Виток жизни

Часть III. Виток судьбы

Шли годы, шли десятилетия, и, наконец, случилось то, что случилось.

В первое время мне даже не верилось, что история подходит именно к тому финалу, который был мне заранее известен. Ведь так хорошо все складывалось. Трудности, с которыми мы столкнулись в восьмидесятых, были такими ерундовыми, что стране, имевшей великую историю, было вполне по силам с ними справиться. Да, я видел пустые полки магазинов, однако поражался не им, а тому, насколько это было не так страшно, как спустя десять лет нам начнут вливать по телевизору. Даже Горбачев мне казался совсем не таким, каким он почему-то запомнился в моей прежней жизни. Он виделся совершенно искренним борцом за то же светлое будущее, за которое билось общество. Но все это оказалось обманом.

И я обманулся второй раз в жизни. Но если первый обман был по юношескому неведению, то второй стал следствием слепой веры… Ну так устроен человек: он видит в вещах то, что желает видеть, и легко на этом попадается…

В восемьдесят восьмом мне неожиданно встретился человек, очень сильно похожий на инженера-путешественника во времени, который в пятидесятых на собрании нашей шахты предлагал закрыть ее. Я попытался с ним поговорить. Но с тех времен я, конечно, сильно изменился, и он не узнал меня. Хотя, как мне показалось, он просто сделал вид, что не узнал. Ошибиться я не мог, слишком узнаваемо он дернул головой. Незнакомец сказал, что не понимает меня и уклонился от разговора.

Меня эта встреча погрузила в нелегкие раздумья. Если с нами поработала неведомая машина времени, то как-то странно она поработала. Вы помните, я рассказывал, что еще во власовских казармах мне померещилось, будто в своих новых «сослуживцах» я узнал своих современников, будто, если не они сами, то свинские сущности наиболее гадких из них были заброшены туда из будущего. А после этого на моем пути попадается неведомый инженер. Словно эта машина забрасывала, забрасывала и забрасывала всякую гадость в наше прошлое, словно она преднамеренно разрушала его. Но это, конечно, все досужие фантазии, я не верю в теорию заговора, однако…

Теперь вы можете легко представить себе мое потрясение, когда однажды я вновь увидел власовский флаг. История, сделав огромную петлю, будто снова вернула меня во власовские казармы. Я ведь совершенно отвык от триколора. Я уже прочно считал своим флагом красный. И, более того, как я уже говорил, мне ошибочно думалось, что история нашего государства, свернув на неведомую светлую параллель, больше никогда к нему не вернется. И, вот, я снова обнаружил вокруг себя людей из ушедшего в историю своего грязного военного прошлого. Я вновь оказался среди власовцев.

Впрочем, теперь я понял, что они были среди нас всегда. Это такая зараза, которая живет в любом обществе и во все времена. Только не всегда эта дрянь ходит с поднятой головой. Она выползает тогда, когда у кого-нибудь возникает в ней потребность. В сороковые годы на нашу землю пришли фашисты. Им нужны были пособники из местных прихлебателей и предателей. В девяностые эта мразь вновь понадобилась. И они выползли из своих щелей, где они прятались все советские годы, кляня и разрушая изнутри народную власть. Им, на самом деле, все равно, какой над Кремлем флаг, хоть черный, хоть со свастикой, но только не красный.

Я воспринял новое появление триколора, как какое-то сумасшествие. Этот флаг будто преследовал меня. Появившись без спроса в моем детстве, он вторгся в мою жизнь в сороковые годы вместе с власовскими казармами, и вот он снова был навязан мне. Именно навязан… мне и всей стране. Ведь, меняя главный символ страны, население об этом не спросили. Я убежден на сто процентов, что, если бы провели в тот год референдум по флагу, большинство проголосовало бы за красный, как за несколько месяцев до этого то же большинство высказалось за сохранение Союза. Знамя великой державы было воровато снято с Кремля. Взамен мы получили торговый флаг Петра. Нам морочат головы, прикрываясь историей и громким именем царя-реформатора. Но ирония ситуации заключается в том, что в этом флаге нет признаков державности, которую ему приписывают. Петр Первый вводил его, символизируя подъем отсталой страны до европейского уровня. Но для нас это уже пройденный этап. Возвращаясь к триколору, мы уже не поднимаемся, а, наоборот, мы символизируем наше падение — падение сверхдержавы на уровень заштатной европейской страны. Именно заштатной. Ведь переверни триколор или повесь вертикально, и он уже не российский и его легко принять за флаг другой страны. Нас нивелировали этим флагом. И не просто нивелировали. Как правильно сказал один из власовцев еще в сороковые годы, под этим флагом Российская империя не одерживала ни одной победы. В глазах европейцев триколор — символ нашей заурядности и слабости. Неслучайно он оказался удобен прежде всего для завоевателей нашей земли. А после того, как в годы войны я промаршировал под ним во власовских шеренгах, для меня лично он стал еще и символом предательства…

Знали бы вы, как тяжело, до боли в сердце тяжело мне, побывавшему в годы войны во власовских казармах, видеть, как на парадах Победы шествуют наши солдаты под этим флагом по Красной площади. Идут под ним наши молодые парнишки, а мне видятся призраки моих «сослуживцев»-власовцев, которые идут вместе с ними в этих колоннах. Они идут и победоносно скалятся на красные стены Кремля: дошли-таки до Москвы…

И еще с одной петлей истории мне пришлось столкнуться — столкнуться почти в буквальном смысле этого слова. Мне довелось пережить минуту, когда один сопляк, мой полный ровесник по году рождения, ткнул в мой возраст. Старики, оказывается, мешают молодым строить свое будущее. Реформы, дескать, не пойдут, пока не перемрет старшее поколение. Прямо так и сказал.

«Ах ты, подонок!» — вырвалось у меня. От сильного волнения у меня затряслись руки и губы. Мне вдруг вспомнился наш лейтенант из сорок второго, поднявшийся на пули. Ради чего?! Так захотелось вмазать мерзавцу, но куда мне обессилевшему восьмидесятилетнему старику!

«Твое счастье, — сказал я, подавляя выступившие слезы, — что из меня уже весь дух вышел, а то бы так распечатал, что с говном от стенки отскабливать бы пришлось!»

Наверное, слезы все-таки проступили на глазах, потому что наглец вдруг осекся.

А вечером того дня тяжелые мысли крутились в моей голове. Нет, конечно, этот подонок — еще не все поколение, но мне вспомнился я сам, молодой, накануне своего путешествия во времени. Повторю, что по году рождения я прихожусь ровесником этому мерзавцу. Я, наверное, тоже мог так рассуждать.

Эта мысль меня поразила. Неужели, я тоже мог такое сказать? Нет, конечно, прямо такое говорить не приходилось, но похожие рассуждения все равно были.

И тут одна потрясающая истина пришла мне в голову.

Как же мне повезло в жизни! Как же я должен быть благодарен судьбе, забросившей меня в ту эпоху! Пусть я многое потерял, пусть мне не доведется полноценно прожить в продвинутом двадцать первом веке, но то очищение, которое сотворила с моей душой та эпоха, стоит десятков лет двадцать первого века, которые мне довелось бы прожить в неведении своего морального уродства.

Я не кляну судьбу даже за лагерные годы, я воспринимаю их, как заслуженное наказание. Это было наказание даже не за малодушие в плену, не за учебу во власовском центре подготовки диверсантов. Это было наказание за мои двухтысячные годы, за забвение истории, за слепоту, за ложные стереотипы и ложные жизненные ценности, за охоту за орденами и за надругательство над могилами бойцов, за бездумное размахивание власовским флажком…

Не знаю, что ждет наше общество в следующих десятилетиях, но судьба забросила меня в годы, о которых я не жалею. И пусть теперь завидуют мне мои сверстники, у которых украли возможность пожить в великом, могучем и недостижимо чистом Советском Союзе. А я благодарю судьбу за то, что лучшие годы своей жизни прожил советским человеком.