Винки

1

Несколько месяцев назад в лесу множество человеческих фигур в шлемах незаметно подкрадывались к одинокой хижине, залитой лунным светом: команды, отданные жестами; перемещения от дерева к дереву, пригнувшись к земле; кивки, передаваемые от одного к другому, и опять тишина. Близился рассвет. Появились бледные пятна тумана и тут же рассеялись. С веток закапала утренняя роса. В ожидании люди пытались согреть дыханием свои застывшие от холода пальцы.

А в лачужке, на старом матрасе, таком же истрепанном, как и он сам, без сна лежал медвежонок. Но не люди разбудили его. Он даже и не подозревал о том, что его жилище уже окружили. Его мучила печаль.

Прошлое, прошлое. Винки думал о том, как оно к нему возвратилось? Как смогло оно перенести его в другое место, даже не притронувшись к нему? И что означало «помнить» и «чувствовать»? К чему опять все эти переживания?

Здесь, в лесу, судьба подарила ему собственного ребенка, который стал для него радостью. Но не прошло и года, как ее вдруг не стало. С тех пор он неделями сидел один в хижине или просто бродил по лесу в полном одиночестве. Винки все пытался постичь эту несложную, но в то же время не поддающуюся пониманию загадку.

Он был странным медвежонком, но при этом, на мой взгляд, совсем неплохим

Однажды поздней ночью он заснул перед включенным телевизором и буквально через несколько минут, казалось, проснулся от мелькающего света экрана. Винки понимал, что он все еще спит. Затем, в этом страшном сне, он вдруг увидел, что свет этот идет вовсе не от экрана телевизора, а от его малышки. Она словно плавала в нем. Малышка молчала, но он понял, что видит ее последний раз. Она излучала собой что-то, возможно, утешение. Они застенчиво вглядывались друг в друга, наслаждаясь встречей. Мерцающая бесконечность. И затем малышка промолвила: «Думай о прошлом» — и исчезла так же, как исчезают из головы мысли.

Это случилось три дня назад. С тех пор Винки заново переживает свою жизнь, вновь и вновь пытаясь добыть из памяти хоть что-то обнадеживающее. Безусловно, воспоминания были весьма обрывочные: дети, которых он любил и которые любили его; затем — безрадостные годы на полке, когда он никому не был нужен; и, наконец, — неожиданное чудо, о котором он всегда мечтал, но природу которого ему так и не удалось постичь, — дар движения, дар жизни…

И все же изменил ли побег его жизнь к лучшему? Ведь даже здесь, вдали от рода человеческого, он так ничего и не приобрел, скорее, потерял все, что имел.

«Потерял, потерял, потерял», — шептал плюшевый медведь. За грязным окном горизонт только-только начал озаряться рассветом. Животные — настоящие животные — уже стали пошевеливаться в своих домиках из хвороста и листвы. Винки закрыл свои стеклянные глаза, и в этой унылой тишине, еще не превратившейся в утро, он предался самым ранним воспоминаниям. Он еще никогда не чувствовал себя настолько маленьким, каким был сейчас, хотя это было то же самое тело — и ребенком он был таких же размеров. В те времена его еще даже не звали Винки, на нем были белая блузка и черное бархатное платьице, и принадлежал он девочке по имени Рут. Ему до сих пор слышится, как она обращается к нему: «Я люблю тебя, Мари…»

Ему мерещились ритмичные удары; то тут, то там мелькали вспышки света. Медвежонок положил лапы под голову, но шум все усиливался. Должно быть, воспоминания действуют на его психику не лучшим образом. Шум превратился в невыносимый рев, бело-голубой свет стал ослепляющим. Неужели он умирает?

И вдруг он осознал, что этот кошмар происходит снаружи. Прикрывая глаза одной лапой, щурясь, медведь выглянул в окно и увидел крупный металлический предмет зеленоватого цвета, жужжащий над самой хижиной.

Замерший в воздухе вертолет, казалось, был подвешен во времени. Но во вспышках света было видно, как он двигался вперед-назад, будто испытывая нетерпеливость, при этом деревья вокруг с силой раскачивались.

Свет прожектора попал точно на мордочку медвежонка. Затем Винки заметил множество фонарей, направленных на него со всех сторон леса.

— Вы полностью окружены, — раздалось из парящего вертолета. Этот низкий, металлический голос был еще более пронзительным, чем рев мотора. — Выходите с поднятыми руками!

С поднятыми лапами Винки встал на пороге, щурясь от яркого света прожектора и задыхаясь от ветра, поднятого вертолетом. Он подумал: «Вот что, должно быть, делают со сбежавшими игрушками». Теперь он заметил вращающиеся красно-синие огни и силуэты, мелькающие между машин. У людей были фонарики и оружие, и они пронзительно кричали. В шуме гудящего вертолета он не мог разобрать, о чем говорили люди, однако вид у них был удивленный. Они направляли свое оружие и фонари то в одну, то в другую сторону. Даже вертолет вдруг стал с силой раскачиваться. Винки смотрел на это зрелище с неким сочувствием — вертолету не хватало места для посадки.

— Не двигаться! — проговорил вертолет, но Винки даже и не думал шевелиться. В этом голосе слышалось такое волнение, что медведю вдруг захотелось как-то успокоить несчастный вертолет.

— Какого черта? Нет, не надо…

Раздался выстрел. Пуля просвистела прямо над правым ухом медвежонка. Он вздрогнул, но с места не сдвинулся. Винки не понял, откуда стреляли. Он устал держать свои мягкие лапы над головой.

— Ребята! — завопил вертолет, голос которого был определенно мужским. Его нотки выдавали неприязнь ко всему происходящему. — Не стреляйте! Не стреляйте! Прекратите!

Крики утихли. Силуэты у деревьев застыли. Лишь слышалось жужжание вертолета. В свете прожекторов порхали мотыльки. Винки задрожал от охватившего его ужаса.

— Так… Хорошо, — гудела парящая машина. — В дом!

Медведь увидел приближающихся к нему людей в шлемах. Люди держали оружие на изготовку и целились в него. Хотя он и не ожидал такого нападения, воспринял он его как продолжение страданий, выпавших на его долю. Медленно-медленно люди выползали из кустов. Казалось, они так никогда и не доползут до хижины. И хотя медведь стоял неподвижно, испытывая не только шок, но и скуку, на него продолжали кричать:

— Стой, где стоишь!

— Не двигаться! Не смей и шевельнуться, сволочь!

Винки уже находился в предобморочном состоянии. После всего, что ему пришлось пережить, не все ли равно, что с ним теперь сделают? Его ноги тряслись так сильно, что, казалось, готовы были убежать прочь. Люди все приближались. Один из них постоянно повторял:

— Я тебя застрелю! Я выстрелю, клянусь, думаешь, я этого не сделаю? — Человек почти всхлипывал. — Ничтожество, я ведь это сделаю!

Винки подумал: «Этого определенно нужно обнять?»

Он увидел крошечную вспышку света. От последовавших за ней тридцати девяти выстрелов он упал.

Медведю виделись неясные очертания мироздания, он был в полусознательном состоянии. В тот долгий момент падения перед его глазами возникла жизнь до девочки Рут. Почему-то именно теперь оказалось, что он помнит себя еще на игрушечной фабрике, когда его положили в коробку, он помнит свежий аромат сосны… Крышка коробки опускается, и затем темнота… Идет время. Люди кричат, толкают коробку, слышится пыхтение машины, свист, удары, тряска, потом опять удары… Его толкают, слышатся окрики людей. Вот они замолкают. И вдруг крышку коробки поднимают, и над медведем возникает потолок универмага, богато отделанный и сверкающий рождественскими украшениями.

— Он здесь!

— Черт!

Звук шагов…

— Давай, давай!

Слышится треск. Голоса приближаются…

День за днем его широко раскрытые глаза ласково смотрели на розовощеких детей из стеклянного футляра, в который его поместили. Дети стали для него лучами света, оставлявшими бледные следы в его пустом сердце, сделанном из опилок, они стали пищей для его души.

Быть красивым предметом. Быть подарком на Рождество. Быть выставленным напоказ, что потом должно стать главой одной важной истории.

— Черт побери!

— Он не был ни жив, ни мертв, придурок…

В одном голосе чувствовалось сожаление, в другом — злость. Со скрипом глаза Винки наполовину открылись, и он увидел толпу в голубой униформе, розовые и смуглые лица едва повзрослевших детей. Его глаза опять закрылись.

— Выглядит как-то странно.

— Он мертв?

Винки проткнули острием штыка. Он опять потерял сознание.

… Да, а до этого на фабрике, когда его набивали и зашивали… эти маленькие усталые глаза: швея остановилась на минуту, чтобы полюбоваться своим творением. Она положила его на стол, и его глаза закрылись, наступила темнота. Она подняла его, и глаза открылись — светло.

Ему хотелось и темноты, и света, он находил забавной разницу между ними. Это и были зачатки его знаний, первые ощущения некой тайны. И первое желание.

— Бух-бух-бух! — гремел вертолет.

— Позови шефа.

— Сам позови, тупица.

Винки не обращал на это никакого внимания. Его мышление стало таким упорядоченным, что это даже доставляло ему удовольствие. Ему захотелось проследить нить воспоминаний еще дальше, но тут он запутался в прямом смысле в нитях, набивке, во всем том, из чего был сделан. И во всей этой неразберихе мысли его стали похожи на лоскутки. Казалось, что из этих лоскутков появилось нечто — дух. Нормально ли это? Не волшебство ли это? Теперь ему казалось вполне естественным и неизбежным то, что откуда ни возьмись у него появилась сила воли. Какова бы ни была этому причина, означало это одно: у него почти появилась душа.

— Эй! Эй, проснись!

В него опять ткнули ружьем. Он мысленно приказал человеку прекратить это. Ему хотелось думать дальше.

— Эй, кто ты там…

Нервный смех.

Из чего состоит душа? Винки решил, что лишь Бог знает об этом да сама душа, которая желает сотворить саму же себя.

— Он настоящий?

— …с моторчиком… может, работает от пульта дистанционного управления…

— Хм…

Это разозлило раненого медвежонка. Усилием воли он открыл глаза и моргнул два раза: щелк-щелк, щелк-щелк, и тем самым доказал, что был живым и вполне настоящим. Столпившиеся, как один, тоже моргнули. А над ними кружился вертолет; пересекаясь, лучи прожектора блуждали в воздухе, будто плели судьбу Винки.

2

Из вертолета сквозь полевой бинокль в происходящее на земле вглядывался главный следователь, к этому моменту уже изрядно подуставший. После того первого выстрела он не смог ничего разглядеть. В некотором смысле он и не хотел ничего видеть. Момент задержания преступника всегда вызывал у него грусть. И он никогда не понимал причину этого. Он потер глаза и снова посмотрел в бинокль. Ему удалось разглядеть лишь каски своих ребят и то, что среди них лежит в грязи… Какой-то карлик?! Да, причем с огромными ушами. Значит, он не ошибался. Но его люди — почему они там просто стоят? Сначала они стреляли вопреки приказу, а теперь….

Вертолет качало из стороны в сторону, и ему удавалось увидеть лишь деревья.

— Держи ровнее, — выкрикнул он.

Вот уже семнадцать лет главный следователь выслеживал сумасшедшего террориста. Наконец-то он напал на след, приведший к этой хижине. Они были уверены. И вот он взят. Описания преступника были весьма скудны и противоречивы. Однако чего он не ожидал, так это сумасшедшего размером с грудного ребенка. Он поразмыслил и решил, что преступник, вероятно, мастер перевоплощения: носил маску, разгуливал на ходулях или на чем-нибудь еще, чтобы казаться выше; может, он прошел специальную подготовку на Ближнем или Дальнем Востоке, в Африке — не важно, там, откуда берутся террористы. Но как только детектив взглянул на лицо этого малыша из окна кабины, его переполнило необычное чувство… Чувство чего? Сострадания, непреодолимого сострадания. Словно он знал историю преступника от начала до конца. Будто он сам был этим волосатым ушастым карликом, пристально вглядывающимся в свет, пойманным и при этом удивляющимся, запуганным, но еще не потерявшим надежду…

— Приземляемся! — отдал он команду.

Вертолет повернулся, и верхушки деревьев успокаивающе закачались. «Этого типа я преследовал слишком долго», — подумал детектив.

— Уже достал меня, — проворчал он.

Как правило, такие ремарки успокаивали его, но сейчас на его глаза наворачивались слезы. Может, ребята использовали слезоточивый газ? В этот момент вертолет сел на небольшую опушку. Он спрыгнул. Еще никогда он не благодарил небеса за то, что наконец ощущает под ногами твердую землю.

Его мгновенно окружили журналисты. Они требовали разрешения приблизиться к хижине.

— Без комментариев, — сказал он с важным видом и тут же увидел, как к нему бежит один из офицеров и машет каской.

— Шеф, шеф! — Молодой офицер практически наскочил на него.

— Спокойно, — ответил следователь строго, но офицер не обратил на эти слова никакого внимания. Последний тяжело дышал и нес вздор про «говорящего медведя». Следователь взволнованно обвел взглядом журналистов, которые тем временем снимали происходящее на видео, фотографировали, что-то писали в блокнотах. Прогнать их сейчас означало бы все испортить.

— И тут это маленькое живое существо моргнуло, — рассказывал молодой офицер. Ему следовало бы перевести дыхание, но он продолжал тараторить, и я подумал: «Какого черта?» Жужжали камеры. Взгляд следователя задержался на лысой макушке юноши, бритой и уже потемневшей. — …Сначала нам показалось, что он мертв…

«Теперь все бреют головы, — думал детектив, — чтобы казаться «крутыми». Но в переломный момент они сами ломаются. Они несут полную чепуху».

— Вот я и говорю, что случайно выстрелил, когда услышал, как заскрежетал этот тонкий голосок… Смотрю, а это медведь… И тут он говорит… Я даже не знаю… Он говорит, что прощает меня…

На самом же деле Винки не простил его. Медвежонок скорее сказал: «Хорошо, хорошо» — и то для того, чтобы человек успокоился. Очевидно, слова все-таки сработали, поскольку офицер убежал прочь. Туловище Винки было повреждено. Он догадался, что это были пулевые ранения. Он не мог понять: или он был не в состоянии двигаться, или ему просто не хотелось. Он не знал, то ли испытывает жуткую боль, то он ли жутко раздражен.

Похоже, офицеры были в полной растерянности. Чего они только не делали. Один сказал:

— Больше не корчишь из себя великого террориста, ты, урод?

Винки совершенно не понимал, о чем идет речь. Другие призывали смельчака «закрыть рот». У людей вопили рации.

— Шеф идет, — заметил кто-то. Эта фраза прозвучала наполовину предупреждением, наполовину утешением.

Послышались тяжелые шаги, шепот команды. Толпа раздвинулась, и следователь прошагал к месту. Он застыл на мгновенье, глядя на Винки. Следователь был красивым человеком с большой квадратной седой головой, которая сразу понравилась Винки. Следователь резко повернулся к своим подчиненным:

— Ну и чем вы тут занимаетесь? Просто стоите? — Это был голос из вертолета. Звучал он, как и прежде, поразительно властно, будто с высоты.

По дороге к хижине следователю опять пришлось «взять» себя в руки. Он отчетливо произнес очередные слова:

— Этот подозреваемый ничем не отличается от любого другого преступника.

Толпа полицейских вдруг начала разговаривать и вести себя с полной уверенностью, будто кто-то специально нажал для этого на кнопку. Каждый знал свою обязанность. «У вас есть право хранить молчание», — начал один. Другой грубо взял обе лапы Винки и надел на них наручники, совершенно не обратив внимания на то, что серебристые кольца наручников были задержанному велики. Винки решил не показывать виду и держал лапы вместе. Несколько человек двинулись к хижине, с криками и с оружием наизготовку. После того как шарканье ног прекратилось и крики утихли, голос сообщил: «Здесь все чисто». Винки закатил глаза. Другой голос проговорил с немалой долей профессионализма: «Не прикасайтесь ни к чему». А в это время другие полицейские подходили все ближе к хижине, направляя на нее свои фонари, и от этого стало светло как днем. Приехали и другие люди, в костюмах и с огромными портфелями. «Мы заходим», — сказали они. Надев белые перчатки и синие бумажные бахилы, они вошли в лачугу. Никто теперь уже и не смотрел на медведя. Вскоре в лес прибыла «скорая помощь», и к месту задержания подбежали два человека внушительных размеров с носилками. «Пулевое ранение, — сказал один из тех, что охранял Винки. — Мы думаем, в брюхо». По этому профессионально спокойному поведению работники «скорой помощи» также осознали свои роли во всем действе.

— Пульс — нулевой, — сказал один из них, выпуская из рук матерчатую лапу.

— Кровяное давление — ноль на ноль, — сказал другой, когда раздувшаяся черная манжета тонометра со свистом выпустила воздух.

Первый посветил маленьким фонариком сначала в один, потом в другой стеклянный глаз Винки, каждый из которых в свою очередь щелкнул.

— Зрачки расширены, но на свет реагируют. Как тебя зовут?

— Винки, — невольно вымолвил медведь. Он чуть не добавил «Мари», но в этом случае пришлось бы долго объяснять происхождение такого странного имени.

— Пол? — спросил второй медбрат.

Этот феномен тоже не поддавался объяснению. Винки промолчал.

— Пол? — переспросил человек раздраженно.

Первый грубо убрал лапы в наручниках с того места, где у медведя сходились ноги: на потертом меху виднелся ровный шов.

— Женский, — последовал окончательный и бесповоротный ответ.

Если бы Винки был способен краснеть, он непременно бы покраснел с головы до ног.

— Подпишите здесь, — проговорил второй, передавая Винки ручку и бумагу. Медведь нацарапал заглавную букву «В».

— Нет, вот здесь. — Сотрудник указал пальцем место для подписи.

Винки написал еще одну «В».

На «раз, два, три» люди подняли его с земли и опустили на носилки, туго привязав ремнями. «Хорошо». Теперь носилки подняли и понесли по заросшей тропинке. Спереди и сзади быстрым шагом шли полицейские. Винки даже понравилось такое движение рывками, но оно вскоре прекратилось. Когда носилки помещали в машину «скорой помощи», медведь повернул голову и увидел, как огромный желтый грузоподъемник подъезжал к хижине с противоположной стороны. Послышался скрип металла, и бедную лачугу подняли прямо с земли. Люди в бахилах стали выпрыгивать из домика один за другим.

В большой больнице серого цвета люди лишь делали вид, будто лечат Винки. Они совещались по поводу результатов рентгена, показавшего лишь его металлические составляющие — глазницы, шарниры, пружину. Они обменивались длинными замысловатыми фразами. Медсестры притворялись, что забирают у пациента кровь на анализ, на самом же деле они забирали воздух. Людям в белых халатах было приятно вспомнить годы учебы, когда они могли упражняться лишь на манекенах и трупах, не рискуя ничьей жизнью. Медведя катали по больнице на коляске, подсоединяли к различным трубочкам и аппаратам. По крайней мере один раз в день, после очередного доклада о том, что пульс и дыхание отсутствуют, они привозили его в отделение реанимации.

— Пульса нет! — кричали они, и Винки чувствовал сильный толчок от электрического разряда.

— Реакции нет. Давай еще!

Разряды тока были очень сильными, но медвежонок молчал. Когда врачи и медсестры теряли уже всякую надежду на спасение пациента и собирались констатировать смерть, Винки начал тихонько напевать: «Пип… пип… пип».

Его подражание кардиомонитору было далеко не блестящим, но это было не так уж и важно. Один за другим медики воодушевленно поднимали головы. Этот момент игры нравился Винки больше всего.

— Вы опять сделали это, доктор! — говорила какая-нибудь хорошенькая медсестра.

— Спасать жизни — моя работа, — отвечал красавец врач.

Две дыры от пуль в теле пациента нашла уборщица по имени Франсуаз: одна дыра была спереди, другая — на спине. Ей пришла в голову неглупая мысль просто взять и зашить их иглой с нитью, которую она нашла в кладовке. Это случилось на второй или третий день пребывания Винки в клинике, в тот момент, когда охранники-полицейские спали. Франсуаз решила зайти на цыпочках в палату, когда услышала стон. У нее было смуглое гладкое лицо, как у Винки; волосы были собраны заколкой и по цвету напоминали его мех; ярко накрашенные глаза были такого же светло-карего цвета, как и у него. Она разглядывала его спокойно, с нескрываемым любопытством. Впервые в жизни интуиция подсказала ему, что этому человеку можно доверять. Он приподнял детскую больничную сорочку и лапой, на которой свободно болтался наручник, указал туда, где ему было больно, — на левую сторону плюшевого живота: оттуда сыпались опилки. Женщина посмотрела на рану своими прекрасными карими глазами, чудно гармонировавшими со смуглой кожей.

Когда Франсуаз зашивала рану, Винки было больно, но не сильно: лишь когда игла вонзалась в него — спасительница была чуткой швеей.

В рентгеновских лучах видны его металлические части

— Еще маленькой девочкой я обожала наводить порядок. Не знаю почему, — сказала она очень тихо, дабы не разбудить спящего офицера. Хотя у нее было французское имя, акцент указывал на иное происхождение. — Но в прошлом году новое начальство выкупило больницу за копейки. Теперь приходится работать за двоих… — Она засмеялась, словно заговорщик. — У меня будут большие проблемы за нарушение правил… Хорошо, медвежонок, теперь повернись ко мне спиной. — Счастливый, Винки повернулся к Франсуаз спиной, и женщина принялась за вторую рану. — Сюда я приехала из Египта в 1967 году. Все из-за того, что моя подружка Марианна бросила меня в день, когда мне исполнилось восемнадцать лет. Она сказала: «Франсуаз, то, что мы делаем, неправильно». В этот же день я решила «Черт, я еду в Америку». — Она захихикала. — Я больше никогда не хотела видеть ее. И что же ты думаешь? Через два месяца Марианна приехала сюда тоже. С тех пор мы вместе. — Франсуаз затянула последний узелок. Нить была ярко-розовой, как и ее униформа Тихо засмеявшись снова будто напевая песню, она вымолвила: — Ведь ты не знаешь своей судьбы, медвежонок…

3

В течение последующих дней Винки заметно поправился. Из него больше не сыпались опилки. Сидя на больничной койке, он смотрел телевизор. Когда прославленный врач, доктор медицинских наук, заметил на пациенте розовый шов, он просто сказал коллеге:

— Похоже, операция прошла успешно.

Винки не стал разубеждать их в том, что это не современная медицина вылечила его. Он начал есть, медперсонал баловал его разными деликатесами. В качестве благодарности Винки разрешал им брать у него пробы стула.

Полиции он ничего не позволял. После того как они сказали ему: «У вас есть право хранить молчание», — Винки больше не слушал их. Он ведь и до того ужасного момента ни с кем не разговаривал, кроме своего ребенка. Он и сейчас с удовольствием молчал. Само собой разумеется, что защищать себя он не собирался.

Каждый день к нему для допроса приходил детектив, задавал вопросы, касающиеся таких-то событий, произошедших в таких-то местах, тогда-то и тогда-то. Винки больше не любовался на большую седую голову детектива.

— Теперь, мисс Винки, если, конечно, это ваше настоящее имя, — начинал он обычно. Вопросы, следовавшие за этими словами, настолько сбивали допрашиваемого с толку, что ему понадобилось несколько дней для того, чтобы хоть как-то понять, в чем же его все-таки обвиняют. — Мы нашли старика, который неглубоко закопан в землю рядом с хижиной. Там вы его и бросили, — гневно проговорил детектив. — Он узнал, чем вы занимаетесь, и попытался остановить вас, поэтому вы его убили, разве не так? РАЗВЕ НЕ ТАК?

Медведь вздрогнул, но не из-за этого ужасного обвинения, а из-за того, что вспомнил о человеке, похитившем его ребенка.

Винки хотелось кричать, но он лишь посмотрел в окно и мысленно вздохнул. Мысленно потому, что вздохни он по-настоящему, это бы лишь повлекло за собой очередные вопросы. На улице светило солнце. Он слышал дыхание детектива. Он начинал испытывать неприязнь к полиции как таковой, хотя понимал, что обобщать нельзя.

— Винки, Хинки, Слинки, Стинки — мне все равно, — сказал детектив. — Мисс или мистер Как-Вас-Там-Звать, не думайте, что ваши деяния сойдут вам с рук.

Винки особенно запомнилось последнее «имя» — «Стинки». «Мисс Стинки, — подумал он. — Мисс Стинки».

Детектив следил за взглядом медведя, который рассматривал пейзаж за решетчатым окном, но увидел в нем лишь голубое небо. Он пытался собраться с мыслями. Они проносились в его голове все более и более бешено. Винки — видит все. Хинки — хихикает над всеми. Слинки — слиняет ото всех. Стинки — стянет все, что плохо лежит.

— На кого ты работаешь? — кричал детектив.

Винки зевнул. Наверное, стоило сразу сказать полицейскому, что он солгал, что Стинки и есть его настоящее имя.

Каждую ночь главный следователь беспокойно ворочался в постели.

«Инопланетянин, — размышлял он. — Дьявол. Привидение. Антивещество. Урод, страшный результат невыразимого морального разложения. Существо, появившееся на свет по ошибке во время неудавшегося эксперимента какого-то сумасшедшего. Гибрид человека и животного. Экстремальное оружие. Уловка властей. Мутант, последствие химической катастрофы, глобального потепления, воздействия нервно-паралитического газа, радиации. Ненормальное дитя природы. Прогресс в эволюции, которого нам не понять. Динозавр, проснувшийся после сотен миллионов лет. Путешественник во времени. Из другой реальности, из другого измерения. Существо, ранее считавшееся мифом. Редкая энергетическая структура, сгусток фотонов. Послание из Вселенной. Он сказал, что прощает меня. Божья кара…»

Детектив посмотрел на цифры, высвечивающиеся на часах: 3:15 утра. «Дьявол», — побормотал он и положил подушку на голову. Зазвонил телефон, но он не услышал звонка.

«Может, это существо и невиновно. Может, оно последнее из рода. Может, это просто вероотступник. Может, это вожак стаи. Может, их целая раса, обитающая в Чернобыле…»

— Я видела статью о тебе, — прошептала Франсуаз, присаживаясь на край кровати Винки. Теперь она приходила почти каждую ночь, потому что полицейская охрана всегда засыпала ровно в три часа ночи. — Медвежонок, пишут, что ты создаешь бомбы! — Она едва сдерживала смех.

Винки не хотелось разговаривать даже с Франсуаз. Однако он частенько ей улыбался и даже позволял себе хихикать вместе с ней. Давненько он не смеялся!

— И пишут, что ты девочка?! — Франсуаз сделала чересчур удивленное лицо. — Я была уверена, что ты мальчик! Ты мне напоминаешь моего брата.

Винки многозначительно пожал плечами.

— А… Хорошо, — сказала Франсуаз, сообразив. Она провела рукой по своей короткой стрижке. — Вот почему ты напоминаешь мне брата.

Франсуаз никогда прежде не говорила о своем брате, но Винки тут же примерно догадался, что она имела в виду. Когда она доставала газету, Винки наслаждался тем, что оказался в центре ее внимания.

Она откашлялась и принялась читать вслух содержание первой полосы газеты: «Как сообщает источник, имеющий отношение к расследованию, скорее всего, мисс Винки — главарь одной из самых масштабных террористических группировок, когда-либо разоблаченных в этой стране». Далее в газете был опубликован список бомб, которые подозреваемый якобы разослал в различные учреждения за последние несколько лет. «Что касается чрезвычайно мелкого телосложения и необычной внешности, — писалось в статье, — то полиция связывает это с редким расстройством в организме, которое, возможно, распространено в некоторых районах Земли, например в Азии или на Ближнем Востоке. «И это не случайно, — прокомментировал главный следователь, — именно в этих точках процветает терроризм». Следователь отказался дать какие-либо объяснения природы этого расстройства».

Теперь Франсуаз и Винки хихикали так громко, что разбудили охрану. Позвали детектива. Франсуаз увезли в участок и допрашивали всю ночь. Из больницы Винки забрали в тюрьму.

1

Тюрьмой была часть больницы, но белый автомобиль, в котором везли Винки, несся по улицам и шоссе в течение нескольких часов. Агенты ФБР останавливались на заправочных станциях «Мобил» снова и снова, не скрывая, впрочем, что они катались по кругу, причем не такому уж и большому кругу. Винки предположил, будто делали они это лишь для того, чтобы доказать ему, что могут сделать с ним абсолютно все, даже просто катать на машине. Агенты, один из которых был мужчиной, другой — женщиной, первый — в сером деловом костюме, вторая — в синем, съедали по одному пакету чипсов на двоих после каждой остановки на станции, ничего не предлагая заключенному, прикованному к подлокотнику несколькими парами пластмассовых наручников. Время от времени автомобиль со скрипом останавливался у обочины шоссе, и, даже не думая расстегнуть наручники на заключенном, женщина-агент резко приоткрывала дверь и приказывала: «Выходи». Винки не сразу сообразил, что так ему предлагали облегчиться.

Пока он приподнимал свою больничную рубашку и, весь содрогаясь, присаживался за дверью на корточки, пока белые автомобили один за другим со свистом проносились мимо в тусклых лучах солнечного света, ему вдруг вспомнился момент из прошлого, когда его первый ребенок, Рут, трясла его так долго, что у него стало пульсировать в глазах. Затем девочка приказывала медведю, которого уже тошнило, ложиться и повторять такие целительные выражения, как «у материи нет власти» или «уповай на вездесущность и любовь Божью».

Наручники щелкали в очередной раз, и Винки едва успевал залезть в машину полностью, когда дверь с грохотом захлопывалась. Его больничная рубашка застревала в дверях, что еще больше мешало ему двигаться. Он думал, что это поездка никогда не закончится. Ему хотелось пить. Уже в семнадцатый раз перед глазами проносилась вся та же посадка из деревьев, и Винки спросил себя, почему в больнице он ни разу не вспомнил о Рут, ведь там его столько времени лечили понарошку и он даже снова стал девочкой, кем и был когда-то давно, для Рут. Думая о ней теперь, он ясно понял, что надо продолжать вспоминать ее.

«Поскольку у материи нет ни сознания, ни своего «Я», она не способна действовать», — припоминалось ему, как папа зачитывал вслух отрывки из книги «Наука и здоровье». Трое детей слушали, но Рут, самая младшая, внимала особенно сосредоточенно. На коленях у нее сидел плюшевый медведь, которого она назвала Мари. Был воскресный день. «Признайте существование материи, — продолжал отец, голос которого дрожал и звучал несколько в нос, — и вы тем самым признаете, что нравственность основана на фактах». Сквозняк теребил воротник блузки, которая была на Мари, и медвежонку было интересно знать, что означает «материя». И нравственность. Она была в полной уверенности, что сама являлась мертвой материей, хотя могла думать и чувствовать…

Наблюдая за движением проводов за окном машины, Винки осознал, что не может даже сосчитать количество лет, прошедших с того дня, когда он сидел на коленях у Рут. От боли он закрыл глаза. Однако внутри него как будто что-то приоткрылось — не где-нибудь, а здесь, в машине. Он был готов к новым воспоминаниям.

Мех Мари был густым и гладким, на нем не было ни шва; ее глаза открывались и закрывались легко, создавая ощущение только что смазанного механизма. Она почти ничего не знала.

Мари не была ни девочкой, ни мальчиком, поэтому слышать «она», «ее», «ей» было одновременно честью и оскорблением. Ведь еще хуже, чем называться «оно», — называться «она»; но то, кем являлась Мари, было на самом деле ни «оно», ни «она». Порой она ненавидела себя за то, что отзывалась на свое имя. Глубоко внутри находилась часть ее, которая не имела имени; другая ее половинка проживала свою яркую жизнь в чистоте ее блестящих стеклянных глаз, молчаливо, но так явно выдавая себя, страстно говоря: «Я твоя», что можно было подумать, будто она отдельное существо.

Вообще о Мари можно было говорить как о ком-то с большой натяжкой; бывало, она часами смотрела в одну точку, не думая ни о чем, даже когда пронзительно звонил телефон или старшая, Виктрола, начинала противно ныть в прихожей. Мари была никем, пока в комнату не входила Рут и не начинала с ней разговаривать.

«Привет, Мари», — достаточно было произнести девочке, и глаза медвежонка начинали сиять радугой цветов; слух переполнялся звоном, схожим с тем, какой мы слышим, когда точат нож; улыбалось все ее тело, в то же время испытывая мучительную грусть, смешанную с сожалением, благодарность и желание снова умереть.

— Ты ягодка, — порой говорила Рут и терлась своим носом о нос медвежонка. И на самом деле эти слова были похожи на сладкие фрукты, падающие и падающие с дерева прямо в рот Мари. И, если девочка ее крепко обнимала, Мари издавала писк, от которого никак не могла удержаться. Она издавала этот звук каждый раз, когда та ее обнимала.

Казалось, Мари получает жизненную энергию из серо-голубых глаз и длинных ресниц Рут. Порой Мари испытывала настолько сильную любовь к девочке, что у нее начинала кружиться голова и от волнения дрожали ресницы, когда Рут клала ее на кровать. Мир вокруг угасал, будто повсюду отключали электричество. Девочка произносила слова за медвежонка. Из темноты слышалось: «Я люблю тебя, Рут», и точность этих слов, сказанных пусть даже не ею самой, была для нее словно удар в голову, накатывающий очередную разноцветную, сверкающую волну из света.

— Я тоже люблю тебя, — говорила затем Рут и нажимала на живот медвежонка, который в ответ пищал — снова и снова. Мари казалось, что она не в состоянии вместить в себя так много радости и боли, от этого она издавала еще один короткий писк.

— Отче наш и Матерь Божья, любящие меня, защитите меня во сне; покажите моим маленьким ножкам дорогу к себе, — молились Рут и ее сестра Хелен с закрытыми глазами, каждая в своей уютной кроватке. Как только мама нажимала на черный выключатель и свет гас, Мари могла свободно сидеть в темноте рядом со своей любимой девочкой и наблюдать за тем, как разные огоньки беспорядочно кружатся в пляске или упорядоченно двигаются то в ряд, то мелькая точками. За окном стояла зимняя ночь, и в комнате становилось все холоднее.

Утром Мари чувствовала себя обессилевшей и изнуренной, и, когда Рут вновь обнимала ее и произносила: «Я тебя люблю», медвежонок вздрагивал от собственного писка.

— Мари, Мари, Мари, — бывало, пела Рут, стараясь отвлечь саму же себя от утреннего озноба, поднимая медвежонка за лапы и кружа его.

И медвежонок говорил себе:

— Кто?

Среди таких загадок и развивалась Мари, как развиваются детеныши диких животных в лесу. Но тогда ей казалось, что с ней ничего не происходит, ведь никто не замечал изменений у нее внутри, а снаружи никогда ничего не менялось.

2

— Хорошо тебе, — ответила Хелен, сестра Рут, когда та отказалась вытереть за нее пыль. Мари с изумлением наблюдала за тем, как эти волшебные слова изменили выражение лица Рут с неповиновения на сожаление. Рут уступила, и Хелен убежала кататься на роликовых коньках.

Рут осторожно приподнимала предметы в гостиной и вытирала пыль рукой. Она не нашла тряпки для пыли, но побоялась спросить у мамы. Дом был наполнен тишиной. Была суббота, однако ее папа работал по субботам. Брат Джон был на занятии по музыке: он играл на кларнете. Мама сидела на кухне и читала «Науку и здоровье», тем самым пытаясь избавиться от головной боли. Иногда Рут закрывала глаза и дула в углы полок.

— Вот так, — шептала она удовлетворенно.

Мари раздражало, что Рут уступила сестре, но теперь она смотрела из-за пианино с довольным видом. Она наслаждалась, когда видела, что все делается неправильно. Это было ее маленьким несогласием с законами этого мира. Сначала Рут разочарованно вздохнула, не найдя тряпки для пыли, но вскоре увлеклась процессом, и комната, наполненная лучами солнца, погрузилась в дымку из летающих в воздухе пылинок.

Затем Мари увидела отца, застывшего, словно часовой, в дверном проходе, сделанном в виде арки. Понаблюдав за дочерью с минуту, он спросил своим саркастическим тоном:

— Рут, и чем же ты занимаешься?

Испугавшись, Рут спрятала свои испачканные пальцы за спину.

— Вытираю пыль, — последовал ответ.

Мари знала, какие вопросы последуют за этим, и так хотела бы суметь не просто запищать, а закричать, чтобы прекратить их. «Где тряпка?», «Почему ты выполняешь обязанности сестры?», «Где она сама?»…

— Это ты скинула карточку с подоконника? — спрашивал папа, и Рут виновато пожимала плечами. — Что, если развозчик льда приезжал сегодня раньше и не увидел карточки? Мать ведь безо льда останется.

Отец нагибался, чтобы поднять карточку, и снова аккуратно клал ее на подоконник. Мари хотелось, чтобы она упала еще раз. Рут начинала сопеть. Отец невозмутимо приказывал ей пойти найти сестру, но перед этим вымыть руки и… Мари не желала слушать дальше. Девочка бежала наверх мыть руки, а медвежонок оставался наедине с папой, который был уверен, что в комнате совершенно один. Мари наблюдала за ним: он озабоченно и мрачно смотрел в окно прихожей.

Рут положила Мари в красную детскую коляску и принялась ее катать. Медвежонок перечитывал заголовок пожелтевшей газеты, которая болталась на перекладине коляски: «Суд «свалял дурака» и признал Скоупса виновным». Ей было интересно, что же наделал этот «дурак». Это был один из первых теплых дней в году, светило солнце. Рут уже не казалась такой подавленной, может, потому, что мама попросила ее сходить в магазин за нитками и это заставило ее чувствовать себя нужной снова. Хелен и ее подругу Элеанор нашли недалеко от 107-й стрит лениво катающимися на роликах по свежему гладкому асфальту. На Хелен было темно-синее платье-матроска с белым воротником в полоску, о котором Рут мечтала. Элеанор тоже была одета в темно-синее.

— Папа говорит, чтобы ты сейчас же возвращалась домой, — сказала Рут.

Мари знала, что Рут никогда не шла против папиных правил, но жить по ним ей было не так уж приятно.

— О! Чушь! — ответила Хелен.

Мари подумала, что это был очень даже неплохой ответ, но у Рут был потрясенный вид.

— Я так и скажу папе.

Хелен не обратила никакого внимания на слова сестры. С преувеличенным спокойствием она сказала:

— Пока, Элеанор, надо идти. — И поехала на роликах домой.

Чуть раньше Хелен намекнула Рут, что та может покататься с ней в этот день после уборки. Поэтому Рут сообщила Элеанор:

— Сегодня я не приду кататься. Мама попросила меня купить ниток для шитья. Мне нужно будет сходить за ними.

Элеанор лишь пожала плечами и принялась описывать круги на роликовых коньках.

Рут тянула коляску с небольшого холма в одиночестве. То здесь, то там ярко-желтым пятном вспыхивал цветущий куст, но большинство их все же походили на клубок спутанных веток. Мари было жаль Рут. Она понимала, что в качестве друга была у Рут на втором месте, поэтому чувствовала себя одинокой и никому не нужной. Она наблюдала за тем, как потрескавшийся тротуар спускал их все ниже по горке.

Рут сказала Мари:

— Однажды, когда я была маленькой, я бежала по этому пригорку, не зная, что нужно наклоняться назад, когда бежишь с горки, и нагнулась вперед. Бум! Я упала и ободрала обе коленки.

Мари тревожно посмотрела на крутой спуск.

— Вон там, у подножия пригорка, стояла полицейская машина. Я присела рядом с ней, потирая коленки, и думала, что уже не встану. Тогда полицейский высунул голову из окна машины и сказал: «Девочка, с тобой все в порядке? Могу подвезти тебя домой». «Нет, я в порядке!» — закричала я. Я вскочила на ноги и побежала в гору. Я представляю, что подумала бы мама, если бы увидела подъезжающую к дому полицейскую машину!

Мари заметила, что часто Рут притворяется, будто с ней все в порядке, когда на самом деле все не так. Это было похоже на игру, в которую она играла с окружающим миром, а правда и ложь менялись местами. Вообще Мари нравилось притворяться и играть, но эта игра вызывала в ней не самое приятное чувство, и, что еще хуже, ощущение это было не настоящим. Из-за этого ей казалось, что виновата во всем она. Ведь если ты можешь сделать правдой все, если даже просто хочешь этого, то ты во всем и виноват.

Вскоре они проехали мимо массивного здания с четырьмя тяжелыми колоннами, возвышающимися над рядом широких белых ступенек.

— Это Сайентологическая церковь Христа, — сказала Рут. — Ее основала Мэри Бейкер Эдди. Но тебе туда нельзя, Мари. Церковь не для игрушек. Она для молитв.

Мари хотелось узнать, почему же игрушкам не положено ходить в церковь. Она попыталась представить, что могло происходить за ее стенами. «Отче наш, Матерь Божья, любящие меня…» В церкви тоже так молились? Этот клубок слов в начале — Отче наш, Матерь Божья — всегда запутывали Мари. Так кому же молилась Рут — папе, маме, Богу или всем трем?

Магазин находился прямо за углом. Толстый веселый хозяин не мог не заметить Мари. Он посадил ее на прилавок, восхищаясь ее черной бархатной юбкой и гофрированной белой блузкой, которые сшила для нее мама. Обычно Мари не задумывалась над тем, как смотрятся коричневые ноги из меха, торчащие из-под платьица, но теперь это сочетание вдруг стало ее смущать.

— Красивая малышка, — сказал хозяин Рут. — Настоящая леди.

И радость, и сомнение распирали Мари, ей хотелось выпрыгнуть из своей одежды и предстать перед всеми такой, какая она есть.

В магазине было с дюжину серых ящичков с медными ручками. Открыв один из них, лавочник достал лоснящуюся аккуратную катушку коричневых ниток.

— Вот, держи, — сказал он, поворачиваясь к Рут. — Нет! — неожиданно рявкнул лавочник в сторону входа. — Цветным нет!

Рут оглянулась, а Мари, конечно же, не смогла. Она лишь услышала грохот захлопнувшейся двери и шаги на тротуаре. Рут казалась взволнованной.

— Я не желаю их здесь видеть, — объяснил лавочник все еще не своим голосом. — Но к тебе это не относится, — добавил он в сторону Мари.

Рут хихикнула.

— Она не «цветная», она — медведь!

Мари стало интересно, что же означает слово «цветная» и как выглядят эти «цветные». Раньше она слышала, как мама и папа разговаривают о «цветных». Папа говорил о том, что «цветные» продолжают ходить туда, где их совсем не ждут. Мари подумала о том, что, если это действительно так, она хотела бы с ними встретиться.

На улице она не встретила ни одного человека, который мог бы подойти под это описание. Ее окружали лишь обычные люди. В голову медвежонку стали лезть грустные мысли. Эмоциональный взрыв лавочника явился ее первым соприкосновением с огромным, по сравнению с семьей, миром, где жили запреты и боль. И снова этот мир стал для нее невидим, как только Рут завернула за угол и они опять стали идти мимо деревьев и домов. Неожиданно чувство неудовлетворенности оттого, что она не может вымолвить ни слова, ни просьбы, ни как-то поучаствовать в происходящем, чуть было не свели Мари с ума. Рут шла спереди, что-то мурлыча себе под нос, мечтая о чем-то, будто ничего необычного и не произошло. Щебетали птицы. Солнце светило еще ярче, чем прежде.

Рут пошла домой другой дорогой, через небольшой парк. Когда девочка остановилась полюбоваться нарциссом, вдали, у зеленеющей опушки, Мари увидела молодого калеку, сидящего на деревянном стуле с четырьмя колесами, как у детской коляски. На коленях у него лежало темное одеяло, рядом стояли сиделка и старик, вероятно, отец несчастного. Мари не могла определить точно, был инвалид девушкой или юношей — настолько сгорбленным был калека в своей коляске. Когда отец и сиделка беседовали, глаза несчастного становились шире и дрожали. «Будто ей так жаль, что глаза ее не губы», — сказала Мари про себя. Эти глаза-губы будто хотят что-то сказать. Отец и сиделка тихо засмеялись, а у калеки потекли слюни. И тут Мари почувствовала, как коляску потянуло вперед.

В скором времени они тащились на ту же горку, что и прежде, и Рут начала снова рассказывать свои истории.

— Когда дедушка был еще грудным ребенком, — делилась Рут, — родители везли его в крытой повозке через весь Канзас, как вдруг: индейцы! Отца дедушки убили стрелой.

Мари все так же сидела в коляске лицом в обратную сторону, разглядывая потрескавшийся тротуар, деревья, дома, словно пятившиеся назад.

— Он был еще крохой, — продолжала Рут, — но ему повезло, и он остался жив. Конечно же, его мама не могла позаботиться о детях самостоятельно. Сестры дедушки уехали к родственникам, а дедушку вырастили друзья семьи, северансы [1]. То были времена первопроходцев.

Мари почувствовала, как маленькие резиновые колеса переехали через большую трещину в тротуаре. Рут вновь казалась довольной своей историей, так, словно она только что правильно ответила на вопрос викторины; у Мари же эти эмоции вызвали чувство еще большего одиночества и пустоты. Они повернули в свой квартал, и Мари бросила тяжелый взгляд на знакомые деревья над головой, на их переплетенные ветви. Через несколько домов стоял их дом с робко притупленной верхушкой крыши. Времена первопроходцев. Мари тоже везли в коляске, она также пыталась остаться в живых. В убаюкивающем движении колес она осознала, что была затянута поясом времени и места столь крепко, сколь прочно сидела в ловушке неживого тела. В этих же оковах находились Рут и ее семья. Они лишь старались выжить. Но неужели обязательно любить эту игру?

Вот прожужжал черный автомобиль с брезентовой крышей. Из соседних домов доносились крики детей, играющих в классы.

3

— Да, да, Мари тоже идет на симфонию! — пропел Джон, вызвав еще более громкий смех у Рут и Хелен.

— Нет, нельзя! — выкрикнула Рут дьявольским голосом, от которого Мари бросило в дрожь.

Мальчик продолжал танцевать с медвежонком по всей комнате девочек, напевая чарльстон. Взгляд Мари был прикован к черно-белым клеткам на свитере и жилетке Джона, которые, в отличие от вращающейся комнаты, оставались для ее глаз неподвижными. Она ощущала свободное падение и силы, кружащие ее. Так Рут еще никогда с ней не играла. Рут очень аккуратно обращалась со своими вещами, настолько аккуратно, насколько на это надеялись ее родители. Мари мельком увидела, хотя все вокруг вертелось, что она тоже танцует. Вскоре мать позвала детей с нижнего этажа, однако детская игра немного продолжилась, а в пик необузданного веселья Джон отдал медведя Рут. Они все вместе побежали вниз по лестнице, громко топая ногами и хихикая.

— Мари! Мари! — весело кричал Джон.

Они остановились в прихожей, где их ждала мать, надев свою самую нарядную шаль. Она посмотрела на Мари своими усталыми, глубоко посаженными глазами и громко вздохнула, но Рут лишь крепче обняла медведя.

Еще никогда прежде Мари не была так благодарна. Теперь мама пристально посмотрела на Джона, который поправил на шее «бабочку».

— Рут хотела взять с собой медведя, — пожал он плечами.

Хелен тихо засмеялась. Мари не удивило такое предательство, но тем не менее она почувствовала боль при одной мысли о том, что пропустит концерт. Она даже не знала, что такое концерт. Мама собиралась что-то сказать, когда со двора послышался голос папы, звучащий несколько раздраженно, который кричал, что они опоздают на поезд. По этой счастливой случайности Мари осталась в руках Рут. Семья бросилась бежать вниз по пригорку к поезду. Пока они ждали поезда, медведь предвкушал то, как у них начнется новая жизнь, в которой Рут не будет подчиняться правилам, и Мари побывает в новых местах В клубах черного дыма появилась пыхтящая машина, от движения которой тяжелая юбка Мари поднялась. Внутри, в коричнево-красных бархатных креслах сидели красиво одетые незнакомые люди, ожидающие своей остановки.

Медвежонок старался лежать неподвижно под рукой у Рут, чтобы остаться не замеченным мамой, словно он мог сделать иначе. Но, как только отец нашел для семьи места и дети сели на кресла лицом к родителям, мама вновь высказала неодобрение.

Затянута поясом времени и места

— В самом деле, Рут, на концерт, — сказала она, качая головой.

Рут, ненавидевшая упреки, сразу заплакала.

— Ты не сказала, что нельзя, — возразила девочка.

— А мне и не обязательно говорить…

— Но…

— И мне не обязательно напоминать тебе о том, что с мамой не спорят, — добавил отец.

Мари вздрогнула оттого, что папа тоже был против нее. Мать и отец сидели прямо, с одним и тем же выражением скучного укора на лице.

— Простите, — жалобно хныкала девочка, и слезы обиды капали на голову Мари, чьи глаза горели от невероятного возмущения.

— Рут, ты слишком взрослая для такого поведения, — заметила мать. Месяц назад Рут исполнилось девять лет, но Мари не понимала, какое отношение имеет возраст к чему-либо.

— Нельзя ведь так расстраиваться из-за этого медведя.

Продолжая плакать, Рут еще крепче обняла пискнувшую Мари. Джон и Хелен едва сдерживали смех.

— Рут, если так будет продолжаться и дальше, мы с тобой выйдем на следующей остановке и отправимся домой, — сказала мать. — Папа, Джон и Хелен поедут дальше, а мне, как и тебе, придется пропустить концерт.

Рут прекратила плакать, очевидно, из-за того, что мама тоже останется без концерта.

— Вот так-то лучше, — закончила мама.

Рут молча сидела, в то время как поезд с грохотом двигался дальше.

Звуки настраивающихся инструментов и шум полного зала сотворили настоящий хаос, однако после аплодисментов наступила тишина. Сидя на коленях у Рут, Мари удавалось видеть лишь спинки складывающихся кресел следующего ряда, нарядных зрителей, шляпу за шляпой, а над ними — ясное небо. Скрипка издала звук, и вступил оркестр, сыграв сначала одну ноту, затем — аккорд, который звучал все громче и громче; далее — следующий аккорд. Еще больше оваций, опять тишина.

Что происходит? Мари слышала, как вдалеке поют птицы и шумит ветер, затем снова зазвучала музыка, возможно, приближался шторм; казалось, сотни деревьев трепетали на ветру — и снова спокойствие. Что еще могло быть в этой музыке?

Звук одной скрипки — звенящий, стремящийся, великолепный и все же одинокий — почти разорвал Мари на две части. Он был похож на свет прожектора на теле темного мира. «Вот он я!» — словно говорил он.

Мари ожидала, возможно, что скрипка будет петь свою собственную партию, но вместо этого свой напев играли остальные инструменты, а скрипка точно танцевала в этом напеве и вокруг него. Когда же наконец она присоединилась ко всем, ей оставалось лишь закончить две последние фразы, будто ей нечего беспокоиться по таким пустякам, как закончить известное ей предложение, пусть даже очень красивое. Мари тут же словно улетела прочь. Сила притяжения больше не держала ее. Ей казалось, что она идет свободно и радостно по необитаемому пространству. И не просто идет, а танцует, и не просто танцует, а кружится на высоко висящем проводе, в то время как этот упругий шнур дрожит так, как трепещет струна скрипки, под ее плюшевыми ногами, такими легкими и уверенно идущими вперед Скрипка все продолжала выводил» свои трели, как вдруг Мари увидела, что шляпы, стулья и Рут стали поворачиваться вокруг нее, в то время как она сама падала с колен девочки и тело ее кувыркалось. В тот момент, перед падением, она была созданием, двигающимся без чьей-либо помощи; она принадлежала лишь самой себе и больше не была привязана к Рут; она была планетой, вращающейся в собственной галактике.

Издав короткий писк, медвежонок дважды перевернулся в траве, прежде чем мать раздраженно зашептала «шшш!» и Рут быстро вернула медведя к себе на колени. К этому моменту скрипка закончила свою трель и заиграл весь оркестр. Мари была в изумлении. До сих пор ее лишь носили, таскали и порой трясли; сегодня с ней даже потанцевали; но ничего из пережитого не могло сравниться с этим замедленным вращением в необитаемом пространстве. Она была убеждена, что совершила это самостоятельно — спрыгнула с колен Рут в траву.

С чуть ли не пронзающей насквозь решительностью снова отчетливо зазвучала скрипка. Теперь каждая ее фраза была различной: яростной, грустной, нетерпеливой, дерзкой, жалобной. Мари переживала эти эмоции раньше. Она была свидетелем тому, как они причиняли Рут неприятности. Однако здесь они присутствовали все, появлялись одна за другой, будучи частью одного и того же музыкального произведения, которому с готовностью покорились даже мама с папой. Оркестр умолк, и в течение многих минут скрипка завывала в прелестном приступе гнева. Это был скрип дерева среди сладостных звуков, который привел медвежонка в неописуемый трепет. Она четко слышала эту реальную, земную сущность самого инструмента, и она бы заплакала, если бы ее стеклянные глаза позволили ей это, — ведь Мари была свидетелем храброй борьбы за то, чтобы стать чем-то большим, нежели скрипка представляла собою, — большим, чем кусок древесины, струны, лак, материя.

Мари лежала на коленях у Рут, вдыхая запах травы и озера, не обращая никакого внимания на остальную часть концерта. Если бы каждый день она двигалась хоть немного больше, в конце концов или даже совсем скоро она смогла бы ходить. Она бы научилась разговаривать; сначала издавая писк по собственному желанию, затем ей бы удалось пропищать что-то похожее на слова, потом, собственно, слова и, наконец, целые предложения. «Рут, я иду на улицу», — только представьте себе удивление девочки.

В этот момент Рут вздрогнула от звуков, которые оказались последними. Они произвели на нее новое впечатление, что напомнило Мари маленький бунт, который девочка устроила ранее в этот день. Когда Рут издавала несколько яростных, чуть резких звуков двумя руками, Мари почувствовала уверенность в том, что эта музыка привнесла в жизнь девочки нечто новое и важное, как и в ее собственную жизнь.

Семья возвращалась обратно на станцию. Рут шла радом с отцом и будто собиралась о чем-то у него спросить. Мари наблюдала за тем, как его каблуки поднимались и снова опускались на тротуар. В поезде Рут опять села между Хелен и Джоном, но не обращала на них никакого внимания, даже тогда, когда брат дразнил ее.

— Все зашли, — послышался клич, за которым последовал свист, но поезд все не ехал, и в этой напряженной, мертвой тишине Рут вдруг выпалила:

— Папа! Я хочу играть на скрипке.

Раздался всеобщий смех. Вагон резко тронулся с места.

— Да? — отреагировал отец.

— До сегодняшнего дня ей совсем не хотелось, — заметил Джон.

— Скрипки дорого стоят, — предупредила мама. — И у нас уже есть пианино.

— Знаю, — невнятно сказала Рут.

Поезд громыхал. Мари хотелось положить свою голову на плечо Рут. В самом деле девочка часто просила о том, чего не очень-то и хотела, или о том, о чем забывала через день или даже через час Как же Рут могла убедить родителей в этот раз?

Папа сказал:

— Конечно же, вы все знаете историю об Айки и повозке.

Это была очень старая шутка — старше автомобилей — и самая любимая в семье. Даже Мари, которая жила в семье лишь с Рождества, уже знала ее. Очевидно, ее рассказывал дедушка Рут, тот сирота, чудом оставшийся в живых.

Это был анекдот о том, что может случиться, если человек слишком увлекается своими желаниями.

— Однажды ясным утром одна очень глупая семья шла пешком в церковь, — начал папа. — У их повозки поломалось колесо, а позволил» себе отремонтировал» его они не могли. Путь до церкви был неблизкий, дорога была грязной, и они завели разговор о том, как замечательно было бы купить новую повозку.

— Я уже представляю, как бы мы в ней ехали, — заметила мама. — Это такая красивая, сверкающая повозка.

Мама, Хелен и Джон засмеялись, как только папа начал говорить фальцетом. Обычно он был довольно молчалив, но, когда у него было хорошее настроение, мог рассказать что-нибудь интересное.

«Мы доберемся до церкви через минуту, — сказал отец. — Мы полетим словно ветер». «И все в городе увидят, как я еду прямо на переднем сиденье», — сказала девчушка. «Я тоже, — сказал младший брат, Айки. — Я тоже поеду спереди!» «Нет, Айки, тебе не хватит места рядом с папой», — ворчала девочка. «Так, — сказал отец, — Айки, не балуйся и езжай позади вместе с мамой». «Не хочу!» — кричал Айки. «А придется», — отвечала сестра. Теперь смеялась даже Рут, а сам папа хихикнул в предвкушении концовки.

— И вот Айки стал прыгать в грязи и орать: «Нет! Нет! Мне не нравится на заднем сиденье! Я хочу сидеть впереди!» И мальчишка наделал такого шуму, что отец закричал: «Айки, убирайся вон из повозки!»

4

Винки вздохнул. Волнообразные телефонные провода создавали случайную игру света и тени на бежевом потолке машины, усеянном маленькими дырочками. Он видел себя как Мари, которая надеялась и пыталась выжить, росла, — такой, какой она была; и он знал не только, как долго ей пришлось бы ждать осуществления своей мечты, но еще и то, как все это закончится — здесь, на заднем сиденье белого седана, который ездит по кругу.

Было время, когда Мари не могла ничего изменить ни в жизни Рут, ни в своей собственной, точно так же, как и Винки не был в состоянии изменить что-либо в своей. Живет девочка по имени Рут, живут ее родители, до них — родители ее родителей и т. д. Позже Рут сама станет мамой, у нее будут дети. Все это — факты. Даже теперь Винки хотел восстать против них, отказаться от них, но они продолжали кружиться перед усталыми глазами его памяти.

Можно сказать, что вся жизнь медведя в роли игрушки превратилась в одно продолжительное заклинание, которое сотворило наконец чудо обретения жизни. Часть Винки надеялась понять это заклинание с помощью воспоминаний, может, даже призвать на помощь его магическую силу и снова обрести свободу.

В восемьдесят седьмой раз автомобиль повернул налево, притормаживая со скрежетом. Винки лениво дернул наручниками, и неровная пластмасса врезалась ему в лапу. Он не хотел вспоминать свою жизнь с любовью, он не желал испытывать любовь, лишь обращаясь к прошлому. И все же он любил Рут даже теперь. Это он тоже был не в состоянии изменить.

5

За окном комнаты Рут скрипел и шелестел огромный тополь.

— «Вы владеете ситуацией, если понимаете, что жизнь смертного существа — это лишь самообман и никак не правда бытия», — читала вслух Рут, старательно произнося длинные слова. За завтраком она заявила, что с этого дня будет каждый день читать «Науку и здоровье». Мари раздражала такая очевидная попытка снискать благосклонность родителей, но она признавала, что этот способ мог помочь девочке получить заветную скрипку.

— «Мысленно отрицайте каждый недуг… Преодолейте страх, обратившись к божественному Разуму».

Разум Мари приказал ее стеклянным зрачкам помутнеть от скуки. Ночью она решила, что отныне будет зваться Ртом. Каждый раз, когда Рут произносила «Мари», медвежонок мысленно выкрикивал «Рот», чтобы стереть из памяти имя того бедного медведя, который не в состоянии ответить. «Обуздайте свои пристрастия…» «Рот, Рот, Рот», — размышляла теперь она, пытаясь почувствовать своим зашитым ртом, как это произносится. На секунду она почти поверила в то, что ощутила это, но на самом деле эта игра начала ей надоедать. «Задушите эти грехи, как только они появятся на свет… Разрушьте грех…»

Мари сама ощущала себя так, будто ее задушили и разрушили. Эти поучения были словно обои этого дома. Казалось, Мари вдруг увидела в этом витиеватом узоре лицо чудовища, злое и отвратительное, с волосами мышиного цвета, как у матери, и грустными, глубоко посаженными глазами, как у отца, — Отче наш, Матерь Божья…

К счастью, Рут отложила книгу как раз в этот момент, и образ рассеялся.

— Понемногу каждый день, — сказала Рут, и у медвежонка отлегло от сердца. Затем она взяла Мари на руки и принялась шепотом мечтать о том, как она будет играть в оркестре, когда вырастет, и обо всем том удивительном, что ей еще предстоит сделать в жизни. Дыхание девочки так же приятно щекотало слух Мари, как и услышанная музыка. Оно привело медвежонка в состояние лихорадочного предвкушения, причем не только будущего Рут, но его собственного.

— Но бесполезно докучать ему этим, — неожиданно предупредила девочка, имея в виду своего отца. — Посиди-ка здесь тихонько, — сказала Рут, кладя Мари, и побежала на улицу играть. Мари же стала прислушиваться к каждому слову, к каждому звуку, раздававшемуся в доме. Концерт сделал ее уши еще более чувствительными. Она обнаружила, что может многое слышать, если сосредоточится: воду, выплескивающуюся из поддона холодильника, когда Джон нес его к раковине, редкие слова врача, навещавшего маму по поводу ее головных болей: «Психическая дисфункция… внутренняя инфекция… внутренние ядовитые испарения…»

В тот вечер, когда папа вернулся домой с работы, Мари сомневалась, сможет ли Рут удержаться от разговора о своем заветном желании. Девочка заговорила об этом не сразу, а во время ужина, сболтнув:

— Папа, можно мне играть на скрипке?

Мари, сидевшая наверху, вздрогнула. Листья тополя, что рос за окном, казались темными, словно бархат.

— Посмотрим, — медленно проговорил отец.

Мари и раньше слышала от него подобный ответ. Возможно, в этот раз он на самом деле собирался подумать. Мари не знала наверняка. Она ждала с еще большим нетерпением. Казалось, ее собственная судьба, ее собственные желания тоже заигрывали с ней, отказываясь дать ответ.

Из столовой доносился стук вилок о тарелки.

— Если бы у меня была скрипка, — мечтательно промолвила Рут, — я бы играла Бетховена, Моцарта и еще Гайдна.

— А… хм… — вырвалось у отца.

Тон его голоса не изменился, но казалось, Рут не в состоянии остановиться.

— Я буду играть с Чикагским симфоническим оркестром, и я буду сидеть вместе с остальными скрипачами, и…

— Конечно, Айки, — прибавил брат, и все засмеялись.

Мари испытывала свое привычное чувство возмущения, но, когда после ужина Рут поднялась наверх, девочка ничуть не казалась расстроенной. В общем, она выглядела совершенно невозмутимой. Медвежонок внимательно наблюдал за ней, когда она достала карандаши и принялась рисовать скрипку. Мари хотелось знать, каковы были ее желания теперь. Если бы человек желал чего-либо по-особому, особенно сильно, мог ли он получить желаемое?

На следующее утро после прочтения очередного отрывка из «Науки и здоровья» Рут спустилась за чем-то в подвал, взяв с собой Мари. Медвежонок никогда не бывал там прежде. Тускло горел свет. Два древесных ствола среднего размера поддерживали потолок; на них виднелась кора. Казалось, дом был их ветвями и листьями. Рут положила Мари на рабочий столик и ушла что-то искать в темный угол, заваленный различными вещами. Она вернулась со старым портсигаром, двумя палочками для размешивания краски, молотком и еще чем-то. Она тут же принялась склеивать края портсигара, затем прибила к нему один конец палки. Теперь у этого предмета имелись тело и шея. Мари хотелось выкрикнуть что-нибудь в знак одобрения, но Рут совершенно не нуждалась ни в каком поощрении.

— Неплохо, — сказала Рут сама себе. Она криво забила гвозди, погнув их, но не обратила на это никакого внимания. Обычно же она беспокоилась из-за подобных вещей. Мари продолжала внимательно следить за ней. По четыре кнопки на обоих концах, к ним Рут прицепила резиновую тесьму — и объект готов. Рут провела рукой по одной из тесемок — и раздался приглушенный звук определенной высоты.

У Мари зазвенело в ушах. Предмет, обретший форму у нее на глазах, был лучше настоящей скрипки. Сделанный из старой рухляди, квадратной формы, вместо того чтобы иметь плавные изгибы, он был лишь идеей скрипки, то есть сущностью желания. Рут стала бренчать по резиновой тесьме, которая, к радости Мари, издала несколько звуков, не имеющих никакого отношения к музыке.

— Послушай, Мари, — сказала девочка, взяв скрипку за шейку. Она неуклюже положила ее квадратный корпус себе под подбородок, а другой рукой высоко подняла вторую палочку. Театрально выдержав паузу, Рут одним искусным движением провела палочкой по резиновой тесьме.

Импровизированные струны в ответ на прикосновение неряшливо забренчали, и древесина самодельного смычка царапнула корпус.

«Еще! — подумала Мари. — Еще!»

Рут попыталась еще раз с таким же усердием. Уверенность взмахов ее смычка, неутешительные звуки, которые он издавал, — от всего этого между глаз Мари словно пробежал электрический заряд Скхх! Чщщ! Шж!

Но затем Рут опустила свое творение, нахмурив брови. Очарование момента исчезло. Она не плакала, но, очевидно, была расстроена. Мари не понимала. Неужели Рут рассчитывала, что эта скрипка будет играть?

Рут снова нахмурилась, но теперь уже сильно скривив брови. Она снова положила скрипку себе под подбородок и принялась играть. На этот раз Рут водила палочкой по струнам слегка, так что инструмент едва издавал звуки, и раскачивалась вверх-вниз, печально улыбаясь. Она смеялась над своим творением, и это несколько огорчило Мари. Вскоре Рут принялась кружиться, делая вид что играет, и закрыла глаза. Теперь она мурлыкала мелодию, в конце концов, это уже было по-настоящему.

— Что это? — пренебрежительно задала вопрос Хелен.

Вечером Рут принесла портсигар наверх.

— Ничего, — ответила она, кладя свое творение на комод, а рядом с ней — Мари.

Хелен отложила книгу и подошла к комоду, злобно улыбаясь.

— И этим ты занималась весь день?

— Нет, — угрюмо ответила Рут.

Хелен дернула за одну из резиновых тесемок.

— Джон! — выкрикнула она и побежала к брату. — Посмотри, что сделала Рут — скрипку!

— И что из этого? — раздалось в ответ от Джона. Сегодня он был выше всего этого, он был слишком взрослым, чтобы беспокоиться из-за того, что делали его сестры.

«В этом доме действует так много сил, — подумала Мари, — и порой они работают на пользу Рут». Хелен вернулась, с глупой улыбкой произнося «скрипка», но, поскольку Джон не был свидетелем того, как она дразнит сестру, она тут же прекратила свою затею. Хелен плюхнулась на кровать и продолжила читать «Грозовой перевал».

Рут сидела на своей кровати, читая «Науку и здоровье». «…Поскольку Разум способен рождать непорочность вместо грязи, — бормотала она, — силу вместо слабости…» Мари не понимала, как Рут может заниматься этим именно сейчас У нее до сих пор кружилась голова от музыки, услышанной в подвале. Однако она должна была признать, что чтение книги — верный способ не обращать внимания на Хелен. Через некоторое время медвежонок услышал шаги мамы на лестнице Она появилась в дверях.

— Девочки, мне нужна помощь, чтобы накрыть на стол, и мне необязательно просить вас об этом каждый раз.

В этот раз пришла очередь Хелен накрывать на стол.

— Посмотри, что Рут сделала сегодня в подвале.

Мари опасалась, что Рут могут наказать из-за того, что девочка брала молоток или клей. Она увидела, как мама взяла в руки самодельный инструмент.

— Это моя скрипка, — сказала Рут, пожимая плечами, однако голос ее звучал так, будто она говорила это, сложив руки в мольбе.

— Ах, — промолвила мама, как обычно, холодно и с непроницаемым видом, — я вижу, что ты усердно работала над ней.

Но по крайней мере казалось, что Рут не накажут. Мама вышла, за ней ушла и Хелен.

Рут продолжала читать, пока не затих звук шагов на лестнице. Теперь, когда девочка осталась в одиночестве, медвежонок смотрел на то, что лежало перед ним, еще более сосредоточенно, надеясь, что Рут поиграет еще. Мари хотелось услышать, как Рут будет извлекать эти странные звуки снова.

— Нет, Мари, нельзя брать мою скрипку, — неожиданно сказала Рут. — Ты всего лишь медвежонок. Медведи не умеют играть на скрипке!

Мари вздрогнула от испуга и почувствовала раздражение. Она и не хотела играть на скрипке. Этого хотела Рут. И Мари хотела, чтобы та на ней сыграла.

— Глупый медведь! — Рут подошла к Мари, подняла ее и начала трясти, от чего у нее закрывались и открывались глаза. — Глупый медведь! Глупый медведь!

Это напоминало их игру в головную боль, только это было хуже, поскольку Мари очень сомневалась, что за этим последует исцеление и спокойствие. Ей так хотелось вернуть ту тихую, заботливую Рут. Девочка повторяла «глупая!» снова и снова, тряся Мари то вверх-вниз, то из стороны в сторону, от чего большая безжизненная голова Мари на тонкой матерчатой шее болталась во все стороны.

— Скрипка, — небрежно заметила Рут, тоном, которым произносила это слово Хелен. — Я хочу скрипку! — сказала она за Мари, раскачивая медвежонка в причудливом танце. — Скрипка!

Неуклюжие пируэты были грубой пародией на хождение по натянутому проводу, которое Мари представляла себе во время концерта. Танец этот словно сам желал продолжаться — хотя бы как-нибудь, — и был он жутким, нелепым, мучительным. В те моменты, когда ее глаза открывались, она могла видеть устрашающую ненависть на лице Рут. Девочка повторяла: «Глупый медведь! Скрипка!», заставляя Мари кружиться в нелепом танце. Медвежонок пытался собрать все свои силы, чтобы выпасть из рук девочки еще раз. И вот у Мари помутнело в уголках глаз. Неприятные ощущения достигли такой силы, что почти превратились в наслаждение. Казалось, ее глаза вот-вот расколются оттого, что так резко закрываются и открываются. Ей хотелось выкрикнуть: «Сильнее! Еще!»

Но пытка закончилась так же внезапно, как и началась, словно буря, которая так и не разразилась. Рут спокойно посадила Мари на подушку, лежавшую на кровати, разгладив ее черную бархатную юбку. На лице Рут появилась мучительная сосредоточенность, как у мамы, когда та делала узелок на шитье. От этой тряски у Мари кружилась голова, и она могла лишь мрачно созерцать происходящее, стараясь постичь гипнотическую суть этого. Рут продолжала молча гладить рукой по бархату и, казалось, ни о чем не думала.

— Рут, — обратился к девочке папа.

Мари вздрогнула. Рут тут же обернулась в смущении.

Мари до сих пор видела неясно. Именно теперь ей сложно было поверил, в то, что кроме нее и Рут в этом мире есть кто-то еще. Но здесь присутствовал этот человек, стоящий в дверях, очень высокий и худой, который выглядел, как всегда, озабоченным и грустным. Картина представлялась еще более странной оттого, что папа никогда не заходил в комнату девочек: это было не его царство.

Он кивнул в сторону комода:

— Это и есть скрипка, которую ты сегодня сделала?

— Да, — неловко ответила Рут.

Он рассержен или это простое любопытство? Из-за того, что Рут только что делала с ней, Мари даже надеялась на то, что девочку накажут. Мысленно медвежонок перечислил все правила, которые Рут могла нарушить за сегодняшний день. Но девочка выглядела абсолютно невинно. Как обычно, ее часть комнаты отличалась от уголка Хелен идеальным порядком, и, несмотря на утреннее копание в груде старых вещей в подвале, Рут удалось не испачкать свое белое платье и носки.

Папа взял в руки самодельный инструмент.

— Неплохая скрипка, — сказал он, скривив лицо.

Сейчас Мари с такой силой ненавидела этот предмет, что ей было приятно услышать эту шуточку.

— И ты читаешь «Науку и здоровье»? — спросил папа, кивая головой в сторону томика, лежавшего у Рут на кровати.

— Ага, — ответила девочка.

— Девятилетним девочкам рановато читать такие книги.

— Знаю.

Мари надеялась, что папа выскажет свое неодобрение, однако он снова принялся рассматривать скрипку.

— Вообще-то она не играет, — признала Рут. Возможно, она думала, что, если покажет, будто знает правду, это сыграет ей на руку, ведь она определенно накликала на себя беду. И затем она пошутила: — Мари помогала мне.

— Ну что ж, поэтому-то скрипка и не играет, — рассмеялся папа.

Мари задумалась о том, как могла бы вспыхнуть желтым пламенем ярости и разочарования. Это бы привлекло их внимание. Ведь она уже поняла по тону голоса папы, что он скажет далее. Она увидела, как вдруг все изменилось до неузнаваемости и как Рут добилась своего.

Папа нахмурил брови.

— Я считаю… — начал он, слегка постукивая по тонкой древесине крышки портсигара. — Рут, мы купим тебе настоящую скрипку.

Бедному медведю показалось, что с потолка цветной тучей стали падать незаслуженные сладости. Рут словно замерла. Мари наблюдала за тем, как эти щедрые подарки все сыпались и сыпались на девочку и ее отца.

Почему Рут всегда получает желаемое, а Мари — нет?

Как бы то ни было, медведь не мог не видеть, какую исключительную ценность представляла для Рут скрипка. Он почувствовал острую боль в глазах. Как могла она поскупиться на чудо? В отличие от остальных, Рут знала, чего хотела, упорно этого добивалась и получала желаемое.

— Да? — спросила она кротко. Она не кинулась папе на шею, поскольку знала, что он этого не любит. И лишь спокойно смотрела на него.

Мари была изумлена этой робкой, но хитрой гибкостью поведения. Мари должна была признать, что это действительно помогло. Дом был похож на лабиринт, и Рут находила верный путь.

Папа говорил о том, когда они собираются покупать скрипку, как они найдут для Рут преподавателя, и пятился назад, чтобы выйти из комнаты, будто он засиделся там дольше положенного времени. Выходя, он предупредил, что ужин уже почти готов.

— Я только дочитаю еще одно стихотворение, — сказала Рут.

Она и Мари остались одни. Дождь великодушия затих. Казалось, Рут не знает, что делать. Она взяла Мари на руки и крепко обняла ее; злость медведя нисколько не утихла, однако он не удержался от того, чтобы не запищать; а Рут, счастливая, передразнила его:

— Пии.

Мари не поддавалась и не сопротивлялась объятиям Рут. Этого не делал и Винки в руках воспоминаний. В тот вечер детство Винки закончилось, а детство Рут еще продолжалось. Ведь тогда Мари осознала, что она упала с колен Рут не по своей воле. Она лишь оставалась тем, чем была. Неужели бы она осталась такой навсегда? Она чувствовала, как слезы Рут намочили ее блузку. Вскоре у нее появятся новые миражи, но в данный момент она не питала никаких иллюзий. Она была не настолько никудышным медведем, чтобы отвергнуть свой долг — долг выслушивать, утешать, обнимать. Когда Рут обняла ее еще крепче, Мари снова запищала. Через плечо девочки в узком окне она видела свет летнего вечера, просачивающийся сквозь листву. На такой свет она смотрела впервые — желто-золотой за зеленой решеткой. Впереди было еще столько лет, и каждое из них будет напоминать об этом лете, когда она созерцала кривой потолок и узкое оконце, когда она теряла и приобретала одновременно, когда ее глаза были широко раскрыты и когда ее обнимали.

1

Сегодня Клифф, как и его старший брат Кен, сразу лег спать. Медведь слышал усталые шаги Рут в прихожей, когда она поднималась по лестнице, затем — голос отца Клиффа в гостиной. С полки Винки смотрел на маленькие очертания тела Клиффа, лежавшего под темным одеялом, и размышлял, почему все происходит именно так.

Винки уже пять раз видел, как растет ребенок, и это было уже шестой раз. Иногда это было прекрасно, а иногда он едва сдерживался, чтобы не закрыть свои стеклянные глаза.

Ребенка воспитывали, и ребенок рос сам. Работали эти две силы, и никто не мог предугадать, что из этого получится. Ребенок был лишь тем, чем был, и потом с ним происходило разное, и, таким образом, пока Винки наблюдал за этим не моргая, потому что не мог моргать, ребенок становился тем, во что в итоге должен был превратиться.

Порой Винки казалось, что ребенок и окружающий мир — это два поезда, которым не избежать столкновения. Поэтому ребенок вполне мог стать калекой. Такого никогда не случалось с детьми из этой семьи, но бывало вполне могло произойти, потому что в мелочах частенько так, снова и снова — Винки был тому свидетелем. Точно так же, как он видел и чувствовал, медвежонок старался помочь каждому ребенку обрести себя заново, делая это незаметно. И затем ребенок превращался в того, кем должен был стать: нечто починенное, как и сам Винки, пусть даже и совсем немного.

— Нет-нет, это необходимо. Необходимо, — пробормотал медведь себе под нос. — Необходимо выжить. — Но он не был в этом уверен. Возможно, Клиффу снились чудовища, и, конечно же, во сне он останется в живых. Но для чего? Через некоторое время по едва заметному изменению его дыхания Винки догадался, что мальчик почти проснулся. Кисло-сладкий запах его газов витал в неподвижном воздухе. Клиффу хотелось в туалет, но он продолжал лежать. Он пытался сдержаться, но у него не вышло. Так случалось уже далеко не единожды.

Винки хотел, чтобы все было иначе, и пытался осмыслить, что мир устроен именно так, и для него в том числе. Пятилетний мальчишка проснется от стыда и попытается спрятать испачканные трусы на дне корзины для белья, но он все равно не захочет или не сможет прекратить это делать, хотя в последнее время его постоянно и отчитывают за это.

Винки также знал, что все это, в свою очередь, воспитывает его. Именно так и произошло, когда Клифф дал ему новое имя. Мальчик только начинал ходить, когда назвал его «Винки», и медвежонок, ставший Винки, вдохнул это имя себе в душу, превратившись в мальчика, но внутри оставшись девочкой, Мари; и всем этим он очень гордился, потому что все это и была его судьба. И с тех пор он смотрел на Клиффа стеклянными глазами, еще более старыми и в то же время новыми.

Что же касается того, необходимо ли было произошедшее или нет, было ли оно тем, в чем медведь нуждался больше всего, он не знал. Воспитание — процесс необходимый, так Винки приобретал жизненный опыт, с которым делал то, что считал нужным.

И все же он порой размышлял, для чего ему приходилось наблюдать за тем, как ребенок рос в своем мире, так много раз, снова и снова. Сначала — Рут, затем, в течение многих лет, пожив в разных местах, — пятеро ее детей. Как и Рут с Дейвом, Винки считал, что Кен был последним ребенком в семье, родясь спустя пять лет после Пола. До этого он думал, что Пол будет самым младшим ребенком и что на этом все и закончится. Но вот на свет появился Клифф, который теперь уж наверняка был последним, а почему именно он?

То, что их родилось пятеро, было случайностью, и каждый из них играл со случаем: они были словно пять возможных путей, исходящих от Рут. Сама Рут была первой дорогой, по которой Винки было суждено пройти. Она и не думала, что кто-то может дать ему другое имя. Так что теперь он осознавал себя целиком и полностью принадлежащим Клиффу, точно так же, как и всегда принадлежал Рут. Он считал, что это тоже было случайностью.

Постоянное продолжение рода. Его нельзя остановить. Клифф снова заснул, и теперь его детское дыхание было идеально ритмичным. В бесконечной темноте Винки, казалось, видел дерево жизни, дающее почки и безгранично ветвящееся перед его глазами, как в калейдоскопе, залитое светом. Из полуоткрытого окна доносился тонкий, приторно-сладкий аромат луизианской гардении, что росла вдоль дороги; и он размышлял над тем, каким же сочетанием действий А и Б (бесконечно давно и на уровне крошечных молекул) он, Винки, был избран наблюдать за всем этим и понимать это. По улице проехала машина, и сквозь закрытые шторы он увидел тусклый, быстро исчезнувший свет фар.

— Особенный медведь, — прошептал он, засыпая сам, — видит особенное.

2

Клифф стоял у раздвижной двери, держа на руках Винки, туго заворачивая его ноги одну за другую и стараясь не шевелиться. Его братья лежали на диване и смотрели по телевизору какую-то игру. Сверху доносился звук скрипки Рут, которая в быстром темпе исполняла гамму, то вверх, то вниз.

— Тебе не нужно в туалет? — спросил Пол, который сегодня был за главного.

— Нет, — возмущенно сказал Клифф, но Винки знал, что все было наоборот. Прошло не так много времени после того, как семья переехала в Новый Орлеан, когда мальчик начал накладывать в штаны.

— Ты уверен?

— Да.

На самом деле это происходило по крайней мере раз в неделю, обычно чаще, иногда ночью, иногда днем, и продолжалось вот уже почти два месяца. Сначала Рут просто не обращала на это внимания. Потом она серьезно поговорила с Клиффом, напомнив ему о том, что ему уже пять лет, а не три. Вскоре его братья оказались вовлечены в мероприятие, целью проведения которого были чистые трусы.

— Он терпит! — пропел Кен, которому уже стукнуло одиннадцать. — Терпит! Терпит!

— Заткнись, — отреагировал Пол, долговязый подросток, стремившийся, как и подобает молодому человеку его возраста, брать на себя ответственность, но Винки уже слышал, как у Клиффа громко урчит в животе, к которому он прижимал медвежонка все крепче.

— Не терплю! — закричал мальчик и выбежал из гостиной.

— А теперь посмотри, что ты наделал, — сказал Пол Кену.

— И что с того?

Когда Клифф приблизился к лестнице, он почти совсем остановился. Здесь гаммы Рут звучали еще громче, но все же были приглушены закрытой дверью в спальню. Хотя никто не смел ее беспокоить, жалобные ноты были знакомыми и поэтому успокаивающими звуками. Все эти годы, где бы семья ни жила, Рут играла в местных оркестрах. Теперь она сфальшивила, проворчала «черт» и начала заново, так же как она и раньше начинала тысячу раз. И от этого Винки и мальчишка, казалось, плыли вне времени по бесконечному океану, имя которому было Рут.

Клифф взглянул через перила убедиться, что за ним никто не пришел. Конечно же, никого не было, но Винки знал, что мальчику нужно было спасти репутацию, подождав немного перед тем, как пойти и сделать то, что ему нужно.

Зайдя в туалет, Клифф снял испачканные трусы, положил их в желтую плетеную корзину и надел чистые. Вот и все дела. Затем он снова спустился вниз.

— Зачем ты таскаешь с собой повсюду этого глупого медведя? — спросил Пол. — Не будь таким младенцем. Ты уже слишком большой для этого.

Клифф держал Винки под мышкой.

— Я не младенец.

— Ты ведешь себя как маленький, — сказал Кен. — Посмотрите на этого малыша с медведем.

Винки был почти в ярости, но почувствовал, как Клифф сменил позицию и стал держать его уже не так крепко. В то мгновение старенький медведь понял, что, как бы грустно ни было осознавать, все эти годы он был лишь игрушкой. Теперь же он стал совершенно никудышной игрушкой. Тут он ощутил, что летит по комнате. Винки приглушенно плюхнулся на потрепанный коричневый диван.

— На-на-на, на-на, на-на-на, — пропел Клифф, подражая тому, как дразнил его Кен. Он вышел из комнаты, топая ногами, и захлопнул за собой стеклянную раздвижную дверь.

— Я позову маму, — лениво заметил Пол.

Винки разглядывал обивку дивана, на которой виднелось множество шишек. Он все еще пытался сфокусировать взгляд, когда Кен поднял его и посмотрел ему прямо в морду. Медведь даже не успел уклониться.

— Идиот, — сказал одиннадцатилетний мальчик. Затем он ударил медведя по носу и тут же выпустил из рук. От удара Винки отлетел назад. Он снова плюхнулся на диван. Пол захихикал.

Винки знал, что трудно было заставить старшего рассмеяться, поэтому, после того как у него все-таки получилось, можно было не сомневаться, что он проделает это еще раз.

— Идиот! — Бух. Плюх — Идиот! — Бух. Плюх.

После того как Кен повторил это пять или шесть раз, хихиканье Пола становилось все тише, и Винки стал надеяться, что все закончилось. Он неподвижно лежал, испытывая ярость. Рут играла наверху, но куда же подевался Клифф? Краешком глаза он увидел, как мальчишка заходит в дом с заднего двора, на этот раз закрывая раздвижную дверь более аккуратно. Он молча остановился у телевизора. Затем, не глядя на медведя, Клифф начал играть в какую-то свою игру с занавесками, поднимая и отпуская их отчего они волной падали на линолеум.

— Взгляни-ка, что я с ним делаю, — пропел Кен, ухмыляясь, держа высоко медведя и целясь в него кулаком. — Смотри-и. Смотри-и. — Он снова ударил Винки, и оглушенный медведь опять полетел на диван.

Еще вчера Клифф закричал бы от такой несправедливости, но сегодня он лишь сказал: «И что с того?» — и направился в столовую. Винки слышал, как мальчик открыл ящик, где лежали его принадлежности для рисования.

Теперь Пол вздохнул от скуки и тоже вышел из комнаты.

— Хочу кока-колы, — пробормотал он.

Через секунду Кен выключил телевизор и пошел за ним, а Винки остался лежать на коричневой подушке, забытый всеми. Один глаз его закрылся, а второй был открыт, отчего он видел половину ровного белого потолка. Наверху Рут сфальшивила, играя быструю мелодию первый, второй, третий раз. «Черт!» Внутри медведя росло и увеличивалось неприятное чувство, и казалось, он не сможет пролежать так больше ни минуты, а Клифф все не приходил. Из столовой можно было лишь едва услышать, как по плотной бумаге царапают карандаши.

3

Однажды во время долгой поездки на машине из Нового Орлеана, наблюдая за тем, как телефонные провода поднимаются и опускаются, в то время как Клифф дремал, а Кен и Пол лениво пытались побороть друг друга на заднем сиденье, Винки размышлял о том, не был ли он ангелом-хранителем этой семьи. Вряд ли. Но затем снова подумал, что, наверное, поэтому на Земле и происходит столько неприятностей: все ангелы были такими же, как и он, — никчемными.

В Иллинойсе Винки был свидетелем того, как семье не везло целых два года. Он накапливал у себя в голове все, что происходило, подслушивая через стены. Только они переехали в Чикаго, как отец Клиффа потерял новую работу. В течение нескольких лет он был безработным, и потом единственной работой, которую ему удалось найти, оказалась низкооплачиваемая должность на фабрике по производству лаков для волос, которая находилась в трех часах езды от дома. Семья не могла позволить себе снова переехать, так что они виделись с Дейвом лишь по выходным. Рут много жаловалась — Дейву, старшим детям — на счета, которые необходимо оплачивать, на сбережения, что заканчивались, на то, что у Дейва нет выбора работы и его вечно не было дома. Еще с тех пор, как Рут была маленькой, ей нравилось, чтобы все происходило так, как она того хотела; сейчас же казалось, что ничего и никогда больше не будет так, как этого хочется. Находясь днями в кухне, Винки наблюдал за тем, как Рут жалуется, и смотрел на Клиффа, который глядел на маму.

— Папа только пожимает плечами, — говорила она Кэрол, старшей дочери, — а я связана по рукам и ногам. — Девочкам пришлось оставить частные колледжи и перевестись в государственный университет, что был неподалеку, — это обходилось дешевле. Рут устроилась секретаршей, и Клифф начал ходить в сад. В выходные, когда Дейв находился дома, поздними ночами, когда Клифф спал, Винки вслушивался, как супруги спорили шепотом:

— Ну, я не понимаю, почему ты… А как же?.. И мне что теперь, только?..

— Дорогая, я понимаю, но… Я знаю, но не могу… Мне сорок восемь лет… А мне приходится…

Облако беспорядка проникало повсюду, и от этого даже дом начинал разваливаться, постоянно требуя ремонта, который, говорила Рут, семья не в состоянии была себе позволить. Однажды Дейв даже чуть не погиб автокатастрофе; он вернулся домой с перевязанными ребрами. Через несколько дней он упал с дамбы и чуть не утонул. Возможно, думал Винки, эти события были причудливой разновидностью удачи, ведь Дейв все-таки остался жив, и казалось, что-то в Рут изменилось к лучшему, как когда-то и было или почти как было. Она уже не так много жаловалась. По крайней мере, однажды в пятницу, вечером, Дейв объявил, что нашел хорошую работу и что семья переезжает в Новый Орлеан. После этого Рут говорила детям снова и снова, что теперь все будет по-другому.

Вскоре Рут закончила играть, спустилась вниз и приказала Клиффу отложить в сторону карандаши, потому что уже почти пришло время ужинать.

— И Винки тоже, — добавила она, что вызвало у брошенного медведя горький приступ самоуверенности. — Я же просила тебя не разбрасывать свои вещи по большой комнате.

— Кен брал его последним, — пожаловался мальчик, но немедля отправился за медведем. — Ну, пойдем, — вздохнул он так, будто Винки был его надоедливым младшим братом.

И все же, когда его несли по лестнице, медвежонку казалось, что, возможно, все встало на свои места, и он тяжело про себя вздохнул, подумав, что снова находится во власти Клиффа. Он еще не успел заметить, что один глаз у него открывался, как и прежде, а второй, правый, был намертво закрыт.

В спальне Клифф, как обычно, немного потряс медведя, чтобы его глаза открылись и закрылись, и, увидев, что правый глаз никак на это не реагирует, снова потряс его, и каждый раз медведю хотелось закричать от боли.

— Винки, — спросил мальчик, — почему твои глаза не открываются как следует? — Он говорил это, выказывая изящный гнев, словно медведь просто отказывался выполнять его волю. А так ли это было? Когда Клифф начал трясти его с еще большей силой, Винки внушал больному глазу, чтобы тот снова открылся.

Тряска резко прекратилась, и здоровым глазом Винки увидел, как к нему приближается указательный палец мальчика. Он повернул направо, и медведь ощутил его влагу и тепло на глазу, который не открывался. Затем палец надавил на глаз.

В Новом Орлеане все будет совсем по-другому

Ощущение было просто невыносимым, зато теперь закрытый глаз поддался и со скрипом открылся.

Теперь обоими тазами он видел лицо Клиффа, совсем близко, такое озабоченное, и пристальный взгляд его серых таз.

— Хм, — пробормотал он, как это делал один из его братьев. Мальчик нахмурился, и затем Винки увидел, как к нему снова приближается палец. Он еще раз надавил на правый глаз, отчего медведю захотелось кричать. Глаз снова со скрипом закрылся. Обычного щелчка не последовало, лишь послышался звук, затем боль, как от наждачной бумаги. Клифф надавил, и глаз открылся и закрылся еще несколько раз, и на какое-то мгновение ему показалось, что уже не так больно…

Мальчик неожиданно крепко обнял медведя, и какую бы боль Винни ни пришлось сегодня испытать, казалось, это того стоило.

— Скоро тебе станет легче, — сказал Клифф. Эти слова были словно успокаивающий бальзам и для его больного глаза, и для него самого, так что, несмотря на то как с ним обращались до этого, сердце Винки начало медленно и не без боли раскрываться…

— Разговариваешь со своим медведем? — насмешливо спросил Кен.

Винки слышал, как он топал по лестнице, но сделал вид, что не замечает, словно мальчик как-то мог помешать медведю.

— Нет, — ответил Клифф, неожиданно отстранив от себя медведя на расстояние вытянутой руки.

— Ах, Винки, ах, Винки, как твои дела? — пропищал Кен по-детски.

Клифф быстро положил медведя на полку, не обращая никакого внимания на то, что один глазу него открыт, а другой закрыт. Затем выбежал из комнаты и побежал по лестнице к ужину.

Той ночью, после того как Клифф переоделся в пижаму, он нежно посмотрел на медведя, но затем с растерянным видом, будто не помня, что собирался сделать только что, просто полез в кровать. Внизу заиграла быстрая мелодия к фильму «Золотое дно».

В течение следующих нескольких дней Винки все смотрел и ждал, что его заберут с полки и еще раз крепко обнимут, но Клифф приходил и уходил, засыпал и просыпался, не говоря ему даже ни слова. И все же у медведя оставалась некоторая надежда: ведь, хотя Клифф со всей силы старался вести себя как большой, он продолжал накладывать в штаны.

4

— Они сейчас устроили акцию протеста в… — с пренебрежением сказала Рут однажды вечером. С полки, на которой он сидел, Винки не расслышал название места и не знал, далеко это было или близко. Он смотрел прямо перед собой одним глазом.

— Чего хотят негры? — спросил Клифф.

— Ничего, — ответил Дейв. — Все это ровным счетом ничего.

— Они не знают, чего хотят, — добавила Рут, словно поставив точку.

Винки взволнованно вдыхал аромат их ужина — солонины и капусты. Насмешки над неграми стали семейным развлечением еще в Луизиане. За завтраком Дейв любил читать газетные сообщения о том, как какой-нибудь негр пытался что-то украсть, но его поймали, потому что он был глуп. Или группа негров вышла на акцию протеста против чего-то, и полиция разогнала или задержала их. Винки же казалось, что это было несправедливо. От этих историй у него кружилась голова, как будто полка, на которой он отбывал ссылку, понемногу наклонялась и он, казалось, вот-вот упадет.

Случилось так, что школу, куда ходил сам Пол, в тот год десегрегировали. По какой-то неопровержимой логике, которую Винки не мог постичь, это означало, что все девочки, «белые» и «цветные», теперь ходили учиться в более новое, современное здание, построенное для «белых» подростков, а Полу и другим мальчикам осталась полуразрушенная школа на другом конце города, где до этого учились «цветные». Пол не любил школу, и Рут с Дейвом обвиняли в этом негров.

— Эти «цветные» просто развалят новенькую школу, — сказал Дейв. — Можно подумать, политики от этого одумаются.

— Я хочу ходить в эту классную школу для «белых», — сказал Кен с акцентом чернокожих, от чего Клифф рассмеялся.

Винки не любил шутки, в которых высмеивались люди. Он слушал, как вилки звякают по тарелкам.

Рут сказала:

— Когда я ходила в школу, мы тоже прошли через десегрегацию, потому что они начали переезжать в Морган Хилл. Они просто уничтожили мою школу. Видели бы вы ее сейчас.

Посуда продолжала тихо звенеть, словно завершая необратимый процесс разрушения, который только что описала Рут. Больной глаз Винки начал пульсировать. В этот же момент он заметил, что Пол (что было очень странно) не проронил ни слова на протяжении всего разговора о его школе. Медведь вдруг понял, почему от подростка исходил несвежий запах конфет и сигарет: он сбегал с уроков. Не только Клифф и Кен поняли это. Винки одновременно смотрел и в темноту, и на покрывала на кроватях младших мальчиков. Странно было знать то, о чем никто больше и не подозревал. Иногда Винки испытывал от этого чувство гордости, а иногда жалел, что не может взять и выложить все секреты.

5

«Многоточие», — подумал медведь, вглядываясь одним глазом в темноту комнаты мальчиков. Он называл это тоской, а не нелюбовью или нерадостью, потому что тоску можно было вынести, от нее можно было избавиться. Сегодня застрелили президента. Винки знал об этом, поскольку Клифф и Кен вернулись из школы раньше обычного.

— Всякое случается, — напомнил себе Винки, испытывая что-то похожее на чувство удовлетворения оттого, что его опасения оправдались. Он посмотрел на карту США, которая висела на стене Кена, на оттенки серого в темноте. То, что он видел, показалось ему огромным, приносящим несчастье, одурманенным, прожорливым крокодилом.

Медвежонок размышлял о том, что должно было случиться и чего не должно, что могло случиться и чего не могло, что выбрали, что выбрали лишь частично и чего вовсе не выбирали, на что надеялись и в то же время не надеялись, что можно было изменить и чего нельзя, что было выстрадано и пережито и что — нет, и чего так легко можно было бы избежать.

Клифф словно забыл о Винки. Порой он все равно носил медведя по дому, будто забыв о насмешках братьев, а иногда казалось, что Кен и Пол сами забыли — они видели мальчика с Винки под мышкой, но не говорили ни слова. Или даже временами они начинали играть с Винки, говоря что-нибудь наподобие: «Винки хочет посмотреть телевизор», или «Винки скучно», или «Винки хочет перекусить». За такие причуды Винки стал ненавидеть Кена и Пола еще больше, потому что он знал, что с такой же легкостью все это может превратиться в «Винки нужно отшлепать» или «Ой, Винки упал с лестницы». «Винки хочет, чтобы его обняли» — этого никогда нельзя было услышать.

Возьмет ли Клифф его на руки или, может, даже поцелует его когда-нибудь? Это было повторяющимся вопросом, который сводил медведя с ума. Его больной глаз вел себя непредсказуемо. Порой, когда Клифф надавливал на правый глаз, он мог взять и открыться, закрыться и открыться опять, как и следовало. Но чаще глаз никак не открывался и болел. И тогда Клифф начинал давить на него или ковырять его пальцем, снова и снова рассеянно проверяя, двигается он или нет, будто это был шатающийся молочный зуб.

— Бедняжка, — шептал мальчик, в то время как медведь пытался выбрать, думать ли ему о боли, словно от наждачной бумаги, или ощущать незваную радость оттого, что его снова обнимают. — Бедный глаз.

6

В скором времени ненадолго приехал в гости отец Рут, чтобы увидеть Новый Орлеан и новый дом Рут. Из того, что успел увидеть, Винки запомнил: он был высоким и худым, как и прежде, но теперь совершенно седым и сгорбленным, как не до конца раскрытый складной нож. Он шумел совсем немного, потому что, как подслушал Винки, когда Рут с восхищением говорила об этом Дейву, ее отец проводил большую часть дня в гостиной за чтением Библии и «Науки и здоровья с ключами к Священному писанию».

Медведь слушал, как разным тоном выл и ревел пылесос, в то время как Рут медленно спускалась с ним по лестнице.

— Черт! — прошептала Рут. Очевидно, кто-то из мальчиков перед школой пролил на бежевый ковер пунш. Винки слышал, как отец Рут показывал ей пятна. Он сделал это замечание в своей противоречивой, сдержанной манере, из-за которой даже Винки не мог понять, шутил он или на самом деле хотел показать ей пятна; как бы то ни было, Рут немедленно отправилась на поиски очистителя для ковров «Эврика».

С тех пор как приехал ее отец, от подобных сомнений весь дом ходил ходуном, в чем было мало приятного. Винки знал, что ее благоговение перед отцом столь же непреодолимо, сколь мелки молекулы, из которых она состояла, и бесполезно было хотеть, чтобы это было иначе… Поэтому одним открытым глазом, в то время как другой был закрыт и болел, Винки предавался созерцанию удивительной и в то же время грустной картины: неизменные узы между родителем и ребенком. Во время завтрака, обеда и ужина по всему новому дому раздавался энергичный голос Рут, которая вечно что-то рассказывала, и доносился до Винки, сидевшего наверху. Она рассказывала, как ей удалось решить проблему с бухгалтерией в конторе стоматологии, где она работала неполный рабочий день, и о том, как она дала Хелен разумный совет, когда та, будучи в отчаянном положении, позвонила из Иллинойса, где училась в колледже. Находясь наверху, Винки не мог слышать, что отвечал на это тихим голосом ее отец или о чем шептались три мальчика; лишь Дейв, который разговаривал меньше, чем обычно, говорил что-нибудь вроде «совершенно верно». Время от времени медведь слышал смех Рут, и он знал, что, скорее всего, ее отец только что пошутил в своей сдержанной манере, которую Рут так почитала.

— Кто-то взял мой пунш и разлил его по всей лестнице, — заявила Рут в прихожей, когда Клифф вернулся из детского сада, — и утром мне пришлось пропылесосить ее заново.

Медведь напряг слух, будто мог заметить, как Клифф старается не привлекать к себе внимания, пока поднимается по лестнице. Из своего большого опыта Винки знал, что пока Рут еще не была в плохом расположении духа, однако вот-вот выйдет из себя.

Клифф зашел в свою комнату, принеся с собой карандаши и бумагу. Это означало, что он собирался сделать кому-то неожиданный подарок, возможно, «дедуле». Винки вдыхал тишину. Совсем скоро должен был вернуться Кен и начать донимать их. И, может быть, Клифф даже возьмет Винки и на минутку отнесет вниз. Сидя за столом, мальчик положил руку на белую бумагу, обвел ее ручкой и принялся дорисовывать то, что получилось, карандашами, пока у него не вышел индюк. Винки почувствовал знакомый запах и понял, что мальчику пора в туалет, но Клифф продолжал работу до тех пор, пока не закончил надпись — буквы «б» и «и», что, наверное, означало «Благодарение» и «индейка». Тогда он встал, и его лицо приобрело то озадаченное, раздосадованное и при этом рассеянное выражение, которое всегда появлялось, когда с ним только что произошла «авария» и он надеялся на то, что ошибается. Он вышел, и вскоре Винки услышал звук смыва в туалете, этот обнадеживающий звук, но, когда Клифф вернулся, он закрыл дверь и снял свои синие вельветовые брюки и трусы, белизну которых и на самом деле обезобразило коричневое пятно среднего размера. Как обычно, мальчик закинул трусы в желтую плетеную корзину для белья и быстро накрыл ее крышкой. Затем он достал из ящика чистое белье, надел его и натянул штаны. Заправив рубашку в брюки, Клифф взял рисунок и помчался вниз, видимо, в поисках деда.

Задолго до этого Рут устало поднялась по лестнице наверх и прикатила корзину для белья в комнату мальчиков. Винки взял себя в руки. Когда она подняла крышку желтой корзины, то продемонстрировала точно такое же озадаченное, раздосадованное и при этом рассеянное выражение лица. Но оно тут же превратилось в гнев, а темная верхняя часть оправы ее очков, которые по форме напоминали кошачьи глаза, стала выглядеть как нахмуренные брови, что часто показывают в мультфильмах. Она подошла к перилам, держа в руках отвратительные трусы, и закричала:

— Клифф! А ну-ка поднимайся сюда — сейчас же!

Затем Винки услышал, как она зашла в ванную, пробормотав с отчаянием:

— Я просто не знаю, что с ним делать. Я просто не знаю, что делать!

Было слышно, как она начала стирать-, с лестницы доносились легкие шаги Клиффа, поднимающегося медленно и неохотно, почти на цыпочках.

— Зайди, — приказала Рут.

Винки слышал тихий скрип и шуршание, когда мальчик шел к ней. Он также услышал шаги деда, который поднимался и затем остановился наверху.

— Посмотри на это! — сказала Рут. Снова журчание воды. — Взгляни, где мне приходится их стирать. Они слишком испачканы, чтобы стирать их в раковине.

Было слышно, как закапала вода с одежды, которую выжимают, затем — пронзительный рев смыва туалета. Бачок начал наполняться водой, и снова стало слышно, как что-то стирают.

— Ты видишь, что мне приходится делать? — сказала Рут. Она почти кричала. — Видишь?

У Винки было такое ощущение, что он сам все это видел: трусы в коричневых пятнах и руки Рут в унитазе.

Эта картина была такой ясной, будто ее, словно фильм, спроецировали на обратную сторону его закрытого глаза, который уже начал пульсировать. Затем он увидел стоящего мальчишку, его мать, опустившуюся на колени перед унитазом, и рядом ее высокого худого отца, который остановился наверху лестницы. Все трое предстали перед ним в образе графика, при этом каждый из них был столь же совершенен и постоянен, как круг, квадрат и треугольник: все трое — отец, дочь и сын дочери, три существа, то есть три факта. Они словно застыли перед его мысленным взглядом, но он знал, что это всего лишь иллюзия замедленного времени в момент катастрофы.

Винки знал, что намерения были одними, а факты — совершенно другими. Факты были неопровержимы, как и трагедия, и, таким образом, в опилках своего разума он попытался смягчить действие времени и замедлить его ход, перед тем как случится необратимое.

Винки показалось, что дед поставил ногу на последнюю ступеньку, покрытую ковром, и тотчас же, словно черный бильярдный шар, летящий рикошетом, в свою комнату из ванной с плачем влетел Клифф и бросился не на кровать, а между стеной и кроватью, туда, где даже Винки не видел его. Повторно прокручивая у себя в голове сцену скандала, медведь мельком увидел, как дед тихо спустился, скорее даже украдкой, в отведенную ему комнату и аккуратно закрыл дверь. Через мгновение из туалета уже снова послышался звук стирки, будто он был продолжением обычных дел, и после того как туалет смыли в последний раз, Винки услышал, как Рут быстро, скорее даже украдкой, спустилась вниз, видимо, идя в прачечную.

Так же ясно, как и божий день, медведь предвидел взволнованное и одновременно целеустремленное выражение лица Рут, когда она будет делать вид перед самой собой же, будто отец не слышал ничего из того, что только что произошло. Поворачивая диск стиральной машины влево и поджимая губы, она заставит этот день продолжаться.

Даже теперь Винки хотелось, чтобы Клифф подошел и крепко обнял его, как раньше, но утешать было некого, и сдавленное, неравномерное хныканье мальчика казалось печальным звуком разрывающейся старой ткани рыжевато-коричневого цвета.

Через некоторое время сдавленные звуки полностью затихли, и Клифф, распрямившись, встал на колени, рассеянно выводя пальцем геометрический рисунок на покрывале. Когда он этим занимался, Винки тоже начал пугаться в этих голубых и зеленовато-голубых квадратиках, которые, казалось, танцевали перед его глазами, почти успокаивающе, и время еще раз замедлило свой ход.

— Мама велела прийти накрывать на стол, — сказал Кен, появившийся в дверях: очки, чуб, клетчатая рубашка, штаны цвета хаки, белые носки. Еще факты.

— Хорошо, — пробормотал Клифф, не отвлекаясь от своего занятия.

— Нет, — сказал Кен. Клифф беспомощно повиновался, а когда оба мальчика затопали по лестнице, Винки почувствовал себя все более и более беспомощным. От одиночества в глазах начало рябить, и он впал в прежнее оцепенение.

7

Смотреть, смотреть, слушать, слушать: как долго он еще выдержит в одиночестве? Если бы только Клифф любил его так же пылко, как раньше, Винки был бы счастлив навсегда остаться игрушкой. Но беспомощность и ожидание, казалось, продолжались и продолжались, и он все так же не знал, когда они прекратятся. Это могло никогда не закончиться. Или наверняка придет время, когда это так и не прекратится, и, даже если сейчас это и не то время, оно вполне могло быть им, потому что вечное одиночество так или иначе приближалось.

Чудовища были маленькими пластмассовыми троллями, которых Клифф купил в автомате, где продавалась жевательная резинка. Медведь наблюдал за тем, как Кен с Клиффом строят для них большой дом на полу, рядом со своими кроватями, используя для этого почти все красные пластмассовые кирпичи, маленькие белые окна и двери. Винки тоже хотелось играть, но Клифф теперь играл только с троллями. Кен и Пол, казалось, не думали о том, что выглядят по-детски больше всего, и на самом деле, вот, Кен собственной персоной играл с ними. Тролли были слишком твердыми и маленькими, чтобы их обнимать. Они были безобразны и ничего не чувствовали. Теперь они стали любимыми игрушками Клиффа.

Кен и Клифф даже смастерили для них мебель из кирпичиков — диваны, кровати, кухонные столы. Обычно братья дрались, но сегодня мирно работали сообща. Они не стали делать крышу, чтобы видеть дом изнутри и двигать по нему троллей.

Кен установил лестницу так, чтобы она могла упасть при малейшем прикосновении.

— Она задавит их, — сказал он, держа в руке белого тролля, покачивая его и говоря за него. — О-о, а вот и цветной.

Больной глаз Винки снова начал пульсировать. Он видел эту игру и раньше, тем не менее ему хотелось яростно закричать от лица троллей темного цвета, при этом все же завидуя более светлым. Кен поставил четырех черных и коричневых троллей в игрушечную машинку рядом с комодом. Это был автомобиль с откидным верхом, так что мальчики могли с легкостью ставить их в нее и вытаскивать. Кен толкнул машинку вперед, и она быстро покатилась.

— Ииии, — проговорил он, имитируя звук скрипящих шин, и машинка тут же остановилась перед большим кирпичным домом. Клифф хихикнул.

Все белые, желтые и синие тролли прятались наверху.

— Они здесь, — сказал Клифф, ставя одного тролля у окна.

Кен двигал черного тролля на сиденье водителя.

— О, посмотри-ка, особняк!

— О! — сказал Клифф.

— Давай стащим что-нибудь, — сказал Кен. — Лучше обойти дом сзади, чтобы нас не засекли! — Он толкнул машинку, и та обогнула дом, имитируя пыхтение старого, еле работающего двигателя, который потом заглох.

— Доверьте это мне! — Клифф захихикал еще больше. Кен вытащил из машины «водителя», который затем «подошел» к шаткой лестнице.

— Дзинь-дзинь, — произнес Кен. — Эй, белые есть?

— Дома никого нет, — сам же Кен и ответил, ставя несколько троллей в дом.

— Это хорошо, — «сказал» черный, приближаясь к дому. — Давай пойдем наверх. А-а-а-а-а!

Пока мальчики смеялись, лестница упала.

— А-а-а-а-а! — закричал Клифф.

К этому моменту Винки так разозлился, что почти обрадовался драке, которую снова затеяли братья.

— Довольно, пора убирать, — сказал Кен. По всему полу спальни были рассыпаны красные и белые пластмассовые кирпичи.

— Хорошо, — сказал Клифф, начиная их собирать. Но Кен просто-напросто направился к двери. Прошло мгновение, и шестилетний мальчишка понял, в чем дело.

— Эй…

— Это твои кирпичи, — сказал Кен. Со злорадной улыбкой он уже практически вышел из комнаты, копируя то, как говорит ведущий телевизионной передачи для маленьких: — А сейчас убери свои игрушки, малыш Клиффи.

— Нет!

Винки догадывался, что, возбудившись от игры в лестницу-ловушку, Клифф разозлился так, как не злился уже давно.

— Я отдаю их тебе, — пропел Кен. Он был у ступенек, вне поля зрения Винки. — Теперь они все твои.

Он победоносно затопал по лестнице, но Клифф побежал за ним, держа в руке машинку. Теперь он исступленно плакал.

— Нет! — кричал он, и послышался грохот. Должно быть, он швырнул машинку.

Мгновение мучительной тишины. Затем Винки услышал, что Кен собирается пожаловаться матери, и, крича: «Мам, мам!» — пошел в кухню. Это означало, что он в полном порядке, а вот у Клиффа будут проблемы.

Через секунду Винки услышал, как Клифф забежал в ванную и громко хлопнул дверью.

8

Время как будто подернулось дымкой и стало двигаться быстрее. Отпраздновали Рождество и дни рождения. Клифф научился читать и начал сочинять рассказы, которые превращал в книги из бумаги для черчения. Он больше не пачкал штаны. Марди-Гра, Пасха, День независимости, Хэллоуин. Винки все мечтал о том, чтобы его обняли; это происходило редко, затем еще реже, пока вовсе не прекратилось.

Иногда глаз беспокоил его, иногда — нет; он слышал шумы — шаги, захлопывание дверей, приезжающие и уезжающие машины, — но не обращал на них никакого внимания; порой подолгу он ничего не чувствовал, закрыт ли был его глаз или открыт, застрял ли он или свободно двигался. Время от времени по какой-то задумке барометра или из-за влажности больной глаз сам открывался или закрывался по собственному желанию, в зависимости от того, сидел медведь или лежал, и на какое-то мгновение начинало казаться, что мир вернулся к своему нормальному состоянию, потому как его глаза двигались согласованно, не вызывая напряжения и не причиняя боли.

Затем бывало так, будто все, что он видел и чего не видел, имело смысл, и он казался себе прежним, таким, каким всегда себя помнил. Но вскоре (если случалось так, что Клифф брал его на руки на минуту, возможно, чтобы отыскать что-нибудь на полке) Винки понимал, и это было похоже на удар, что его больной глаз снова застрял — в закрытом или открытом состоянии или, что еще хуже — где-то посередине, и от этого он снова был не в ладу с самим собой, и его взгляд на этот мир, насколько он мог оценить себя со стороны, был сумасшедшим, одурманенным. Он слышал, как Клифф хихикает над его видом; на первый взгляд, это было даже мило. Потом Винки охватывала грусть, похожая на ужас. Она пронизывала его всего, потому что у него даже не было сердца, чтобы как-то сдерживать грусть. Был только страх и переживание, желание закричать или заплакать. Он понимал, что в такие минуты он становится сумасшедшим, безнадежным медведем — даже если в это время Клифф обнимал его — полусуществом, не способным вызывать любовь, реагирующим на все плохое, что есть в этом мире. Разум Винки превращался во вспышки света, которые постепенно затухали. Или иногда он надолго впадал в беспамятство, а случалось так, что и этого не происходило — все становилось как бы бледно-серым.

Мальчик бросил его уже давно. Винки лишь наполовину проснулся. Он снова был спокоен, но прислушивался к каждому звуку, вдыхал каждую молекулу, что пролетала мимо, — запах воска от карандашей, старых блокнотов, своего собственного жалкого меха и опилок и еще репеллента, что распылял по округе грузовик, который время от времени проезжал по улицам, борясь с комарами.

Вот так и прошло почти два года.

9

Реклама по телевизору и насмешливое монотонное пение Кена в гостиной, крик Клиффа: «Нет!», затем плач на лестнице, и вот он рыдает уже здесь, как и много раз до этого. Он остановился у кровати и свернулся на ней калачиком, и даже теперь сердце медведя едва не раскрылось навстречу мальчику, который к нему больше так и не прикоснулся.

«Семь лет», — думал Винки, глядя на него и стараясь быть объективным. Семилетний мальчик плачет, затем пытается успокоиться, перестает плакать и вот уже просто дышит, все еще свернувшись калачиком. Его тихое, короткое дыхание, его детская голова и прямые, песочного цвета волосы. Его носик… Почему медведь не мог просто взять и отпустить его, как сначала отпустил Рут и позже всех детей, что были до Клиффа?

— Слишком рано, — ответил он сам себе. Дело было не в том, для Винки еще не пришло время отпустить мальчика. На самом деле он понимал, что как раз для него было уже слишком поздно. Причина крылась в том, что Клифф оттолкнул его слишком рано и слишком жестоко, поэтому каждый раз, когда Винки видел мальчика, его переполняло чувство несправедливости за такое отношение к себе.

— Стена, — сказал он про себя. — Между нами стена, стена, стена, стена… — Эти слова походили на рыдание, однако после них не наступало облегчения. А могут ли настоящие рыдания смягчить боль? А если свернуться калачиком, а если дышать? «Стена, стена, стена», — все думал медведь, и казалось, смысл этих слов почти доходил до него, и ведь, вполне возможно, вскоре он поймет, что этого ребенка он на самом деле уже потерял, как и всех остальных, и он действительно был одинок. Факт, простой факт.

Однако — будто эта мысль обладала волшебной силой, будто смирение с неизбежным, как это ни парадоксально, сняло проклятие — именно в этот момент Клифф повернулся к нему и сел на кровати.

— Привет, Винки, — сказал он. Огромные серо-голубые глаза были полны слез и любви. Сколько времени прошло? Клифф подошел к полке и снял с нее медведя, держа его в руках, словно младенца в пеленках. Один глаз Винки тихо закрылся, другой застрял открытым. Сколько прошло времени с тех пор, как его обнимали так нежно в последний раз?

— Я больше не играю с тобой, — с серьезным видом сказал Клифф, глядя на него.

«Да уж», — подумал медведь. Ему хотелось еще сильнее прижаться к стене и спрягаться. Наполовину восторженный, наполовину взбешенный, он мог лишь смотреть своим испорченным глазом на мальчика, который отверг его. И как будто этот скошенный взгляд возымел силу убеждения или даже истины, лицо мальчика скривилось от угрызений совести.

— Прости, Винки! — всхлипнул мальчик.

И старый медведь оказался в крепких объятиях Клиффа, и плечи мальчика содрогались от горестного плача.

10

Нет, нет, нет, это было невозможно… За все эти годы Винки не возвращался ни к мальчику, ни к девочке, ни к какому ребенку. За все эти годы любовь ребенка никогда не возобновлялась, такого никогда не было раньше, потому что этого просто не могло быть.

И что же вызвало такой взрыв чувств у Клиффа? Винки был озадачен вопросом весь оставшийся день, вечер и всю ночь, пока Клифф спал; но он знал, что на этой неделе началась школа, и в тот день Кен дразнил его — Винки даже не подозревал, почему, — и Клифф прибежал наверх в слезах. Затем он успокоился и повернулся к Винки… Но печальное воссоединение закончилось так же резко и странно, как и началось: все так же сопя, Клифф просто посадил Винки обратно на полку и пошел вниз, видимо, снова смотреть телевизор.

Медведь не мог возвратить то, что было, да и не хотел, это бы не принесло добра, даже если бы у него это получилось; даже несмотря на то что все это время он думал, что хочет возвратиться к прошлому. Нет, он порвал связь с прошлым, было уже слишком поздно.

И все же на следующий день, пока Кен был на репетиции со своей музыкальной группой, Клифф поднялся наверх и снова снял медведя с полки.

— Теперь я буду играть с тобой каждый день, — прошептал он. Мальчик осторожно нажал на правый глаз медведя и открыл его, таким образом, оба глаза снова были в гармонии друг с другом. Затем он провел медведя по кровати. Винки не хотелось этого, и все же, когда Клифф замурлыкал «Ду-ди-ду», медведь увлекся, и ему начало казаться, что он и сам идет по кровати и напевает мелодию — какую-то забытую мелодию, настолько красивую, что, казалось, она исходила из его души.

Теперь больше, чем когда-либо раньше, несмотря на свои прежние рассуждения, Винки слушал и наблюдал за своим единственным другом, чей приглушенный голос, доносящийся из кухни или гостиной, приятно ласкал слух медведя и заставлял его вздрагивать от томного ожидания. Не более недели назад это же самое состояние, казалось, призывало Клиффа снова подойти к медведю, а теперь день за днем проходили в забвении, причем, видимо, Клиффа не терзали угрызения совести, он об этом даже и не задумывался.

Однажды днем Кен и Рут зашли в комнату мальчиков, и, пока Рут стояла и смотрела, тринадцатилетний толстячок забрался на комод и принялся натягивать липкую ленту из одного угла в другой угол большого венецианского окна.

— Пойдет? — спросил Кен.

— Мне кажется, надо пройтись еще раз и здесь, — ответила Рут.

— Хорошо…

Винки и раньше слышал их деловую беседу и этот резкий скрип скотча, доносящийся из других спален, и ему интересно было знать, чем они там занимаются. Кен приклеил ленту к окну в виде буквы «X» еще раз, отступив от первой несколько сантиметров.

— Спасибо, — сказала Рут, когда Кен спускался с комода. — Конечно же, папы нет дома, и мне приходится все делать самой.

Винки вздохнул про себя, услышав излюбленный повод для жалобы. На этой неделе Дейв был в командировке в Нью-Йорке.

— Пол говорит, что нам, возможно, придется покинуть дом, — сказал Клифф, только что появившийся в дверях. Всех троих сегодня отпустили из школы раньше.

— Они даже не знают наверняка, доберется ли она до нас, — ответила обеспокоенная Рут. — Она может изменить направление.

За заклеенным окном виднелась безобидная бледная голубизна неба. Правый глаз Винки, застрявший открытым, сегодня опух и особенно болел, как это обычно и случалось в хорошую погоду. И все равно медведь забеспокоился. Рут и Кен переместились к окну в ванной, а Клифф следовал за ними по пятам, свистя, как ветер. Теперь Винки слышал звук отрывающегося скотча и с первого этажа, и это, наверное, был Пол, который занимался таким же делом.

Когда стали надвигаться сумерки, Винки заметил, что боль в правом глазу не просто уменьшилась, а исчезла, впервые за два года. Обычно ему легчало, когда шел дождь, но такого облегчения он еще не испытывал. И вдруг он почувствовал, как глаз даже перестал плотно сидеть в глазнице (медведь сидел прямо, и глаз оставался открытым), теперь же он немного качался вверх-вниз, как и раньше. Впервые за два года ни глаз, ни глазница не были раздуты. Ему захотелось сказать кому-нибудь: «Взгляни-ка!», но все находились внизу за ужином, и в спальне было темно.

На улице небо быстро заволокли облака, и уже наступила ночь. Вскоре стал дуть ветер и начался дождь. Свет уличных фонарей и окон на противоположной стороне улицы стал расплывчатым от дождя, и силуэты молодых деревьев заметались у тонких шестов, к которым были привязаны деревья. Венецианское окно дребезжало при каждом порыве ветра. Винки даже видел, как стекло с приклеенной к нему лентой немного вдавливалось внутрь окна и с треском возвращалось в исходное положение, после того как порыв ветра стихал. Теперь за окном шел ливень, и капли ударяли по окну, словно кто-то кидал в него пригоршни гальки.

Медведя начало трясти. Он ощущал себя крошечным, даже меньше, чем обычно. Ему очень хотелось, чтобы Клифф поднялся, и если и не обнял его, то хотя бы просто взял на руки, и если не взял на руки, то хотя бы поговорил с ним, и если не поговорил с ним, то хотя бы взглянул на него, и если не взглянул на него, то хотя бы включил свет… И все же казалось, что одиночество и гнев медведя почти прогнали, как духов, этот проливной дождь и звук гремящего окна. Пусть этот страшный ураган уничтожит этот дом и всех, кто в нем живет. Вечер тянулся медленно, никто так и не приходил. Винки услышал, как кто-то идет по лестнице, но оказалось, что это был Пол; как и обычно, вечером в будний день подросток запирался в комнате и начинал играть на гитаре «Дом восходящего солнца». Между порывами ветра до медведя доносились звуки телевизора — музыка, голоса актеров, новости. «…Порывы ветра достигают… Ураган Бетси… Советуем жителям… в ближайшее убежище…»

— В такой ветер? — кричала Рут. — Нести с собой еду и постель?

Ветер. Грохот. По телевизору сказали что-то еще, и Рут произнесла в ответ:

— С какой стати мы будем там в большей безопасности — в какой-то школе, с кучей других людей?

Винки находился в тревожном замешательстве от услышанного. Была ли она права? Пол пропел еще один мрачный куплет, предупреждения по телевизору продолжались, и затем за мокрым окном можно было видеть, как во всем квартале погас свет.

— Ох! — сказали Кен и Клифф. Пол прекратил свое бренчание.

— Так, — вымолвила Рут, будто случилась обычная мелкая неприятность, и Винки почти успокоился.

Единственное, что можно было слышать, — это шум ветра и дождя, молотящего по окну в спальне и другим окнам в доме.

— Куда папа положил фонарик? — пожаловалась Рут. — Он должен был лежать на холодильнике.

— Отойди, — сказал Кен, видимо, Клиффу.

— Вот он, — пропела наконец Рут, и Винки мог представить себе круг из света на кухонном полу, его отблески на лицах Кена и Клиффа. Здесь же было темно, как в пещере. Рут крикнула:

— Пол!

— Да, — мужественным голосом отозвался подросток, и Винки услышал, как он пробирается вниз по лестнице к остальным.

— Ну и что теперь? — спросила Рут с юмором, как обычно, будто в доме произошел очередной непредвиденный случай. Однако дождь и ветер не утихали, а становились все сильнее.

Рут сказала что-то о свечах и о еще одном фонарике в багажнике «Фалькона». Будто какой-то измерительный прибор для погоды, окно, рядом с которым находился Винки, стало грохотать еще сильнее. В темноте он представил себе, как скотч, наклеенный на окно в виде буквы «X», дрожит все яростнее и яростнее. Так помечают место, где…

— Что, если будет наводнение? — спросил Клифф.

— У нас двухэтажный дом, придурок, — сказал Кен. — Мы просто поднимемся наверх.

Это немного успокоило Винки, ведь он уже был наверху, но тут Рут заметила:

— Держитесь подальше от гостиной. То окно, боюсь, может разбиться. — Окно в гостиной выходило туда же, куда и окно в спальне, в которой находился Винки.

— Вам уже давно пора лечь спать, — заметила Рут Кену и Клиффу сквозь шум от их быстрых шагов по лестнице.

В фиолетовых бусах, что принесли с праздника Марди-Гра, отразилась вспышка света, и Рут зашла в спальню с фонариком в руках. Винки почувствовал, как его слабый желтоватый свет проплыл мимо его потертого лица.

— Это самое никудышное, — сказала Рут, посветив на окно. — Только послушайте.

При очередном порыве ветра окно загремело снова. Пол пришел в комнату следом за матерью со своим фонариком.

— Ух ты, оно может разбиться в любой момент, — сказал он.

— Пол! — Рут раздраженно вздохнула. — Что ж, Клиффу и Кену здесь лучше не спать. Вот, подержи-ка.

Рут отдала Полу свой фонарик, и Винки увидел, как она стянула с матрасов простыни и одеяла и понесла их в прихожую, откуда донеслось раздражающее шарканье ее ног, такое же, как обычно, когда она занималась хозяйством.

— Ты можешь светить в одно место?

— Почему они просто не могут спать на диване в гостиной? — поинтересовался Пол.

— Рядом со стеклянными дверьми? Вода уже в доме. — Она поспешно забрала с кроватей подушки и кинула их в прихожую. — Я не буду спать всю ночь, буду вытирать полы.

— Хорошо, хорошо…

— Пойди-ка поищи свой транзисторный приемник.

Он пошел осторожным шагом, и вскоре из комнаты Пола стали доноситься резкие отрывистые металлические звуки радио, по которому передавали новости: «…сборы… Портчартрейн… уровень моря…» Рут, видимо, спустилась вниз и перед тем, как Винки услышал приближающиеся полоса Кена и Клиффа, сказала:

— Хорошо, сходите и принесите пижамы.

На какое-то мгновение Винки почувствовал себя почти в безопасности, представляя себе пижамы, теплые одеяла и подушки на полу прихожей, как будто приходили гости и остались ночевать. Ему казалось, что он уже там лежит, удобно устроившись, что о нем позаботились.

— А разве не будет наводнения? — взволнованно спросил Клифф. Он уже давно должен был лечь спать.

— Только в черных кварталах, — поправил его Кен. — В нашей части города ничего не произойдет.

Винки хотелось знать, правда ли это. Вероятно.

Свет фонарика Рут снова осветил комнату, и Клифф с Кеном зашли на цыпочках, будто стараясь не потревожить окно, которое продолжало с грохотом трястись от дождя и ветра. Фонарь осветил бледные полосы ленты на окне, которые все так же дрожали. Рут направила размытое пятно света на комод, чтобы Клифф мог видеть — и именно в тот момент, когда семилетний мальчик открывал второй ящик, Винки понял то, что уже давно должно было стать очевидным, — Клифф тоже пришел за пижамой, не за медведем.

Мальчик взял то, за чем пришел, закрыл ящик и поспешил из комнаты. За ним проследовали Кен и Рут, закрыв за собой дверь, оставив Винки наедине с темнотой, грохочущим окном и ураганом.

Грохот, грохот. Ребенок должен жить, ребенок должен расти, и, пока он растет, он должен был с чем-то расставаться, как, например, всегда расставались с Винки. И как только он мог подумать, что на этот раз его не бросят?

Предательство, и ветер, и темнота, и дождь, и грохот.

Глупо, глупо, глупо было думать, что с Клиффом все произойдет иначе, не так, как с другими детьми. На сей раз, который наверняка был последним, и, следовательно, это был конец. Винки был один. Одинокий глупый медведь, одинокие опилки и ткань, скрытые глупые мысли и медленная смерть во время урагана — все это должно было случиться, и лишь глупый медведь мог допустить мысль о том, что все будет иначе.

Стекло затряслось, на мгновение замерло, снова затряслось от сильнейшего ветра, который дул прямо на медведя и лишь в последний момент сдерживался этим единственным прозрачным оконным стеклом.

Но как же?.. Что?.. И надолго?.. Почему же?.. И что же делать?..

Порывы ветра принесли с собой ужас, и Винки тысячу раз представлял, как это бледное стекло наконец разбивается: осколки, ветер, ярость, впившиеся в него кусочки стекла — все кружится в водовороте, который поднимает и уносит прочь медведя, всего в грязи, в бешенстве, несет над деревьями, скрытыми под водой, залитыми лужайками, тротуаром и домами, и грязью, где-то там, в страшной, грохочущей от ветра темноте.

Но даже если так должно было случиться, что он останется один… Тогда медведь надеялся, что по крайней мере — надеялся, что по крайней мере — надеялся, что по крайней мере… Он все не мог постичь — ни тогда, в этой ужасной комнате, ни сейчас, спустя годы, в своей камере, — о чем же он так мечтал; что же он надеялся не потерять в этот последний раз; что же такое, не имеющее имени, если оно на самом деле не было потеряно, каким-то образом могло уберечь этого мальчика от неизбежной судьбы всего человечества и, возможно, всех других существ тоже; и почему же он чувствовал, что, если Клифф спасется, что бы это «спасется» ни означало, это спасет и его самого тоже?

Ни бессердечие, которому отдавали предпочтение, ни невинность, которая была так недолговечна, ни ложь, в которую верили, ни разбитые мечты, ни ярость, которая накатывала на него снова, ни потерянные знания, ни пережитая печаль, ни перенесенный стыд. Нет, ни от одного из вышеперечисленного он не собирался спасать мальчика, а от чего-то всеобъемлющего — чего? — чего-то, что было не меньше, чем законы этого мира, и тем не менее он надеялся, вопреки своему разуму и опыту, что, может, на сей раз законы этого мира не сработают.

— Только один раз, сейчас, — сказал себе медведь тогда, в темноте урагана, и теперь, в своей слишком светлой камере, для того чтобы сделать себе больно за подобное желание, и в то же время продолжая этого хотеть. И все же… все же… Глупый, глупый, глупый! Как законы этого мира могли не сработать?

Винки и законы этого мира. Винки и законы этого мира. Дождь, молотящий по стеклу. Винки и законы этого мира. Он смотрел прямо перед собой на дождь, молотящий по стеклу.

Всю ночь напролет, в кромешной тьме тряслось и скрипело окно. Оно так и не разбилось.