Винки

1

Армейский генерал указал лазерной ручкой на фотографию размером с плакат.

— Этот снимок сделан со спутника, и мы полагаем, что это лаборатория по изготовлению усовершенствованного биологического оружия, где, по отдельным сообщениям разведки, создают этих «медведей-убийц». — Генерал обвел светом ручки один расплывчатый треугольник, затем другой. — Здесь. Здесь. И здесь, — сказал он повелительным голосом.

— Понимаю, — сказал прокурор взволнованным тоном, едва слышно. — Под «медведями-убийцами» вы подразумеваете не совсем обычных медведей, я правильно вас понимаю?

Генерал захихикал с серьезным видом.

— Нет. Мы называем их так из-за внешнего сходства с медведями.

— И они совсем не мягкие и пушистые, да?

— Нет, конечно, нет. Совсем наоборот, они представляют собою не меньше, чем армию супервоинов, обученных калечить и убивать. — Генерал показал следующую схему. — Мы полагаем, что они создаются методом, который нам пока неизвестен, однако есть вероятность, что в нем принимают участие похищенные дети, чья ДНК объединяется с генами местных животных, таких как змеи или грызуны, или, вполне возможно, микроорганизмами, устойчивыми к медицинским препаратам, — возбудителями оспы или сибирской язвы.

На схеме можно было увидеть штриховой рисунок маленькой девочки в розовом платьице слева, посередине — жирную черную стрелу с подписью «ДНК», указывающую на голое существо, похожее на Винки, что было справа. Зал открыл рот от удивления.

— Спасибо, все ясно, — сказал прокурор. — Больше нет вопросов.

— Пока, так, гм, хорошо, — прошептал Неудалый медведю, быстро перелистывая кипу раздутых папок из оберточной бумаги. — Присяжные просмотрели, просмотрели, просмотрели все это. Незачем волноваться, мистер Винки.

На самом же деле реакцию присяжных было невозможно оценить, потому что восемь мужчин и шесть женщин сидели за занавесом. На основном совещании суда с адвокатами сторон обвинению успешно удалось доказать, что ввиду крайней опасности, которую представляет собой террористическая сеть подзащитного, личности присяжных заседателей должны остаться тайной. Винки с опасением посмотрел на высоко подвешенный кусок голубой ткани, слегка колышущийся от сквозняка. Казалось, что сам занавес выносил приговор, испытывая к нему ненависть за все то, в чем его обвиняли, игнорируя его, наказывая его тишиной своих складок.

— Мистер Неудалый? — с нетерпением сказал судья.

Неудалый продолжал копаться в кипах бумаг, папок и компьютерных дисках. В то утро обвинение удостоило его чести удовлетворить его давнишний запрос на доступ к уликам, передав ему примерно 10 тысяч машинописных листов и 213 компакт-дисков. В интересах скорейшего правосудия в деле национальной значимости прошение защиты об отсрочке было отклонено, и масса доказательств, результатов лабораторных исследований и других документов окружала теперь адвоката и его подзащитного, словно они сидели в запущенном гнезде. Словно птица, Неудалый порхал от кипы к кипе, его жидкие волосы падали ему на глаза.

— Сэр, намереваетесь ли вы устраивать перекрестный допрос или нет? — спросил судья.

Было слышно лишь, как адвокат роется в бумагах.

— Так, — сказал прокурор, закатывая глаза.

— Ах! — пробормотал Неудалый и принялся деловито, внимательно просматривать отчет, который только что нашел, что-то ворча, целиком погрузившись в чтение.

Судья начал покачивать молоточком двумя пальцами.

— Советник… Советник…

Не обращая внимания ни на что, кроме листа, который он держал перед своим носом, Неудалый поднял руку над головой, желая сказать этим: «Не отвлекайте меня», и продолжил читать.

У судьи был настолько рассерженный вид, что Винки потянул своего адвоката за рукав, однако тот не обращал никакого внимания. Его глаза бегали по странице.

— Ха, ха, угу… Что? Ой. Гм, угу… О Боже! Ха. Ах… а…

Перед тем как Неудалый просто оторвал свои маленькие глаза от стола, спрятанного под грудой бумаг, успели выступить несколько свидетелей. Свидетельские показания проплывали перед брошенным медведем, как во сне, где можно лишь наблюдать и нельзя ничего сделать. Однако, когда вызвали главного следователя, тот посмотрел на медведя таким пристальным взглядом, полным ненависти, что Винки снова настойчиво потянул адвоката за рукав.

— Господи, что? — вырвалось у Неудалого.

Винки напуганно указал на следователя, но убийственный взгляд того уже исчез. Теперь он выглядел особенно спокойным и милым, стоя на возвышении у флага, давая клятву говорить только правду, произнося слова все тем же жужжащим голосом, который медведь впервые услышал из вертолета.

Даже Неудалый обратил на него внимание. Отвечая на вопросы прокурора, следователь в подробностях рассказывал о тех годах, что он провел, выслеживая подзащитного, и об обстоятельствах его долгожданного задержания.

— Здесь. Здесь. И здесь, — сказал он повелительным голосом

— Я понял сразу, когда смотрел в бинокль, что он был «нашим».

Неудалый вмешался:

— Ваша честь, гм, что бы, что бы этот агент там ни думал, это, это, это, это беспочвенно, совершенно беспочвенно…

— Протест отклоняется. — Бум.

— Спасибо, судья, — сказал прокурор, закрывая глаза и наклоняя голову так, будто без вмешательства судьи он бы покорно смирился с любым нападением со стороны защиты. Он снова повернулся к следователю. — Сэр, и почему же? Как вы узнали, что это «ваш», как вы изволили ярко выразиться?

— Потому что он полностью подходил под описание.

— И каким же было это описание?

Следователь вытянул ладонь своей огромной руки и принялся похлопывать по ней сначала одним пальцем, затем двумя, потом тремя, отмечая неопровержимые отличительные черты.

— Низкорослый мужчина с наполеоновским комплексом, как называют его эксперты, изуродованный, возможно, до неузнаваемости, социально опасный, бродяга, параноик, напрочь изолированный от семьи и друзей, неженатый, конечно же, неспособный на нормальные, здоровые интимные отношения с противоположным полом, отношения, которые могут привести к рождению нормального ребенка, неспособный любить и создать семью.

После месяцев допросов Винки большей частью привык к абсурдным обвинениям следователя, но ему так хотелось возразить ему и сказать, что на самом деле он родил красивого счастливого ребенка…

— Но как, как такой человек может существовать? — спросил прокурор. — Как вообще хоть кто-то может со всем этим жить?

— Опять же, это ненормальная личность. — Многие из присутствовавших в зале зашептали в знак согласия, и следователь изобразил гримасу отвращения. — Для того чтобы компенсировать эти физические и психологические изъяны, такой человек неизбежно будет заниматься преступной деятельностью — особенно изготовлением взрывчатки, что дает ему ощущение того, что в его руках власть, что он сам Бог.

— Ужасно. Просто ужасно, — заметил прокурор, тряся головой.

Неудалый, казалось, был готов выдвинуть возражение, но тут же затих, его внимание привлекла какая-то фраза в очередном документе.

— Сколько лет вы уже являетесь агентом ФБР? — задал прокурор вопрос следователю.

— Двадцать восемь лет, сэр. — Серебро его волос переливалось в свете ламп.

— Вы когда-нибудь сталкивались с подобным случаем? — спросил прокурор.

— Никогда. — Следователь глубокомысленно покачал своей крупной головой. — Еще никогда в своей практике я не сталкивался со столь опасным преступником и с таким проницательным, коварным умом.

— И я полагаю, что мы с уверенностью можем сказать, что та практика, на которую опирается это мнение, обширна.

Следователь выглядел почти как мальчишка, когда в знак согласия скромно опустил подбородок.

Неудалый передал в руки следователю книгу в переплете. Перелистывая бесконечные бумаги, как казалось, наугад, адвокат смог откопать ключевой документ ФБР, созданный незадолго до ареста медведя.

— Свидетель, будьте любезны, гм, гм, гм, прочтите для нас страницу, страницу, страницу — страницу тысяча пятьдесят пять, начало последнего абзаца, — попросил адвокат, почти не в состоянии сдержать возбуждение от того, что вот-вот продемонстрирует всем удачный ход.

— Согласно различным докладам с места, так называемый сумасшедший террорист… — забормотал следователь.

— Да! Вот вам! — прервал Неудалый. — Пожалуйста, продолжайте, продолжайте, продолжайте! — Неудалый взволнованно стал вращать обеими руками, желая поторопить свидетеля.

Следователь нахмурился.

— Полагается, что сумасшедший террорист, гм, имеет рост примерно один метр восемьдесят сантиметров, от 45 до 55 лет, полного телосложения, внешность без особых примет, голубые глаза, очки, седеющие волосы и борода.

— И — фоторобот? — подсказал Неудалый. — Не забывайте, гм, пожалуйста, о фотороботе!

Следователь поднял рисунок человеческого лица, грязного и угловатого, с сердитым выражением, в солнечных очках и в капюшоне толстовки. Такого лица Винки еще не видел, и оно пугало его еще больше, чем сам судья.

— Что ж, и имеет ли эта, гм, интерпретация или это описание, которое вы так, так, так любезно для нас только что прочли, что-либо общее с подсудимым данного судебного процесса?

Следователь избегал пристального взгляда Неудалого.

— Ну, не совсем…

— Действительно, почему бы вам не сказать — СОВСЕМ НЕ? — закричал Неудалый, при этом его щеки и лоб буквально вспыхнули от ощущения победы. Следователь не отвечал, но Неудалый не мог оставить все так, как есть. Подобный успех был настолько редким гостем в его карьере, что он хотел, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось.

— Большое спасибо, сэр. Действительно, этого вполне достаточно. Больше нет вопросов, действительно. Это вполне, действительно…

Бум! Бум!

— Мистер Неудалый, — зашумел судья, — если вы сейчас действительно не присядете…

Под всеобщий смех Неудалый поспешил к своему месту. Винки тревожно посмотрел на голубой, без рисунка, занавес и затем на адвоката, чье перевозбужденное лицо колебалось между выражением чувства победы и чувством стыда.

— О да, теперь мы схватили их сами знаете за что, — прошептал Неудалый.

Однако в течение последних двадцати минут двенадцать помощников прокурора, которые сидели за ним в ряд, как сумасшедшие копались в этом же самом документе, что находился в памяти их двенадцати портативных компьютеров, и благодаря помощнице Номер Двенадцать и ее скупому поиску информации прокурор обратился с еще одним вопросом к главному следователю:

— Сэр, что еще говорится о преступнике в докладе — на странице семьсот сорок семь, сноска пятьдесят шесть, абзац четвертый?

Устало следователь перевернул страницы толстого доклада, но затем внезапно его лицо просияло.

— Ах, мне зачитать? — спросил он.

— Будьте добры.

Следователь произносил слова медленно и четко:

— Как описание, так и фоторобот сумасшедшего террориста необходимо принимать во внимание с особой осторожностью, поскольку, как полагают, этот коварный преступник является мастером перевоплощения.

Теперь всеобщий взгляд устремился на медведя — настолько пытливый и осуждающий, что Винки почувствовал себя так, будто его внешность и вправду меняется, здесь и сейчас, против его воли, принимает любую форму — низкорослый или высокий, животное или человек, ужасный или красивый — все быстрее и быстрее, пока он не принял расплывчатый вид игорного автомата, который быстро вращался.

2

Винки смотрел вверх на неизменный круглый глаз лампы, который уставился на него в ответ, будто жалея медведя. К этому моменту он прекратил копаться в фактах своей жизни, пытаясь найти в ней какое-то облегчение — пример, забытый урок, обрывок надежды, — и вместо этого он просто наблюдал за тем, как опустошается его разум. Было уже, наверное, три часа ночи. Казалось, койка стала ниже, и теперь он парил в воздухе, однако его сдавил спертый воздух, который стал невыносимо тяжелым от всех слов, что были сказаны в этот день в суде. Несмотря на невыносимый зуд, который возобновлялся у него каждую ночь, когда он ложился на койку, он не чесался, даже не двигался, и на некоторое время ему удавалось избавиться от зуда. Но теперь он позволил себе задать вопрос: а вдруг он просто не сможет двинуться? Опилки в его конечностях, казалось, пропитались ядовитым сиропом, и это было наказанием, которое он заслужил за то, что считал его подходящим. Какой бы страшный сон ни начался в этот день, это ужасное ощущение было теперь частью этого сна, причем его худшей частью.

Снизу, из тени от койки Винки, доносилось неприятное жужжание беспокойного храпа Дэррила, которое начиналось каждую ночь именно в этот час и, скорее, возвращало Винки к реальности, нежели пугало его. Он снова начал чесаться — это была уже другая, более земная кара. Он сконцентрировался на левой стороне живота и стал согласовывать свои движения с дыханием Дэррила, которое всегда звучало так, будто это был горный лев, рычащий из пещеры, однако, как и Дэррил, он был безопасен.

По задумке властей, Дэррил должен был изводить медведя. Но Винки понравился громиле сразу же, потому что в тюрьме он больше всего скучал по своим мягким игрушкам. Дэррил отбывал срок за кражу в магазине. Он никак не мог привыкнуть к заточению. Из-за недавнего бунта он получил дозу нового, более сильного успокоительного, но на самом же деле он унялся лишь в присутствии медведя. Хотя следователь постоянно жаловался, что Дэррил не выполняет свою «работу» и что его необходимо заменить более жестоким сокамерником, охранники вздохнули с облегчением, когда поняли, что им больше не надо оттирать стены от его кала и стирать свою форму, и оставили его на своем месте.

— Мы прекрасно ладим с Дэррилом, — вздохнул медведь, будто это могло послужить утешением. Их изолировали от других заключенных, и теперь они находились в своей собственной тюрьме, где помощник Уолтер был единственным надзирателем. Время здесь шло странным образом. К ним не допускались посетители, за исключением Неудалого. Дэррил спал по девятнадцать с половиной часов в сутки. Когда он бодрствовал, то тихо сидел на своей кровати, скрестив ноги, рисуя в одной из тетрадей для раскрашивания, что каждую неделю приносила для него бабушка. Порой, когда сюда доносились крики и вопли какого-нибудь очередного нарушителя тишины и порядка в главном блоке, Дэррил хватал медведя и сжимал его в своих грубых объятиях. Иногда прижимал к медведю Йозмита Сэма, свою любимую игрушку в оранжево-фиолетовую полоску. Временами он даже давал медведю одну или две белые скользкие капсулы, которые ему удавалось прятать у себя за щекой, пока Уолтер не уходил; от горького содержимого капсулы у Винки приятно закрывались глаза и его зуд мог прекратиться на целых полчаса.

Продолжая скрести себя лапой по тому месту живота, где у него зудело сильнее всего, медвежонок позволил себе испытать ужас от того, что он докатился до такого. Он уже не впервые задумывался об этом. Но иногда, как, например, сегодня, переживание каждого мучительного воспоминания, прочувствованное до своего ужасного конца, обрело некую роковую силу, которая доставляла медведю странное удовольствие. Ему было жалко, что он не может в буквальном смысле засунуть свой нос в него. И таким образом, если это и был его конечный пункт, спрашивал он себя — как спрашивал всегда, достигнув этой точки, будто вопрос мог спасти его, — чему научила его эта жизнь?

— Во-первых, — отвечал он себе, не пытаясь уклониться от удара, — любовь будет наказана. Во-вторых..

Однако он не знал, что было во-вторых.

3

Прокурор встал и откашлялся.

— Ваша честь, вследствие чрезвычайной опасности, которой подвергаются свидетели обвинения, не говоря уже об их семьях, со стороны международной преступной сети терроризма, которая находится в руках у подзащитного и которой, как мы полагаем, он продолжает управлять, находясь в своей камере, многих из свидетелей будут представлять специально обученные актеры.

Разгневанный Неудалый начал возражать:

— Гм, гм, гм, гм…

— Для того чтобы дополнительно защитить свидетелей, — продолжал прокурор, — и чтобы у присяжных не создалось предвзятого мнения, мы не станем разглашать, кто является настоящим свидетелем, а кто — актером. В некоторых случаях, — добавил он быстро, — актеры будет представлять тех свидетелей, которые по той или иной причине не в состоянии дать показания.

К этому моменту даже костлявые руки Неудалого покраснели от возмущения.

— Ваша честь, это… Ваша честь, я не могу… Ваша честь, вы непременно должны…

Молоток стукнул три раза.

— Отклоняется, отклоняется, отклоняется, мистер Неудалый, эти постоянные прерывания должны прекратиться, или я заменю вас самого актером. — Бум. — По крайней мере тогда кто-то сможет выговорить то, что хочет сказать.

Зал впал в дикое веселье, даже слышались аплодисменты. Неудалый откинулся на кресло. Винки злобно посмотрел на судью.

— Общественное обвинение вызывает Джейн Коттер!

Худощавая молодая женщина в черном платье, черных чулках и белом фартуке и чепце, украшенными оборками, заняла место свидетеля. На мгновение Винки вообразил, что это Франсуаз, хотя униформа женщины не совсем походила на то, что носила Франсуаз; будто во сне она пришла выступить в его защиту, сменив свою привычную одежде, в момент, когда он меньше всего ее ожидал. Но, конечно же, это была не Франсуаз, и сердце Винки наполнилось привычным отчаянием.

— Я работаю горничной в гостинице «Савой», — очень тихо начала мисс Коттер с быстрым ирландским акцентом. — Я помню, как мистер Винки останавливался в нашей гостинице в марте 1893 года. — Она нервно откашлялась.

Как в то утро прокурор объяснил своим помощникам, он надеялся сотворить историю права, играя на чувствах присяжных так, как еще никто до этого не делал. Неудалый наполовину поднялся, чтобы выдвинуть возражение, но судья помахал ему молоточком, и тот успокоился, присел и принялся что-то яростно царапать в своем блокноте.

Мисс Коттер продолжала:

— Я сочла необходимым привлечь внимание экономки к тому, в каком состоянии находилась кровать мистера Винки. — Она снова откашлялась. — На простынях были пятна… особого происхождения.

Зал зашептался. Даже Неудалый на минуту оторвался от своего занятия, а Винки хотелось спрятаться под одеялом в своей камере.

— Продолжайте, — сказал прокурор.

— На третье утро его пребывания, — рассказывала мисс Коттер, — около одиннадцати часов мистер Винки позвонил экономке. Когда на звонок пришла я, то встретилась в дверях с мистером Винки, и он сказал мне, что ему нужно зажечь камин. — Она сглотнула. — В комнате я увидела юношу лет восемнадцати с темными, коротко постриженными волосами и болезненным цветом лица.

Опять шум.

— Вопросов больше нет. Народ благодарит вас за то, что вы пришли, мисс Коттер.

— Гм… Ваша честь, секунду… Секунду… Гм… Гм… Ваша честь, секунду… Гм, гм…

— Мистер Неудалый, если вы через десять минут не начнете перекрестный допрос…

— Да, ах да, конечно… — Но, когда Неудалый направился к месту, где находился свидетель, он задел несколько кип папок, компакт-дисков и дискет.

— Оставьте! — вырвалось у судьи, когда Неудалый остановился, чтобы все собрать. Это случалось уже столько раз, что зал даже не засмеялся. В мертвой тишине Неудалому удалось лишь наполовину выпрямиться, перед тем как он обратился к свидетелю.

— Мисс Коттер, сколько вам лет?

— Протестую. Ваша честь, какое отношение… — начал прокурор, но свидетельница уже ответила:

— Двадцать четыре.

Судья даже на мгновение показался заинтересованным.

— Разрешаю.

— Двадцать четыре года, — повторил Неудалый. К этому моменту он полностью выпрямился. — Хорошо. И при этом вы утверждаете, будто бы видели подзащитного в 1893 году?

— Да, — ответила она.

— Более ста лет тому назад?

— Да. И что с того?

Неудалый поднял руки, как обычно делают адвокаты в знак удивления.

— Итак, мисс Коттер, как же такое возможно?

— Протестую! — снова послышался крик. — Мисс Коттер не является экспертом по части вопросов времени и места.

Судья на секунду задумался, но, как оказалось, быстро сумел взять себя в руки.

— Протест принят, — сказал он категорично.

Если такое было вообще возможно, то можно сказать, что Неудалый еще никогда не выглядел более пораженным.

— Что ж, тогда, что ж, тогда у меня больше ничего, ничего, ничего нет! — закричал он.

Бум!

— Защита, пожалуйста, воздержитесь от этой театральности, или вам выдвинут обвинение в неуважении к суду.

Неудалый сел на место, что-то бормоча. Это поражение имело ключевое значение, поскольку оно открыло путь остальным свидетелям, которые давали свои показания в течение последующих нескольких месяцев.

— Мистер Винки обманул меня и заманил в ловушку черной магии, — сказал свидетель «С», чье имя не разглашалось «в целях безопасности». Это был низкий коренастый мужчина, который, как и свидетели «А» и «Б», обильно потел в своем черном шерстяном пиджаке и таких же коротких штанах, туфлях с пряжкой и высокой черной шляпе. — За это он пообещал мне хорошую одежду. Он приносил мне кукол и спицы, которые надо было втыкать в них, чтобы причинять боль другим; и он убеждал меня вместе со своей компанией заколдовать всю Америку, но сказал, чтобы я делал это постепенно, если у нас все-таки будет получаться.

Винки рассвирепел: он бы никогда не воткнул никакой спицы в куклу или какую-либо другую игрушку.

— Америка благодарит вас за вашу смелость, — сказал прокурор.

— Ваша честь… — вздохнул Неудалый, закатывая глаза.

Судья резко махнул рукой.

— И что же происходит с вами с тех пор, как вы признались в том, что занимаетесь черной магией? — мягким тоном задал вопрос прокурор.

— С тех пор как я признался в том, что занимаюсь ею, меня самого мучают злые духи, другие колдуны, и в связи с этим за свое признание мне пришлось пережить боль многих смертей.

Несмотря на то что Винки, безусловно, не раз представлял себе, как люди мучаются в пытках, он, естественно, никогда ничего подобного не совершал. Но достаточно было всего лишь подумать об этом.

Говард Морган, подросток с густыми блестящими волосами, только что дал клятву. Он потянул за свой накрахмаленный воротничок и «бабочку». Прокурор сдул пыль со старого учебника и поднес книгу к месту, где находился свидетель.

— Мистер Морган, вы обучались у профессора Винки?

— Да, сэр.

— Вы учились по этой книге, «Основы естественных наук»? — Прокурор высоко держал книгу.

— Да, сэр.

— Каким образом профессор Винки преподносил вам материал этого учебника? Я имею в виду, он опрашивал вас и вы отвечали, или читал ли он вам лекции, или и то и другое? Преподавал ли он вам что-либо из эволюционного учения?

— Да, сэр.

— Просто скажите своими словами, Говард, чему он вас учил и когда?

— Это продолжалось до второго апреля.

— Этого года?

— Да, сэр, этого года.

Неудалый начал было выдвигать протест, что в течение всего года подзащитный находился в тюрьме, но судья ответил, что этот вопрос решат присяжные. Свидетель продолжал:

— Он говорил, что однажды Земля была горячей расплавленной массой и температура была слишком высока, чтобы на ней могла существовать жизнь; места, покрытые водой, охладились; возник одноклеточный микроорганизм, и этот микроорганизм развивался до тех пор, пока не стал животным нормального размера, который вышел на сушу, продолжал там развиваться, и из него вышел человек.

Винки был зачарован рассказом, но ему не было ясно, как же существование могло вписаться в эту схему.

— Я хочу спросить далее, Говард, где он располагал человека в иерархии живых существ, что он говорил о животных?

— Ну и он, и учебник ставят человека в один ряд с кошками и собаками, коровами, лошадьми, обезьянами, львами и прочим.

— Как он их называл?

— Млекопитающими.

Почти все присутствующие в зале суда были глубоко оскорблены. Однако Винки знал, что представляет из себя млекопитающее, и был рад тому, что является им.

— Ставил их в один ряд с собаками, кошками, лошадьми, обезьянами и коровами?

— Да, сэр.

— Вопросов больше нет.

Обвинение распланировало выступление свидетелей так, что наиболее запоминающиеся появлялись во второй половине дня, чтобы удерживать интерес присутствующих на суде. Вскоре после обеда по центральному проходу зала проплыл полный, однако с тонкими чертами лица мужчина, с козлиной бородкой и большими умными глазами; он был одет в кирпично-красного цвета мантию, на голове у него была бархатная шапочка; оба предмета одежды были отделаны горностаем. Тридцать три перламутровые пуговицы спереди символизировали тридцать три года жизни Христа.

— Папа Урбан Восьмой, — произнес он со своим изысканным английским акцентом, когда его попросили назвать имя. — Бывший кардинал Маффео Барберини, — добавил он с небольшим поклоном. Его белая рука казалась особенно изящной на Библии, когда он клялся говорить правду.

— Ваше Святейшество, — сказал прокурор, сначала встав на колени и поцеловав край его алой мантии. — Пожалуйста, назовите деяния, которые совершил подзащитный, посягнув на Святую Веру.

Урбан почтительно улыбнулся.

— Он считает истиной ошибочную догму, которую некоторые навязывают, что Солнце — центр мира и остается неподвижным и что Земля не является центром и находится в движении. — Зрители зашептались. Папа снова улыбнулся, будто прося извинения. — Категорически противореча Святому писанию, это учение, как считается, вредит нашей вере.

Прокурор прижал руку к сердцу.

— Нашей вере?

Урбан закрыл глаза и с серьезным видом кивнул. Зрители крепче схватились руками за пластмассовые подлокотники своих стульев.

«Мир и все, что в нем есть, — чудо», — думал Винки, уже порядочно устав, в ту ночь в своей камере. Он только что принял одну из капсул, что дал ему Дэррил. В очередной раз взглянул вверх на бледно-зеленый отблеск лампы, которая до этого момента ни разу так и не моргнула, он представил себе звездное небо, не мигающее, и то, как он ночь за ночью с Малышкой Винки наблюдал за тем, как оно проплывает мимо величественной бархатной дали горизонта. Медленное, необъятное, прекрасное вращение — почему?

Будто отвечая, круглая лампочка ослепила его. Винки закрыл глаза. Его собственная вера в жизнь на самом деле пошатнулась, и ему хотелось знать, не был ли Папа прав по поводу того, что он сам посягнул на эту веру, и более того, сделал это преднамеренно.

Медвежонок вздохнул и попытался заснуть. В залитой зеленым светом комнатушке, что была теперь его домом, храпел Дэррил.

4

Каждый день прокурор предъявлял новое обвинение против медведя, в то время как беспорядочные числа в игре на удачу выпадали все снова и снова. Вот отрывок из показаний Альфреда Вуда, бывшего служащего, в данный момент не занятого:

— После ужина мы с мистером Винки пошли на Тайт-стрит, 16. Насколько я знал, в доме никого не было. У мистера Винки был ключ, и мы вошли. Мы поднялись в спальню, где выпили рейнвейна и сельтерской воды. Там же и произошел акт грубой непристойности. Мистер Винки воспользовался своим влиянием для того, чтобы добиться моего согласия. Он напоил меня почти допьяна. После всего мы с ним лежали на диване. Однако я не сразу позволил ему совершить этот акт непристойности.

Прокурор:

— Вы, безусловно, заслужили похвалы за то, что так долго сопротивлялись.

Неудалый возразил, что эта ремарка не являлась вопросом, но протест был отклонен. «Грубая непристойность», — пробормотал Винки, когда вышел следующий свидетель, Чарльз Паркер, двадцати одного года от роду, служащий гостиницы:

— Где вы познакомились с мистером Винки?

— Альфред Тейлор привел нас в ресторан на Руперт-стрит. Нас провели наверх, в приватную комнату, где на столе был накрыт ужин. Через некоторое время вошел Винки, и меня официально представили. Прежде я его не видал, но слышал о нем. Ужин был назначен на восемь часов. Мы все сели за стол, Винки присел слева от меня.

— Ужин был хорошим?

— Да. На столе горели свечи красноватых оттенков. За столом мы выпили много шампанского, а позже — бренди и кофе. Мы все его отведали. За ужин платил Винки.

Хотя Винки не припоминал ничего подобного, ему было приятно знать, что он угощал других.

— А затем?

— Позднее Винки сказал мне: «Вот мой мальчик! Пойдешь со мной в отель «Савой»?» Я согласился, и мы поехали на такси в отель. В «Савое» мы сначала зашли в гостиную Винки на втором этаже.

— Вам предложили еще выпить?

— Да, мы пили спиртное. Затем Винки попросил меня лечь с ним в постель.

— Расскажите, что произошло потом.

— Он совершил надо мной акт гомосексуализма.

Тишина потрясения в зале. Винки написал в блокноте адвоката: «Что такое гомосексуализм?» Неудалый покраснел.

— Продолжайте, пожалуйста.

— Винки попросил меня вообразить себя женщиной и что он мой любовник. Мне приходилось постоянно держать перед глазами этот мираж. Я сидел у него на коленях, и он (вырезано цензурой), как мужчина, развлекается с девушкой. Винки настаивал, чтобы эта грязная игра продолжалась.

«Грязная игра, — повторял про себя Винки, все пытаясь понять. — Играть в грязь…»

— Я закончил с этим свидетелем.

Молодой человек нервно поправил воротничок своей рубашки, сделанной из белого льна с черной оборкой на греческий манер.

— Подзащитный — умелый оратор, — предупредил он, сужая глаза, — и будьте осторожны, он может обмануть вас, потому что умеет превратить слабый аргумент в сильный. — Винки нахмурился. — Он считает, что ни Солнце, ни Луна не являются богами, как и люди. Он говорит, что Солнце — камень, а Луна — земля. И он развращает молодые умы, когда учит их не верить в богов, в которых верует государство, а верить в другие, новые божества.

«Новые божества» понравилось медведю, однако за этими словами последовал всеобщий неодобрительный шепот.

— Обстоятельный рассказ, Мелетий, сын Мелетия Питтхосского, — сказал прокурор. — Вопросов больше нет.

Свидетель удовлетворенно закинул голову. Все глаза устремились на защиту.

— Гм… Гм… Минутку… — сказал Неудалый, проглядывая свои записи.

Винки продолжал в замешательстве смотреть на свидетеля, пытаясь вспомнить, встречал ли он его когда-нибудь. На мгновение их взгляды встретились. Мелетий отвернулся.

— Мистер Неудалый… — вздохнул судья.

— Ваша честь, снова, гм, снова — может, я сошел с ума, но я не вижу ничего подобного в показаниях во время предварительного слушания…

Прокурор снисходительно хихикнул.

— Мистер Неудалый, если посмотрите в эти записи снова, то вы увидите, что этот свидетель давал письменные показания в тот же день, что и Дельфийский оракул.

— Дельфы… — Неудалый потянул за еще одну кипу бумаг из папки, что лежала на полу. — Дельфы… Дельфы…

Этот момент мог бы быть отмечен как очередной провал в горе-защите медведя. Однако, как позднее заметили комментаторы, обвинение допустило основную ошибку, упомянув Дельфийского оракула. Каким-то чудом руки Неудалого лежали на этом самом документе — одном из (в прямом смысле слова) тысяч, которые тем утром попали в руки адвоката.

— Ага! — закричал Неудалый.

Судья закатил глаза; прокурор тряхнул головой; за занавесом некоторые из присяжных захихикали. С необычной сосредоточенностью адвокат поспешил к свидетелю и сунул ему в руки бумагу.

— Мистер Мелетий, будьте добры, зачитайте вслух письменные показания. Для блага суда.

Свидетель в нерешительности погладил свою жидкую бороду.

— Мистер Мелетий, я снова прошу вас зачитать нам священные слова оракула.

Свидетель откашлялся. У него был низкий голос, но слова звучали совершенно четко:

Из всех живущих ныне людей Винки самый мудрый.

Зал зашумел.

Для защиты это было значительной победой, но к тому моменту, как в зале восстановился порядок (зал необходимо было освободить, и был объявлен двухчасовой перерыв), о признании Мелетия забыли почти все. Прокурор был готов представить суду трех наиболее важных свидетелей.

— Теперь обвинение просит выйти Пострадавших Девочек, — прогремел он. По залу прокатились крики ужаса, поскольку шокирующие заявления этих свидетелей уже были широко освещены в прессе. — Но прежде подзащитному нужно строго запретить смотреть на них, если только это не будет необходимостью, поскольку, как вы увидите, при единственном его взгляде у свидетелей начнутся припадки.

— Хорошо, — сказал судья.

— Ваша честь… — возразил Неудалый.

— Присядьте, мистер Неудалый. Что бы там у вас ни было — отклонено. — Он с силой ударил молотком. — Введите свидетелей, а подзащитный пусть опустит глаза, пока ему не будет разрешено поднять их.

Пристав крепкого телосложения заслонил собою от Винки происходящее, пока тот смотрел вниз, на коричневый пластик стола «Формайка».

Остальные присутствовавшие в зале в напряженной тишине наблюдали за тем, как по проходу медленно шли две девочки двенадцати лет и одна семнадцати; на каждой был надет чепчик и длинное черное платье с белым накрахмаленным воротничком. Они вместе присели на три побитых металлических складных стула, которые поставили для них рядом с местом для свидетелей.

— Энн Патнэм, Абигейл Уильямс и Элизабет Хаббард, клянетесь ли вы торжественно…

Когда они опустили правые руки, прокурор с серьезным видом скомандовал:

— Обвиняемый, пожалуйста, посмотрите на этих свидетелей.

К удивлению и огорчению Винки, как только он поднял на них глаза, все три девочки упали на бежевый пол, корчась и издавая стоны.

— Тише, тише, тише! — сказала Уильямс, расправив руки, будто собиралась взлететь.

— Я не стану, не стану, не стану помечать карты! — закричала Патнэм, встала и начала носиться по залу.

— Госпожа Кормилица! — закричала Хаббард, указывая пальцем. — Неужели вы ее не видите? Да ведь вон она стоит!

Пристав направил пистолет в сторону окна, но там ничего не происходило.

— Ваша честь, пожалуйста, — закричал Неудалый. — Очевидно, они не смогут давать показания в таком состоянии.

— И кто, по вашему мнению, привел их в такое состояние? — возразил прокурор.

— Не имею чести знать, — ответил Неудалый. И далее он выдал одну из своих самых неудачных шуток, с бешеным видом закидывая вверх руки, театрально изображая раздражение. — Может, это дьявол.

Судья строго посмотрел на него.

— С какой стати дьяволу так препятствовать даче показаний против вашего подзащитного?

От этого Неудалый смутился гораздо больше, чем обычно. Патнэм продолжала бегать туда-сюда, в то время как Уильямс и Хаббард валялись на начищенном полу и их длинные платья лежали вокруг них, словно это были лужи. Винки испугался.

— Судья, — твердым голосом произнес прокурор, — если обвиняемому запретить теперь смотреть на них, но если позволить ему дотронуться до них, но только один раз, их припадки прекратятся.

— Приступайте.

Теперь пристав грубо завязал носовым платком Винки глаза. По очереди девочек, отбивающихся, что-то бессвязно бормочущих в бреду, подвели к нему, и его заставили коснуться правой лапой каждой из них, и каждый раз — ко всеобщему облегчению, в том числе и медведя, — бред и беснование прекращались. Комнату внезапно охватила тишина.

— Итак, мы видим, что при его прикосновении, — сказал прокурор, — ядовитые и болезнетворные частицы, которые испускали глаза подзащитного, возвращаются в тело, из которого вышли, и пострадавшие остаются чистыми и невредимыми. — Описывая круги, он встал лицом к занавесу, за которым находились присяжные, и воскликнул в их сторону:

— Какое еще доказательство вам необходимо?

Не знающий покоя взгляд Винки блуждал по потолку размером три на три метра. Опилки в его голове пульсировали, и ему казалось, что Пострадавшие Девочки все еще кричат, перебивая скрипящее дыхание Дэррила: «Тише! Тише! Тише!» Если бы на стене висело зеркало, медведь бы посмотрелся в него, чтобы понять, на самом ли деле его взгляд такой губительный, и если это так, то тогда поразить себя им тоже, потому что это было бы вполне справедливо.

Винки никогда не прятал злости в глазах, если испытывал таковую, и никогда не запрещал себе ненавидеть, но если у него получилось заставить трех бедных девочек биться в припадке простым взглядом, при этом не желая им зла, тогда как же много другого, еще более страшного зла он мог причинить в своей жизни? Он видел, как причиняли боль его ребенку и каждому из детей, которых он знал, начиная с Рут и заканчивая Клиффом, и теперь эти сцены проносились в его памяти с новой, обжигающей его силой. А вдруг простое наблюдение за всеми этими событиями и вызвало их?

Он закрыл свои страшные глаза и заплакал.

Когда он снова открыл их, через несколько горестных лет, как ему показалось, он удивился, увидев широкое, покрытое пятнами лицо Дэррила, нависшее над его подушкой, и его озадаченный, обеспокоенный взгляд Винки не заметил, что храп прекратился. Он собирался уже отвернуться, помня о своем губительном взгляде, но тут же понял, что Дэррилу было, видимо, все равно.

— Не плачь, — медленно произнес громила, глаза которого были по краям красными. Они продолжали смотреть друг на друга еще некоторое время, и затем с мягкостью, вызванной действием наркотика, Дэррил погладил Винки по лбу и вернулся в кровать.

Медведь почти успокоился.

— И вот появилось новое чудо, — сказал мужчина в джутовом восточном халате. Обвинение поступило хитро, оставив Апостола Иоанна напоследок. Он смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами, очевидно, видя лишь божественное царство. Он был бос и носил длинную белую бороду. — Узрейте великого рыжего Винки, у которого семь голов и десять рогов, а на головах — семь корон. И его хвост потянул за собой треть всех небесных звезд и рассыпал их по Земле. И была на небесах война: Михаил и его ангелы сражались с Винки; и бился Винки со своими ангелами, и не одержал он победу; и не было больше для них места в раю. И великий Винки был изгнан, этот старый медведь, нареченный Дьяволом или Сатаной, обманувший весь мир: его изгнали на Землю, и вместе с ним изгнали его ангелов.

Зал разразился аплодисментами и криками «Да!». Апостол был вынужден помахать толпе.

— Ваш свидетель, мистер Неудалый.

Защитник сидел, потирая виски. Суд продолжался вот уже семнадцать месяцев, и все это время он почти не спал.

— Вопросов нет, — вздохнул он.

Винки с изумлением наблюдал за тем, как Апостол медленно спустился со свидетельской трибуны и, хромая, зашагал. И снова медведь был странным образом покорен показаниями против него, потому как он и на самом деле чувствовал себя так, будто его и изгнали на Землю.

Но кто тогда, спрашивал он себя, были его ангелы?

1

— Мистер Винки, надеюсь, могу говорить откровенно, и поэтому я обязан настоять, откровенно настоять на том, чтобы вы дали собственные показания.

Винки махнул головой. Казалось, что все его существо восставало против того, чтобы говорить перед тем, кто его обвинял, и теперь он даже не мог заставить себя сказать слово «нет» своему адвокату. Он еще раз махнул головой.

Неудалый принялся прохаживаться по камере взад-вперед, схватившись за голову.

— Но в самом деле, но как, но что, но черт возьми…

Дэррил, который до сих пор мирно сидел на своей койке, раскрашивая тетрадь, поднял глаза, чтобы посмотреть, не досаждал ли адвокат его другу.

— Мистер медведь? — спросил он, держа наготове два кулака.

Неудалый так и замер, но Винки показал обеими лапами, чтобы тот успокоился, и Дэррил нехотя вернулся к своим карандашам.

Вздыхая, адвокат присел на свой складной стул.

— Хорошо, мистер Винки, если вы хотите этого, но, но, но, опять же, поскольку завтра начинается процесс вашей защиты, я обязан…

Винки закрыл глаза и замер, восторгаясь силой и красотой своего молчания, когда власти так старались заставить его заговорить. Почему-то теперь оно доставляло ему не такое удовольствие, как раньше, но он сказал себе, что оно было великолепно и что надо продолжать молчать так же решительно.

— Оранжевый, — прошептал Дэррил. Неудалый умолк, и теперь лишь бесшумно оставлял на бумаге свой след цветной карандаш.

От ночи бессонного сопротивления медведь стал угрюмым, и у него болела голова, но когда в то утро его вели на суд, он подумал о том, что, может, мельком увидит сквозь ноги толпы сияние улыбки, которое он не смел надеяться найти. Агенты Майк и Мэри Сью и помощник Уолтер, казалось, возились с ним дольше, чем обычно, открывая три спутанные цепи, что соединяли его наручники с их запястьями. Но когда его наконец подняли и посадили на место, а охранники расступились, Винки повернулся и увидел, как с первого ряда ему машет рукой и радостно улыбается Франсуаз. Рядом с ней сидела привлекательная женщина с темными густыми волосами, ниспадающими на плечи. Она тоже улыбалась, и Франсуаз показывала на нее взглядом так, что Винки догадался, что это была Марианна. Поднимая на несколько сантиметров лапу (выше он, в принципе, и не мог), медведь подумал, что легко бы зарыдал — оттого, что Франсуаз была невредима; оттого, что она на его стороне.

Он повернул голову, и Неудалый прошептал:

— Доброе утро, мистер Винки, как самочувствие, хорошо, я вижу, вы заметили мисс Фуа, отлично, но, пожалуйста, больше не машите ей, я очень нервничаю, и я не хочу, чтобы вы давали им какой-либо повод, вообще никакого повода для них продолжать держать вас тут, не сейчас, когда нам нужно так сосредоточиться. Я имею в виду, хорошенько, хорошенько, хорошенько сконцентрироваться на вашей защите, так что, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, мистер Винки, умоляю вас, сдерживайте себя.

Винки не знал, что еще можно в такой ситуации поделать, поэтому принял грустный вид.

— И никаких вытянутых лиц! Вы должны быть воплощением уверенности, мистер Винки! Мы оба. Один Бог знает, как тяжело мне это дается, я не хочу беспокоиться еще и о вас!

Винки пристально посмотрел на него.

— Хорошо, я, я, я извиняюсь, гм, гм, гм, не обращайте внимания. Пожалуйста!

Винки кивнул в знак прощения, и Неудалый продолжил рассказывать, возбуждаясь все больше, историю освобождения Франсуаз.

— Это действительно прекрасно! Образцовый случай. Настоящее зрелище. Видите ли, гм, гм, подруга мисс Фуа тоже уборщица, то есть человек, который убирает, не важно, не важно, как я говорил, она работает не в больнице, скорее, случайно так получилось, что она убирает в старом здании в центре города, где находится, гм, понимаете, районный общественный Центр для представителей нетрадиционной ориентации и, кроме того, кроме того, Юридическая консультация, Американский Союз Защиты Гражданских Свобод, «Люди за нравственное отношение к животным».

Винки в замешательстве смотрел на него.

— Вы слышали об Американском Союзе Защиты Гражданских Свобод? — спросил Неудалый, поднимая обе руки. Он вздохнул. — Я, я, я не могу объяснить вам все это сейчас, и в любом случае, в любом случае, это не имеет значения. Важно то, что они все в этом замешаны, каждый по своей причине, конечно же, и профсоюз медработников тоже, и, ну, — достаточно сказать. — Он вытянул руки и окончательно повторил: — Достаточно… сказать…

Винки хотелось знать больше, но Неудалый снова погрузился в кучу папок, дисков и бумаг. Медведь потянул его за рукав.

— Мистер Винки, суд вот-вот начнется, и я действительно…

Увидев имя Франсуаз на одном из документов, медведь начал настойчиво показывать на него лапой.

— Что? Я же только что сказал вам — все обвинения сняты. Кроме одного, гм, вот, я вам покажу… — Он достал утреннюю газету. — Медицинская деятельность без лицензии. Она признала себя виновной в том, что зашила ваши пулевые ранения. Пятьсот долларов штрафу, который оплатила организация «Люди за нравственное отношение к животным». Достаточно?

Винки попытался перестать хмуриться и сделать взгляд радостным, как будто все понимал.

Неудалый уже начал приводить в порядок свою «свалку» на столе. Он, однако, не сказал своему подзащитному, что именно в то утро на лестнице здания суда она отказалась, причем в довольно резкой форме, от помощи всех тех организаций, о которых он только что упомянул.

— Несомненно, этим утром я очень нервничаю, очень нервничаю, — забормотал он, — я не знаю почему, ну, конечно же, я знаю, почему, ха-ха, это же очевидно, более чем очевидно, ну и что с того, что это очевидно, даже если это самая очевидная вещь на этом чертовом свете, я все равно нервничаю, и так жалко, что не могу успокоиться, так жалко, так жалко…

— Всем встать.

Словно стая крупных птиц, зрители быстро встали со своих мест, прошествовал судья, который выглядел еще более растерянным и раздраженным, чем обычно. Он сел, и ритуальный шум от того, как присаживались зрители и присяжные, прозвучал особенно зловеще, и тишина, последовавшая за этим, была словно знамение. Глубоко вздыхая и закатывая глаза, судья сказал:

— Мистер Неудалый, если вам будет угодно, вызовите первого свидетеля.

— Если это будет угодно суду, — перебил прокурор.

Судья посмотрел на него поверх своих очков для чтения.

— Да?

Прокурор встал и наполовину повернулся не только к сидящим на скамье, но и ко всему залу.

— Народ просит, чтобы суд прекратился сейчас же и подзащитного немедленно казнили.

Крики «Да!».

Судья начал устало стучать молотком, но крики стали лишь еще громче. Винки повернулся в сторону Франсуаз, которая смотрела на него широко раскрытыми глазами, полными ужаса.

— Ваша… Ваша честь… Ваша… Ваша… — начал заикаться Неудалый. Несколько человек попытались подбежать к столу защиты, но приставы оттолкнули их. Винки прижался к креслу.

— Хватай его! Вешай его! Ууу!

Наконец один из приставов выстрелил в воздух, крики и свисты прекратились. На головы посыпалась пыль и какой-то материал светлого цвета. Люди заняли свои места.

— Я… безусловно, вы… Эта пародия… Мы должны… Присяжные не вынесли единогласного решения! — кричал Неудалый.

Как обычно, судья игнорировал реплики адвоката.

— Господин прокурор, — сказал он, неловко глядя в сторону прессы, — это очень необычная просьба…

Прокурор встал.

— Ваша честь, если обвиняемому предоставят возможность защищаться, он воспримет ее лишь как шанс распространить свою ложь или, что еще хуже, послать тайное, закодированное сообщение в логово своей террористической сети!

Неудалый снова начал заикаться, и шум толпы стал в очередной раз нарастать.

— Тише, черт побери, — вырвалось у судьи. Бум! Он водил руками по лицу, пытаясь думать.

Дело было в том, что в то утро судья получил определенного рода факсимильное сообщение. В нем не было указано ни обратного адреса, ни телефона, что означало, что оно пришло от его доверенного лица из кабинета генерального прокурора США. Толстым маркером в нем было нацарапано следующее: «Ожидается, что оправдание Фуа вызовет еще больший интерес у прессы. Надо, чтобы сохранялась видимость правосудия. P.S. Вы этого никогда не получали».

Однако было очевидно, что обвинение и на самом деле ничего подобного не получало. Или, может, сообщение, которое получил судья, было ошибкой? Или уловкой? Или, возможно, запрос обвинения задумывался как спектакль, в котором он, судья, отважно сыграет роль самой справедливости? Безусловно, все это будут тщательно исследовать на слушании по вопросу подтверждения приговора, которое может состояться…

— Господин прокурор, я, безусловно, разделяю ваше беспокойство, — начал он медленно и осторожно, — как и ваше отвращение к этому подзащитному, я имею в виду за преступления, в которых он обвиняется, и я непременно остановлю это слушание в любой момент, если почувствую, что мистер Винки использует процедуру защиты в качестве рупора терроризма. — Судья строго посмотрел на медведя и был поражен, увидев ответный гнев с его стороны. — И все же, по законам этой великой благородной страны, я обязан позволить этому процессу продолжаться. Мистер Неудалый… — Он вздрогнул от одной мысли о том, что ему придется выслушивать этого человека день за днем, Бог знает, сколько времени. — Ваш первый свидетель?

— Пенелопа Брэкл! — рявкнул пристав.

Миссис Брэкл была крупной, полной женщиной с оранжево-красными волосами; на ней были серьги с игрушечными мишками, часы с медвежонком, юбка в клетку, на которой еще были к тому же желтые плюшевые медведи, небесно-голубая блузка, украшенная рисунком мишек, и шотландский берет в тон с таким же узором. Стеклянные глаза Винки расширились. Она показалась ему волшебницей из страны игрушек, спрятанной за талисманами ее магии. Даже на ее сумочке были изображены медведи, сидящие на лужайке, и на ней была брошь в виде мишки, золотая с двумя мерцающими камешками ярко-красного цвета вместо глаз.

Неудалый попросил миссис Брэкл сказать о своем занятии.

— Коллекционер и специалист по плюшевым медведям.

Прокурор встал.

— Ваша честь, в самом деле… — Он закатил глаза и вознес руки к небу. — Уместность? — Его любимый помощник, Двенадцатый, снисходительно хихикнула.

— Это, это, это вполне, вполне, вполне уместно, — залопотал Неудалый.

— Подойдите, — сказал судья, и оба адвоката подошли к судье. Винки не слышал, о чем они шептались, лишь конец слов судьи: — Ну, если мистер Неудалый намерен выставить себя посмешищем, он, безусловно, может продолжать в таком же духе с полного благословления суда. — Бум.

Винки не понимал, почему специалист по плюшевым медведям это посмешище, поэтому он смотрел на судью все более сердито.

— Теперь, миссис, миссис, миссис… Брэкл, — сказал Неудалый. — Пожалуйста, расскажите нам о своем занятии.

— Я бывший президент Американского общества коллекционеров плюшевых мишек, и я написала массу статей для журнала «Тэдди Бэр Ривью» и других журналов для коллекционеров плюшевых мишек. В настоящий момент я издаю ежемесячный информационный бюллетень, «Бэрз Анонимэс», и моя собственная коллекция состоит из трех тысяч мишек из Америки, Англии, Германии, Франции и Австралии.

Винки был поражен.

— И у вас была возможность, гм, изучить, гм, подзащитного? — спросил Неудалый.

— Сторона обвинения этого не позволила, поэтому я посмотрела снимки из полиции, что вы мне послали, и рентгеновские.

— Хорошо. Хорошо. Отлично. — Неудалый принялся прохаживаться взад-вперед. — И к какому выводу вы пришли?

Она широко улыбнулась.

— Это очень редкий медведь.

Неудалый остановился, тоже пораженный.

— Редкий?

— В самом деле, редкий!

Несмотря ни на что и впервые за этот год Винки обнаружил, что испытывает за себя гордость. Незнакомое чувство почти причиняло ему боль в области груди.

— Но подзащитный все-таки является мягкой игрушкой? — спросил Неудалый.

— О да, однозначно. Совершенно определенно!

Винки наслаждался восхищенным взглядом миссис Брэкл.

— И как же, гм, как вы это определили? — спросил Неудалый, начиная снова прохаживаться.

— Все в нем выдает игрушечного мишку, — ответила она. — Все. Я могу вам показать?

Неудалый остановился и повернулся к судье.

— Может ли она объяснить с помощью самого подзащитного?

Судья устало кивнул, и один из приставов поднял на руки медведя и посадил его на свидетельскую трибуну к себе лицом. Любое смущение, которое мог испытывать медведь, рассеялось, как только миссис Брэкл коснулась его твердой, но теплой рукой, что подтверждало то, что перед ним истинный специалист.

— Как вы видите, мех — светлый мохер, — сказала она, быстро гладя его мохнатые уши взад-вперед, — это характерно для игрушки, сделанной в первой половине XX века. А набивка, — добавила она, профессионально, но нежно нажимая на его туловище, — определенно мягкая стружка.

— Мягкая стружка? — спросил Неудалый.

— Очень мелкие опилки. Опять же, набивка из мягкой стружки доказывает, что он стопроцентная мягкая игрушка.

Винки просиял.

— Продолжайте, продолжайте, — сказал Неудалый.

Она двигала руками во все стороны.

— Конечности сочленены, это еще одна характерная особенность мягкой игрушки. У него большие уши, и это говорит о том, что его сделали в Великобритании, — продолжала она, мягко дергая за него, — и я вижу, что правое ухо было оторвано и снова пришито.

Винки бросило в дрожь от воспоминания о том дне, десяток лет тому назад, когда собака Синди схватила его. Миссис Брэкл оказалась не только волшебницей, но и предсказательницей.

— И, и, и вам удалось определить производителя?

— Что ж, — захихикала она, — это было не так-то просто. Линии тонкие и слегка изогнуты, лапы длинные и по форме напоминают ложку, что наблюдалось у медведей Хагми, выпускающихся фабрикой «Чилтрем Тойз» в Англии. Но ноги также тонкие, что не подходит под описание медведей Хагми. Лапы были, возможно, из войлока, но ткань настолько потерта, что не скажешь наверняка, и копи, если бы даже они и были, то уже стерлись.

Ни один другой человек еще так глубоко не симпатизировал Винки за то, что он такой, какой есть. Даже зал казался очарованным, уверенным и увлеченным ее профессионализмом.

— Я нащупываю пищалку или, скорее, ее остатки, которые я заметила на рентгеновском снимке, — продолжала она, нежно исследуя место на спине Винки, нажав когда-то на которое, можно было заставить медведя пищать. — Это относит его к новинкам 1920 года — еще один ключ к разгадке тайны его происхождения. Но, конечно же… — она хихикнула, поднося руку ко рту, — конечно же, я забыла упомянуть о самой замечательной его особенности. Я имею в виду действительно необычной…

Неудалый улыбнулся:

— И что же это, миссис Брэкл?

— Да глаза, конечно же.

Она наклонилась вперед и нежно взяла медведя за плечи.

— Вы позволите? — спросила она, и Винки кивнул. Он полностью доверился ей. — Просто расслабьтесь, — сказала она, как хороший врач, и стала наклонять его назад, пока его стеклянные глаза сами по себе не закрылись, издав характерный щелчок. Затем она вернула его в исходное положение, и глаза открылись.

Миссис Брэкл радостно хихикала.

— Восхитительно, не правда ли? Просто восхитительно. Я хочу сказать, что подобное мы видели у кукол — их начали производить в 1922 году — Беби Бай-лоу. Когда она «спала», т. е. когда ее кладешь, ее глаза закрывались. Конечно, теперь это очень распространено, но в те времена это было новинкой — частью бума в товарах массового потребления для детей, который продолжается и по сей день. Как бы то ни было, я читала отчеты о том, что мишек тоже будут производить с глазами, как у куклы Бай-лоу, но, очевидно, таких медведей сделали совсем немного, и я ни одного не видела, я даже не была уверена в том, что они на самом деле существуют — до недавнего времени, конечно же. — Она удовлетворенно вздохнула. — Леди и джентльмены, присутствующие на суде, разрешите представить вам выходца из «Хоулсейл Той Компани», что находится в северной части Лондона, получившей патент в 1921 году, — она торжественно указала на Винки. — Моргунчика, плюшевого мишку с подвижными глазами.

Зал зашептался, журналисты начали небрежно писать, а Винки моргнул, и у него покатились слезы.

— Винки Моргунчик, Винки Моргунчик, — шептал он. Зал постепенно исчезал перед его глазами, эта толпа и ее вопросы; казалось, он парил в своем собственном измерении.

Очень редкий медведь. На самом деле, редкий! Но все же и всегда медведь. Мохер. Мягкая стружка. Необычный, замечательный, восхитительный. Да глаза, конечно же. Медведь редкий, но он существует. Получивший патент в 1921-м. Моргунчик существует.

Не Хагми — а Моргунчик. Не просто Винки — а Винки Моргунчик. Однозначно! Винки Моргунчик. Винки Моргунчик, плюшевый мишка с подвижными глазами.

— Если суду будет угодно, пожалуйста, уберите подзащитного с трибуны для свидетеля, — с пренебрежением сказал прокурор, и Винки быстро унесли на прежнее место.

— Пока-пока, — сказала ему вслед миссис Брэкл.

Прокурор повернулся к ней и грубо спросил:

— Мэм, пожалуйста, повторите нам, каков род ваших занятий.

— Плюшевые мишки и другие игрушки.

— Ах, очень важная область науки. — В зале раздались смешки. Миссис Брэкл нахмурилась. Винки кипел от злости. — А вы знаете что-нибудь о генной инженерии?

— Что?

— Знаете ли способность объединять генетический материал двух или более видов с целью создать новую особь, демонстрирующую новые черты — такие, как большие уши или мех, похожий на мохер? Вы что-нибудь знаете об этом?

— Нет.

Неудалый почти встал.

— Ваша, ваша честь, мне кажется, это неуме… уме…

Судья показал прокурору жестом, чтобы тот продолжал.

— А знакомы ли вы, — продолжал прокурор, решив «добить» миссис Брэкл, — с различными и множественными дефектами и мутациями, такими, как высшая степень карликовости, двуполость и другие, еще более омерзительные явления, как кожа из ткани, полное отсутствие внутренних органов и глазные яблоки, твердые, как стекло?

Миссис Брэкл поправила свой шарфик с мишками.

— Нет.

— А вы изучали хромосомные повреждения и прочее пагубное влияние таких запрещенных веществ, как ЛСД экстази, кокаин, крэк, героин или другие метамфетамины?

— Нет.

— Что ж, как насчет последних прорывов в пластической и восстановительной хирургии и как эти достижения могут быть использованы недобросовестными врачами в преступных целях?

— Нет.

— Ритуальная скарификация и другие обряды, направленные на изменение внешности?

— Нет.

— А можете ли вы назвать страшные, обезображивающие последствия редких инфекционных веществ, включая и особенно выделяя заболевания, передающиеся половым путем, которые распространены в различных частях земного шара?

Руки миссис Брэкл нервно дрожали.

— О Боже, нет.

— Или страшные обезображивающие последствия воздействия радиации, или химического, или биологического оружия — последствия, которые нормальный человек не в состоянии себе представить?

— Нет.

Прокурор громко вздохнул.

— Миссис Брэкл, у вас имеются хотя бы какие-то познания в области науки или медицины?

Свидетельница откашлялась.

— Нет. Но я самый настоящий специалист по плюшевым мишкам и…

— Вопросов больше нет.

— Анимизм — это вера в то, что, гм, чувствующие духи населяют растения и другие неодушевленные предметы, — сказал новый эксперт, седой мужчина в мешковатом сером костюме, который, за исключением его серебряных очков, был очень похож на Чарльза Неудалого и который на самом деле был его однояйцевым близнецом Эдвином. Он являлся доцентом антропологии в университете, что находился неподалеку.

— Расскажите нам, гм, еще, мистер Неудалый, — сказал Неудалый.

Не только Винки, но и весь зал был поражен, когда выяснилось, что их на этом свете двое. Это было похоже на интервью, которое человек берет сам у себя.

— Гм, — сказал Неудалый.

— Гм, — сказал Эдвин. — Анимизм называют, гм, источником религии, и, как считается, возник он как следствие интерпретации наших снов.

— Наших снов?

— Как предложил Гоббс в «Левиафане», изначально понятие души произошло от «незнания того, как отличить сны от других прочных мысленных образов, которые дает зрение и остальные органы чувств». Или, как, как, как выразился Эдвард Клод в своей конструктивной монографии 1921 года, «Анимизм, так называемый дикарь, верит в то, что внутри него существует нечто, что покидает его тело во время сна, и совершает то, что он видит во сне». Следовательно, животные обладают душой, и даже растения и другие природные предметы, как, например, камни или реки.

— Почему же?

— Ну, точно так же, как спящий не двигается, пока часть его, что находится во сне, может пересекать океаны, точно так же и неподвижная скала может вмещать в себя похожий дух, обладающий волей и способностью двигаться.

При этих словах Винки почувствовал великое облегчение, словно он только что заново обрел дар движения и речи.

— И это древняя вера? — спросил Чарльз Неудалый, поднимая брови. — Ведь теперь в это не верят?

Винки снова забеспокоился.

— Да, гм, очень древняя. Анимизм — одна из самых древних, если не самая древняя, религиозная или, гм, метафизическая система, известная человечеству. Но ее основные элементы характерны для всех религий, древних и современных, и в любом случае, в любом случае, было бы неверным, ужасно неверным, по крайней мере с моей точки зрения, называть какую-либо религиозную веру, цитирую, примитивной или, цитирую, устаревшей. Безусловно, в современном мире не так уж и мало образованных людей, которые верят в анимизм или что-то аналогичное, и, так сказать, примитивными их совсем не назовешь.

Винки в очередной раз почувствовал себя оправданным, однако поднялся прокурор, желая выразить возражение.

— Ваша честь, разве мы здесь находимся для того, чтобы выслушивать этого свидетеля, который рассказывает нам, что ни одна религия не лучше, чем другая?

Редкие аплодисменты в зале. Судья презрительно посмотрел на двух Неудалых, будто они были быстро размножающимися паразитами.

— Свидетель, воздержитесь от навязывания своей радикальной, релятивистской теории в моем зале. Нам необходимы факты.

— Конечно, о да, факты, конечно же, — беспокойно, с сарказмом сказали Чарльз и Эдвин в один голос Затем они вместе как один покраснели из-за того, что сказали одно и то же, что не раз случалось с ними в детстве.

Чарльз закрыл глаза и попытался сконцентрировать себя.

— Итак, примитивный или нет, — сказал он наконец, — нелепый или великий, можно применить понятие анимизма также и к искусственным предметам?

— Гм. Да. О да. Перед тем как меня, гм, прервали, я собирался упомянуть об общине Файндгорн, которая была основана в Суссексе в конце пятидесятых годов, и, как видно в этом примере, существуют люди, которые заявляют, что, что, что вступали в связь, цитирую, с «эфирными» формами жизни или телами — такими, как главные духи моркови, брокколи и других овощей, у которых они спрашивали совета по вопросам разведения этих растений, или Короля кротов, которого они скромно попросили запретить своим подданным уничтожать их огороды.

Винки удивлялся, почему так много зрителей хихикают. Неужели никто не видел Короля кротов?

— Очевидно, подобные молитвы неплохо срабатывали, кстати, — продолжал Эдвин, решительно выпятив вперед подбородок. — Подлинный сад Файндгорн являлся, и все это признавали, совершенно необычайным — они не только избавились от, гм, кротов, но выращивали фрукты и овощи вдвое большего размера, чем обычно, без удобрений, и их цветы цвели в самый разгар зимы. Короче говоря, они сделали невозможное. — Эдвин принялся изображать руками экстравагантные жесты, будто дирижировал симфонией идей. — Видите ли, жители Файндгорна верят в то, что все, что находится на Земле, имеет душу: животные, овощи, природные ископаемые, и вся эта тьма метафизических существ готова в любую момент прийти нам на помощь. Безусловно, милая идея. И я должен сказать, что искренность, с которой она предлагается, удивительно, гм, неотразима.

Со стороны прокурора и его любимого помощника доносился шепот, потом саркастические смешки низким голосом. Затем Номер Двенадцать нервно засунула в пучок на голове выпавший из него волос, прикусывая губу.

— Итак, согласно такой системе верования, — сказал Чарльз, пытаясь сохранить самообладание, — может ли, например, в плюшевом мишке тоже жить такой дух?

Прокурор тряхнул головой, будто пытался отогнать рой комаров.

— Ваша честь, я даже не удостою подобный вопрос возражением!

Из розовых лица обоих Неудалых стали красновато-багровыми. Они легко могли сойти за двоих пятилетних мальчишек, которые стояли на площадке школьного двора.

— Что ж, тогда, что ж, тогда, что ж, тогда, — сказал Чарльз, — свидетель может тогда, тогда, тогда начинать отвечать на вопросы! — Он повернулся лицом к близнецу. — Мистер Неудалый, пожалуйста, для протокола: может ли у Моргунчика, плюшевого мишки с подвижными глазами, быть такая душа?

Эдвин вызывающе смотрел в зал.

— Я не, не, не вижу причины, по которой у него не может ее быть. Основатели Файндгорна написали, что, цитирую, цитирую, цитирую: «Машины тоже реагируют на любовь и заботу человека», конец цитаты. И известно, что они говорили «спасибо» своему садовому инвентарю и приспособлениям. Это означает, что перед нами философия безграничной, глобальной доброты. И кто мы такие, чтобы говорить, будто эта цитата неверна?

Взволнованный вопрос на мгновение повис в воздухе.

— Спасибо, — сказал Чарльз.

Судья улыбнулся прокурору, который махал ему своей жирной рукой в веснушках.

— Мне нечего спросить у этой ходячей цитаты. Я лишь прошу, чтобы в суде больше не было Неудалых. Одного, думаю, достаточно.

Волна смеха. Открывая рот, чтобы что-то сказать, но при этом продолжая молчать, Эдвин спустился с трибуны, в то время как Чарльз так же напрасно открыл рот. И все же внутри Винки что-то звонко билось, как колокольчик. Сначала всем торжественно рассказали о его теле, теперь — о душе. Ему хотелось еще долго размышлять о том, что он сегодня услышал, и Винки даже с нетерпением ждал, когда наконец вернется сегодня в свою камеру, где он надеялся повторить все это себе в то время, как Дэррил тихо раскрашивал…

Но как раз в этот момент его адвокат рявкнул:

— Защита вызывает, гм, гм, Клиффорда Чейза!

Глаза Винки стали шире, и он принялся тянуть Неудалого за рукав, не веря своим ушам. Он энергично затряс головой, желая сказать «Нет!».

Но на самом же деле медведь стоял меж двух огней — между незваной, безудержной радостью при мысли, что он снова увидит Клиффа, и такого же незваного плевка в душу — предательства Клиффа, которое случилось так давно, но и сейчас оно вызывало у него такие же чувства.

— Теперь, теперь, теперь, мистер Винки, — сказал Неудалый, бросая на судью нервный взгляд, — я вижу, что вам это не по душе, но, как мы, как мы, как мы уже обсуждали, это единственный свидетель, который готов дать показания, который, который, который…

В действительности же Неудалый столько раз представлял себе, как будет обсуждать Клиффорда Чейза со своим подзащитным, что упустил эту идею и забыл упомянуть ему об этом человеке или о его желании дать показания. Если бы Винки был к такому подготовлен, его чувства к этому персонажу из прошлого, возможно, смягчили бы боль воспоминаний. Но вышло так, что все те страдания, несправедливо причиненные ему этим мальчиком и всей его семьей, казалось, слились теперь воедино с бедами, которые он пережил и видел в течение последних полутора лет, начиная с похищения его ребенка… Поэтому теперь, когда Чейз шел по проходу, Винки увидел в нем не дружелюбного свидетеля, а скорее одного из своих преследователей. Не обращая никакого внимания на шепот Неудалого, который убеждал его в обратном, медведь плотно сложил лапы и сполз на стуле вниз, так что теперь его глаза были едва видны из-за стола защиты.

В это время Чейз, худощавый мужчина сорока лет с песочного цвета волосами, давал присягу.

— …Правду, только правду и ничего, кроме правды, и да поможет мне Господь. — Когда он присел, то с надеждой посмотрел в сторону Винки, но медведь с яростью уставился прямо перед собой на книги и бумаги Неудалого.

Защитник спросил свидетеля о том, кем он приходится подзащитному, и вот допрос продолжается. Как Неудалый собирался сказать Винки, Чейз был всего лишь одним из нескольких людей, которые смогли бы подтвердить, что когда-то тот был обыкновенной мягкой игрушкой. Без особого труда обвинению удалось не допустить Рут Чейз и других членов семьи к даче свидетельских показаний, которые якобы не относились к делу или же были предвзятыми. Но Неудалый убедил младшего сына прийти в этот день на суд на всякий случай, и, к удивлению адвоката, народ не возражал против того, чтобы его вызвали. Хотя, на самом же деле, во время утреннего перерыва судья и прокурор посовещались и решили, что подобная уступка произведет на прессу благоприятное впечатление, причем с минимальным ущербом для версии государственного обвинения.

Несмотря на вопросы заикающегося Неудалого и очевидное смятение подзащитного, Чейз был достаточно убедителен, поддерживая заявление защиты о том, что Винки был не чем иным, как игрушкой, а не террористом, и рассказывая о том, где медведь находился с Рождества 1925 года до момента, когда до ареста Винки оставалось около года — когда он исчез из дома Рут и Дэвида Чейз.

— Мы считали, что потеряли Винки, то есть мистера Винки, — вспоминал Чейз. — Мать сказала: «Ах, он найдется». Но он так и не нашелся, и теперь, конечно же, понятно, что он сбежал. Мать обнаружила разбитым окно примерно в то же время, как заметила, что мистера Винки нет, и теперь, когда вспоминаешь это, совершенно ясно, что он убежал.

— Протестую. Несущественно.

— Протест принят. Свидетель, следуйте фактам, а не чувствам, и воздержитесь от каких-либо выводов. — Бум.

Неудалый закатил глаза и продолжил:

— Мистер Чейз, насколько вам известно, насколько вам известно, случалось ли так, что подзащитный пропадал и до описанного вами момента?

— Нет.

— И этот период включает в себя все десять лет, начиная с 1993 года?

— Да.

— Так, так, так, в течение периода, когда, согласно обвинению, мистер Винки создал и отправил по почте, гм, триста сорок семь бомб, где он находился, насколько вам известно?

— В доме моих родителей, на полке в моей старой спальне, у окна.

— И чем он там занимался?

— Он сидел — не двигаясь.

Касаясь этого и других ключевых моментов, Чейз говорил тихо, но решительно и, по общим отзывам, произвел хорошее впечатление на присяжных. Однако как обвинение, не сомневаясь, и ожидало, правдоподобность сказанного им жестоко пострадала во время перекрестного допроса.

Прокурор, листая документы, очевидно, медицинскую карту:

— Мистер Чейз, вы пребываете в состоянии депрессии?

Чейз нервно поправил на носу очки:

— В общем-то нет. По крайней мере не в данный момент.

— Вследствие того, что принимаете по этому поводу медицинские препараты?

— Да.

— То есть вы страдаете психическим расстройством?

— Да. Видимо, да.

— Видимо, да. — Прокурор поднес пальцы к обоим вискам, будто пытаясь решить, о чем еще можно спрашивать подобного свидетеля. — Хорошо, ну, тогда, предположим, — махая руками как сумасшедший, — для подтверждения вашего аргумента, только для подтверждения вашего аргумента, что мистер Винки, подзащитный, действительно тот Винки, которого вы знали и любили, когда были маленьким. Предположим. — Он пожал плечами. — На каком основании вы сделали вывод, что он добрый медведь? Он с вами когда-нибудь разговаривал?

— Ну, как…

— Мистер Чейз, пожалуйста. Ответьте на вопрос. Он когда-нибудь разговаривал с вами? Говорил ли он вам когда-нибудь, например: «Я очень добрый медведь»?

— Нет, — грустно ответил Чейз.

— Что ж, тогда, возможно, вы наблюдали какие-то проявления его доброты или храбрости? Возможно, он спас вас или другого ребенка из горящего дома?

За занавесом послышались смешки.

— Нет… Но он не раз позволял мне обнимать его. И он выслушивал меня.

— Ах, выслушивал. И откуда вам это известно? Он кивал головой? Он повторял вам то, что вы сказали? Может, он говорил вам необходимые слова утешения или давал вам советы?

— Ну, нет, конечно же.

— Конечно же, нет. Именно. Конечно, нет. На самом деле вы никогда не видели, чтобы он что-то делал или говорил, хотя бы что-нибудь, ведь так, мистер Чейз?

— Я приму это за отрицательный ответ. — Театрально вздыхает. — Итак, я должен снова задать вам вопрос, мистер Чейз, откуда вы знаете, что он добрый медведь?

— Гм. Я понял это по тому, как он на меня смотрел.

Теперь все взгляды устремились на подзащитного, который сидел с хмурым видом, его зрачки смотрели криво и бешено над носом, зашитым грубой ниткой, отчего он был похож на шишку. Меха на его морде почти уже не было, остались лишь растрепанные клочки на его слишком больших, неправильной формы ушах. По залу пробежал смех.

— Понимаю, что вы хотите сказать.

Смех усиливается. «Подзащитный выглядит ужасно», — прошептал пристав присяжным, стараясь быть полезным и желая, чтобы они не пропустили такую шутку. Неудалый выдвинул протест, но прокурор лишь взял свои слова обратно.

— Продолжайте, — сказал судья.

— Вы собирались что-то сказать, мистер Чейз? Простите, что прервал вас.

— Мне было все равно, как он выглядел… Я все равно любил его. Я был ребенком, и он принадлежал мне.

При этих словах медведь подвигался из стороны в сторону, громко вздыхая, и снова сложил лапы в безмолвном, сердитом протесте.

— По сути дела, был ли он вашей игрушкой, как вы считаете, или не был, как утверждает так много свидетелей, вы абсолютно ничего не знаете о подзащитном, я прав?

Чейз повесил голову и не ответил. Прокурор довольно улыбнулся.

— Вопросов больше нет.

Согласно большинству отзывов, показания в этот день мало что дали для того, чтобы склонить присяжных к оправдательному приговору, и, может, даже подкрепили версию обвинения. И все же в беспокойном замешательстве от сомнений и, безусловно, не осознавая того, Неудалый интуитивно постиг нечто более важное, когда разрабатывал свою стратегию защиты, — не то, что может убедить присяжных, а скорее то, что необходимо было услышать медведю. И несмотря на шок и боль от показаний Клиффа, в тот день Винки покинул зал суда новым существом.

Сначала ему так вряд ли казалось. Когда полицейский фургон умчался и крики здания суда утихли, события этого дня вернулись к Винки спутанным клубком — улыбка Франсуаз… «Разрешите представить вам: Моргунчик, плюшевый мишка с подвижными глазами»… «Машины тоже реагируют на любовь и заботу человека»… «Он был странным медведем, но, я думаю, что он был добрым медведем, и я до сих пор так считаю»… «По сути дела, вы абсолютно ничего не знаете о подзащитном, я прав?»… Но, несмотря на то что последние реплики так огорчили его в тот момент, были непрошеными гостями для его потертых ушей, теперь они казались ему ничуть не хуже других. Дело было не в том, что он простил Клиффа (это Клифф должен был решить, прощать ему себя или нет), просто на время, проведенное с Клиффом, он теперь смотрел как на очередное доказательство того, что он существует. Эта мысль была безграничной, но неописуемо легкой, как перышко. Что-то бормоча в темноте, медведь погрузился в мысли, продолжая ломать над этим голову…

Неожиданно двери фургона резко распахнулись, и, как во сне, перед глазами Винки предстал знакомый вход в тюрьму, освещенный прожекторами, силуэт помощника Уолтера на фоне зелено-голубого быстро мигающего света. Уолтер показывал медведю жестом, чтобы тот выходил. Ни в коем случае этот момент не был приятным, и все же Винки позволил себе до конца осознать его. Щелк-щелк. И теперь он решил, не понимая почему, однако четко представляя себе следующее: завтра он скажет Неудалому, что передумал и, несмотря ни на что, даст показания.

2

— Спокойной ночи, мистер медведь, — сказал Дэррил своим привычным тоном и передал Винки вырванную страницу, на которой была нарисована роза, чьи многочисленные лепестки он аккуратно раскрасил красным, оранжевым, розовым и фиолетовым, а листья — черным. Никогда еще Дэррил не дарил ему ничего, да и медведь не замечал в его тетрадях цветов. Но вот в его руках была роза — подарок, сделанный специально для него.

— Спасибо, — сказал Винки, нюхая рисунок, делая вид, будто карандаши пахнут розой. Он нежно положил листок у подушки, натянул до подбородка колючее одеяло и впервые, более чем за год, тут же крепко заснул.

Он выглянул в море и на расстоянии заметил серую крысу с длинным розоватым хвостом, осторожно движущуюся по волнам, подвиг, который маленькое животное совершало и, Винки был тому свидетелем, не потому, что верило во что-то, а потому, что крыса энергично изгибала свой мерзкий огрызок хвоста на поверхности воды. Его заинтересовало, как у грызуна это выходило и сколько еще времени он продержится. Был это какой-то новый вид крысы с новыми способностями или это была самая обыкновенная крыса, которая просто сильно старалась? Вскоре серое волосатое существо направилось к скале, возвышающейся над ровной поверхностью моря. И вот она стала птицей. Никакого превращения во сне не произошло, ни внезапного, ни постепенного: крыса просто стала птицей, будто всегда и была ею — черной, с чистой белой головой, морской птицей.

Сон стал напоминать программу «В мире животных», в которой диктор звонко заявил: «Теперь он может взлететь». И на самом деле, к облегчению Винки, морская птица оттолкнулась от скалы — ей была необходима твердая поверхность — и тихо взмахнула крылом. Медведь проснулся.

Белые стены камеры не изменились, а мирный сон был полностью прерван. Хотя часть сна про птицу несколько ободрила его, в течение остальной части сна Винки чувствовал лишь антипатию. Ему хотелось не иметь ничего общего с той крысой, что скользила по воде. Зачем ему приснился такой сон — именно сегодня, в день, когда он должен был давать показания? Сон был отвратительным, и, увидев его, он лишь глубже увязал в своем раздражении и отчаянии. Жалкий, одинокий, он вдыхал запах антисептического средства, исходящего от тюремных стен, и вспоминал неистовые лица, день за днем кричащие ему и в зале суда, и за его пределами: «Позор!» Ему вдруг стало все равно, что говорили о нем Пенелопа Брэкл, или Эдвин Неудалый, или кто-либо еще. Он, Винки, был всего лишь отвратительной крысой, которая пользовалась своим длинным крысиным хвостом, чтобы совершить мерзкое и почти невозможное чудо — взмыть в небеса. Хвост невозможно было классифицировать как ее средство передвижения. Такую крысу никто и никогда не сможет понять, но прежде всего она не понимает себя и поэтому попыталась скрыть свою истинную натуру, превратившись в прекрасную морскую птицу. Но все это время Винки знал, что представляет собой это существо. Он не мог не знать.

— Блин! — вырвалось у него, и от этого он вспомнил Клиффа. Было странно видеть его вчера не просто взрослым, а мужчиной средних лет, и обнаружить, что его собственные чувства к этому человеку остались такими же, какими были и в тот судьбоносный день урагана сорок лет тому назад. Ненависть к самому себе ничуть не изменилась. — Блин, блин, блин. — Он не понимал, как можно убрать эту пелену с его души, как ему удалось моргнуть по собственной воле, бросить книгу, вылезть в окно, прыгнуть на лужайку — вплоть до его последнего решения, принятого прошлым вечером в фургоне, дать показания от своего лица.

— Я принадлежу самому себе, — попытался он сказать себе же.

Еще никогда с тех пор, как ожил, Винки не менял своего решения, не изменит он его и сейчас, он воплотит свои намерения, как и пообещал себе прошлой ночью, но его терзали сомнения. Именно в этом состоянии он в то утро и потянул Неудалого за пиджак и, все еще понимая, что его рот отказывается произносить даже простой звук, поступил так, как делал раньше: объяснил тому жестами, что желает дать показания. Присягу он тоже принял, кивая головой, и затем нехотя вскарабкался на стул, что был за свидетельской трибуной, и стал с величайшей тревогой ждать первого вопроса своего адвоката.

Неожиданная решительность медведя застала Неудалого врасплох, и он приготовил к этому моменту всего лишь примерный мысленный перечень вопросов, которые ему потребуется задать. Но больше некого было вызывать в свидетели, и просьбы, сказанные с запинками (устроить даже очень короткий перерыв), были отклонены. Итак, все должно было произойти сейчас или никогда. Неудалый глубоко вздохнул, закрыл глаза и попытался войти в состояние, похожее на транс, которое, как казалось, было ему необходимо, чтобы допрос его подзащитного закончился хоть каким-то успехом.

— Накапливалось ли оно у вас постепенно, — начал он, — как снег на ветке, под которым она вдруг ломается и с треском падает на землю, или это больше походило на разряд молнии, мистер Винки, — то, что заставило вас принять решение рассказать нам вашу историю сегодня?

Бросая нервные взгляды на публику, чьи глаза были устремлены на него, Винки сглотнул и указал влево.

— Снег, под которым ломается ветка. Хорошо, — сказал Неудалый. — И то, что в вас накапливалось, это было постепенным осознанием своей сущности и происхождения, какими бы они ни были, или это было медленное понимание того, что вам необходимо бороться за свою свободу?

Винки почти уже стал думать, что допрос будет не таким уж и сложным. Он указал влево, а затем вправо.

— И то, и другое. — Неудалый медленно вдохнул и выдохнул. — И когда вы принимаете подобное решение, это движение вперед больше похоже на долгую и утомительную прогулку по раскаленному сухому песку или на пересечение оживленной улицы в искрящихся лучах солнечного света?

Винки пожал плечами.

— Иногда утомительная прогулка, иногда…

— Ваша честь, — закричал прокурор, схватившись руками за голову, будто испытывал сильную боль, — это самый странный допрос, который мне когда-либо доводилось слышать в суде.

До этого момента зрители, очарованные лишь тем, что за свидетельской трибуной сидел медведь, слушали с редкостным вниманием, но возражение вызвало волну тихого смеха.

— Ну, ну, я, я, конечно же, — сказал Неудалый, — конечно же, не… не… не считаю, что если показания с цитатами были странными, то это дает вам основание для, для, гм…

— Протест принят. — Бум. — Мистер Неудалый, пожалуйста, перестаньте направлять свидетеля.

Адвокат выглядел так, будто вот-вот сейчас расплачется, но он снова закрыл глаза, сделал несколько глубоких вздохов, которые Винки, нервничая, передразнил. Вздох, вздох, вздох…

— Ваша честь, этот свидетель собирается давать показания или нет? — спросил прокурор.

Бум!

Винки и Неудалый подпрыгнули.

— Мистер Неудалый, — рявкнул судья, — если ваш подзащитный не предоставит суду собственных показаний — не глупые фразы, которые разжевывает для него так называемый адвокат, — я обвиню вас обоих в неуважении к суду, и суд закончится тут же!

Из зала донесся одобрительный шепот. Винки вздрогнул.

— Конечно, конечно, — стал запинаться Неудалый, встряхивая назад седую челку несколькими резкими и сильными рывками головой. — Мистер Винки, — начал он, пытаясь говорить медленно и спокойно, как вначале, — гм, пожалуйста, объясните суду своими собственными словами, как попросил судья, объясните всем собравшимся здесь, то есть судье и прокурору, присяжным, что сидят за той занавеской, то есть насколько это для вас возможно, то есть, пожалуйста, расскажите о событиях, предшествовавших вашему, гм, печальному аресту и тюремному заключению, которые случились более года назад, пожалуйста. Спасибо.

Винки жалел, что не тренировал свою речь хотя бы немного, пока все это время находился в тюрьме. Он ни разу ни с кем не разговаривал за всю свою жизнь, за исключением Малышки Винки, и вот теперь от него ожидали ответов и объяснений перед лицом моря незнакомцев. Он попытался расшифровать вопрос Неудалого, но как только сделал это, его мысли стали наводнять события из прошлого, они сплелись в один клубок, и поэтому он даже не мог выстроить их последовательно, а ведь ему необходимо было выбрать из них нужные. Даже приглушенное царапанье по бумаге художника, что запечатлевал происходящее в суде, казалось оглушительным.

— Просто начните, — подсказал Неудалый самым мягким тоном, на который только был способен, однако в его голосе звучало все то же нетерпение. — И хорошенько обдумайте.

Винки нахмурился, стараясь унять стремительный поток в своей голове. Прошло несколько минут. Затем с надеждой на лице он выдал:

— А Е И О У.

Хотя от этих звуков он почувствовал у себя во рту странное ощущение, ответ показался ему совсем неплохим. Но Винки увидел, как прокурор обменивается ухмылками со своей любимой помощницей и некоторые из журналистов качают головой. Неудалый с такой силой принялся тереть глаза, что медведь подумал, что они вот-вот выскочат.

— Хорошо, гм, давайте попробуем еще раз, — вздохнул адвокат. — Хорошо. Мистер Винки, пожалуйста, объясните суду своими собственными словами, всем собравшимся здесь…

Слышать, как вопрос повторяется практически слово в слово, не так уж помогало, тем более таким тоном. Но Винки постарался сделать выражение лица уверенным, сосредоточенным и смело сказал:

— Если, но, почему, наверняка, несмотря, так.

Неудалый громко вздохнул.

— Так, так, так — что? Что?

От тона сказанного медведь прищурился, но на этот раз решил отвечать быстрее.

— Вот так и произошло, так и случилось, и вот так имело место быть, — утверждал он. — Поэтому я вам и говорю.

«Безусловно, сказанное было неоспоримым», — подумал Винки, но Неудалый спросил:

— Я вам и говорю что? Что случилось?

Винки снова сосредоточился. Его рот как раз собирался произнести «С» слова «Свет», когда прокурор выкрикнул:

— Ваша честь! — Он развернул свои пухлые ладони, пожимая плечами.

— Абсолютно согласен, — сказал судья. Бум! — Мистер Неудалый, я говорю вам еще раз, что если ваш подзащитный не начнет говорить здравомысляще, будет иметь место быть… — Бум! Бум! Бум!

Гогот зала странным образом казался медведю отдаленным, когда он перевел взгляд с нахмуренного судьи мимо ухмыляющегося прокурора к краснеющему адвокату, который что-то бессвязно бормотал. Ощущая себя особенно маленьким и одиноким, Винки сболтнул:

— Однажды давным-давно жил-поживал медведь!

Смех прекратился, и все взгляды устремились на него.

— Хорошо! — сказал Неудалый не так раздраженно и принялся вращать руками, подстегивая Винки. — Пожалуйста! Пожалуйста, продолжайте!

Но это смутило медведя еще больше. Он еще раз подумал, что с вопросом было покончено, но Неудалый продолжал смотреть на него умоляюще, и его руки зависли в воздухе. Винки поднял лапы. Пожимая плечами, позвякивая цепями.

— Конец, — попытался он.

Снова последовал смех, и Неудалый начал тереть глаза.

— Нет, — простонал он. — Нет…

Винки пристально смотрел на него.

— Предметы. Еда. Комнаты, — дерзко проговорил он. — Пыль, и стыд, и бесконечная скука. И так старый медведь отправился в новый мир!

Неудалый немного воспрянул духом.

— Продолжайте. Что вы подразумеваете под «новым миром»?

Винки нахмурился и закатил глаза. Какое ему вообще до этого дело? Новый мир был новым миром. Что еще можно про него сказать? И все же он знал, что надо стараться.

— То, чего хотел медведь. То, что медведь сделал, — ответил он. — То, что медведь видел, ел и понимал.

Даже приглушенное царапанье по бумаге художника, который запечатлевал происходящее в суде, казалось оглушительным

Он никогда не знал, чем может заинтересоваться Неудалый, и теперь беспокойные голубые глаза адвоката замедлили свой бег и с неподдельным любопытством остановились на Винки. Казалось, он не знает, о чем спрашивать дальше, но также, казалось, ничего не имел против. В этот момент медведь внезапно начал понимать то, о чем хотел рассказать. Зал затих, когда он закрыл глаза и заговорил в темноту:

— Вскоре имело место быть то, что медвежонок ушел бродить по миру. Кусты цвели, и на них появлялись ягоды, а свет спускался и снова поднимался. У него родился ребенок. — Винки запыхтел пару раз, пытаясь отдышаться, потому что говорить так было почти так же трудно, как и рожать. — И тогда стало два медвежонка, большой и маленький. Они не знали почему, но каждый день ткань и опилки искали и находили свое родное. Деревья дышали, и проплывали сотни облаков, даже тогда, когда они спали. Ровно падал дождь и снег, иногда они кружились, просто чтобы сделать им приятно. Дни увеличивались. Пелись песни. Потом пришел злой человек-ничтожество и стал кричать, и украл ребенка. — Винки сдерживал слезы. — Однажды жил-поживал грустный и одинокий медведь. Он жил в хижине. «Выходите с поднятыми руками!» Шум, звон, ярко, дрожь. Медведь медленно упал. — Хлюпая носом и вытирая его, он попытался снова сконцентрироваться. — Однажды жил грустный медведь, совсем один. Он жил в клетке, и он все вспоминал. Конец.

Несколько человек пораженно захихикали, но это были единственные звуки. Зрители, возможно, даже удивились своему собственному состраданию, но это не помешало им слушать дальше.

— И кто этот медведь? — снова спросил Неудалый мягким тоном.

Винки подумал о том, каким глупым был это вопрос — что могло быть более очевидно, — и все же, обдумывая ответ, он снова почувствовал желание заплакать. И зачем это все?

— Я, — сказал он наконец.

Неудалый сделал паузу, перед тем как спросить:

— Вы можете рассказать нам о вашем ребенке?

— Я… — начал Винки, но это слово, казалось, тоже причиняло ему боль. Из своего мудрого опыта он знал, что ему необходимо двигаться вперед, какую бы боль это ни причиняло. — Я повернулся посмотреть на нее, и она посмотрела на меня в ответ, — продолжал он. — Это была Малышка Винки: ее глаза, ее мех, ее уши и снова ее глаза. Они смотрели на меня.

И снова тишина.

— И кто этот человек-ничтожество? — спокойно спросил Неудалый.

— Тот, кто украл Малышку Винки! — закричал медведь, удивляясь тому, как его адвокат мог упустить и это тоже.

— Я знаю. Я хочу сказать, это тот человек? — спросил Неудалый, отворачиваясь от стола защиты и снова поворачиваясь к нему с фотографией старого отшельника. — Он?

Винки отпрянул при виде этого страшного лица, будто сама фотография могла причинить ему боль.

— Да, — кивнул он, быстро возвращая фотографию.

— Давайте обговорим то, что свидетель опознал эту фотографию….

— ВЕЛИКОГО АМЕРИКАНСКОГО ГЕРОЯ, ХЛАДНОКРОВНО убитого ПОДЗАЩИТНЫМ! — закричал прокурор. — Ваша честь, это ПОРУГАНИЕ Вы не можете позволить, чтобы эта КЛЕВЕТА продолжалась!

Было действительно рискованно со стороны Неудалого затронуть эту тему. Несколько представителей прессы кричали: «Сюда! Сюда!», потому что они говорили об отшельнике не иначе, как «старый, добрый лесной житель». Вскоре в супермаркетах должны были появиться шесть различных книг под этим названием, и опросы показали, что положительные чувства общества по отношению к старому отшельнику были сильнее, чем отрицательные к Винки. И все же Неудалый нажал на больное место…

— Я утверждаю, что отшельник не только похититель, — кричал он, — но и сумасшедший террорист!

В судебном процессе, отмеченном таким количеством беспорядков, увечья, последовавшие за этим заявлением, были, безусловно, самыми тяжелыми.

— Боже, нет, снова, — пробормотал один из приставов. С помощью своей дубинки он оттолкнул группу журналистов, пытающихся пробраться к подзащитному. Неудалый пытался увернуться, а прокурор отмахаться. Яйца и помидоры со свистом летали во всех направлениях. Даже Франсуаз и Марианна боролись с полицейским в форме, в то время как мигал свет и судья снова и снова кричал: «Порядок!» Винки съежился за трибуной, и, когда шум усилился до устойчивого рева, он был готов завопить: «Ииин! Ииин! Ииин!» — он уже слышал у себя в голове примитивные крики, — но вместо этого, к своему же удивлению, его спина выпрямилась, а рот начал говорить громко и осознанно, подобно ветру и дождю с вершины утеса:

— Не так давно я ожил. Может, в самых своих сокровенных уголках моя душа знает как, но я не знаю. Меня поливали любовью, и я пустил ростки. Годы напролет в мои глаза смотрели дети. Годы напролет меня обнимали, носили, таскали. Повсюду были желания. Мое желание заняло место в глубоком искрящемся океане. И когда один за другим дети и их желания отступили, как убывает при отливе вода, мое желание осталось: тогда я и ожил. Почему, почему, почему? Я принадлежу сам себе? Это чудо больше меня, я знаю, но чувство одиночества еще больше.

Неудалый и прокурор, борющийся клубок, прокатились мимо трибуны для свидетеля. Приставы колотили толпу. Но чем больше Винки говорил, тем спокойнее он становился.

— Теперь мое желание — снова быть свободным. Я прошу о свободе, даже и не знаю почему. Смысла нет, вы просто скажете «нет», но, если бы только меня выпустили в мир, моя история могла бы начаться снова, у меня бы появились желания, и я мог бы дать многое этому миру. Люди всегда любили меня. Почему? Так много раз, и самое страшное, когда я потерял ребенка, мои глаза захотели закрыться навсегда. И все же каким-то образом во мне оставалась любовь, которую я мог бы подарить, она всегда была во мне. Почему, почему, почему? Несмотря ни на что. Зачем меня создали и зачем я люблю? Что внутри меня заставляет меня продолжать жить? Несмотря ни на что, несмотря ни на что: это мое сердце, и я ничего не могу поделать с ним.

Когда Винки на секунду остановился, репортер, отбившийся от группы, понесся в его сторону, согнув руки, готовые задушить медведя, но помощник Уолтер успел схватить его. Они принялись драться на полу. И в дикой, вырывающейся наружу ненависти в глазах нападающего Винки внезапно понял смысл сна, который он видел этим утром, и ему захотелось прокричать это всему миру.

— Крыса плавает по воде, — сказал он. — Рябь на воде, след от крысы и мерцающий горизонт. Ненавистное существо ненавидит даже себя самое, но оно все равно продолжает скользить по воде. Крыса превращается в птицу, но по сути она и то, и другое, она всегда была такой и такой останется. Так.

Ровное море и светлое небо. Свет окутывает сам себя и снова обнажается, сверкающие осколки соединяются, тихо щелкая, чтобы сотворить то, что ты дальше должен увидеть. Даже для ненавистного существа свет снова обнажается, рассеивается, мелкие волны разбиваются, и кажется, что они разговаривают, круг драгоценных камней из света сворачивается и снова разворачивается, и из закрытых глаз текут слезы: может ли птица-крыса стать свободной?

Винки вздохнул.

— Во сне и в воспоминании о сне, внутри и вне его ненавистное существо может освободиться, может взлететь, может зарыдать, и тогда большой мир может снова раскрыться ему навстречу, тихо щелкая своими осколками, щелкая глазами, — цветок раскрывается, медведь ныряет, слушает, вдыхает аромат и, вдыхая, созерцая и слушая, ныряет — роза в тетради для раскрашивания, роза мира и надежды. Любимая вещь. Глаза щелкают-щелкают и открываются, сначала темно, затем светло, как будто скользишь под аркой прямо к солнцу: это есть и всегда была жизнь, которая мне дарована. Спасибо.

Винки снова открыл глаза, чтобы взглянуть на рассвирепевший зал, и был потрясен, когда увидел, что в нем стоит человек, так же безмолвно и неподвижно, как и он сам. Это был человек, та женщина, которая всегда смотрела на него сердито и ухмылялась, но теперь она стояла прямо перед первым рядом и пристально смотрела на него, пребывая в глубокой задумчивости, в то время как по обе стороны от нее разворачивалась драка.

Это была любимая помощница прокурора, Номер Двенадцать, она слышала каждое слово, сказанное Винки. Потому что, несмотря на все аргументы и факты, которые ее начальник так яростно обрушил на медведя, она позволила себе спросить у себя: а вдруг ненавистный подзащитный был, в конце концов, не так уж и виновен (точно так же, как она иногда спрашивала себя, любил ли ее прокурор и в течение последних нескольких недель не встречается ли он с кем-то еще)? Ее особенный друг не выносил сомнений по поводу этого судебного дела в кругу своих подчиненных, о преданности которых ходили легенды, да и она сама от всей души соглашалась много раз не только в офисе, но и в их номере отеля, что такого страшного преступника, как Винки, необходимо раздавить любыми способами. Однако сегодня, впервые услышав, как медведь разговаривает, эта чувствительная девушка, которая никогда не перечила властям, сначала попала в ужасное замешательство, а затем, когда Винки умолк, ее охватил внезапный восторг от удивительной ясности ситуации: она больше не сомневалась в том, был ли медведь виновен или нет; точнее, она была убеждена в его невиновности — и что еще более важно, в том, что ей необходимо действовать, даже если это означало потерять все.

— Птица-крыса, — повторяла она, думая о подзащитном и о себе. — Несмотря ни на что. — Она испытывала странную умиротворенность, и в то же время у нее появилось множество вопросов. — Почему я должна быть одинока? Неужели все, что бы я ни выбрала, принесет несчастье? Неужели каждая жизнь — это история, и каждая история — о том, как ты выживешь? И как это можно проверить? — Она почти не замечала шума происходящего вокруг нее скандала, а видела лишь Винки, который смотрел на нее грустным, вопрошающим взглядом. Он вызывал в ней необъяснимую печаль. Эти блестящие коричневые стеклянные глаза — что-то чистое и непосредственное, — и она недоумевала, как же она не замечала их раньше. Девушка вспомнила свое детство, когда держала в руках свою куколку и в темноте размышляла о бесконечном. Она, казалось, почти погрузилась в сон и, как во сне, спросила:

— Что будет, если ты выскажешь свою точку зрения по вопросу, по которому ее не может быть?

3

Когда крики наконец утихли и все стали оттирать со своих плеч куски яиц и помидоров, а затем заняли свои места. Номер Двенадцать продолжала стоять. Ее прическа наполовину растрепалась от суматохи, что происходила вокруг. Судья посмотрел на нее с судорожным любопытством, погрузившись в приятные размышления о ее отношениях с прокурором. Номер Одиннадцать попытался оттянуть ее назад к стулу, но она оттолкнула его.

— Ваша честь, — сказала она слабым, но необъяснимо пронзительным голосом, — это моя священная обязанность доложить о сокрытии ключевых улик, касающихся этого дела, кабинетом обвинения.

Неудалый и репортеры мгновенно навострили уши. Помощники с первого по одиннадцатый от удивления раскрыли рты. Прокурор пораженно смотрел на нее с минуту, будто она только что превратилась, скажем, в гигантскую саламандру. Затем он обратился к ней тихим, но повелительным голосом, так, как всегда разговаривал с ней наедине:

— Джуди, присядь.

Она заплакала, но стояла на своем.

У судьи не было времени наслаждаться шоком, который испытал прокурор, поскольку его голова была занята мыслями о том, чего ожидали от него. Неужели этим утром до него не дошло какое-нибудь предупреждение или распоряжение? На эти факсимильные аппараты никогда нельзя было положиться, иногда в них заканчивалась бумага, и ты не можешь не заметить…

— Это очень серьезное обвинение, чтобы такая молодая девушка его предъявляла, — попытался он прервать ее.

Джуди вытерла слезы с одной щеки.

— Я знаю, — сказала она.

— И кажется, оно вас расстроило, — добавил судья.

— Да, она очень, очень, очень расстроена, — вставил прокурор. — На самом деле она совсем сошла с ума. Мы волновались, что это может случиться, — стресс от суда, понимаете ли.

Все помощники, как один, кивнули головами, но Джуди была непреклонна. Судья заерзал, думая о том, что сказать дальше, в то время как Неудалый, настолько же сбитый с толку, как и все остальные, воздержался от каких-либо замечаний. Помощник Номер Три передал прокурору листок, с которого тот зачитал:

— Ваша честь, принимая во внимание необычный объем улик, с которым приходится работать в этом деле, следует отметить, что существует вероятность того, что некоторые материалы, материалы, не имеющие никакой значимости, конечно же, совершенно никакой, могли быть утеряны или упущены обвинением из виду, однако я, безусловно, приветствую возможность исправить это ошибку, если она действительно была допущена…

Он перевернул бумагу, ничего не обнаружил на обратной стороне и начал рассерженно жестикулировать Номеру Третьему.

— Это не было ошибкой, — сказала Джуди. — Это было сделано предумышленно.

Потрясение и шепот.

Неудалый внес предложение о роспуске суда, но оно, чего и следовало ожидать, было отклонено. В тот день подняли великое множество дополнительных улик, и защите дали время до следующего утра проанализировать их. Франсуаз и Марианна решили помочь Неудалому и пришли в его кабинет, целиком заставленный коробками, которые также стояли в вестибюле и даже на стоянке. Было уже более трех часов утра, когда Марианна обнаружила самые важные улики, а именно: семнадцать коробок, где лежали вещи из хижины отшельника, включая массу тетрадей, видеокассет, в которых было запечатлено, как сумасшедший хвастается тем, как посылает по почте бомбы своим многочисленным врагам по всей стране, и, более того, признается, как похитил странное, очаровательное существо по имени Малышка Винки.

Безусловно, эти материалы полностью оправдывали Винки, однако судья получил распоряжение продолжать процесс. Он действительно продолжался еще три недели, потому что Неудалый демонстрировал присяжным каждую видеозапись, зачитывал каждую тетрадь. Джуди уволили. По ее делу о препятствии правосудию проводилось расследование. Прокурор продолжал убеждать всех, что Винки виновен, утверждая, что новые улики — это всего лишь пятнышко. Однако то тут, то там стали появляться оппозиционные заметки, осторожно выражающие поддержку подзащитного. Два студента Эдварда Неудалого организовали кампанию «Освободите Винки», которую поддержали учащиеся и других университетов. Вскоре их разноцветные вывески и транспаранты численно превзошли плакаты сил, настроенных против Винки и собравшихся у здания суда. И все же, несмотря на то что суд уже завершался, приговор был более чем неясен.

Заключительная речь обвинения была краткой и эффектной:

— Дамы и господа, присяжные заседатели, ваш долг ясен, и ваш выбор прост. Ведь то, что сегодня находится на чаше весов, не иначе, как Американский Образ Жизни. — Он поднял глаза в потолок, видимо сдерживая слезы. Многие из репортеров были заметно тронуты. Одной рукой они держали диктофоны, а другой касались своих глаз. — Поэтому, — продолжил наконец прокурор, — я говорю вам сейчас: если есть вероятность — хотя бы малейшая вероятность — того, что подзащитный виновен хотя бы в одном из этих страшных преступлений, вы должны осудить его. Ведь поступив так, вы наверняка спасете жизни. Спасибо.

Из места, где находилась скамья присяжных, донеслось тихое хныканье.

— А вдруг он виновен в других преступлениях! — выкрикнул кто-то из отдаленной части зала. Это был главный следователь, который больше не мог сдержать себя после стольких месяцев молчания. — Преступлениях, о которых даже не слыхали! Еще более страшных преступлениях, чем те, в которых он сейчас обвиняется! Преступлениях, которые совершил несметное количество раз! — Два пристава потащили его к выходу. — Неужели вы все будете просто стоять, ничего не делая? Вы сможете жить с этим потом? Вы сможете посмотреть в глаза своим детям? — Когда его резким движением протолкнули через дверной проход, следователь увидел, как судья нахмурился и погрозил ему указательным пальцем, сдержанно предупреждая его. — Вы и ваши проклятые факсы! — закричал агент ФБР, когда двойные двери как раз закрывались. — Если вам все равно, то Сатана-карлик освободится!

Судья потер лоб и попытался успокоиться.

— Что он подразумевал под «факсами»? — мысленно потренировался он в общении с воображаемым следователем. Он откашлялся и постарался напустить на себя строгий вид.

— Мистер Неудалый? Ваша заключительная речь. Пожалуйста!

— Ваша честь, по, гм, очевидным причинам я настаиваю на том, что по этому процессу присяжные не вынесли единогласного решения.

Судья прикоснулся к ушам, будто почувствовал там боль.

— О, только не это опять. Мистер Неудалый, присяжные даже не услышали того, что вы сказали.

При этих словах защитник изумленно забормотал.

— Ах, хорошо, я все устрою. — Судья повернулся лицом к занавесу и быстро и монотонно проговорил: — Присяжные-пожалуйста-не-обращайте-внимания-на-неудачный-всплеск-эмоций-исходящий-от-этого-должностного-лица-правоприменяющего-органа-это-не-внесли-в-протокол-спасибо. — Он вздохнул и повернулся к Неудалому. — Продолжайте.

У адвоката всегда были проблемы с заключительной речью. На самом деле, как он признался Винки в то самое утро, ничто другое в мире не заставляло его так нервничать, и его последние успехи на этом суде ничего не меняли. Его нынешний страх был больше, чем обычно. Он несколько раз глубоко вздохнул. Снова наступил решающий момент, и, хотя он пытался опять и опять, никак не мог успокоиться.

— Дамы и, гм, господа при, при, при, при, — сказал Неудалый. — Это, это, это, это — это не — это дело не, не, не. — Он начал шелестеть своими записями. — Мой подзащитный, мистер Винки, он, он, он, он, он, он, он, он…

Франсуаз и Марианна уставились на свои туфли. Винки наблюдал за тем, как все тело Неудалого движется то в одну сторону, то в другую, когда он заикался.

— Когда, когда, когда — если, если, если — конечно, конечно, конечно… — И хотя медведь знал, что на кону было его будущее, он не мог удержаться от того, чтобы не чувствовать, что эти слова имели редкий смысл, что адвокат говорил о нем правду, и никакие другие слова не передали бы ее с такой точностью. Эти слова не надо было расшифровывать или переводить; они были такими же простыми и прямолинейными, как пение птицы. — Мы собрались сегодня здесь, мы здесь, мы, мы… — Медведь наклонился вперед, будто к птице на кусте, что издавала трели. Он не хотел пропустить ни ноты…

Остальная часть зала, однако, волновалась все больше. Многие бы назвали заключительную речь на процессе Винки одним из самых тяжелых подвигов в истории юриспруденции. По прошествии более чем двадцати минут Неудалому наконец удалось выговорить полное предложение.

— Мой, мой, мой подзащитный, конечно, тогда, конечно, конечно, тогда, гм, гм, невиновен — невиновен!

На этом судья ударил молотком и быстро проговорил:

— Спасибо, советник.

Неудалый вздрогнул, как в кошмарном сне.

— Что?

— Спасибо, — решительно повторил судья. Он оглядел зал, который смотрел на него с благодарным облегчением. — Хорошо, тогда, если больше ничего нет, мы перейдем к окончательным распоряжениям для присяжных.

— Нет, но я, я…

Бум!

4

Полицейский фургон остановился, и двери раскрылись: солнце, лампы-вспышки, стена тел, вопящих за барьером. «Освободите Винки!» — кричали одни. «Убить Винки!» — кричали другие.

Присяжные совещались больше двух недель. Медведя вели мимо камер и толпы вверх по слишком ярким ступеням, по затемненному коридору в приемную без окон, где всегда приходилось ждать судью.

Маленькая комната была овальной без каких-либо еще признаков — белые стены, стол «Формайка», металлические стулья с виниловыми подонками. Здесь было необыкновенно тихо, и ни помощник Уолтер, ни агенты Майк и Мэри Сью, ни приставы не произносили ни слова. Даже Чарльз Неудалый сидел в полной тишине, грызя ногти. Спертый воздух не был ни теплым, ни прохладным. Кандалы врезались Винки в лодыжки, но он и не думал пошевелить ими Он смотрел прямо перед собой. Он не знал, сколько времени прошло до момента когда судья и присяжные были гитовы.

Он старался думать о хорошем. Он не знал, что его жизнь превратится в такое — поиск надежды. Давным-давно, в тот судьбоносный день, когда родилась Малышка Винки, медведю казалось, что он навсегда обрел надежду. Теперь же, казалось, он навсегда обречен лишь на поиск.

Один из охранников откашлялся, и в комнатке-чистилище снова стало тихо. И тогда Винки увидел, что надежда мерцает перед его глазами, как большая блестящая монета, вращающаяся в пустом овальном пространстве между стен, — монета-привидение, поворачивающаяся медленно, исчезающая и появляющаяся в воздухе в нескольких сантиметрах от его глаз. Если она поворачивалась боком, ты не видел ее; или ты видел лишь половинку ее, или четверть, или совсем чуть-чуть, как видишь серп луны, или лишь на мгновение ее всю, круглую и золотую. И неподвижный воздух, в котором вращалась эта монета-приведение, был ощутим, как туман; в этих частичках пряталась или показывалась надежда, поворачиваясь, мерцая; и казалось, что этот светящийся, неуловимый образ делал воздух воздухом, комнату комнатой, мгновение мгновением. Винки наблюдал, как во сне. Должно было существовать правило, и в данном случае правило было таково, что нельзя протянуть руку и прикоснуться к надежде, что парила перед тобой, нельзя, как нельзя было оглянуться Лоту. Нет, у медведя не было выбора Надежда вращалась. Винки наблюдал за ней. Она показывалась между частицами настоящего или пряталась. Он просто наблюдал.

— Дамы и господа присяжные заседатели, в деле общественного обвинения против Винки вынесли ли вы приговор?

Даже сам вопрос, казалось, на мгновение повис в воздухе. Винки смотрел на голубой занавес, слегка качающийся от сквозняка.

— Нет, ваша честь.

Медведь удивленно втянул подбородок, и зал начал неистово шуметь. Судья ударял молотком до тех пор, пока тишина не восстановилась.

— Следует ли мне понимать, что вы зашли в полный тупик?

— Да, ваша честь. — Голос мог сойти как за мужской, так и за женский, Винки не разобрался. — Нам не удалось вынести приговор.

Судья выглядел раздраженным.

— По всем девяти тысячам шестистам семидесяти восьми пунктам обвинения?

Быстро зашуршали бумаги.

— Девять тысяч шестьсот семьдесят восемь. Да.

Судья вздохнул.

— Да будет так! — Бум! Бум!

Молоток стучал со своей обычной категоричностью, будто судьба медведя никогда не решится. Из зала выбежал молодой репортер с воплем: «Присяжных на виселицу!» Все одновременно заговорили. Винки все пытался понять, что случилось, когда Неудалый поднял его с кресла.

— Мы сделали это! — кричал он, крепко обнимая медведя. — Я, я, я не могу в это поверить! Поздравляю, мистер Винки!

Медведь почувствовал, как на его макушку плюхнулись слезы радости адвоката. Он не решался спросить, но ему необходимо было знать наверняка.

— Я… свободен?

Неудалый отпрянул.

— Гм, не совсем… — Он смущенно засмеялся и посадил медведя на место. — Но, но, но… ну… ну…

Винки повернулся к толпе, чтобы отыскать Франсуаз и Марианну, но они выглядели так же смущенно, как и он. Франсуаз помахала медведю рукой и попыталась улыбнуться. Остальные же насмехались над ним; возможно, так они будут делать и дальше.

— Порядок! — как обычно, закричал судья. Бум! Бум! Бум! — Господин прокурор, будет ли общественное обвинение добиваться нового процесса?

Винки тревожно навострил уши. Он принялся тянуть Неудалого за рукав, но адвокат пожимал кому-то руку и не обращал на происходящее никакого внимания. Зал понемногу затих, и судья повторил свой вопрос.

— Мы совершенно непременно будем настаивать на новом процессе! — раздался оглушительный ответ прокурора. — И мы требуем, чтобы подзащитный оставался под стражей, без права освобождения под залог!

Винки — революционер семейной жизни, и самих законов природы, и повествования — еще не был свободен. Медведь вздохнул, Неудалый начал заикаться, пытаясь выразить протест, и спор начался заново.