Вирикониум

РЫЦАРИ ВИРИКОНИУМА

Отправляясь на игрища в Низкий Город, жадные до приключений аристократы Верхнего всегда пересвистываются среди заброшенных обсерваторий и покинутых укреплений. Иногда их посвист доносится издалека, иногда раздается совсем рядом. Словно перекличка: короткие посвисты приказов и долгие отклики, которые порой заканчиваются вопросительной интонацией. Посвисты короткие и длинные составляют основу сложного наречия. Их эхо в свинцовый предрассветный час разгонит самый крепкий сон. Подойдите к окну: улица пуста. Вы услышите разве что отдаленный топот или вздох. Через минуту или две свистят уже где-то неподалеку от Жестяного рынка, а то и на Маргаретштрассе. А на следующий день какого-нибудь мелкого князька обнаружат в грязи с перерезанной глоткой, и у вас останется лишь странное ощущение: тайная война, смертельное упорство, ловкие маневры во мраке ночи.

Дети Квартала понимают эти сигналы. Они знают истории всех самых отчаянных храбрецов города. По утрам, по дороге в Лицей на Симеонштрассе, они вглядываются в каждое изнуренное лицо.

— Вон идет Древний Рог. Из «Синего Анемона» — там он главный… — шепчут они.

Или:

— Прошлой ночью Осджерби Практал прикончил двух людей королевы прямо у меня под окном. Пырнул их ножом… Представляешь? А потом свистнул на языке «Клана Саранчи»: «Нашел и убил»…

Если бы сырым декабрьским вечером, через несколько лет после войны Двух королев, вы последовали за свистунами, то вскоре оказались бы в печально известном проходном дворе за гостиницей, именуемой «Седлом Дриады». Двор этот соединяет рю Миромеснил и переулок Соленой Губы…

Солнце вот уже час как село, скрывшись за тремя рядами оранжевых облаков. Валил мокрый снег. Дым и пар ползли из гостиницы, подкрашенные светом, падающим из полуоткрытой двери. В воздухе висел острый запах мазей, копченой колбасы и горящего антрацита. Во дворе тесно: в нем собрались люди, чьи шерстяные плащи окрашены по низу краской, изображающей потеки засохшей крови. Люди, стоящие там, «выворачивали ступни так, как могут только танцоры или фехтовальщики» — так, кажется, сказано в какой-то книге. Они спокойны, сосредоточены и почти не обращают внимания на смех, доносящийся из гостиницы.

Давным-давно кто-то установил во дворе четыре деревянных столба. Почерневшие и неподвижные, увенчанные снегом, они образовывали квадрат со стороной в несколько метров. Полудюжине учеников пришлось изрядно потрудиться, чтобы расчистить эту площадку. Вооруженные лишь метлами с длинными ручками, они смахивали раскисший снег, а потом тупыми мастерками сбивали гребешки замерзшей крови — следы вчерашних стычек.

По утрам эти мальчишки продавали на Приречном рынке засахаренные анемоны. Они служили на побегушках у карточных шулеров. Но после полудня их взгляды становятся отстраненными, задумчивыми, взволнованными. Они ждали наступления ночи, когда наденут свободные, как у девчонок, шерстяные куртки, облегающие кожаные брюки и станут носильщиками и сиделками, заботливыми, как рабочие муравьи, при людях в плащах цвета сырого мяса. Что творится в душе подростков? Они худы и питаются кое-как, но так искренне преданны… Они ходят едва ли не на цыпочках. Даже хозяева их не понимают.

Пожилой мужчина сидел на табурете, окруженный своими людьми. Двое учеников помогали ему готовиться к бою. Они уже сняли с наставника плащ, кольчужную рубашку, обмотали правое запястье толстым холщовым бинтом. Потом убрали с лица седые пряди и скололи волосы на затылке стальной заколкой. Теперь они втирали в тугие мускулы его плеч какую-то мазь. Мужчина не обращал на них внимания. Грустным взглядом он уставился на почерневшие столбы, поджидающие его — точно трупы, вставшие из трясины. Казалось, он почти не чувствовал холода, хотя его голые, покрытые шрамами руки уже посинели. Он лишь сунул два пальца под бинты на запястье, чтобы удостовериться, что те затянуты достаточно туго, Меч он зажимал между колен. Потом небрежно и лениво он просунул кончик клинка между двумя булыжниками и начал поднимать один, используя другой как упор.

Один из мальчиков наклонился и шепнул что-то учителю на ухо. Казалось, тот не собирался снизойти до ответа. Однако он прочистил горло, словно ни с кем не разговаривал в течение долгого времени, и произнес:

— Первый раз о нем слышу. А если бы и слышал, то не пригласил бы его на поединок. Какой-нибудь молокосос из Мюннеда?

Мальчик улыбнулся и одарил учителя влюбленным взглядом.

— Я всегда буду с тобой, Практал. Даже если он отрежет тебе ноги.

Практал повернулся и точно клещами стиснул тонкое запястье паренька.

— Если он убьет меня, ты сбежишь с первым же кривлякой в мягких сапожках, который притащится сюда!

— Нет, — воскликнул мальчик. — Нет!

Практал еще мгновение сжимал его кисть, потом хохотнул.

— Ты еще глупее, чем я думал, — бросил он, но, похоже, остался доволен, и снова принялся выковыривать из брусчатки расшатанные булыжники.

Человек Матушки пришел во двор с опозданием, окруженный подхалимами-придворными в желтых бархатных плащах. Они провожали его от самого Мюннеда. Практал бросил на них короткий взгляд и сплюнул на булыжники. Теперь во дворике стало тихо. В полуоткрытой двери столпилось несколько праздных зевак — главным образом уличные торговцы с Приречного рынка вперемешку с жуликами и мошенниками, гнездящимися поблизости от «Седла Дриады». Наблюдая за происходящим, они вполголоса делали ставки, а внутри, за их спинами, медленно плыли клубы дыма. Там было тепло и светло.

Опоздавший сделал вид, что не заметил выпада Практала. Он подошел к столбу и рассеянно пнул его, потом к другому, с таким видом, словно что-то забыл — высокий, юный, с огромными безумными глазами. Волосы у него были подстрижены и окрашены так, что торчали на голове ярко-алым игольчатым гребнем. На плечах салатный плащ с оранжевым зигзагом, вышитым посередине спины и изображающим молнию. Когда он сбросил эту яркую тряпку, зрители увидели вместо кольчужной рубашки что-то вроде свободной блузы из синели. Клика Практала громко зашумела, смеясь и указывая пальцами. Красноволосый пристально и безучастно взглянул на них, потом быстрым, резким движением стянул блузу и разорвал ее пополам. Кажется, это пришлось не по душе придворным, которые отошли за невидимую черту, обозначающую четвертую сторону квадрата, и принялись демонстративно доставать ароматические шарики.

— Они прислали ребенка, — с отвращением бросил Практал. Он не ошибся. Грудь его противника была тощей и белой; внизу, почти на животе, точно лунные кратеры, краснели два огромных полузаживших нарыва. Спина — длинная, костлявая. На шее тугим кольцом намотан зеленоватый носовой платок. Словом, хилый подросток, вдобавок изнуренный то ли болезнью, то ли слишком быстрым ростом.

— …Неудивительно, что одного его не пускают.

Юнец с зеленым платком, должно быть, услышал это, но продолжал бесцельно слоняться по двору, что-то пережевывая. Потом он яростно поскреб свой шутовской гребешок, опустился на колени и принялся копаться в сброшенной одежде, пока не вытащил керамические ножны около фута длиной. Увидев их, толпа заволновалась. Собравшиеся снова начали делать ставки, причем в основном против Практала. Люди из «Клана Саранчи» выглядели смущенными и встревоженными. Шипя сквозь зубы, словно успокаивая лошадь, парень вырвал энергоклинок из ножен и сделал несколько неуклюжих выпадов. Лезвие гудело — звук, навевающий смертную тоску. Облако бледных пылинок дрожало во влажном воздухе, точно стайка испуганной моли. Клинок оставлял за собой в полумраке черту неприятно яркого света.

Осджерби Практал пожал плечами.

— Чтобы работать с такой штукой, нужны длинные руки. Кто-то огласил правила. Как только один из противников получает рану, он считается проигравшим. Если кто-то делает шаг за пределы квадрата, обозначенного столбами, это расценивается как признание поражения. Никто не должен быть убит (хотя это случалось чаще чем в половине случаев). Практал не слушал. Мальчик кивал, выражая интерес, а потом ухмыльнулся и, насвистывая, вышел на середину площадки.

Смешанные поединки были делом необычным. Практал — опытный воин, старался, чтобы его меч не оказался на пути энергоклинка — отчасти для того, чтобы меч не разрубили пополам, отчасти для того, чтобы подманить противника поближе. Парень — его противник — твердо стоял на ногах, однако после нескольких секунд беспорядочного кружения начал выдыхаться. Внезапно энергоклинок просвистел, рассекая пространство между противниками, шипя и плюясь искрами, словно фейерверк. Толпа ахнула, но Практал лишь сделал шаг в сторону, позволяя клинку пройти мимо. Прежде, чем парень сумел восстановить равновесие, Практал плашмя ударил его лезвием по уху. Мальчишка привалился к одному из столбиков, прижимая ладонь к виску и моргая. Придворные нетерпеливо щелкали языками.

— Хватит углы отирать, — бросил кто-то из «Клана Саранчи». — Покажи, как люди дерутся.

Послышался смех. Тогда паренек впервые подал голос.

— Сходи домой, взгляни, что у твоей жены между ног, приятель. Кажется, вчера ночью я там кое-что забыл.

Этот ответ развеселил толпу. Парень ухмыльнулся, огляделся, и тут Практал снова с силой огрел его по уху. На этот раз энергоклинок вылетел из руки паренька и, уныло гудя, начал прогрызать себе путь сквозь булыжники в дюйме от ноги своего владельца. Мальчишка стоял, пялился на эту картину и потирал ухо.

Кончик меча Практала замер, едва не проткнув пареньку солнечное сплетенье. Однако мальчишка и бровью не повел. Практал опустил клинок и вернулся на свою табуретку. Он сел спиной к площадке, ученики вытирали ему лицо полотенцем, вполголоса бормоча слова поддержки. Один протянул учителю помятую флягу. Практал поднял ее повыше.

— Хочешь глотнуть? — бросил он через плечо.

Толпа оценила это предложение: несколько одобрительных возгласов донеслось даже со стороны тех, кто ставил на его противника.

— Этой мочи? — отозвался парень. — Слабовато будет.

Практал вскочил так резко, что уронил табурет.

— Хватит! — крикнул он, густо покраснев. — Давай!

Но ничего не произошло. Мальчик только постукивал пяткой по гребешку твердого старого льда, который ученики забыли счистить с булыжников в центре квадрата, а его энергоклинок, качающийся в опасной близости от его правого бедра, мерцал и разбрасывал белесые пятнышки, которые плавали над головой у толпы, издавая резкую вонь. Похоже, парень злился.

— Площадку толком не почистили, — сообщил он. Группа придворных раздраженно заворочалась. Толпа засвистела.

— Меня это не волнует, — отозвался Практал и пошел в атаку — жестко, очень искусно управляя инерцией меча и заставляя его описывать изощренные «восьмерки», так, что лезвие сияло и вспыхивало, отражая свет, падающий из двери гостиницы. Приятели Практала восхищенно шумели и размахивали оружием. Пареньку пришлось попятиться. Причем сделал он это крайне неуклюже. Запнувшись за ледяную корку в центре площадки, он с криком шлепнулся на булыжник. Практал резко опустил меч. Мальчишка улыбнулся. Он убрал голову, чтобы не оказаться на пути клинка, и сталь с лязгом вошла между двумя булыжниками. Прежде, чем Практалу удалось освободить меч, мальчишка вдруг оказался у него за спиной и рассек сухожилия у него под коленями.

Практал посмотрел на него так, словно был безмерно удивлен.

— Так этим оружием не работают, — начал он, словно разъясняя своему ученику.

Он выпустил меч и сделал несколько неверных шагов по площадке, приоткрыв рот и прижимая ладони к подколенным впадинам. Мальчик неотступно следовал за бывшим противником, с любопытством наблюдая, пока старый фехтовальщик не упал. Потом опустился рядом на колени и нагнулся поближе, чтобы убедиться, что тот слушает.

— Меня зовут Иньяс Ретц, — сказал он спокойно.

Практал стукнул кулаком по булыжникам.

— Меня зовут Иньяс Ретц! — мальчишка повысил голос, чтобы зрителям было слышно. — Вы запомните мое имя!

— Убей меня, — проговорил Практал. — Я больше не смогу ходить.

Иньяс Ретц покачал головой. Толпа застонала. Ретц подошел к мальчишке, который держал кольчужную рубашку Практала и его плащ мясного цвета.

— Мне нужна новая рубашка и плащ, — громко объявил он, — причем такие, чтобы эти добрые люди больше не испытывали желания надо мной посмеяться.

Забрав одежду — согласно правилам, победитель имел на это право, — он убрал клинок в ножны, обращаясь с ним куда осторожнее, чем во время поединка. Он выглядел измученным. Один из придворных тронул его за руку и холодно сказал:

— Пора возвращаться в Высокий Город.

Ретц кивнул.

Когда он уже подходил к двери гостиницы, с кольчугой, скатанной в тяжелый шар, под мышкой и плащом, небрежно наброшенным на плечи, ученик Практала обогнал его и преградил ему путь.

— Практал был лучшим! — отчаянно закричал он. — Практал был лучшим!

Иньяс Ретц посмотрел на него сверху вниз и кивнул.

— Само собой, был.

Ученик заплакал.

— «Клан Саранчи» позаботится, чтобы и ты не зажился на этом свете! — выпалил он.

— Не сомневаюсь, — отозвался Иньяс Ретц и потер ухо. Придворные торопили его. Толпа у него за спиной притихла. Ни одна ставка пока не была выплачена.

При дворе Матушки Були победителю оказали не слишком сердечный прием.

Матушка состарилась еще в те дни, когда северяне привезли ее в Город после войны Двух королев, и теперь ее тело походило на длинный шест слоновой кости, задрапированный в полинявшее фиолетовое платье ее предшественницы. На этом шесте сидела маленькая головка, которая до сих пор выглядела так, словно ее частью оскальпировали, частью обожгли. Так и было, когда Матушку морили голодом в клетке, установленной над Вратами Соляной подати. Тогда же она лишилась одного глаза.

Она сидела на старом резном деревянном троне на железных колесиках, в центре беленой комнаты с высоким потолком и пятью окнами. Никто не знал, откуда она взялась — не знали даже северяне, которым она заменила королеву. Ее разум никогда не ослабевал. Ночью слуги слышали, как она напевает тонким жалобным голоском на языке, которого никто из них не знал. Она пела, сидя среди древних скульптур и сломанных машин, оставленных в наследство Городом.

Иньяса Ретца провели внутрь, чтобы он предстал перед Матушкой. Это сделали те же придворные, которые ходили с ним к месту поединка. Они поклонились и вытолкнули парня вперед, более не стараясь скрывать презрение, которое испытывали к нему. Матушка Були улыбнулась им, протянула руку и подтянула Ретца поближе. Ее лысая голова оказалась совсем рядом. Матушка с тревогой взглянула в лицо победителя, провела пальцами по его предплечью, по скуле, по алому гребню. Осмотрела синяки на висках, которые поставил ему Практал. Убедившись, что никаких серьезных повреждений нет, она оттолкнула мальчика.

— Преуспел ли лучший из моих воинов, защищая мою честь? — спросила она.

В окнах вспыхнул свет, освещая тусклые синие лица, которые, казалось, беззвучно повторяли каждое ее слово.

— Этот человек мертв?

Ретц тут же сообразил, что совершил ошибку. Он мог убить Практала, и теперь ему стало жаль, что он этого не сделал. Интересно, донесли ли ей об этом. Он знал: независимо от того, что он скажет, придворные сообщат ей правду. Чтобы не отвечать на вопрос прямо, он бросил кольчугу Практала к ногам Матушки.

— Я принес вам его кольчугу, госпожа, — только и произнес он.

Матушка посмотрела на него. Ее взгляд ничего не выражал. Лица в окнах начали пускать ртами пузыри. Ретц услышал, как кто-то у него за спиной проговорил:

— Увы, этот человек жив, Ваше Величество. Ретц дрался кое-как, а потом выиграл бой с помощью грубой уловки. Мы не понимаем, почему так произошло. Ведь он получил четкие указания.

Ретц хохотнул, чувствуя, что все это не предвещает ничего хорошего.

— Моя уловка вовсе не была грубой. Утонченная уловка. Когда-нибудь я придумаю что-нибудь в этом духе специально для вас.

Матушка Були сидела, словно вязанка хвороста, ее единственный глаз смотрел в потолок. Через мгновенье она едва заметно пожала плечами.

— Довольно, — безучастно проговорила она. — Впредь ты должен их убивать. Ты должен всегда убивать. Я хочу, чтобы их убивали, — ее рука, отмеченная старческими пятнами, снова высунулась из складок одеяния, на которых, словно пыль на причудливых листьях иноземного растения, осели крошечные хлопья известки и мокрой штукатурки. — Теперь сдай мне оружие до следующего боя.

Ретц растирал ухо. После общения с энергоклинком его кости до сих пор вибрировали. Из-за этой вибрации тело наливалось свинцом, а к горлу подступала тошнота. Он боялся Матушки Були, а еще больше его пугали мертвые синюшные лица в окнах. Он боялся придворных, которые бродили взад-вперед у него за спиной и шушукались. Но он убил слишком многих в Низком городе, нажив себе еще больше врагов. Он хотел убедить Матушку не забирать у него клинок, хотя бы на эту ночь.

Чтобы выиграть время, Ретц опустился на колено. В нашумевшей пьесе под названием «Война с Великими жуками» была весьма подходящая фраза.

— Госпожа, позвольте мне еще послужить вам! — с жаром произнес он. — На юге и востоке раскинулись обширные пустоши, которые грозят проглотить Вирикониум. Там должны быть заложены новые империи, добыты новые сокровища! Только дайте мне этот клинок, лошадь и небольшой отряд, и я рискну — ради вас.

Когда тегиус-Кромис, отчаянный фехтовальщик из «Войны с Великими жуками», обратился с подобной просьбой к королеве Метвет Ниан, та тут же отправила его (со слабой пророческой улыбкой) в путешествие, во время которого он сразил Железного карлика и таким образом обрел огромное могущество.

Но Матушка Були уставилась в пустоту.

— О чем ты? Все империи мира уже мои, — прошептала она.

На секунду Ретц забыл о своем затруднительном положении — столь живо он жаждал сокровищ, которые лежали, забытые, среди отравленных болот, заброшенных и разрушенных южных городов, населенных лишь гигантскими ленивцами. Он и сам не ожидал, что эта иллюзия будет такой ясной и такой мучительной.

— Так что вы мне дадите? — с горечью спросил он. — Я же вас не подводил.

Матушка Були рассмеялась.

— Я дам тебе кольчугу Осджерби Практала, — ответила она. — Ты ведь отказался от одежды, в которую я тебя одела. А теперь — быстро! Верни мне оружие. Оно не для тебя. Оно предназначено лишь для того, чтобы защищать мою честь. Тебе хорошо известно. И всякий раз после боя его надо вернуть.

Ретц обнял худые, со странно искривленными суставами ноги Матушки Були, попытался положить голову ей на колени и закрыл глаза. Он чувствовал, что придворные пытаются оттащить его прочь. Хотя он решительно вырвался, они быстро сорвали с него плащ цвета сырого мяса, отпустив несколько презрительных слов по поводу белизны его тела. Они сорвали керамические ножны, привязанные у него под мышкой. Интересно, что будет, когда «Клан Саранчи» поймает его, безоружного, где-нибудь среди руин Низкого Города или на Собачьем острове, где живет его мать.

— Госпожа моя, дайте мне на время клинок, — взмолился он. — Прежде, чем взойдет солнце, он мне понадобится.

Но Матушка Були даже не подумала отвечать. С воплем отчаяния Ретц оттолкнул придворных и выхватил клинок из ножен. Лепрозные белые крупинки закружились в холодной комнате. Кости руки снова заныли.

— Вы не в первый раз даете его мне, — услышал он собственный голос. — И я всякий раз возвращал его вам, Матушка Були!

Коротким взмахом клинка он отсек руку, которую она подняла, чтобы отогнать его. Матушка Були посмотрела на культю, потом на Ретца. Казалось, ее лицо плывет ему навстречу сквозь темную воду — встревоженное, одноглазое, неспособное понять то, что он сотворил.

Ретц схватился за голову.

Он отшвырнул клинок, схватил одежду, и, пока придворные топтались в ужасе и замешательстве, неловко ощупывая плащи — те места, куда попали брызги крови Матушки Були, — с рыданием вылетел из дворца. Тусклые синие губы в окнах тронного зала у него за спиной возбужденно сжимались и разжимались, словно у потревоженных обитателей водоема.

Оказавшись снаружи, на Протонном пути, он упал, дрожа, в мокрый снег и почувствовал, что сердце сейчас выскочит из груди. Он лежал в снегу и размышлял:

«Два года назад я был ничем; потом стал лучшим бойцом королевы. Теперь они выследят меня, и я снова стану ничем».

Так продолжалось минут двадцать. Никто не последовал за ним. Было очень темно. Когда Ретц успокоился, и истинная безысходность положения стала очевидна, он нацепил одежду Осджерби Практала и отправился в Низкий Город, где бродил без всякой цели, пока не добрался до знакомого заведения, которое именовалось бистро «Калифорниум». Там он сидел, потягивая лимонный джин, пока снаружи не послышались посвисты, и страх не выгнал его на улицу — снова на улицу.

До рассвета оставалось меньше часа. Обычный в такое время морозец превратил изрытый колеями снег в лед. Ретц миновал арку и шагнул в переулок где-то около пристани Линейной массы и очутился в узком внутреннем дворе. Окружающие дома как будто распирало изнутри. Казалось, лишь мощные деревянные балки не дают им развалиться. На дне двора-колодца с крошащимися стенами царил страшный холод и тьма, не нарушаемая сменой дня и ночи; он был завален глиняными черепками и прочим мусором. Ретц дрожал. С трех сторон в стенах имелись створчатые окна; четвертая напоминала гладкий, закопченный утес, утыканный ржавыми железными болтами. Высоко над головой можно было разглядеть маленький квадрат залитого лунным светом неба. Кажется, ему удалось сбить преследователей со следа. В последний раз он слышал их, когда они рыскали по улицам за каналом. Ретц наспех огляделся, удостоверился, что остался в одиночестве, уселся в дверном проеме, чтобы дождаться восхода, и поплотнее закутался в шерстяной плащ.

Тихий свист раздался прямо у него над ухом. Он подскочил и в ужасе забарабанил в дверь дома.

— Спасите! — завопил он. — Убивают!

И услышал за спиной, в темноте, тихое насмешливое «ха-ха-ха».

Младшие группировки «Клана Саранчи» выгнали его из Артистического квартала в Низкий Город. Там на знакомом холме он в ужасе услышал тихий, жалобный свист дюжины других фракций, среди которых были «Буяны Высокого Города» — люди Энакса-Гермакса, «Пиретрум Аншлюс» — эти не ленились высвистывать «Нас все встречают радостно», «Желтые листки», «Пятое сентября»… и даже надменные головорезы из «Общества исследователей Бытия, Синий анемон». Они ждали его, по такому случаю на время отказавшись от кровной вражды. Они превратили ночной город в подобие вольера с птицами и заставляли Ретца метаться взад и вперед по Низкому Городу. Они заставили его бежать, не обращая внимания на холод и слякоть, на боль в легких, напоминая о себе с одной-единственной целью: не дать ему остановиться, неуклонно прижимая его к границе Высокого Города, к дворцу и Матушке Були. Но раз до сих пор ему удалось продержаться, они не нападут на него при свете дня или если он окажется в частном доме.

— Помогите! — заорал он. — Пожалуйста, помогите!

Внезапно одна из оконных створок у него над головой распахнулась настежь, и показалась голова, настороженно склоненная набок. Ретц замахал руками.

— Убивают!!!

Окно захлопнулось. Он застонал и еще сильнее заколотил в двери, потому что пронзительный свист «Желтых листков» заполнил внутренний двор. Когда он посмотрел вверх, деревянные балки были облеплены множеством человеческих фигурок, темнеющих на фоне неба. Они хотели выгнать его из дворика. Кто-то дернул его за плечо, над самым ухом послышался шепот. Ретц шарахнулся, кто-то легко оцарапал ему кисть…

Мгновение спустя дверь открылась, и юноша ввалился в смутно освещенный холл. Там его ожидал старик в темно-синих одеждах. В руке у него горела свеча.

Ретц поднялся по лестнице. За тяжелой суконной занавесью в конце холла находилась большая комната с каменным полом и белыми оштукатуренными стенами. Вода, наверно, замерзала бы тут за полчаса; если бы не жаровня, в которой горел древесный уголь. Кроме жаровни, здесь стояли тяжелые деревянные стулья, почтенного возраста буфет и пюпитр в виде орла, чьи распростертые крылья поддерживали старинную книгу. На одной стене висел гобелен, рваный и совершенно неуместный в этой комнате, которая могла быть жилищем аббата, судьи или отставного солдата. Старик усадил Ретца на один из стульев и поднял свечу, чтобы разглядеть его алый гребень, который по ошибке принял за рану.

Мгновение спустя он нетерпеливо вздохнул.

— И только-то, — произнес он.

— Сударь, вы доктор?.. — поинтересовался Ретц, искоса глядя на него, — Да, сударь, вы так держите свечу, что мне не видно вашего лица.

Это было не совсем так. Если бы он повернул голову, то смог бы разглядеть истощенное желтое лицо, длинное и, судя по виду, принадлежащее человеку глубоко рассудительному. Тонкая кожа туго обтягивала кости, точно вощеная бумага — каркас абажура.

— Ну и что? — пожал плечами старик. — Ты голоден?

Не дожидаясь ответа, он пошел к окну и выглянул наружу.

— Хорошо. Волчонок обманул волков и проживет еще день… Подожди здесь.

И он вышел из комнаты.

Ретц устало прикрыл глаза ладонями. Тошнота стала слабее. Холодный пот на его тощей спине почти высох. «Желтые листки» двинулись на восток: их посвисты уже доносились со стороны канала и в конце концов стихли. Через несколько минут Ретц встал и подошел к жаровне, чтобы согреться, навис над ней, точно птица над гнездом, потом начал механически растирать ладони, одновременно разглядывая пюпитр в центре комнаты.

«Отличная сталь. Интересно, сколько дадут за такую птичку на «блошином рынке» на Маргаретштрассе?»

Дыхание вырывалось изо рта юноши, образуя в холодном воздухе облачка пара.

«Кто этот старик? Мебель у него дорогая… Когда он вернется, я попрошу у него защиты, — размышлял Ретц. — Может, он даст мне «орла», чтобы я смог купить лошадь и уехать из Города. Старик вполне может себе такое позволить». Ретц посмотрел на фарфоровые тарелки в буфете. Потом принялся разглядывать гобелен. Казалось, тот был разорван, а потом кое-как сшит из крупных кусков, и понять, что на нем выткано, было невозможно. Правда, в одном углу юноша сумел разглядеть холм и тропку, которая бежала по его крутому склону меж камней и корней старых деревьев. Эта картина заставила Ретца почувствовать себя одиноким и чужим всему миру.

Когда старик возвратился, в руках у него был поднос, а на нем — пирог и несколько кусков хлеба. Пара котов последовала за ним в комнату. Они с надеждой таращились на хозяина в буроватом, дрожащем свете свечи.

Ретц застыл перед гобеленом.

— А ну отойди оттуда! — резко произнес старик.

— Сударь, — тут Ретц низко поклонился, — вы спасли мне жизнь. Скажите, чем я могу быть вам полезен.

— От убийцы мне ничего не надо, — отозвался старик. Ретц сердито прикусил губу. Он отвернулся, сел и начал набивать рот хлебом.

— Если бы вы жили там, вы бы делали то же самое, что и я! — невнятно проворчал он. — Что там еще делать?

— Я живу в этом городе, сколько себя помню, и даже дольше. И никого не убил.

Наступило тягостное молчание. Старик сидел, свесив голову так, что касался подбородком груди и, казалось, полностью погрузился в свои мысли. Жаровня с углем потрескивала — она уже остывала. Сквозняк подхватил край гобелена, и тот вздыбился, словно рваная занавеска в окне на бульваре Озман. Коты украдкой точили когти, прячась в тени за стульями. Иньяс Ретц поел, выпил и вытер губы; потом поел еще и снова вытер рот. Убедившись, что старик за ним не наблюдает, он без всякого стеснения принялся разглядывать стального орла, потом встав и сделав вид, что хочет выглянуть в окно, мимоходом потрогал его.

— С какими ужасами мы вынуждены сталкиваться изо дня в день! — внезапно воскликнул старик и тяжело вздохнул. — Я слышал разговор философов в кафе: «Мир настолько стар, что материя, из которого он сделан, больше не знает, какой ей надлежит быть. Первоначальный образец безнадежно стерся. История повторяется снова и снова — этот город и несколько ужасных событий… не в точности, а так, словно тень, повторяет очертания предмета. Как будто материя больше ничего не понимает и хочет стать чем-то иным».

— Мир — это мир, — отозвался Иньяс Ретц. — Что бы о нем не говорили.

— Смотри на гобелен.

Ретц повиновался.

Картинка, которую он уже успел разглядеть, с горной тропкой и чахлыми тисовыми деревьями, оказалась больше, чем ему показалось сначала. По дорожке брел лысый человек. Над ним в воздухе парила большая птица. На заднем плане уходили к горизонту горы, прорезанные долинами. Никаких швов Ретц не заметил. Узор был соткан очень тщательно, все — как живое. Казалось, он смотрел в окно. Кожа у человека на дорожке отливала желтизной, его плащ был синим. Он ссутулился, опираясь на посох, словно запыхался. Внезапно, без всякого предупреждения, путник повернулся и посмотрел с гобелена на Ретца. В тот же миг гобелен чуть дрогнул от холодного дыхания сквозняка, пахнуло сыростью, и картинка распалась.

Ретц задрожал. Откуда-то издали донесся голос старика:

— Не надо так пугаться.

— Она живая, — прошептал мальчик. — Маменька Були…

Но прежде чем он договорил, на гобелене возникла другая сцена.

Рассвет над Вирикониумом. Небо напоминает перевернутую свинцовую чашу, полную облаков, тронутую по краям окислом. Дождь заливает Протонный Круг, опирающийся на сотню колонн из черного камня и спиралью уходящий к дворцу. Посреди холодной древней дороги стоят то ли два, то ли три человека в огненно-алой броне, наблюдая, как еще один бьется со стервятником, сделанным из металла. Лицо бойца страшно истерзано. Он упал на колени, плащ у него на плечах потемнел от дождя и крови. Однако перевес на его стороне. Вот он устало поднимается на ноги и швыряет птицу к ногам зрителей. Те тут же отворачиваются, словно не желая признавать его победу.

И тут человек обернулся и посмотрел с гобелена. На щеках, где клюв птицы коснулся его, висели клочья мяса. Седой старик… Взгляд его был полон сожаления. Потом губы бойца зашевелились, и он исчез.

— Это был я! — закричал Иньяс Ретц. — Ведь верно? Это был я?

— Вирикониумов много, — ответил старик. — Смотри на гобелен.

Двое мужчин с ржавыми мечами брели, спотыкаясь, через болото. За ними, в отдалении, шел карлик на механических ходулях. Его голова представляла собой сплошную открытую рану. Спутники время от времени останавливались и поджидали его, но он тут же отставал снова. Потом карлик наткнулся на рябину и свернул куда-то в сторону. У одного из мужчин, похожего на Иньяса Ретца, на поясе болталась мертвая птица. Он затравленно посмотрел из гобелена на настоящего Ретца, потом взял птицу одной рукой за шею и поднял высоко в воздух. Карлик тут же помахал ему в ответ, и его ходули выпустили облако газа неприятного белесого цвета. Потом все трое перешли вброд ручей и исчезли вдали, там, где на холме их ждал Город…

После этого другие мужчины сражались в тени утеса. А над ними, на горизонте, точно изъеденном ржавчиной, неспешно кружили огромные переливающиеся жуки. Измученный лихорадкой путешественник со взглядом, полными отчаяния, сидел на телеге. Он позволил медлительным животным, похожим на рослых белых ленивцев, тянуть ее вперед, пока они не достигли водоема посреди затопленного города. Ящерицы носились среди груд трупов в пустыне, описывая бесконечные круги…

Ретц уже не удивлялся, замечая себя в центре событий, хотя иногда открывающиеся перед ним сцены поражали его. Однако последняя сцена… Чересчур!

Казалось, он смотрел в высокое арочное окно. Вокруг его каменных средников обвились стебли декоративных роз. Шипы и цветы обрамляли комнату, где между таинственными прозрачными колоннами, подобно струям дождя, парили занавески, сотканные из серебряного света. Пол комнаты был сделан из кристалла киновари, и в центре возвышался простой трон. У подножья трона, между двумя львами-альбиносами, лежащими у ног, стояла стройная женщина в бархатном платье. Взгляд ее фиолетовых глаз был глубоким и проникновенным, а красновато-каштановые волосы напоминали цветом осенние листья. На длинных пальцах блестели десять одинаковых колец. Перед ней стоял рыцарь, чьи огненно-алые латы наполовину скрывал серебристо-черный плащ. На боку висел стальной меч. Рыцарь склонил голову.

Ретц отчетливо слышал, как женщина говорит:

— Я даю эти вещи тебе, тегиус-Кромис, потому что доверяю. Я отдала бы тебе даже энергоклинок, если бы он у меня был. Ступай на юг и завоюй для нас всех великое сокровище.

От гобелена повеяло ароматом роз и теплым вечером. Слышался нежный звон падающих капель, откуда-то лилась мелодия без сопровождения, которую снова и снова наигрывали на каком-то струнном инструменте. Рыцарь в алых латах взял руку королевы и поцеловал. Потом обернулся, чтобы посмотреть в окно, и помахал, словно увидел кого-то знакомого. Его темные волосы были разделены на прямой пробор, обрамляя преображенное лицо Иньяса Ретца. Королева, стоя у него за спиной, улыбнулась.

Картина исчезла, оставив запах сырости. Сквозь прорехи в ткани виднелась штукатурка.

Иньяс Ретц неистово тер глаза. Потом подскочил, стащил старика со стула, схватил его за руку и потянул к гобелену.

— Эта последняя картина… — в его голосе послышалась мольба. — Это и в самом деле случилось когда-то?

— Не всякая королева — Матушка Були, — ответил старик, словно выиграл спор. — И не всякий рыцарь — Иньяс Ретц. Это случилось… или еще случится.

— Заставь его еще раз мне это показать!

— Я — просто хранитель. Я не могу заставить…

Ретц оттолкнул его с такой яростью, что старик упал возле буфета и сбил с него поднос. Взволнованные коты подбежали к нему и принялись подбирать разбросанную пищу.

— Я не должен в это верить! — кричал Ретц.

Он сорвал гобелен со стены и принялся разглядывать его, словно надеялся увидеть самого себя, двигающегося внутри. Не обнаружив там ничего, кроме обычной ткани, он швырнул его на пол и пнул.

Как мне жить дальше, если я в это поверю? — этот вопрос он задал самому себе. Он снова подбежал к старику, схватил его за плечи и встряхнул. — Зачем ты мне это показал? Как мне теперь жить в этом ужасном городе?

Ты не должен жить, как жил, — пробормотал старик. — Мы сами творим мир, в котором живем.

Ретц снова отшвырнул его. Старик ударился головой о буфет, издал недоуменный сердитый стон и затих. Кажется, он был все еще жив. Еще несколько минут Ретц беспокойно метался от окна к стене, где только что висел гобелен, повторяя: «Как мне жить? Как мне жить?!» Потом он бросился к пюпитру и попытался выломать стального орла. К этому времени уже рассвело. Сейчас торговцы с Жестяного рынка, наверно, уже греют руки у керосинок и кряхтят… Осталось всего несколько часов, чтобы продать птицу, купить лошадь, нож и исчезнуть. Потом убийцы возобновят охоту. Но к тому времени он проедет верхом через Врата Призраков, повернет на юг… и никогда больше не увидит этих мест.

Птица зашевелилась. Сначала Ретцу показалось, что она вот-вот оторвется от постамента из черного дерева, на котором была закреплена. Потом он почувствовал резкую боль в правой ладони. Он вскинул глаза. Птица ожила и яростно рванулась у него из рук. Потом замерла, склонила голову набок и смерила его холодным жестким взглядом. Ей удалось высвободить одно крыло, потом другое, и она удвоила усилия. Ретц сумел продержаться еще секунду или две, а потом, с ужасом и отвращением вскрикнув, выпустил ее и отшатнулся, стискивая разодранные руки. При этом он обо что-то споткнулся, упал и увидел прямо перед собой голубые, точно фарфоровые, глаза старика.

— Убирайся из моего дома! — закричал старик. — Я достаточно тебя терпел!

Тем временем птица торжествующе взмыла в воздух и закружила по комнате. Она билась о стены и истошно кричала, ее медно-красные перья то и дело вспыхивали. Коты испуганно забились под буфет.

— Помогите! — взмолился Ретц. — Этот орел живой!

Но старик, лежа на полу, словно парализованный, лишь сурово поджал губы и ответил:

— Ты сам виноват.

Ретц поднялся и попытался пересечь комнату и подойти к двери, ведущей на лестницу. Но птица, которая только что, как безумная, атаковала собственную тень на стене, стремительно впилась ему в лицо, целя в глаза и раздирая когтями шею и грудь. Мальчишка закричал. Он оторвал птицу и швырнул ее об стену, где она затрепыхалась, словно на миг потеряв ориентацию, а потом бросилась за одним из котов. Потрясенный, Ретц некоторое время наблюдал за происходящим. Потом, прижав руки к окровавленному лицу, он бросился прочь из комнаты, вниз по узкой лестнице, обратно во двор. Дверь громко захлопнулась у него за спиной.

Все еще было темно.

Сидя на пороге, Ретц осторожно ощупал шею, чтобы определить, насколько серьезно он ранен. Его трясло. Да, это не просто царапины. Над его головой все еще раздавались вопли запертой в комнате птицы и хлопанье крыльев. Если она вырвется на свободу, то непременно его найдет. Как только кровь остановилась, он, дрожа, пересек внутренний двор и через арку вышел на улицу. Это место было ему незнакомо.

Он очутился на широкой, почти незастроенной улице, вдоль которой громоздились разрушенные здания и груды щебня. Тут и там ее пересекали траншеи, вырытые без всякого смысла, горели беспорядочно расположенные костры. Пыль покрывала сломанные каштаны и ограждения с сорванными перилами. Хотя ничто не указывало на приближение рассвета, с неба лился какой-то странный, ровный свет. Здания, которые окружали тесный каменный дворик, по-прежнему возвышались у Ретца за спиной, но окрестные дома куда-то пропали. Казалось, посреди пустыря стоит одинокая приземистая башня с глухими стенами. Сначала он подумал, что все еще смотрит на гобелен старика. А может быть, ночью разразилась война, и Матушка Були пустила в ход смертоносные орудия. Ретц не знал, что думать. Он нервно зашагал в сторону канала, потом побежал. Он бежал долго, а канала все не было и не было. Акры битой черепицы звенели у него под ногами, словно косточки ксилофона. Если бы он оглянулся назад, то увидел бы «башню». Но она становилась все меньше и меньше, и в конце он уже не смог бы ее найти.

На протяжении всей этой долгой ночи он понятия не имел, где находится, но чувствовал, что оказался на высоком плато — ветреном, покрытом пылью, среди руин незнакомого города. Ветер жег раны, которые нанесла ему птица. Дождь поливал разрушенные стены, прибивая пыль. В какой-то миг Ретц услышал музыку, доносящуюся из дальнего дома — лихорадочное биение тамбурина и жалобные прерывистые стоны похожие на пение кларнета. Но когда юноша подошел ближе, снова стало тихо. Тогда он испугался по-настоящему и убежал.

Позже среди руин, совсем рядом, раздался человеческий голос, который заунывно затянул: «у-лу-лу-лу», и вдалеке кто-то немедленно откликнулся, завывая, как собака. Ретц бросился прочь между длинными насыпями щебня и какое-то время прятался в голых стенах здания, похожего на собор. Просидев там около часа, он заметил снаружи несколько смутно различимых фигур, которые тихо и энергично копали ямы на дороге. Внезапно их что-то встревожило. Кажется, они заметили то, чего не мог видеть Ретц, и убежали. Потом вокруг, в темноте, зашаркали ноги. Кто-то глубоко вздохнул. Снова послышалось «у-лу-лу» — до жути близко, — и после этого Ретц остался в одиночестве. Кто бы это ни был, его изучили и не нашли в нем ничего интересного.

К рассвету Ретц покинул здание, чтобы осмотреть яму, которую незнакомцы копали на дороге.

Та оказалась мелкой, и ее уже частично засыпало серым песком. Пройдя около мили, Ретц заметил мертвеца, полускрытого каменной кладкой — некогда углом здания. Теперь руины напоминали бортик высотой чуть больше чем по пояс.

Ретц опустился на колени и с любопытством принялся разглядывать мертвеца.

Человек лежал, словно упал на бегу, спасаясь от кого-то: его конечности были скрючены, а одна рука, очевидно, сломана. Он был крепко сбит, одет в свободную белую рубашку и черные молескиновые брюки, стянутые под коленями красным шнурком. Такой же шнурок был на маске в виде рыбьей головы. Рыба напоминала лосося с распухшими губами, печальными выпученными глазами и гребнем из жестких игл. Маска была сделана таким образом, что если стоять прямо, рыба таращилась своими стеклянными глазами в небо. Предплечье мертвеца обвивали изумрудные ленты. Их концы трепетали и шелестели на ветру. Рядом с тем местом, где упал незнакомец, валялся энергоклинок. Там, где лезвие прожигало щебенку, поднимался ровный столбик мелких ядовито-желтых крупинок.

Кто-то уже успел разуть мертвеца. Его голые белые ноги были украшены синими татуировками, которые напоминали выступившие вены.

Ретц пристально разглядывал его. Потом влез на обломки стены и задумчиво посмотрел на пустую дорогу; сначала в одну сторону, потом в другую. Куда бы ни забросили его старик и его птица, везде будет своя Матушка Були.

Минут через десять он уже нацепил одежду мертвеца. Она оказалась великовата. Да и с рыбьей головой тоже возникли проблемы — изнутри она страшно воняла. Но Ретц все же нацепил красную перевязь и привязал ленты. Теперь у него был энергоклинок. К тому времени, как Ретц закончил приводить в порядок свой гардероб, окончательно рассвело. Веки буроватых облаков снова поднялись над восточным горизонтом, где через все небо протянулись желтые и изумрудно-зеленые полосы, и Ретц увидел холм с крутыми склонами, которого раньше не замечал. Вершину холма венчали башни, старые крепостные стены и медные купола древней обсерватории. Ретц посмотрел в том направлении, куда ушли копавшие канаву. «Шроггс Ройд», — гласила табличка на углу разрушенной улицы, «…оный гвоздь». И дальше: «Рю Сепиль».

В тот день была сухая гроза. Мелкие пылинки падали со свинцового неба и кружились в воздухе.