Виктор Лягин. Подвиг разведчика

Глава тринадцатая ГЕРОИ И ПРЕДАТЕЛИ

Итак, всем обстоятельствам вопреки, сообщение «Маршрутников», переданное Петром Луценко, было, что называется, «услышано» в Центре — и вот тому официальное подтверждение:

«В мае 1942 г. была выброшена в тыл противника вблизи г. Николаева группа из двух человек: командир группы Палагнюк Анатолий Васильевич и радист Днищенко Александр Васильевич. Палагнюк (Андреев Владимир Иванович), 1903 года рождения, член ВКП(б), при помощи своей тещи, Сцепинской Екатерины Васильевны, установил связь с существовавшими подпольными группами и подчинил их своему руководству»^{215}.

Последняя фраза этого фрагмента, взятого из «Постановления бюро Николаевского обкома КП (б) Украины о деятельности подпольной патриотической организации “Николаевский Центр”», вызывает у нас некоторые сомнения. Палагнюк мог руководить другими группами — но только не резидентурой «Маршрутники», которая должна была работать по заданию и под непосредственным руководством Центра и к тому же объединяла вокруг себя ряд николаевских подпольных организаций.

Анатолий Васильевич Палагнюк, он же — лейтенант госбезопасности Владимир Иванович Андреев, оперативный псевдоним которого был вроде бы «Горец», — был прислан в оккупированный город для установления контакта с местным сопротивлением и, разумеется, для восстановления утраченной связи с нелегальной резидентурой. Он был женат на местной уроженке, прекрасно ориентировался в городе, в котором ранее бывал неоднократно, имел здесь личные контакты. Поселился Палагнюк на улице Плотничной, в частном доме под номером 21. Кстати, улица эта упирается прямо в тот самый парк Петровского, где находился дважды уже взрывавшийся склад, и думается, что место это было выбрано совсем не случайно. Вряд ли гитлеровцы предполагали, что «злоумышленники» устроятся по соседству с тщательно охраняемым объектом, — зато всякая шушера, которой в любом оккупированном городе всегда оказывается немало, определенно старалась держаться отсюда подальше.

Радист Саша Днищенко, псевдоним «Чеченец», поселился на улице Кузнечной. Хотя ее название и созвучно с Плотничной (недаром же параллельно с Плотничной идут Столярная, Котельная, Мастерская и другие улицы с подобными «производственными» названиями), но все же Кузнечная находится от нее довольно-таки далеко. Вполне возможно, квартира была подобрана там затем, чтобы передатчик не работал уж слишком близко к немецкому складу…

Вот что написано в тексте справки «Подпольно-партизанское движение в Николаевской области в 1941–1944 гг. в дни Отечественной войны»:

«В июне 1942 года Корнев установил связь с группой Пологанюка[101].

Ознакомившись с обстановкой, которая сложилась в Николаеве в начале 1942 года, Корнев в процессе борьбы с немецкими оккупантами выявил, что ряд товарищей, выделенных Николаевским обкомом, погибли в начале оккупации города, ряд товарищей п/п[102] обкома КП/б/У, райкомов КП/б/У, начальников партизанских отрядов и руководителей п/п диверсионных групп самовольно выехали из области или бездействовали/ скрывались, не дали о себе знать по явке/ и тем самым срывали борьбу с оккупантами. При отсутствии руководства, п/п партизанское движение носило стихийный характер и не давало тех результатов, которые требовала военная обстановка.

Николаевский обл<астной> п/п центр.

Корнев, преследуя цель расширения п/п партизанской борьбы против оккупантов, способствует созданию ряда новых п/п-диверсионных групп на заводе “А. Марти”, им. “61 коммунара”, в порту, сан-тех. заводе. Создается группа моряков, сборная группа рабочих завода “А. Марти” и порта и т. д.

Под руководством Корнева, п/п группы: Корнева, Пологанюка и Бондаренко становятся центром организации п/п партизанской борьбы в Николаевской области.

Корнев ставит ряд практических задач перед руководством п/п групп:

Создание новых разведывательных групп, активизация существующих групп, путем диверсий государственного значения.

Разведать Знаменский лес с целью установления связи с партизанским отрядом при наличии такового, или организовать п/отряд, если таковой отсутствует, увеличить тираж агитационно-пропагандистской литературы: сводок Информбюро, докладов и приказов тов. Сталина, призыв к вооруженному восстанию против немцев, разоблачение немецкой — лживой геббелевской[103] пропаганды. Увеличить выпуск листовок, улучшить технику распространения их среди населения города и районов».

И тут мы вынуждены сообщить читателям, что радость по поводу восстановления связи оказалась недолгой. Немцы давно уже поняли, на какой «курорт» они попали, а потому искали подпольщиков денно и нощно. Их выслеживали патрули, каратели, их следы вынюхивали агенты гитлеровских спецслужб. Естественно, постоянно работали системы радиоперехвата, терпеливо выжидая, пока появится в эфире нелегальный передатчик и его удастся запеленговать. Конечно, шифрованные сообщения, передаваемые в Москву, были предельно короткими, противник не успевал запеленговать рацию, но Александр Днищенко уже несколько раз видел, как по Кузнечной медленно проезжают машины радиоперехвата, покачивая своими чуткими антеннами… Как знать, не появится ли здесь такая машина во время очередного сеанса связи? Тогда на засечку работающей рации много времени не потребуется и провал окажется неизбежным. В общем, было ясно, что район расположения передатчика пора менять…

Подпольщики стали переносить радиостанцию на новое место. Станция была мощная, а потому и громоздкая. Переносили ее по частям, небольшими блоками — так, чтобы не привлечь внимания немцев и местных полицаев. Последних особенно интересовала разного рода поклажа, которую носили прохожие, — не от высокой бдительности, но из желания чем-либо поживиться.

Время для того, чтобы переносить узлы станции, выбиралось наиболее тихое — но как тут угадаешь, когда немцы решат устроить очередную облаву? У них ведь тоже работали профессионалы… Вот и получилось, что в самое, казалось бы, спокойное время подпольщик Федор Воробьев, переносивший один из блоков станции, чуть было не попал в руки полицаев. Документы у него были вполне надежные, да только свою ношу он гитлеровцам никак показать не мог — никто не поверит, что этот агрегат (какой — не знаем, придумывать не будем) он нашел на улице и несет домой исключительно потому, что «в хозяйстве все сгодится». Пришлось убегать, прыгать через заборы, скрываться в подвале разрушенного здания — неудивительно, что при этом Федор здорово, может быть и не один раз, обо что-то стукнул несомый им блок. Ну и всё, пиши пропало!

Александр Днищенко пытался воскресить рацию, но это оказалось совершенно безнадежным занятием. Нелегальная резидентура вновь оказалась без связи…

…И вот теперь, наконец, пришла пора рассказать о тех самых «мальчиках», которых мы, ссылаясь на книгу Геннадия Лисова, упомянули в предыдущей главе нашего повествования.

Эти ребята — пионеры-герои, как их называли во времена советской власти (хотя, если бы не война, то они определенно уже вступили бы в комсомол), Витя Хоменко и Шура Кобер[104], боевые соратники Виктора Александровича Лягина, которого они, скорее всего, никогда и не видели, — заслуживают отдельного рассказа. Недаром же им, навеки шестнадцатилетним, установлен памятник в Николаеве, их именами были названы улицы в Николаеве и Одессе.

Итак, николаевские школьники Витя Хоменко и Шура Кобер — юные герои подполья. Сегодня их имена кажутся неразрывно связанными между собой, однако их дружба была совсем недолгой — хотя и на всю оставшуюся жизнь…

Они познакомились в начале 1942 года, на конспиративной квартире одного из подпольных отрядов Николаевского центра. Людьми они были совершенно разными: Витя — подвижный, энергичный и любознательный, любил математику, хорошо владел немецким языком, увлекался спортом; Шура был круглым отличником, мальчиком дисциплинированным и рассудительным, очень любил читать, играл на скрипке.

Поначалу Витя устроился работать в немецкой офицерской столовой — мыл посуду, убирал со столов в зале, нередко помогал официанткам обслуживать многочисленных посетителей, а при этом внимательно слушал разговоры, которые вели немцы, чтобы потом пересказать услышанное подпольщикам. Он всегда замечал, когда надо убрать посуду, хорошо понимал язык жестов — так казалось немцам, не знавшим, что он владеет их языком, — и германские офицеры сумели оценить услужливость, внимательность, ловкость и быстроту мальчика. Гитлеровцы стали давать Вите мелкие поручения — куда-то сходить, что-то принести, а потом и вообще сделали его посыльным при штабе. В итоге Витя Хоменко превратился в «слугу двух господ»: он быстро и аккуратно доставлял по назначению немецкие пакеты, но притом успевал занести их на конспиративную квартиру, где специалисты, прошедшие соответствующую подготовку, эти пакеты вскрывали, копировали находившиеся в них донесения или документы, а затем заклеивали так, что, как говорится, комар носа не подточит. Немцы, особенно поначалу, очень внимательно осматривали приносимые мальчиком конверты, но никто ничего не замечал. Конечно, посыльному приходилось бегать с рекордсменской скоростью, но тут уж куда деваться!

Задача у Шуры была иного плана: он визуально разведывал расположение военных объектов в Николаеве, следил за передвижением немецких подразделений. Для этого нужно было много ходить по городу, часами сидеть в засаде, наблюдая за штабом или комендатурой. К тому же Шура еще и поддерживал связь с другими подпольными группами.

Понятно, что, если бы гитлеровцы узнали, чем занимается что один мальчик, что другой, — каждому из них грозила бы смертная казнь. Такие вот совсем не детские «игры» были навязаны ребятам войной…

Вот этих самых ребят — точнее, проверенных, испытанных и закаленных бойцов — было решено отправить за линию фронта. Чему удивляться? Пацанам было гораздо проще пройти по занятой врагом территории, нежели взрослым мужчинам, — война наплодила огромное количество сирот и малолетних бродяжек, так что вряд ли кто мог заподозрить в беспризорных мальчишках партизанских разведчиков. К тому же задержанного взрослого человека можно было использовать на каких-то работах, а что толку с этих двух грязных и худосочных побирушек?

И вот, одетые в залатанные куртки и короткие старые брюки, Витя и Шура, взвалив на спину вещевые мешки с какой-то одеждой — по «легенде», родители послали их в село менять вещи на продукты, — отправились в путь. У каждого в руке был дорожный посох — хорошая, увесистая палка, неотъемлемый атрибут настоящего путника. Но только одна из этих палок была искусно сделанным тайником, в котором были спрятаны документы для Центрального штаба партизанского движения: отчет о действиях подпольщиков, адреса конспиративных квартир и пр. Впрочем, этого ребята не знали: «дядя Палагнюк», самолично и очень подробно инструктировавший Витю и Шуру, объяснял, что в крайнем случае — понятно в каком — палку следует просто уронить. Не прятать в спешке, не стараться забросить ее как можно дальше, а просто уронить под ноги и забыть про ее существование. Точнее, даже не палку, а обе палки, так как для того, чтобы ребята меньше напрягались и не пытались как-то соперничать, о том, в какой из двух палок сделан тайник, им сказано не было.

Путь к линии фронта получился долгий — порядка тысячи километров, мимо Луганска, Ростова-на-Дону, Краснодара, да он к тому же еще и постоянно увеличивался. Июль 1942-го, как мы помним, в полном смысле слова был жутким временем для Красной армии и для всей нашей страны, чему самым ярким подтверждением является знаменитый сталинский приказ № 227, вошедший в историю как «приказ “Ни шагу назад!”»:

«Враг бросает на фронт всё новые силы и, не считаясь с потерями, лезет вперед, рвется в глубь Советского Союза, захватывает новые районы, опустошает и разоряет наши города и села, насилует, грабит и убивает советское население.

Бои идут в районе Воронежа на Дону, на юге у ворот Северного Кавказа. Немецкие оккупанты рвутся к Сталинграду, к Волге и хотят любой ценой захватить Кубань, Северный Кавказ с их нефтяными и хлебными богатствами.

Враг уже захватил Ворошиловград, Старобельск, Россошь, Купянск, Валуйки, Новочеркасск, Ростов-на-Дону, половину Воронежа. Часть войск Южного фронта, идя за паникерами, оставила Ростов и Новочеркасск без серьезного сопротивления и без приказа Москвы, покрыв свои знамена позором.

Население нашей страны, с любовью и уважением относящееся к Красной Армии, начинает разочаровываться в ней, теряет веру в Красную Армию за то, что она отдает наш народ под ярмо немецких угнетателей, а сама утикает[105] на восток. Некоторые неумные люди на фронте утешают себя разговорами о том, что мы можем и дальше отступать на восток, так как у нас много территории, много земли, много населения, и что хлеба у нас всегда будет в избытке. Этим они хотят оправдать свое позорное поведение на фронтах. Но такие разговоры являются насквозь фальшивыми и лживыми, выгодными лишь нашим врагам. Каждый командир, красноармеец и политработник должен понять, что наши средства небезграничны. Территория Советского Союза — это не пустыня, а люди — рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жены, братья, дети, территория СССР, которую захватил и стремится захватить враг, — это хлеб и другие продукты для армии и тыла, металл и топливо для промышленности, фабрики, заводы, снабжающие армию вооружением и боеприпасами, железные дороги.

После потери Украины, Белоруссии, Прибалтики, Донбасса и других областей у нас стало намного меньше территорий, стало быть, намного меньше людей, хлеба, металла, заводов, фабрик. Мы потеряли более 70 миллионов населения, более 800 миллионов пудов хлеба в год и более десяти миллионов тонн металла в год. У нас нет уже теперь преобладания над немцами ни в людских резервах, ни в запасах хлеба. Отступать дальше — значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. <…>»^{216}

Пожалуй, никогда еще советское руководство не обращалось к народу (да, в данном случае — к вооруженным силам, но ведь это неотъемлемая часть народа, причем, безусловно, лучшая его часть) так откровенно и честно, без ложной многозначительности и всегдашнего нарочитого всеведения. Что ж, обстановка была аховая, и в такой обстановке только и оставалось надеяться, что на реальную народную мудрость — а не на «высочайшие указания». Ладно, о том, что происходило дальше, нам очень хорошо известно, поэтому возвращаемся к двум парнишкам-пионерам, упрямо идущим к линии фронта…

Можно понять, что катастрофа, происходившая на фронте, им благоприятствовала. Победоносная немецкая армия вновь наступала — и кому тут, в тылах стремительно продвигающихся вперед германских соединений, было какое-то дело до двух чумазых нищебродов? Тем более что в это самое время количество людей, лишившихся крова над головой, а потому неведомо куда идущих, выросло весьма основательно. Так что немцам было на них наплевать, да и полицаям, очевидно, оказалось совершенно не до них.

Правда, один раз, где-то под Ростовом, их остановили немецкие солдаты, но выручил Витин прекрасный немецкий язык: мол, мы из «фольксдойче», отдыхали на Черном море, теперь вот домой пробираемся. Отпустили!

Так что ребята не очень-то и хоронились. Когда была возможность, ехали на крестьянских подводах; несколько раз, что значительно сократило их путь, пристраивались на тормозные площадки вагонов следовавших к фронту немецких воинских эшелонов, но при этом парнишки старались не попасться на глаза часовым… Спрыгивая с площадки при подъезде поезда к очередной большой станции — на станции их бы непременно заметили, могли и задержать; ребята сожалели, что не имеют возможности оставить немцам «на память» хотя бы гранату без кольца, с зажатой скобой, чтобы в пути сработала от вагонной тряски. Но никакого оружия им при себе нельзя было иметь категорически, а выполняемое ими задание было гораздо важнее, нежели подрыв одного-двух вагонов или даже целого эшелона…

Линия фронта, до которой они добрались в середине августа, проходила по какой-то реке. Днем Витя и Шура приметили на берегу рыбачью лодку, которую затем, пользуясь августовской ночной темнотой, «конфисковали». А что было делать? Не зря же говорится — «война все спишет»! Гребли очень осторожно, однако «фрицы» все-таки услышали, открыли огонь, «подвесили» над рекой мертвенно-бледные осветительные ракеты. Когда автоматные очереди стали хлестать по воде вокруг лодки, ребята, не выпуская из рук свои заветные посохи, бросились в воду. Тут как раз по немцам открыли огонь красноармейцы, завязалась перестрелка, и под этим прикрытием ребята смогли добраться до берега, где их уже ждали советские бойцы, разглядевшие в черной воде «ночных пловцов».

Выбравшись на берег, Витя и Шура отказались отвечать на какие-либо вопросы красноармейцев и уверенно потребовали, чтобы их немедленно отвели к самому старшему командиру. Бойцы понимали, что вряд ли кто-нибудь от нечего делать рванет вплавь через реку под огнем противника, а потому и возражать не стали, только дали ребятам во что-то переодеться… После недолгого разговора в узком кругу — с командиром, сотрудниками особого отдела и разведчиками — Витя и Шура были накормлены и отвезены на ближайший аэродром, откуда их уже утром доставили самолетом в Москву.

В Москве же отвезли в Центральный штаб партизанского движения, созданный недавно, в самом конце мая, при Ставке Верховного главнокомандования. Только здесь Витя и Шура наконец-то расстались со своими посохами-тайниками (разумеется, тайник был один), к которым так привыкли за время своего долгого пути. В штабе с ними очень уважительно, как со взрослыми бойцами, разговаривали генералы и командиры со «шпалами» на петлицах[106]. Мальчики рассказали им во всех подробностях о деятельности Николаевского центра, об обстановке в оккупированном городе, о том, чем они сами занимались в отряде, — в общем, ответили чуть ли не на тысячу вопросов своих очень заинтересованных собеседников… Затем — после недолгого отдыха — их как следует отпарили в прекрасной бане, дали возможность по-настоящему выспаться и покатали на машине по Москве, показав все основные достопримечательности советской столицы, в которой они раньше никогда не бывали, — парнишки с огромным удовольствием и желанием прошли «краткосрочные курсы разведчиков». Специально для них провели занятия, в основном практические, по радиоделу и минно-взрывной подготовке, им дали возможность пострелять из различного оружия — в основном трофейного, объясняя при этом его особенности и «капризы»; инструкторы говорили с ними по-немецки, помогая парнишкам не только лучше понимать разговорную речь, но и самим как следует «развязать язык»… В программу подготовки входили даже прыжки с парашютом, и ребята прыгнули по несколько раз — это им было нужно не просто для «общего развития» в качестве разведчиков, но потому, что возвращаться в родные края Шуре и Вите предстояло по воздуху.

В один из свободных вечеров, 25 сентября, Шура Кобер написал письмо своим родственникам, находившимся где-то в эвакуации:

«Здравствуйте, дорогие родственники дядя Леня, тетя Марцелина, Паулина. Я жив-здоров, чего и вам желаю. Я прибыл сюда в Москву неожиданно, меня послали сюда. Мама с Женей остались там, все живы пока. Я хотел писать письмо к вам, но забыл адрес ваш; потом думаю, дай-ка я напишу на завод к дяде Лене, и послал телеграмму. Мне прежде всего интересно, как вы живете. Нам плохо живется: всё забирают и отправляют в Германию, — но ничего, все это мы обратно заберем. Пусть они не думают остаться хозяевами. Много раз меня били немцы за то, что я отвечал им грубо на вопросы. Но я пока имею силу и жду того момента, чтобы показать им свою силу. Я посылаю это письмо, а вы обратно мне не пишите, потому что меня здесь не будет. Бабка, дед, Клава, Фаня, Катя — все пока живы, на дальнейшее не ручаюсь, что сделают немцы при отступлении. Я написал вам коротенькое письмо, а после войны мы еще встретимся и поговорим тогда, как вы жили и как мы жили. С тем до свидания, остаюсь ваш племянник Александр Кобер.

Повторяю, что больше мне не пишите, потому что меня здесь не будет, меня посылают обратно на работу. Я рад узнать о вас, но время не позволяет…

До свидания. Шура».^{217}

Вроде бы совершенно простое личное послание — вот только читать его без волнения невозможно…

Почти два месяца продолжалась их «специальная подготовка» (это официальное название) где-то в лагере под Москвой, а в ночь на 9 октября 1942 года Витя и Шура, а также радистка Лидия Брыткина, комсомолка, направленная за линию фронта по заданию Центрального штаба партизанского движения, десантировались на парашютах неподалеку от села Себино, в нескольких десятках километров от Николаева. С самолета были также сброшены контейнеры с оружием, боеприпасами и медикаментами и радиопередатчик, которые ребята нашли и спрятали в кустарнике, тогда как сами возвратились в город налегке.

Потом в указанное ими место приехали подпольщики и всё забрали…

Правда, тут получился один казус: парашюты за ненадобностью были так и оставлены в «схронах», то есть тайниках, но спрятали их не очень хорошо, а потому какая-то местная жительница один парашют нашла… Добротный белый шелк ей очень понравился, и она, ничтоже сумня-шеся, выкроила себе из него юбку. Получилось очень даже красиво, а потому в этой самой новехонькой юбке из белого парашютного шелка она и поперлась в город на базар. Естественно, что первый же патруль задержал тетку-щеголиху, после чего немцы сначала усадили в указанном месте засаду, потом перекопали все поле — однако уже было поздно, отыскать им ничего не удалось. А рация Николаевского центра заработала вновь, передавая в Москву ценнейшую и очень нужную информацию.

Вот только Анатолий Васильевич Палагнюк, он же Владимир Иванович Андреев, не дождался возвращения юных героев. 12 сентября 1942 года он был задержан гитлеровцами. В тексте справки «Подпольно-партизанское движение в Николаевской области» названа чуть-чуть иная дата: «14 сентября 1942 г. по предательству Соловьевой (бывший чл<ен> Горсовета) на явочной квартире арестован был тов. Пологанюк А. В.». Разведчик более полугода находился в немецкой тюрьме, его допрашивали и пытали, но, так ничего не добившись, расстреляли 29 мая 1943 года…

Далее в справке указывается: «В сентябре этого же <1942> года, выполнив задание “Центра”, были выброшены обратно в тыл врага с самолета на парашютах связисты Кобарь[107] и Хоменко с радисткой и зап. частями к рации. По предательству Круглова (который проник в группу Пологанюка) все упомянутые товарищи при приземлении были арестованы. Вслед за арестами Пологанюка, Кобарь, Хоменко и присланной радистки, последовал ряд арестов чл. п/п организации». Здесь необходимо уточнить, что, как мы знаем, Витя и Шура, а также и радистка комсомолка Лидия Брыткина приземлились вполне успешно и, спрятав всё «привезенное», своевременно покинули район приземления. Гитлеровцам действительно удалось задержать Витю Хоменко и Шуру Кобера, но только произошло это полтора месяца спустя — 24 ноября 1942 года.

Вполне возможно, что юные герои сумели убедить врагов в своем абсолютном неведении: да, были в подпольной группе, выполняли какие-то мелкие задания, на уровне отнести-принести, а более ничего и никого не знаем. Безусловно, про поездку в Москву, про которую кроме них и командира никто ничего не знал, они не говорили ни слова — в противном случае гестаповцы постарались бы «выпотрошить» ребят самым безжалостным образом. А так, убедившись после десяти дней допросов в их полной «бесперспективности», немцы приняли решение казнить мальчишек в назидание всем прочим. 5 декабря 1942 года ребят повесили на Базарной площади города Николаева вместе с семью другими подпольщиками, взрослыми. (Знал бы руководивший экзекуцией генерал-лейтенант Герман Винклер, что он в общем-то присутствует на репетиции своей собственной казни, которая произойдет на том же самом облюбованном им, комендантом Николаева, месте — только несколько позже.)

Традиционно, для предупреждения и устрашения местных жителей, трупы повешенных оставили болтаться в петле до утра, если не еще дольше. Неподалеку от эшафота расхаживали немецкие часовые — чтобы подпольщики тайно не сняли трупы своих товарищей для захоронения.

Однако поутру по городу разлетелось известие, что прохожие увидели на досках помоста большой букет поздних осенних цветов и лист бумаги, на котором крупными буквами было написано: «Слава юным героям!»…

И снова — все та же справка «Подпольно-партизанское движение в Николаевской области»: «В связи с проникновением в “Центр” Круглова (который выдавал себя за капитан-лейтенанта флота, уполномоченного от полковника Пенькова по Николаеву), аресты в организации приняли массовый характер. В первых числах декабря 1942 г. от Пологанюка[108]. который находился в тюрьме, стало известно, что Круглов — предатель, а Пеньков — агент гестапо, работник немецкой контрразведки. По предательству Круглова в ноябре 1942 г. арестовывается чл. комитета Воробьев Федор. В первых числах декабря сего года арестовывается Защук П. Я. — председатель комитета и Соколов В. И., член комитета. 4 декабря арестовывается член п/п “Центра” Горлай. 5 декабря 1942 года немцы, с целью запугать участников п/п движения, на базарной площади публично повесили 9 товарищей, среди которых были Воробьев Ф., Хоменко и Кобарь. Преследуемые Бондаренко и Комков вынуждены были скрыться…»

Можно понять, что какая-то, пусть и крайне обрывочная, но все же информация о руководителе николаевского подполья неизбежно накапливалась в сейфах работавших в городе подразделений германских спецслужб.

Свидетельствует Мария Семеновна Любченко (материалы из протокола того же допроса, что приводился нами ранее):

«На одной из явок с официальным сотрудником “СД” РЕЛИНГОМ мне было заявлено о том, что в гор. Николаеве проживает на нелегальном положении оставленный со специальным заданием для ведения подпольной работы против немцев некий майор ХЕНТ или КЕНТ. Тогда же было пояснено РЕЛИНГОМ, что этот майор ранее проживал в Ленинграде. Судя по названным внешним приметам этого майора, я сделала вывод, что с ним имеет сходство знакомый мне инженер КОРНЕВ, и с этого момента, т. е. примерно с ноября 1942 года приступила к активной разработке последнего.

На одной из последующих встреч с КОРНЕВЫМ я сообщила о том, что до войны являлась членом ВКП(б) и с целью расположения его к себе высказала ему, вернее создала видимость своей враждебности к немцам и “желание” выполнить свой долг в этом вопросе как советского гражданина и члена ВКП(б). Мои предположения в результате такого поведения оправдались, КОРНЕВ, ранее присматривавшийся и изучавший меня, в разговорах стал более свободен, чаще стал заходить ко мне на квартиру и в процессе встреч заводил разговоры на политические темы, информировал об обстановке на фронтах, в очень осторожной форме давал понять, что мне как члену ВКП(б) необходимо серьезно подумать о своих обязанностях и долге перед партией. Со всеми его доводами я соглашалась»^{218}.

Если всё действительно обстояло именно так, как рассказала Мария Семеновна, то реально взвыть от досады хочется! Для чего нужно было резиденту фактически раскрывать себя и заниматься вербовкой? Мы уже говорили о том, что в разведке — как в общем-то и в любой другой сфере человеческой деятельности — каждый сотрудник работает по своей непосредственной специальности. Один выступает в роли «вербовщика», другой является «агентуристом», третий — «групповод», ну и так далее… Над ними — резидент, который всех знает и которого людям посторонним (тем же агентам) лучше не знать. Хотя и у резидента на связи могут быть особенно ценные агенты, никому более не известные, но у него в этих людях должна быть стопроцентная уверенность. Ну, это так, немножко «азбуки»… Так что если «объект», то есть какая-то личность, вызывает интерес резидента, то лучше всего подвести к нему кого-нибудь из сотрудников, и чтобы встреча эта получилась совершенно случайной, и ничьи, извините, уши нигде не торчали, ну и потом уже решать, следует ли организовывать вербовку! Так нет же…

Но, может, Виктор уже так истосковался по нормальным советским людям, что при ощущении такой встречи потерял необходимую для разведчика бдительность? Нет, вряд ли… Нам кажется, выдержка у Лягина была железная.

А впрочем, быть может, все происходило и не совсем так, как говорила Любченко? Она ведь понимала, что терять ей все равно уже нечего — ну и, вполне возможно, несколько приукрасила ситуацию, пытаясь показать себя гораздо более «крутой», нежели была на самом деле. Различные документы, которые у нас есть, представляют несколько иные варианты развития событий…

Кстати, названный Марией Семеновной «Релинг» — это сотрудник СД Роллинг, по всей видимости — куратор Любченко.

Вскоре резидентура «Маршрутники» понесла очень тяжелую потерю: при выполнении боевого задания погиб Александр Сидорчук. Произошло это не из-за предательства или каких-то козней противника — скорее всего, по нелепой случайности, трагическому стечению обстоятельств. Есть разные версии произошедшего (в том числе и зафиксированные в официальных документах), потому как рассказать о том, что произошло на самом деле, было уже некому.

Как известно, праздники и юбилеи у нас очень любят, а в советское время была еще и, что называется, добрая традиция «ознаменовывать юбилей новыми трудовыми успехами». Трудящиеся — а скорее, руководители — очень старались подогнать к празднику выполнение плана, пуск нового объекта и т. д. К сожалению, эта «подгонка» порой приводила к обратным, весьма негативным результатам… Но вот то, что николаевские подпольщики намеревались сделать «подарок» германским оккупантам к 25-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, к 7 ноября 1942 года, это было очень достойно! Кто бы и что бы сегодня ни говорил, но Великая Отечественная война носила ярко выраженный политический, идеологический характер, а потому задуманный чекистами в самый канун «пролетарского праздника» взрыв нефтебазы, расположенной в Николаевском порту и снабжавшей топливом почти весь оккупированный город, имел бы в полном смысле слова политическое значение — при его несомненном экономическом эффекте.

Исполнителем диверсии являлся «Моряк», Александр Сидорчук, который после увольнения с руин Ингульского аэродрома трудился на этой нефтебазе кочегаром.

Скажем честно, в книге Людмилы Ташлай «Виктор Лягин» эта ситуация описана довольно-таки невнятно (впрочем, точно так же и почти теми же словами эта ситуация была описана и в книге Геннадия Лисова «Право на бессмертие», но в данном случае мы цитируем более свежее издание):

«В ночь на 5 ноября с наступлением темноты он добрался до бензохранилища (в различных источниках этот объект именуется по-разному: «нефтебаза», «бензохранилище», «склад горючего» и т. д.; в общем, можно понять, что там находилось большое количество ГСМ. — А. Б.) и, забросав его бутылками с зажигательной смесью, побежал к складским помещениям. До цели оставалось всего несколько метров, когда А. П. Сидорчук неожиданно споткнулся. От толчка у него в руках взорвалась самодельная мина. Фашисты нашли А. П. Сидорчука изувеченным, но еще живым и немедленно отправили его в свой госпиталь. Через двое суток подрывник скончался, причем немцы так и не раскрыли тайны его гибели…»^{219}

К тайне гибели Александра Сидорчука мы еще вернемся, а пока уточним, чтб нас в данном варианте смущает. Как подсказывает опыт, вряд ли бы кто сначала забрасывал склад бутылками с зажигательной смесью, а после этого, при неверном, мятущемся свете разгорающегося пожара, хладнокровно устанавливал мину. И вообще, поверьте, кидать бутылки или гранаты, держа еще что-то в руках, не очень-то и удобно…

Есть также варианты, что взрыватель у самодельной мины сработал слишком рано или что немцы-часовые послали Сидорчука к резервуарам за сырой нефтью (как говорится, «что охраняем — то и воруем»), чтобы быстро растопить печь, а мина была в двойном дне ведра, обмотанного бикфордовым шнуром — для прочности немцы обматывали ведра проволокой. Случайно ли произошел взрыв или Сидорчук сознательно пожертвовал собой, понимая, что иного пути выполнения задания у него нет, — неизвестно.

В книге же «Розвiдники, нарожденi в Укра'iнi», с которой мы уже знакомы, подвиг Александра Сидорчука описывается следующим образом (постараемся перевести с украинского):

«В ночь на 5 ноября Сидорчук пробрался до баков (цистерн или резервуаров, это как кому нравится. — А. Б.) с горючим, под которые заранее заложили взрывчатку. Он запалил бикфордов шнур и уже собирался возвратиться на свой только что оставленный пост, как вдруг увидел проходивших неподалеку немецких солдат. В темноте они вполне могли заметить огонек. Тогда он повернулся и стал прикрывать полою плаща зажженный шнур. Но убежать на безопасное расстояние ему уже не удалось. Взрывная волна откинула его на десятки метров.

Пожар был настолько огромен, что его не могли погасить двое суток. Были уничтожены все резервуары с нефтью и нефтепродуктами. Александр Сидорчук получил тяжелую контузию и ожоги всего тела — первой и второй степени. Его доставили в больницу, где он через некоторое время умер, так и не придя в сознание. Следственная группа и на этот раз не смогла найти причастных к взрыву. Под подозрением остался и Сидорчук»^{220}.

Ну, совершенно естественно, что подозрение будет! Хотя в жизни случается всякое (помнится, в одной из книг про Джеймса Бонда Ян Флеминг утверждал: «Один раз — случайность, два — совпадение, три — враждебная акция»), но все же, когда один человек работает сначала на одном взорвавшемся объекте, потом на другом, это не может не вызывать у спецслужб, так сказать, «смутные подозрения». Но… «нет человека — и нет проблемы». Точнее — нет никаких доказательств причастности скромного и работящего кочегара-«фольксдойче» к масштабным диверсиям.

Более того, Галина Келем, теперь уже вдова Сидорчука, устроила гитлеровцам грандиозную истерику, предложив им свою «версию» произошедшего: Александр наткнулся на диверсантов и то ли их вспугнул, то ли вообще вступил с ними в схватку и был ими убит. Кстати, ему не раз уже угрожали в городе какие-то незнакомые люди — мол, ты служишь немцам, берегись… В общем, он герой рейха и верный сын «фатерлянда», и как смеет кто-то чернить своими нелепыми подозрениями его светлую память!

Если говорить очень честно, подобная версия была выгодна и сотрудникам местной службы безопасности. Все-таки подумать: человек работал на том самом аэродроме, где произошла чудовищная диверсия, — а его без всяких сомнений принимают на работу на такой важнейший стратегический объект, как нефтехранилище! Ну и куда тут местная СД смотрела? На симпатичную Галину Келем, которая очень заботливо хлопотала за мужа? Да, следствие не установило причастности Сидорчука к взрыву на аэродроме — но ведь, как говорится, береженого Бог бережет. Что, не могли без него на нефтебазе обойтись? Преспокойно могли! «Прокол» был явно налицо, а потому и приходилось принимать версию геройской гибели кочегара в схватке с бандитами. Мол, к этому человеку — никаких подозрений!

«Следователю Роллингу ничего не оставалось, как сообщить в Берлин: “Сторож Сидорчук спугнул диверсантов и сам стал их жертвой, подорвавшись на мине”… Галине выдали тело мужа. Тяжело пришлось боевой подруге Сидор-чука. Никто из друзей не мог прийти к ней, чтобы утешить в страшном горе и помочь в погребении мужа. Действовал категорический приказ Бати: сразу после диверсий не встречаться. Галина Адольфовна сама похоронила мужа на городском кладбище. После войны над могилой поднялся обелиск с барельефом героя-чекиста. На обелиске надпись: “Сидорчук Александр Петрович. 1913–1942 гг. Погиб при выполнении боевого задания… Вечная слава несгибаемому разведчику!”»^{221}.

Вот так, очень дорогой ценой жизни замечательного человека, гитлеровским оккупантам был нанесен очередной чувствительный удар…

Руководство Александра Сидорчука — имеется в виду его высшее, московское, руководство — по достоинству оценило его подвиги.

«Среди неизвестных погибших героев тайной войны в тылу врага следует назвать заместителя Лягина по диверсионной работе, сотрудника НКВД Украины Н. Сидорчука[109], — написано в посмертно изданной книге начальника Четвертого управления НКВД СССР генерал-лейтенанта Павла Анатольевича Судоплатова «Разные дни тайной войны и дипломатии. 1941 год». — Он лично и организовал, и провел диверсию на немецком аэродроме, в результате которой было уничтожено 24 самолета противника. Сидорчук заслужил звание Героя Советского Союза, но, к сожалению, мое представление на этот счет не было поддержано. После окончания войны он был посмертно награжден лишь орденом Красного Знамени. Объясняется это тем, что по таким эпизодам, участником которого оказался Сидорчук, представления о награждении принимались только после проверки специальной следственной группой реальных обстоятельств гибели наших людей»^{222}.

Но что могла выяснить через три года «специальная следственная группа», когда даже очень опытные германские следователи не смогли ничего раскрыть по горячим — в прямом и переносном смысле — следам? Ну а последующим журналистам и писателям только и оставалось, что предлагать свои версии или переписывать ранее сказанное.

…На этом можно бы и поставить точку в изложении данного эпизода, однако объективность требует обратиться и к рассекреченной «Справке о героических подвигах в тылу врага СИДОРЧУКА Александра Петровича», подписанной начальником Управления КГБ при СМ УССР по Николаевской области Павлом Яковлевичем Семеновым 4 апреля 1967 года.

В справке говорится про диверсию в парке Петровского, про уничтожение Ингульского аэродрома, про взрыв «на втором немецком аэродроме (на Широкой Балке)», однако 4-й пункт текста совсем не соответствует тому, что было сейчас рассказано нами про диверсию на нефтебазе: «3 ноября 1942 года, осуществляя диверсию по уничтожению немецкого склада боеприпасов и горючего, находившегося на территории торгового порта, СИДОРЧУК уничтожил бочку бензина и при этом героически погиб сам вследствие неисправности самодельной мины, изготовленной участниками группы».

То же самое в общем-то можно понять и из «Постановления бюро Николаевского обкома» (но там почему-то сроком диверсии называется сентябрь): «В сентябре 1942 г. на территории торгового порта г. Николаева была подготовлена диверсия — взрыв склада горючего и снарядов. Диверсию должен был провести Сидорчук Александр, который во время проведения операции подорвался сам и погиб»^{223}.

Кажется, ясно: «была подготовлена», «должен был провести», но… Получается, что никакого двухсуточного пожара не было.

Что интересно, в книге Людмилы Ташлай (цитату из нее мы приводили выше) говорится о том, как Сидорчук «забросал бензохранилище бутылками с зажигательной смесью», как он «побежал к складским помещениям», как он взорвался сам, — а вот о том, что произошло после этого на нефтебазе, не сказано ни слова. Так что действительно можно понять, что все ограничилось единственной бочкой бензина. Роковое стечение обстоятельств…

И все равно подвиг остается подвигом — даже если герою по-человечески не повезло. Недаром же справка, подготовленная в Николаевском управлении КГБ, заканчивается словами:

«Совершая диверсионные акты против немецкой армии, СИДОРЧУК проявлял смелость, мужество и героизм».

А жизнь и боевая деятельность нелегальной резидентуры продолжались. Кажется, у «Маршрутников» опять возникли проблемы со связью, в результате чего Виктор пошел на откровенную уголовщину — самым примитивным образом утащил радиостанцию с румынского военно-морского катера, стоявшего в ремонте на его «родном» теперь уже заводе. С большой долей уверенности можем предположить (зная высокий уровень начитанности нашего героя и его любовь к отечественной литературе), что Лягин при этом вспомнил двустрочие из «Советской азбуки» поэта Владимира Владимировича Маяковского:

Ну вот, теперь он сам, получалось, уподобился румынам — можно над собой посмеяться… Хотя, будем говорить честно: работа разведчика и общепринятые нормы общечеловеческой морали — это, как у Пушкина, «две вещи несовместные». Если сотрудник разведки будет в полном объеме соблюдать библейские заповеди, то очень скоро его уволят за профессиональную непригодность и бездеятельность. Не знаем, удалось ли использовать румынский передатчик для работы резидентуры, но то, что рацией не смогли воспользоваться и сами румынские оккупанты, уже грело душу. «Практика малых дел», так сказать…

Но ведь и враг делал свои дела — причем небезуспешно. А потому мы снова обращаемся к протоколу допроса Марии Семеновны Любченко:

«Убедившись во мне как в “честном советском человеке” — КОРНЕВ в одну из встреч в ноябре месяце 1942 года у меня в квартире зачитал мне принесенный с собой доклад СТАЛИНА от 7 ноября 1942 года, посвященный годовщине Октябрьской социалистической революции. Внимательно прослушав зачитанный доклад, я создала видимость, что этот исторический документ расцениваю, как подобает подлинному патриоту Социалистической Родины, и принимаю его к непосредственному руководству и исполнению во всей своей деятельности. Такое мое поведение окончательно убедило КОРНЕВА в моей “благонадежности”, и он в этой же беседе сообщил, что оставлен партией в тылу у немцев для выполнения специальных заданий, что настоящая его фамилия не КОРНЕВ, а ХЕНТ или КЕНТ (точно не помню), что он имеет специальное звание советского офицера в ранге майора.

На поставленный мною вопрос, чем он занимается в своей практической подпольной деятельности и имеет ли конкретных лиц в качестве его помощников — КОРНЕВ ответил одним словом: “Да” и, заручившись от меня согласием помогать ему в подпольной деятельности, дал мне следующие задания:

1. Оказать материальную помощь и, в частности, продуктами питания какой-то работавшей под его руководством молодой девушке по имени АНЯ (фамилии и адреса не назвал).

2. Достать и передать ему достаточное количество соответствующих химических веществ, которыми бы можно было отравить зерно на элеваторе в гор. Николаеве, а также значительное количество скота, сконцентрированного немцами в одном из районов области.

3. Выдать справку о плохом состоянии здоровья одному молодому человеку, подчиненному ему по подпольной деятельности (фамилии не помню), который на основании этой справки имел бы возможность уволиться из учреждения, в котором он служил, и поехать в Днепропетровскую область с каким-то специальным заданием.

Внимательно выслушав КОРНЕВА, я заявила, что все эти задания принимаю с желанием и сделаю все необходимое для их выполнения.

В результате такого заявления с моей стороны КОРНЕВ остался очень доволен мной, вернее, выразил мне свое удовлетворение, и, попрощавшись, ушел от меня, обещав зайти через несколько дней.

В результате этой состоявшейся встречи и разговора с КОРНЕВЫМ для меня стало ясно, что он и является тем самым майором ХЕНТ или КЕНТ, на розыск которого я получила задание, о чем и представила подробную информацию РЕЛИНГУ во время состоявшейся с ним очередной встречи»^{224}.

А ведь врет, поганка! Уж слишком доверчивым и до нелепости откровенным предстает в ее рассказе Виктор Лягин — он якобы выболтал все, вплоть до своего оперативного псевдонима и специального звания. Хотя «майором Кентом» называли его гитлеровцы — по расшифрованной подписи в не поддающихся расшифровке радиограммах. На самом же деле, как мы помним, Виктор Александрович имел специальное звание капитана государственной безопасности, приравненное к армейскому подполковнику.

Не совсем также понятно, откуда врач-фтизиатр смогла бы достать такие воистину «лошадиные» дозы отравляющих веществ, чтобы отравить и зерно на элеваторе, и скот в скотоприемнике. Попросить одну-две ампулы с ядом Лягин, как представляется, мог — но тут-то были совершенно иные масштабы и он, без всяких сомнений, прекрасно понимал, что Любченко такая задача просто не по силам… Так что вряд ли он мог обращаться к Марии Семеновне с подобной нелепой просьбой. Ну и опять «азбука» — кто будет сообщать, для чего именно ему нужен яд? Даже если Лягин и был на все сто процентов уверен в патриотизме Любченко, то были ли у него гарантии, что она не попадет вместе с этим ядом в гестапо, а если, не дай бог, такое произойдет, то сумеет ли она вынести все пытки, не завалив готовящуюся операцию?

Это всё — во-первых. Во-вторых, если Любченко, как она показывала на допросе, еще в ноябре сообщила в гестапо, что «Корнев» — это совсем даже не Корнев, но тот самый неуловимый «Кент», то почему же тогда «Корнев»-Лягин-«Кент» еще так долго оставался на свободе? Подумать только: в городе чуть было не произошла диверсия на нефтехранилище, дважды горел крупнейший склад, были взорваны два аэродрома, уничтожены запасы зимнего обмундирования, портовый кран утонул — так неужели же николаевские гестаповцы не чувствовали, как качаются под их, извините, задницами стулья, не слышали, что по ночам в их окошки настойчиво стучит зловещий призрак Восточного фронта? Одно дело — постфактум вешать или расстреливать десятки безвинных заложников, тем самым еще более озлобляя местное население, а совсем другое — представить своему руководству самого главного здешнего партизана. Так неужели, если бы фрау Любченко в то самое время действительно «сдала» Лягина гестаповскому старшему следователю Роллингу, он бы не принял никаких радикальных мер? Не верим!

Показания Марии Семеновны — хотя это и совершенно официальный документ — вызывают немалое сомнение и, повторим, похожи на намеренный самооговор. Нет, не сделанный под нажимом «безжалостных следователей НКВД», какими показывают их в наших телесериалах, но скорее представляющий собой акт отчаяния — примерно так же старается ужалить хоть кого-то издыхающий скорпион. Своими «признаниями» Любченко дает понять, что она была всех умнее, а потому и сумела «переиграть» и Лягина, и Роллинга, который, по ее мнению, определенно ее недооценивал.

…И вот здесь мы буквально утыкаемся в личность Марии Любченко, потому как для нас она представляется некоей загадкой.

Как она выглядела внешне, мы не представляем. Женщина за пятьдесят — это, конечно, женщина, что называется, в возрасте. Но ведь Мария Семеновна давно уже жила одна — вдова без детей, ни о ком кроме себя заботиться не надо, по своей работе она постоянно, что называется, «на публике», то есть должна была следить за собой. Наверное, следила тщательно, а потому и могла выглядеть лет эдак на десять моложе, чем была на самом деле… В гестапо ведь, в конце концов, не дураки работали! Понимали, что агентесса должна притягивать к себе людей, вызывать их интерес, желание распушить перед ней хвост — и вообще желание… Будь это какая-то «кошелка», давно уже позабывшая про косметику и свою женскую природу, вряд ли бы она смогла сдать гестапо нескольких разоблаченных ею подпольщиков — а таковых в общем-то оказалось немало…

Кстати, что интересно, в одних источниках Любченко проходит как подруга Эмилии Иосифовны Дукарт, тогда как в других значится как знакомая или подруга самой Магдалины. Явно ведь усердно молодилась! Вот и «инженер Корнев» с ней весьма охотно контактировал, вроде бы не раз встречался, даже у нее дома, кажется, бывал…

И вот тут уже мнимая откровенность Виктора Лягина, о которой так подробно рассказывала на допросе Любченко, приобретает совершенно иной «окрас» — мол, даже сам руководитель подполья не устоял перед ее чарами…

Однако хотя Мария Семеновна и предлагала такой вариант следователям НКВД, мы в это категорически не верим! Если Любченко действительно добросовестно и оперативно передавала получаемую информацию сотрудникам СД — то они, как мы уже говорили, схватили бы «Кента» при первом же на него указании. Не та, повторим, была ситуация в городе, чтобы играть в оперативные игры с уже разоблаченным резидентом, а «допрос с пристрастием» гестаповцы считали наиболее эффективным методом дознания… К тому же, насколько мы понимаем, Виктор Александрович был человеком разумным, и, вдобавок, думается, что печального «американского опыта» ему с лихвой хватило на всю оставшуюся жизнь, чтобы не заводить без санкции руководства новых «служебных романов».

…Но все-таки Любченко крутилась вокруг Лягина — понять бы: для чего? Ведь, как мы полагаем, ничего предосудительного — с точки зрения своих «хозяев» — она про «инженера Корнева» тогда не знала.