Вирус либерализма: перманентная война и американизация мира

Вымышленный капитализм и псевдотеория «чистой» экономики

Концепция капитализма не может быть сведена к идее «обобщенного рынка», «рынка в обобщенном смысле»: напротив, она как раз определяет суть капитализма силами, действующими за пределами рынка. Это часто встречающееся упрощение подменяет анализ капитализма, основанный на социальных отношениях и политике, через которую находящиеся за пределами рынка силы проявляют себя, теорией вымышленной системы, управляемой «экономическими законами» (то есть «рынком»), которые — если их предоставить самим себе — и приводят к «оптимальному балансу». Но в реально существующем капитализме классовая борьба, политика, государство и логика накопления капитала неразделимы. Следовательно, капитализм по своей природе является таким порядком, в котором последовательные состояния неустойчивости обуславливаются социальными и политическими противоречиями, находящимися за пределами рынка. Предлагаемые вульгарной экономикой либерализма концепции — как, например, «отмена регулирования» рынков — не соответствуют реальности. Так называемые нерегулируемые рынки — это рынки, регулируемые властью монополий, находящихся за пределами рынка.

Экономическое отчуждение[1] — это специфическая форма капитализма, которая управляет воспроизводством общества в целом, а не только воспроизводством его экономической системы.

Закон стоимости управляет не только экономической жизнью капитализма, но и всей общественной жизнью в таком обществе. Эта особенность объясняет, почему при капитализме экономика возводится в ранг «науки», при этом законы, управляющие развитием капитализма, распространяются на современные общества (и на людей, из которых они состоят) как «законы природы». Другими словами, из общественного сознания изымается тот факт, что эти законы происходят из особенностей социальных отношений, характерных именно для капитализма, а не из некоего находящегося за рамками истории свойства человека, противостоящего вызовам голода и нужды. Именно так, по моему мнению, Маркс понимал «экономизм» — уникальную характеристику капитализма.

Кроме того, Маркс проливает свет на врожденную неустойчивость этого общества в том смысле, что воспроизводство его экономической системы никогда не стремится к достижению какого-либо рода общего равновесия, а переходит из одного состояния неуравновешенности к другому самым непредсказуемым образом. Можно объяснять эти состояния задним числом, но невозможно предугадать их заранее. «Конкуренция» капиталов, которой определяется капитализм, подавляет возможность достижения какого-либо общего равновесия, что делает иллюзорным любой анализ, берущий за основу такую предполагаемую тенденцию. Капитализм синонимичен постоянной нестабильности.

Сочленение логических последствий конкуренции капиталов с логическими последствиями развития производственных общественных отношений (между капиталистами, между капиталистами и эксплуатируемыми ими классами, между государствами, которые придают капитализму очертания мировой системы) объясняет, постфактум, динамику этой системы, переходящей из одного состояния нестабильности в другое. Другими словами, капитализм не существует вне классовой борьбы, конфликтов между государствами и политическими устремлениями. А мысль о том, что есть некая управляющая развитием капитализма экономическая логика, возможность понять которую дает нам научная экономика, иллюзорна. Теории капитализма в отрыве от его истории не существует. Теория от истории неотделима, как нераздельны экономика и политика.

Я сделал упор на эти два измерения радикальной марксистской критики именно потому, что они являются теми измерениями реальности, которые не известны буржуазной общественной мысли. На самом деле эта мысль «экономистична» с самого своего возникновения в эпоху Просвещения. Тот «Разум», на который она ссылается, присваивает капиталистической системе, приходящей на смену Старому Порядку, некую транс историческую легитимность, знаменующую «окончание истории». Впоследствии в попытке дать ответ критике Маркса ударение делалось именно на этом экономическом отчуждении. Начиная с Вальраса чистая экономика усугубляет «экономизм» буржуазной общественной мысли. Она подменяет анализ реально действующего капитализма мифом о саморегулирующемся рынке, который, подчиняясь своей внутренней логике, стремится к осуществлению общего равновесия. А нестабильность отныне не считается имманентным свойством подобной логики, но является результатом несовершенств реальных рынков.

Экономика, таким образом, превращается в рассуждения, которые не имеют своей целью познание реальности; ее функцией становится не более чем попытка узаконить капитализм, приписывая ему имманентные качества, которыми он не может обладать. Чистая экономика становится теорией вымышленного мира.

Господствующие силы являются таковыми потому, что им удается навязать жертвам свои формулировки. «Эксперты» этой условной экономики сумели создать иллюзию, что их анализ и выводы носят характер императива, так как они «научны», а следовательно, объективны, нейтральны и неизбежны. Это неправда. Так называемая чистая экономика, на которой основывается их анализ, имеет дело не с реальностью, а с вымышленной системой, которая не обращается к реальности, а поворачивается к ней спиной. Реально существующий капитализм — нечто совсем иное. Эта воображаемая экономика смешивает понятия и путает прогресс с экспансией капитализма, а рынок — с капитализмом. И для того чтобы создать эффективные стратегии, социальные движения должны освободиться от этой путаницы.

Смешение двух концепций — реальности (капиталистической экспансии) и желаемого (прогресса в точно оговоренном смысле) — лежит в основе множества разочарований, выраженных в критике применяемых мер. В господствующих рассуждениях понятия постоянно смешиваются. Они предлагают меры по экспансии капитала, а затем называют «развитием» то, что получилось или должно получиться.

Экспансия капитала не подразумевает каких-либо результатов, которые можно было бы признать годными в плане «развития». Она не предполагает, например, полной занятости или предварительно оговоренных средств, предназначенных для покрытия неравного (или равного) распределения доходов.

Эта логика может повлечь за собой, при определенных условиях, и экономический рост, и стагнацию, и расширение занятости, и ее сокращение, может уменьшить неравенство доходов или же усугубить его — в зависимости от обстоятельств.

Опять же постоянная путаница понятий «рыночная экономика» и «капиталистическая экономика» становится причиной опасной слабости критики внедряемых стратегий. «Рынок», который по своей природе предполагает конкуренцию, — это не «капитализм», определяемый именно теми границами конкуренции, которые подразумеваются наличием монополий или олигополий (для ограниченного числа людей) на частную собственность. «Рынок» и капитализм представляют собой два разных понятия. Реально существующий капитализм, как прекрасно показывает в своем анализе Бродель, является противоположностью даже воображаемого рынка.

К тому же реально существующий капитализм не функционирует даже как система конкуренции между теми, кто получает выгоду от монополии на собственность, или конкуренции между ними и остальными. Функционирование этой системы требует вмешательства коллективного органа власти, представляющего капитал в целом. Таким образом, государство неотделимо от капитализма. Меры экономической политики капитала — стало быть, и государства, в той степени, в которой оно представляет капитал, — характеризуются конкретными логическими этапами. Именно этими логическими этапами объясняется тот факт, что в определенные периоды времени экспансия капитала влечет за собой рост занятости, а в другие — ее сокращение. Эти логические этапы не являются проявлением «законов рынка», сформулированных абстрактно, а подчиняются требованиям рентабельности капитала при определенных исторических условиях.

«Закона капиталистической экспансии», который действует чуть ли не как сверхъестественная сила, не существует. Не существует исторического детерминизма, который бы предшествовал истории. Тенденции, присущие логике капитала, постоянно сталкиваются с силами, противостоящими их действию. Реальная история, таким образом, является продуктом столкновения между логикой экспансии капитала и развитием общественных сил, противостоящих его экспансии.

В этом смысле государство редко является просто государством капитала: оно находится в самом центре конфликта между капиталом и обществом.

Например, индустриализация послевоенного периода с 1945 по 1990 годы не была естественным результатом экспансии капитала, а скорее была вызвана теми условиями, которые накладывали на капитал победы национально-освободительных движений, вынуждавшие стремящийся к глобализации капитал приспосабливаться к этой индустриализации. И эрозия эффективности национального государства, вызванная капиталистической глобализацией, не является непреложным детерминантом будущего. Напротив, реакция национальных государств на глобализацию может задать глобальной экспансии непредсказуемую траекторию в лучшую или худшую сторону в зависимости от обстоятельств. Например, важные изменения в капиталистическое регулирование может внести забота о состоянии окружающей среды, находящаяся в конфликте с логикой капитала (по своей природе краткосрочной). Такие примеры можно приводить до бесконечности.

Эффективные решения этих сложнейших задач могут быть найдены только в том случае, если мы поймем, что история не подчиняется непогрешимым экономическим законам. История складывается из общественных реакций на описываемые этими законами тенденции, которые, в свою очередь, определяются общественными отношениями в сфере действия этих законов. Эти «антисистемные» силы — если говорить об их упорядоченном, связном и эффективном противодействии одностороннему и тотальному подчинению требованиям мнимых законов (на самом деле просто-напросто закону прибыли, который характерен для капитализма как системы) — влияют на ход развития реальной истории не меньше, чем «чистая» логика капиталистического накопления. Эти силы управляют возможностями и формами экспансии, которая развивается в заданных ими рамках.

Предлагаемые здесь методы не дают возможности заранее сформулировать «рецепты», позволяющие обустроить будущее. Будущее — это результат трансформации социальных и политических отношений тех сил, которые, в свою очередь, сами порождены противостояниями, чей исход заранее неизвестен. Однако мы способны обдумывать этот процесс — ради кристаллизации связных и реализуемых проектов — и таким образом помочь общественным движениям избежать ложных решений. Без подобного анализа такие движения могут запросто увязнуть в поисках.

Проект гуманистического подхода к решению задачи противостояния глобальной экспансии капитализма — это ни в коем случае не утопия. Напротив, это единственно возможный реалистичный проект, поскольку уже первые шаги в этом направлении быстро привлекут могущественные общественные силы, способные придать ему определенную логику. Утопией, в расхожем и негативном смысле этого слова, является как раз метод управления системой, понимаемый как рыночное регулирование.

Постмодернизм как идеологическое дополнение либерализма

Постмодернистские рассуждения — это идеологический вспомогательный инструмент, который в конечном счете узаконивает либерализм и призывает нас ему покориться.

Очевидная победа либерализма — в его самой упрощенной и жесткой североамериканской разновидности — не является толчком к омоложению капитализма за счет американской энергичности, того капитализма, который в старой Европе пострадал от государственного регулирования и идеи государства всеобщего благосостояния. Противопоставление «юной Америки», у которой есть будущее, «старой Европе», как известно, — любимая тема проамериканских рассуждений.

Наступление либерализма фактически имеет целью со всей жестокостью преодолеть растущие противоречия капитализма, который отжил свое и не может предоставить человечеству никаких перспектив помимо самоуничтожения.

Устаревание капитализма выражается не только в сферах экономического и социального воспроизводства. На этой не вызывающей сомнений инфраструктурной основе зиждутся и множественные проявления отхода буржуазной универсалистской мысли (вместо которой в новых идеологических дискурсах подается постмодернистская сборная солянка), и регресс в практике политического руководства (ставящий под вопрос буржуазную демократическую традицию).

Именно эти отступления лежат в основе идеологических дискурсов постмодернизма. Апеллируя ко всякого рода вульгарным предрассудкам, порожденным такими как наш периодами хаоса, постмодернизм, не заботясь о связности, регулярно предъявляет аргументы, заставляющие усомниться в концепциях прогресса и универсализма. Постмодернизм также не озаботился серьезной критикой соответствующих проявлений культуры Просвещения и буржуазной истории, не проанализировал их нынешние противоречия, усугубляемые моральным износом системы, а удовольствовался подменой настоящей критики убогими суждениями либеральной американской идеологии: «живи в ногу со временем», «приспосабливайся», «живи сегодняшним днем» — то есть воздерживайся от размышлений о природе системы, и в частности от вопросов, касающихся ее сиюминутного выбора.

Прославление врожденных различий — вместо того чтобы приложить необходимые усилия для преодоления ограничений буржуазного универсализма, — таким образом, действует в полном согласии с требованиями современного империалистического проекта глобализации, который может породить только систему апартеида в глобальных масштабах, основанную на реакционных идеологиях «коммунитаризма» в североамериканской традиции. То, что я называю «культуралистским» упадком, который выходит сегодня на передний план, внедряется и управляется хозяевами системы. Ничуть не реже за него в смятении хватаются угнетаемые народы (в форме так называемого религиозного или этнического фундаментализма). Это то самое «столкновение варварств», как писал Жильбер Ашкар, которое заставляет самореализовываться тезис Хантингтона.

Эта путаница в понятиях вкупе с уходом от предыдущих достижений буржуазной мысли ведут к деградации политической жизни. Сам принцип демократии основывается на возможности альтернативного выбора. Но в демократии необходимости больше нет, поскольку эта идеология сделала приемлемой идею того, что «альтернативы не существует». Приверженность этому метасоциальному принципу высшей рациональности позволяет устранить необходимость и возможность выбирать. Так называемый принцип рациональности «рынков» в идеологии отмирающего капитализма как раз и соответствует этой задаче. Демократическая жизнь таким образом лишается своего содержания, и открывается дорога к тому, что я называю «демократией низкой интенсивности» — то есть к избирательной клоунаде, где парады с тамбурмажорами заменяют политические программы, к «обществу спектакля».

Политика становится полной бессмыслицей, она больше не работает и теряет всяческую возможность придавать смысл и связность альтернативным общественным проектам.

Но не сама ли буржуазия как организованный господствующий класс движется к тому, чтобы «изменить свой облик»? В течение всего исторического периода своего подъема буржуазия формировалась как главный определяющий фактор «гражданского общества». Что отнюдь не предполагало такого уровня стабильности предпринимателей-мужчин (женщины в тот период практически в расчет не принимались) или даже семейных династий — конкуренция всегда подразумевала определенную мобильность этого класса, где банкротствам сопутствовал подъем нуворишей, — которая позволяла бы этому классу тесно сплотиться вокруг определенных систем ценностей и поведенческих кодов. В прежние времена господствующий класс уверял, что респектабельность его членов доказывает законность его привилегий. Но сегодня все выглядит совершенно иначе. В мире бизнеса и политики одерживает верх нечто скорее похожее на мафиозную модель. Более того, граница между этими двумя мирами, которая, хоть и не была герметичной, но все же характерной для предшествовавших историческому капитализму систем, постепенно размывается. Эта модель характерна не только для стран третьего мира или так называемых социалистических стран Востока — она становится нормой даже в самом центре капиталистической системы. Как иначе можно охарактеризовать личности типа Берлускони в Италии, Буша (замешанного в скандале с Enron) в Соединенных Штатах и многих других?

Однако одряхлевшая система вовсе не намерена «мирно доживать свой век». Напротив, это старческое слабоумие сопровождается ростом агрессивности.

Мировая система вовсе не перешла в новую «неимпериалистическую» фазу, которую иногда называют «постимпериалистической». Наоборот, по своей природе это — империалистическая система, дошедшая до предела агрессивности (не встречая эффективного сопротивления, она извлекает все возможные ресурсы). Негри и Хардт представили анализ Империи (без империализма), фактически — Империи, сведенной к Триаде, то есть, к трем крупнейшим регионам капитализма: Соединенным Штатам, Европе и Японии, игнорирующей весь остальной мир. К сожалению, этот анализ сделан в традициях Запада и модного ныне интеллектуального дискурса. Различие между новым и предыдущим империализмом надо искать не в этом. В прошлом империализм был множественным (конфликтующие «империализмы»), а нынешний стал коллективным (то есть Триадой — при этом она следует в кильватере гегемонии Соединенных Штатов).

Из этого факта следует, что «конфликты» между партнерами по Триаде носят второстепенный характер, в то время как основным является конфликт между Триадой и всем прочим миром. Этим объясняется и то, что под напором американской гегемонии прекратил свое существование европейский проект. Более того, на предыдущем этапе империализма накопление основывалось на бинарной связи между индустриальными центрами и неиндустриальными перифериями, в то время как в новых условиях между теми, кто пользуется благами новых центральных монополий (технологиями, доступом к природным ресурсам, средствами связи, оружием массового уничтожения), и перифериями — индустриализованными, но все еще подчиненными посредством этих монополий, — существует противостояние. Чтобы обосновать свой тезис, Негри и Хардту следовало бы дать строгое политическое определение феномена империализма («проекции национальной власти за пределы своих границ») вне какой-либо связи с требованиями к накоплению и воспроизводству капитала. Это определение, берущее начало в заурядной университетской политической науке, особенно в ее североамериканской разновидности, — с порога отметает все соответствующим образом поставленные вопросы. Их рассуждения вращаются вокруг категории «империя», помещенной вне истории, и таким образом могут заботить себя различиями между Римской, Оттоманской, Австро-Венгерской, Российской, Британской колониальной и Французской империями. Не делается и попыток рассмотрения особенностей этих исторических образований — они просто уподобляются друг другу.

На деле же глобальная экспансия капитализма всегда подразумевает политическую интервенцию господствующих сил — то есть государств системного центра — в общества подчиненной им периферии.

Эта экспансия не может осуществляться исключительно в рамках экономических законов; ее необходимо дополнять политической поддержкой (а если потребуется — и военной) со стороны государств господствующего капитала. В этом смысле экспансия всегда сугубо империалистическая — даже в том смысле, которое Негри вкладывает в понятие «проекция национальной власти за пределы своих границ» (следует только уточнить, что эта власть принадлежит капиталу). И получается, что современное вмешательство Соединенных Штатов является империалистическим в ничуть не меньшей степени, чем все колониальные завоевания XIX столетия. Цели, которые сегодня преследует Вашингтон, например, в Ираке — а далее везде, — не что иное, как установление диктатуры (а не «демократии»), которая помогала бы американскому капиталу грабить природные ресурсы страны. Глобализированный «либеральный» экономический порядок нуждается в непрекращающейся войне с бесконечной чередой военных вторжений, являющейся единственным способом подчинения народов периферии.

Империя нового типа, напротив, наивно определяется как «сетевая структура власти», чей центр находится везде и нигде, таким образом принижая значимость национального государства. Более того, причина такой трансформации видится в основном в воздействии, оказываемом развитием производительных сил (технологических революций). Это поверхностный и упрощенный анализ, который выводит технологическую мощь за рамки тех общественных отношений, внутри которых она действует. Мы снова узнаем тезисы доминирующего дискурса, популяризированного Роулсом, Кастелсом, Турейном, Рифкиным и другими приверженцами североамериканской либеральной политической мысли.

Подлинные вопросы, которые ставит слияние политической инстанции (государства) и реальности глобализации и которые должны находиться в центре анализа того, что может быть «нового» в эволюции капиталистической системы, просто-напросто обходятся с помощью необоснованного утверждения, что государство-де почти прекратило свое существование. На самом же деле даже на предыдущих этапах всегда бывшего глобализированным капитализма государство отнюдь не было всемогущим. Его власть всегда была ограничена той логикой, в соответствии с которой в каждую данную эпоху развивалась глобализация. Валлерстайн даже дошел до того, что присвоил глобальным детерминантам решающую роль в судьбах государств. В наши дни ситуация остается прежней, поскольку различие между глобализацией (империализмом) настоящего и прошлого следует искать в другом.

Новый империализм действительно имеет центр — Триаду, а центром центра, стремящимся к осуществлению своей гегемонии, являются Соединенные Штаты.

Триада осуществляет свое коллективное господство над всеми перифериями планеты (три четверти человечества), используя институты, которые были созданы для этой цели и находятся под ее управлением.

Некоторые институты ответственны за управление экономикой мировой империалистической системы. Среди них основным является Всемирная торговая организация (ВТО), подлинная задача которой — не гарантия, как утверждается, «свободы рынков», а напротив — сверхзащита монополий (центра) и установление систем производства для периферий как функции от этой основной потребности. Международный валютный фонд (МВФ), который не озадачивает себя заботой об отношениях между тремя основными валютами (долларом, евро и иеной), выполняет функции коллективного колониального денежно-кредитного органа управления Триады. А Всемирный банк является чем-то вроде Министерства пропаганды «Большой семерки». Другие аналогичные институты осуществляют политический контроль, в частности НАТО, который заменил собой ООН как рупор мировой общественности. Достаточно жестким проявлением империалистической реальности является систематическое осуществление Соединенными Штатами военного контроля над планетой. Негри и Хардт в своем труде не рассматривают вопросы, связанные с ролью этих институтов, как, впрочем, не упоминают и множество фактов, которые не вписываются в их тезис о «сетевой структуре власти»: военные базы, силовые вторжения, роль ЦРУ и т. д. Жестокость вторжения США в Ирак делает все рассуждения о «мягкой империи капитализма» смехотворными.

Точно так же в угоду туманной категории «множества», аналогичной «населению» в вульгарной социологии, исключаются и подлинные вопросы о классовой структуре системы, выдвинутые технологической революцией. На самом деле вопрос надо формулировать иначе: каким образом развивающаяся технологическая революция (в реальности которой нельзя усомниться), как и любая другая технологическая революция, разрушает старые формы организации труда и классовую структуру — при том что новые очертания и организации труда, и классовой структуры еще не различимы на первый взгляд?

С целью придать империалистическим порядкам Триады и гегемонии Соединенных Штатов видимость легитимности система породила свой собственный идеологический дискурс, соответствующий новым агрессивным задачам.

Рассуждения о «столкновении цивилизаций» целиком и полностью призваны утвердить «западный» расизм и вынудить общественное мнение согласиться с установлением режима апартеида в глобальных масштабах. Такой дискурс, по моему мнению, гораздо важнее лирических рассуждений о так называемом обществе сетевой структуры.

Та популярность, которую получил тезис об «Империи» среди западных левых и молодежи, по моему мнению, происходит в целом от содержащегося в нем негативного отношения к государству и нации. Государство (буржуазное) и национализм (шовинистический) всегда справедливо отвергались радикальными левыми. Следовательно, утверждение, что с приходом нового капитализма начинается их упадок, может только радовать. Но, увы, это предположение неверно. Поздний капитализм, конечно же, ставит на повестку дня объективную необходимость и перспективу ослабевания закона стоимости; в этом контексте технологическая революция делает возможным развитие общества сетевых структур; углубление глобализации, естественно, ставит под сомнение существование наций. Однако отмирающий капитализм, посредством яростного империализма, занят уничтожением всех возможностей эмансипации. Надежда, что капитализм может приспособиться к освободительным преобразованиям, другими словами — сам того не желая, может привести их в действие с таким же успехом, как это сделал социализм, — эта надежда теплится в самом сердце американской либеральной идеологии. Задача этой идеи в том, чтобы обмануть нас и заставить забыть о масштабе настоящих проблем, а также о тех усилиях, которые требуются для их решения. Предлагаемая стратегия борьбы с государством идеально совпадает со стратегией капитала, всячески старающегося «ограничить государственное вмешательство» («отмена регулирования») для собственной выгоды, сведя роль государства к полицейским функциям (не подавляя государства полностью, а только ликвидировав политическую жизнь и позволив государству выполнять прочие обязанности). Подобным же образом «антинациональные» рассуждения поощряют признание Соединенных Штатов в качестве военной сверхдержавы и глобального полицейского.

На самом деле требуется нечто иное: разработка политической практики, признание ее абсолютной важности и продвижение общественной и гражданской демократии, с предоставлением народам и нациям в условиях глобализации более широкого поля действия. Предположим, что применявшиеся прежде формулы потеряли эффективность в новых условиях. Предположим также, что отдельные противники неолиберальной и империалистической действительности не всегда видят это и живут в тоске по прошлому. Но это не означает, что проблемы не существует.