Вирсавия

_

Амнон стоял на кровле своего дома, когда впервые поистине увидел Фамарь, сестру свою. Девушка вышла во двор позади царского дома, она купалась и теперь утиралась большим льняным полотенцем, волоса ее колыхались. И Амнон вдруг увидел, до чего же она красива, прежде он всегда смотрел на нее как на дочь своего отца, как на сестру, которую царь взял к себе, дабы украсить свой дом.

И он тотчас призвал Ионадава.

Ты видишь ее? — спросил он.

Да, отвечал Ионадав. Это сестра твоя, Фамарь.

Я вижу не сестру, сказал Амнон. Я вижу женщину.

И Ионадав согласился: без сомнения, она была женщиной.

Странно, сказал Амнон, я даже не знаю, есть ли у нее мужчина.

Царь Давид запретил ей иметь мужчину, он желает, чтобы осталась она нетронутой, пока он жив.

Амнон побледнел лицом, вся кровь отлила от щек, он дрожал будто в лихорадке.

Ты видишь?

Да. Вижу.

Волосы ее, как стадо коз, сходящих с горы Галаадской.

Да.

Зубы ее, как стадо выстриженных овец.

Да.

Ланиты ее, как половинки гранатового яблока.

Да.

Я должен овладеть ею.

Тут Ионадав тоже задрожал, но от страха, только от страха. Он стиснул пальцами бога, висевшего у него на шее, пот катился со лба его и туманил взор.

Неужели твоя любовь всегда должна быть желанием? — сказал он.

Иной любви не бывает.

Тебе бы надобно смешать твою любовь со страхом и ужасом, начал было Ионадав. Тогда бы желание нипочем не возникло.

Страх, и желание, и любовь, сказал Амнон. Я не могу их различить, нет в душе моей такого порядка. Иногда я начинаю дрожать от горячки, и только.

Господь это запрещает, простонал Ионадав. Он истребит тебя.

Не может Господь быть таковым, жалобно сказал Амнон. Мудрость Господа есть любовь. Он глаз не сводил с Фамари, а она продолжала утираться.

Царь велит побить тебя камнями.

Мой отец милосерд. Никто не знает о любви так много, как он.

Именно поэтому, вздохнул Ионадав. Именно поэтому.

Что он хотел этим сказать, было совершенно непонятно.

Фамарь наконец вытерлась досуха, обернула льняное полотенце вокруг себя и исчезла в царском доме.

Тут Амнон обнаружил, что он не в силах стоять на ногах, пришлось другу Ионадаву обхватить его стан правой рукою и отвести, если не сказать отнести в его комнаты, желание так обессилило Амнона, что он едва мог поднять голову, руки у него дрожали, и дышал он хрипло и трудно.

Друг уложил его на постель и принес чашу свежего вина, сдобренного смолою мирры. Амнон выпил это вино и заплакал.

Плакал он так сильно и безутешно, что ничего не слышал и слова сказать не мог.

Тогда Ионадав пошел к Шевании и рассказал, что случилось.

А Шевания отправился прямиком к Вирсавии.

Вирсавия тотчас поняла, что случившееся с Амноном может стать судьбоносным и благотворным.

Надобно только, чтобы кто-нибудь посодействовал судьбе и благотворности.

Она не спешила, опрометчивость — дурной советчик; Шевании, и Ионадаву, и Амнону требовались руководство и поддержка, может быть, и Фамарь нуждалась в ее помощи; мыслям, что возникали сейчас у нее в голове, надлежит влиться в действительность и подействовать животворно, подобно воде, напояющей борозды пажитей.

И в душе ее невольно явилось имя: Авессалом.

Он лежит неподвижный, как в бесчувствии, сказал Шевания. Глаза у него запали и покраснели, выплакал он все слезы свои. И обликом побелел как верблюжье молоко, как прокаженный, вся кровь его собралась в одном-единственном месте.

Ступай к скинии Господней и скажи, чтобы принесли безупречного овна в жертву ради Амнона, сказала Вирсавия. Это будет жертва вины. А еще козу и три неквашеных лепешки, это будет жертва благодарности.

Благодарности?

Да, отвечала Вирсавия. Грудь надобно принести Господу через обряд потрясения. Как жертву благодарности. А почки и тук предать сожжению.

И Шевания сделал, как велено, ведь Вирсавия никогда еще не обманывала его и не вводила в заблуждение.

Такова была его жизнь: исполнять чужие дела, участвовать в чувствах других, ставить себя на место кого-нибудь другого, быть участливым.

Когда Вирсавию одолевали затруднения или великие соблазны, она часто шла к Мемфивосфею. Сейчас он спал, лежа на спине, с широко открытыми глазами и разинутым ртом. Это обрадовало ее, ведь когда бодрствовал, он мешал ее мыслям, все время пытался поддержать ее собственными выдумками и печальными прихотями, но, когда спал, он дарил ей именно то кипучее спокойствие, в каком она нуждалась, его голое, бесхитростное лицо являло собою картину, где взгляд мог свободно бродить и отыскивать себе пищу, оно было изношенное, опустошенное, но все-таки богатое и незавершенное. Здесь, подле самозабвенно храпящего Мемфивосфея, придумала она, как надобно поступить.

Впервые она так алчно и вместе хладнокровно придумывала великие события, которым должно произойти, изобретала неведомые дотоле события, и было это много больше и значительнее, нежели просто сказать царю: да, ты должен взять Равву! — или сказать Соломону: нет, тебе нельзя более пить сладкое вино. Это было упражнение в помыслах как священнодействие.

Когда Вирсавия обернулась в намерении уйти, она обнаружила, что Соломон пробрался в комнату следом за нею, и она взяла его за мягкую и все-таки жадную ручку и возвратилась к себе.

И она сообщила Шевании, который, исполнив необходимые жертвы, опять пришел к ней:

Соединение Амнона и Фамари неотвратимо. Его жизнь под угрозою, горячка желания может испепелить его, душа его может утонуть в слезах желания, а плоть скиснуть и съежиться от этой непрерывно клокочущей лихорадки, сначала скиснуть, а потом съежиться.

Шевания кивнул: да, так оно и есть.

Действительно, Фамарь ему сестра. Но не вполне сестра, объединяет их лишь царское семя. А царское семя столь удивительно, что оно никогда не свертывается, не как молоко ослиц, нет, его можно смешивать любыми мыслимыми способами, и оно остается чистым, более того, оно может смешаться даже с самим собою и не сделается больным или кислым. Да, иные цари вообще не допускали, чтобы семя их смешивалось с чем-нибудь, кроме себя самого, царские сыновья не искали себе жен, кроме как среди собственных сестер.

Так происходит в Египте.

Да. Так происходит в Египте.

Благодаря этому, продолжала Вирсавия, возникает все более чистая царственность, неразбавленная и незапятнанная избранность, которая в конце концов может привести к зачатию богов.

Если Амнон возьмет себе сестру свою, он лишь сделает шаг на пути избрания.

Вирсавия сидела на египетском стуле у изголовья постели, Корван, павлиний голубь, тихонько и спокойно ворковал в своей клетке, на коленях у Вирсавии сидел Соломон, давно уже вошедший в тот возраст, когда сыновья обыкновенно слезают с материнских колен.

Но Господь? — испуганно сказал Шевания.

Однако ж она подумала и о Господе.

Господа всегда можно умилостивить, ответила она. Земля полна милости Господней. Амнон принесет в жертву овна. Или двенадцать овнов.

Кто откроет наготу дочери отца своего, будет истреблен из народа своего, чуть не плача сказал Шевания. Тут никакие жертвы не помогут.

Что не дозволено народу, дозволено царским сыновьям. Весь царский дом избран и свят. Господь не вдохнул бы в Амнонову плоть это желание, если бы оно было запретным.

Шевания посмотрел на нее. Она выглядела спокойной и безмятежной. Непоколебимой. И внезапно он увидел — раньше не замечал, хотя каждый день находился рядом с нею, а теперь увидел: члены ее утратили стройность, она не была уже юной девушкой, похожей на стебелек лилии, вся стать ее сделалась шире, отяжелела, плечи раздались, будто затем, чтобы поднимать и нести мужское бремя. Он и не думал, что когда-нибудь она изменится. Думал, она всегда останется такой, какой была в ту первую ночь, когда он стерег ее сон в доме Урии.

Внезапное открытие, что и тело ее стало телом царицы, успокоило Шеванию. Но и наполнило его печалью.

А царь? — спросил он.

В сердце своем он знает, что неминуемо лишится Фамари. Такая красота, как ее, не должна пропадать втуне. Что проку от красоты, если она не находит применения?

Я думаю, что она святыня для него, сказал Шевания, и голос его от страха сделался глухим. А святыню царь никогда не уступит. Он убьет Амнона и возьмет ее назад.

Ты не знаешь царя. Не знаешь его так, как знаю я, сказала Вирсавия. Он восхитится мужеством Амнона. Ведь надобно необычайное мужество, дабы совершить нечто запрещенное от Бога. У самого царя такого мужества более нет.

Всем моим существом я знаю, что приведет это к погибели и смерти, простонал Шевания. Я болен от страха так же, как Амнон болен от желания.

Он и вправду дрожал всем телом и вынужден был опереться о дверной косяк.

Ты всегда останешься отроком, который играет на кинноре, сказала царица, и в словах этих сквозила мягкая и незлобивая, но, пожалуй, и унизительная насмешка.

Да, отвечал Шевания. Я на это уповаю.

Потом Вирсавия объяснила Шевании, что он скажет Ионадаву, а Ионадав — Амнону, и был это не просто добрый и благонамеренный совет, нет, то, что им предстояло устроить и исполнить, было единственно возможным и неотвратимым:

Пусть Амнон остается в постели, даже если огонь у него внутри поутихнет, должно ему оставаться в постели, и пусть он пошлет царю гонца, что на него-де напала смертельная лихорадка и хочет он в последний раз увидеть отца своего и принять от него благословение, ведь надобно ему взять царское напутствие с собой в царство мертвых, в преисподнюю, лихорадка гложет дух его и кровь, пусть скажет Амнон: ты не должен забывать о моем праве перворожденного.

Вирсавия рассеянно качала на колене подростка Соломона, который перебирал пальцами массивную золотую цепь у нее на шее, а она прижималась щекою к его кудрям и говорила, будто обращаясь к нему:

Когда же царь придет, пусть Ионадав прикроет Амнона так, чтобы видно было только бескровное лицо его, царь не должен заметить, какая часть Амнонова тела притянула к себе всю его кровь, и пусть Амнон скажет отцу, что ждет смерти как избавления, ведь жизнь никогда не дарила ему подлинной радости, поистине его место средь теней преисподней, он уже начал упражняться в бескровности и прозрачности. А когда царь нехотя, по долгу родителя положит руку ему на лоб, пусть он со вздохом скажет: последним утешением для меня, прежде чем испущу я дух мой, было бы — увидеть у моего одра Фамарь, ты ведь знаешь Фамарь, сестру Авессалома, ту, с чистым голосом и бегучим взором, твою дочь; пусть придет она к моему одру и испечет для меня хлеб из пшеницы и ячменя. Пропитание мне на дорогу.

В этой маленькой радости царь Амнону не откажет.

А когда Фамарь придет к нему, когда испечет она хлеб и подаст ему, пусть он возьмет ее к себе и положит рядом — женщина, которая предлагает мужчине свежевыпеченный хлеб, совершенно беспомощна, жарко ей от работы и от горячей печи, и сердце ее переполнено щедростью и любовью; потом она будет лежать в его объятиях и разделит с ним хлеб.

Это все? — спросил Шевания.

Да, сказала Вирсавия. Это все.

А что же случится потом?

Потом? Ничего. Потом она будет принадлежать ему. Царь обрадуется, что он выздоровел. И подумает: Господь сохранил его.

Сохранил?

Все, что будет избрано, сначала надобно сохранить. То, что отбрасывают прочь, никогда не будет избрано. Пусть Ионадав скажет Амнону еще и это: сначала будешь сохранен, потом избран.

И Шевания пошел к Ионадаву, а Ионадав пошел к Амнону. Тот лежал в постели и не притронулся к вину, поданному другом, и даже хлеба не просил. Однако внимательно выслушал хитроумный замысел, который изложил ему Ионадав.

Без твоего дружества мне бы этого не выдержать, сказал он.

Никто из тех, кого я знаю, не окружен большим дружеством, чем ты, отвечал Ионадав.

Царь Давид тотчас понял, какая болезнь одолела Амнона, это недомогание было знакомо ему так же, как прокаженному знакома белая, будто покрытая инеем кожа и гнойные язвы.

Кто она? — спросил царь.

Никто, ответил Амнон.

Ты должен сказать мне, кто она. Ты получишь ее, я дам тебе ее в подарок из моих рук, кто бы она ни была.

Она тень Господа. Тень, что царит в обители мертвых.

Тень Господа?

Да.

Тень Иеговы?

Да.

Ты думаешь, дело обстоит так?

Да, отче, именно так.

Она — это Господь? — испытующе и с некоторой неприязнью спросил Давид.

В обители мертвых все мы превращаемся в тени, устало и безучастно объяснил Амнон. И Господь тоже.

Я принес тебе виноградную лепешку и мед.

Спасибо, отче, сказал Амнон. Но я сыт моею мукой.

Капельку меда? — предложил Давид.

Нет, даже этого не хочу.

Щеки Амнона потеряли обычную свою округлость, а тучные складки под глазами его превратились в глубокие борозды, где крупными каплями собирались слезы.

Я постился, сказал царь. Но я всегда совершал это посредством голода, ведь именно голод сообщает посту его благочестивое содержание. Если человек не голодает, Господь не укрепляется его постом.

Ионадав приносил мне вино, сказал Амнон. Но я был не в силах пить вино.

Поститься без голода и жажды бессмысленно, заклинал царь, с тем же успехом ты мог бы и есть и пить.

Мне и жить не хочется, сказал Амнон. Душа моя жаждет лишь смертной прохлады.

И увидел царь Давид бессилие свое и решил предаться бессилию, на это сил у него достанет, он страшился того, что скажет Амнон, если принужден будет открыть, кто она, та, что навлекла на него это отчаянное желание, не имел Давид мужества услышать ее имя. И он наклонился к постели, с мучительной неохотою положил руку на лоб Амнона и сказал:

Есть ли у тебя какое-нибудь желание?

Кроме твоего благословения?

Я даю тебе его.

Кроме этого? Иного желания у меня нет.

Никакого?

Я мог бы, конечно, придумать какое-нибудь совершенно излишнее желание, только чтобы угодить тебе, тихо простонал Амнон.

Придумай, сказал Давид.

Что ж, в таком случае пусть это будет лепешка. Простая круглая лепешка для дорожного пропитания. Из пшеницы и ячменя.

Он говорил очень медленно, будто с трудом подбирал слова, одно за другим.

Да? — сказал Давид.

Если бы Фамарь, сестра моя и твоя дочь, которая в еще большей мере сестра Авессалома, пришла сюда и испекла лепешку, может статься, это ненадолго послужило бы мне утешением.

Когда произнес Амнон ее имя, царь вздрогнул и тотчас отнял руку от потного его лба.

Мне следовало заставить его произнести имя, думал царь. Но я позволил ему сказать это по собственной воле, почти в невинности. Я бессилен.

Пусть она приготовит лепешку при моих глазах, может статься, я в последний раз порадуюсь жизни, когда увижу, как руки ее месят тесто, и почую запах закваски.

Хлеб последнего пути должен быть пресным, сказал царь, который явственно слышал вожделение, глубоко укрытое в печальном голосе сына.

Этот путь недалек, защищался Амнон. Мне остался всего лишь один шаг до обители мертвых.

Я пришлю ее к тебе, сказал царь. Пришлю сей же час. И муку тоже пришлю. И закваску. Все подарю тебе.

Засим он торопливо поднялся и ушел, взявши с собою виноградную лепешку и мед, единственное, что он оставил, было благословение.

Но прежде чем отпустить Фамарь, он пошел к Господу и спросил у Него совета. Но Господь ответил так, как обычно:

Всякое обещание царя дано пред Богом.