Виктор Лягин. Подвиг разведчика

Глава третья «ПРЕДЛОЖИЛИ ПОЙТИ В РАЗВЕДКУ…»

Итак, летом 1938 года Виктор Лягин был принят на службу в НКВД.

Современный читатель имеет об этой организации довольно-таки скудное и весьма приблизительное представление, потому как в основном ему об этом ведомстве известны лишь разного рода «ужастики», поступающие, как правило, с телеэкрана. Но думается, что 80 лет тому назад обывательские (прибегнем к такому довольно многозначному термину) представления о данном основательно засекреченном ведомстве были не намного шире — а если без тогдашних «ужастиков» (мол, слышали, что опять кого-то за что-то забрали), так и вообще…

Даже наш всезнающий «Политический словарь» в статье «Народный комиссариат внутренних дел (НКВД)» растолковывает это понятие более чем лаконично и довольно-таки невнятно, к тому же пытаясь свести все к историческим экскурсам: мол, это «орган государственной безопасности Советского Союза, главное орудие советского народа в борьбе с иностранными разведками, с их агентами — шпионами, вредителями, диверсантами, террористами»^{24}.

Далее в статье следует рассказ про ВЧК — Всероссийскую чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией и саботажем, образованную 20 декабря 1917 года; товарищ Сталин, указывает словарь, назвал ее «грозой буржуазии, неусыпным стражем революции, обнаженным мечом пролетариата». Заметим, что в отличие от своих преемников, монотонно читавших по бумажке казенные банальности, Иосиф Виссарионович в своих речах был весьма оригинален и даже афористичен. Затем в статье говорится про реорганизацию ВЧК в ГПУ — Государственное политическое управление, — произошедшую в декабре 1921 года; через два года ГПУ было преобразовано в ОГПУ, Объединенное — далее по тексту — управление, которое «продолжало вести борьбу с контрреволюционными заговорами и шпионажем. Одновременно оно повело борьбу с экономической контрреволюцией и вредительством». (Лезть в дебри, объясняя, что означает «экономическая контрреволюция», мы не будем, но уточним, что подобная борьба началась аж в 1928 году с приснопамятного «шахтинского дела» — и пошло-поехало; впрочем, до сих пор неизвестно, сколько во всех этих громких делах было пресловутой «липы», а сколько — подлинного вредительства.)

После слов об ОГПУ следует коротенькая справка, касающаяся теперь уже непосредственно НКВД: «Постановлением ЦИК СССР от 10 июля 1934 г. ОГПУ было реорганизовано в Народный комиссариат внутренних дел (НКВД). С помощью своей разведки советский народ под руководством партии большевиков разоблачил и разгромил троцкистско-бухаринские и буржуазно-националистические контрреволюционные гнезда… Советская разведка пользуется любовью и постоянной помощью всех трудящихся в борьбе с врагами народа»^{25}.

При чем здесь разведка — абсолютно непонятно. Совсем не она громила всяческие «контрреволюционные гнезда». Впрочем, сама разведка на ту пору — речь идет о лете 1938 года, когда наш герой был зачислен в ряды НКВД, — являлась всего лишь 5-м отделом Первого управления данного наркомата. А еще, помимо внешней разведки, в состав НКВД СССР — кроме отдела охраны правительства, контрразведки, Особого отдела (то есть военной контрразведки) и ряда других подразделений, объединенных в рамках ненадолго упраздненного на то время Главного управления государственной безопасности (ГУГБ), — входили и Рабоче-крестьянская милиция, и пограничные войска, и пожарная охрана, и недоброй памяти ГУЛАГ, то есть Главное управление лагерей (впрочем, не будем опять-таки наивно утверждать, что эти лагеря были забиты исключительно ни в чем не повинными «жертвами сталинских репрессий»), ну и еще целый ряд различных структур.

Так что сказанное нами вначале «был принят на службу в НКВД» ничего конкретного не открывает. Зато мы можем объяснить, почему именно герой нашей книги был туда приглашен.

На всем протяжении истории Советского государства его руководство с большой опаской относилось к тем, кто должен был защищать это государство от происков внешних и внутренних врагов — то есть к армии и спецслужбам. По таковой причине популярные в народе военачальники в мирное время быстро оказывались не у дел, а руководителями спецслужб обычно ставили беззаветно преданных «первому лицу» и чрезвычайно исполнительных высокопоставленных сотрудников партийного (впоследствии — и комсомольского) аппарата, готовых возглавить любую работу. В свою очередь, партработники, ставшие вдруг чекистами, старались окружать себя своими собственными «беззаветно преданными» и избавлялись от старых профессиональных кадров, потому как не могли не чувствовать их превосходства. Ведь такое, как известно, не прощается — кто из начальства любит подчиненных умнее себя? К тому же многознание профессионалов многих страшило: как известно, в ходе «политических игр» наверх чаще выходят не самые умные, но наиболее хитрые и ловкие — а потому и, к сожалению, неизбежно чем-то себя замаравшие на своем карьерном пути…

С 10 июля 1934 года Наркоматом внутренних дел СССР руководил Генрих Григорьевич Ягода (Енох Гершевич Иегуда), чекист с 1919 года, член Центрального комитета ВКП(б). Конечно, ничто в нашей жизни просто так не происходит, и в высшее руководство спецслужбы Генрих Григорьевич (уже с 1923 года он исполнял обязанности заместителя председателя ОГПУ) попал не только благодаря своим заслугам и таланту. Ягода был «человеком Свердлова», точнее, родственником председателя ВЦИКа, то есть второго лица в советской государственной иерархии. Его отец приходился двоюродным братом отцу Якова Михайловича, а сам Генрих Григорьевич был женат на племяннице Свердлова.

История свидетельствует, что Ягода был далеко «не подарок», он ревностно выполнял указания «верхов», старательно раскручивая приснопамятный «маховик репрессий», однако, насколько известно, все же противился масштабным фальсификациям дел о «подпольных антисоветских организациях», за что потом и поплатился. Тем более что его родственника Якова Михайловича давно уже не было на свете и заступиться за Ягоду теперь было некому…

25 сентября 1936 года Сталин, находившийся вместе со Ждановым на отдыхе в Сочи, направил в Москву членам политбюро телеграмму следующего содержания:

«Считаем абсолютно необходимым и срочным назначение тов. Ежова на пост наркомвнутдела. Ягода явным образом оказался не на высоте своей задачи в деле разоблачения троцкистско-зиновьевского блока. ОГПУ опоздало в этом деле на четыре года. Об этом говорят все партработники и большинство областных представителей НКВД»^{26}.

В результате уже на следующий день на смену Ягоде пришел Николай Иванович Ежов — секретарь ЦК ВКП(б) и председатель Комиссии партийного контроля. То есть представитель высшей партийной номенклатуры, ранее, в отличие от Ягоды, никакого отношения к органам государственной безопасности не имевший. Придя в наркомат, «железный сталинский нарком», как тут же восторженно окрестила Ежова партийная печать (впрочем, иной печати тогда у нас в стране и не было), нанес сокрушительный удар по чекистским кадрам (о прочих его заслугах в деле борьбы с «врагами народа» мы сейчас не говорим):

«Одним из первых шагов Ежова на посту наркома стало указание о том, что органы госбезопасности должны развернуть чистку, начиная с самих себя. 18 марта 1937 года Ежов выступил на собрании руководящих работников Наркомата внутренних дел, на котором заявил, что “шпионы” заняли в НКВД ключевые посты. Он потребовал “твердо усвоить, что и Дзержинский испытывал колебания в 1925–1926 годах. И он проводил иногда колеблющуюся политику”. Это был сигнал о том, что репрессии коснутся и ближайших соратников Дзержинского. Вскоре волна арестов в НКВД захлестнула и его руководящих работников»^{27}.

Г. Г. Ягода, первый в истории Генеральный комиссар государственной безопасности — звание, равное Маршалу Советского Союза, — был тогда переведен на работу в Наркомат связи СССР. Хотя тоже наркомом, но все-таки уровень здесь у него был уже совершенно не тот, что у наркома внутренних дел… А полтора года спустя, 8 марта 1938 года, он, теперь уже подсудимый по делу антисоветского «правотроцкистского блока», которое рассматривала Военная коллегия Верховного суда Союза ССР, давал следующие чистосердечные показания на вечернем судебном заседании:

«Я должен здесь со всей ответственностью заявить, что виною тому, что Советская власть и органы НКВД только в 1937–1938 годах смогли вскрыть и ликвидировать контрреволюционную деятельность организации правых и “правотроцкистского блока”, является моя предательская работа в системе Народного Комиссариата Внутренних Дел. Если бы советская разведка была свободна от контрреволюционной группы правых и шпионов, которые благодаря мне сидели в аппарате НКВД, заговор против Советской власти, несомненно, был бы вскрыт в своем зародыше»^{28}.

Ну, просто, извините, бред собачий! Получается, что проверенные и перепроверенные руководители спецслужбы и есть самые главные враги и заговорщики! Однако это всё говорилось на открытом процессе, перед переполненным залом, и тот же Ягода прекрасно понимал, какой именно будет вынесен ему приговор… Почему же он не крикнул — мол, товарищи, не виноват я, все это придумано, а меня, несчастного, силой вынудили подписать признания? Финал, понятно, был бы тот же самый — однако на тот свет Генрих Григорьевич отправился бы отнюдь не в качестве изменника и заговорщика. Почему он не решился изменить показания — непонятно. Очень сложный вопрос, до сих пор остающийся без ответа…

Зато теперь уже известно, что в результате «чистки», проведенной «железным наркомом», органы внутренних дел и государственной безопасности понесли воистину ужасающие потери. При этом репрессиям подвергались и виноватые, и правые: во времена так называемой «ежовщины» оказались расстреляны и такие кровавые палачи, как Яков Саулович Агранов или Карл Викторович Паукер[12], и такие пламенные патриоты социалистического Отечества, чекисты воистину «с чистыми руками и горячим сердцем», как уже известный нам Артур Христианович Артузов или Андрей Павлович Федоров[13] — и многие, многие иные…

Впрочем, как ни усердствовал Николай Иванович, но в конце концов и его самого записали во «враги народа»: сначала, в апреле 1938 года, он был по совместительству назначен наркомом водного транспорта, затем, в декабре того же года, оставил должность наркома внутренних дел, а в апреле 1939-го арестован… На судебном процессе Ежов заявил: «Я “почистил” 14 000 чекистов, но огромная моя вина заключается в том, что я их мало “почистил”». Расстреляли Ежова 4 февраля 1940 года, и он, как и его предшественник Ягода, реабилитации не подлежит…

Обо всем этом мы рассказали потому, что в результате «правления» Ягоды и Ежова в Наркомвнуделе (было такое официальное сокращение) возник серьезнейший дефицит кадров. И тогда «наверху» было принято беспрецедентное решение. «В марте 1938 года в органы государственной безопасности Центральный Комитет партии мобилизовал около 800 коммунистов с высшим образованием, имевших опыт партийной и руководящей работы. После шестимесячного обучения в Центральной школе НКВД их направили как в центральный аппарат, так и в периферийные органы. Большая группа из них… была отобрана для работы в 5-м (Иностранном) отделе НКВД СССР»^{29}, — вспоминал Павел Михайлович Фитин, один из «рекрутов» того самого набора, вскоре ставший начальником советской внешней разведки. Имя этого замечательного человека еще не раз встретится читателям на страницах нашей книги.

Очень важный для нас момент отмечает историк Сергей Владимирович Сергутин: «В конце 1938 года ЦК ВКП(б) направил на работу в разведку свыше 200 молодых коммунистов с высшим образованием из числа партийных, советских и комсомольских работников»^{30}. То есть четвертая часть всех «новобранцев» получила назначение именно во внешнюю разведку.

В числе этих восьмисот, взятых на службу в НКВД, а несколько позже — и отобранных в разведку двухсот молодых коммунистов, оказался и герой нашей книги…

Впрочем, кое-кто из авторов, писавших про Виктора Лягина, предлагает свой вариант развития событий:

«В некоторых исследованиях утверждается, что уже в 1935 году, вскоре после устройства на работу, Виктору предложили пойти в разведку, но он отказался, сославшись на свое стремление работать по специальности. Однако, скорее всего, речь могла идти только о первом знакомстве.

Лягина проверяли и проверяли долго. Затем должны были дать первые задания…

Коллеги по заводу им. Ильича не могли не заметить, что Виктор стал все реже появляться на заводе. Обратили внимание и на его увлечение фотосъемками. Поскольку время было суровое и манкировать служебными обязанностями никому не дозволялось, окружающие должны были о многом догадываться»^{31}.

Вообще-то, от предложения «пойти в разведку» тогда отказываться было как-то не принято — особенно среди коммунистов. Как говорилось, «партия приказала» — и лепет о том, что, мол, «хочу работать по специальности», в расчет не принимался.

К тому же, если верить автору вышеприведенных строк, получается, что оперативного работника «засветили» изначально: мол, «окружающие должны были о многом догадываться». Ну а если бы вдруг среди этих «окружающих» оказался «не наш человек»? Сидит себе такой под видом простого инженера, а сам при этом работает на каких-то своих зарубежных «хозяев», и нет на него майора Пронина[14]! Думаете, вражеских агентов у нас тогда не было? Да как бы не так!

…Помнится, был такой случай — произошел он уже во время Великой Отечественной войны, но имел, как оказалось, гораздо более глубокие корни. 9 сентября 1941 года особым отделом одной из воинских частей был арестован по подозрению в членовредительстве красноармеец Рейбруд — 1911 года рождения, уроженец Винницкой области, еврей по национальности. И тут, в ходе доверительного разговора этого солдата с военными контрразведчиками, выяснилось, что Рейбруд еще с 1933 года являлся… агентом германской разведки! Он работал в Москве на так называемом «спецстроительстве № 5» и разрешил своей знакомой, некой Розенфельд, что-то на том объекте тайком пофотографировать. После успешно прошедшей «фотосессии» его и завербовали, предложив выбирать одну из двух работ: либо шпионить в интересах гитлеровского рейха, либо — после соответствующей информации, анонимно переданной в НКВД, — валить лес в сибирской тайге. Рейбруд, очевидно по причине своего слабого здоровья, предпочел первый вариант и с тех пор не только помогал другим «фотографам», но и сам, по возможности, похищал какие-то чертежи. Трудился он на шпионской ниве достаточно успешно, так и не попав в поле зрения тех самых «всевидящих органов». Хотя вполне возможно, что особой пользы от этого агента и не было — недаром же, когда началась война, гитлеровские «хозяева» приказали ему добровольно поступить в ряды Красной армии, потому как из-за своего болезненного состояния здоровья он призыву не подлежал.

Для выполнения задания резидент щедро снабдил Рейбруда отравляющими веществами, предназначенными для заражения водных источников, и сигнальными ракетами — а ведь это уже, извините, не бумажки из мусорных корзин тырить! С таким «арсеналом» попадешься — не отвертишься… В общем, шпион решил спасать свою шкуру. Проще всего было бы прийти с повинной в особый отдел, но тогда пришлось бы сознаваться и в почти десятилетней шпионской деятельности; можно было бы просто тайком выбросить все полученное снаряжение в отхожую яму и честно воевать, в надежде, что затеряешься — это было вполне возможно в летней неразберихе 1941-го — или погибнешь смертью храбрых… В крайнем случае, можно было бы попробовать перебежать к немцам, заявив, что он, мол, старый агент и попал под подозрение, — однако Рейбруд так перепугался всего происходящего на фронте, да и своих немецких хозяев он, очевидно, тоже смертельно боялся, что произвел позорный самострел…

Так где гарантия, что такой вот тип не трудился рядом с нашим героем и, сделав соответствующие выводы — если уж «о многом догадывался», — не передал их «куда не следует»? Вот, мол, товарищ Лягин работает на НКВД — обратите на него внимание — и всё, «расшифрован» разведчик!

Ладно, долго разжевывать не будем — ведь сначала проверяли, а потом уже что-то предлагали, и фотоувлечение тут явно было совсем ни при чем (чего такого или кого именно мог фотографировать Виктор на родной территории в интересах НКВД?), да и сразу после проверки никто заданий не давал, сначала нужно было научить сотрудника, как эти задания выполнить, а уж потом…

На службу в Управление НКВД по Ленинграду и Ленинградской области Виктор Лягин был зачислен в июне 1938 года. Управление находилось совсем недалеко от места проживания Виктора, буквально в десяти минутах ходьбы, — на все том же проспекте Володарского, ранее именовавшемся Литейным, между улицами Воинова (до 1918 года — Шпалерная; переименована в честь убитого здесь в июле 1917 года рабочего корреспондента газеты «Правда») и Каляева (до 1923 года Захарьевская; переименована в честь казненного в 1905 году террориста, убившего великого князя Сергея Александровича). Грандиозное это здание, известное как «Большой дом», было воздвигнуто в 1932 году (его строили чуть больше года) на месте Окружного суда, сожженного в смутном феврале 1917-го.

«Окружной суд и примыкавшая к нему по Шпалерной тюрьма были ненавистны преступному миру Петрограда. Не случайно в феврале 1917 года толпы народа, подстрекаемые зачинщиками, бросились к зданию тюрьмы и выпустили на свободу заключенных, которые, не причинив существенного вреда месту своего временного содержания, ворвались в помещение Окружного суда и, со знанием дела взломав сейфы с документами и уголовными делами, подожгли здание. Оно горело ярко, раздуваемое ветром с Невы, словно подавая сигнал к крушению правопорядка и законности»^{32}.

Ну, ничего, вскоре ВЧК — ОГПУ — НКВД наведет в стране порядок, а вот насчет законности оно окажется как-то посложнее… Правда, «политические», отбывавшие наказание сначала при «Николае кровавом», а потом — при «всесоюзном самодержце» (вспомним красноречивое определение Марии Степановны Бакшис), говорили, сравнивая условия содержания, что при царизме сидеть было гораздо комфортнее.

Но речь у нас не о том — просто мы обозначили очередное место работы (точнее, первое место службы) нашего героя, ну и немножко сказали об особенностях этой службы. Впрочем, на Литейном, 4, — назовем этот исторический дом его современным адресом — Лягин задержался совсем недолго. В архиве Управления ФСБ России по Санкт-Петербургу и Ленинградской области не сохранилось никаких документов, касающихся его службы в этом подразделении. Как объясняют сотрудники управления, период этот был очень недолгим — где-то порядка месяца после зачисления в штат, проучившись на оперативных курсах, Виктор Лягин был направлен в Москву, в Центральную школу НКВД СССР.

Все-таки с тех времен, когда вновь принятым сотрудникам ВЧК сразу вручали соответствующий мандат, револьвер системы «наган» и ключ от служебного сейфа, после чего тут же отправляли на задание, прошло почти 20 лет. Теперь одного лишь «пролетарского чутья», как это говорилось раньше, явно уже было недостаточно — требовалось получить профессиональное образование.

И сейчас мы опять обращаемся к книге Геннадия Лисова — он-то писал, опираясь на, как это у нас когда-то называлось, «первоисточники», на свидетельства людей, для кого те самые события, о которых идет рассказ, являлись их жизнью. Хотя первый абзац текста, что мы приводим ниже, вызывает у нас некоторые сомнения:

«Было бы неверно утверждать, что родные и близкие с большим энтузиазмом встретили решение Виктора. Все понимали ответственность и опасность его новой профессии. Вместе с тем мать и старшая сестра не могли не гордиться им. Безусловно, и отец, если бы дожил до этого времени, одобрил бы выбор сына»^{33}.

Скажем честно, это очень похоже на типичную советскую «агитку» — семья, благословляющая сына и брата на подвиг во имя Родины. Хотя разве в литературе XIX века ничего подобного не было? Или в романах XVIII столетия? Как кажется, все это восходит к древнегреческим трагедиям, к каким-то мифам… В общем — литературная традиция. Ведь, насколько мы понимаем, Виктор Лягин и сам тогда еще не знал, в каком подразделении Наркомата внутренних дел ему придется служить, а для семьи, скорее всего, вообще была составлена какая-то «легенда», в которой аббревиатура НКВД просто не звучала. (А уж таинственное слово «разведка» — без всякого сомнения! И если даже, допустим, Лягин что-то уже знал про возможность загранработы, то он бы точно никому не сказал, по какой линии ему предстоит отправиться «за бугор». Есть такие правила. Об этом свидетельствуют и специалисты: «В те времена разведчикам запрещалось говорить даже родным и близким о командировке за рубеж»^{34}.) Впрочем, не исключается и то, что за всеми последующими событиями в семье вполне могла возникнуть и утвердиться уверенность, что знали обо всем изначально. Время здорово меняет представления, и порой тебе кажется, что то, о чем ты узнал многие годы спустя, тебе стало известно сразу же, как только оно произошло…

Ну да ладно, гораздо важнее и интереснее для нас следующие абзацы книги «Право на бессмертие», где уже, кажется, непосредственно звучат голоса представителей дружной лягинской семьи, и теперь автор, отдавший должное «драматической» традиции, описывает то, что было на самом деле:

«Анна Александровна на всю жизнь запомнила последний семейный ужин с Виктором перед его отъездом в Москву. Им больше не суждено было встретиться. В тот вечер все предчувствовали долгую разлуку и внимали последним словам Виктора. Он, сознавая ответственность момента, старался сказать самое важное: “О вас позаботятся мои новые друзья. Вы не будете нуждаться ни в чем. Обо мне не беспокойтесь — вы меня знаете. Буду писать и с нетерпением ждать ваших писем. Аня! Поручаю тебе Татку на воспитание. Ты сумеешь…” И потом полушутливо добавил: “А маме поручаю обеды…” Закончил серьезно: “Живите дружно и ждите меня”.

Бабушка, Мария Александровна, уже давно тяжело болела, так что фактически Анна Александровна заменила Татке мать. А с того прощального вечера — и отца…»^{35}

Да нет, и здесь тоже, думается, так — да чуть-чуть не так… Уж как-то слишком чувствует Виктор грядущую опасность — вполне возможно, что Анна Александровна здесь все-таки несколько сгустила краски. Однозначно, все знали, что он уезжает в Москву — а от Ленинграда до столицы была всего-то ночь езды на роскошном поезде с романтическим названием «Красная стрела». Всего десять часов пути — и ты опять дома…

Зато рассказ Татьяны Викторовны, той самой Татки, звучит очень искренне и вполне бесхитростно — это и есть подлинные детские воспоминания:

«Отца я плохо помню, но храню все письма от него. Часто перечитываю их, и всякий раз не могу сдержать слез… Папа звал меня Татка и Топа, потому что бегала много и сильно топала. Самое яркое воспоминание об отце и самое грустное — момент его отъезда. Мы уже распрощались, и большая легковая машина тронулась, набирая скорость. Вдруг я сорвалась с места и с криком “Папа! Папочка!” бросилась за ней. Он услышал, на ходу выпрыгнул, ударился обо что-то и подхватил меня на руки, всю в слезах. Стал целовать, горячо говорить, успокаивать… Словно подтолкнуло меня тогда предчувствие, что не увижу его больше…»^{36}

Детские предчувствия — это святое; разумом тут ничего не понять — то, что с близким человеком должно произойти нечто ужасное, может интуитивно почувствовать только маленькое и очень любящее сердечко. Но пока еще ничто не предвещало не только большой беды, но даже долгой разлуки, грядущей в скором времени.

Рассказать о том, чем занимался Виктор Лягин в Москве в последующие месяцы, достаточно просто — учился, учился и учился. В справке, полученной из Центрального архива ФСБ России, указано, что он окончил оперативные курсы при Центральной школе НКВД. Это была общая практика: новичков, взятых «с гражданки», на полгода отправляли учиться в ЦШ.

Кстати, обучавшийся в то же самое время в Центральной школе Виталий Павлов[15] вспоминал, что «никто не имел ни малейшего представления о том, кто из нас будет кем и в каком подразделении НКВД». Хотя через некоторое время из числа слушателей ЦШ отобрали порядка полусотни человек с высшим образованием и знанием иностранных языков, которых зачислили в так называемую Школу особого назначения (ШОН), где готовились кадры для внешней разведки.

Виктор Лягин, однако, туда не попал — возможно, по причине недостаточного знания языков. «В совершенстве иностранными языками не владею», — писал он в автобиографии, датированной 7 апреля 1938 года. Впрочем, пробел этот в своем образовании он сумеет исправить достаточно скоро. К тому же первоначально считалось, что ШОН будет заниматься «подготовкой разведчиков для работы в капиталистических странах с нелегальных позиций».

Стоит отметить, что высшее руководство страны обращало в то время на разведку особое внимание. «В 1938 году… было принято постановление Политбюро ЦК ВКП(б) “Об улучшении работы Иностранного отдела”. <…> Одно из важнейших указаний Политбюро касалось кадров для работы в разведке. Потребовав тщательного отбора будущих разведчиков, проверки их через ОГПУ и парторганизации, Политбюро, констатировав важность особого внимания к социальному происхождению сотрудников разведки, ориентировало учитывать их национальность, иметь в виду, что националистические настроения могут стать источником измены и предательства»^{37}.

Но пока еще, как можно понять, ни о какой разведке разговора не шло. Вот что впоследствии рассказывал про учебу тот же генерал-лейтенант Виталий Павлов:

«В столице все прибывшие из провинции собирались в Большом Кисельном переулке, где помещались Центральная школа (ЦШ) НКВД и общежитие слушателей. Поначалу нас тщательно обследовала медицинская комиссия. <…> После освидетельствования нам выдали обмундирование, пропуска в Центральную школу и клуб НКВД на Большой Лубянке, зачислили в учебные группы и определили в общежитие…

В основном “новобранцами” были молодые люди моих лет или года на три-четыре старше. Были, однако, и представители более зрелого возраста…

Все мы были новичками в разведке и пока познавали ее суть только из лекций и бесед на семинарах. Лекторами и преподавателями в основном были практические работники различных подразделений НКВД, в том числе и внешней разведки.

Учебный процесс набирал обороты, мы охотно втягивались в него, но плавный ход учебы стал все чаще прерываться внезапными исчезновениями преподавателей и лекторов. Вчера мы еще с большим интересом слушали лекцию кого-либо из руководящих работников контрразведки или внешней разведки, а сегодня обещанного продолжения не состоялось, так как этот человек оказался “врагом народа”, “шпионом” или кем-то вроде этого. Такие случаи, естественно, вызывали у нас недоуменные мысли: как могло быть, что в органы государственной безопасности, которые призваны разоблачать шпионов и диверсантов, проникло так много вражеских агентов? Вразумительного ответа мы не получали.

Среди лекторов были и сотрудники внешней разведки, которые, как мы впоследствии убедились, не только учили нас “уму-разуму”, но и очень внимательно присматривались к каждому слушателю. Особенно дотошным был, я бы сказал, исполняющий обязанности начальника ИНО ГУГБ НКВД СССР Сергей Михайлович Шпигельглас[16]. К сожалению, и он был репрессирован в 1939 году»^{38}.

О том же самом писал в своих воспоминаниях и другой бывший слушатель ЦШ НКВД СССР Елисей Синицын[17], также обучавшийся в ней одновременно с Виктором Лягиным:

«Я явился по адресу в Центральную школу (ЦШ), где приемная комиссия без лишних формальностей зачислила меня в слушатели. В школе преподавали старые, опытные работники контрразведки, уцелевшие от массовых репрессий. Правда, позднее, в 1938 году, все они были расстреляны как враги народа. Целью обучения были основы видения контрразведки, вербовка агентуры во враждебной социальной среде, методы и способы наружного наблюдения, задержание и арест шпиона»^{39}.

Хотя 25 ноября того же самого 1938 года наркомом внутренних дел был назначен Лаврентий Павлович Берия, до этого бывший первым заместителем наркома и руководителем Главного управления госбезопасности, и, как считается, волна репрессий резко пошла на убыль, аресты и расстрелы, в том числе и сотрудников органов НКВД, продолжались. Конечно, костоломов-палачей — как времен Гражданской войны, так и ягодо-ежовского призыва — не жалко. Но жертвами произвола нередко становились и совершенно невинные люди, которые к тому же могли бы еще принести Советской стране немалую пользу. Но такова, к сожалению, была государственная политика всеобщего устрашения… Подтверждением тому — эпизод из воспоминаний Павла Анатольевича Судоплатова[18]:

«В начале войны мы испытывали острую нехватку в квалифицированных кадрах. Я и Эйтингон[19] предложили, чтобы из тюрем были освобождены бывшие сотрудники разведки и госбезопасности…»

Обрываем цитату, чтобы напомнить, что в подавляющем своем большинстве эти сотрудники сидели по обвинению в шпионаже в пользу разведок самых различных стран: Великобритании, Польши, Японии, а также — обратим особое внимание! — Германии и Италии, то есть тех государств, с которыми СССР уже вел войну…

«Берию совершенно не интересовало, виновны или невиновны те, кого мы рекомендовали для работы. Он задал один-единственный вопрос:

— Вы уверены, что они нам нужны?

— Совершенно уверен, — ответил я.

— Тогда свяжитесь с Кобуловым[20], пусть освободит. И немедленно их используйте»^{40}.

Ну всех и освободили — и «германских шпионов», и «японских»… Из вышесказанного следует один-единственный вывод: арестованные и осужденные сотрудники были абсолютно невиновны. Ведь никакая война, никакая, пусть даже самая острая, необходимость не заставили бы руководство возвращать на службу заведомого предателя — в любом случае вреда от него оказалось бы гораздо больше, нежели пользы.

К сожалению, нам сейчас невозможно ни узнать, ни понять того, как относились Виктор Лягин, Виталий Павлов, Елисей Синицын и прочие слушатели ЦШ НКВД к тому, что их преподаватели и наставники объявлялись вдруг «иностранными шпионами» и «врагами народа». И что в этой связи они думали о своих собственных перспективах? Ведь если те же Павлов и Синицын и писали об этом в своих мемуарах — то, разумеется, уже десятилетия спустя, будучи «умудренными» решениями XX съезда КПСС, то есть уже с совершенно иных позиций, да и с иным уровнем понимания событий. А что было тогда, в 1938-м? Сказать очень сложно…

Ну да ладно, раз говорить нечего, то мы сейчас лучше обратимся к личности одного из соучеников Виктора Лягина по Центральной школе — Павла Фитина, имя которого уже знакомо нашим читателям. Вот каким увидел его Виталий Павлов:

«Когда начались занятия в Центральной школе НКВД, автор познакомился с оказавшимся с ним в одной учебной группе Павлом Михайловичем Фитиным, который уже через год стал новым руководителем 5-го отдела НКГБ — НКВД, то есть внешней разведки… Мы видели в П. М. Фитине только более старшего, по сравнению с большинством слушателей, соклассника, да к тому же уже члена партии — среди нас, комсомольцев»^{41}.

Если для 24-летнего Павлова Фитин был старшим товарищем (известно, что в юном возрасте каждый год имеет немалое значение), то с Лягиным они фактически были ровесники — всего-то год разницы, да и Виктору уже почти тридцать. Оба уже получили высшее образование, имели стаж работы, являлись активными общественниками. Немало сходного было и в их характерах: ярко выраженные лидерские качества, бездна обаяния, обширная эрудиция, оба — увлеченные спортсмены… Можно добавить и, скажем так, несколько повышенный интерес к противоположному полу, вызывавший ответную положительную реакцию. («Может, и это их сблизило?» — задумчиво предположил в разговоре с нами внук одного из героев, тогда как внук другого оказался с ним полностью согласен. Что же делать? Как говорят в народе, «быль молодцу не в укор».)

В общем, известно, что Фитин и Лягин дружили — притом что Павел довольно скоро стал для Виктора практически главным начальником, дружба их сохранилась на все оставшиеся годы…

Однако продолжим рассказ про Павла Фитина.

Если коротко, то он родился в селе Ожогине, в Зауралье, в конце декабря 1907 года; сызмала участвовал в пионерской и комсомольской работе; в 1932 году окончил Тимирязевскую сельскохозяйственную академию — она тогда называлась Институтом механизации и электрификации сельского хозяйства, где получил специальность инженера-конструктора по сельскохозяйственным машинам… Ну, тут они с Лягиным вообще, можно сказать, коллеги. Вот только по распределению Фитин почему-то попал не в колхоз или совхоз инженером, а в Сельхозгиз — Государственное издательство сельскохозяйственной литературы, — где успел дорасти до заместителя главного редактора. В этот период он был призван в армию — в течение года проходил курсы по подготовке «средних командиров» (по-современному — младших офицеров) при танковой бригаде. Ну а потом его, как и Лягина, в 1938 году пригласили в НКВД и направили на учебу в Центральную школу…

И еще — несколько строк из воспоминаний генерала Павлова:

«От того же времени в памяти сохранился образ Павла Михайловича как серьезного, всегда взвешенно отвечавшего на вопросы преподавателей, но простого в общении с ними, уважительного к более молодым сокурсникам, общительного и активно участвовавшего во всех наших спортивных и иных затеях… Автору довелось близко узнать П. М. Фитина не только в служебной обстановке, но и общаясь с ним на различных общественных мероприятиях, в том числе и в спортивных состязаниях, от которых Павел Михайлович никогда не отказывался»^{42}.

О том же, что с Фитиным было дальше, мы далее — и уже довольно скоро — будем рассказывать подробно.

Всё в том же 1938 году Виктор Лягин, по окончании Центральной школы, получил назначение в 5-й отдел Главного управления ГУГБ НКВД СССР — то есть во внешнюю разведку.

Для любознательного читателя можно уточнить, что изначально — с 20 декабря 1920 года, то есть со дня своего основания, — разведка именовалась Иностранным отделом (ИНО). Менялась только ведомственная принадлежность ИНО, что происходило в связи с многочисленными, как мы помним, переименованиями самого ведомства. До февраля 1922 года это был Иностранный отдел ВЧК при СНК РСФСР; затем, почти два года, — ИНО Государственного политического управления при НКВД РСФСР; с конца 1923-го, до середины лета 1934 года — ИНО ОГПУ при СНК СССР; затем, до самого конца 1936 года, отдел входил в состав Главного управления государственной безопасности (ГУГБ) НКВД СССР. Потом уже, на протяжении полутора лет, разведка носила безликое наименование «7-й отдел ГУГБ НКВД СССР», а все лето и сентябрь 1938 года именовалась 5-м отделом Первого управления опять-таки НКВД СССР. В конце концов, как раз к приходу Виктора Лягина, бывший ИНО стал именоваться 5-м отделом ГУГБ НКВД СССР — это название он будет носить почти до самой Великой Отечественной войны.

Итак, где-то в конце 1938 года наступил тот торжественный день, когда Лягин и его товарищи, получившие назначение в разведку, пришли в известное здание на площади Дзержинского, некогда именовавшейся Лубянской площадью. Было всё примерно так:

«Мы впервые оказались в главном здании, где размещался центральный аппарат. Не скрою, мы испытывали внутренний трепет, когда входили в тяжелые двери с большими, надраенными до ослепительного блеска медными ручками, и поднимались по широкой лестнице на четвертый этаж»^{43}.

Но это, так сказать, парадный фасад — о черновой стороне работы этой службы и конкретно героя нашей книги мы расскажем дальше…