

И пусть память о них никто не посмеет оскорбить надписью на могильной плите; «Царство им небесное!»

Золтан Мольнар ВОСПОМИНАНИЯ КРАСНОАРМЕЙЦА-ИНТЕРНАЦИОНАЛИСТА

Когда началась первая мировая война, мне исполнилось девятнадцать лет. В такие годы хочется поскорее увидеть мир, получше узнать жизнь: я добровольно пошел в армию, а несколько позже по доброй воле сдался русским в плен.

В четырнадцатом году ходили слухи, что война кончится к рождеству. Я боялся, что этак война может закончиться без меня, и добровольно попросился взять меня в армию и отправить на фронт. К такому решению я пришел под впечатлением рассказов стариков. Каких только историй не рассказывали они о фронтовой жизни! «Ну, подождите, — думал я тайком, — вы увидите, какими глазами на меня будут смотреть девушки, когда я вернусь с войны, увешанный орденами и медалями!»

Однако судьба распорядилась иначе. Надев военную форму, я вместо поля боя, где можно было бы проявить себя героем, попал в госпиталь.

Однажды к моей койке подошел врач-немец и спросил:

— Вы мадьяр?

— Мадьяр.

И, даже не став меня осматривать, пошел к другим кроватям.

Я узнал, что болен брюшным тифом, и ждал самого худшего, так как собственными глазами видел, как умирают от него справа и слева от меня.

Сжалился надо мной один санитар, чех по национальности, который кое-как разговаривал по-венгерски.

— Скажи, что тебе нужно? — участливо спросил он меня. — Ну скажи.

— Что-нибудь такое, от чего я бы выздоровел.

— А от чего ты выздоровеешь? Чего тебе принести?

— Принеси вина, — попросил я, — рому и шоколада.

Я дал ему денег, и он действительно все это принес. Вскоре я поправился.

Меня послали на фронт. Там я убедился в том, что немецкое и австрийское командование старается послать венгерские части на самые опасные участки.

Однажды туманным утром нашу часть переводили на передовую. Туман был густой, но вскоре я заметил, что сбоку от нас, только в обратном направлении, двигаются солдаты. Оказалось, что это немцы.

— Смотри-ка, — толкнул я в бок своего товарища. — Немцев отводят в тыл, а нас на передовую. Наверняка жди со дня на день приказа на наступление.

Так оно и случилось. Нас бросили в самое горячее место, решив, что, если нас всех перебьют, беда невелика.

Жалкие остатки нашей части отправили на переформирование в Пешт. Перед очередной отправкой на фронт мне удалось на несколько дней попасть домой, увидеть своих родителей, сестру Маришку, младшего брата. Старшего брата я дома не застал: он был на фронте.

Я рассказал отцу о том, что видел на фронте, о бесчеловечном обращении с нами офицеров и о том, что германское командование рассматривает венгров как пушечное мясо.

— Знаешь что, сынок, — посоветовал мне отец, — ты сам смотри, что и как, и действуй не по чьей-то указке, а по собственному разумению.

Меня послали на курсы подрывников, которые я и окончил. После окончания курсов командир нашей роты спросил?

— Кто уже был на передовой, два шага вперед!

Я из строя не вышел, так как заранее знал, что из фронтовиков будут назначать унтер-офицеров. Однако когда мы попали на фронт, меня все-таки сделали командиром взвода.

В плен я попал вместе со своим взводом. Наша часть оказалась в районе, где части генерала Брусилова осуществили свой прорыв.

Было это в Карпатах. Однажды вечером я лег спать с недобрым предчувствием, к тому же мне приснился сон, что русские прорвали нашу оборону. Так оно и случилось на самом деле.

Ночью нас подняли по тревоге. Не поднимая шума, мы начали спускаться в долину. По пути спугнули дикого кабана. Кто-то из солдат выстрелил ему вслед.

Русские услышали этот выстрел и открыли стрельбу.

Спустившись с одной горы в долину, мы начали подниматься на другую гору. Гора была голой, и нас хорошо было видно со всех сторон. Не без труда добрались мы до вершины, и тут нам приказали немедленно атаковать русских.

Мы бросились по склону горы вниз, русские отошли в густой лес, заманив туда и нас, а потом контратаковали со всех сторон. Мы попали в «мешок». Оказался в нем и я со своими двадцатью семью солдатами. Держались мы часа полтора, пока не сжалось кольцо окружения. Вот тут-то я и вспомнил совет отца действовать по собственному разумению. Видя всю безвыходность нашего положения, я решил сдаться русским в плен, но задумался. Если бы года полтора назад командир взвода, в котором я служил, сказал, что он сдает взвод противнику, я не задумываясь пустил бы ему пулю в лоб. Подобные горячие головы были и в моем взводе, и мне не хотелось получать пулю в лоб. Я отдал приказ еще более углубиться в редколесье: пусть мои солдаты сами убедятся, что мы окружены.

Как только они в этом убедились, я им сказал:

— Ну, ребята, у нас нет иного выхода, как сдаться в плен!

А русские были так близко, что уже начали кричать:

— Бросай оружие, руки вверх!

Мы сдались. Сопровождал пленных всего-навсего один солдат, который и привел нас в штаб.

Нас направили в лагерь для военнопленных под Киев. На пути нам попалось еще одно венгерское село, чему я весьма удивился. Я не имел никакого представления о том, что в России есть венгерские села.

Попали мы в лагерь для военнопленных в Дарнице. Жили в деревянных бараках. Поскольку в лагере было засилье немецких офицеров, которые входили в лагерную администрацию, то положение венгров было незавидным. У нас сразу же отобрали наиболее ценные вещи, оставив нам рванье.

Не обходилось дело и без драк, которые разнимала русская стража. Попадаться ей в руки было делом опасным. После одной такой потасовки (мы, венгры, отстаивали свои права) мы все разбежались кто куда. Мне сильно повезло. Когда я пробегал мимо лагерного лазарета, меня кто-то схватил за руку и затащил в барак. Моим спасителем оказался парень-словак, работавший в лазарете. Он мигом уложил меня в кровать и так забинтовал мне голову, что меня и мать родная не узнала бы.

Два дня спустя в Донбасс отправляли эшелон пленных, в который потихоньку пристроили и меня. Когда же эшелон прибыл на место, никто не стал просматривать старые списки (где меня не было), а тут же составили новые со слов прибывших.

Из лагеря можно было написать домой, чем я сразу же воспользовался. Мой братишка Карой сохранил это письмо. Вот оно:

Послав это, пятое по счету, письмецо, я наконец получил ответ, из которого узнал, что мой брат Лайош тоже в плену и находится в Астрахани.

Я тут же решил сбежать из лагеря в Астрахань, чтобы разыскать там брата. Однако убежать далеко мне не удалось.

В соседнем селе меня поймали казаки.

— Ты куда идешь? — спросили меня.

Я не мог ничего придумать, пришлось сказать правду.

Казаки засмеялись.

— До Астрахани далеко, особенно если идти пешком. А зачем тебе туда?

— Там мой старший брат. В плену он, вот я и решил разыскать его.

Казаки ничего мне не сделали, но вернули обратно на шахту, где мы работали.

Известие о Февральской революции в России дошло до нас быстро. В лагерь приехал агитатор, он говорил от имени правительства Керенского. Нас собралось больше тысячи, так как на многих шахтах работали пленные.

После свержения царизма мы получили возможность передвигаться более свободно. Нас стали называть товарищами.

В середине июня я как-то попал в город и по дороге разговорился с одним русским шахтером.

— Ну, ты хоть теперь понял, за что же ты воевал? — спросил он.

Мой ответ понравился ему, и он задал мне другой вопрос:

— А нет ли у тебя желания помочь нам?

— Отчего же! Есть. А что нужно делать?

Оказалось, что задача моя заключалась в том, чтобы приносить листовки на шахту.

В городе мне дали пачку листовок и рассказали, где и кому я должен был передать их.

В ту пору белоказаки упорно охотились за большевиками и приглядывали за местными шахтерами. Их тщательно обыскивали при проходе на шахту, нас же, пленных, охранник только спрашивал: «Куда?»

Я в то время уже довольно сносно разговаривал по-русски и объяснил охраннику, что иду на другую шахту проведать своих земляков.

— Давай, — ответил он, — иди, но осторожнее.

Что значит «осторожнее», я в тот момент не понял.

Сначала я пошел на шахту, где работал Пишта Чаус, и у него спросил, не знает ли он нужного мне человека. Оказалось, что он знал этого, товарища, и сам повел меня к нему, представил.

Мы с Пиштой, идя позади шахтера, проводили его до дома. Пишту я отпустил, а сам вошел в дом.

Я объяснил шахтеру, кто я такой и с какой целью зашел к нему.

Жена шахтера, из-за юбки которой выглядывало четверо ребятишек, мал мала меньше, увидев меня, перепугалась.

Я отдал шахтеру сверток; разворачивать при мне он его не стал. Я понял, что он и без того догадался, что именно в нем лежит.

Поблагодарив меня, шахтер предложил мне съесть у него тарелку супа.

— Нет, — ответил я, — мне нужно вовремя вернуться в барак.

Подобным же образом я разнес свертки по другим шахтам. Меня похвалили, убедившись в том, что действовал я осторожно и умело.

Позже мне пришла в голову мысль о том, что в первый раз я, возможно, нес в свертке не листовки, а чистую бумагу.

После Октябрьской революции большинство военнопленных решило, что война вот-вот кончится и мы все сможем вернуться домой. В один прекрасный день мы сбежали из своего лагеря.

Мы открыто шли по дороге, и никто нас не останавливал. Без особого труда добрались до Екатеринослава, нынешнего Днепропетровска. Там собралось очень много пленных.

Но тут я должен рассказать одну историю.

В пятнадцатом году мы одно время стояли в Галиции, в большом лесу. Я очень любил цветы и однажды пошел за ними на ничейную землю.

Облюбовал одно место, где лес был вырублен, и стал рвать цветы. Вдруг слышу: у меня за спиной кто-то копошится. Оглянулся: никого нет. Снова рву цветы, и снова слышу какой-то посторонний звук, будто кто-то затвором винтовочным клацает. Я подошел поближе и увидел среди кустов человека в русской фуражке.

Вижу, два русских солдата нашли винтовку «манлихер» и пытаются ее разобрать, но это у них никак не получается.

У меня с собой никакого оружия не было, и я стал думать, как бы мне незаметно уйти. Но стоило мне пошевелиться, они сразу же заметили меня.

«Ну, — думаю, — попался!» Однако набрался храбрости и крикнул:

— Идите-ка сюда!

Оба солдата бросили найденную ими винтовку на землю и подошли ко мне.

«И они, видать, — мелькнуло у меня, — ищут случая, чтобы сдаться в плен».

С букетом цветов в руках я привел их к себе в роту. Там их покормили, дали закурить, а потом сказали, чтобы они шли в штаб дивизии и там уже сдались по-настоящему.

И вот в начале восемнадцатого года в Екатеринославе в лагере для военнопленных я вдруг встречаюсь с одним русским, который немного говорит по-венгерски.

— Подожди-ка, товарищ, — вдруг обратился он ко мне, — а не тебя ли я встречал в Галиции, в пятнадцатом году?

— Бывал я в тех краях. А что?

— Цветы не собирал там?

— Собирал, как же!

— Ну тогда там я с тобой и познакомился!

И русский бросился мне на шею, даже расцеловал меня. Он рассказал, как его увезли в Венгрию, где он работал в имении. Услышав о том, что в России свершилась революция, он сбежал от своего хозяина.

Мы долго проговорили тогда.

«Ну что ж, если из Венгрии можно попасть в Екатеринослав, — подумал я, — то и из Екатеринослава вполне можно добраться до Венгрии».

В это время немцы предприняли новое наступление, и над нами нависла опасность попасть к ним в плен.

У нас в группе было семь человек. Среди них были и такие, кто еще не испытал на себе, что такое немцы и что такое монархия.

— Подождем здесь прихода немцев, — предложил бывший парикмахер. — Так мы быстрее попадем домой.

— Да, разумеется, в крытом рессорном экипаже! — сострил кто-то.

— Может, конечно, нас и отправят домой, — размышлял вслух пожилой унтер, — но только для того, чтобы снова напялить на нас военную форму и отправить или сюда, или на другой фронт.

— Но так, по крайней мере, увидим своих родных! — тяжело вздохнул кто-то.

— Ну и скотина же ты, черт бы тебя забрал! — набросился на вздыхателя другой. — Не надоело тебе валяться в окопах?!

— По мне, пусть меня хоть куда везут, лишь бы только своих повидать!

— Нет, ребята, нам лучше забраться в глубь России и переждать некоторое время здесь. Это все же лучше, чем снова очутиться на фронте.

— Ни на какой фронт я идти не намерен! — решительно произнес кто-то, и все мы согласились с ним.

К нам в лагерь пришли агитаторы от большевиков, которые уговаривали нас не оставаться в городе и не ждать прихода немцев.

Вскоре нам подали железнодорожный состав, и, погрузившись, мы тронулись на восток… Остановились в Балашове. Как только отворили дверь вагона, в него вскочили несколько солдат-чехов.

— Куда вы едете? — спросили они нас.

— Куда? Куда везут, туда и едем!

Чехи начали нас ругать на чем свет стоит — сами они к тому времени уже были завербованы белыми.

— Выбросить из вагонов все печки! — раздался приказ. — Там, куда вы едете, и без печек жарко будет!

Печки мы, разумеется, отдавать не хотели, но чехи с нами не церемонились и забрали печки силой. Делать было нечего: эти люди были вооружены, их было много, и их состав стоял на соседних путях. Они держали путь в Сибирь, где впоследствии подняли контрреволюционный мятеж.

Наш эшелон шел дальше на восток. Однако теперь мы уже понимали, что здесь, в России, есть красные и есть белые, поняли мы и то, что нам, венграм, не удастся остаться нейтральными.

Мы тряслись в вагоне, лежа на голых нарах, и беспрестанно говорили о том, что же нас ждет в ближайшем будущем.

— Если мы не хотим, чтобы нас всех разбросали кого куда, необходимо за что-то ухватиться, — дал совет пожилой унтер.

— Русские смотрят на нас не как на врагов и не как на австрийцев. Они называют нас товарищами, — высказал я свое мнение.

Все сразу замолчали, ожидая, что же я скажу дальше.

— А я знаете что думаю, ребята, — продолжал я, польщенный всеобщим вниманием. — Лучше всего будет, если мы перейдем на сторону красных!

— Но захотят ли этого остальные? — робко спросил кто-то.

— А мы спросим, поинтересуемся, — сказал я.

На том и порешили.

Когда наш эшелон остановился на ближайшей станции, мы разошлись по вагонам и рассказали другим пленным землякам о нашем решении: так, находясь в пути, мы сколотили красный полк из венгерских пленных.

Мы находились в чужой стране, далеко от родины, но, стоило только нам из пленных превратиться в красных солдат, настроение у нас стало совсем другое.

За короткий срок был создан конный полк из венгров, изъявивших желание сражаться за советскую власть. В то время достать лошадь было легче, чем заиметь седло. Приятно было чувствовать себя красным конником, лететь на коне, когда ветер бьет тебе в лицо. Ведь наши далекие предки была в свое время кочевниками и как раз жили в этих краях, прежде чем переселились в Карпаты.

Но недолго пришлось мне ездить в седле. Вскоре меня свалил тиф. Очнулся я в госпитале. Случилось это неподалеку от Саратова, в городе Петровске. Провалявшись несколько месяцев в госпитале, я выздоровел и попал в Саратов.

Иду я как-то по улице, а мне навстречу идет венгр, мой друг. Мы еще издали узнали друг друга.

Санто рассказал мне о том, что в городе формируется интернациональный полк, большинство которого составляют венгры, и предложил мне вступить в него. Оказалось, сам Санто был заместителем командира этого полка.

«Кто знает, где сейчас тот полк, в формировании которого участвовал и я?» — подумал я и решил принять предложение Санто. Правда, после тифа я чувствовал еще некоторую слабость, но должность мне определили такую, что можно было справиться: меня назначили заместителем командира полка по снабжению, я должен был заботиться о продовольствии и боеприпасах.

Наш полк назывался 1-м интернациональным полком. Командиром полка стал товарищ Пап, из Будапешта. Пап был хорошо образован и отлично разбирался в военном деле. Вместе с ним я вступил в партию большевиков в мае восемнадцатого года.

После сформирования полк переправили на левый берег Волги, а из Покровска мы двинулись по железной дороге. Эшелон наш подолгу стоял на каких-то станциях. В конце концов выяснилось, что нас направляют на Урал, в распоряжение легендарного комдива Чапаева. Ехать туда нам пришлось окольными путями. Выгрузившись из вагонов, мы заняли участок обороны, который нам был указан.

О Чапаеве мы слышали много. Говорили, что он строг, запрещает играть в карты и пить вино, воров и мародеров расстреливает.

Появлялся он всегда там, где противник меньше всего его ожидал. Рассказывали, что когда его спросили, за какой он Интернационал, то он, прежде чем ответить, поинтересовался, за какой Интернационал Ленин.

Наш интернациональный полк находился довольно далеко от тех мест, где шли самые жаркие бои, однако Василий Иванович нашел время встретиться с нами. Нам сообщили о месте встречи. Штаб нашего полка размещался в казацкой станице. Командир полка, Санто, командиры других батальонов, комиссар и я быстро сели на лошадей и поскакали навстречу Чапаеву.

С Чапаевым была небольшая группа красноармейцев. Мы неслись навстречу легендарному комдиву, а когда поравнялись с ним, остановились как вкопанные.

Василий Иванович молча выслушал донесение командира полка.

Товарищ Пап прекрасно понимал, кому он докладывает, и не ударил в грязь лицом. По-русски он тогда говорил уже довольно прилично.

Мне показалась, что Чапаеву его доклад понравился. Василий Иванович на миг задумался, какое задание нам дать. Говорил он коротко, но всем было ясно, о чем речь. Немногословность Чапаева всем понравилась, так как солдат привык понимать своего командира с полуслова.

Мы заметили, что после этой встречи Пап стал кое в чем подражать Чапаеву. Он отдавал краткие, но предельно ясные распоряжения, требовал их точного выполнения.

В те времена не было сплошной линии фронта. Часто обстановка складывалась так, что противник находился у нас в тылу или же мы заходили на него с тыла. Обе стороны довольно сильно беспокоили друг друга. И белые и мы были очень подвижны, так как, несмотря на свою относительную малочисленность, действовали на огромной территории.

Особенно упорные бои развернулись в районах южнее Царицына и севернее Самары. Однако, справедливости ради, следует сказать, что и наш полк кое-что сделал для того, чтобы помешать белочехам соединиться с белоказаками.

С продовольствием в те годы было трудно. Иногда приходилось доставать его из тех же источников, из каких доставали его и белые. Трудно было и с артиллерией. Если наступали красные, то они отбивали пушки у противника; когда же в наступление переходили белые, они в первую очередь стремились захватить у нас пушки.

Расскажу один случай, когда нам пришлось действовать, можно сказать, заодно с белыми!

Однажды наши разведчики сообщили в штаб, что они нашли элеватор, на котором полно пшеницы. Находился этот элеватор в непосредственной близости от белых. Но делать было нечего. Небольшой отряд на нескольких подводах отправился в путь. Подъехав к элеватору, мы увидели, что какие-то люди уже грузят на телеги мешки с зерном. Оказалось, что это белые.

Ребята вопросительно посмотрели на меня. Поворачивать обратно было уже поздно, вступать в бой не выгодно, так как нас было слишком мало.

— Становитесь в хвост очереди, — сказал я своим ребятам.

Ребята встали в очередь за белоказаками.

На выдаче зерна стоял какой-то толстяк в меховой папахе. Дело было летом, и мужик обливался потом. Он держал большую книгу в твердом переплете и карандаш. В эту книгу он записывал тех, кто получал зерно.

Когда подошла наша очередь, толстяк удивленно вскинул вверх густые черные брови и спросил:

— Что за часть?

— Наша часть пусть тебя не беспокоит, дорогой, — ответил ему я, — ты давай отпускай нам пшеницу.

— Как бы не так! — отрезал толстяк. — Мне за пшеницу отчитываться надо.

— Давай, давай отпускай! А если ты такой любопытный, пиши в свою книгу — первый полк.

— Какой такой первый?! Первый полк уже получил!

— Брось болтать! Значит, тот был первый полк другого соединения.

— А кто у вас командир?

— Зачем тебе нужно знать нашего командира?

— Я должен записать в книгу его фамилию!

— Атаман Киталалский[24], — не моргнув глазом, выпалил я, — уж если тебя это так интересует!

— Как? Я что-то про такого атамана не слышал.

— Подожди, услышишь! — пообещал я, вытаскивая пистолет из кобуры.

Это произвело впечатление, и на наши подводы начали грузить мешки с зерном.

Вскоре за нами выросла очередь белых, и я приказал нашим оставшимся подводам заехать с другой стороны склада. Получилось, что с одной стороны грузили белые, с другой — мы.

Мне показалось, что и толстяк и командир белого продотряда догадывались, кто мы такие, однако напасть на нас не осмеливались, так как и им это в той ситуации было невыгодно.

Быстро нагрузив подводы, мы тронулись в обратный путь. Когда отъехали от элеватора на приличное расстояние, нас догнал казак на лошади. Не слезая с коня, он спросил:

— Эй вы! Кто вы такие? Наш командир спрашивает!

— Твой командир должен это знать! — сказал я и махнул рукой, показывая этим, что больше мы ничего не скажем и лучше ему подобру-поздорову убраться восвояси.

Вскоре мы захватили этот элеватор, и пшеницы у нас было столько, что мы раздавали ее всем жителям. Правда, это было зерно, а не мука. Размолоть же его было некогда, да и негде. Пшеницу варили в чугунах и ели.

Мясо в нашем рационе бывало довольно редко. Чапаев категорически запрещал отбирать скот у населения. При случае разрешалось покупать за деньги, если, конечно, продавали. Деньгами расплачивались за любое мясо и любой скот, кроме лошадей. Лошади считались военным транспортным средством, и потому за них не нужно было платить.

Основной задачей нашего интернационального полка было не допустить соединения мелких групп белых с другими отрядами и частями.

Однажды наша разведка донесла, что к нам в тыл вышло до двух полков белых, на пути которых находится всего-навсего один взвод нашей пехоты. Однако за то время, пока это донесение дошло до штаба полка, могло случиться, что от взвода вообще ничего не осталось. Пап собрал командиров батальонов, объяснил им ситуацию и отдал приказ идти навстречу противнику.

Заместителю командира полка доложили, что наши ребята нашли две пушки, но только без замков.

— Нужно будет их посмотреть! — сказал я. — У нас в обозе есть несколько артиллерийских замков. Может, какой подойдет.

Один из замков подошел к орудию, и теперь из него можно было стрелять до тех пор, пока не кончатся боеприпасы.

Наш полк состоял из трех батальонов; в каждом батальоне было четыре роты по семьдесят пять — восемьдесят человек каждая. Кроме того, имелся отдельный отряд тяжелого оружия.

Я уже говорил, что доставать продовольствие было трудно, но еще труднее было доставать боеприпасы. В августе я с двадцатью красноармейцами поехал в Москву для получения боеприпасов.

В казарме, где мы расположились по прибытии в Москву, вдруг начался переполох. Все куда-то бежали, издалека доносилась стрельба.

Вместе со всеми мы выбежали из казармы во двор. Навстречу нам шел бородатый рослый красноармеец и, дикого не стесняясь, плакал навзрыд.

— Ленина убили! — сказал он сквозь рыдания. — На заводе Михельсона.

Мы бросились на завод Михельсона. Многие спешили туда же.

Слышались голоса:

— На заводе был митинг, выступал Ленин…

— Он выступал, а в него выстрелили…

— Нет, не так это было! В него стреляли после митинга!..

Какой-то мужчина в очках сказал:

— Ленин не умер. Его тяжело ранили, но он жив. Ленин жив!

Через некоторое время на улице появились грузовики с красноармейцами, которые держали транспаранты с надписью: «Ответим красным террором на белый террор!»

В ту ночь мы не ложились спать. Ходили по улице вместе с москвичами, вылавливали буржуев.

Со всех сторон слышалась стрельба. Народ был возмущен подлым актом белых. Быть может, это возмущение и способствовало тому, что белые довольно быстро были выбиты из Казани и Самары и красным удалось отстоять вторичный натиск на Царицын.

В декабре наш полк был переброшен на другой берег Волги. На поезде нас привезли в район Борисоглебска. Под вечер мы разгрузились и двинулись по шоссе в город, до которого было не менее двадцати километров.

Расположенные в городе части генерала Деникина в это время преспокойно спали, уверенные в том, что им нечего опасаться удара со стороны красных.

Снежный покров в тот год был очень глубоким. Пулеметы и прочее вооружение пришлось нести на плечах, так как повозки увязали в сугробах. Пушек у нас не было, а если бы были, нам с ними пришлось бы немало повозиться. Главным вооружением наших красноармейцев была винтовка с трехгранным штыком.

Во время марша я вдруг заметил, что впереди что-то случилось. Я побежал в голову колонны, чтобы узнать, что же именно там произошло. Оказалось, наш авангард натолкнулся на сторожевую заставу кадетов, которые закопались в сугроб, полагая, что их там никто не заметит. Увидев красных, кадеты растерялись, а пока приходили в себя, наши прикончили их штыками.

Уничтожив первую сторожевую заставу противника, мы осторожно продвигались вперед, бесшумно снимая попадавшихся нам на пути часовых. Подойдя к городу, мы разделились на две колонны. Шли по лесу. Путь был нелегок. Увидев молодого бойца, который, как мне показалось, с трудом переставлял ноги, вытаскивая их из глубокого снега, я спросил:

— Браток, ты устал?

Боец поглядел на меня с удивлением. Людям было не до усталости. Каждый думал только об одном: окружить город, не дать выскочить из него ни одному деникинцу.

Мы вошли в город. Началась стрельба, паника. Деникинские офицеры выскакивали из домов в нижнем белье и бежали к лесу, где мы им и устроили достойную встречу. Не обошлось, конечно, без перестрелки.

— Ну, ребята, пора! Теперь важно не дать им опомниться и сосредоточиться в одном месте! — приказал нам командир полка. — Вперед, в город!

Город мы очистили от противника за несколько часов, а затем еще целых две недели с боями преследовали отступающие белые части.

Зима в тот год была снежная, с сильными буранами. Иногда метель так мела, что ничего не было видно за несколько шагов. Штаб нашего полка расположился в одной казачьей станице, однако пожить в тепле нам так и не удалось.

Наш командир товарищ Пап в штабе сидеть не любил и нам не давал; то и дело выходил проверять наши сторожевые посты.

— Ну как, Балинт, пойдешь со мной? — частенько спрашивал он меня, собираясь на очередную проверку.

— Пойду, а как же иначе! — отвечал я.

И я шел, хотя, откровенно говоря, у меня и своих дел хватало: находить и доставлять продовольствие и боеприпасы в такую погоду было делом далеко не легким и не безопасным.

Скакать верхом в такую погоду не так-то просто. Зачастую приходилось ходить пешком. Иногда нам с трудом удавалось разыскивать собственные посты. Видимость была плохой, и именно поэтому приходилось быть особенно бдительным. Если бы противник вдруг решил напасть на нас, то нам пришлось бы худо.

Иногда я проверял посты без командира и без Санто. Брал с собой одного красноармейца и отправлялся. Помимо проверки постов мы иногда совершали небольшие вылазки со стрельбой, чтобы беляки знали, что мы живы и даже проявляем активность. Эти вылазки были небезопасными акциями.

Казацкие станицы, как правило, были настроены враждебно к красным. В нас зачастую стреляли там, где не было ни одного белого.

Зайдешь, бывало, во время такой вылазки с ребятами на небольшой хутор и спрашиваешь:

— Деникинцев у вас не было?

— Нет-нет, мы их и в глаза не видели!

— А оружие у вас имеется?

— Какое у нас оружие, мы народ мирный, землепашцы, — отвечали нам станичники, а сами готовы были сожрать нас одним взглядом.

Обойдешь хуторок, ничего не найдешь и двинешься в обратный путь… Ну, думаем, провели разведку, тут белых нет. А на самом деле станичники сами порой больше узнают о нас, чем мы о них. А то еще, чего доброго, и стрельбу вслед нам откроют.

Однажды ночью мы услышали стрельбу. Ночевали, как всегда, в штабе. Вскочили — и к дежурному.

— Что случилось? Что за пальба?

— Отходят наши.

— Да проснись ты, дурень! — не выдержал Пап. — Какой еще такой отход?

Оказалось, что батальон нашего полка, располагавшийся на левом фланге, заслышав стрельбу, начал вдруг почему-то отходить.

К счастью, другие батальоны панике не поддались и своих позиций не оставили. Командир полка вызвал к себе командира резервного батальона, который был храбрым и опытным командиром, и приказал ему:

— Останови со своими людьми паникеров и займи их позиции.

Резервный батальон состоял из одних венгров. Разбуженные среди ночи бойцы ругались на чем свет стоит. Занять оставленные позиции удалось только к рассвету, и не без потерь.

На третий день после этого наш полк был отведен в Борисоглебск.

В мае 1919 года семерых венгров-интернационалистов, в том числе и меня, вызвали из Саратова в Москву. Мы получили задание выехать на родину, где была провозглашена Венгерская советская республика.

Нам были выданы специальные мандаты, которые нужно было хорошенько спрятать. Сделать это не представляло особого труда, так как отпечатаны они были на папиросной бумаге.

— Выезжайте в Киев, там получите более подробные указания, — сказали нам.

В Киеве пришлось ждать довольно долго, на все наши нетерпеливые вопросы нам отвечали:

— Наберитесь терпения и ждите!

Мы только и думали а том, как нас встретят дома. Некоторые из нас обязательно хотели встретиться кое с кем из блюстителей старого режима и рассчитаться с ними. Мы старались представить себе обстановку в Венгрии в этот период и свою роль в событиях. Нам предстояло участвовать в создании венгерской Красной Армии.

И вдруг однажды нам сообщили:

— Знаете, товарищи, положение сложилось такое, что выехать в Венгрию вам не удастся.

Нас спросили, чем бы мы хотели заняться. Все мы в один голос заявили, что хотели бы попасть на фронт, чтобы плечом к плечу с русскими товарищами защищать молодую Советскую республику.

— Все вы приобрели богатый боевой опыт, и потому мы направим вас в часть, которая борется против петлюровских бандитов.

Нашим командиром был назначен Бела Коста, который лучше всех нас говорил по-русски. Мы получили назначение в Каменец-Подольск для борьбы против украинских националистов.

В штабе дивизии Красной Армии, куда мы явились с предписанием, нам сообщили, что фронт находится всего в тридцати километрах от штаба.

Легли спать, а утром на рассвете проснулись от артиллерийской канонады. Я так устал с дороги, что спал как убитый.

— Вставай, противник прорвался! — разбудили меня ребята.

— Да ведь до линии фронта не менее тридцати километров! Дайте хоть раз выспаться!

Следующий удар раздался, казалось, совсем над головой: все стекла вмиг вылетели из окон.

Тут уж было не до сна. Я быстро встал, и мы тут же направились в штаб.

— Очень хорошо, что вы пришли, — сказал нам один из работников штаба и разослал нас по различным частям для выяснения сложившейся обстановки.

Меня послали за город в так называемую Польскую крепость, построенную еще турками. В ней долгое время сидели белополяки.

Выйдя за город, я побежал к окопам, где надеялся разыскать нужную мне часть. Бегу и вдруг вижу, что солдаты в каких-то странных шапках. Остановился… и, повернувшись кругом, побежал что было сил обратно.

Бегу в штаб, чтобы сообщить о том, что я не только не нашел на указанном мне месте красной части, но наскочил на белых, которые продвигаются вперед, и потому необходимо незамедлительно бросить туда резерв.

В штабе ни души. Побежал в здание, где мы ночевали, в надежде встретить кого-нибудь из наших, но и там никого. Заскочил к себе в комнату, схватил шинель и, выглянув в окно, увидел, что регулярные части покидают город, а местные парни взбираются на крыши домов и стреляют оттуда по белым, стараясь остановить их.

Когда я выбежал на улицу, стрельба уже стихла: красные ушли из города, а белые еще не успели войти.

Я направился к железнодорожной станции. Недалеко от путей из боковой улочки выскочило десятка полтора конных гайдамаков. Один из них закричал:

— Эй, ты! Куда побежали большевики?

Я показал рукой куда вздумалось.

Гайдамаки ускакали. Двое из них оглянулись: видимо, я показался им подозрительным, хотя вряд ли они думали, что красный командир вот так будет расхаживать по пустому городу.

Придя на станцию, увидел, что от нее только что отошел последний состав. Догонять его я даже и не подумал, если бы вдруг не увидел гайдамаков. Собрав все свои силы, бросился бежать за поездом, который, к моему счастью, еще не успел набрать скорость. На подножках последнего вагона висело столько людей, что, казалось, не было никакой надежды хоть за что-нибудь ухватиться. Какой-то парень, висевший на подножке, протянул мне руку, отчего сам чуть было не свалился. Я ухватился за буфер и повис на нем. Гайдамаки, выскочив на пути, открыли стрельбу по удаляющемуся поезду. Одна пуля звякнула о буфер, но меня не задела.

Отдышавшись, я поудобнее устроился верхом на буфере, прислонившись спиной к стене вагона. Тут я только вспомнил, что потерял шинель.

Железнодорожная станция, на которую прибыл наш поезд, представляла собой что-то среднее между военным опорным пунктом, лагерем для беженцев и пестрой толкучкой. В станционном здании в окнах стояли станковые пулеметы, а рядом с ними сидели женщины с грудными младенцами на руках.

— Где здесь комендатура? — поинтересовался я. Но никто не мог ответить на этот вопрос.

На путях стояло несколько военных эшелонов. На ступеньках одного из вагонов сидел красноармеец и пил из котелка. Лицо красноармейца показалось мне знакомым.

— Ты, случайно, не знаешь, где находится штаб дивизии? — спросил я его.

Не отрываясь от котелка, красноармеец большим пальцем ткнул себе за спину. И тут я вспомнил, что видел этого солдата вчера в Каменец-Подольске у входа в штаб.

Я влез в вагон и увидел одного из штабных командиров, который пил чай из огромной кружки.

— Ого, кого я вижу! — воскликнул он, увидев меня. — Заходи, заходи!

Все работники штаба пили чай. Мне тоже кто-то сунул кружку с чаем. Я подошел к разложенной на столе карте и начал докладывать обстановку.

— Пожалуй, вы знаете лучше всех положение, которое сейчас сложилось в Каменец-Подольске, — сказал начальник штаба дивизии, ставя пустую чашку на стол.

Я ничего не ответил ему, а он подошел ко мне и, положив руку на плечо, продолжал:

— Наши товарищи так быстро покинули город, что кое-что забыли в нем. — Начальник штаба метнул насмешливый взгляд в угол вагона. — Прежде всего, денежные суммы в банке. Петлюра будет рад захватить их. Этого нельзя допустить, — закончил он решительно.

— Да, конечно, — согласился я.

— Вы должны провести соответствующую операцию. Выделяю в ваше распоряжение бронепоезд.

— Бронепоезд?

— Да, бронепоезд! На нем вы доедете до городской станции, на нем же вывезете все ценности из городского банка. Только нужно торопиться, пока петлюровцы не сделали это раньше нас. Вы знаете, где находится банк?

— Не знаю, но найду.

— Искать вам не придется, так как я пошлю с вами товарища, который прекрасно ориентируется в городе. — И он жестом показал мне на мужчину, сидевшего в углу вагона.

Начальник штаба проводил меня до самого бронепоезда.

— Сколько бойцов имеется в вашем распоряжении? — спросил он у командира бронепоезда.

— Шестнадцать человек.

— Возьмите человек сорок! — И, повернувшись ко мне, начштаба добавил: — Вы же возьмите с собой восемь человек.

Отобранные для проведения операции люди уже дожидались меня на перроне. У одного из бойцов были огромные усы. Я не удержался и спросил его по-русски:

— Вы, товарищ, откуда родом?

— Из Туркеви, — ответил мне усатый на чистом венгерском языке.

— Так вы венгры? — удивился я.

— Трое — венгры, остальные — украинцы.

— Что, земляков нашли? — улыбнулся начштаба.

— Да, — ответил я.

Сев в бронепоезд, мы тронулись в путь.

— Да смотрите там не попадитесь в лапы Петлюре! — напутствовали нас стоявшие на перроне товарищи.

Как выглядели бронепоезда времен гражданской войны? Перед паровозом и сзади него прицепляли по одной-две открытых платформы, борта которых обшивались листами толстого железа; около бортов лежали мешки с песком, позади них устанавливались пушки и станковые пулеметы и залегали бойцы с винтовками. Точно так же выглядел и наш бронепоезд с командой из сорока человек, среди которых была и моя восьмерка. Был с нами и один гражданский, банковский служащий.

К вокзалу в Каменец-Подольске мы подъехали с соблюдением всех правил осторожности. Я надеялся, что, если станция и занята гайдамаками, нам быстро удастся выбить их. Заняв станцию, можно будет прорваться к зданию банка.

На вокзале мы не встретили никакого сопротивления, но нас обстреляла артиллерия противника. Наши артиллеристы развернули было свои орудия в том направлении, откуда слышалась стрельба, но я запретил стрелять, чтобы ввести противника в заблуждение.

Мы проехали дальше. Артиллерийский огонь сначала стал чаще, а потом вдруг прекратился. Возможно, нас сочли за своих, потому что мы не ответили огнем на их огонь. Вскоре железнодорожное полотно пошло через лес, который послужил нам хорошим прикрытием. А когда лес кончился, наши пушки могли стрелять по цели прямой наводкой. Я приказал выстрелить по станции. Орудия сделали по одному выстрелу. Нам никто не ответил. Это показалось подозрительным.

— У следующей сторожки обходчика остановиться! — распорядился я.

В сторожке никого не оказалось. Я подошел к телефону и стал крутить трубку индуктора. Я уже хотел было бросить трубку, как в ней послышался чей-то голос.

— Алло! — закричал я в трубку. — Каменец-Подольск?

— Да, Каменец-Подольск, — ответили мне. — Станция слушает!

— Кто у телефона?

— Дежурный по станции.

— Фамилия? — поинтересовался я, словно это могло мне что-то дать.

На другом конце провода назвали фамилию, которая мне ничего не говорила.

— Давно заступили на дежурство?

— Сегодня.

— Станцию хорошо знаете?

— Как-нибудь сориентируюсь.

— Значит, вы недавно в городе? Вы петлюровец?

В трубке раздался хохот, и не одного человека, а нескольких.

— Я красный командир. Хочу уведомить вас, что через полчаса я прибываю на станцию!

— Очень рады будем встрече! Ждем с нетерпением!

Проговорив это, я вскочил на подножку паровоза, чтобы через несколько минут быть на станции и ошеломить белых столь быстрым появлением.

На большой скорости мы приближались к станции, там была заметна беготня. Я приказал сделать несколько выстрелов по вокзалу. Сбавили ход. В нас никто не стрелял.

Мы медленно подкатили к перрону. По тишине, которая показалась мне подозрительной, можно было предположить, что противник решил подпустить нас ближе, а затем расстрелять в упор. Однако один из солдат противника, видимо, не выдержал и выстрелил раньше времени из винтовки. Мы ответили на это длинной пулеметной очередью. И в тот же миг на нас обрушился шквал огня.

— Назад! — крикнул я машинисту. — Полный назад!

К нам с двух сторон по путям бежали петлюровцы.

Паровоз тем временем все больше набирал скорость. Мы распростерлись на полу платформы, укрывшись за мешками с песком.

По насыпи наперерез путям карабкались гайдамаки. Пришлось скосить их из пулемета. Бронепоезд въехал в лес. Я приказал сбавить скорость и остановиться.

— Зачем? — спросил меня машинист.

Многие из бойцов считали, что нам нужно поскорее убираться из этих мест в более надежное место. Я же не хотел подставлять еще раз наш бронепоезд под фланговый огонь вражеской артиллерии. Мы остановились, и буквально через несколько секунд пушки забили по насыпи, на которой, к счастью, не было нашего состава.

Артиллерийский обстрел продолжался добрых полчаса, потом канонада прекратилась.

— Ну, ребята, а теперь вперед! — скомандовал я.

Наш маленький паровозик мчался со скоростью, на какую был только способен. Пока артиллеристы противника заметили нас и разгадали наш замысел, мы были уже далеко.

Я надеялся, что на станции, откуда мы выехали, уже наведен какой-то порядок и организована хотя бы простейшая оборона, на которую наткнутся наши преследователи, если они на это рискнут.

Мне было стыдно возвращаться в штаб, не выполнив задания, но что я мог поделать?

Однако сразу дело до доклада не дошло, так как станция словно вымерла, и я было начал сомневаться в том, отсюда ли мы отправлялись на задание. Но на здании было ясно написано: «Ярмолинцы».

В станционном здании — ни души.

— Земляк, найди хоть кого-нибудь из наших! — попросил я усатого венгра.

Сам я пытался дозвониться до Проскурова, но мне никто не ответил. Наконец трубку подняли на промежуточной станции, однако мой случайный абонент оказался таким болтливым, что из его речи трудно было что-нибудь понять, кроме того, что поезда со станции ушли еще вечером.

Через несколько минут мой усатый земляк привел ко мне одного железнодорожника.

— Я ведь не красный, — объяснял железнодорожник, — я просто железнодорожник.

На вопрос о том, когда и в каком направлении отбыли со станции эшелоны красных, железнодорожник не ответил, сославшись на то, что его-де в то время здесь не было. Стоял и дрожал от страха.

— Поймите, что перед вами не Петлюра, не какой-нибудь атаман, а представитель Красной Армии. Станция же эта в руках красных, и останется у них.

Железнодорожник ответил:

— Вы можете здесь находиться, вам этого никто не запрещает. Пусть только при мне будет ваш человек.

Я выслал вдоль пути дозоры в составе трех бойцов с задачей добраться до ближайшей станции и выяснить там положение. Дозор из пяти бойцов я выслал в сторону железнодорожной ветки, которая отходила от главной магистрали.

Выставив посты вокруг бронепоезда, я разрешил свободным от службы красноармейцам спать.

Сам я попытался еще раз связаться с Проскуровом, но тщетно. Обошел и проверил посты, выслушал по телефону доклады дозоров, посланных на линию, которые ничего нового не узнали. Устав за день, я так и задремал с трубкой в руке. К счастью, кто-то из бойцов вынул у меня трубку и положил ее на рычаг. Вскоре позвонил один из дозорных:

— Прибыли на соседнюю станцию и напоролись на сторожевую заставу гайдамаков. Они нас окружили. Ведем бой!

— Сколько их?

— До взвода.

— Задержите их до нашего прихода! — крикнул я в трубку и, бросив ее на рычаг, приказал: — Тревога! В ружье!

Паровоз наш стоял под парами, и мы сразу же тронулись в путь.

— Выстрелите-ка несколько снарядов вот в этом направлении, — сказал я артиллеристам. — Может, это испугает гайдамаков.

Один за другим прогремели два пушечных выстрела.

Гайдамаки подожгли какой-то сарай, чтобы при его свете лучше видеть дом, в котором засел наш разведывательный дозор. Завидев бронепоезд, они вскочили на лошадей и умчались прочь. Мы послали им вдогонку несколько пулеметных очередей, но гайдамаки свернули в лес, и мы потеряли их из виду.

Произвели замену дозора, придав ему один станковый пулемет.

— Если появится противник, немедленно звоните, сразу же подъедем, — сказал я, прощаясь, старшему дозора.

Мы вернулись к себе на станцию, где я лично проверил все посты. Все было в порядке. Когда я вошел в комнату, зазвонил телефон. Говорил мой словоохотливый телефонный знакомый.

— Ночью, видимо, связь была нарушена, — пожаловался он.

— Был обрыв, но он уже устранен. А что у вас нового? — поинтересовался я.

— Проскуров захвачен противником. Я сам звонил туда ночью. Ответил какой-то атаман. — И он начал было рассказывать мне какую-то историю, которую я не дослушал до конца, так как на станцию прибыл какой-то состав.

«Черт возьми, что за поезд прибыл! Хорошо, если это не сам Петлюра!»

Я выскочил на перрон и увидел, что наши бойцы уже разговаривают с теми, кто прибыл эшелоном.

— Кто вы такие, товарищи? Где ваш командир? — спросил я.

Оказалось, что это полк регулярной Красной Армии, который отошел по ветке. В конце эшелона был прицеплен броневагон.

Я сразу же решил уговорить командира полка остаться на станции, чтобы удержать ее до подхода частей Красной Армии, тем более что Проскуров попал в руки противника.

— Остаться в городе я не могу, — сказал мне командир полка, — я обещал своим бойцам — а они в своем большинстве из Волочиска, — что мы защитим их родной город от националистов.

— Волочиск… Волочиск… — повторял я, глядя на карту.

Командир полка склонился над картой и сказал:

— Вот Ярмолинцы, вот здесь мы находимся. — И, поведя пальцем немного вверх, добавил: — А вот и Волочиск.

— Но ведь Проскуров захвачен противником, — заметил я. — Так как же вы намерены попасть в Волочиск?

— Пешим маршем.

— Видите ли, мне кажется, что, удерживая эту железнодорожную станцию, мы окажем Волочиску большую помощь.

Однако уговорить командира полка мне так и не удалось, так как он упрямо стоял на своем, отдав распоряжение выгружаться из вагонов.

— Состав мы оставим вам вместе с запасами консервов и сушеной рыбой. И немного патронов… Если вы, конечно, здесь останетесь. Положение ваше, нужно сказать, ненадежное…

— Да, мы остаемся здесь, — заявил я решительно. — Скажите, а у вас все бойцы из Волочиска?

— Нет. У меня в полку человек сто двадцать венгров. Если хотите, они могут остаться здесь.

«Сто двадцать человек! — подумал я. — Разумеется, это немного для выполнения моего замысла, но все же не пятьдесят».

— Я хочу поговорить с ними, — сказал я.

— Пожалуйста, поговорите.

Я вышел к эшелону и без прикрас обрисовал собравшимся бойцам положение, в котором мы оказались. Не скрывал серьезности положения, объяснял, что противник силен и стремится окружить нас, однако риск имеет смысл.

— Кто желает остаться здесь, два шага вперед! — закончил я свою речь.

Стало совсем тихо, никто не пошевелился.

— А что будет с нашим поездом? — спросил один из бойцов.

— Поезд останется здесь, — сказал командир полка. — Дальше двинемся пешком.

— Разумеется, товарищи, — обратился я к команде бронепоезда, — вы тоже можете остаться здесь, только добровольно. Те же, кто хочет уйти с полком, могут уйти.

Я обвел внимательным взглядом лица красноармейцев. Они молча и строго смотрели на меня. Наконец один из наших артиллеристов смачно выругался и полез на платформу с оружием. За ним, ничего не говоря, полезли на платформы и другие бойцы.

Из рядов Волочисского полка вышел широкоплечий мужчина среднего роста. Он подошел ко мне и, протянув руку, сказал:

— Я Талига, артиллерист. Мы остаемся здесь, не так ли, ребята? — Он обернулся к остальным.

Бойцы зашумели, а через несколько минут полезли на платформы бронепоезда. Большинство из них были венгры.

Талига подошел к командиру полка и, протянув ему руку, сказал:

— Прощайте, товарищ командир!

Командир обнял Талигу и расцеловал по русскому обычаю в обе щеки.

— До свидания, товарищи! — крикнул Талига тем, кто уходил с полком на защиту родного Волочиска.

Увидев Талигу у орудия, я поразился, до чего ловко наводит он его на цель. Очень скоро мне представилась возможность убедиться, к каким блестящим результатам это приводит.

Противник напал на нас со стороны Проскурова, откуда мы его меньше всего ждали. Наш разведывательный дозор сначала столкнулся с дозором противника, вслед за которым следовала колонна главных сил. Хорошо еще, что нашему дозору удалось оторваться от противника и добраться до Ярмолинц.

Посадив на бронепоезд почти всю имевшуюся в моем распоряжении пехоту, мы, не поднимая шума, двинулись навстречу противнику, выдвинув вперед дозоры.

Скоро со стороны леса раздался один-единственный выстрел, и тотчас же со всех сторон началась беспорядочная пальба. Наши дозорные доложили, что вошли в непосредственное соприкосновение с противником. Я и без их доклада понимал это. Однако меня что-то беспокоило, хотя я не мог понять, что именно.

— Ну, товарищ Талига, — обратился я к артиллеристу, — а не припугнуть ли нам беляков, выпустив по ним несколько снарядов?

— Давайте сначала прислушаемся немного.

В наступившей тишине он присел возле орудия и прислушался.

Я не стал с ним спорить, решив, что открыть огонь мы всегда успеем. Сидел и думал, а не завлечет ли противник наших в ловушку. Странно, превосходство белых в силах налицо, а они почему-то отходят.

— Сходи-ка, земляк, в лесок слева, посмотри, что там делается, — сказал я усатому артиллеристу. — Что-то мне не нравится эта тишина.

Через несколько минут после ухода Талиги в лесу, куда он ушел, раздался пушечный выстрел. Почти в тот же миг из леса выскочил Талига. Подбежав к своему орудию, он начал крутить маховичок наводки.

«Интересно, по какой цели он хочет стрелять?» — подумал я, наблюдая за артиллеристом.

Когда вражеское орудие произвело четыре или пять выстрелов, Талига закончил наводку и сказал, повернувшись ко мне:

— Теперь можно и выстрелить. Разрешаете?

«Черт возьми! Уж не собирается ли он целиться на звук выстрела?»

Однако весь вид Талиги выражал такую уверенность в себе, что я дал свое согласие.

— Огонь!

Раздался выстрел, один-единственный, но орудия противника после этого уже не стреляли.

Позже ребята рассказали мне, что, когда они вышли на опушку леса, с хутора открыла огонь пушка противника. Они залегли и вдруг видят, как один-единственный снаряд с нашей стороны накрыл цель с одного выстрела. Это и был выстрел Талиги.

— За мной! — крикнул Талига и побежал, увлекая за собой человек двадцать бойцов.

Однако атаковать, по сути дела, было уже некого, так как весь артиллерийский расчет был выведен из строя: кто убит, а кто тяжело ранен. Чудом уцелели в укрытии несколько лошадей, с помощью которых Талига решил увезти вражескую пушку к нашим. Однако очень скоро петлюровцы опомнились и, решив отбить пушку, бросились преследовать смельчаков. Тогда Талига, вынув у пушки замок, бросил ее на полпути.

— Ну а что делается на хуторе? — поинтересовался я у усача, когда он вернулся.

— Противник, видимо, усилит хутор. Туда сейчас подтягиваются подразделения.

— А что, если мы дадим по хутору еще несколько выстрелов из орудия?

— Слушаюсь. — И артиллерист пошел к орудию.

Произведя выстрел, Талига прислушался, а когда донесся звук разрыва, чуть-чуть покрутил маховичок горизонтальной наводки, словно видел место разрыва, и произвел еще пять выстрелов.

— Ну, этого с них вполне достаточно, — сказал он и спокойно закурил.

Мы с восхищением смотрели на него, как на волшебника. Вот это мастер своего дела! Я невольно вспомнил, как он мне вчера представлялся, назвав себя артиллеристом. Он и на самом деле оказался превосходным артиллеристом.

Позже мы узнали, что все шесть снарядов легли точно по хутору, противник понес большие потери и вынужден был покинуть хуторок.

Петлюровцы были уверены в том, что мы, имея в этом районе до полка пехоты, твердо намерены укрепиться тут, а мы, повернув на другую ветку, направились в направлении Каменец-Подольска.

Я знал, что в городе находятся значительные силы противника, и мысль захватить его не приходила мне в голову. Решено было провести разведку, чтобы знать точно-обстановку и расстановку сил.

На рассвете наши бронепоезда выехали из Ярмолинц. Миновали несколько небольших станций и подъехали к лесу, из которого нас обстреляла еще в прошлый рейд артиллерия противника. Я сказал Талиге об этом.

— Хорошо было бы выкурить его оттуда, — добавил я.

— Хорошо бы, — ответил артиллерист. — Пусть только он обнаружит себя, откроет огонь.

Надо было найти какой-нибудь способ заставить противника открыть огонь.

Однако не успели мы еще доехать до того места, где нас обстреляли прошлый раз, как противник открыл огонь из пушек. А вдоль железнодорожного полотна впереди нас шагали петлюровцы, численностью до роты. Шли они свободно, по обе стороны от путей. Куда и с какой целью они двигались?

У меня созрело решение атаковать пехоту противника, подъехав к ней на максимальное расстояние.

— Ложись на пол! — отдал я далеко не уставную команду.

Все на платформах повалились на пол. Лишь артиллеристы остались возле орудия. Беспокоило меня одно: поймут ли мой смелый замысел на втором бронепоезде, который шел за нами следом? Пройдя на последнюю платформу, я, размахивая руками, дал знать командиру второго бронепоезда, чего я хочу. К счастью, меня поняли, и все бойцы залегли. Можно было подумать, что движутся два состава, на платформах которых нет ни одной живой души.

На большой скорости мы догнали противника, заставив его рассыпаться по обеим сторонам насыпи. Застрекотали наши пулеметы, противник открыл беспорядочную стрельбу. А состав, не снижая скорости, мчался вперед. Как только рота противника осталась позади, я вдруг, к своему немалому удивлению, увидел впереди большую колонну противника, которая двигалась прямо по путям.

«Выходит рота, которую мы обстреляли с ходу, была заслоном», — осенило меня.

Основные силы противника, заслышав стрельбу, стали разворачиваться в боевой порядок по обе стороны от железнодорожного полотна.

— Стой! — приказал я машинисту.

Завизжали тормоза, состав сильно дернулся и остановился на расстоянии, с которого противник не мог обстрелять нас из ручного оружия.

— Артиллерии открыть огонь по противнику! — приказал я. — Пехотинцам — в укрытие, справа от насыпи!

Бойцы словно горох посыпались под откос. Через минуту я уже объяснял им свой замысел:

— Ребята, петлюровцы, мимо которых мы сейчас проскочили, сгруппируются и наверняка попытаются отрезать нам путь назад. Их нужно атаковать. Они, конечно, не думают, что у нас есть пехота. Испугавшись окружения, они побегут.

Я разделил бойцов на три группы, две из которых должны действовать справа и слева от железнодорожной насыпи, а третья — продвигаться прямо по полотну.

Я не ошибся. Оставшиеся у нас в тылу петлюровцы, заслышав артиллерийские разрывы, решили отрезать нам путь назад. Они начали рубить деревья и стаскивать их на путь.

Когда неожиданно бойцы атаковали их с трех сторон, белые в панике пустились в бегство, почти не отстреливаясь.

Вскоре бронепоезда подошли к этому месту, но не остановились, а лишь сбавили ход до минимума. Бойцы на ходу залезали на платформы. Преследовать нас противник не решился.

Вернувшись в Ярмолинцы, мы узнали, что петлюровцы, действовавшие в районе Проскурова, вновь активизировали свои действия.

Между тем нам удалось подслушать телефонный разговор, который вел между собой противник. При этом разговор велся открытым текстом. Из него мы узнали, что петлюровцы, с которыми мы столкнулись накануне, получили задание отвлечь наши силы на себя. По оценке белого офицера, говорившего по телефону, у нас было до двух полков пехоты и несколько бронепоездов. Не скрою, такая переоценка наших сил противником пришлась мне по душе. На другом конце провода офицеру ответили, что против нас будут брошены новые силы, которые и разгромят нас наголову.

Так нам стало известно о том, какой «приятный» сюрприз нас ждет.

Выставив усиленные посты для охраны, я приказал свободным от наряда бойцам отдыхать.

В течение целой недели мы находились среди двух огней, отбиваясь всеми средствами. Однако, несмотря на все наши усилия, кольцо вражеского окружения вокруг нас постепенно сжималось, и нам нужно было подумать о том, как бы из него вырваться.

В ходе боев с белыми нам удалось захватить у них несколько лошадей. Повозок же у нас не было, а они были нам необходимы для перевозки продовольствия, оружия и боеприпасов.

— Нужно где-то достать повозки, — сказал я однажды бойцам.

Выполнить операцию вызвалось несколько добровольцев, из тех людей, кто неплохо знал местность.

Дав им лошадей, я приказал обратно без подвод не возвращаться. Мы прождали их всю ночь, но они почему-то не возвращались. Талига предложил дать ему отделение, с которым он пойдет на их поиски.

Когда уже почти совсем рассвело, верхом на лошади прискакал один из добровольцев. Весь в крови, он с трудом держался в седле. Ребята сняли его с лошади и на руках отнесли в станционное здание, уложив на скамейку в зале ожидания.

— Крестьяне не хотят давать нам подводы, — с трудом выговорил бедняга. — Они знают, что Петлюра со своими бандитами бродит где-то совсем близко, и боятся его… Больше того, все они богатеи и стоят за Петлюру…

— А где другие наши ребята?

— Они уже не вернутся… Мне одному удалось бежать…

Талига стал упрашивать меня отпустить его с ребятами отомстить за наших бойцов, но я не разрешил.

Теперь у нас осталась одна-единственная лошадь, на которой прискакал залитый кровью боец. Лошадь была так загнана, что ее лучше было пристрелить.

— Ничего не поделаешь, ребята, будем выгружать оружие и боеприпасы.

— Выгружать, выгружать! А куда?

— Пока на платформу, потом отнесем все в здание станции.

Мы выгрузили все, что могли забрать с собой, учитывая, что нам придется идти пешком. Оставшиеся боеприпасы, особенно артиллерийские снаряды, решено было подорвать в самый последний момент перед отходом. Мы решили не уходить из Ярмолинц до тех пор, пока не подойдут значительные силы противника.

Оба бронепоезда я ежедневно высылал то в одном, то в другом направлении с задачей обстреливать артогнем войска противника, которые постепенно стягивали вокруг нас кольцо окружения. Особенно много беспокойства доставлял белым Талига, который никогда не стрелял впустую.

По поведению противника можно было понять, что он готовится к решительному штурму города.

На рассвете следующего дня оба бронепоезда сделали два рейда, однако отъехать от города удалось всего лишь на несколько километров: противник встретил их сильным сосредоточенным огнем. Ведя огонь из пушек, оба бронепоезда сдавали назад.

Теснимые превосходящими силами противника, мы начали отходить по разведанному нашими разведчиками пути, предварительно взорвав все, что не должно было попасть в руки противника. Мы отходили по направлению к Жмеринке, где, по нашему предположению, находились части регулярной Красной Армии.

Если бы петлюровцы решились преследовать нас, они без особого труда уничтожили бы наш немногочисленный отряд. Но видимо, они по-прежнему полагали, что в нашем распоряжении находится до двух полков солдат. Возможно, их пугали и сильные пожары на станции, к которой они осмелились приблизиться только на рассвете следующего дня.

Ворвавшись на пустую станцию и не встретив никакого сопротивления, белые пришли в бешенство оттого, что упустили нас из-под самого носа. Правда, за нами была послана конная группа гайдамаков, которые догнали нас, но, к счастью, напасть сразу не осмелились, решив, что соотношение сил не в их пользу. Открыв издалека стрельбу, они приближались к нам.

Сначала мы отстреливались с ходу, но вскоре гайдамаки вынудили нас остановиться. Мы залегли, окопались, решили дождаться вечера и под покровом темноты оторваться от противника. Двум пулеметчикам (один из них был украинцем, другой — венгром) я приказал время от времени вести огонь по противнику, не давая ему возможности следовать за нами. Пулеметчики должны были продержаться всю ночь, а утром незаметно сняться с места и догнать нас. Мы же, дождавшись спасительной темноты, начали отход, несколько изменив направление, чтобы запутать противника.

Почти всю ночь мы слышали, как тараторили наши пулеметы, создавая видимость, что мы здесь и никуда отходить не собираемся.

Примерно в полночь гайдамаки несколько осмелели и начали отвечать нам беспорядочной стрельбой, но наши пулеметчики вели огонь, не жалея боеприпасов.

Наконец рассвело. Оба пулеметчика начали отходить. Они тащили за собой тяжелые «максимы», пока хватало сил, потом вынуждены были бросить их, предварительно вытащив замки.

Когда совсем рассвело, их нагнали конные гайдамаки. Пулеметчикам удалось укрыться на деревьях, где они просидели до наступления темноты.

— Самым тяжелым был момент, — рассказывал мне потом мой земляк, венгр, — когда под деревьями, на которых мы сидели, гайдамаки остановились на привал. Развели костер и начали жарить своему атаману курицу на углях. У нас только слюнки текли. Порылись мы у себя в карманах, но, кроме сушеной рыбы, ничего не нашли. Начали грызть ее, стараясь есть так, чтобы пирующие гайдамаки не заметили нас. В общем, натерпелись страху. А потом еще по нужде захотелось, хоть слезай с дерева…

Обратно гайдамаки отправились в путь только к вечеру. Пулеметчики той же ночью догнали своих.

От Ярмолинц до Жмеринки мы добирались трое суток. Петлюровцев больше по пути не встречали, хотя в нескольких местах в нас стреляли со стороны хуторов.

Наши потери за время нахождения в Ярмолинцах были незначительны. Мы же целую неделю не давали противнику соединиться с крупными частями и лишили его возможности контролировать железнодорожную линию Каменец-Подольск — Проскуров. Одновременно мы помогли частям Красной Армии немного передохнуть и сосредоточиться в нужных местах.

С командиром дивизии я встретился под Жмеринкой. Доложил ему, как положено, и передал весь личный состав, который был у меня под командованием, а сам со своей восьмеркой направился в Жмеринку, куда, как я узнал, прибыл наш интернациональный полк.

Вскоре Жмеринка вторично была захвачена Петлюрой. Красные отходили, ведя тяжелые бои. Люди, казалось, забыли про сон и еду. Бои шли днем и ночью.

Через несколько дней наш интернациональный полк попал в Винницу. Я был настолько измотан, что, поглядев на меня, командир полка сказал:

— На тебе лица нет. Отправляйся-ка в наш госпиталь да как следует отоспись там. — И приказал отвезти меня в госпиталь и сдать на попечение врачей.

Меня поместили в отдельную палату, дали снотворное, и я уснул. Когда же проснулся и отрыл глаза, увидел, что у моей кровати сидит сестра милосердия.

— Проснулись? — спросила она, наклоняясь надо мной. — Лежите спокойно, я сейчас позову главврача.

Я хотел было сказать ей, что никакого главврача звать не нужно, не такая уж важная я персона, но не успел, так как сестра уже вышла из палаты.

Через несколько минут ко мне пришел главврач, человек очень строгий на вид. Протестовать было бесполезно. Врач приказал сделать мне какой-то укол, после которого я опять крепко уснул.

Я еще несколько раз просыпался, видел склоненное над собой лицо сестры и снова засыпал. Сколько времени я проспал, не знаю. Когда же я проснулся окончательно, в палате было темно. Сестры возле меня не было. Сквозь оконные стекла я видел усыпанное звездами небо.

Я лежал, боясь пошевелиться, чтобы меня еще раз не усыпили. Когда я неосторожно повернулся на кровати, в комнате тут как тут появилась сестра.

— Вы что делаете? — спросила она.

— Зажгите свет, — попросил я. — Я хочу встать.

— Света здесь нет.

— Принесите мою одежду!

— Это невозможно!

— Как это так «невозможно»? Я не ранен и не болен.

— Главврач запретил вам вставать.

— Ваш главврач ничего запретить мне не может. Меня сюда выспаться прислали — я выспался. И сейчас хочу уйти. Немедленно принесите мне мою одежду.

— Поймите же вы наконец, что никуда вы отсюда не уйдете!

— Это почему же?

— Не уйдете — и все!

Весь этот разговор показался мне подозрительным.

— Немедленно отдайте мою одежду! — закричал я, вскакивая с постели.

— Вашей одежды здесь нет, ее унесли.

— Кто унес и куда?!

Я встал и хотел задержать сестру, но она взяла меня за руку и сказала:

— Ради бога, не шумите! Вы разбудите всех раненых.

— Мне нужно найти свою одежду…

— Ничего вы не найдете… Я дам вам другую одежду, только с условием, что вы об этом никому не скажете, иначе у меня будут крупные неприятности.

Дойдя до конца коридора, она открыла шкаф, порылась в нем и сунула мне в руки какой-то сверток.

— Возьмите вот это. И быстро одевайтесь. Но не здесь, а в палате! — И повела меня в палату.

— Но ведь это гражданская одежда! — удивился я, развернув узелок. — Почему вы хотите нарядить меня в гражданское?

— Ради бога, скорее, а то вас заметят!

Я не стал спорить и быстро облачился в предложенную одежду. Попросил сестру показать мне выход. Она подвела меня к открытому окну и сказала:

— Вот сюда.

Я вылез в окно, дошел до забора и оказался во дворе какого-то дома, ворота которого оказались на запоре. Взобравшись на крышу сарая, перелез во двор другого дома Отыскал в заборе слабо прибитую доску и, оторвав ее, вылез в переулок. Миновав его, вышел на широкую улицу. И нужно сказать, вовремя, так как собаки вокруг начали громко лаять.

Шел я наугад. Вскоре я подошел к какому-то увеселительному заведению, из которого доносились голоса и звуки музыки. Из осторожности я перешел на другую сторону улицы. Туда же перешли трое только что вышедших из ресторанчика.

— А хорошо было обтяпано дельце, а? Уж теперь-то мы справимся с большевиками! — произнес один.

Я понял, что он обращается ко мне. Мне сразу же стало ясно, что за время моего пребывания в госпитале власть в городе перешла в руки белых.

— Ну конечно, — ответили.

Только теперь я понял, почему главврач меня так долго усыплял: он, видимо, счел меня за важную птицу и решил передать в руки белого командования. К счастью, я вовремя нарушил его планы.

«Как же мне теперь попасть на фронт, в свой полк?» — думал я.

Утром я долго бродил вокруг комендатуры белых, ломая голову над тем, как пробраться на фронт. Надо было попасть в какую-нибудь часть, а оттуда перебежать к красным. Беда была в том, что я еще недостаточно хорошо говорил по-русски, чтобы обмануть белых.

Когда я вышел из переулка на площадь, где находилась комендатура, то увидел, как к зданию подскакали два всадника. Один из них, офицер, спешился и, бросив поводья своему денщику, быстро направился в здание. Часовой, стоявший у ворот, над которыми развевался флаг украинских националистов, отдал офицеру честь.

Денщик, накинув поводья от обеих лошадей себе на руку, достал из кармана кисет с махоркой и стал крутить цигарку. Меня осенило. Я обошел здание комендатуры с тыла, где тоже были ворота. Вошел во двор, по которому взад-вперед сновали коноводы, денщики и бог знает кто. Шел не спеша, стараясь сохранить осанку важного господина (благо, костюм на мне был приличный). Меня никто не остановил, приняв, по-видимому, за важную персону. Я вошел в здание и прошелся по длинному коридору. Вскоре я заблудился в коридорном лабиринте и, не найдя выхода, спросил у попавшегося мне навстречу чиновника, как пройти к выходу.

Чиновник почтительно проводил меня до ворот. Однако я сразу не вышел на площадь, так как в этот момент навстречу шли два петлюровских офицера. Они даже отдали мне честь, а мне пришлось вежливо раскланяться с ними.

У ворот по стойке «смирно» застыл часовой. Слава богу, денщик с двумя лошадьми все еще стоял на месте. Решительной походкой я подошел к нему и голосом, не терпящим возражения, сказал:

— Возьми чересседельную сумку — и бегом к начальнику: он забыл какие-то бумаги.

— В чересседельной сумке?

— Да. Чего глаза лупишь? Беги, а то он тебе надает по шее, если запоздаешь…

— А как же лошади?..

— Беги, беги, я их пока подержу.

Передав мне поводья, денщик сломя голову побежал к воротам, где его тут же остановил часовой.

— Пропусти его! — крикнул я часовому. — Его там срочно ждут!

Как только денщик скрылся в воротах, я небрежным тоном, но так, чтобы меня мог слышать часовой, произнес:

— Что я тут буду сторожить этих коней! Отведу-ка я их на конюшню.

Я завел лошадей за угол, вскочил в седло офицерской лошади и рысью поскакал к окраине, держа другую лошадь на поводу.

В тот же день мне удалось перейти линию фронта, которой, как таковой, собственно говоря, и не было вовсе, так как и красные и белые занимали лишь отдельные населенные пункты.

На добром офицерском коне я догнал колонну войск, которая отходила в заданном направлении. Услышав стук копыт моего иноходца, кто-то крикнул:

— Подождите! Кто это там? Эй, кто ты такой?

Я подъехал ближе. Увидев на лошади всадника в гражданском костюме, красноармейцы забеспокоились.

— Это что еще за барин? — воскликнул кто-то.

— Никакой я не барин, — ответил я и попросил проводить меня к командиру интернационального полка.

На следующий день я предстал перед Белой Костой и доложил о своем прибытии.

— А где ты достал таких ладных лошадок? — с удивлением спросил Бела.

Лошадки на самом деле были чудо как хороши.

— От Петлюры получил в подарок. Одну лично для себя, вторую атаман просил передать вам с просьбой, чтобы в следующий раз при оставлении очередного города вы не забывали меня в нем. Петлюра и сам бы не прочь привлечь меня к себе на службу, да уж больно плохо я говорю по-украински.

— Хорошо, дружище, передай ему, если встретишься, спасибо от меня за такой подарок.

В последние дни августа части Красной Армии оставили Киев. А на следующий день в город с двух сторон вошел противник: с юго-запада — Петлюра, а с юго-востока — части Деникина. Наш полк отходил в северо-восточном направлении.

Войдя в город, петлюровцы вывесили свои флаги. Когда вслед за ними явились деникинцы, они стали срывать эти флаги, вывешивая вместо них свои. Начались перестрелки, деникинцев с петлюровцами. Вскоре части Деникина выбили из Киева петлюровцев.

Из Киева наш интернациональный полк был направлен в Чернигов. Меня назначили начальником военно-контрольного пункта номер один.

Сначала мы получили задание оборонять город Остер, в котором находились до начала октября, а затем отошли за Чернигов. Я верхом ездил по частям, проверяя степень готовности войск к приближавшейся зиме. Штаб дивизии находился в Остере, и однажды, отправляясь туда, я столкнулся с колонной красноармейцев.

— Ребята, куда вы идете? — спросил я их.

— Товарищ начальник, не вздумайте ехать в Остер, там уже и мосты-то все сожгли!

— Как так сожгли? Что, опять отходим?

— Как видите!

Вернувшись в Карпиловку, я по телефону позвонил оттуда в Остер. Сначала я попросил соединить меня со своим кабинетом.

— Номер не отвечает, — сообщили мне.

— Тогда соедините меня со штабом дивизии!

— Штаб тоже не отвечает.

— Как так не отвечает?

— Товарищ начальник, в город вот-вот войдут белые.

В трубке послышался какой-то шум, затем все стихло. Что могло произойти на другом конце провода? Ко мне подошел начальник тыла.

— Быстро укладывайте свои вещи на повозку… Мы уходим отсюда! — сказал я ему.

По Десне вверх по течению уже плыли суда и лодки. С одного суденышка, на котором находились венгры-интернационалисты, мне кто-то крикнул:

— Товарищ начальник, поехали с нами!

Погрузившись на суденышко, мы по реке доплыли до Чернигова. Был слышен гул артиллерийской канонады, но, сколько я ни прислушивался, не мог определить, откуда стреляют. Лишь у самого города понял, что артиллерия противника обстреливала Чернигов. Значит, противник успел зайти нам в тыл! Теперь мне стало ясно, почему красные оставили Остер.

Причалив к пристани, мы быстро выгрузили свое имущество, и я пошел разыскивать штаб дивизии.

В штабе как раз находились товарищи, приехавшие из Москвы.

— Ну, товарищ начальник контрольного пункта, как идет отход? — поинтересовались они.

— Идет, — уклончиво ответил я. — Чему-чему, а этому искусству мы за последнее время здорово научились.

— Что, надоело уже?

— Разумеется, надоело! Солдаты любят наступать. А когда они отступают, то думают о том, что им рано или поздно придется проделывать этот путь обратно.

— Ничего, скоро остановимся. Сейчас идет сосредоточение сил, потом нанесем удар по противнику, а в обратном направлении идти будет значительно легче, — отвечали мне.

— Вперед?

— Да, вперед.

В ноябре части Красной Армии, находившиеся в западных районах Советской республики, снова перешли в наступление. И нужно отдать должное, это наступление было хорошо подготовлено: войска получили оружие, боеприпасы и зимнее обмундирование.

Нас, военных инспекторов, разослали по частями и соединениям, принимавшим участие в наступлении. Я был прикомандирован к штабу одной из дивизий Красной Армии.

В первую очередь наступающим частям нужно было переправиться через Десну, мосты через которую белые удерживали крупными силами. Командование Красной Армии приняло решение форсировать Десну на подручных средствах. Собрали все лодки и боты, какие имелись в том районе. Однако оказалось, что на них можно переправить на другой берег не так уж много бойцов, которым будет не под силу захватить и удержать на противоположном берегу необходимые плацдармы.

— Нужно немедленно приступить к изготовлению плотов! — предложили нам.

— Что ж, раз нужно, будем строить плоты! — ответили мы.

— Плоты эти нужно незаметно собирать на воде, чтобы противник не заметил.

В частях началась горячая работа по подготовке к предстоящему наступлению.

В это время я много разъезжал по частям, часто беседовал с красноармейцами и воочию убедился, что ни кровопролитные бои, ни долгий отход не подорвали боевого духа красноармейцев, которые так и рвались в бой.

Через Десну переправлялись под покровом темноты с соблюдением всех мер предосторожности. Однако, несмотря на все это, белые вое же заметили нас и начали обстреливать место переправы из пушек. Вскоре заговорили и их пулеметы. Между тем переправочные средства первого эшелона уже достигли противоположного берега. Бойцы с криком «ура» бросились на позиции белых и смяли их.

К Чернигову красные части подошли с той стороны, откуда белые не ждали их. Город удалось освободить довольно быстро. Часть, в которой находился я, получила задачу очистить город от мелких групп противника. Промокшие до костей при переправе, мы прочесывали улицы, выкуривая врагов из домов и укрытий.

И хотя погода была не ахти какая, обмундирование на нас довольно быстро высохло. В пылу боя мы даже не заметили этого.

Успех сопутствовал частям Красной Армии на всем фронте. В ноябре был освобожден Чернигов, в декабре — Киев, в апреле — Одесса.

Товарищ Грозный, в распоряжении которого я тогда находился, послал меня в Нежин, где тогда располагалась инспекторская группа. Прибыв туда, я доложил, как положено, о своей работе. Обратно в часть меня не отпустили, а послали под Киев.

В Киев я вошел с частями Красной Армии. Когда город был занят белыми, в нем оставалось несколько наших товарищей. Они рассказали нам, как бесчинствовали тут белые.

Выполнив порученное мне задание, я выехал в Коростень, где находился наш интернациональный полк. Однако, пока я туда добрался, полк переместился в Житомир, и там я его нагнал. Со мной был один боец. В дороге он заболел, и я ухаживал за ним. В Житомире на вокзале я сдал больного врачам, и его увезли в госпиталь.

Земляки, увидев меня, обрадовались. Решили отпраздновать встречу, пошли в небольшой ресторанчик.

Стол был по тем временам хороший. Однако, когда я начал есть, меня начало мутить. На следующий день меня с высокой температурой положили в госпиталь: я заболел тифом, заразившись от больного красноармейца, за которым ухаживал по пути в Житомир.

Из госпиталя меня выписали только в феврале, но я и после этого еще две недели ходил словно глухой.

После выздоровления меня направили в Балту, но я не попал туда из-за наступления белополяков. Был в Одессе, потом меня откомандировали на румынскую границу. В Балте я оказался только в июне.

В ту пору на Украине бесчинствовали различные банды, которые мешали местным органам Советской власти. Они грабили и зверски убивали людей. Это было отребье из недобитых белых армий, однако в то время оно представляло значительную опасность для молодой и еще не окрепшей Советской республики, тем более что действовали бандиты на огромной территории, перемещаясь с одного места на другое.

Одним из таких бандитов был и атаман Заболотный, бесчинствовавший в районе Балты. Заболотный настолько обнаглел, что не боялся появляться белым днем в районном центре, и не где нибудь, а на базаре.

В город на базар крестьяне привозили продавать продукты из сел. Каждый торговал тем, что имел. Один усатый крестьянин торговал творогом. Распродав целую бочку творога, он перевернул ее вверх дном и исчез. А на дне бочки красовалась надпись: «Кто покупал творог из этой бочки, тот видел Заболотного!» Подобные трюки в то время были не редкостью.

Прибыв в Балту, я явился в уездный комитет партии за получением нового задания. Придя в комитет, я протянул мандат, выданный мне еще в Москве. Председатель парткома, проверив документы, спросил:

— А с какого года вы в партии? С семнадцатого?

— Нет, — возразил я. — В партию я вступил в восемнадцатом году, в Саратове.

— Вот как? — удивился председатель. — А разве не вы в Криндачевке разносили по шахтам партийную литературу?

— Откуда вам это известно? — заикаясь, произнес я.

— Вы меня не узнали? Ведь листовки вы передавали мне лично в руки. Почему же вы говорите, что в партии с восемнадцатого года? Ведь это было в семнадцатом.

— Когда я в Криндачевке помогал большевикам, я еще не был членом партии, — объяснил я.

— Вам что-нибудь известно о бесчинствах местных банд и о том, какой вред наносят они Советской власти? — спросили меня.

— Да.

— А нет ли у вас желания повоевать с ними?

Я не долго думая согласился. Получив указания, пошел на квартиру, где остановился.

У хозяйки была пятилетняя внучка. Я подружился с ней, делал ей из бумаги лодочки и другие игрушки.

— Когда ты был маленьким, у тебя тоже была такая лодочка? — спрашивала она меня.

— Конечно была, — отвечал я.

— А ты куда запускал ее плавать?

— По реке Тисе, и она плыла до самого Черного моря.

— А где это Черное море?

— Недалеко отсюда. Здешние речки тоже, в него текут.

— А в той реке есть рыба?

— Конечно. И очень много. По утрам я всегда ловил рыбу.

Вот так примерно мы и разговаривали.

Как-то, когда меня не было, во двор дома, где я жил, зашел незнакомец и спросил, где живет служащий сельскохозяйственного отдела (а тот жил по соседству).

Все двери и окна в доме были распахнуты настежь, а девочка играла сделанными мной игрушками в коридоре. Вдруг она со слезами на глазах прибежала к матери и спросила!

— А почему нашего дядю хотят убить?

— Кто хочет убить нашего дядю? — в недоумении спросила мать.

— Я сама слышала, как об этом говорили чужие дяди. Они были такие злые!

Мать девочки сразу же побежала в комендатуру и сообщила об этом случае.

А когда вскоре после того я зашел к товарищу Корневу, тот рассказал мне, что бандиты собираются расправиться со мной, и предложил опередить их действия и арестовать.

Взяв с собой красноармейцев, мы окружили дом, в котором находились бандиты. Именно в этом доме и жил сотрудник сельхозотдела.

Подойдя к двери, Корнев постучал.

— Руки вверх! — приказал он, входя в дом. — Вы окружены…

— Послушайте, товарищ, вы ответите за такое самоуправство… — начал было протестовать хозяин дома. Его же «гость» оказался более решительным. Он выпрыгнул в окно, но под окном стоял я, так что он попал мне прямо в руки. Я обезоружил бандита, хотя тот пытался сопротивляться. Через минуту на руках у него защелкнулись наручники.

«Ну что ж, для начала неплохо», — подумал я.

Так началась моя борьба с бандитами.

Золтан Фабиан СОВЕСТЬЮ НЕ ТОРГУЮТ

Шандор Бекеш НАВОДНЕНИЕ