Винки - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Клиффорд Чейз (Винки живет самостоятельной жизнью) #4

Винки живет самостоятельной жизнью

Как медведь попал с полки, висевшей в спальне пригорода, в хижину, находившуюся в лесу, где его и арестовали? Необычное путешествие началось всего лишь с мысли. Той, которая не раз появлялась у Винки до этого, но на сей раз он также знал, что у него получится.

Казалось, дом тихо шумел в предвкушении чего-то нового. В нем никого не было. Своими силами Винки поднялся на ноги, стряхнул с морды пыль, медленно прошелся по книжной полке и спрыгнул на подоконник. Его ноги смягчили прыжок — он немного отскочил от подоконника и снова опустился на него. Винки посмотрел через прозрачное стекло. Светило солнце, и в округе было абсолютно тихо. У тротуара было посажено молодое деревце, и его немногочисленные бледные листья трепетали на ветру. Мимо проехал пожилой мужчина на гигантском трехколесном велосипеде, и снова никого.

Винки прекрасно знал истории, начинающиеся с «Давным-давно, когда все еще имело смысл чего-то желать…». Теперь он видел, что пришло новое время желаний, так же как никуда не уходило и старое, и оно продолжалось и в этот день. Он поднял с подоконника большую старую книгу и швырнул ее в окно. Грохот совсем не испугал его — настолько твердым было его намерение. Он медленно выполз из окна, пробираясь сквозь торчащие в нем осколки стекла.

Винки стоял на ящике для растений, что находился за окном: в нем ничего не росло, и он был немало потрепан непогодой. Медведь огляделся по сторонам, щурясь от солнца. Он не был на улице вот уже почти сорок лет, с тех пор как однажды «принял участие» в кукольном представлении на лужайке. Тусклость этого воспоминания заставила его усомниться в том, было ли это на самом деле. Он посмотрел на свою мягкую круглую медвежью лапу, ту, что швырнула книгу. На ней не было ни пальцев, ни когтей, ни мышц, ни связок — это была лишь потертая меховая ткань да опилки. И несмотря на это, его лапа взяла книгу и бросила ее.

— Ха, — пожал плечами Винки, — я способен на многое.

С ящика он сошел на живую изгородь. Он немного повертелся на подрезанных колючих ветках, усеянных темно-зелеными листьями. Хотя он и натыкался постоянно на эти колючки, они не пронзали его. Изгородь колыхалась и дрожала под его мягкими шагами.

— Ха, — сказал он себе, — так вот каков мир.

Порою в своей камере Винки думал о том времени и спрашивал себя, почему же, если уж он смог ожить, у него не могут теперь вырасти крылья или почему он не может превратиться в мощное чудовище, которое смогло бы рушить стены на своем пути? Или даже в чудовище, которому все равно?

Тогда, находясь в доме, на своей полке, Винки совсем забыл, что такое любовь. Семья переезжала с места на место, и его перемещали на новую полку. Больше ничего не менялось. Шли годы, в воздухе поднималась и оседала пыль, в комнате становилось жарко, потом холодно и снова жарко. Он потерял всякую надежду на то, что его когда-нибудь снимут с полки и обнимут. Еще годы. Но, когда прошло уже так много времени с тех пор, он оставил свои надежды абсолютно бесповоротно и достиг конечного состояния — непорочности, способной творить чудеса. Он моргнул лишь раз, поняв при этом нечто новое и ужасающее, как раз в тот момент, когда достиг этой точки. И то, что он мигнул, то есть просто опустил и поднял свои стеклянные глаза, которые при этом издали характерный щелчок, означало, что он проявил впервые свою новую способность, совсем даже не намереваясь этого делать. Ведь он моргнул сам, его даже никто и ничто не наклонило ни вперед, ни назад Вполне возможно, что это произошло от землетрясения, и на самом деле это событие не имело колоссального значения в жизни медведя. Однако Винки знал, что собою представляет землетрясение, и знал, что ничего подобного не происходило.

Изнуренный, боясь подумать о чем-то еще, он заснул и проспал несколько дней с широко раскрытыми глазами. Ему снилось несметное количество снов, каждый из которых он забывал, лишь только сон заканчивался. Время от времени Винки просыпался. Ему казалось, что он сидит на дне пруда с прозрачной жидкостью и смотрит на мерцающий свет в небе. Но затем он увидел, что находится в своей светлой комнате, как и прежде, оперевшись на все ту же старую книгу, печально и абсолютно неподвижно взирая на две двуспальные кровати синего цвета, аккуратно убранные. Возможно, само время остановилось. И вот тогда у него и возникли три желания, и это означало, что они вполне могут сбыться.

Во-первых, он хотел обрести свободу; во-вторых, хорошенько покушать; и в-третьих, научиться ходить по-большому в туалет.

Теперь, находясь на улице, на живой изгороди, впервые по своей воле, Винки медлил. Он боялся. На своем привычном месте, на полке, он тоскливо смотрел в окно на этот зеленый прямоугольник столько раз, сколько он просто не смог бы сосчитать. И вот теперь он прикасается к нему, заставляет его трястись. Цвета казались ярче. У него заболели глаза. Он посмотрел в голубое небо, на пятнистую, зеленую с желто-коричневым лужайку, на противоположную сторону улицы, где стоял белый, покрытый ржавчиной пикап. Почему-то машина придала ему смелости.

— Хорошо, — сказал он. — Давай-ка попробуем сделать что-нибудь еще.

И со звуком «умф» он спрыгнул с ограды. Затем вытянул в сторону лапы и почувствовал, как махровая ткань его одежды хлопает на ветру по его талии. Он моргнул, когда упал.

Винки наслаждался силой притяжения. Но расстояние от ограды до лужайки было намного больше, чем от полки до подоконника. Винки думал, что если принять во внимание все те возможности, которые преподнес ему этот день, то он не просто упадет, а мягко приземлится на лужайку, словно дельтаплан, равномерно движимый той же самой невидимой рукой, что подарила ему жизнь и радость движения. Но, несмотря на то что его падение, казалось, длилось долго, приземление было стремительным и жестким. Винки несколько раз споткнулся, прежде чем оказался лежащим на животе рядом с одуванчиком, его ворсистые лапы при этом были раскинуты в стороны.

Он вздрогнул и, тяжело дыша, стал ловить ртом воздух. Что-то проворчав, он перевернулся и посмотрел в небо, которое кружилось где-то над ярким желтым цветком одуванчика. Кислород придал ему сил. Всем своим пухлым телом он ощущал столько странного, и особенно конечностями: скрытое движение, покалывание, легкое подергивание. Винки вдруг почувствовал, что одет в рубашку из махровой ткани, которую когда-то давно для него сшили.

— Это не я, — медленно произнес он с полным убеждением. Он лишь хотел быть нагим. Эта мысль пробудила в нем необъятное желание бороться. Рубашка была его прошлым, его прежним существованием, с которым он покончил; и он сорвал ее с себя и бросил на траву, где она теперь лежала скомканная. Ему бы очень хотелось, чтобы она каким-нибудь образом сгорела на нем, пока он летел из дома на лужайку. Казалось, он путешествовал во времени: то ли назад в прошлое, к своему тогда еще невинному «Я», то ли вперед, к своему более совершенному воплощению, — он не знал наверняка. С гордостью, от которой кружилась голова, он нагнулся и внимательно осмотрел торчащий светло-коричневый мех своего выпирающего живота, выгоревшего, всего в пятнах и потертого.

— Чесотка, — удовлетворенно сказал он.

Ощущая слабость в теле, он присел и осмотрелся. Мир и его место в нем изумляли его. Винки мысленно строил причудливые треугольники, начиная от себя к недавно посаженному дереву, к кончику соседской крыши и назад к себе; затем к другому дереву с красными колючими цветами, или унылой серой улице, или, возможно, к покрытому ржавчиной пикапу, и назад — опять и опять. Он увидел, что при особом, красивом, бесконечном сочетании как раз таких треугольников он оказывался в обнаженном, древнем, убогом бытии.

Винки почти забыл, что ему надо было поесть, но там, в траве, в нескольких метрах от него под молодым деревцем валялось около дюжины каких-то длинных коричневых стручков. Незадолго до того Винки смотрел в окно и видел, как один старый кореец с женой наклоняются и собирают эти самые стручки в бумажные пакеты из магазина. Затем они заковыляли по кварталу, направляясь к следующему дереву, и продолжили собирать стручки. Тогда Винки не понял, что они были съедобные. Но теперь он знал: выглядели они аппетитно. В восторге Винки пополз на четырех лапах к благоухающей лужайке и спрятался в тень дерева, под которым валялись стручки. Он поднял один, присел и принялся грызть его. Быстро разгрыз и впился в большое семечко, что находилось внутри. На вкус оно напоминало шоколад.

Вскоре Винки расправился со всеми до единого стручками, валявшимися под этим деревом. Он вгляделся в редкие молодые ветки над головой и увидел еще больше стручков, коричневых и длинных, соблазнительно свисающих меж заостренных серо-зеленых листочков. Он наелся, но ему доставляло удовольствие созерцать это изобилие, до которого он мог при желании добраться.

— Да они похожи на кал, — заметил Винки про себя удовлетворенно и тут же вспомнил о своем третьем желании.

Мир и его место в нем изумляли его

До этого Винки никогда еще не ходил в туалет, хотя не раз и притворялся, что ходит. Теперь, когда он подкрепился как настоящее животное, было легче это сделать. Он добежал до конца лужайки и в ожидании присел на корточки, как делали собаки всех пород и мастей несметное количество раз. Он сосредоточенно смотрел на травинки прямо перед собой. И когда в этом состоянии ему показалось, что это множество вьющихся молодых былинок стали целым миром, и ничего нельзя было увидеть, кроме зелени и травы, Винки почувствовал медленное и при этом непреодолимое движение внутри себя, все ниже и ниже. Такой силы внутри себя он еще не никогда не чувствовал.

Он ощущал некоторую тяжесть и покалывание, а еще тепло, словно он закутался в мех; эти ощущения, казалось, сверкали внутри него. В нем одновременно что-то накапливалось и сквозь него проталкивалось, медленно и неизбежно. Ему было больно, но не очень. Он почувствовал, как какая-то неизвестная внутренняя часть его торжественно движется. Затем маленький шов на его теле тихо раскрылся, и вот впервые то, что было внутри его, выходило наружу. Он закрыл глаза. В темноте нечто новое, похожее на экстаз, пронеслось по нему, словно огромный грохочущий грузовик в замедленной съемке. И все. Вздрогнув, он повернулся посмотреть на то, что произвел на свет, и заметил в траве коричневую блестящую массу. Он понюхал ее и, отметив, что она немного отдает запахом семян, которые он только что съел, остался доволен собой. Это было намного лучше игры. Затем он привстал на цыпочки и осмотрел улицу, вдоль которой росли деревья с маленькими коричневыми стручками и растянулись желто-зеленые прямоугольники лужаек, один за одним. Ему хотелось оставить свой особенный отпечаток на каждом участке.

Почти все жители окрестностей были стариками, и в жару они благополучно сидели в своих домах или выезжали из автоматических дверей своих гаражей в уже закрытых изнутри роскошных, напоминающих по форме матку, автомобилях с кондиционированным воздухом. Винки съел стручки и сделал свое дело на двадцати пяти лужайках, прежде чем увидел человека. Надвигался вечер, было жарко. Винки очень устал и все же решил продолжать свое занятие, потому как он не знал, чего еще он хотел. По тротуару быстро шла старушка в ярко-бирюзовом махровом спортивном костюме. Винки не обратил на нее никакого внимания и продолжал очищать кожуру с особенно сочного стручка. Краешком глаза он видел, как фигура в бирюзовом продолжала двигаться, и слышал, как громко шуршала только что выстиранная ткань.

— Ей определенно нужно снять это с себя, — довольно сказал про себя Винки, с удовольствием вспоминая свое собственное освобождение от одежды несколькими часами ранее.

Только он успел очистить большое семечко с шоколадным вкусом, похожее на букву «У», и положить его себе в рот, как понял, что старушка не прошла мимо него, а стояла в нескольких метрах от него на тротуаре, уставившись на медведя. Винки повернулся к ней и сердито посмотрел на нее своими широко раскрытыми коричневыми глазами.

— Какой, какой, какой симпатичный, симпатичный, маленький, маленький, — заворковала старушка. Ее монотонный голосок, который, казалось, был старше, чем само время, безмерно взбудоражил Винки. Из-под бирюзовой повязки выбивались ярко-белые, седые волосы, а лицо ее было таким же старым, как и сам Винки. Она вглядывалась в него сквозь огромные очки с толстыми стеклами. Похоже, она не очень хорошо видела. — Что же ты за кроха такая? — Она принялась подзывать его к себе и вытянула вперед руку, будто предлагая еду. — Ты живешь у кого-то дома? Ты еще маленький? Ну, вот и кто же выпустил на улицу такую симпатичную крошку?

Винки чувствовал себя так, будто эти два мира — человек и животное — разорвали его на две части. Монотонное гудение женщины словно тянуло его назад. Забытые воспоминания о колыбелях, куклах, объятиях и крошечных щечках собирались в кучу вокруг его разгневанных, широко раскрытых глаз. Он выронил из лап семечко.

— Что ты, что ты? — пропела седая искусительница. Теперь она опускалась на колени в траву, пытаясь разглядеть, что же представляет собою Винки. — И чей же этот маленький пушистик? Пушистику нужен домик?

Винки знал, кем является и чем занимается в данный момент, и хотя он понимал все это отчетливее, чем когда-либо, его переполняли сомнения и чувство одиночества. Три его желания осуществились, и что теперь? Теперь был он ничей.

— Крошка, крошка, малыш, — ворковал голос. — Ну и что же ты за кроха такая?

Винки хотелось прикоснуться к этим седым волосам и уткнуться носом в это загорелое морщинистое лицо, будто какую-то вещь. Ее молочно-голубые глаза моргали за стеклами очков. Винки понял, что если она подойдет слишком близко, то поймет что он не был ни зверем, ни игрушкой, а чем-то пугающим и странным, чего этот мир еще никогда не видел, — многообразное существо, постоянно изменяющееся, уродливое, созданное самим собой, сшитое из тела, духа и воли, что были дарованы ему.

Старушка осторожно приблизилась еще на шаг, продолжая напевать своим высоким голоском и подзывать его, и то ли страх, то ли печаль, то ли гнев вышли из-под контроля: у Винки невольно вырвался визг, похожий на смех помешанного. Он еще никогда не издавал и не слышал подобных звуков, но вот какими они получились:

— Ииин! Ииин! Ииин!

Старушка в страхе отпрыгнула назад. Винки не двигался, продолжая пристально смотреть на нее, а она повернулась и принялась осторожно, на цыпочках удаляться. Ему почти захотелось вернуть ее, но было уже слишком поздно. Прихрамывая, она бежала в панике, пока не исчезла за углом. С грустью ликуя, он снова издал эти звуки.

Покорившись своей новой судьбе отшельника, Винки направился в лес. Он разглядел его с одного из деревьев, что росли вдоль тротуара, на которое залез для того, чтобы выяснить, отличались ли по вкусу стручки, висящие на дереве, от тех, что валялись на земле. Так он надеялся отвлечься от преследующего его образа старушки. Повиснув на ветке, жуя без особого интереса, он посмотрел сквозь листья и над красной черепичной крышей розового дома увидел бледную вершину голубоватой, покрытой лесом горы. За ней садилось солнце, гора выглядела умиротворенно и свежо на фоне абсолютно ясного, желтого неба. Винки понял, что именно туда он и должен пойти.

Часами он бежал от лужайки к лужайке, пересекая одну серую улицу за другой, увертываясь от машин, прячась от собак и детей. Казалось, он шел в никуда. В тот день осуществились три его желания; неужели у него не возникнет больше никаких? «Я уйду жить в горы, — восторженно повторял он про себя, и то ли полз, то ли шел. — Как настоящий медведь».

Винки так давно был старым, что находился вне какого-либо возраста. Или, по крайней мере, ему не с кем было сравнивать себя. Он был игрушкой одного ребенка, а спустя годы — еще пяти. Каждый из них заново сдавал ему в аренду жизнь, похожую на отсрочку смертного приговора. Но эта цепочка оборвалась — все это происходило много лет назад. После этого Винки измерял свою жизнь количеством тоски. Маленькая тоска, умноженная на десять, составляла большую тоску; в свою очередь, большая тоска, умноженная на двадцать, превращалась в супертоску. После того как Винки пережил супертоску двадцать или даже больше раз, он сбился со счета. Однако это время ожидания никогда не было для него мучительным, потому что к тому моменту он напрочь забыл, чего ждал. Он потерял нить своего существования и погрузился в мысли о жизни. И таким образом обрел свою мудрость.

Мудрость приходила ему на помощь, когда он пробирался через кварталы, думая о той горе, о жизни под деревьями. Ему наскучило это путешествие, но он продолжал идти. Наконец лужайки стали шире, а порой между низких пригородных домов не было ничего, кроме деревьев и высокой травы. Он уже слышал странные звуки, издаваемые животными, загадочные крики, которые одновременно манили и пугали. Что, если Винки придется не по душе диким животным? Но даже если в эту ночь его разорвут на мелкие кусочки львы и тигры, он смирится с этим, потому что такова его судьба.

В этот момент исчез из виду свет кухонного окна последнего дома, и в ночной темноте огромные величественные деревья стали смыкаться над головой Винки. Он услышал журчание ручья откуда-то слева и пошел к нему на ощупь сквозь густой, спутанный, сладко пахнущий подлесок.

Выбравшись из деревьев, он оказался на скалистом бережке и в свете луны увидел, как под нависшими деревьями, журча, течет вода. Винки остановился, чтобы немного попить и затем подкрепиться темно-оранжевыми ягодами, которые свисали гроздьями у него над головой. Вкус, который он ощутил, был волной удовольствия, еще никогда не испытанного им, — будто у него во рту взорвались звезды. Он ощущал приятную тяжесть в лапах, его одолело желание заснуть. Винки пришел. Засыпая на покрытом мхом камешке в последние пред-утренние часы, он знал, что у него будет намного больше трех желаний, что они будут постоянно появляться у него, одно за другим, а это означало, что рано или поздно каждое из них сбудется.

Когда Винки проснулся через несколько часов, его охватила дикая, неистовая боль в животе. Он лег на него и начал прижиматься к камням. Всю ночь ему снились какие-то обезглавливания, которые явились кульминационным моментом действий и ощущений, что возникали сами по себе. Лягаясь, он переворачивался до тех пор, пока не оказался в грязи и листве вместо камней, но боль не утихала, и он снова начал прижиматься к земле. У него было такое ощущение, будто сама грязь излучала острую, мучительную боль теплыми волнами, которые теперь накатывали еще быстрее, и он от них отбрыкивался. Это продолжалось все утро и весь день. Когда эти горячие волны превратились в вибрацию, ему показалось, что они превратились в свет. Винки перестал видеть и почувствовал, что все его швы вот-вот разойдутся. Невыносимая боль пронизывала снова и снова и затем начала вылезать из него. Казалось, это будет продолжаться вечно, и теперь то, что было внутри его, было тем же самым, что находилось вне его. Он откинулся на спину, и мучения прекратились.

Винки весь взмок и дрожал. Моргнув, пытался очнуться. Он жалел, что ночью наелся тех ягод, и обернулся, чтобы посмотреть на ужасную кучу, которую он, должно быть, наложил.

Но то была совсем не куча. В траве и листве лежало его дитя.

Все те годы на полке и даже в течение этих двух дней, проведенных на воле, Винки и не надеялся найти такое же существо, как он сам. Но вот он лежал, только меньше и совершенно беспомощный, в толстой шубке из нового меха, и смотрел на себя большого. Значит, все это время это было его самым сокровенным желанием, о котором он даже и не подозревал. И опять же все это время ребенок постепенно рос внутри его, словно жемчужина или бриллиант, появившись из расплывчатого пятна одиночества, под легким давлением опилок Винки.

Журчал ручей. Сонные глаза малютки моргнули и закрылись, издав характерный металлический щелчок, как это получалось у Винки. С закрытыми глазами малыш открыл свой крошечный ротик, и Винки прижал ребенка губами к стертому соску на груди, откуда уже сочились жемчужные капли питательного молока. Пока Винки его кормил, малыш заснул.

Как мечты и истории начинают жить своей жизнью, так ожил и Винки. И как каждый смысл дает начало более глубокому смыслу, так и Винки дал жизнь новому существу. Он держал ребенка на коленях и молча рассматривал окружающий его мир: колышущиеся ветви высоких деревьев, дрожание тысяч ярко-зеленых листьев, по форме напоминающих звезды. Пока Винки наблюдал, ветер усилился, и, хотя листва была еще совсем зеленой, два или три листочка с мягким щелчком оторвались от ветки и стали падать сквозь ветви на землю. Теперь Винки понимал все. Он смотрел на мелкий ручей, в котором, кружась, проплывали мимо водовороты, и перед его глазами пронеслись его желания, одно за другим. В этот момент он понял, что с ним случилось какое-то конечное превращение, еще более примечательное, чем чудо рождения. Что-то происходило с его моргающими стеклянными глазами. Они были мокрыми, и из них текло. Упали капли. Винки плакал.

Темнело. На небе, видневшемся меж деревьев, показались звезды. Слезы Винки бесшумно падали на пушистые щеки малыша, одна за другой. Ребенок проснулся. Он посмотрел вверх, изумляясь тому, откуда падали эти прохладные капли, — влажным, понимающим глазам мамы-папы, и увидел в них отражение миров.

Замечательные жизни

1

Блестящие багровые ягоды, что росли у холма, так и напрашивались в рот, темнея на фоне бледных листьев; и без какой-либо подсказки малышка Винки потянула к себе усыпанные ягодами ветви лозы, срывая ртом самые спелые. Довольный, что его детеныш будет сыт, Винки сам принялся есть. Это был самый обыкновенный летний день.

И все же не было на Земле ничего более необыкновенного, чем эти два существа — оживший Винки и Малышка Винки, его чудо-ребенок, зачатый одиночеством, тоской и обретенной свободой. Никто из людей не видел их дольше одной секунды, и они были единственными представителями своего рода. То, что они пережили зиму на горе, являлось им еще бо́льшим чудом, поскольку Винки приходилось импровизировать все животные инстинкты, начиная от того, где необходимо спать и чем питаться, и заканчивая (что еще более важно) заботой о пушистой малышке, которая всецело зависела от него.

Жуя потихоньку кислые ягоды, Винки не забывал об опасности. Он даже не знал, как долго продлится ее детство, ведь она была его первым ребенком; однако, видя, что она была в два раза меньше него, он догадался, что малышка уже наполовину выросла. Он начал размышлять (как часто этим занимался) о том, в каком направлении пойдет ее жизнь. «Мир и судьба, мир и судьба», — казалось, пели деревья над его головой.

Винки наблюдал за ней, когда она выплюнула стебелек и впилась в следующую ягоду. Несмотря на то что малышка все еще зависела от него, она, как и он, принадлежала самой себе, и так было всегда. Например, она была девочкой (хотя Винки употреблял это слово в довольно неопределенном смысле). Была любопытна и расспрашивала маму-папу о каждой мелочи, будь то жук или верхушка холма. Всего этого Винки, занятой родитель, просто не замечал. Она воспринимала мир по-своему.

— А там? — спросила она теперь, подкрепившись ягодами, наклоняя голову в сторону следующего холма, где колыхались листья различных цветов и формы.

— Зеленая гора, — сказал он. Так называлась их игра, в которой они угадывали, куда пойдут дальше и что там найдут.

— А там? — спросила она, показывая на сосновый лесок.

— Тень и прохлада.

Если выяснялось, что она хотела пойти туда, куда Винки не желал идти, малышка тут же успокаивалась, но сейчас она хихикнула и решительно направилась в сторону сосен.

Винки кивнул сам себе, отвечая на вопрос о том, следует ли отпускать ее туда. Он не стал идти за ней слишком близко. Невидимые узы между ними: она притворялась, что тянет за них, — еще одна шутка, которая у них была, означавшая, что она хочет побыть в одиночестве.

Замедляя шаг, Винки наблюдал, как малышка проходит мимо замысловатых очертаний куста. Когда она была совсем мала и, громко топая, пришли охотники с ружьями, он брал ее за шиворот и мчался в тайную берлогу, которую смастерил в дуплистом дереве. Как же она кричала! Этот крик почти свел Винки с ума — он попытался объяснить, но она была слишком мала для того, чтобы это понять.

Теперь же малышка понимала, но частенько не соглашалась. «Это хорошо, — сказал Винки про себя, — не соглашаться — хорошо». Одна мысль об охотниках заставила его промчаться мимо куста и побежать на извилистый холм в поисках своего детеныша, который теперь мечтательно стоял в прохладе высоких сосен.

Винки облегченно вздохнул, но когда Малышка Винки заметила его, то нахмурилась из-за того, что нарушили ее уединение. Винки пожал плечами и наполовину отвернулся, сделав вид, что рассматривает папоротник и красно-коричневые колючки у себя под ногами.

Медведь, который так много лет помогал заботиться о чужих детях, теперь сам был родителем. «Медвежонок, маленький медвежонок», — шептал он себе еще до того, как отнял малышку от груди, чтобы подбодрить себя, когда ему приходилось грызть желуди, настолько маленькие и твердые, что даже белки отказывались их есть, или когда посреди ночи он рылся в мокром мусоре у обочины дороги, в то время как Малышка Винки спала у него за спиной. Когда она немного подросла и смогла идти рядом с ним, Винки старался научить ее всяким вещам, большинство из которых он сам понял незадолго до того.

— Вот как надо делать, — сказал он этим утром относительно багровых ягод.

— Да? — отреагировала она, криво улыбаясь.

— Да, — подтвердил Винки, но она хихикала.

С того момента, как ее глаза впервые открылись, у Малышки Винки появился особенный талант видеть его насквозь. Когда Винки впервые убежал, его непоколебимой целью было жить, как настоящий зверь, а не как игрушка, в стороне от желаний и принуждений человеческого общества. Этого он хотел и для своего детеныша, и на некоторое время он почти забыл, что когда-то носил рубашку и сидел на качающемся стуле, притворяясь, что пьет из игрушечной чашки. Но каким-то образом Малышка Винки понимала, что он заблуждается.

Однажды поздней ночью, когда они вернулись домой из далекой поездки, Винки показал ей, как следует опрокидывать мусорные урны и разбрасывать их содержимое по участку. Совершенно не обязательно было это делать, чтобы найти пустые банки из-под варенья, или черствые булочки для бутербродов, или еще что-то очень вкусное — Винки хотел наделать как можно больший беспорядок. Это занятие, казалось, соответствовало их животной натуре, отдаляя их еще больше от домов и тех, кто в них живет.

— Вот, — сказал он, облизывая обертку от конфеты.

— Вот, — ответила на, бросая через плечо бумажный стаканчик «Дикси».

И они засмеялись, глядя на бумажные тарелки, фольгу и розовые салфетки «Клинекс», которые освещала луна. И как раз в тот момент откуда ни возьмись появился енот и молча принялся жадно разрывать пенопластовый контейнер, не обращая никакого внимания на плюшевых медведей и их смех. Винки хватило единственного взгляда своего ребенка, чтобы понять очевидное: настоящие дикие животные не шутили со своей дикостью. Два Винки являлись жителями звериного царства не больше, чем человеческого. Они были, есть и будут где-то посередине и вне их.

Итак, в этот теплый августовский день, когда Малышка Винки с изумлением смотрела куда-то вверх, а Винки старался не смотреть на нее, казалось, даже шумящие сосны, безмолвные полоски облаков и журчание ручья обращались к ним почти со стоном: «И все же, кто вы?»

Тишина, следовавшая за этим, ожидала их ответа, затаив дыхание.

— Винки? — пропищала малышка, поворачиваясь к нему.

— Малышка Винки, — отзывался медведь.

— Винки? — продолжала первая.

— Малышка Винки, — отвечал второй.

Это было чем-то вроде шутки и в то же время нет. Это было их самой старой игрой, в которую они начали играть с тех пор, как малышка впервые заговорила. И за этим занятием они могли провести целый день, просто называя друг друга по имени или произнося свое собственное имя.

2

В другой части леса жил сумасшедший профессор, который с недавних пор помешался на Малышке Винки. Кроме него, ни один человек еще не видел ее. Винки был крайне бдителен, и медведи прятались при любом постороннем запахе или звуке, поскольку Винки, бывшей игрушке, слишком хорошо была знакома страсть человека хватать все, что является таким же прекрасным и единственным в своем роде, как его ребенок.

Профессор пришел жить в уединенную лесную хижину несколькими годами ранее, и до тех пор, пока он не обнаружил Малышку Винки, думал, что уже никогда никого и ничего не полюбит. Целыми днями профессор занимался изготовлением бомб, которые один раз в месяц относил в конец леса и посылал по почте одному из своих врагов. Затем возвращался в хижину, устало включал старый телевизор и ждал, что произойдет.

Он был неизменно разочарован, потому что, как бы он ни старался, его бомбы никогда не взрывались. Местному отряду саперов приходилось уносить посылку на какую-нибудь безликую автостоянку, зажигать ее и отбегать на безопасное расстояние. Как правило, даже тогда «бомба» не взрывалась.

Нет (отшельник часто мысленно спорил сам с собой), он был не просто какой-нибудь террористишка. Допустим, что они оба читали лекции в университете Беркли и впоследствии стали жить в отдаленной хижине в лесу. И действительно, они оба ненавидели современный мир, но кто любил его? И конечно же, они были сверхъестественно похожи друг на друга тем, что посылали бомбы своим врагам. Но, в отличие от Террориста, отшельника еще ни разу не поймали и, более того, никогда и не поймают (говорил он себе). Кроме того (делал он вывод), Террорист был математиком, а профессор преподавал литературное мастерство. (Его уволили в середине семестра за кое-какие хвалебные комментарии в адрес книги Гитлера «Майн кампф».)

Последовавшая за этим война против университетского начальства и прочие нехорошие поступки внушили ему безрассудную цель, но в последнее время отшельнику приходилось признать, что терроризм уже не доставляет ему такого удовольствия. Он не знал, чувствовал ли он это из-за того, что не очень преуспевал на этом поприще, или потому, что просто потерял к этому занятию всякий интерес.

Ребенком он любил убивать саламандр и других маленьких существ, которые легко ловились. В надежде воскресить юношеский энтузиазм он заставлял себя обратить свое нездоровое внимание на такие занятия, как охота и рыбная ловля. Он называл это «Жизнь на острове», имея в виду не столько утраченное искусство рыбной ловли и стрельбы (к которому у него напрочь отсутствовали способности), сколько смутное чувство уединения с природой. «Я живу ею», — любил он повторять себе, целясь из ружья или ставя ловушки. Часто животные оказывались хитрее него (и это убивало вышеупомянутое ощущение), и поскольку он был ученым, то поклялся, что будет их изучать. С этой целью еще дальше в лесу он соорудил замысловатое укрытие, из которого мог подолгу наблюдать за птицами и млекопитающими, оставаясь незамеченным. Он сделал сотни записей на мини-дисках о жизни животных, и каждый из них пометил, как «Жизнь на острове». Хотя он ругал себя за то, что DVD-камера была современным удобством, однако тут же отвечал себе, что она служит потенциально эффективным средством для того, чтобы донести до всех его послание, например, в его собственной телевизионной программе. Обычно эта мысль угнетала его. Ведь в чем заключалось его послание? Пока отшельник бранил себя ровно сорок семь раз на дню (за каждый год своей жизни), у него так и не родилось никакого послания. Несмотря на тысячи страниц, исписанных аккуратным подчерком, его манифест ускользал от него.

В эту лихорадочную неопределенность и вошла Малышка Винки.

Стоял туманный день, и небо было затянуто облаками. Медведи шли вдоль кромки ручья, нахмурившись и не разговаривая, потому что Малышка Винки хотела продолжать есть ягоды: «Ух ты!», а Винки был твердо убежден, что, если она съест их еще, ей станет плохо. Теперь они искали плоды шиповника, но у Малышки Винки не было к этому никакого желания.

Справа от себя отшельник услышал хруст; он выглянул из своей засады и вдруг увидел двух самых странных существ, которых когда-либо встречал.

Существа были похожи на медведей, но не на тех, что он видел в жизни или по телевизору. Они были размером не больше, чем с младенцев, а один к тому же еще меньше, чем другой. Иногда они шли прямо, как два человека-карлика, ловко срывая самые красные плоды шиповника передними лапами. Иногда они ползли на четырех лапах и с жадностью хватали ягоды ртом, как обычные животные. Их карие глаза, щелкая, удовлетворенно моргали каждый раз, когда они проглатывали пищу. И что еще удивительнее, оказалось, что их глаза были изготовлены из стекла и металла, а подушечки их лап, похоже, были из выцветшего хлопка — по их краям виднелись грубые швы.

Невозможно переоценить эффект, который произвело реальное чудо на разум, и так уже расшатанный маниями. Два неизвестных существа продолжали свои сосредоточенные поиски в кустах, покрытых шипами, словно мимолетные желания в листве кошмара. Когда отшельник наблюдал за ними, у него появилось тонкое, едва уловимое, забытое ощущение того, что теперь он чего-то сильно желает. Ему захотелось выкрикнуть из своего укромного места: «А вот и я!» Так кричит ребенок, играя в прятки, когда видит, что его старший брат проходит мимо, не замечая его. Затем, к еще большему его изумлению, та, что была поменьше, с блестящим красивым мехом, запела:

Веселая болтовня,

Болтай весело дальше.

Расскажи о том, чем хочешь заняться.

Профессор чуть не рухнул в своей засаде. Голос этого существа был тонким и сладким, как будто играл крошечный гобой.

У тебя должна быть мечта,

Если у тебя нет мечты,

Как же она тогда сбудется?

Когда она закончила, послышался необыкновенно искушенный смех большого, потертого медведя — он мог легко сойти за декана факультета, который пришел на вечеринку с коктейлями. На какое-то мгновение профессору показалось, что существа издеваются над ним. Получается, все это время они знали, что он здесь живет? Они устроили тут какое-то глупое представление и смеются? Или, что еще хуже: а вдруг эти два существа — жестокая мистификация — роботы или голограммы, посланные, чтобы свести его с ума?

Но потом медведи просто переместились к следующему кусту, и, когда они ели, у них был настолько невинный и беспечный вид, что отшельник успокоился. Они все-таки были настоящими животными, несмотря на столь необычный вид; и нет, вряд ли они выслеживали его.

Парочка снова затихла, сосредоточив все свое внимание на ягодах. Вверху над высокими скрещенными ветвями подул ветерок и тут же затих, превратившись, как показалось, в бесконечную тишину.

— Винки? — зачирикал медвежонок.

— Малышка Винки? — ответил другой.

— Винки? — повторила первая.

И когда медведь, что был побольше, отвечал, профессор беззвучно шевелил губами, тоже произнося: «Малышка Винки». И на самом деле ему показалось, что более прекрасного имени у нее и быть не может. Он пытался успокоить свой разум, но у него все больше кружилась голова от того, что он наблюдал. Он говорил себе, что всего лишь испытывает глубокое волнение по поводу научного открытия, но на самом деле это было нечто большее.

Пока он продолжал наблюдать, поразительное маленькое существо вытянуло вверх шею, и солнечное пятно осветило ее светло-коричневый, одурманивающе густой, короткий мех.

Словно мимолетные желания в листве кошмара

Отшельник был изумлен. Его лицо и руки, словно взорвавшись, покрылись крошечными мурашками, как будто у него самого внезапно вырос мех, будто он сам покрылся миллионами нежных и сложных фолликулов и его кожа стала бархатом. Ему показалось, что вот-вот выпрыгнет сердце. Еще никогда ему не хотелось так сильно чем-то обладать. Может, это было галлюцинацией? Нет, он знал, что на самом деле является свидетелем чего-то необычного и в то же время реального, и, не зная, что еще подумать, сказал себе, что то, что он увидел, было вознаграждением за выполненную им в лесу миссию. Он думал, что такое увидит любой, кто вернется к истокам. Отшельник выключил камеру.

Услышав щелчок, существа убежали прочь.

— Черт! — разнеслись по лесу эхом слова профессора.

Камера запечатлела лишь шелестящие листья, на которые профессор, словно загипнотизированный смотрел в своей хижине. Когда он больше не мог этого вынести, то принялся мастерить еще несколько укрытий для наблюдения и в каждом из них ждал, когда это диковинное существо, Малышка Винки, появится снова. Но хитрые маленькие медведи были особенно осторожны и ловко обходили все засады профессора. Проходили дни и недели, а Малышка Винки так и не появлялась, и возбуждение профессора только росло. От того, что его сердце, казалось, постоянно выскакивало из груди, он стал слабеть. Он уже не занимался бомбами — вся сила его безумия направилась на маленькое животное, которым он так желал завладеть. Как, как, как, спрашивал он себя, можно было утолить эту жажду? Склонившись над своим плетеным столом, поглаживая бороду, он аккуратно написал в тетради: «Малышка Винки: предварительные заметки».

Он задумался на мгновение, затем начал:

«Малышка Винки появляется как украшение самого длинного и красивого предложения, которое вы когда-либо читали. Плотность и красота языка окружают и помогают Малышке Винки».

Как раз в этот момент он услышал хруст и, затаив дыхание, почти поверил в то, что вызвал дух своей любви. Он выглянул из укрытия — нет, всего лишь глупый олень. Профессор продолжил писать.

«Если Малышка Винки заплачет так-то и в такой-то момент, ты тоже заплачешь. Тебя тянет ее успокоить. «Бедная Малышка Винки!» — скажешь ты. Этот момент выражается такими обстоятельствами — опасность, провоцирование преступления, — чтобы прекрасный плач Малышки Винки воздействовал на тебя как муки». Профессор вспотел. Он остановился на минуту, кусая карандаш. Но эта остановка тоже оказалась мучительной. Он писал слишком медленно.

«Малышка Винки где-то ползает. Малышка Винки гуляет отдельно от большого Винки. Каким-то образом Малышка Винки подвергается опасности. У Малышки Винки появляется новый друг. (Я?) На какое-то мгновение она в безопасности. Но затем что-то происходит, Малышка Винки заворачивает за угол и обнаруживает опасность, — и ожидание, рев. (Я?) Выживет ли Малышка Винки? Если да, то как? а) испытание ее чему-то научит, и она перехитрит противника? б) случайно, невольно, и таким образом событие подтвердит ее невинность и чистоту? Должно быть, «б».

Профессору приходилось сдерживать себя, чтобы от волнения не выйти из засады. Когда он писал, его рука тряслась. «Она дикое животное подсознательного. Она похожа на Будду, только маленькая и пушистая. Она присутствует во всех твоих любимых книгах — книгах, о которых ты не вспоминал годами: Вальден, Орландо, «Портрет художника»… В ней присутствует всегда актуальная, не поддающаяся влиянию пикантность героев мультфильмов 30-х гг., предстающих перед нами в одиночестве на фоне природы: утка в пруду; кролик в норе; мышь в лодке. С чем она столкнется, когда окажется за кадром? То есть каким неожиданным и веселым образом она победит и унизит своего бесталанного врага:

— Волк, раздавленный в лепешку?

— Кот, разрезанный на мелкие кусочки?

— Охотник, застреленный своим же собственным ружьем?»

Страница запрыгала перед глазами отшельника и разорвалась на куски. Его дыхание сбилось. Он упал в обморок.

Наступает восхитительный вечер, когда все тело — одно большое ощущение и каждой по́рой оно впитывает в себя наслаждение. Малышка Винки идет и, обладая какой-то странной свободой, воссоединяется с Природой…

Голова профессора дергалась из стороны в сторону. Его сердце забилось изо всех сил, остановилось, снова забилось.

Плес Темзы распростерся перед Малышкой Винки, словно начало бесконечного океана. Невдалеке море и небо соединились, как сустав…

Звуки трубы затихали, и Малышка Винки стояла абсолютно голая. Со времен сотворения мира ни одно человеческое существо никогда еще не выглядело более восхитительно…

Я называю Малышкой Винки бесстрашие, праздно лежащее и приходящее в восторг от опасности. Его можно увидеть во взгляде, в походке, улыбке, и именно оно создает внутри тебя вихрь страстей…

Дикий ангел, Малышка Винки, явилась ему, ангел смертной юности и красоты, посланница справедливых судов жизни, чтобы в момент исступленного восторга раскрыть перед ним ворота всех грехов и блаженства. Навсегда, навсегда, навсегда, навсегда!

Профессор очнулся от обморока и услышал мелодичный шелест рядом с его укрытием. Он был в книге, в видении или мире? Он посмотрел сквозь прутья и листья. Вот она — Малышка Винки — всего лишь в метре от него, невинно пьет из ручья. Она выглядела несколько иначе, чем образ, запомнившийся ему, — уши были больше, мех темнее, — но нет, это могла быть только она. Второго, самца, нигде не было видно.

Сердце профессора бешено колотилось. Он бросился из укрытия и схватил свою любовь.

— Ииин! Ииин! Ииин! — закричала она.

И, отдаваясь эхом на дне ручья, в ответ послышался крик, только голос был ниже.

3

Винки увидел, как сумасшедший с бородой исчез в овраге, а на его плече визжала Малышка Винки. Медведь бросился за ними через кусты. Каждый крик его ребенка был словно трещина в реальности. Ну, почему он потерял ее из виду? Он мчался как обезумевший. Ежевика, грязь, мешковатый зад похитителя, мелькающий в листве.

Обвисший зад уносил с собой его жизнь. Он не должен потерять из виду тот движущийся клочок ткани цвета хаки. Винки кричал и ревел. Лязгающие лапы. Догонял ли он их? Он снова закричал. Стали ли крики его ребенка ближе? Мимо проносилась листва, верхушки ветвей. Там, впереди, клочок ткани цвета хаки, казалось, застрял.

— Черт возьми! — закричал похититель, пытаясь перевести дыхание.

Медведь пробрался сквозь заросли ежевики и прыгнул. Он вцепился в похитителя, который держал его малышку. Ее крики были для Винки, словно уколы булавкой в глаза. Винки рычал и клацал зубами. У него вдруг потемнело в глазах — что-то ударяло по нему. Неужели у этого больного были кулаки? Если Винки разорвет зубами извивающееся существо цвета хаки, ребенок будет освобожден. У Винки снова потемнело в глазах. Он кусал в особенно мягкое место. Он кусал со всей силы. Чудовище ревело и изгибалось.

Время замедлило ход. Винки почувствовал, как в его рот брызнула странная струя. Из чудовища вытекала какая-то внутренняя жидкость. Страшное существо вот-вот исчезнет, как двуногий водяной шар, он станет податливым и вежливым, и Малышка Винки нежно опустится на волну.

— Ииин! Ииин! Ииин! — продолжал кричать детеныш. Винки хотел сказать ей: «Не волнуйся», но он должен был кусать. Удары по его голове не прекращались. Он и не такое заслужил, оставив свое единственное дитя, позволив такому случиться. Пятна стали разноцветными. Затем он почувствовал, как его череп крепко сжали и с силой потянули. Винки вцепился еще сильнее, но мягкая плоть чудовища увернулась.

— Черт! — выругался мужчина, задыхаясь. — Ах ты маленькая дрянь!

В следующий момент Винки оказался над землей. Он выплюнул жидкость. Он успел заметить, что похититель держал Малышку Винки, крепко прижав ее голову к своей. Винки рычал, вопил и извивался.

Сумасшедший закричал:

— Пошел вон!

И Винки полетел по воздуху мимо кружащихся вокруг него деревьев. Позади него пронизывающие крики его единственного ребенка становились все ниже, следуя закону Доплера. Винки ударился о землю, издав писк. Он поднял голову, попытался застонать, но его глаза, щелкнув два раза, закрылись.

Профессор привязал Малышку Винки бечевкой к своему столу и предложил ей большой выбор еды, из которой она съела лишь сырные шарики и муравьев в шоколаде. Ему пришлось пройти немалый путь, чтобы раздобыть для нее такое, и каждое утро и каждый день он подавал ей все это на двух тарелках из тонкого листового золота. Однако хныканье Малышки Винки не прекращалось.

Она целыми днями сидела на столе, глядя в грязное окно лачуги и шепча: «Папа, мама, папа», как она звала Винки, когда еще была маленькой и беспомощной, когда он днем и ночью кормил ее грудью. Она продолжала ждать, что морда Винки — такая же, как и у нее, — вот-вот появится из кустов.

Вместо этого днем и ночью над ней маячили печальные глаза и аккуратная седая бородка профессора.

— Шшш, — шептал он. Время от времени она кусала его, хотя знала, что это не принесет никакой пользы. — Сейчас, сейчас, — бормотал он, резко хлопая ее по носу. — Нет!

Малышка Винки ненавидела эти попытки «выдрессировать» ее, особенно с тех пор, как противный удар стал просто утешением по сравнению с ее тяжелой утратой. Три раза в день она приседала на корточках у края стола и ходила в туалет, и три раза в день он шлепал ее за это, толкая ее к мусорному ящику, который купил, и вопя: «В ящик! Ходи в ящик!», как будто она до сих пор это не поняла. Наверное, после сотого раза она повернулась к профессору и довольно отчетливо заявила:

— Запретный круг: не приближайся, не прикасайся, не поглощай, не наслаждайся, не разговаривай, нигде не появляйся, в конечном счете, не существуй, живи лишь в темноте и тайне.

Ее похититель не знал, что, когда малышка не горевала по своему потерянному родителю, она читала. Она уяснила: отчаяние ускоряет обучение. Она читала и ночью, когда профессор спал. В течение нескольких недель она ознакомилась со всеми его тетрадями, надеясь найти какие-нибудь новости о Винки, и затем принималась усваивать все те знания, что обитали на битком набитых книжных полках профессора.

Дело было не в том, что она надеялась побеседовать с профессором. Она понимала, что это было бесполезно. Просто ее отчаянию, возраставшему с каждым днем, нужен был выход Он не заслуживал ее собственных слов, и поэтому она говорила чужими. Даже страдая, ребенок играет, и Малышка Винки произнесла первое, что пришло ей на ум.

— Фуко, — добавила она, печально пародируя настоящее цитирование.

Этот последний контакт с ней поразил похитителя, но лишь на мгновение, а затем ее неожиданная попытка к речи поглотилась его многочисленными теориями о ней. Они продолжали лихорадочно будоражить его, возможно, теперь, когда он обладал ею, еще больше, чем когда-либо. Профессор достал новую тетрадь и присел, чтобы понаблюдать за своим прирученным животным, как делал это каждое утро. Он написал: «Ткань и опилки — овощ Металл и стекло — минералы. Укусы и испражнение — животное. Речь и пение — человек. Существование — невозможно!»

Увидев то, что он написал, и его очевидное удовлетворение от написанного, Малышка Винки закатила глаза.

— Неужели вы думаете, что то, что не есть красиво, обязательно уродливо? И все, что не есть мудрость, — невежество? Разве вы не знаете, что у разума есть промежуточное состояние между мудростью и невежеством? Сократ, по словам Платона. Почему у нас больше желаний, чем в той горе? Почему? Штейн.

Профессор оказался в замешательстве, услышав последнюю фразу. Он заметил, что глаза у нее печальные и старые. «Старая и при этом молодая, — сделал он запись. — Подчиненная и при этом внушающая ужас. Красивая и при этом нелепая».

— Ваш рассказ, сэр, излечит глухоту, — холодно сказала его одержимость. — Что еще видишь ты в темном прошлом и пучине времени? Шекспир, «Буря».

Теперь отшельник нахмурился. Он написал: «Возмутительно. Кажется, М.В. намеренно передразнивает меня — будто она говорит то, о чем думает, а то, о чем думает, остается для меня тайной. Будто она шутит со мной за мой же счет».

Малышка Винки подошла к тарелке и с презрением проглотила муравья.

— Он собрал коллекцию бабочек и попросил мать дать ему мышьяк, чтобы убить их, — сказала она. — Однажды по комнате довольно долго летал мотылек с воткнутой в него булавкой. — Она угрюмо присела. — Фрейд. Сон представляют смешным, потому что прямой и самый короткий доступ к его мыслям запрещен. Там же. Песня кровоточащего горла! Уитмен.

Профессор ожидал, что это маленькое существо станет в его жизни чистым голосом невинности, однако она разговаривала на его языке, языке книг, который отдавался в нем эхом печали. Он тревожно продолжил: «Ее выбор пищи, например: подлинное предпочтение или презрение — или и то, и другое?»

На мгновение Малышка Винки попыталась проникнуться переживанием к полному отсутствию такового у отшельника. Заглядывая к нему в душу, она увидела стену, за которой кипели страсти. От этого ей стало больно. «Поскольку свободное общение — самый настоящий труд, — прошептала она, — такой, что некоторые даже говорят, что этому ему надо обучаться. Лакан».

Решив, что раскрыл потенциал пленницы, отшельник принялся давать ей уроки гуманитарных и естественных наук, объясняя, что это будет напоминать концовку «Грозового перевала», если благородную девицу заметят за обучением чтению необразованного мальчика — профессор забыл имена героев, это было и неважно — в отношениях ученик — учитель мальчик и девочка начинают подходить друг другу, поскольку процесс обучения сглаживает разницу в уровне образованности и сближает их, ведь, как описывается, они склоняют головы над одной и той же книгой. Малышка Винки с горечью подумала, что засмеялась бы, если бы ее давила не выразимая словами боль утраты. Она вспомнила, как когда-то называла своего родителя по имени и он отвечал, но этого не вернешь. К чему пришел мир? Глядя на седые волоски, торчащие из носа отшельника, она сказала:

— Человек Гоббса скитается по улицам, забавно, и его волосы блестят…

Профессор щелкнул ее по носу и начал урок.

Шла примерно тринадцатая неделя заключения, когда Малышка Винки решила исчезнуть. Эта идея осенила ее как-то ночью, подарив неожиданную и почти успокоившую ее уверенность, как и осознание того, что она всегда обладала даром исчезновения. Он всегда был в ее распоряжении.

Похоже, обычное выражение ее лица основательно изменилось, поскольку на следующее утро безумец внезапно прервал урок и выпалил:

— Ты забыла про того большого медведя. Ты больше не думаешь о нем, так ведь? — Он понимал, что говорит со слишком большим чувством, но не мог сдержать себя. — Да! Об этом говорят твои глаза.

Он имел в виду, что теперь ей хотелось быть его любимицей, но это было совсем не так. Начиная хныкать, чего не делала уже несколько недель, Малышка Винки сказала, больше для себя, чем для него:

— Я хотел попробовать плоды со всех деревьев сада по имени «Мир». Уайльд. — Она вздохнула, отворачиваясь к тусклому окну. Уже так долго она созерцает этот опустевший лесной пейзаж, где нет Винки, пейзаж, похожий на пожелтевшую, покрытую толстым слоем лака, картину. Она закрыла лицо. — И все же какие потрясающие моменты можно выхватить у этого серого, медленно движущегося существа по имени «время».

Это было ее последней жалобой. Она вычислила, что ее исчезновение займет не больше нескольких дней. Оно позволит ей пройти через необходимые уровни смирения, назад пути не будет. Она стала понемногу расти. Сладкие муравьи и кислый сыр накапливались в ее тарелках. Она смотрела в окно так же печально, как и раньше, однако теперь она надеялась увидеть своего родителя не в лесу, а в ином мире, каким бы он ни был, прошлым или будущим, и во что бы они в нем ни превратились.

Порой она уже находилась там, то ли вспоминая, то ли еще предвкушая, она не знала точно. Не здесь и не сейчас представлялась ей в виде тысяч сложных событий и эпох история за историей, и все они не просто были возможны, а уже существовали во всей своей красе.

Прошло немного времени, когда отшельник заметил, что она светится, потому что вначале этот свет не затмевал то небольшое сияние, что всегда окружало его любимицу с тех пор, как он впервые ее увидел. Он продолжал обучение и полагал, что ее более редкие ответы являлись признаком примирения с новыми условиями жизни, которые он ей предоставил. Он даже с нетерпением ждал дня, когда сможет развязать ее.

Но однажды вечером, когда он выставил тарелку свежих муравьев, выкинув из нее тех, что она не съела до этого, его поразил золотистый отблеск на крошечных тускло-коричневых шоколадных фигурках. Он взглянул на источник света и увидел своего любимого медвежонка. Хотя ее стеклянные глаза оставались печальными и опущенными вниз, не выдавая, таким образом, ее плана, он догадался — с ужасом и, словно пророк, понимая, что его желания безнадежны — она уходит, она уже почти ушла от него.

Во всем мире она была единственной, кто был таким же уникальным и странным существом, как он сам. Он надеялся, что их аномальная сущность сделает их союзниками, но понимал, что этого не случится. Она не могла жить в заключении. Она увядала, как дикий цветок, и ее увядание было светом. Так и не сумев подчинить себе это милое существо из ткани, ему оставалось лишь контролировать увядающий цветок.

А может, это он увядал? Его сердце выскакивало из груди. На самом деле сердцу уже давно нужен был отдых; этого он тоже не замечал.

— Умоляю… — произнес он.

Чудо-ребенок сказал:

— Проанализировав этот случай, ты ясно увидишь, что проявление любви — это плод милосердия, а не природы.

Отшельник упал замертво.

То ли она сама, то ли ее свет начал издавать шум, который разнесся по всему лесу; казалось, он исходил из каждой веточки. Вскоре пронизывающая музыка дошла до спящего Винки.

Его глаза резко открылись. Прошли месяцы, а он так и лежал в том же месте, его уже оплела лоза. Он снова стал почти игрушкой.

Но даже в этом неподвижном мраке, пока Винки лежал, окруженный густым лесом, не в состоянии ни что-либо знать, ни делать, он слышал крики своего драгоценного ребенка. Теперь они, похоже, стали громче и поэтому разбудили его, но, когда он проснулся, от них остался лишь непрекращающийся звон, похожий на эхо орга́на в соборе.

Он тяжело встал и нетвердой походкой стал продираться сквозь листья, сломанные ветви, папоротник, старые шины, грязь, пластиковые упаковки, дикие цветы, кучи навоза, пепел от костров, ежевику. Не обращая внимания на порезы и ссадины, он шел на крик умирающего ребенка. Свист-звон-жужжание — все росло, и он вышел на опушку.

Там, в грязном окне хижины, он увидел Малышку Винки, чей мех горел золотом пламени, разгораясь все сильнее, — бесподобное видение, полностью состоящее из света.

Его единственное дитя обернулось, и, увидев, что ее родитель наконец пришел за ней, малышка поняла, что ее исчезновение представляет собой не просто какое-то отдельное действие, а дикий спектакль для того, кто произвел ее на свет. Оно было похоже на самый нелепый танец, который только можно было себе представить. Светясь, она слегка пожала плечами, будто желая сказать:

— Посмотри. Еще одно чудо.

Понял ли ее Винки? Глядя на своего пылающего ребенка, он знал, что все это лишь вопрос, касающийся того, что можно отнять и чего нельзя. Как выяснилось, он произвел на свет ангела. Ее маленькие муки не могли искупить ничьих грехов, хотя и были символичны, как и все страдания, как любая пытка и, следовательно, как любая нелепость. Со слезами на глазах он вопрошающе поднял голову. И пока он смотрел на нее, она, словно светлячок, внезапно погасла, загорелась снова и исчезла.

* * *

Перед своим исчезновением Малышка Винки начала писать мемуары, при свете луны, на огромном блокноте, который она обнаружила в ящике стола, к которому была привязана. Винки наткнулся на него спустя некоторое время — блокнот был спрятан позади стола. Несмотря на то что ее короткая жизнь была так жестоко оборвана, ребенку, видимо, было что вспомнить. Листы были с обеих сторон покрыты сотнями заметок и отрывков — люди, места, события. И хотя Винки ничего не знал об этих людях, местах и событиях, он каким-то образом прекрасно понимал написанное. Вот чем заканчивались записи:

Когда мы в тот день приехали, нам сообщили о смерти Оскара Уайльда. Моя подруга Габриэль была еще более потрясена, чем я. Мы бродили по портовому городу, словно в бреду. И когда мы направились к центру вдаль узких извилистых улочек, мы заметили, как все вокруг изменилось: новые ресторанчики и кафе, которых раньше не было, странного вида курортные закусочные, даже миниатюрный белый замок с четырьмя фальшивыми башенками — все это, казалось, было знамением нового духовного начала, которое должно было появиться. Ярко светило солнце. Мы зашли в одно из этих заведений и присели перед небольшим внутренним двориком.

Зная, что это был день, когда жизнь надо было есть большой ложкой, Габриэль без колебания дала официанту согласие на участие в представлении с бабочками. Я с гордостью наблюдал, как моя возлюбленная, с которой мы не расставались вот уже пятнадцать лет, в своем черном бархатном платье выскользнула из стеклянной двери и царственно остановилась у складного столика во дворике. Я смотрел на нее со слезами на глазах. Улыбаясь толпе, Габриэль засунула руку в одну из трех оранжевых банок, и оттуда, сверкая на фоне ее черного рукава, испачканного в меде, когда она вытащила руку из глиняной посуды, показалась неописуемой красоты бабочка.

Она проделывала это снова и снова, и каждый раз на ее рукаве появлялась новая переливающаяся бабочка, летящая на мед и бархат. Ее крылья нежно хлопали — радужно-голубой на фоне огненно-оранжевого, или золотой в окружении ровного белого, или бледно-зеленый с алым на черном. И тогда я не выдержал, даже в такой день, когда преследование и заключение, казалось, одержали победу раз и навсегда, я знал, что наступил переломный момент и нас ждет только хорошее, которое довольно скоро сменится плохим, возможно, невообразимо плохим, а позже — снова хорошим, может, даже невообразимо хорошим — и так снова и снова. Габриэль, моя подруга, стояла освещенная солнцем нового века.

Ницца, 1900

Винки оплакивает потерю

Равномерно затянутое серыми облаками небо приглушало все цвета. Опало много листьев, и деревья казались оголенными, и в то же время на расстоянии мелкие ветки делали их пушистыми, словно деревья были из плюша. В опавших, но при этом невероятно желтых листьях виднелись отблески света. Меж голых деревьев тихим костром желто-зеленого, оранжево-розового или коричнево-красного пылали те, на которых еще оставалась листва.

Прошло несколько недель с тех пор, как Малышка Винки исчезла. Вспоминая, как светилось в окне его утраченное дитя, Винки теперь повсюду видел свет — мириады огоньков.

Округлое дерево с переплетенными ветвями и крошечными дикими яблоками, казалось, распылило повсюду ярко-оранжевые точки, которые дереву было легче рассеять в спокойный серый свет полуденного леса. Каждый куст и каждая ветка старались избавиться от чего-нибудь, а именно — от света каждого невероятно яркого листочка или ягоды, которые улавливал глаз, словно счетчик Гейгера. Перед тем как листьям приходило время упасть, они должны были попрощаться с лучами, пронизывающими их; от света, а не от листьев должны были избавиться деревья.

С взъерошенных облаков падал серый свет, и его снова поглощала их мягкость, будто это был хлопок или тело Винки. Медведь должен был впитывать и еще раз впитывать суровые, унылые факты, в том числе и собственное отчаяние. Он поднял голову и взглянул на решетку из темно-золотых и зеленоватых листьев клена, чьи огромные ветви переплелись, словно змеи на голове у Медузы, но безобидной формы. Казалось, дерево слишком активно и при этом тщетно пытается отбиться от медведя.

Картина напоминала ему жест полусумасшедшего, безумно встревоженного, однако без видимой причины, нелепо предостерегающего его, что вот-вот случится нечто ужасное. Но было уже поздно.

Если бы только он не оставил ее одну в тот день. Ей хотелось пойти вверх по ручью, он отпустил ее, а потом…

Винки шел под осенними деревьями. Тусклые коричневые листья падали вокруг него на тропинку. Раньше под этими деревьями шли двое, теперь — лишь один. Винки шел под осенними деревьями один.

Он вернулся в хижину отшельника, где жил вот уже месяц, ожидая получить какой-нибудь знак того, что ребенок все же вернется.

Отшельник был мертв, и Винки убрал его тело. Медведь выбрал место, которое было большим из двух зол: лес без Малышки Винки или хижина без Малышки Винки, это страшное место, в котором она исчезла. Его инстинкт остаться здесь был таким же сильным, как стремление вырыть яму и похоронить тело.

В первые секунды после того, как его ребенок покинул эту Землю, Винки охватило любопытство, и он рискнул осмотреть безжизненное тело мучителя. Оно лежало на полу хижины, внутренняя часть которой больше не озарялась светом, а представляла собой лишь самые обыкновенные предметы из дерева, пыль и давнишние запахи готовившейся когда-то еды.

Отшельник больше не был чудовищем. В состоянии вечного покоя он казался даже милым — тихий бородатый старичок, который подкармливает зверюшек и разрешает им сидеть у себя на плече. Дело было не в том, что это понравилось бы Винки. Просто медведь понимал, почему старик мог бы нравиться таким животным, как, скажем, бурундуки или дрозды.

Такое ни в коей мере не пришлось бы по душе Малышке Винки, даже если бы отшельник на самом деле был хорошим человеком, и от этой мысли медведь вздрогнул. Он сделал вид, что ни о чем подобном не подумал, потому что знал, что это была горестная мысль. Винки еще не был готов признать, что ему надо было оплакивать дитя. Он пнул тело профессора, чтобы убедиться, что тот мертв. Последовавший глухой стук мог издавать только мертвец.

В самой глубине своего сердца медведь знал, что Малышка Винки ушла навсегда, но он убеждал себя, что она все еще может вернуться, и если существовала хоть какая-то вероятность того, что так и будет, он должен был убрать отшельника-злодея с глаз долой, чтобы тот больше не отпугивал и без того напуганного ребенка. От постоянной боли и безысходности в нем что-то взорвалось.

Винки схватил мертвеца зубами за грязный фланелевый воротник и начал рывками тянуть его к открытой двери. Это оказалось так тяжело, трудно и невыносимо медленно, что вся тщетность усилий стала тут же очевидна. Винки заплакал. Он понимал, что не откажется от своей затеи, и от этого плакал еще сильнее.

С каждым рывком на несколько сантиметров вперед одежда профессора издавала особенные короткие скрипяще-свистящие звуки, тершись о пол хижины. В такой момент без этого звука обойтись было нельзя. Винки знал, что мог подобрать для такого момента и другой звук, возможно, разрывая плоть отшельника зубами и выплевывая его куски, а затем разгрызая хижину на мелкие кусочки и тоже их выплевывая.

Но он выбрал это занятие — тянуть его, — и следовательно, это было его судьбой, а шум при движении стал его пожертвованием в ужасную тишину лесных сумерек, в которой теперь нигде не отыщешь Малышки Винки. Где-то каркнула ворона. Запели сверчки. Тянуть и еще раз тянуть. Винки почти ничего не видел — его глаза затмевали слезы, — но было важно закончить начатое. Затем можно будет услышать другие звуки, когда он станет копать яму, зарывать тело и топать по земле, что означает то же, что и топать по самому мучителю.

Ничего из вышеперечисленного не облегчит боль, поэтому Винки было и неважно, чем именно он занимался; и все же сейчас перед медведем стояла важнейшая задача — избавить мир от этого большого мертвого ничтожества, которое теперь катилось по трем бетонным ступенькам хижины.

Ранняя осень незаметно сменилась поздней. Каждое утро Винки выглядывал из грязного окна и видел милых животных, занимающихся своими милыми делами: кролики прыгали и щипали траву, белки быстро и ловко находили орехи, у них светились глаза, — и его охватывала невыносимая печаль.

То, каким образом Малышка Винки умерла, казалось ему и возможным и невозможным. Малышка Винки была для него самой жизнью — самой любовью, — так как же могла она умереть?

Он искал и не мог найти ответы, как он тысячу раз в день искал и не мог найти Малышку Винки. Любишь, но не можешь найти, постоянно смотришь, но не видишь. Все это только усугубляло и без того тяжкое состояние от неопределенности самого бытия Винки, подвешивало его между осознанием себя как медведя и как игрушки, между духом и материей, человеческим и естественным миром. Он больше не знал, чего хотеть и куда идти.

Однажды, гуляя по лесу, медвежонок стал думать о том, как войти в другое измерение, и действительно в печальных золотых сумерках, склоняющихся над тропинкой, он вскоре замерцал, становясь зазубренным и принимая форму трапеции под голыми деревьями. Но то измерение причиняло такую же боль, как и это, или даже большую, и ни в одном из них Малышки Винки было не найти. Приняв свою прежнюю форму, Винки поплелся назад в хижину.

* * *

Ему следовало бы запастись на зиму желудями, как он это делал год назад с Малышкой Винки, когда та была еще младенцем, крепко державшимся за его спину. Но скрипучие полки в хижине отшельника были до самых стропил заставлены дешевыми консервами, которых медведю хватило бы еще надолго. Год назад Винки счел бы ниже своего достоинства воспользоваться открывалкой для консервов, но зачем было церемониться теперь? Он позволил себе вернуться к нормальному человеческому быту, с которым однажды так решительно распрощался — стол и стул, мягкая кровать, одеяла, тепло и спагетти.

Когда-то он был неживой игрушкой, часто рассерженной и печальной, теперь же он жил даже не как медведь, а скорее как маленький человек. Маленький грязнуля, потому что скидывал в кучу в углу хижины пустые консервные банки. Он никогда не мыл ложки и не застилал кровать. Все книги, одежда, оружие и бумаги профессора лежали грудой на полках, полу, столе, в них целыми днями рылись крысы и птицы, повсюду оставляя помет. Винки начал допоздна засиживаться у телевизора, настроенного на канал, по которому в основном показывали рекламу тренажеров, поэтому просыпался поздно. Лежа на грязном, сбитом в куму одеяле, он каждое утро, осматривая растущий беспорядок в хижине, говорил себе:

— Хорошо.

Неторопливо тянулись недели. Вдали — та же птица исполняет свое поминальную песню. Каждый день Винки подходил к окну и наблюдал, как с дерева падают последние листья. Затем все листья внезапно опали и пение прекратилось.

Винки механически, не думая, взялся за уборку. Он знал, что без грязи и невообразимого беспорядка хижина будет жуткой и пустой, но не мог остановиться. У него болела спина, когда он тер, тащил, доставал, наклонялся. В куче книг и бумаг он наткнулся на видеокассеты с надписью «Малышка Винки в заточении».

Он и раньше их замечал. И хотя Винки понимал, что что-то ищет, это было не тем, что он хотел бы найти. У него не было желания смотреть на своего ребенка в плену. Он подумал о том, чтобы сжечь пленки, но решил, что и это тоже не подойдет, а потому забрался на стул и швырнул их на самую высокую полку, пробормотав:

— Убери. Убери.

И в этот момент, посмотрев вниз, чтобы успокоиться, он заметил мемуары Малышки Винки — толстый желтый блокнот, засунутый между столом и окном. Он спустился, прилег на край стола и схватил блокнот своей матерчатой лапой. Страницы были прохладными и топорщились от чернил. У него немного закружилась голова, как бывает, когда карусель замедляет ход и ты хватаешься за медное кольцо.

Винки вытащил блокнот из укромного места и аккуратно пригладил его, положив на стол. Он сел, скрестил лапы и начал читать.

Множество рассказов с разными героями, но в каждом из них был один и тот же рассказчик. Его охватывал клубок необъяснимых ощущений — он гордился тем, что ему довелось прочитать подобное, ему казалось, он сделал открытие, столкнулся с судьбой. Ему хотелось, чтобы дневники не заканчивались. И поэтому, когда он перевернул последнюю исписанную страницу, одна за другой из банки стали появляться бабочки, он понял еще раз, что его жизнь с Малышкой Винки не вернешь. Он не смог спасти ее. Его слезы упали на желтую исписанную страницу.

Пустота. Винки посмотрел в окно. Уже стемнело, и даже не было дождя. За окном ничего не происходило.

Но именно в ту самую ночь ему и приснился сон: в воздухе перед ним парит Малышка Винки; трепещущая бесконечность ее взгляда; «Думай о прошлом»; и она исчезла навсегда.

Тогда Винки проснулся, и его охватили грусть, недоумение и гордость за свое дитя, те же, когда она исчезла в первый раз. Он понял, что это и были его чувства к Малышке Винки, окончательные. Телевизор продолжал работать, по-особенному мигая то темным, то светлым, вызывая таким образом интерес у покупательской аудитории. Он выключил его. Винки словно качался на качелях, переживая еще более глубокое отчаяние. Попытавшись понять смысл того, что сказал ребенок, он снова заснул, и ему опять приснился сон.

Это была вторая часть того же сна. Перед ним предстали образы из его долгой игрушечной жизни: дети, которых он любил, их семьи, и каждый из них махал ему на прощание рукой с таким особенным выражением глаз, что грусть и чувство потери пронзали его, как самый острый нож. Он давно не вспоминал эти образы: Рут еще маленькая девочка, ее сестра, брат, родители и затем своя семья у Рут, один за другим ее дети: Кэрол, Хелен, Пол, Кен и, наконец, Клифф; и каждый из них брал медведя на руки со взглядом, полным любви и решительности, каждый из них вырос и бросил медведя. Но во сне Винки оставил их — он уезжал от них на огромном белом плавучем театре, и звуки его ансамбля банджо разносились по зыби широкой коричнево-зеленой реки. На нем были надеты короткие гетры и цилиндр, он танцевал, но на палубе не было зрителей, лишь взрослые и дети, стоявшие на грязном берегу, махали ему на прощанье рукой.

Он уже несколько лет не думал о них. Возможно, самым страшным было забыть то, что потеряно.

Объятия, тайны, истории, игры, карандаши, мишура, подарки, слезы, трепка, предательства, собачки, прозвища, руки, прижимания, два плюс два, поцелуи, фейерверк, детские коляски, прогулки — все это кружилось в водовороте, появившемся на ровной поверхности реки вслед за гребным колесом судна, что весело гудело «ту-ту» и издавало грохот, который не успокаивал Винки, не предвещал никакого несчастья — он был просто неизбежен под танцующими ногами Винки.

Любишь, но не можешь найти

Вздрогнув в своей постели, он проснулся.

Было раннее утро. Он вышел на улицу, чтобы облегчиться. Сидя на корточках, он с горечью вспоминал, как когда-то это простое занятие доставляло ему столько удовольствия. Он обвел глазами лес, который все так же любил: высокие деревья, чириканье воробьев, желтые лучи солнца меж сотен голых веток. Он позволил своему разуму замереть, и на какое-то мгновение мир и его радость снова влились в него потоком.

Теперь, увидев вторую часть своего сна, он понимал, что когда, привидевшись ему, Малышка Винки сказала: «Думай о прошлом», она имела в виду не последние события, а то, что происходило давно.

Это прощание с лодки было лишь началом воспоминаний о других детях, которых он знал. В своей новой жизни, где была Малышка Винки, ему ни разу не захотелось оглянуться назад, в прошлое — не было нужды думать о тех годах, что он прожил в качестве игрушки, но теперь он понимал, что долгое прошлое тоже было наполнено любовью и болью и что, следовательно, те годы также были частью его. Даже несмотря на, то что они безвозвратно и давно ушли.

Продолжая вспоминать о времени, когда еще не было Малышки Винки, старый медведь внезапно осознал, насколько маленьким он был под этим огромным сводом деревьев. Он посмотрел на свою округлую тень на ушедших в спячку ветках, и ему снова захотелось плакать. Не нашлось утешения в том, чтобы вспоминать забытые ступени, что привели его к этому одинокому месту. Но было очевидно, что воскрешать воспоминания — его долг, и он продолжил. Он отложил это занятие до заката и потом ночью предался воспоминаниям — лихорадочно, сначала вспоминая лишь обрывками, а затем остановившись на том грустном, счастливом, полном недовольства времени, когда его называли Мари.

Тюремное заключение, безусловно, прервало этот процесс, но воспоминания продолжали одолевать его и по пути в тюрьму. Так что Винки находился примерно в середине детства Рут, когда его посадили. Прошли месяцы, прежде чем Винки снова стал вспоминать, и это случилось накануне суда. Поэтому когда начался суд, он как раз вспоминал детство Клиффа.