Вирус либерализма: перманентная война и американизация мира

Идеология современности: европейская версия истоков

Либеральная идеология возникает вместе с современной эпохой и развивается одновременно со становлением капитализма. Все это было придумано в Европе на протяжении трех столетий между Возрождением и Французской революцией.

Современность является продуктом рывка в истории человечества, рывка, впервые обозначившегося в Европе в течение XVI, XVII и XVIII столетий, но до сих пор не завершенного ни там, где он стартовал, ни где-либо еще. Множественные лики современности образуют одно целое с требованиями воспроизведения капиталистического способа производства, однако они не исключают возможности выхода за пределы капиталистической модели.

Современность основана на требовании людьми эмансипации, начиная с освобождения от ига социальных ограничений, существовавших в более ранних, традиционных формах общества. Призыв к освобождению нацелен на отказ от господствующих способов утверждения законности власти — в семье, в сообществах, внутри которых формировался образ жизни и способ производства, в государстве, — которая до тех пор основывалась на метафизике, как правило религиозного характера. Современность, таким образом, подразумевает раскол между религией и государством, радикальную секуляризацию как условие развития современных политических форм.

То, что зарождение и развитие современности и капитализма сопутствуют друг другу, не случайно. Характерные для новой системы капиталистического производства общественные отношения предполагают наличие свободного предпринимательства, свободного доступа к рынкам и провозглашения неприкосновенности частной собственности (которая отныне становится «священной»). Экономическая жизнь, освобожденная от политической власти, господствовавшей над ней при прежних порядках, превращается в автономную сферу общественной жизни, подвластную только своим собственным законам. Капитализм заменяет традиционную прямую зависимость — власть является источником богатства, зависимостью обратной, превращающей богатство в источник власти.

Однако реально существующая современность, которая развивалась в рамках, начертанных капитализмом, и по сей день сохраняет двусмысленность в зависимости между властью и богатством. Эта двойственность проистекает из разделения двух сфер общественной жизни — управления экономикой, за которое отвечает особая логика накопления капитала (частная собственность, свободное предпринимательство, конкуренция), и управления государственной властью, регламентированной практикой политической демократии (гражданские права, принципы многопартийности и т. п.). Это произвольное разделение лишает силы заключенный в современности освободительный потенциал. Развивавшаяся в рамках капитализма современность вследствие этого оказалась противоречивой, обещающей гораздо больше того, что она может реально предложить, плодящей несбыточные мечты.

Современность открывает возможность мощного социального движения вперед, к освобождению. Прогресс политической демократии, каким бы ограниченным он ни был, свидетельствует о такой возможности. Он даровал легитимность политическому действию угнетенных и эксплуатируемых классов, позволив им поступательно отвоевывать демократические права у власти господствующего капитала — права, которые, следуя логике капиталистической экспансии и накопления, не могли быть получены спонтанно. Он высвободил потенциал политической трансформации, открывающий более широкое пространство для классовой борьбы, объединив понятия «политика» и «классовая борьба» в одно энергетически насыщенное целое. Однако в то же самое время он породил и разработал способы ограничения потенциала действенности освободительной демократии.

Двигаясь и расширяясь вместе с современностью, капитализм способствует развитию производительных сил до невиданного прежде в истории уровня. Это развитие делает возможным разрешение стоящих перед человечеством больших материальных проблем. Но присущая капиталистическому накоплению логика этого не позволяет. Напротив, она постоянно усугубляет поляризацию богатства.

Современные люди, таким образом, стоят перед проблемами, порожденными реально существующим капитализмом и современностью. Господствующая идеология всего лишь используется для сокрытия этих проблем.

Несмотря на достаточно утонченный язык, высказывания американских идеологов либерализма отличаются наивностью и невежеством. Их самодовольные рассуждения признают только одну ценность — личную свободу.

Оборотной стороной этой позиции является непонимание того, что в контексте капитализма личная свобода позволяет сильнейшим навязывать свои законы, что эта свобода совершенно иллюзорна для подавляющего большинства (либеральная гипотеза предполагает, что каждый человек может стать Рокфеллером, что «в каждом солдатском ранце лежит фельдмаршальский жезл»), что ее первой жертвой становится как раз стремление к равенству, лежащее в основе демократии.

Эту основополагающую идеологию разделяют все защитники системы, для которых капитализм является недосягаемым горизонтом, «концом истории». Те из них, кто придерживается наиболее экстремальных взглядов, не колеблясь, приветствуют представление об истории как о «джунглях индивидуумов». Ради принципов управления, которые низводят общественную власть к роли инструмента, находящегося в полном распоряжении «победителей», они готовы пожертвовать возможностью умиротворяющего вторжения государства. Другие хотят придать этой диктатуре человеческое лицо и пытаются смягчить экстремизм эксклюзивного принципа индивидуальной свободы, разжижая его положениями, связывающими его с другими практическими соображениями социального равенства, а также «признанием различий», например, между разными сообществами. Призывая «принять» и «приспособиться» к современной реальности, «поладить» с ней, делая только то, что возможно в данный момент и самым обыденным способом, постмодернизм также уходит от проблемы.

Подавляющее большинство людей считает такую современность просто одиозным и лицемерным строем, основанным на применении двойных стандартов. Они яростно не приемлют ее, и их ярость совершенно законна. Реально существующий капитализм и эпоха, в которой он существует, не могут им ничего предложить.

С самого начала капитализм отягощен такими неразрешимыми противоречиями, что мы должны думать о том, как его преодолеть и двигаться дальше. Эта социальная необходимость находила свое выражение уже на раннем этапе и далее во все знаменательные момен ты истории современности. Именно она стоит за тремя великими революциями — французской, русской и китайской.

Французская революция занимает в современной истории особое место. Радикальное крыло якобинцев очень рано осознало противоречия буржуазной мысли и очень точно выразило их суть, а именно: экономический либерализм — враг демократии. Они стремились к победе концепции народной революции, которая бы пошла дальше сиюминутных «объективных требований» — то есть реализации чисто буржуазных задач. Из этого радикального течения вышло первое поколение коммунистических критиков зарождающегося капитализма (бабувисты). Русская и китайская революции также пошли дальше тех задач, которые непосредственно стояли перед их обществами, предложив коммунистические цели.

Не случайно, что за каждой из этих трех великих революций — в отличие от других — последовала реставрация. Но замечательные достижения этих великих моментов истории, тем не менее, остаются живыми символами будущего, потому что в центре всех трех проектов стояло стремление к равенству людей и преодоление их экономического отчуждения. В этом смысле французская революция имеет особую ценность.

В целом те исторические условия, которые сопутствовали развитию капитализма в Европе, содействовали созреванию классового сознания угнетенных классов. Это созревание началось очень рано, в первые десятилетия XIX столетия, и стимулом для него были радикальные достижения французской революции. К концу столетия оно стимулировало создание крупных рабочих партий, вынудивших капитал на протяжении XX века «адаптироваться» к социальным требованиям, которые отнюдь не вытекали из самой логики накопления капитала. Таким образом, такая ценность, как «равенство», является необходимым дополнением к ценности «свобода», хотя в определенной степени ей и противоречит.

Экономическое отчуждение приводит к доминированию свободы над другими человеческими ценностями. Несомненно, речь идет о привилегии индивидуальной свободы, в частности, свободы капиталистического предпринимательства, высвобождающей его потенциал и усиливающей его экономическую власть. Напротив, равенство не вытекает напрямую из требований капитализма, если не брать во внимание самый непосредственный уровень — (частичное) равенство прав, которое, с одной стороны, делает возможным расширение свободного предпринимательства, а с другой — торгуя рабочей силой, которая сама становится товаром, обрекает свободного рабочего на наемный труд. На более высоком уровне ценность «равенство» приходит в противоречие с ценностью «свобода». Мы видим, что в Европе, в особенности во Франции, эти две ценности приравнивались друг к другу — это было не случайно провозглашено еще в лозунге Республики.

Однако истоки этого противоречия, этой двойственности, в свою очередь, достаточно сложны. На примере французской революции особенно наглядна острая борьба масс трудящихся в попытке сохранить автономность по отношению к притязаниям буржуазии. Это противоречие четко и открыто выражали монтаньяры, которые справедливо считали, что «экономический либерализм» (или свобода в американском понимании этого слова) является врагом демократии (по крайней мере как ее видят трудящиеся массы).

На основании этого наблюдения я бы рискнул разъяснить все еще заметную сегодня разницу между американским обществом и его культурой, с одной стороны, и европейским обществом и его культурой — с другой. Обслуживание интересов господствующего капитала в Соединенных Штатах и Европе, вероятно, не так различны, как это порой утверждают (вспомним хорошо известное противопоставление «англо-саксонского» и «рейнского» капитализмов). Совпадение интересов, конечно, объясняет солидарность Триады (США — Европа — Япония) — вопреки возникающим порою второстепенным коммерческим конфликтам. Но те решения и альтернативы общества, те социальные проекты, которые движут его духом, остаются весьма разными. В США свобода целиком охватывает весь спектр политических ценностей. В Европе же ценность «свобода» всегда уравновешивается ценностью «равенство», с которым она должна сочетаться.

Американское общество равенство презирает. Крайнее неравенство является не только приемлемым, но и считается символом того «успеха», который сулит свобода.

Но свобода без равенства — варварство. Разнообразные формы насилия, которые порождает эта однобокая идеология, отнюдь не случайны. Однако сосуществование свободы с равенством вовсе не способствует радикализации общества — как раз напротив. Господствовавшая до последнего времени в европейских обществах культура сбалансированно сочетала свободу с равенством, более того, это сочетание лежит в основе исторического компромисса социал-демократии. К сожалению, развитие современной Европы идет по пути сближения ее культуры и общества с американским образцом, характеристики которого возвышаются до статуса неоспоримых и непреложных моделей для подражания. Сложная история Европы пришла к двойной концепции, объединяющей экономический и политический аспекты в диалектическое единство, уважающее автономию обоих понятий. Американская же идеология не знакома с такими нюансами.

Американская идеология: бескомпромиссный либерализм

Здесь не место рассматривать сложные отношения между религиями и их интерпретациями, с одной стороны, и процессами модернизации, демократии и секуляризации — с другой. Я обращался к этим темам в других своих работах. Поэтому просто резюмирую свои прежние основные выводы.

Модернизация, секуляризация и демократия не являются результатом эволюции (или революции) религиозной интерпретации, а напротив, последняя более-менее удачно приспособилась к их требованиям. Этот компромисс относится не только к протестантству. В католическом мире он выразился иначе, но был не менее эффективным. В обоих случаях он дал начало новому, свободному от догмы религиозному духу.

В этом смысле Реформация не стала условием развития капитализма, даже если тезис Вебера широко принят в тех обществах, которым он льстит (протестантская Европа). Реформация не стала и самой радикальной формой идеологического броска от европейского прошлого и его «феодальных» идеологий, среди которых числится и ранняя интерпретация христианства. Напротив, Реформация явилась самой непоследовательной и примитивной формой такого броска.

Это была «реформа, затеянная господствующими классами», результатом которой явилось создание контролируемых этими классами национальных церквей (англиканской, лютеранской). Реформа реализовала компромисс между находящейся на стадии становления буржуазией, с одной стороны, и монархией и крупными землевладельцами — с другой. Компромисс был необходим для устранения угрозы со стороны масс трудящихся и крестьянства, которые регулярно подвергались чрезмерным поборам. Этот реакционный компромисс — реализованный Лютером и затем проанализированный Марксом и Энгельсом — позволил буржуазии избежать того, что случилось во Франции, — радикальной революции. Кроме того, возникшая в результате внедрения этой модели секуляризация вплоть до наших дней оставалась ограниченной. Возврат к католической идее универсальности, воплощенной в национальных церквях, был нужен для одной цели — укрепить монархический трон, усилить роль национальной церкви как арбитра между силами старого режима и растущей буржуазией, утвердить национализм и задержать развитие новых форм универсализма, которые предложит впоследствии социалистический интернационализм.

Существовали и другие реформистские движения, охватившие массы трудящихся, которые стали жертвами сопутствовавших возникновению капитализма общественных трансформаций. Эти движения воспроизводили формы борьбы средневековых милленариев и двигались не в фарватере, а в кильватере своего времени. Чтобы научиться эффективно выражать себя в новых условиях, угнетенным классам пришлось дожидаться французской революции с ее секуляризированными народными и радикальнодемократическими призывами, а затем социализма. Что же касается протестантских сект, то они испытывали фундаменталистские иллюзии. Это они подготовили благоприятную почву для постоянно возникающих апокалипсических сект, как видно на примере США.

Политическая культура США — отнюдь не та культура, которая сформировалась во Франции в эпоху Просвещения и в ходе французской революции и которая в той или иной степени обусловила историческое развитие значительной части Европейского континента. Различия между этими двумя культурами гораздо значительнее, чем кажется на первый взгляд. Эти различия проявляются в моменты кризисов, порождая непримиримые противоречия (например, в вопросе о соблюдении международных законов, когда обсуждалась возможность вторжения в Ирак).

Политическая культура — это продукт длительного исторического развития, и она, естественно, уникальна для каждой страны.

В этом отношении история Соединенных Штатов отмечена специфическими особенностями, которые не совпадают с особенностями истории Европейского континента: основание Новой Англии экстремистскими протестантскими сектами, геноцид индейцев, рабство чернокожих, развитие «коммунитаризма», связанного с последовательными волнами иммиграции в XIX веке.

Те протестантские секты, которые были вынуждены покинуть Англию в XVII веке, разработали своеобразную интерпретацию христианства, отличающую их и от католиков, и от ортодоксальных христиан, и — по уровню экстремизма — даже от большинства протестантов Европы, в том числе англиканцев, составлявших основу правящего класса Англии. Реформация в целом восстановила Ветхий Завет, который католицизм и православие отодвинули в сторону, подчеркивая в своих интерпретациях отрыв христианства от иудаизма, а не его преемственность.

Мне придется вернуться здесь к тому, что я уже писал о реальных и мнимых особенностях христианства, ислама и иудаизма. Современное использование термина «иудео-христианский», ставшего популярным благодаря экспансии американского протестантизма, свидетельствует о полном пересмотре взглядов на отношения между двумя монотеистическими религиями. Католики (но не ортодоксальные христиане) подписались иод такой точкой зрения, сделав это не в силу своих убеждений, а из соображений политического оппортунизма.

Реформация, как мы знаем, сопровождалась зарождением капитализма, между ними существует причинно-следственная связь, которая по-разному истолковывается в современной общественной мысли. Вебер выдвинул тезис, ставший преобладающим в англо-саксонском и протестантском мире: Реформация сделала возможным рост капитализма. Этот тезис противопоставлялся тезису Маркса, который рассматривал Реформацию как результат порожденных развитием капитализма трансформаций, из которых выросли различные формы протестантизма. Одни выражали протест масс трудящихся, ставших жертвами зарождавшегося капитализма, другие явились выражением стратегий господствующих классов.

Кроме того, те идеологические фрагменты и системы ценностей, которые нашли выражение в этом религиозном течении, сохраняли все признаки примитивных форм реакции на порожденные капитализмом проблемы. В некоторых аспектах Возрождение продвинулось гораздо дальше: Макиавелли — блестящее тому свидетельство. Возрождение возникло на католической территории (в Италии). В эти времена некоторые итальянские города управлялись, как настоящие коммерческие фирмы, во главе которых стоял синдикат богатейших держателей акций, что представляло собой более четко выраженную связь с ранними формами капитализма, чем между протестантством и капитализмом: типичным представителем такой связи стала Венеция. В более позднюю эпоху Просвещение, охватившее как католические (Франция), так и протестантские (Англия, Нидерланды, Германия) страны, в большей мере опиралось на секулярную традицию Возрождения, нежели на традицию религиозных реформ. Наконец, радикальный характер французской революции упрочил этот секуляризм, сознательно отринув религиозные интерпретации ради утверждения современных политических методов преимущественно собственного изобретения.

Прижившаяся в Новой Англии своеобразная форма протестантизма оказала сильное влияние на американскую идеологию, это влияние сильно и поныне. Эта форма протестантизма стала идеологическим орудием, с помощью которого американское общество приступило к захвату континента, обосновывая его заимствованными из Библии мотивами (постоянно повторяющаяся в американском дискурсе тема — насильственное завоевание Израилем Земли обетованной). В дальнейшем Соединенные Штаты распространили свой метод осуществления задачи, которую им-де предписал Господь, на всю планету.

Вот почему американский империализм и должен превосходить в варварстве своих предшественников, которые отнюдь не претендовали на исполнение божественной миссии.

Граждане США видят себя в роли «избранного народа», что фактически синонимично Herrenvolk (расе господ), если вернуться к аналогичной терминологии нацистов.

Конечно же, империалистическая экспансия Соединенных Штатов зиждется не на американской идеологии, о которой здесь идет речь. Эта экспансия подчиняется логике накопления капитала, совершенно материалистичным интересам которого она служит. Но эта идеология идеально годится для того, чтобы скрыть истинные цели.

И по сей день американское общество пропитано этим сектантским протестантским фундаментализмом. Это общество, как отмечается всеми наблюдателями, очень религиозно, порой до наивности. Как следствие, оно было неспособно выработать твердую концепцию антиклерикализма, и вместо этого свело ее к понятию «терпимости по отношению ко всем религиям».

Я не принадлежу к тем, кто верит, что в силу определенных обстоятельств прошлое способно на «трансляцию атавизма». История меняет людей. Именно так случилось в Европе. К сожалению, историческое развитие Соединенных Штатов не пыталось изменить, а тем более — искоренить уродства прошлого, вместо этого поощряя их проявления в сегодняшнем дне и увековечивая их последствия, будь то интерпретация американской революции или рассуждения о заселении страны последовательными волнами иммигрантов.

Американская революция, столь высоко ценимая многими прогрессивными личностями в 1789 году и превозносимая сегодня, была всего лишь политической революцией с ограниченными социальными последствиями. Взбунтовавшиеся против английской монархии американские колонисты не хотели менять своих экономических и социальных отношений, они просто не желали больше делиться доходами с правящим классом страны, из которой они прибыли. Они хотели взять власть в свои руки не для того, чтобы создать общество, отличное от колониального режима Англии, а чтобы продолжить в том же духе, только с большей решимостью и большими доходами. Прежде всего их целью было продолжение экспансии на запад, что подразумевало, среди прочего, геноцид индейцев. Никто не сомневался в целесообразности сохранения института рабства. Чуть ли не все основные лидеры американской революции были рабовладельцами и отнюдь не намеревались менять свое отношение к этому вопросу.

Геноцид индейцев являлся естественной составляющей той божественной миссии, которую возложил на себя новый избранный народ. И не стоит полагать, что это целиком осталось в прошлом.

До 60-х годов XX столетия ответственность за геноцид была символом национальной гордости (в голливудских фильмах, например, ковбой, как символ Добра, противопоставлялся индейцу, как символу Зла) и являлась важным элементом воспитания для многочисленных поколений.

То же имело место и в отношении рабства. Прошло почти столетие после объявления независимости, прежде чем оно было отменено, причем не из моральных соображений, подобных тем, которые провозгласила французская революция, а лишь потому, что оно больше не могло служить делу экспансии капитализма. А прежде чем чернокожие американцы получили минимальное признание некоторых своих гражданских прав, прошло еще целое столетие — при этом общий расистский настрой господствующей культуры сохранялся. До 60-х годов XX века все еще имели место линчевания. Порою эти линчевания сопровождались семейными пикниками: «стопроцентные» американцы воспринимали их как праздник и позднее демонстрировали фотографии события. Теперь такие линчевания перестали быть стихийными, они практикуются в рамках «права», по которому на смерть отправляются тысячи осужденных, большая часть которых — чернокожие. Зачастую впоследствии выясняется, что осужденные на казнь на самом деле были невиновны, однако эти факты редко будоражат общественное мнение.

В утверждении американской идеологии сыграли определенную роль и последовательные волны иммиграции. Иммигранты, конечно же, не несут ответственности за те беды, которые вынудили их покинуть свои родные страны. Напротив, они — жертвы. Но обстоятельства — то есть эмиграция — заставили их отвергнуть коллективную борьбу за изменение общих для их классов или групп обстоятельств на родине и принять идеологию индивидуального успеха, царящую на родине новой. Приверженность этой идеологии поощряется американской системой ради собственной выгоды. Эта идеология тормозит рост классового сознания, которое по мере созревания наталкивается на новую волну иммиграции, регулярно прерывающую процесс политической кристаллизации. Но одновременно эта иммиграция способствует усилению коммунитарных тенденций в американском обществе, так как «индивидуальный успех» не исключает принадлежность иммигранта к общине (ирландской, итальянской и т. д.), без которой изоляция индивидуума стала бы невыносимой. Здесь снова мы видим, как укрепление этого аспекта тождественности — взращенного и поощряемого американской системой — происходит в ущерб классовому сознанию.

В то время как в Париже граждане готовились к началу «штурма небес» (коммуна 1871 года), в США банды гангстеров из разных поколений бедных иммигрантов (ирландцев, итальянцев и т. д.) истребляли друг друга, а господствующие классы с бесконечным цинизмом ими манипулировали.

Все различия между идеологией Соединенных Штатов и Англии или Канады, например, проистекают именно из этого. Идеология протестантской Европы — Англии, Германии, Нидерландов, Скандинавских стран — вначале обладала некоторыми элементами, роднившими ее с американской. Это выражалось в том же «возврате к Библии», хотя, конечно, в более мягких формах, нежели те крайние проявления, которые мы наблюдаем у эмигрировавших в Новую Англию сект. Однако в этих странах рабочий класс сумел подняться до уровня осознания своей классовой принадлежности, в то время как последовательные волны иммигрантов в США нейтрализовали такую возможность. Решающим стало возникновение политических партий рабочего класса. В Европе либеральная идеология была принудительно соединена с другими системами ценностей (в том числе и с равенством), которые ей были не только чужды, но и зачастую с нею конфликтовали. Конечно, на протяжении истории в каждой стране и в каждый период времени эти сочетания выглядели по-разному. Однако все они сохраняли автономность политического аспекта по отношению к господствующему экономическому аспекту.

Канада, также молодая страна иммигрантов, не разделяет американской идеологии (или пока не разделяет?), потому что она не переживала наплыва последовательных волн иммигрантов, удушавших классовое сознание. А может быть, еще и потому, что противники независимости от Англии, которые не желали порывать со страной своего происхождения, не сопереживали фанатизму сектантов Новой Англии и их библейским толкованиям.

В Соединенных Штатах нет и никогда не было рабочей партии. Профсоюзы, какими бы влиятельными они ни были, аполитичны во всех смыслах этого понятия. Они не связаны ни с какой политической партией, и потому не могут восполнить этот пробел, сформулировав свою собственную социалистическую идеологию. Они продолжают бороться в замкнутом и ограниченном пространстве требований, которые никак не противостоят либерализму. В каком-то смысле они «постмодернистские» и всегда были таковыми.

Коммунитарные идеологии не могут заменить социалистическую идеологию рабочего класса, это относится даже к самым радикальным из них, например к идеологиям, выработанным в сообществе чернокожих. Коммунитаризм по определению вписывается в общий контекст расизма, с которым он борется внутри самого этого контекста, но не выходит за его пределы.

Характерное для исторического формирования американского общества сочетание — господствующая библейская идеология и отсутствие рабочей партии — в конечном итоге породило беспрецедентную ситуацию фактического наличия одной партии — партии капитала.

Оба сегмента этой единственной партии разделяют один и тот же фундаментальный либерализм. Оба они обращаются только к меньшинству — 40 процентам избирателей, — принимающему участие в данной ему ограниченной и неэффективной демократической жизни. Каждый из них имеет свою клиентуру в средних классах, так как массы трудящихся гораздо реже голосуют, и они адаптируют свой язык для этой клиентуры. Каждый из них кристаллизует в себе конгломерат отдельных капиталистических интересов («лобби») или «коммунитарных» сторонников.

Американская демократия представляет собой продвинутую модель того, что я называю демократией низкой интенсивности. Она основана на полном размежевании между управлением политической жизнью — основанной на практике многопартийной выборной демократии — и управлением экономической жизнью, которой руководят законы накопления капитала. Более того, это размежевание не может быть подвергнуто никакой радикальной критике, а наоборот, является частью так называемого согласованного мнения. Это размежевание уничтожает весь революционный потенциал демократической политики. Оно нейтрализует представительные институты (парламент и прочие), делая их бессильными перед диктатом рынка. Голосуйте за республиканцев, голосуйте за демократов — это не имеет никакого значения, если ваше будущее зависит не от вашего демократического выбора, а от неопределенностей рынка.

Ясно, что Европа не защищена от такого рода обедняющей тенденции. Вместе с переходом социалистических партий на позиции либерализма и кризисом в мире труда Европа уже достаточно глубоко вовлечена в эту тенденцию. Но она должна быть способной выйти из этого положения.

Американское государство находится исключительно на службе у экономики, иначе говоря, оно — верный слуга капитала и не озабочено никакими другими социальными интересами.

Это потому, что историческое формирование американского общества приостановило созревание политического классового сознания среди трудящихся масс.

В противовес этому европейское государство было (и может снова стать) необходимой посреднической структурой, содействовавшей выработке исторических компромиссов между противоборствующими общественными интересами, которые придавали смысл и подлинный размах демократическим практикам. Если путем классовой и политической борьбы, которые не зависят исключительно от логики накопления капитала, не принуждать государство к выполнению этой функции, то демократия превращается в посмешище, как это случилось в Соединенных Штатах.

Именно в этом контексте необходимо рассматривать в действии эту любопытную демократию, предположительно самую старую и наиболее развитую.

Соединенные Штаты изобрели президентскую систему. Возможно, в то время идея монарха, пусть и избираемого, казалась необходимой. Однако французская революция между 1793 и 1798 годами прекрасно обходилась без него. Президентская система всегда была трагедией для укоренения демократии, и сегодня это еще более верно, чем в прошлом.

Президентская система имеет тенденцию вытеснять политические дебаты, ослаблять их, подменяя выбор между идеями или программами выбором между личностями, даже если они предположительно воплощают в себе эти идеи или программы. Более того, неизбежное фатальное сокращение выбора до двух кандидатов ведет к поиску каждым из них наибольшего консенсуса (к сражению за не определившийся со своим выбором наименее политизированный центр) в ущерб радикализации. Это дает преимущество консерватизму.

Президентская система, консервативная по самой своей сути, без труда экспортировалась США во все страны Латинской Америки главным образом потому, что политические революции, происходившие там в начале XIX века, были ограниченными и носили тот же характер, что и в Соединенных Штатах. Президентская система им идеально подходила. В дальнейшем по аналогичным причинам — ввиду ограниченного характера национально-освободительных движений недавнего прошлого — она завоевала Африку и значительную часть Азии.

Европа также находится в процессе завоевания президентской системой, однако здесь среди демократов она сопровождается неприятными воспоминаниями, ассоциируясь с демагогическим популизмом бонапартизма. Увы, начало этому движению дала Франция, создав Пятую республику, которая была не шагом вперед в развитии демократии, а убежищем, в котором французское общество, кажется, прочно обосновалось. Аргументировалось это нестабильностью правительства при парламентарном строе, но подобные аргументы — чистый оппортунизм.

Президентская система также способствует кристаллизации групп, объединенных общими интересами — в идеале это две группы, поддерживающие главных претендентов на пост президента, — в ущерб формированию настоящих политических партий (включая социалистические партии), потенциальных носителей истинно альтернативных социальных проектов.

Здесь опять же показателен пример Соединенных Штатов. Реальной разницы между Демократической и Республиканской партиями не существует. Джулиус Ньерере не без иронии заметил, что это вопрос о «двух единственных партиях» — хорошее определение демократии низкой интенсивности. В конце концов, так понимают ситуацию массы трудящихся в Соединенных Штатах, которые зачастую не голосуют потому, что чувствуют — и справедливо, — что это не имеет смысла.

Отнюдь не являясь инструментом потенциальной социальной радикализации, существующие формы американской демократии, как в прошлом, так и в настоящем, представляют собой идеальную среду для консерватизма. В этих условиях другие измерения американской демократии, которые часто получают позитивную оценку, превращаются в свои противоположности. «Децентрализация», например, ассоциируемая с большими полномочиями, которые даны местным избираемым властям, дает преимущество местной знати и духу «коммунитарности». Во Франции региональные власти также всегда или почти всегда оказываются на правом фланге центральной власти, и это не случайно.

Отсутствие постоянных бюрократий в Соединенных Штатах, которое либералы считают преимуществом по отношению к твердыне бюрократического наследия — Европе, становится орудием в руках консервативных политических властей, поручающих внедрение своих программ безответственным временным чиновникам, которых набирают в основном из числа бизнесменов, и оказывается, что самими этими управленцами надо еще управлять. Действительно ли это преимущество? Что бы ни говорили о L'Enarchie во Франции[2] — а многое в этой критике справедливо, — разве идея комплектуемой истинно демократичным способом бюрократии не лучше (или уж точно не хуже), пока мы еще не достигли далекого идеала общества без бюрократии?

Бездумная критика «бюрократии», являющаяся частью современного общепринятого взгляда, непосредственно вдохновляет систематические кампании даже против идеи общественных служб, которые, по мнению этих критиков, должны быть заменены частными службами на рыночных условиях. Объективный взгляд на реальный мир показывает, что (предположительно «бюрократизированные») общественные службы не так малоэффективны, как зачастую думают, что прекрасно иллюстрируется сравнением Соединенных Штатов и Европы в сфере здравоохранения. В Соединенных Штатах здравоохранение (в основном приватизированное) обходится государству в 14 % ВВП, в отличие от 7 % в Европе (где здравоохранение в основном обеспечивается государственными службами). В плане результатов (качество здоровья) это сравнение говорит в пользу Европы. Конечно же, доходы фармацевтических и страховых олигополий в основном значительно выше в Соединенных Штатах, чем в Европе. Кроме того, при демократии государственные службы хотя бы потенциально прозрачны. Приватизированная служба, защищенная положением о «конфиденциальности деловой информации», непрозрачна по определению. Замена приватизированными службами («социализация рынком») государственных служб (социализация демократией) используется как средство укрепления достигнутого соглашения о жестком разграничении политической и экономической сфер. Такой консенсус разрушителен для всего потенциала укоренения демократии.

«Независимое» правосудие и принцип избираемости судей продемонстрировали, что и этот институт может по-своему помогать поддерживать неизменно консервативные и даже реакционные предрассудки, не способствовать укоренению демократии, а на самом деле мешать ему. Однако и эта модель постепенно начинает практиковаться в других странах (во Франции, например), результаты чего не замедлили себя продемонстрировать, но я пока воздержусь от комментариев.

Помимо всего прочего послужной список американского правосудия свидетельствует о смехотворности той демократии, которую оно обслуживает.

Это до крайности обременительное правосудие, правосудие по заказу, всегда истолковывающее английское общее право, от которого оно происходит, в пользу исключительных принципов либерализма (а стало быть, богатых).

Это правосудие чрезвычайной жестокости и систематического расизма (значительная часть осужденных чернокожих впоследствии оказываются невиновными). Соединенные Штаты имеют самый высокий процент заключенных в мире.

Дело Дрейфуса привело в движение — и раскололо — все французское общество и всю французскую политику. В Соединенных Штатах казни Сакко и Ванцетти, супругов Розенберг и многих других менее известных личностей никогда до такой степени не возбуждали общественное мнение. О повторных слушаниях и речи быть не может, и ни у кого нет права усомниться в справедливости судей: даже мысль об этом недопустима. Помимо этого судьи, будучи «независимыми от государства», зависимы от манипуляций избирателей, при этом они даже не обязаны применять формальное письменное законодательство, как это происходит на Европейском континенте и — пусть номинально — в большинстве стран мира. Здесь судья «творит закон» — принцип, который существовал в правовых системах примитивных обществ и ныне повсюду преодоленный. В таких условиях решения суда почти всегда известны заранее. Хорошо известно, что Высший суд ратифицировал фальсификацию результатов голосования, позволившую Бушу-младшему стать президентом, потому что большинство судей принадлежало к Республиканской партии. Вот они и «рассудили» с чистой совестью(!), не считаясь с руководством, которое обязывало их в этой ситуации аннулировать голосование. И все это происходило на глазах у всех! Такие же практики «правосудия», если они творятся не претендующими на демократию режимами, считаются кумовством.

Сочетание господствующей религиозности, эксплуатируемой фундаменталистским дискурсом, и отсутствия политического сознания среди подавляемых классов дает системе власти в Соединенных Штатах невиданное пространство для маневра. Таким образом ликвидируется потенциальная значимость демократических процедур, они сводятся к статусу безвредных ритуалов (политическому спектаклю, вроде торжественного открытия избирательных кампаний — с марширующими тамбурмажорами и т. п.).

Но здесь важно не впасть в заблуждение. Это отнюдь не религиозная фундаменталистская идеология правит бал и навязывает свою логику истинным обладателям власти — капиталу и его прислужникам в государственной системе. Решения принимает сам капитал, а затем оправдывает их этой самой американской идеологией. Тогда становятся эффективными используемые ими методы — не знающая аналогов систематическая дезинформация, изоляция критически настроенных мыслителей, которые злобно очерняются. И тогда власти удается без труда управлять «общественным мнением», которое консолидируется собственной глупостью.

Эти обстоятельства позволили правящему классу США властвовать с абсолютным цинизмом, лишь слегка прикрытым некоторой толикой лицемерия, что прекрасно видно любому зарубежному наблюдателю, но что всегда ускользает от взгляда самих американцев! И каждый раз, когда требуется, власть не стесняется прибегать к насилию в его крайних формах. Об этом знают все радикальные американские активисты: продайся — или тебя уничтожат, вот единственный оставленный им выбор.

Американская идеология, подобно всем идеологиям, тоже «изнашивается временем». В «тихие» периоды истории — отмеченные мощным экономическим ростом, которому сопутствуют благоприятные социальные последствия, — давление, оказываемое правящим классом на народ, ослабевает. Время от времени, если того требуют обстоятельства, правящий класс «вселяет энергию» в американскую идеологию, и всегда одним и тем же способом — назначается враг (империя зла, ось зла — враг всегда внешний, так как американское общество добротно по определению), что позволяет «мобилизовать» все имеющиеся ресурсы для его уничтожения. Вчера таким врагом был коммунизм, который вместе с маккартизмом (о котором «сторонники Америки» благополучно забыли) позволил развернуть холодную войну, а также подчинил себе Европу. Сегодня это «терроризм» — очевидный повод (в этом смысле 11 сентября очень сильно напоминает поджог Рейхстага), позволяющий отвлечь внимание от подлинной цели правящего класса — осуществления военного контроля над планетой.

Очевидной целью новой гегемонистской стратегии США является подавление любой силы, способной дать отпор предписаниям Вашингтона. Ради этого они стремятся раздробить те страны, которые они считают «слишком крупными», чтобы получить максимальное число недееспособных государств, готовых к строительству на своей территории американских баз для своей «защиты». Только одно государство имеет право быть «великим» — Соединенные Штаты, таково мнение последних трех президентов (Буша-старшего, Клинтона и Буша-младшего).

Цели и средства вашингтонского проекта понять нетрудно. Они нарочито демонстративны, а их откровенность является их главным достоинством, несмотря на то, что обоснование этих целей всегда облекается в характерное для американской традиции морализаторство. Глобальная стратегия Америки преследует пять целей:

1) Нейтрализовать и подчинить себе других партнеров по Триаде (Европа — США — Япония), ограничив их способность действовать независимо от Америки.

2) Установить военный контроль над бывшими республиками Советского Союза посредством НАТО, обустроив их по латиноамериканскому образцу.

3) Установить безраздельный контроль над Ближним Востоком и Центральной Азией с их нефтяными запасами.

4) Развалить Китай и обеспечить подчиненность больших государств (Индия, Бразилия), а также не допустить формирования региональных блоков, способных вести переговоры об условиях глобализации.

5) Вытеснить на обочину те регионы Юга, которые не представляют стратегического интереса для Соединенных Штатов.

Так что гегемония Соединенных Штатов основывается в гораздо большей мере на их избыточной военной силе, нежели на «преимуществах» их экономической системы. Я ограничусь кратким изложением основных аргументов, которым я уделял внимание в других работах, подчеркнув реальное политическое преимущество, которым обладают США перед Европой, — а именно, единое государство. Поэтому они могут играть роль неоспоримого лидера Триады, демонстрируя свою собственную военную мощь, а также НАТО, который они контролируют, в качестве «наглядного кулака», с помощью которого они навязывают непокорным новый империалистический порядок.

С 1945 года США систематически наращивали свою военную мощь, и ныне они покрывают всю планету сетью военных объектов, связанных единым руководством. До 1990 года эта гегемония, сдерживаемая военной мощью СССР, вынуждена была признавать принципы мирного сосуществования. С тех пор ситуация изменилась. Нельзя не заметить различий между планетарным размахом военной стратегии США, к осуществлению которой они приступили с 1945 года, и оборонительной стратегией СССР, который никогда не выдвигал агрессивной программы, нацеленной на «захват мира во имя коммунизма», как об этом — увы, весьма успешно, — твердит западная пропаганда.

Следовательно, этот этап характеризуется отступлением от демократии, а не продвижением к ней. В глобальном плане, начиная с 1980-х годов и развала советской системы, в США был сделан выбор в пользу гегемонии, и этот выбор поддержал весь правящий класс Соединенных Штатов. Опьяненные своим военным превосходством, США встали на путь немедленного утверждения своего господства над планетой посредством сугубо милитаристской стратегии. Сопутствующая ей политическая стратегия лишь отыскивает благовидные предлоги, будь то терроризм, борьба с торговлей наркотиками или обвинения в производстве оружия массового уничтожения.

«Превентивная война», «право» инициировать которую Вашингтон оставляет за собой, непосредственно ликвидирует международный закон. Устав Организации Объединенных Наций запрещает прибегать к военным действиям, за исключением тех случаев, когда это оправдывается законными требованиями самообороны, накладывает строгие ограничения на возможное военное вмешательство сил ООН, а сам характер таковых действий должен быть крайне осторожным и носить временный характер. Каждый юрист знает, что все предпринятые с 1990 года войны абсолютно нелегитимны, а это значит, что те, кто несет за них ответственность, являются военными преступниками. США вместе со своими союзниками уже обходятся с Объединенными Нациями так же, как не так давно фашистские государства обходились с Лигой Наций.

В процессе реализации уже находится и программа отмены гражданских прав. Принцип равенства между людьми был заменен разделением людей на «расу господ», или Herrenvolk — США и Израиль, — и все другие народы. Эта «раса господ» обладает правом захватывать необходимое ей «жизненное пространство», в то время как само существование других народов допускается, только если это не представляет угрозы для амбиций тех, кто призван быть «хозяевами планеты».

С точки зрения американского истеблишмента, мы все стали «краснокожими», то есть людьми, которые имеют право на существование только в том случае, если они не мешают экспансии транснационального капитала Соединенных Штатов.

Каковы же те «национальные» интересы, к защите которых правящий класс США может прибегать по своему усмотрению? Если честно, то этот класс преследует только одну цель — «делать деньги». Американское государство придает первостепенное значение удовлетворению требований транснациональных корпораций, составляющих господствующий сегмент капитала.

Этот проект, безусловно, является империалистическим в самом безжалостном смысле, но не «имперским» в том смысле, который придает этому определению Негри, потому что его задача не в том, чтобы управлять всеми обществами на земле с целью их интегрирования в согласованную капиталистическую систему, а всего лишь в разграблении их ресурсов. Низведение общественной мысли до базовых аксиом вульгарной экономики, недальновидное отношение господствующего капитала к скорейшему увеличению финансовой рентабельности, подкрепляемое хорошо известной склонностью к применению военной силы ради достижения этой цели, — все это привело к нынешнему варварскому повороту событий, поскольку такова присущая капитализму тенденция. Капитализм отбросил все системы человеческих ценностей, заменив их требованиями подчиниться так называемым законам рынка.

Этот проект совершенно не связан с распространением демократии (пусть даже в ее американской разновидности) на весь остальной мир, как об этом лицемерно заявляют пропагандистские СМИ. Дело не в демократизации Ирака или какой-либо другой страны (в конце концов, Израиль к этому и не стремится), а в примитивном разграблении их богатств (в данном случае иракской нефти). США уже давно оккупировали Кувейт, но разве там появилось хоть какое-то подобие демократии? Единственной законодательной инициативой Америки в Кувейте стало еще большее ограничение свободы слова, попросту запрещающее любую критику Соединенных Штатов!

В арабском мире Вашингтон не способствует никаким демократическим сдвигам. Наоборот, он стремится заменить существующие режимы «исламскими» диктатурами, не менее жестокими, но дружественными и покорными.

Именно поэтому Вашингтон примирился с саудовским проектом. В свою очередь эти исламские режимы ради того, чтобы заработать себе популярность, могут начать поддерживать терроризм, однако теперь теракты будут направлены против других стран (например, Франции, Германии, России и Китая).

Всем известно, что такая стратегия устраивает Израиль, который не скрывает своего неприятия пользующихся народной поддержкой подлинных арабских демократий, так как демократические арабские страны изменят баланс сил в пользу палестинского дела. Что же касается данных Бушем-младшим обещаний «разрешить палестинскую проблему после победы в Ираке», то они очень напоминают ложь Буша-старшего, который, чтобы его воспринимали всерьез, давал аналогичные обещания в 1991 году.

Что касается внутренних дел, то и здесь отступление от демократических норм не менее очевидно. ФБР-ЦРУ-Гестапо отныне позволено нарушать самые элементарные права человека в своих тюрьмах и лагерях пыток в Гуантанамо, Бармаке, а завтра и в других местах.

В такие моменты американское общество прибегает к своим традиционным апокалипсическим взглядам. Снова появляется огромное количество сект с хорошо известными убеждениями и практиками — нечто вроде мобилизации по фашистскому образцу. Фундаменталисты, оболваненные религией, и фундаменталисты, оболваненные рынком, прекрасно друг друга дополняют.

Но ни этот проект правящего класса США, ни американская идеология, которая сей проект обслуживает, не являются чем-то «несокрушимым». Если получится так, что этот проект — в котором полностью отсутствует стратегическое видение — будет претворяться в жизнь на протяжении определенного периода времени, он приведет только к еще большему хаосу, который с каждым разом будет требовать все более жестоких методов контроля. И если Вашингтону понадобится, он перестанет поддерживать своих союзников, поскольку союзнические отношения всегда подразумевают способность идти на компромиссы. Марионеточные правительства, вроде правительства Карзая в Афганистане, функционируют, пока восторг перед военной мощью позволяет верить в «непобедимость» Соединенных Штатов. Но и Гитлер так рассуждал.

Строго говоря, одним из самых слабых мест в американском мышлении, сформированном историей и идеологией США, является отсутствие долгосрочного расчета. Этот образ мышления реализуется в чем-то сиюминутном, при этом по поводу данной сиюминутной задачи собирается огромное количество информации. Считается, что сделать непосредственный выбор можно исключительно путем анализа «настоящего», «прошлое» отвергается как нечто бесполезное (выражение «это история» — американский синоним выражения «не важно»). Будущее при таком мышлении всегда воспринимается как простая проекция настоящего. Это объясняет популярность таких идиотских текстов, как книга Хантингтона «Столкновение цивилизаций». Подобным же образом живший во времена религиозных войн XVI века автор мог бы прийти к выводу, что Европа обречена на саморазрушение или же, по крайней мере, что одной из двух сторон (протестантам или католикам) удастся покорить весь континент.

Идея того, что история полна переломами, образовавшимися в результате обострения движущих ею противоречий, чужда американской мысли. Ей также чужда и идея того, что после этих переломов историческое развитие идет в том направлении, которое не заложено ни в одной из проекций прошлого в настоящее.

Поэтому американский империализм станет несравнимо более варварским, чем прежние формы европейского империализма. Помимо интересов капитала, за которые отвечали их вовлеченные в империалистические авантюры государства, британцы и французы обладали интеллектуальными средствами, позволявшими им «размышлять об Империи в долгосрочной перспективе». Сравнение того, что они создали на Африканском континенте — при всей его неприемлемости, — и полного провала Вашингтона в деле управления своей мини-колонией (Либерия) свидетельствует о скудости американской политической мысли. Единственным принципом и целью, которыми руководствуется Вашингтон в своей новой имперской политике, является быстрый грабеж. При сравнении пятнадцати миллионов долларов скорой дополнительной прибыли (от разграбления нефтяных ресурсов некоторых стран, например) с тремя сотнями миллионов жертв со всеми вытекающими из этого последствиями для будущего выбор будет сделан в пользу скорого обогащения.

Американская идеология и мысль не годятся для экспорта. Несмотря на успех «американизации», в европейской мысли начала проявляться спасительная реакция на нее, усиливаемая абсурдным и лишенным четкого направления насилием американского проекта («перманентная война»).

Милитаристский выбор Соединенных Штатов угрожает всем. Он вытекает из той же логики, какая была и у Гитлера — путем военного насилия изменить существующие экономические и общественные отношения в пользу сегодняшних избранных людей (Herrenvolk). Этот выбор, насильно захватив центральную позицию, переопределяет всю политическую конъюнктуру, так как следование ему ставит под угрозу все, что люди могут достичь путем социальной и демократической борьбы. Добиться поражения милитаристского проекта Соединенных Штатов стало первостепенной задачей и главной ответственностью каждого.

Главная страна-изгой, как писал Уильям Блум, — это сами Соединенные Штаты. Они открыто отказались от обязательства уважать законность и права других, провозгласив свою приверженность единственному принципу — «кто сильнее, тот и прав». То, что режим, подчиняющийся механизмам демократии, вновь ради собственной выгоды берет на вооружение принцип, который с гордостью провозгласили нацисты, не является смягчающим обстоятельством, а напротив, делает это преступление еще более чудовищным.

Безусловно, борьба против проекта Соединенных Штатов может принимать разные формы. Она включает дипломатические аспекты (защита международной законности), военные аспекты (требуется вооружение всех стран мира с целью противостояния любой агрессии со стороны Соединенных Штатов; нельзя забывать, что США использовали атомное оружие, когда у них была на него монополия, и отвергли его использование тогда, когда этой монополии не стало), политические аспекты (в частности, это касается укрепления европейского присутствия и воссоздания движения неприсоединения).

Успех этой борьбы будет зависеть от способности людей освободиться от либеральных иллюзий.

«По-настоящему либеральной» глобальной экономики не будет никогда. Тем не менее людям навязывается и всячески будет навязываться соблазн поверить в это.

У Всемирного банка одна задача — быть своего рода министерством пропаганды Вашингтона, которое маскирует реальное положение вещей рассуждениями о «демократии», «добросовестном управлении» и «сокращении бедности». Для примера вспомним поднятый в СМИ шум вокруг Джозефа Штиглица, открывшего несколько элементарных истин, которые он проповедовал с огромной самонадеянностью, при этом не подвергая сомнению цепкие предрассудки вульгарной экономики.

Воссоздание движения стран Юга, способного сплотить народы Азии и Африки и дать возможность всем трем южным континентам действовать на глобальном уровне, станет возможным, только если будут отринуты иллюзии «неасимметричной» глобальной либеральной системы, которая якобы позволяет народам третьего мира преодолеть «задержки» своего развития. Разве не смешно, что страны Юга твердят о «внедрении принципов либерализма, но без дискриминации», добиваясь тем самым полного одобрения Всемирного банка? С каких это пор Всемирный банк защищал третий мир от Соединенных Штатов?

Нет сомнения в том, что многие правительства стран третьего мира поистине одиозны. Но необходимой демократизации невозможно достичь путем замены их на насаждаемые агрессором марионеточные режимы, которые отдают ресурсы своих стран на разграбление транснациональным корпорациям.

Битва с империализмом и милитаристическими поползновениями Соединенных Штатов — всеобщее дело. Их главные жертвы — народы Азии, Африки и Латинской Америки; но и японцы, народы Европы и даже североамериканские народы обречены находиться в подчиненном положении. Мы приветствуем отвагу всех тех, кто, находясь «во чреве зверя», отказывается покориться, следуя примеру своих предшественников, не сломленных в 1950-х годах маккартизмом. Только с поражением этого проекта правящего класса перед американским народом откроется путь к освобождению от его идеологии.

Сможет ли господствующий в США класс отказаться от запущенного им преступного проекта? На этот вопрос непросто ответить. Возможно, политическое, дипломатическое и даже военное поражение способно подтолкнуть меньшинство в сердце американского истеблишмента пойти на отказ от военных авантюр, в которые вовлечена их страна.

На протяжении 1990-х европейские правительства потворствовали своими политическими ходами политическому уклону США. Крах СССР отнюдь не стал поводом для большинства европейских левых (а социалисты занимали высокие государственные должности почти во всех странах Евросоюза) заново сформулировать подходящую европейскую модель, наоборот, опьянение либерализмом увело их в сторону, и они оказались в фарватере гегемонистского проекта Вашингтона. Эти правительства несут перед историей тяжелую ответственность за свое поведение. Они ратифицировали предложения Вашингтона, превратив НАТО в инструмент агрессивных намерений. Присоединившись к актам нарушения международного права, они преподнесли Вашингтону на серебряном блюде Боснию, Косово, Македонию, а вслед за ними и все государства Восточной Европы. Так на протяжении целого десятилетия они поддерживали осуществление американского плана военного господства над планетой, начиная с Балкан, Ближнего Востока и Центральной Азии.

Вдохновленные этим успехом, крайне правые в Америке смогли захватить бразды правления в Вашингтоне. Отныне и далее выбор ясен — принять гегемония, США и ок-репший вирус либерализма, упрощенный до одного-единственного принципа «делать деньги», или отвергнуть и то и другое. Первая альтернатива дарует Вашингтону полное право переделать мир по образу Техаса. Вторая альтернатива — единственный способ сделать вклад в перестройку мира на принципах плюрализма, демократии и мирного сосуществования.

Сегодня Соединенными Штатами правит хунта военных преступников, которые фактически пришли к власти через нечто похожее на переворот, последовавший после сомнительных выборов (Гитлер хотя бы действительно был избран). После поджога своего Рейхстага (11 сентября) эта хунта предоставила полиции полномочия, схожие с теми, которые были у Гестапо. У этой хунты есть свой «Майн кампф» — ее массовые организации и проповедники. Необходимо набраться смелости высказать всю правду, а затем перестать прятаться за бессодержательной и нелепой фразой «наши американские друзья…»

Если бы европейцы в 1935 или 1937 году дали отпор гитлеризму, то им удалось бы остановить это безумие. Протянув до сентября 1939-го, они позволили этому безумию обрушиться на десятки миллионов невинных жертв. Надо действовать незамедлительно и дать отпор вашингтонским неонацистам.