Вилла Рено

Глава 38. СОБАЧИЙ ВАЛЬС

Академик Петров все же познакомил жену свою с Реданским, не обмолвившись ни словом о том, что перед нею человек, игравший его роль в недоснятом еще в неосязаемом будущем фильме. Поскольку английский писатель, дважды с интервалом чуть не в пятнадцать лет побывавший у них в гостях, поражался сходству академика с Бернардом Шоу и называл их двойниками, новый русский двойник встречен был ею с улыбкою, но без особого удивления.

Они неспешно беседовали о том о сем, время медлило, отступила пелена мрака, окутавшая XX век, уже открывшаяся академику, а Реданскому-то явленная во всей красе по полной программе, словно рассеял ее слабый свет висящего над столом абажура.

Жена академика сказала Реданскому, что Петров давным-давно, в XIX столетии, когда были они женихом и невестою, писал ей удивительнейшие письма, полные, кроме всего прочего, достоинств литературных, игры, отличавшихся прекрасным слогом, юмором, изобретательностью. «Они были бы интересны для многих, особенно для молодежи».

— Если ты помнишь, — сказал академик, — они были предназначены для Единственной Читательницы, а не для читателей каких бы то ни было.

— А помнишь, как ты сравнивал себя в этих письмах с Иваном Карамазовым?

Реданский чуть не сболтнул: «Как не помнить, и я-то помню прекрасно», да вовремя осекся. Он читал эти письма в послевоенном номере «Нового мира», сравнение поразило его, оно не вписывалось в благостный образ академика, созданный советским пиаром; тем более что в воображении Реданского рядом с Иваном Карамазовым в первую голову не братья родные Митя с Алешей возникали, а Смердяков и черт. Кстати, последний Иваном Федоровичем воспринимался в качестве Двойника.

— Тут ведь и совпадение имен, верно, значение имело, — заметил Реданский.

— Совпадение имен… — Жена академика задумчиво покачала головою. — А я ведь отчасти и из-за совпадения имен, хотя это было не главное, хотела устроить встречу моему Ивану Павловичу с отцом Иоанном Кронштадтским. Был момент, казалось мне, грешной: исследования мозга, высшей нервной деятельности, коими занимается муж мой, противны Богу; из-за них — так я полагала — он все дальше отходит от той веры, что была у него в детстве, даже и не в семинарии, в раннем детстве. А отец Иоанн обладал невероятной силой внушения, убеждения, воздействия на людей. Я надеялась: встретятся они, выйдет меж ними разговор о науке и вере, отец Иоанн в подобном диспуте непременно мужа моего в своей правоте убедит и в воцерковленное состояние вернет. И вот стараниями моими встретились они в одном доме за праздничным столом. Был момент, очень внимательно друг на друга глядели. Отец Иоанн словно бы всматривался в лицо мужа моего и, вглядевшись, спросил достаточно громко соседа справа, знает ли тот притчу о праведных старцах на острове? Сосед ответил: нет. Муж мой с отцом Иоанном за весь вечер, к глубокому разочарованию моему, ни словечком не обменялись, словно нарочно сговорились уклониться от диспута… И не сбылись надежды мои.

— А я знаю притчу о праведных старцах с острова, — сказал Реданский. Она так руками и всплеснула:

— Не томите! Расскажите!

— Жили некогда на острове три праведных старца. Слухи об их святости дошли до церковного иерарха, сейчас не вспомнить мне, был ли то православный иерарх либо римский папа. Снарядили корабль, приплыли, старцы встретили иерарха с великим почтением, радостью и радушием, подивился он их жизни. Дикие звери выходили к старцам из чащи, лизали им руки, лежали у ног.

«Какие молитвы читаете вы?» — спросил иерарх.

«Что такое молитва?» — спросили старцы.

Удивленный донельзя, он научил их молиться. Благодарные старцы поклонились ему земным поклоном и долго стояли на берегу, глядя вслед отплывающему кораблю.

Через несколько часов в открытом море услышали на корабле крики и увидели, что вслед за кораблем, взявшись за руки, бегут по воде три старца. Подбежав к корме, вскричали они:

«Отче, отче, мы забыли слова молитвы, скажи нам!»

«Вам не нужно», — отвечал иерарх.

Жена академика улыбалась, качала головою.

— Жаль, что я не знала эту притчу. Спасибо вам. А вы откуда ее знаете?

— От художника Рериха. Он ее многим рассказывал и в одной из книг своих записал. Он всегда, глядя на воду, вспоминал эту притчу. Думаю, когда со Смотровой площадки «Замка Арфы», что неподалеку был от Виллы Рено, видел залив, тоже вспоминал.

— Как?! — вскричала жена академика. — Вы знаете Виллу Рено? Вы там бывали? Жили в пансионате?

Реданский, чуть покраснев, кивнул.

— А мы ведь там Танечку сыну сосватали.

— Это такое место, где каждый что-нибудь да получает, — сказал Реданский.

— Мы получили чудесных внучек, — сказала она.

Тут из маленькой комнаты, чья белая двустворчатая дверь была закрыта, из маленькой комнаты, только что наполненной сонной тишиною, послышалось — на два голоса:

— Бабушка! Бабушка!

— Матушки, девочки проснулись! Сейчас прибегут. Я ведь им, виновата, обещала, что дедушка поработает, освободится, и мы опять «Собачий вальс» станцуем. Воля твоя, обещания надо выполнять.

— Не надо ничего за меня обещать.

— Ну, в последний раз. Мне было не унять их иначе. Она ушла, академик, подмигнув, спросил:

— «Собачий вальс» умеете играть?

— Умею. Только его и могу.

— Почти как я. Кто сядет за клавиатуру? Вы или я? А давайте жребий бросим: орел или решка?

Жаль, никто не видел их. Два белобородых, почти одинаковых старика в почти одинаковых темных костюмах (костюмер у Савельева был отменный), одинаковостью темных одежд напоминавшие прихожан либо пасторов неопределенной конфессии (черные шляпы-близнецы лежали в прихожей), смотрели на взлетающую монетку, присаживались синхронно на корточки.

— Решка! Может, и к лучшему. У моей старшенькой Снегурочки спросонок моменты ясновидения случаются.

Реданский отправлен был на антресоль при входе.

Поднявшись по деревянной крутой лестнице в низкую горенку, он увидел там двуспальную кровать, кресло, маленький книжный шкаф. Он знал: тут несколько лет жил с молодой женой возвращенный стараниями академика из Стамбула младший сын. Ласточкино гнездо, прилепившееся к углу потолка. Горенка была под защитой, и только недавно, то ли почуяв безопасность, то ли утеряв чувство опасности, академик отпустил сына с невесткою жить отдельно, но тоже как бы в горенку — в квартиру, находившуюся на верхнем жилом этаже Института физиологии, одной из крепостей твердыни науки, куда ходил академик на работу пешком по набережной мимо Академии художеств (глядя на сфинксов — раздвоенного, превратившегося в мифологическое существо фараона Аменхотепа), мимо Румянцевского сквера, мимо университетских корпусов, Института Отта, Кунсткамеры, Биржи (глядя на Ростральные колонны и шпиль Петропавловки), мимо таможни. Подходя к Институту физиологии, он поднимал глаза на окна, видел цветы, поставленные на подоконник невесткою.

Реданский все это знал по книгам об академике, по записям Нечипоренко, даже и сам хаживал по известному маршруту не единожды по велению Савельева, нечуждого системе Станиславского, как известно. Входя в образ, как приказал Савельев, он прихрамывал, изображая Петрова, но иногда халтурил, шел, как обычно, не хромая.

Пока рассматривал он корешки английских и немецких книг в горенке, внизу в гостиную вбежали две детские фигурки в ночных рубашках до пят. Академик Петров сел за рояль, заиграл «Собачий вальс». Взявшись за руки, грузная бабушка и тонюсенькие внучки заплясали, запрыгали в упоении перед камином. Зимой камин топили, веселое жилое пламя обитало в нем, очаг и символ очага, моего дома, моей крепости. Девочки любили играть на ковре перед живым огнем, вечерами Татьяна собирала забытые ими перед камином игрушки.

Реданский уронил тоненький дореволюционный журнал «Солнце России». Снизу тут же послышалось:

— Деда, кто там наверху? Дядя с тетей вернулись?

— Мыши, детка, мыши.

«Та-ра-рам-пам-пам, та-ра-рам-пам-пам, та-ра-рам-пам-пам-пам-пам-пам-пам», — мелодия чуть фальшивящая, чуть прихрамывающая, почти забытый последующим столетием «Собачий вальс», именины собачьего сердца.

Реданский думал: «Боже, как долго они танцуют!» А девочкам казалось: как мало плясали! Они хотели танцевать еще и еще, но их увели спать.