Глава седьмая СКОРПИОН СКОРПИОНУ СКОРПИОН

1

Сменилась утренняя стража, когда синэтер Денис, внезапно вызванный, входил во дворец. Цвели флоксы, было время флоксов. Подобно сказочным девам в белых и светло-розовых нарядах, они со всех сторон заглядывали в окна и галереи. Их упоительный аромат плыл по залам, усиливая сходство с райским садом.

Купы цветов окружали и террасу, на которой Андроник, любитель открытых пространств, расположил свой кабинет. Отдувая усы и заложив руки за спину, он ходил по диагонали, а это было у него признаком доброго расположения. «Что за вызов? — недоумевал Денис. — Вчера же расстались чуть не за полночь. И опять срочный вызов!»

Завидев входящего Дениса, принц обратился к адъютантам. «Где Агиохристофорит? Где этот его поп? Даешь сюда обоих!» А Дениса пригласил посидеть на скамеечке.

Пришел Агиохристофорит и вслед за принцем стал смотреть на входную дверь, словно кого-то ожидая. «Что за цирк! — усмехнулся Денис. — Будто перед выходом знаменитого жонглера». В Византии каждую минуту можно было предполагать какой-нибудь фокус.

А вот и тот, кого ожидают, семенит подобострастно, кланяется. Это действительно поп, ба! Ведь это не кто иной, как кир Валтасар, поп из Филарицы, только в цивильной одежде. По-прежнему у него приветливое лицо, похожее на блинчик, и ангельские глазки. Как же Денису его не знать! Ведь это он расстроил их свадьбу под предлогом, что жених не крещен.

Этой ночью вернувшаяся Фоти устраивала ему то, что называется цирк, и Денис, не будучи формально женатым, испытал все прелести ревности по поводу домоправительницы Сулы. Так думал Денис.

Но дело оказалось сложнее. Ведь он вернулся только что из-под Никеи, где чуть не погиб, где столько довелось ему пережить. Глаза смежались сами собой, на веках пудовый груз навис усталости. А Фоти не давала ему заснуть и к себе не подпускала, все говорила, говорила, а то принималась плакать. Денис с трудом понимал смысл ее речей, кроме всего прочего, и пафлагонский ее диалект отличался от того греческого, которым владел Денис. «Вот приспичило!» — думал он, сдерживая зевоту.

И вдруг его словно прошибло, когда он уразумел неожиданный смысл ее речей:

— У нас скоро будет ребенок.

Всякий сон его как начисто смело. Денис хотел ее как можно нежнее поцеловать, приласкать, сам еще не разобравшись, в этой ситуации хорошо это для него или плохо. Но она билась и трепетала, захлебываясь в слезах. Когда же он, потеряв терпение, воскликнул: «Чего же ты, однако, хочешь? Ведь я радуюсь вместе с тобой!», она заявила:

— Но я не хочу, чтоб у нас с тобою был ребенок.

— Ты с ума сошла, Фоти! Почему?

— Потому, что ты диавол.

Вот как!

Тем временем Андроник вошедшему, чуть ли не вползшему попу повелел встать на колени напротив Дениса и строго ему наказал:

— Смотри, долгополый! Ничего, кроме правды. Мне ничего, кроме абсолютной правды, не требуется, святой отец. А не то в прихожей у меня ждут Ной и Аввалиил, цирюльники, еще более святые отцы. Они знаешь какие мастера головы отстригать?

Окончательно затурканный кир Валтасар моргал глазками, стоя на коленях, а Денису вдруг подумалось: «Очная ставка!»

Оказалось, так и есть. По приказу Агиохристофорита ровным и благожелательным голосом поп объявил, что тот, кто сидит напротив, не кто иной, как Дионисий, родом из местечка Филарица, что он сын деревенского колдуна, мельника ( «Откуда он это взял!» — невольно ужаснулся Денис). Этот мельник всегда жил на отшибе, у ручья, и его мало кто знал. А сына своего (поп без малейшего колебания указал на Дениса пальцем) он и воспитал как колдуна, чародея… По указу же блаженнодостойныя памяти царя Мануила все водяные и ветряные мельницы без исключения должны были быть разрушены как инструменты бесовские…

Тут Андроник, не прекращая щупать усы и ходить из конца в конец по диагонали, критически хмыкнул, а благоприятный кир Валтасар по-прежнему без запинки, словно читал невидимую книгу, закончил трудное жизнеописание отпрыска деревенского колдуна тем, что сообщил:

— Ныне же злодейски совратил нашу духовную дочь отроковицу Фотинию и живет с нею, яко со блудницею…

— Всё? — Андроник приостановил свой бег.

— Всё.

— Всё? — грозно переспросил принц, подходя к нему.

— Всё… — личико кир Валтасара на глазах худело. Андроник замахнулся. Поп повалился лбом, елозил в пыли перед принцем.

— Агиохристофорит! — воззвал принц. — Забери-ка его, но держи милостиво. Он нам еще может пригодиться.

Трепещущего попа увели, а Андроник принялся за свое любимое занятие: смешивал вино в классической пропорции — два к одному. Одну чашу подал Денису, из другой стал пить сам.

— Что скажешь, синэтер? — кивнул он в сторону точки пространства, где только что лгал кир Валтасар.

Денис молчал, а что ответить? Права была та плясунья Теотоки — византийцы без вечного детектива не могут.

— Тогда расскажи о себе сам.

Денис сначала и не знал, что рассказывать. Да и не до этого было сейчас ему. Ночная плачущая Фоти непрерывно стояла перед ним. Но постепенно втягивался, описывал семейный быт — молодую жену отца, директрису на одном из внешнеторговых предприятий. Эта особа везде афишировала свое материнское отношение к пасынку, а Денису она была элементарно неприятна. А мать и отчим, солидный профессор одного из московских вузов!.. Опасался, что слов греческих не хватит, ведь жизнь была все-таки неизмеримо сложнее. Но, оказывается, хватило, даже на такие, как «Всесоюзный Ленинский союз молодежи». Панэносиаки эносис… Всё «эносис» да «эносис», то есть общее, соединенное, союз…

Принц слушал чрезвычайно внимательно, даже для смешивания не отвлекался, поручил это дежурному адъютанту. Задавал наводящие вопросы.

— А кто это Ленин? Это у вас основатель династии?

Особенно его интересовали вопросы о партии.

— А кто это, ты говоришь, сказал «орден меченосцев»? А как точнее перевести «партия»? Комма, коммуниста? Вот это здорово придумано, орден меченосцев! А то кого ни придави, сукина сына, он в Никею норовит…

Эфиоп принес ему на блюде сочную кисть винограда, его завтрак. Андроник следил за своей фигурой. Тотчас отделил половину Денису, и нельзя было даже из вежливости отказаться.

Ветерок, прорвавшийся сквозь душистые флоксы, шевелил его усы, а он молитвенно сложил руки:

— Богородица Пречистая, архангел-заступник, где же мне взять людей?

Собственноручно ударил в маленькое серебряное било на письменном столе. В ответ на мелодичный звон из особой двери вышел Евматий Макремволит, как всегда во франтовской рясе и с папкою под мышкой.

— А принес то, что я тебе велел? — поинтересовался принц.

— Да, всесветлейший, она у меня в библиотеке. Я принесу.

— Собрались ли синэтеры?

— Да, они здесь.

В аванзале уже роились, как пчелы, златотканые царедворцы. Денис, пока его оставили в покое, опять мысленно перенесся к ночным разговорам с Фоти.

Она все плакала, как девочка, навзрыд, а он все пытался ее утешать: ну, какой же я диавол? Ну, откуда ты это взяла?

— Я подумала об этом, еще когда мы бежали… Когда ты волка руками разорвал, помнишь? Я подумала, только диавол…

— Или что я некрещеный… Но я крещусь, крещусь, вот нового изберут патриарха.

— Да разве дело в этом, милый! — улыбнулась, будто солнце выглянуло сквозь утихающий дождь. — Многие православные девушки попадают в жены нехристям, детей им рожают. Тот эмир Араслан, с которым мужики наши непрестанно воюют, его же старушка мать христианка…

— Тогда вообще, в чем причина твоей печали, скажи.

— Ах, как ты не поймешь! Если бы ты был просто нехристь, но ты диавол, ди-а-вол… Ты же сам рассказывал, как летел с того света. Я и не понимала, пока один добрый человек меня не просветил. Спрашивает, а что, у твоего мужа (он тебя еще мужем называет), у твоего, мужа при совокуплении семя холодное, как лед? Как, говорит, ты чувствуешь? Конечно, он диавол!

Денис как огорошенный не знал, что и возразить. Против этой напасти у него защиты нет.

— Я уж ходила к мученикам в Гангры… Молила на мощах целебных, пусть я ошибаюсь и ребенка у нас не будет. Нет! Не ошибаюсь я!

А его сверлила мысль — это все тот поп злонамеренный, мордастый! А о каком попе толковала как-то матушка София, будто он сватать пытался еще совсем юную Фоти? А кто-то же ее однажды продал пиратам? А тот поп-сомутитель, о котором говорила черная Тинья?

Глашатай звучно объявил всем синэтерам собираться в мраморном зале.

Тут несколько все же слов о звании синэтера. По преданию, у македонских царей в их древнем, примитивном быте существовали «сотоварищи», «дружки», чтобы за ними в огонь, и в воду, и в медные трубы. Были синэтеры и у первых Комнинов, которые предпочитали походную, лагерную жизнь всякой придворной. Однако звание синэтера, которое сопровождалось неслыханными милостями, иногда давалось только за симпатичную физиономию, и больше ни за что.

Синэтеры Мануила перестали быть ими с кончиною владыки. Но Андроник, имел ли он право избирать синэтеров, ведь он не был императором? Новоизбранные синэтеры шептались об этом, им было неловко, но отказаться от милости принца не решались, тем более что это были люди, съезжавшиеся к нему в Энейон, звавшие его на царство.

Андроник сказал краткую речь:

— Иных уже нет, да поглотит их тартар! Другие далече, как сказал поэт, чтоб его перевернуло самого! Ушел теперь Ватац, прохвост, прощелыга, удрал Лапарда, эта бескорыстная проститутка. Патриарх, святейший патриарх, отец родной, бровеносец, оставил панагию и самовольно ушел в монастырь…

Принц перевел дух, обтер усы рукавом.

— Даже тезка мой, даже тезка Андроник Ангел, которому я давал грамоту «Вот посылаю ангела моего…». Поразительно вот что, никто из бегущих в Никею даже не объявляет, из-за чего бежит. Просто бегут, и всё тут! Кажется, и Исаак рыжий тоже все-таки убежал, обиделся, наверное, за мамашу…

— Я тут, всевысочайший, я тут! — раздался откуда-то снизу, словно из-под стола, шутовской голос. Никто не знал, смеяться или плакать.

Служители под руководством Евматия внесли аналой и расположили на нем книгу, освободив ее от пеленаний и завязок. Это была все та же старинная пергаменная книга, Евангелие Апракос, правда переписанное еретиками, но слывущее фамильной книгой Комнинов. Служители воскурили ладан, зажгли свечи, замахали кадилами.

— Я не заставлю вас переприсягать, — миролюбиво сказал принц. — В конце концов это дело совести каждого. Но я велел доставить именно ту книгу, тот экземпляр, на котором мы клялись друг другу в Энейоне. И пусть каждый по очереди над ним скажет молитву Господню, «Отче наш…». И всё.

Обряд начался, а Денис, отойдя в сторону, думал о своем. Фоти сказала, кроме всего прочего, говорят, тут в столице есть бабушка одна, вещунья, она снадобья делает, чтобы не рожать…

Подкатился к нему Агиохристофорит, вихляя жирным пузом. «Ты не обижаешься, — начал, — за этого попа? Это не я, не я, клянусь диаволом…» Опять — диаволом? А Агиохристофорит нашептывал, пока принц был отвлечен молитвой синэтеров:

— Погоди, он тебе испытание устроит покруче, чем через того мерзкого попа…

2

Все те же пустынные, мрачные, сводчатые коридоры Большого Дворца, где расположены всякие царские службы — зверинец, конюшня, склад пиротехники… Отсюда Денис бежал с Фоти из чародейской эргастирии той страшной зимой, и ничего не изменилось! А вот и само логово безумного старца Сикидита.

На сей раз это просторное многосводчатое помещение, эргастирий, палаты чародея при дворце. Хотя хозяина не оказалось на месте, жизнь в эргастирии шла колесом. Добрая сотня лампад горела, освещая самые отдаленные уголки. Видно было что высокий покровитель не скупится на науку чародейства.

Это был целый цех, где одни что-то чертили, другие долбили, стучали молоточками, рисовали на распяленных козлиных шкурах. Третьи, наконец, сквозь узкие бойницы в сводах наблюдали небо.

Завидев вошедшего принца и его свиту, подбежал горбатый помощник Сикидита, тот самый, который был с ним в Никее… Весь он был обмотан, обвязан бинтами — после взрыва той несчастной протопушки. Кланялся с великим усердием, принцу стоило труда его остановить.

— Где хозяин?

— Он поднялся на большую башню Юстинианы.

— Что-нибудь наблюдать?

— Нет, он прыгает.

— Как прыгает?

— Он вчера вычислил, всевысочайший, что, если спрыгнуть с зонтиком диаметром в три пяди…

— Послушайте, вы что, тут все с ума сошли?

— Никак нет, всещедрейший, это наука.

— А если он того… — Андроник выразительно повертел ладонью.

Горбатый не знал, что сказать, за него произнес Денис: «Сикидиты приходят и уходят, а наука остается…» — и не сумел удержаться от ухмылки.

— Но, но, но, — возразил грозно принц. — Сикидит нам еще ой как необходим!

Принц послал Пупаку, чтоб он свел прыгателя назад на грешную землю, а сам с интересом рассматривал экспонаты.

И тут Денис увидел хрустальный куб или, вернее, параллелепипед, поставленный вертикально, точно такой же, из которого он бежал сам и освободил свою Фоти. Сердце встрепенулось и тут же успокоилось, потому что любимая Фоти осталась ждать его в благоустроенном дворце.

Но эта женщина была чем-то ужасно похожа на ту Фоти, которая некогда спала в таком же стекле. Та же пышная, золотая корона волос, пластический изгиб обнаженной талии. Крепко замкнуты веки с полосками ресниц, а нежнейший ротик приоткрыт и там видны зубки.

— Вот это да! — пришел в восторг Андроник. — Это королева с рынка блондинок. Впрочем, синэтер, говорят, у тебя жена тоже классная блондинка, хотя и дочь простого стратиота. Но ты же мне ее не показываешь, ха-ха-ха! Наверное, боишься, что отобью.

А Денис по своей аналитической привычке провел четкую разницу со своей Фоти — у этой мелкие черты лица, как у лисенка, крохотные ладошки и ступни ног (а у его Фоти крестьянские, крупные).

— Моя Эйрини, — увлекшись, говорит принц, — не хуже, а, скорее, даже лучше… Да теперь кому достанется, стрючку какому-то. Вот был бы, синэтер…

— Что? — почти машинально спрашивает Денис, хотя отлично понимает, о чем идет речь.

— Ничего, — усмехается Андроник. И опять, как ни в чем не бывало, обращается к кубу: — Эта какая-то не наша, миниатюрная очень. Иноземка, что ли?

И вдруг Дениса осенила догадка — да ведь это же генуэзка, из рода Колумбусов, как ее звали? Бьянка, сестра Ферруччи, невеста корабельщика Амадея. Он так и сказал принцу:

— Это подружка того самого Амадея.

— Вот она где! — принц стремительно переместился к кубу. — Как бы нам разбойника этого ею заманить? А хороша девка! — принц похлопал по стеклу и принюхался. — Постой, это она, что ли, тут припахивает? Сикидит, чума тебя разбери, да она же у тебя дохлая, совсем протухла!

Как раз в этот момент Пупака привел Сикидита, который вбежал, как рассерженная крыса, недовольный тем, что его отвлекли от экспериментов. Подбежал к стеклу, стал ковырять его пальцем. Подали больше света, стало и вправду видно, что несчастная мертва…

— Ай, ошибся я в расчетах, — подытожил чародей. А горбатому закричал: — Убери ее на помойку, слышишь?

«Преступник! — подумал о нем Денис. — А он тут у них в героях ходит… Впрочем, препарирование трупов в учебных целях широко применяется и у нас».

Сикидит кланялся высоким посетителям, только дойдя до Дениса высокомерно на него взглянул и кланяться не стал. Отпустил всех работающих, и эргастирий обезлюдел, остались только высшие.

— Скажи-ка нам, волшебник, — начал издалека принц, — это для нас очень важно, мы сюда к тебе сегодня для этого и пришли. Насколько правда то, что ты его, — принц показал на Дениса, — как ты выражаешься, перетянул из другого мира. Ну, из будущего, что ли… Или в какой степени правда?

Подождали, пока горбатый ломиком сокрушил кристалл и извлек оттуда останки генуэзки. Пупака тем временем, отдувая от лица нечесаные космы, смешивал вино и раздавал присутствующим. Сикидит, впрочем, отказался, он был трезвенник.

Чародей отвечал принцу, что ведь он много раз уже рассказывал по его требованию, как все произошло. Вот и свидетель — Пупака, тоже ведь синэтер государя. А в вестибюле, среди поджидающей господ челяди, есть и другой, слава Богу, свидетель — оруженосец Костаки.

— Я верю, верю… — остановил его принц. — Но есть свидетельства, говорящие об обратном. Ты молчи, молчи, — удержал он Дениса. — Пусть выскажет все до конца. Мне надо знать, как это могло произойти. Или, во всяком случае, как ты мог извлечь его оттуда?

Сикидит, сделав жест безнадежности, принялся говорить о том, что весь видимый и ощутимый мир есть попущение Божье. Бог, так сказать, спал или отдыхал, и в условиях потери им бдительности и образовался мир. В нем может случиться что угодно и когда угодно, и если подойти с другого конца — нет чуда, а есть скудость нашего невоспринимающего ума. Пишет же блаженный Палефат, что у мифического Дедала, который был на Крите и у которого был сын Икар, у него имелись там живые скульптуры, у каждой в ногах был запрятан особый моторчик… А взять того же Пигмалиона.

— Ты, папаша, не из той оперы, — опять остановил его принц. — Мы про генуэзку тебя не спрашиваем. Ограничимся тем, что мы установили непреложность факта — сей гражданин, по имени Дионисий или как там его, вовсе не сын какого-нибудь пресловутого мельника, а действительно человек из другого мира, продукт твоих колдовских, гражданин Сикидит, деяний. Так я говорю?

— Так! — в один голос ответили увлеченно слушающие Агиохристофорит и Пупака.

— А если так, то освети нам, батюшка Сикидит, следующие проблемы: какие сверхъестественные возможности имеет этот твой продукт и нельзя ли нам отправить его обратно, обязав, чтобы вернулся потом к нам? Видишь, — остановил он темпераментного чародея, которому уже не терпелось вступить в диспут. — Мы, как представители властей предержащих, уже не спрашиваем тебя, что за нечистая сила тебе помогала, хотя это напрочь исключено законами империи и церкви. Мы на это закрываем глаза. Теперь говори!

— И отвечу, и отвечу! — суетился возбужденный Сикидит, брызгая слюной из беззубого рта. — Напрасно ты, всевысочайший, надеешься на сверхъестественные силы этого своего синэтера. Там, в своем мире, он был не чем иным, кроме как нерадивым школяром, и книги читал плохо. Так что зря ты ждешь, что он тотчас вспомнит прочитанное и день за днем восстановит тебе судьбу. Позволь, я при твоей высокой персоне устрою ему некоторое испытание?

Принц взглянул на Дениса, убедился, что он совершенно спокоен, и разрешил.

— Скажи, плод греха и добродетели, — вопросил чародей, — перетряхни-ка свою память. Что произойдет, а для вас, естественно, это уже произошло, в двести пятый день второго индикта шесть тысяч шестьсот двадцать пятого года?

Он даже сгорбился, пытливо всматриваясь в бесстрастное лицо синэтера. Денис лихорадочно перебирал в памяти прочитанные или даже законспектированные когда-то истории и хроники. Старался не показать, что ему стыдно, но память звенела только обрывками каких-то поездок, разговоров, встреч, ненужных расчетов никчемного имущества.

Сикидит с трудом пережил последовавшее за этим молчание и, сочтя, что условность соблюдена, принялся торжествовать, только что на одной ножке не прыгал от триумфа.

— Комета должна взойти, комета! Путница небес, летучая звезда! Как можно забыть или не знать такое… Я целый год просидел над вычисленьями!

Денис молчал, хотя и принц, и все присутствующие посматривали на него явно в ожидании каких-то слов. Первым нарушил молчание Андроник, у которого на уме было свое.

— Послушай, отец родной, — обратился он к Сикидиту. — А вот нельзя ли бы все-таки хотя бы на время перешвырнуть его обратно? Знаю, ты скажешь, наше искусство волхвования не мячик. Но если очень нужно, а?

Собеседники ожидали, к чему он клонит.

— Мы бы с тебя, Дионисий, — обратился он к нашему герою, — даже клятвы бы вернуться не взяли. Ведь мы же тебя здесь не обижали? Помнишь, ты третьего дня рассказывал, что есть у вас там (он тоже показал пальцем ровно на потолок) магические орудия — инструментум флогистонум, как они по-вашему называются?

Принц, оказывается, взял с собою записные восковые таблички, которые обычно носит за ним Евматий. Перелистав, он нашел запись.

— Вот это слово — пу-ле-мьот!

«Ах вот оно что! — сообразил Денис. — Рассказы об автомобиле, пароходе, самолете, телевизоре, даже об атомной бомбе не произвели на него впечатления, хотя слушал он их внимательнее, чем дитя слушает про ковер-самолет или шапку-невидимку. Вот пулемет ему нужен, пулемет, доступное для понимания орудие убийства!»

Денис хотел высказать сомнение, удастся ли перенести с собой вещь, материальный предмет? Ведь при его «перетаскивании» сюда даже плавки, извините, с него слетели!

Но среди руководства уже шел политический разговор по-крупному, а на его голос обращали внимания не более чем на писк белой мыши перед экспериментом.

Андроник, одержимый новой идеей, шагал по эргастирию, терзая свой ус. Сикидит же, сгорбясь, ютился в кожаном кресле, ветхом до такой степени, что можно было подозревать его принадлежность еще магам Древнего Египта.

— Я часто думаю теперь, — развивал свою мысль принц. — Как это Александру Македонскому с горсткой его синэтеров, с крошечной армией удалось завоевать исполинскую Персию и с нею весь мир? Говорят, что он водился с магами всякими и чародеями, может быть, они из далекого будущего доставили ему хотя бы один пулемет?

— Ну и что ты будешь делать с этим пулеметом? — иронизировал Сикидит. — Воевать станешь с римским папой или с Фридрихом Барбароссой?

Тут даже Денис улыбнулся, а Андроник пришел в совершеннейшую ярость.

— Нет! Это бедные, малокультурные земли. В Каир хочу, в Багдад, в Индию! Дайте мне хотя бы один ящик патронов и пулемет!

Он остановился напротив кресла Сикидита и указал на него пальцем.

— Ты, чудотворец! А можешь ли ты пятью хлебами и семью рыбами накормить мне хоть тысячу человек? Можешь ли остановить развал, укротить нищету, отразить нашествие? Не можешь? Тогда, молю — сделай чудо, доставь мне из глубин пространства и времени хотя бы один пулемет!

«Опять он прав!» — пожал плечами Денис. Но он уже отключился от политических страстей. Он понимал, что тотчас же по приказу принца может быть отправлен домой… Домой! Как хотел он и ждал этого часа, изобретал, как бы ускорить возвращение. «Денис Петрович, где вы?» Сердце колотилось и замирало в предчувствии нелегкого пути, но как теперь тронуться в этот путь, если у него есть Фоти и у них будет ребенок?

Судьба снова железным кулаком стучалась в дверь.

3

В массивных торшерах курился киннамон, тягучий запах елея, сам подобный магическому стеклу, расплывался под сводами эргастирия. Принц уехал, с ним его свита. Несчастную Бьянку, освободив из хрустального гроба, свалили на телегу и увезли в пристанище доминиканцев, выяснив, что она католичка.

Сикидит с помощью своего горбатого умельца энергично разрисовывал каменный пол. Изобразил и магические круги, и сферы влияния планет, и души металлов, похожие на многогранные колокольчики.

Денис у него сидел в кожаном египетском кресле. «Постарайся расслабиться и заснуть», — наставлял чародей. Денис подчинился, лишь отказался наотрез принимать какие-либо снадобья внутрь. Но Сикидит и не настаивал. Все это было похоже на приготовления к операции в заурядной больнице.

— Нечистая сила! — ворчал чародей в промежутке между сериями заклинаний. — Я пятьдесят лет колдую без малого, а не видел ни малейшего признака того, что она существует. Должен быть мой опыт принят во внимание?.. А он, подай ему нечистую силу (наверное, он имел в виду принца), только нечистую силу и признает!

Горбатый помощник чародея уселся за печкой и там насвистывал на флейте, иногда очень похоже на визг трамвая на повороте. А то оставлял флейту и постукивал на маленьком там-таме.

И Денис чувствовал, что веки непроизвольно слипаются, а разум скован дремотой. А Денис все никак не мог решить всерьез — возвращаться ему туда, где его будут звать Денис Петрович, туда, в почти забытое «домой»?

А вчера уж под утро, оставив свой бред о дьявольщине, она обхватила его как потерянное и вновь найденное сокровище, блаженно что-то лепетала. Нет, никуда, никуда не уйдет теперь от него, не расстанется, будь что будет. Рассказывала сбивчиво со своими деревенскими словечками, как жили с матушкой Софией без возлюбленных своих мужиков, как ходили молиться, как ловили каждую весть о войне.

Агаряне, пронюхав, что в округе одни бабы, так и шмыгали вокруг с конями и пиками. Говорят, какой-то изменник открыл им тайные проходы через завалы и снова был налет. Они с матушкой бежали что есть сил, прятались в лесу. Но все обошлось. И она прижималась к нему, и каждая клеточка ее удивительного тела трепетала. «Твоя Свет-ка».

— Нет! — хлопнул Денис по ручке кресла. — Мой дом здесь!

— Ну, ну, спокойненько, — пробурчал Сикидит. — Не пьяней, не пьяней. Потерпи еще чуть-чуть.

Но когда со словами «авра-кадавра, авра-кадавра», что означает — сгинь, нечистый, сгинь, нечистый, он трижды, особым образом, перевернулся на каблуках, прошмыгал мимо и стал делать пасы, при этом заглядывал прямо в лицо ястребиными зрачками, Денис усмехнулся.

Честно говоря, несмотря на свой шутовской наряд — позолоченный остроконечный колпак и мантия с нашитыми звездами, — Сикидит был вовсе не смешон, а, скорее, страшен. Но Денис все-таки усмехнулся.

— Да ты что? — опешил чародей. — Ты что хулиганишь? Смеешься? Мне теперь придется снова вживаться в образ! Ах, сатана!

Денис хотел сказать: «Не уверен — не обгоняй!» — но стало ему все это вдруг как-то постыло, безразлично, и он закрыл глаза.

И колдун снова зашаркал ногами и завел свое «авракадавра», а Денис думал, как все это, в сущности, скучно, все это наследие веков.

— Сокройся, дух зла! — вещал тем временем Сикидит. — Се грядет Авваддон, владыка бесконечности. Математики, счетоводы, счетчики, приготовьте ваши абаки! Флейты, о флейты, больше звука сюда, в пространство! Пусть каждый звук приведет за собою число, пусть число привлечет за собою превращение. О, клубитесь, числа, о, творите хоровод представлений!

И, несмотря на все свое сопротивление, Денис почувствовал, как руки и ноги его немеют, да этот еще дурманящий киннамон.

Волшебные круги и сокружия поплыли и начали вращаться и совмещаться. Со сводов сходили астральные фигуры, Асмодей с пастью грифона, Рогозуб с оком, пронзающим, как рапира.

— Ынть! — командовал ими Сикидит. — Пфлырмбрыт (и еще какой-то набор дурацких слов), становитесь в ряд, генерозы!

И вот перед лицом Дениса — не понять, в бесконечности или совсем уж на кончике носа — открылась гигантская перспектива. Сначала он думал, узкая аллея в сосновом лесу, где все стволы ровны и равно друг от друга отдалены. Но чем более сгущалось время, словно лесной сумрак, он понимал, что это не сосны, не лес стволов, что это серебряные диски, образующие анфиладу. Наконец время и пространство сгустились совместно, словно чудовищный плевок, а свет превратился в текучее серебро, а мир вращается бешено и все ускоряется темп дьявольской карусели.

— Тинц! — со звоном один из дисков в глубине карусели как бы прорвался, и там, в ее недрах, Денис на мгновение увидел знакомое, лобастое лицо, мудрую бороду.

«Ага! — сказал он себе. — Это я несусь сквозь века. А вот Леонардо, значит, я в Ренессансе».

А вот снова лопается диск, и там видна уже чертовски приятная дама в бархатном берете с перышком. «Мадам де Сталь? — брезжит в голове у Дениса. — Однако, тысяча восемьсот первый год. Как бы мне мимо своего времени не промахнуться!»

— Денис Петро-ович! — торжествующе несется ему навстречу. И он уже готов в ту сторону сделать последнее растяжение, самый судорожный рывок. И тогда знакомый до блаженства женский голос не то шепчет, не то поет где-то в глубине его самого: «Твоя Свет-ка…»

И он почувствовал во всем теле мгновенную судорогу, словно первобытную боль, и все остановилось. Опять то же гаерство Сикидита, и убожество этих прокопченных сводов, и скука убийственная, от которых уже не уйти.

— Что же ты, просвещенный человек, — сказал он спокойно Сикидиту. — Уверяешь тут, что в нечистую силу не веришь, а сам все к случаю и не к случаю злого духа поминаешь?

— Ба! — чуть не взревел чародей. Колпак его золотой слетел, он его поддал ногою. — Да что же это творится? Ты смотри, парень, со мною не шути, я тебя и под костер церковный могу подвести!

— Не сомневаюсь, — усмехнулся Денис. Он сидел расслабленный, словно в кресле стоматолога. Было ясно одно — космонавт у Сикидита на орбиту не вышел.

— Авра-кадавра, авра-кадавра, — суетился чародей, еще не веря в свою неудачу. — Тьфу, пху, кху, крпстрфрипора!

4

Денис вышел на крыльцо своего особняка в Дафнах, чтобы ехать на дежурство. Было свежее утро ранней осени, когда вечная зелень чуть пожухла, но ей даже это к лицу, как ранняя сединка молодящейся красотке. А за крышами домов где-то утробно вздыхает море и переворачивает тяжелые волны.

Конвой (у Дениса теперь кроме дружины личный конвой из пафлагонцев), завидев начальника, звякает ножнами, слышится резкая команда, беспокоятся кони, ожидая дороги. И прежде, чем вскочить в седло Колумбуса, опершись на плечо оруженосца, Денис примечает, что все конвойные в седлах глядят куда-то вбок и на лицах у них заметные ухмылки.

Там из хозяйственного двора выходит на улицу ослик, прядет ушами, рядом, держась за корзинку с поклажей, идет независимая Сула. Уже ни тиары на ней нет, ни туфель с пряжками, а простые сандалии на босу ногу и многократно стиранное широченное платье, которое можно назвать римским именем «стола», но от этого оно не перестанет быть типичным одеянием маркитантки.

— Ты куда это, Суламифь? — спрашивает Денис, хотя он отлично понимает, куда и зачем уходит она.

— Возвращаюсь к месту службы, генерал, — докладывает она. — В доблестную римскую армию. Мне говорили, что в фанагорийской тагме вакантно место маркитанта.

И ослик ее, и она рядом с ним маршируют вдоль всего строя конских морд. Лошади вскидывают головами, а ослик смиренно перебирает копытами. Денис, сознавая, что делает что-то не то, дает конвою команду: вольно, спешиться, можно отдохнуть. А сам пешком следует за Сулой. И выходят они вместе из ворот и дальше следуют по улице, по травке, проросшей между булыжниками, под сенью раскидистых платанов. Только Костаки, как и положено оруженосцу, следует за ними в отдалении, ведя в поводу Колумбуса.

— Ух! — сказала Сула, отвернув лицо. — Настроение такое, сейчас разнесла бы в клочки всю эту дурацкую империю, и столицу эту, и всех ее царей и генералов… Кроме одного, — добавила она и вновь повернулась к Денису, и на лице ее цвели и доброта и нежность.

— Чем же тебе генералы не угодили?

— Да нет, конечно, генералы Бог с ними… Часто думаю я, что есть жизнь человеческая? Ведь какую я жизнь прожила, ты же знаешь… А полюбила вот только сейчас, и полюбила того, кто мне недоступен.

— Может быть, ты ошибаешься? — как можно мягче спросил Денис.

— Нет, нет, я дитя судьбы, привыкла трезво оценивать происходящее. Я все уже десять раз взвесила и десять раз поняла. Прощай, мой генерал, теперь встретимся где-нибудь на дорогах войны. У-ух! — опять с ненавистью воскликнула она, понукая ни в чем не повинного осла.

— Может быть, ты все-таки останешься с нами? — Денис остановился, потому что уже был перекресток. Он задержал ослика за недоуздок, как будто бы ожидая ее согласия остаться, хотя понимал, насколько это нелепо.

Сула помотала головой, с которой начинали сваливаться роскошные косы. По щекам текли обильные слезы (но плакивала она часто и по любому поводу). Вдруг выхватила откуда-то стальное лезвие. Денис невольно отшатнулся, а бдительный Костаки тронул коней вперед.

Но Сула успокоительно улыбнулась и повертела кинжалом — эфесская выделка, трехгранный классический стилет!

— Вот, — сказала она назидательно. — Это мне на крайний случай в моей жизни. Но не знаю, не знаю… При моем характере кому он может достаться — ей, тебе, мне самой? Поэтому мне лучше уйти.

И она ушла через оживленный перекресток, слегка прихрамывая и здороваясь с какими-то уличными ротозеями.

— Вот артистка! — резюмировал Костаки, подъехав и помогая господину сесть в седло. — И вы поверили ей хоть словечко?

Денис уже в седле задумчиво разбирал поводья.

— Ничего, — продолжал неугомонный Костаки. — У нас в Византии женщин еще хватает! А какая у нас есть Фоти, золотая рыбка! А госпожа Теотоки, а принцесса Эйрини!

Денис приказал ему замолчать.

Вчера вечером, вернувшись от Сикидита, он сообщил Фоти о твердом намерении остаться здесь, в этом мире, с ней. О как она была благодарна, как нежна и горяча, как блаженно смеялась! Брала его ладонь, и клала себе на живот, и снова смеялась.

Но так длилось не долго. Еще утром она обнаружила в особняке чернокожую Тинью и как-то совсем не удивилась ее присутствию. Тинья, как мы уже знаем, сама ожидала ребенка от покойного Ферруччи, худая, тонкорукая, словно паучок, она со своим уже заметным животом посверкивала глазами, как настороженная мышь. Фоти подошла к ней, они обнялись, начали шептать друг другу какие-то пылкие секреты.

Так вот, к утру, сев на постели и крестясь на иконы, она заявила:

— Рабыня, чернокожая родит, а я, госпожа, не рожу.

— Но почему же. Господи, почему?

— Не хочу ребенка от диавола!

— Но я крещусь, Фоти, крещусь!

— Крещение тебя не примет, дар святой. Да и если ты крестишься, ты будешь уже совсем другой Дионисий…

А Денис думал, — что пора наконец перестать быть пассивным наблюдателем событий. Живут же люди, что при социализме, что при феодализме… Но при мысли об Андронике его оторопь брала. Этот уж не даст жить спокойно. Значит, долой отсюда, долой, но куда?

Прибыв во дворец, он сообщил принцу о неудаче опыта Сикидита. Принц хмыкнул и покусал ус.

— Я сам чуть не погиб, — смело сказал Денис, чувствуя недовольство властителя.

— И что же помешало?

— Бесы какие-то незапланированные у него.

— А комета будет? — все с той же иронией спросил Андроник. — Как там у вас, созерцатели-предвещатели?

— Не знаю, по поводу комет спрашивай у него, — почти грубо ответил Денис и принялся за исполнение дежурства.

И тут его осенило воспоминание — да, была ведь, была! Зловещая хвостатая звезда, которую и восприняли как предвещание развала и гибели Андроника и вообще падения империи. И Никита об этом писал позднее, Акоминат, и Евстафий Солунский, и все историки.

А дворцовый быт шел своим чередом.

5

В большой угловой катихумене с потрескавшимися яшмовыми колоннами собирался совет синэтеров, сотоварищей правителя, теперь самый верховный управляющий орган в империи. Новостью было избрание в патриархи Василия Каматира, того самого…

— Да, да, того самого, который еще при Мануиле клянчил эту должность.

— Как, неужели того, которого народ хотел раскулачить?..

— Да, да, того самого, у которого правдивые глаза…

— За что же его, за что же?

— Ну как же, он старшина партии прасинов. Весь цирк будет поддерживать Андроника.

— Ах, оставьте! Ошибается тот, кто думает, что наш принц кого-то за что-то возвышает, а кого-то за что-то свергает. Он просто непредсказуем, как всякий Комнин…

— Тогда как же Каматира в патриархи, он же даже не монах?

— А вспомните в не столь уж давней истории, как возводили в патриархи присноблаженного Фотия — утром примет постриг, в обед схиму, в полдник рукоположение во епископа, перед ужином будет избран в патриархи.

Синэтеры про себя улыбались, а не принадлежащие к их славной когорте синклитики со страхом вздыхали:

«Господи, зачем это ему все нужно?»

А надо сказать, что, хотя Феодосий неутомимо обличал Андроника (большей частью за мелкие какие-то, формальные проступки), принц относился к нему с большим уважением; когда узнал, что тот взял да ушел в монастырь Пантепоптон, трижды за ним посылал важных царедворцев, уговаривал вернуться.

Усевшись в кресло, высокое, словно трон, принц постучал рукояткой хлыста ( «Заседание открывается», — сказал про себя Денис).

— Поздравляю вас, товарищи, — начал принц. — Вместо одной мятежной армии мы теперь имеем две. Дука Ватац, бежавший от нас под Никеей, восстал, как сатана. А наш Врана, как назло, пострадал от огненной машины и теперь спасается в объятьях молодой жены. А Лапарда, Лапарда!..

Андроник, как всегда, не выдержал долгого сидения на одном месте. Вскочив, принялся маячить перед синклитом.

— А Лапарда, оказывается, не ушел. Всё мне про драгоценного моего Лапарду наврали. Он, оказывается, бдит, как и прежде, возле христолюбивейшего нашего отрока царя и науськивает его…

Синклит сидел как пришибленный, не зная чего ожидать. Тут Денис увидел неподалеку, в третьем от себя ряду, Никиту Акомината, а рядом с ним свободный стул. Денис тотчас туда переместился, хотя этериархи бдительно следили, чтобы синклитики размещались строго по цветам скарамангиев — злато-зеленые отдельно от злато-розовых, а багряные те уж совсем в отдельном ряду. Но синэтерам многое дозволялось, кроме того, Денис чувствовал себя моральным победителем в деле с попом из Филарицы и даже в состязании с Сикидитом.

— Вот, — произнес Никита, после некоторого молчания. — Позвал меня аспид сей и василиск, и я не мог не прийти…

— Боитесь? — иронизировал Денис.

— Есть, наверное, и это… — признался Акоминат. — Но вообще интересно: я же историк.

— Блажен муж аще не идет во совет нечестивый, — процитировал Денис. Никита развел руками.

— Он мне и польстил. Я, говорит, из синклита все толстые зады выгнал — принц тут, как понимаете, выразился гораздо сильнее. Хочу, говорит, пусть и несогласные со мною заседают умы, но чтобы обязательно молодые и свежие…

А принц все вышагивал, живописуя трудности. Неурядицы, развал, бесчинство пиратов, иностранные армии, висящие на границах… Никита, как вышколенный придворный, разговаривал с Денисом, не поворачивая к нему головы, даже губами не двигал.

— А состав синклита он сильно обновил. Куда делись эти Контостефаны и Макродуки, высокородных теперь раз-два и обчелся. Зато обратите внимание, кто заседает…

Еле шевелил мизинцем, указывая направление:

— Смотрите — Агиохристофорит, в душе палач, ведь при прежних Комнинах этот змей даже и министром был, но ни разу не в синклитиках. Вот Франгопул — одно имя чего значит — «франкский раб», это вам не ливадиец какой-нибудь, не афинянин! Вот Цикандил — простой землепашец, но набеги неверных всегда отражать ему удавалось.

— Так что же? — не без усмешки сказал Денис. — Значит, чернь?

— Нет, дело, кажется, не в том… Залог крепости такой пестрой империи, как наша, в незыблемости ее структур. А придя к власти, одни захотят, естественно, все перевернуть, а другие, наоборот, все сохранить. И пойдет катавасия!

Помолчали, слушая, как Андроник говорил о сопредельных странах. Только карты перед ним не висело, а то прямо доклад о международном положении.

— Дорогой коллега! — Никита на сей раз обратил лицо к Денису. — Если вы квалифицированный историк, вспомните, как это было в Риме, во времена Мария и Суллы, и чем это там кончилось!

— Кипр, — предупреждал тем временем докладчик, — считай, отпал! Хотят иерусалимскому королю передаться, крестоносцам. Дурни, не понимают, чем это против них же обернется, их выгонят первыми. Королю вассалы нужны крестьяне, а не рыцари такие же, как он сам!

— Так что же молчите вы, господа-товарищи? Что вы предложите, деспоты-синэтеры?

Члены синклита сосредоточенно молчали. Андроник вскинул руку и указал в тот ряд, где, как два голубка, сидели Денис и Никита. Принц предложил высказаться Акоминату.

— Пусть фарисей будет изгнан, а мытарь возвеличен… — ответил совсем по-евангельски тот.

— Я уже призвал мытарей, — всплеснул широкими рукавами своей кесарской тоги Андроник. — Они начали с того, что принялись грабить и обирать тех же фарисеев и весь народ. Теперь, пока каждый мытарь не насытится до степени прежнего фарисея, они не остановятся. Говори теперь ты! — повелел принц Денису.

Тот спешно припоминал свои лекции по научному коммунизму. Ничего не мог припомнить и решил, по крайней мере, отличиться.

— Надо, чтоб исчезла причина для всяких поборов, грабежей и вообще для всякого накопления. Пусть индивидуальной, частной собственности не будет, а будет все до последней мелочи общее.

Синклит замолчал в изумлении, а потом ахнул единым вздохом:

— Он павликианин!

Присутствовавшие священнослужители принялись креститься, творя молитву: «Свят, свят, свят!»

— Тут еще комету на нас Господь насылает, хвостатую звезду! — грустно сказал Андроник. — Давайте лучше спросим у слепцов.

— У кого? — переспросил рыжий Исаак, без которого не могло обойтись ни одно мероприятие, и он сидел в первом ряду, ел Андроника глазами.

Андроник пояснил, что пригласил в синклит всех, кто неправедно пострадал в царствование Мануила. Поскольку казненных не поднимешь из могил, то это те, которые были по прихоти тирана лишены света очей…

«И ты, — хотелось сказать Денису, — никого не приказывал ослепить?»

А принц называл благообразных слепцов, с умудренными лицами, однообразно одетых в светлые одежды. Услышав свое имя, они вставали, с достоинством кланялись.

— Бывший доместик Аарон Исаак… По навету царицы ложно обвинен в том, что перелистывал Соломонову книгу, вызывая тем самым град и бурю. Сиф Склир якобы заколдовал персик, который посылал своей невесте. Ослеплен, но все равно женат на той девице. Харавгий Феодор сам не знает, за что лишился глаз, говорит, государь был не в настроении…

Список был длинный, принц передал его чтение Евмагию Макремволиту, сам только выразительно кивал головою, как будто хотел сказать: вот видите?

Взял слово самый высокородный из слепцов Аарон Исаак, и он сказал буквально следующее:

— Господин! Позволь мне в результате всего моего опыта дать тебе дельный совет. Не ослепляй больше никого. А прямо смертию казни, убивай, за малейшее тяготение к измене — у-би-вай! Я же вот лишился глаз, а дышу, живу, мыслю и надеюсь еще всем врагам моим отомстить!

— Скотина! — выразительно сказал Никита Акоминат.

Все даже головы опустили, как будто негромкий голос Никиты был бичом.

— Убивать, убивать! — уже нервно повторял Аарон Исаак, видимо припомнив все свои обиды. — И вообще, хочешь быть царем — будь им. Ты слишком миндальничаешь, прости.

После таких речей никто не рисковал высказываться. Слышались только шаги принца и свист флейт на дальней балюстраде — менялась стража. Евматий подал свиток — только что прибыл гонец из Сицилии. Андроник быстро прочел его, отбросил, будто это было раскаленное в пламени железо. Но потом велел Евматию поднять его и прочесть вслух.

— Начальник кораблей в Сицилии Малеин переметнулся на сторону короля. Там он подбивает его напасть на римские пределы.

Это была злободневная иллюстрация к речам Андроника. Всегда молчаливый и даже чем-то загадочный Дадиврин, начальник ликторов (то есть командующий дворцовой гвардией), высказался:

— Пора кончать вам с Алексеем. Где много власти, там ее нет. Зачем на троне этот ублюдок? Место ему в монастыре.

Вот тут все окончательно прикусили язычки. Это уж не просто обсуждение непорядков в государстве, это государственный переворот.

— Заговор? — подмигнул Никита Денису. — Теперь ясно, для чего нас сюда вызывали, чтобы всех одною бечевой связать.

Андроник круто переменил тему разговора и сообщил, что всех синэтеров своих он решил разослать по провинциям в качестве преторов с особыми полномочиями.

— Конечно, и столица еще клоака зла и бесчестия. Но судьба империи решается в фемах. Лев Хамарет, сотник моей личной стражи, я тебе доверяю безмерно. Посылаю тебя в Лакедемон, будь там львом, как обязывает тебя твое имя…

У Дениса произошел всплеск памяти, и он вспомнил из далеких своих семинаров, что Лев Хамарет был как раз одним из немногих, не покорившихся крестоносцам. Следовательно, он правил Лакедемоном счастливым двадцать и более лет.

А принц называл отправляемых в качестве преторов и характеризовал степень их верности.

— Пупака! Не глядите на него, что внешностью простоват и даже на лесного медведя похож. Нам однажды довелось прибежать к нему, спасаясь от преследований, он не колеблясь дал нам кров и защиту. Когда же настала пора отвечать ему перед мучителями, глашатай объявлял: «Так будет со всяким, кто приютит врага царева…» А под плетьми мужественный этот Пупака говорил: «Пусть, кто хочет, меня бесчестит, но я не выдам моего друга и благодетеля!» Вот он, этот Пупака, смотрите, вот он!

Пупака смущенно улыбался и сверкал медвежьими глазками из давно не стриженной бороды.

А Исаак рыжий, не дождавшись назначений для себя, не выдержал и закричал, как молодой петушок:

— Да здравствует Андроник Великий!

Денис также не услышал себя в списке командируемых преторов, это его удивило, и он, после окончания синклита, прошел прямо на веранду Андроника.

— Ты тоже хочешь ехать? — переспросил принц рассеянно, он уже был занят другими мыслями и делами. — А мы думали, ты вернешься в свой далекий мир.

— У меня жена беременна, — сказал Денис без обиняков.

Андроник отложил бумагу, в которую вчитывался, и хмыкнул.

— Жена? — он снова хмыкнул. — А как же родина, родители и все такое? А мы надеялись, что ты все-таки привезешь нам пулемет.

«Этому прагматику, — подумал не без досады Денис, — послать на восемьсот лет вперед все равно что в какой-нибудь дачный Редеет». И привел еще аргумент:

— К тому же я докладывал всевысочайшему — привезти какую-нибудь вещь оттуда просто нереально…

Он приготовился к усиленному сопротивлению начальства. Но его не последовало. Принц относительно него имел какое-то запасное решение. Он велел позвать Агиохристофорита, а Денису сказал:

— Вот что. Поступим с тобою по-евангельски. Делай как хочешь. Поезжай тогда в Пафлагонскую фему — оттуда ворох жалоб.

Явился Агиохристофорит, гоня перед собою кир Валтасара со связанными руками. Тот раскланивался, стараясь не терять благообразия, уставил немигающий взгляд на Дениса.

— У, лжесвидетель! — замахнулся Андроник, наведя сугубый страх на Валтасара. — Расстригли его, как я велел? Значит, он теперь не поп?

Толкнул его к Денису.

— Забирай, по римскому кодексу он принадлежит тебе. Если не желаешь проводить экзекуцию сам, крови, скажем, боишься, могу одолжить моих личных патриархов — Ной и Аввалиил до этих дел большие доки.

Бывший поп бухнулся на колени так, что задрожала мебель на каменном полу.

«Этот принц действительно непредсказуем, — подумал Денис. — Никогда нельзя быть готовым к поворотам его фантазии». Одно понимал четко — нельзя давать втянуть себя в кольцо каких-нибудь расправ.

Поэтому, переспросив, будет ли исполнено в любом случае его желание, и получив заверения, объявил — бывший кир Валтасар свободен, он не знает на нем вины.

— Тоже по-евангельски, значит? — саркастически заметил принц и велел Валтасара развязать. Бывший поп огляделся отсутствующими глазами и поспешил убежать.

Когда веранда принца наконец обезлюдела и Агиохристофорит остался с повелителем наедине, он подступил к нему с вопросом:

— Скажи, всевысочайший, снизойди до скудости моего ума. Ты же сам велел мне собрать сведения на этого Дионисия и вдруг…

Принц оторвался от чтения письма и косо взглянул на своего наперсника.

— А я не верю, что он человек оттуда, мать вашу так!

6

Фоти ликовала, узнав о предстоящем отправлении в Филарицу. Все в доме занимались укладкой вещей: оказалось, за малый период Денис успел нажить их много. Денис надеялся, что эти хлопоты и предстоящая дорога вдвоем и пребывание на родине избавят ее все-таки от дьяволиады.

И ему казалось иногда, что он этого достиг — особенно во время вечерних общих трапез, которые любил Денис. Ласкарь, подвыпив, красуясь пиками усов, провозглашал какие-нибудь лозунги в поддержку единой и неделимой, улыбались симпатичные Русины, чернокожая Тинья никак не хотела садиться с господами за стол, но прислуживала только Фоти, так и льнула к ней.

— Крестоносное воинство приблизилось к Босфору, — сообщал информированный лучше всех Костаки. И все тревожились, не займется ли оно, вместо битвы с агарянами, грабежом Византии, как уже бывало не раз.

Но потом ночью опять подступало это. Сидя на постели, Фоти раскачивалась и просто ныла, как от зубной боли, хотя она уверяла Дениса, что ничего у нее не болит. Что это было — сам диавол или предчувствие диавола, что хуже всего? Денис ни с кем не делился этой их бедой, иначе бы просто сказали, что кто-то навел на Фоти порчу…

Он пытался логически убедить ее, что в нем ничего диавольского нет, призывал задавать любые вопросы, проводить любые испытания. Но вопросы ее были по большей части вздорны, например, а почему в тебя все женщины влюблены, какая увидит, та сразу и влюбляется? Или: а почему ты хорошо по-нашему говоришь, хотя и не римлянин?

Денис понимал, что дело тут не в Фоти, а в каких-то враждебных силах, которые желают им зла. Но в каких? Бежать? Но бежать из Византии — куда? И его далекая родина, и Москва, которая была Кучковом, все это, как говорят греки, апо тин алли мериа, по ту сторону ветра.

Он надеялся, что, прибыв в Амастриду или в Филарицу, где теперь добрый и многомудрый кир Апокавк, он примет святое крещение и на Фоти его снизойдет, наконец, покой. В столице с ее конгломератом условностей ему это сделать совершенно невозможно. И на заботливые руки матушки Софии надеялся он…

А пока, почти каждую ночь, она в полутьме лампады сидела на постели, раскачиваясь, и плакала тихонечко, про себя — ой, ой, ой… Никому об этом сообщать было нельзя и никто об этом и не знал, кроме чернокожей Тиньи, которая не отходила от госпожи.

И вот настал последний день дворцовой службы Дениса, и он не мог дождаться, когда вахтенный колокол прозвонит полдень и он сможет уйти.

В этот день Византия встречала иерусалимское посольство. На рассвете отворились приморские врата и в город со скрипом потянулись обозы иерусалимцев, пошли их табуны, которые переправились еще вчера и у кромки моря ожидали рассвета. Народ, бросив все дела, сбегался смотреть на крестоносцев. Удивлялись, что все они одеты бедно, самые спесивые рыцари в обмотках из козьих шкур, в домотканых плащах, зато у каждого на плече какой-нибудь гордый крест — антиохийский круглый, иоаннитский острый, храмовнический красный.

Еще бы им не гордиться, не славиться! Узнав о приближении самого Гвидо де Лузиньяна, королевского регента (чин его приблизительно был равен чину принца Андроника), принц послал ему для встречи начальника ликторов Дадиврина, который в последнее время выделился смелыми речами. Дадиврин и подал Гвидо де Лузиньяну мысль о Никее.

И прежде чем вступить в столицу Византии, рыцарское воинство переночевало в маленьком городишке на расстоянии перехода от нее. Чуть свет, без излишнего шума, без телег, костров, молебнов и деклараций, как это было бы у римлян, рыцари неторопливо, всей броненосной массой подошли к ничего не подозревающим стенам Никеи и, выбросив вверх заранее заготовленные лестницы, затрубили в рог, объявляя войну. Никейцы, воображавшие, что злейший враг их нежится в столице, вскочив с постелей, стали метаться, хватая оружие, но было уже поздно. Иерусалимские лазутчики, перемахнув через высоченные стены, распахнули створы ворот.

Господи, какая была резня! Рассказывают об агарянах, о сарацинах ужасные вещи, но тут были христиане, вроде бы европейцы. К вечеру уцелевших никейцев собрали под конвоем у ворот их бывшей твердыни, и они, посыпав главу пеплом, отправились в столицу изъявлять покорность ненавистному принцу.

Поэтому и ехали-то иерусалимские рыцари гордо и выступали как победители. Что ни говори — мастера войны!

— Безумная роскошь! — удивлялся Гвидо де Лузиньян, когда его везли по Срединной улице возле Аргиропратов и форума Быка. — Безумное расточительство и ни кому не нужная роскошь! И как вы тут с ними живете, мессир?

Рядом ехал Альдобрандини, венецианский резидент, приглашенный к нему в качестве переводчика. Модно одетый, причесанный как дама и жеманный до предела, Альдобрандини действительно почти всю жизнь свою прожил здесь, ведь и мать его была гречанка.

— Не обольщайтесь, ваше высочество, — разочаровал он иерусалимского правителя. — Все это одна только позолоченная шелуха. Эти шестиэтажные здания, как клоповники, набиты беднотой. Эти дворцы, облицованные золотом, не ремонтировались лет двести, а то и все триста. Эта нарядная толпа состоит из бездельников, которые поколениями приучались жить на подачки…

— Не хотите ли вы сказать, мессир, что восточный Рим…

— О да, ваше высочество, именно так. Один жил тут умнейший генуэзец, старик Колумбус, растерзали его здешние подонки. Он говаривал, что Византия это то самое яблоко, которое висит потому, что нет руки, желающей его сорвать.

Гвидо де Лузиньян улыбался из-за забрала шлема, потому что одно такое яблочко — Никею — он сорвал накануне. И загадочные византийцы взирали на него с почтением, и гремели трубы на площади Августеон. Там на белом коне дожидался его сам легендарный Андроник (многие ли могут похвастаться, что при жизни сделались героями народных песен?). Ключ от Никеи приготовлен ему в виде подарка.

Дело еще в том, что судьба Гвидо де Лузиньяна напоминает судьбу принца Андроника. Незаконнорожденный отпрыск королевской династии, сын красавицы армянки, полюбившейся старику королю, он уже много лет стоял у подножия трона и если б не его хитрость и изворотливость, если б не его тоже необычайная физическая сила (в рыцарский век это было едва ли не главным аргументом) — давно бы наглеющие сарацины захватили священный Иерусалим. Недаром же, по сравнению с роскошными римлянами, иерусалимские рыцари просто бедны и мужиковаты и покрыты рубцами и загаром, словно пахари. Они и есть пахари войны, которая кипит ежеденно и ежечасно на рыжих холмах Палестины.

И он все-таки не король. А король Балдуин — наследственный владыка — но он чистый дебил. В Византии Алексей II этот только в кубики играет и с колесиком бегает, а всех узнает, спокойно шествует в церемониях и иногда даже разражается неглупыми фразами. В Иерусалиме же Балдуин не только никого не узнает, но просто под себя ходит. Низвести же его с престола Евидо де Лузиньян не решается — строптивые бароны тотчас поставят кого-нибудь из своей среды, но опять же не Гвидо де Лузиньяна!

Поэтому еще никогда не видясь, будучи знакомы только по переписке, они испытывали симпатию друг к другу.

Трубы гремят оглушительно, вовсю жарит солнце, под кольчугами чешется, не то от пота, не то от блох. Но иерусалимские рыцари, не теряя достоинства, проходят парно во дворец следом за Андроником, который по этикету, взяв высокого гостя за руку словно в детсадовском шествии (так, во всяком случае, отметил Денис, который неустанно следует за принцем), ведет его в тронный зал.

Мы не станем снова расписывать раззолоченных пышнобородых царедворцев, расставленных по залам и шеренгам, и сложность византийских церемоний. Скажем только, что от этой сугубой театральности рыцари обалдевали вконец. И когда они приближались к подножью трона, вознесенного на неизмеримую высоту, и византийские умельцы запускали механических павлинов, трясущих золотыми хвостами, или металлических львов, рычащих во всю зубастую пасть, они окончательно теряли разум и бедным пахарям войны уже казалось, что они на небесах.

Этого момента принц Андроник особенно не любил, потому что до того он все же оставался отличным от всех и возвышенным надо всеми правителем могучей империи, но когда начинается рык львов, он, подобно всем прочим, должен пасть ниц, низвергнуться в прах перед жалким царем!

— Всевысочайший, всевысочайший! — дергает его за рукав Агиохристофорит, подобравшийся сзади. — Пожалуйте ваше священнейшее ушко, я что вам скажу.

— Ну что ты мелешь? — с досадой оборачивается принц, который был занят тем, что опекал Гвидо де Лузиньяна. — Неужели нельзя потом?

— Никак нет, дело сугубой важности. Пожалуйте ушко поближе.

— Ну, говори!

— Всевысочайший, а императора-то нет.

— Да ты что?

— Нет его в тронной кувикуле, нигде нет.

— А как-нибудь пока без него?

— Механик не может опустить трон без сидящего на нем человека.

— О Боже! Куда же он делся, диавол?

— Я думаю… Да не только один я так думаю, Дадиврин и Исаак говорят…

— Господи, уже все об этом узнали! Да что же это у вас там такое?

— Няньки его прозевали. Он выбежал в сад.

— Нянек завтра всех ко мне и не забыть вызвать патриархов Ноя и Аввалиила. А сам ступай, хоть собственным садись задом, но трон чтобы опустить!

Андроник яростно ругался, не разжимая рта, Гвидо де Лузиньян, не понимавший по-гречески, думал, наоборот, что он молится, и сам благочестиво крестился.

А оставшийся у входа Денис вдруг перехватил маленькую девушку с крупно заплетенной косой и в простом гиматии до пят. Он сначала решил, что это заблудившаяся служанка-новичок.

— Ты, девочка, куда?

— Я не девочка, я царица.

Денис мгновенно понял, кто это.

— Простите, вседержавнейшая, христолюбивейшая, простите великодушно. Не соизволите ли что-нибудь вашему рабу приказать?

— Ты не видел здесь моего мужа? Не видел государя? Он в сад здесь не пробегал?

Денис огляделся. Ряды севастов и деспотов, живых кукол, сосредоточенных, будто они творят важнейшее действо или таинство, были незыблемы. В высоченных куполах плавал дымок ладана. Несмотря на солнечные лучи в окнах, горели многочисленные свечи, изнемогали в тесных кольчугах рыцари… Но беглого царя не усматривалось нигде.

В этот момент их обоих схватил Андроник, который ради опаснейшей ситуации покинул Гвидо де Лузиньяна, препоручив его забавнику Исааку Ангелу.

— А, женский любимец! — зарычал принц. — Ты уже и за цариц принялся! Шучу, шучу. Оба за мной и быстро. Агнеса, не отставай! — приказал он царице.

В боковой толстенной колонне была дверца, за нею открывалась железная винтовая лестница, еле освещенная через узкие бойницы. Лестница вывела прямо в тронную кувикулу. Растерянные костюмеры и церемониймейстеры стояли вокруг разложенной и приготовленной одежды, облачения, регалий. Ворвавшийся Андроник вдохнул во всех жизнь.

— Агнеса, всецарственнейшая, одевайся быстро в свое. А его одевайте в царское. У них и рост одинаковый, а главное — борода. Не могу же я сам сесть или того пузатого посадить, — он кивнул на Агиохристофорита.

И вот пение божественных хоров возносится до самого купола. А трон, дрогнув, начинает плавно опускаться вниз. Денис, скосив глаза, видит заплаканный носик Агнесы. Она ведь пробовала протестовать, что на трон сажают кого-то, кроме мужа.

Внизу рыцари, завидев трон, опускающийся будто с самых небес, тяжело брякнув амуницией, опускаются на одно колено. Римляне же вокруг радостно ложатся на пупок. Рычат львы, резвятся хвостатые павлины, диакон неправдоподобно сладким голосом возглашает — мно-о-гая ле-ета!

А Денис с тоской думает: «Лучше бы я все-таки сидел сейчас где-нибудь на комсомольском собрании. Ведь и самая волшебная сказка может осточертеть. Да и не припишут ли теперь коварные византийцы, что он, Денис, покушался на священный престол? Так ведь уже с кем-то было, если вспомнить историю, не то с Львом Исавром, не то с Василием Македонянином».

Даже внутри у него похолодало, как он представил себе перспективу — покушение на трон. И как он опрометчиво согласился? А что было бы, если бы не согласился?

Вчера он ночью рассказал Фоти, в момент, когда она немного успокоилась от своей тоски, как кир Валтасар нашелся со лжесвидетельством против него, Дениса, и как Денис его простил. Он ожидал, что мягкая и отзывчивая Фоти его поймет и одобрит, но Фоти вдруг дернулась и закричала:

— Зачем ты это сделал, зачем? Зачем прости-ил?

И опять замкнулась в свою скорбь. Денис не решился больше приступать к ней с этим, сам все время думал:

«Нет, тут что-то есть, что-то мне известно не до конца». Он чуть было не выпростал руку из-под бармы, затканной множеством жемчугов и драгоценных камней, хотелось элементарно почесать затылок. Вовремя удержавшись, вдруг увидел, как по балкону второго этажа озабоченные няньки вели пойманного императора с его колечком и палочкой.

Когда вся церемония окончилась и Агиохристофорит выпустил Дениса, чтобы он ушел незаметно, принц подвел к провинившемуся самодержцу добрую бабушку в смешном капоре и в широком, с рюшечками платье.

— Вот теперь тебе будет воспитательница. Всех прочих в отставку!

— Кукла-панукла! — сказал веселый император и показал ей язык.

7

Закрытая военная фура дребезжа прокатилась по булыжному спуску за Макрон Емвол — Большой рынок — и остановилась на унылой площади у кирпичной каланчи.

Каланча эта и была воспетая в народе «слезоточница», обитель слез, или Клапса — императорская уголовная тюрьма. Правда, плач и скрежет зубовный слышались оттуда только по ночам, когда умолкал громовый рокот соседа — Большого рынка. Да и каланча сама эта с развевающимся стягом в форме дракона только видимость. Камеры же и казематы упрятаны глубоко под землей, отчего эту Клапсу иногда называют «Октостроф» — восемь кругов ада.

Возле каланчи маются и страдают на палящем солнце родственники заключенных, разнообразные калеки и нищие, а часто и сами заключенные, которых выпустили временно под залог, а они не знают, чем заплатить. С ними голодные, в язвах и лохмотьях черномазые ребятишки. Укрыться негде: на голой, пыльной площади все выполото до последнего корешка.

А вот с утра явились солдаты — как в какую-нибудь завоеванную провинцию, с закатанными рукавами, у каждого меч на пузе, каска на лбу — вояки! У иных приторочен за спиной то ли гусь, то ли поросенок, накрали, конечно… Только что в горах Болгарии подвизались, теперь их Врана отвел на отдых.

Нищих вытолкали вон, детишек вышвырнули, встали, как истуканы, а их начальник, вечно сонный дука Мурзуфл, высился на толстом коне, как монумент. Ловкие адъютанты попеременно держали над ним от солнца зонтик.

Завидев спускающуюся фуру, дука стряхнул с себя сон и поспешил покинуть седло. Четко подошел к фуре и выкинул руку в римском приветствии. Галантно отогнув занавеску, помог выйти даме, тем более что это прибыла сама госпожа Врана, которая в последнее время в войсках начала котироваться выше, чем сам великий доместик. «Ну и ну! — подивился простодушный Мурзуфл. — Чем она себе мажется, что за аромат?»

Госпожа Врана, опустив на лицо плат, прошла прямо в каланчу. За нею ослепительная служанка, которая не обязана была, конечно, прятать лицо, еще какая-то свита и, конечно, сам Мурзуфл.

В катихумене коменданта царила тихая паника. Посетители в таком высоком чине еще не жаловали в Клапсу. Впрочем, на днях был доставлен еще один узник из рода Ангелиссы, а точнее, ее сын Парфен, который дезертировал в Никею и там со всеми вместе попался.

Комендант весь исхлопотался, не знал, куда уж посадить высокую посетительницу, как угодить. Просил обождать чуточку, за госпожой Манефой послано. Он, конечно, элементарно врал, потому что Манефа с утра приготовлена к свиданию. Но сказал же мудрец — поспешай неторопливо!

Теотоки, отгородившись своим платом от всего мира, вслушивалась в приближающееся постукиванье старческого костыля за дверью. Вот она, бедная Манефа, эк ее согнуло! Причем как гордо держится, какая осанка. У Теотоки сердце облилось теплом, приязнью к этой женщине, ведь фактически она ее мать!

А вот за нею бредет, тоже с костылем, ее раб Иконом, добровольно последовал за госпожою, сам согбен и расслаблен, так что неизвестно кто за кем услужает.

— Когда, матушка, я был претором у наместника Каппадокии, — вещает он на ходу, сам поддерживая старушку за локоть.

— Не ври, не ври, — уличает его Манефа. — Когда это ты был претором? Я биографию твою наизусть знаю…

— Шагайте, старики, шагайте, — подбадривает их стражник. — Осторожнее, здесь ступенька.

Теотоки открыла объятья Манефе, так и пахнуло на нее запахом детства, правда, теперь уже с примесью какой-то тюремной гнильцы. Обе умеренно поплакали, обнявшись.

— Что ж она у тебя такая встрепанная, эта Манефа? — спросил Мурзуфл, взошедший с улицы. — Не мог выкупать, что ли? Все же она родственница лицам высокородным…

— Ох уж эти мне высокородные! — страдал комендант. — Лучше бы набили эту Клапсу жуликами да своднями. Ты говоришь выкупать. Дотронься до нее, она верещит, как покойница.

— Да она живая, какая она покойница!

— Ей-ей, хуже покойницы верещит!

Пока начальники беседовали за перегородкой, Теотоки усадила тетушку на скамью, сама села прямо на пол, положила голову ей на колени. Всматривалась в ее усталые, дрожащие от напряжения глаза.

Говорили потихоньку обо всякой всячине.

— Моя Эйрини все-таки вышла за Ангелочка… Андроник сильно противился, у него, конечно, планы были иные. Но ты же ее знаешь, раз ей взбрело в голову за Мисси идти, она бы с ним тайно обвенчалась. Принц предпочел официально…

— Ох уж этот принц, сколько мы возлагали на него надежд! — старушка с испугом оглянулась, но Иконом спал, клюя длинноносой физиономией, а начальство было поглощено своей беседой.

— А этот жирный бес Агиохристофорит…

И тут Теотоки пришла в голову дерзкая мысль. Вывести сейчас Манефу из караульни, солдаты, конечно, задержать свою генеральшу не посмеют, да они были заняты дележом орехов, которые приказала раздать им Теотоки. В ближайший проулок, там Макрон Емвол, это целое царство, кто туда попал, все равно что провалился в тартарары.

И вздохнула — не та уж стала Теотоки, генеральша, уж по проволоке не пройдет. Да и Манефа не выдержит такой эпопеи. И закончила фразу:

— Антихрист этот смертельно ненавидит моего Врану, все время наговаривает про него при дворе.

— Этот ублюдок знаешь что мне обещал? — начинает хлюпать бедная Манефа. — Если, говорит, твой сын Сампсон, который на Кипре, добровольно не сдастся, буду пытать тебя лично — кочергой, говорит, раскаленной, пока кишки не вылезут!

Обе в ужасе замолкли, потому что зверь Агиохристофорит слов на ветер не бросает. Перешли на Вороненка, поносик у него, травки даем ему, отвары. Мальчишечка веселый, смышленый, не скажешь, что отцу его столько лет… А бедный Врана все не может встать после той конфузии под Никеей.

— Иисусе Христе! — вздыхает Манефа. — Неси свой крест. Ведь и я свой несу…

Тут она, сообразив, что время свидания истекает, приблизилась к Теотоки, приподняла ее плат, принялась шептать какую-то сногсшибательную новость, от которой глаза Теотоки становились большими, как черное пламя.

— Не может быть! — ахнула Теотоки.

— Ей крест!

— Убийцы!

— Пречистая заступница, помилуй нас!

— Да откуда это известно?

— Вся тюрьма говорит.

— Тюрьма!

— Да, милая, это такое место, где все всё узнают раньше даже, чем твой пресловутый Агиохристофорит.

— Да как же так…

— А отчего бы нет? Сначала Маруха, потом царица Ксения, теперь мальчик василевс… Логично!

— Но он же несчастный, больной ребенок. Мальчишка, больше никто! Мой Врана говорит…

— Тс-с… — удержала ее Манефа. — А то Агиохристофорит и вправду из нас кишки выпустит. Послушай, что я скажу напоследок. Не может он править, не может… Пусть он хоть в десять раз талантливее, чем его братец Мануил. Но тот мог править, а этот нет. Болен, что ли, или бесом одержим? С бабами, с детьми воюет!

— Теперь кровь рекой польется, — тосковала Теотоки.

Манефа сама объявила коменданту, что свидание окончилось, благословила племянницу, былая властность к ней вернулась. Иконом подал ей костыли, но она отклонила его поддерживающую руку.

Уже в дверях снова оборотилась к племяннице:

— Токи, девочка, забыла сказать. В наш дом безбожники вселили какую-то голытьбу, ты живешь в Редеете, ничего не знаешь. Антихрист велел кричать на перекрестках, что так будет с домами всех изменников и дезертиров…

8

И опять поехала в глубь переулка Сфоракия военная фура, а за ней солдаты с закатанными рукавами и гордый Мурзуфл на толстом коне. Мимо спешили какие-то богаделки, рыночные перекупщики, водоносы с глиняными амфорами. В угловой церквушке слышалось согласное пение хора.

В тот далекий уже ясный день, когда неоднократно зовомый ею Денис все-таки пришел, Теотоки готова была пасть перед ним и признаться ему, что жизни без него нет. Затем Денис проявил и осторожность и любезность, а на колени встал ее муж, седой и заслуженный Врана, и ей стало стыдно, хотя какой-то бесенок вертелся внутри и наговаривал — а тебе какое дело? Пусть он заслуженный, а не перед тобою же?

И поскольку никак с бесенками этими управиться не могла, она решила просто — уйти в монастырь. И настолько твердо решила, что завещание написала и пожитки собрала… Но тут доложили: у Вороненка жар, ребенок мечется, зовет… Она считала себя плохой матерью (зато на кормилиц и нянек не жалела), подумала — Господь наказывает. Затем несчастье Враны под Никеей… И теперь чувствует она, что слова Манефы — безропотно нести свой крест — упали на благодатную почву.

Истошный крик вывел ее из задумчивости. Фура стояла перед домом Манефы, в котором уже ничего не было величественного и замкнутого. Парадная дверь почему-то была заколочена доской наискосок, хотя перед ней расхаживал привратник в шитой галуном тоге, кое-где порванной и замазанной грязью. Зато ворота во двор были распахнуты, даже сорваны с петель и туда входило и выходило множество совсем не респектабельного народа.

— Боже! — удрученно сказала Теотоки, отгибая край занавески в фуре, чтобы рассмотреть. А истошный крик тем временем повторился.

— Госпожа Ангелисса! — двое вояк еле удерживали старика с костылем, который рвался к ее фуре. — Госпожа Ангелисса! Ой, что я болтаю, скудоумный! Конечно же, госпожа Врана! Госпожа моя Врана! Городской эпарх поселил меня с семейством в уважаемом вашем доме, я согласился, думаю, станем хоть имущество ваше беречь…

Теотоки его узнала. Это же был клиент, подшефный, так сказать, тетушки Манефы, многодетный бывший клеветник Телхин!

— Все равно, думаю, — изъяснялся он, — нищету теперь вселяют в дома изменников… — Ой, что я говорю! Язык мой враг мой!

— Ну вселяют и вселяют, — сухо сказала Теотоки, опустив занавеску и откидываясь внутрь фуры на подушки.

Но Телхин все-таки прорвался к ней и, отпихнув солдат, сунул голову внутрь фуры.

— Так ведь и меня теперь выселяют! — вопил он. — Заступитесь!

Тут дука Мурзуфл сообразил, что ему неловко просто красоваться на коне, когда госпожу так осаждают. Он подъехал к вопящему клиенту и стегнул его. Телхин завилял тощим задом.

— Ой, ой, милостивцы! Пришла какая-то маркитантка, ступай, говорит, из этой кувикулы, она мне нравится, я, говорит, буду в ней жить… А я, всесветлейшая, расположился как раз в вашей девичьей комнатке, помните, с розочками на карнизе?

— И ты ушел?

— Что было делать, милостивица, у ней такая жестокая рука, у этой маркитантки! Но сегодня утром вообще нахлынула какая-то рвань вонючая, катакомбы, что ли? И давай крушить все подряд! Слышите?

Из глубин пространного дома доносились словно бы утробные вздохи, а на фоне их лязг и звон от разбиваемых предметов. Решетчатая дверь на верхнем балконе вдруг растворилась, и на улицу высыпался целый дождь разнообразных осколков.

— Мурзуфл! — призвала Теотоки.

— Здесь, всемилостивейшая!

— А нельзя ли вышвырнуть их всех вон?

— Никак нет, — он указал рукояткой плети на кусок пергамена, прибитый у ворот. — Охранная грамота городского эпарха Каматира, который теперь патриарх.

— Ну и что, — усмехнулась Теотоки.

— Имею строжайшие инструкции вашего супруга не вступать ни в какие конфронтации с властями…

Мурзуфл, уроженец глухого села, питал пристрастие к иностранным терминам.

Тогда по знаку Теотоки слуги вынули ее из фуры, и она храбро вошла в разоряемый дом. За ней направились хныкающий Телхин и дука Мурзуфл, который для внушительности помахивал хлыстиком.

Завидев солдат, пришельцы, носившиеся, как черти перед заутреней, попрятались. Только у чулана слышалось не то повизгивание, не то смех. Теотоки обнаружила там своего гнома.

— Фиалка! Ты здесь? Чего ты так скрючился? Что тут с тобой было?

Гном объяснил на пальцах, что пришедшие из катакомб (из-под земли) облили его тестом, обваляли в перьях (чириканье и общипыванье самого себя) и гоняли по анфиладам (горестный всплеск полных ручек).

— Бедный мой добрый дух! — целовала его Теотоки. — Как я могла тебя забыть?

И она поручила его служанкам, чтобы хорошенечко выкупать и захватить с собою в Редест.

— Теперь ты всегда будешь со мною. Ты станешь беречь нашего Вороненка. Ты доволен?

Гном радостно кивал круглой головою. А Телхин все клянчил:

— Пожалуй, госпожа Врана, прикажи нам еще пожить в твоем уважаемом доме. Наш-то, шестиэтажный, сгорел дотла! Младшие бы разместились в госпожи Манефы покоях… Только бы выкурить этих еретиков! Франго, старшенькая моя, она бы, если ты дозволишь, в твоей спаленке…

Услышав про свою спаленку, Теотоки решительно пошла наверх. Десятки настороженных глаз следили за нею, какие-то чумазые исаврянки нянчили голых младенцев. Под аркой бывшего триклиния тряслась рука, словно козлиная лапа:

— Ми-илостыньку, пожа-алуй!

Вот и белая с медным кольцом дверь ее девичества. Потянула за кольцо и будто открылся аквариум, заповедник зелени и солнечных зайчиков.

— Эй, ты кто? — закричал грубый бабий голос. — Закрой дверь с обратной стороны!

Женщина в широченных юбках, поставив таз на ее детский коврик, распаривала себе мозоли.

— Ты-то кто? — переспросила Теотоки, вложив в эти слова столько презрения, на сколько была способна.

Как объяснишь ей, что в этой тесненькой кувикуле с розочками на карнизе осталась лучшая часть ее еще такой короткой жизни! И Теотоки молча смотрела на нее.

Неведомая захватчица закричала первая. Ее трясло и трепыхало все крупнее — она припадочная, успела подумать Теотоки.

— А-а? Так это ты по проволоке ходишь, римская стерва? А я, всю жизнь свою труженица, мне негде голову приклонить!

Тут и Теотоки испытала ненависть ни с чем не сравнимую, невыносимую, сжигающую дотла.

Маркитантка чем-то ударила ее так, что боль ослепила и оглушила, а Теотоки, в свою очередь, захватила ногтями ее теплую шею и принялась кромсать. Обе медленно повалились на пол и покатились в густой, вонючей жиже.

В отчаянии прыгал гном Фиалка, и дука Мурзуфл стоял, опустив свой хлыстик, потому что, где дерутся две женщины, целая армия бессильна.

Но уже мало кто и обращал внимания на раздоры в доме, который когда-то построил славный Палимон по прозвищу Хирург. Над столицей, над куполами и крышами, вместо привычного заката разливался неожиданный восход, некая новая аврора, от которой щемило сердца и души жгло предчувствием. И люди выходили из домов и обескураженные смотрели вверх в расцветающее небо.

И тогда из глубины разграбленного и опозоренного дома Ангелиссы раздался звонкий и чистый тенор. Знаток сказал бы, что это не оперный прима-певец и не диакон из патриаршего хора, скорее, это мальчик из самодеятельности или даже вакхант из древней мистерии Диониса.

— О-о! — вопиял тот божественный мальчик. — Испепели нас, восходящее светило! Грозный, безжалостный бог света, уничтожь сей неправедный мир! Убей все живое, уничтожь все, что дышит, преврати нас в пустыню, в пустыню!

И все в страдании зажмуривали глаза, а иные даже пали на землю. Но бог света не восходил. Небо оставалось равнодушным и блистающим, как перламутровая раковина южных морей. А потом, будто поколебавшись, все-таки решилось, свет стал заметно убывать, и на землю спустилась благодатная ночь.

Теотоки пришла в себя на полу, мокрая, со спутанными волосами. «Сестра моя, сестра моя во Христе…» — хотелось ей шептать, потому что после припадка необыкновенной ярости на нее накатывал припадок безудержной любви. Или это влиял павликианский незаконнорожденный бог света, который шуровал там на небе между восходом и закатом?

И когда она приподнимала веко, она видела рядом чужой глаз, весь в морщинках, хотя и молодой, с явно наклеенными ресницами. Но никакой покаянной любви и прочей достоевщины у нас здесь не будет, все-таки одна из них была по происхождению принцесса, а другая — рабыня. И все-же Теотоки как счастье ощущала эту благодать смирения, это желание обнять и даже утешить ненавистную прежде женщину, а если надо и распаривать ей мозоли. Но руки хватали тьму и пустоту, наталкивались на медный таз или липкую лужу.

9

Был второй день Звезды — запишут потом в памятные свои книжки, или синаксари, монастырские хронисты. А пока народ стоял везде, где обычно толпится народ, — на рынках, на перекрестках, на пристанях, задрав к небу бороды и голые подбородки, стояли в бессилии, не понимая, к чему готовиться, чего ждать. Солнце зашло на западе, как обычно, за горой Эридан, с ее купой гигантских платанов и торчащей, словно палец, колокольней Святых Апостолов. А свет небесный не угасал, наоборот, восток сиял, будто там действительно готовилось взойти новое светило.

Денис ехал домой неторопливо, предоставив Колумбусу самому выбирать дорогу меж зевак и торгующих на мостовой. Костаки и конвой, тоже, как обычно, следовали в нескольких шагах позади. Все было как обычно, но необычным было само драматическое ожидание невероятной звезды.

Ему даже подумалось: вот, не умею я извлекать выгод из своего политического капитала. Будь на моем месте какой-нибудь Кокора и обладай он таким знанием, он бы немедленно хлопнулся об земь и провозгласил второе пришествие и был бы народом вознесен…

И тут же чувство бессилия и ненужности его охватило. Во-первых, чтобы быть пророком, надо объявить точно — через два часа, через три там или через сутки взойдет хвостатая звезда, а он не знает даже, через неделю или через десять дней… Всегда в астрономии был профаном.

А во-вторых, ну поверит ему народ, ну поведет его он за собой — а зачем? Живут же они себе как-то, барахтаются в своей золотой тьме, ну и Бог с ними! А что он даст им взамен? Весь мир насилья мы разроем? У них даже газет нет, мальчишки сопливые сообщают новости за обол.

Вчера он уже испытал это чувство ненужности, когда Фоти его перепугала. Приехал он, как обычно, со свитой из дворца и обнаружил, что ее дома нет. И никто из родственников ее и челяди не может сказать, где она. Немного успокаивало только, что вместе с нею исчезла и чернокожая Тинья. Значит, это просто выход женщины в город со служанкой, должна же и знатная женщина иметь хоть когда возможность пошмыгать по своим делам, здесь все-таки христианская страна, гаремных порядков нет.

И вот он сидел в кувикуле, над которой угасал тот зодиакальный свет, и страдал от бессилия жизни, от невозможности что-нибудь когда-нибудь изменить.

Фоти однажды рассказала ему из своего раннего детства, как она с матушкой Софией однажды ездила на мулах к ее сестре, в деревню на озеро Ирмак. Это было холодное, очень красивое и очень прозрачное озеро, очень коварное — в хрустальной воде отмели оказывались вовсе не такими уж мелкими. Пока матушка София с родственницами и сельчанками обсуждала новости, Фоти с их девочками купалась.

И вот — Фоти сама-то ничего не помнит и рассказывала по позднейшим воспоминаниям матери — матушка София видит: пришли девочки, которые с Фоти купаться побежали, встали и смотрят в глаза, слушают разговоры взрослых и не перебивают.

Наконец матушка София поинтересовалась: вы, мол, что? А девчонки говорят, как об обычном:

— А ваша девочка утонула.

Все подхватились, кинулись к озеру. А там действительно под прозрачной водой лежит Фоти, как будто спит. Все-таки откачали ее.

— Так вот. — выводила Фоти, — я думаю, зачем Богу было угодно спасти меня в тот раз? Но не для того же, чтобы диавола родить?

И эта навязчивая мысль все прочнее ею завладевала, чем больше спорил и доказывал Денис, тем более она в ней утверждалась. Видимо, он доказывал как-то не по-византийски, не так… А как? А теперь она просто куда-то ушла!

Но вот слышит Денис, в ночной уже тишине быстро и ровно стучат далеко за стеною дома каблучки. И сердце его знает, что это каблучки любимой, и он с восторгом слушает, как они стучат по лестнице, как переходят на мрамор вестибюля. И вот она входит, вот обнимает его, вся прохладная и улыбчивая.

Куда они выходили с Тиньей? Она не сказала, но явно заметен был перелом, вернулась какой-то печальной и спокойной, будто что-то решилось у нее, про диавола уже не вспоминала.

И в ту ночь она зажгла все светильники и, уложив Дениса нагим на постель, словно бы поражалась ему — ни волоска на ногах и на груди! Мускулы словно литые, волосы кудрявятся сами собой…

— Что я тебе, в музее? — пытался шутить Денис, но она не знала, что такое музей, и только смеялась с какою-то грустью.

Так прошла у них эта странная ночь.

А на следующий день (как раз второй день Звезды) Денис въехал во двор в сопровождении Костаки и конвоя, и опять странное предчувствие его поразило.

Он обменялся кивком головы со стратиархом Русиным, который только что вышел из бани в новенькой офицерской кирасе, чтобы присоединиться к зевающим на озаренное небо.

— А что Фоти? — почему-то спросил Денис.

— Она дома, она спит.

А вот и чернокожая наперсница, всегда угодливая, любящая покланяться, на сей раз как мышь проскользнула мимо Дениса, словно не желая ему попадаться.

И вновь чувство недоброго сотрясло вдруг Дениса. Он отдал Колумбуса подбежавшим конюшим и быстрым шагом пошел наверх.

В их спальном покое охватила его тишина. Именно охватила, словно тяжкими утюгами заложила ему уши. Смотрел напряженно в темноту, в направлении ложа, понимая, что Фоти здесь, что Фоти лежит, и одновременно, что Фоти уже нет.

Локти затряслись у Дениса. «Нет, нет, — повторял он себе. — Все образуется, откуда быть плохому. Она спит, она спит».

Он наклонился, дотронулся и понял, что она умерла.

Но это же невозможно, она уже их зимние вещи сняла с веревки, где их просушивали, ведь завтра утрой они ехали в Филарицу! Сам уж не понимая, что делает, опустился на колени и положил голову на ее холодное тело.

Затем время остановилось, словно черное стекло. Он услышал над собою душераздирающие голоса.

— Боже правый. Боже!

— Доченька, как же ты так?

— И смотрите, ни капли крови нигде…

— Это яд, яд, не иначе!

— О горе мне! — театрально вскрикивал остроусый Ласкарь. — Зачем же я жил с тобою в этом доме? Ведь я поклялся тебя охранять, девочка! Как же я тебя прозевал?

И бьет себя в цыплячью грудь бывший акрит. Слышен приказ стратиарха Устина Русина — всех рабов и служанок взять под стражу до выяснения обстоятельств. Лица Костаки и Сергея, брата Фоти, участливо склоняются к Денису, но тот только качает головой, и его оставляют в покое.

— Смотрите, смотрите! — кто-то из-под ложа вытаскивает бронзовую чашку. — Она пахнет лютиком, одуванчиком, это же яд!

Подносят к Денису. Действительно, чашка пахнет снадобьями того самого Фармацевта. Но Денис вновь безнадежно машет рукой и обращается к своей бездыханной Фоти.

Как жестока все-таки жизнь и за что же она его, Дениса, которого девчонки в экспедиции за излишнюю кротость величали божьей коровкой, за что же она его? Или это тоже разновидность креста, который должен нести человек?

Внезапный приступ гнева его буквально взорвал. Он вспомнил, как Сула демонстрировала свой стальной стилет, заявляя — не знаю, кому из нас он может достаться, ей, мне, тебе — за себя не ручаюсь… А почему он, Денис, обязан вечно за себя ручаться? А эта черномазая крыса чего бежала, спеша притаиться?

Он вскочил, обуреваемый жаждой действий, и увидел слабый свет, метавшийся в керамическом чайничке. Огромные пилястры уходили вверх, линии ломались на грани темноты и тени пересекались, пространство плясало над ничтожной искоркой огня.

И он до боли понял, что ничего уж не вернешь, ибо поправимо все, кроме смерти. И пал опять на колени, и готов был биться головою до обморока, и уже не представлял себе, сколько времени прошло. Лишь запомнилось ему, как возник из небытия призрачный голос:

— Ну что ты, не убивайся так, любимый. Все равно уж не поможешь ничем.

Близилось утро, небо еле светлело, кричали в небе — нет, не петухи, кричали жуткие драконы, чудовища.

— Ты будешь жить много лет, — утешал милый голос из странного далека, — ты будешь еще очень и очень счастлив. А я прилечу к тебе, как-нибудь, словно голубка, постучу клювом в твое окно… И ты тогда знай — это я.

И одним вздохом, будто закончила письмо:

— Твоя Свет-ка.

10

В тот безоблачный день, когда официальные глашатаи объявили о кончине молодого императора Алексея II Комнина, супруга всемогущего принца Андроника и сама по рождению кесарисса Феодора прибыла в столицу. Шествий, как подобает, или хотя бы встречи с хоругвями не было — был объявлен всенародный же траур! Столичная публика с нетерпением ожидала дворцовых новостей, всех досужих мальчишек осаждали, сулили гонорары за каждый слушок.

— Она заняла Ормизду, — докладывали мальчишки. — Это дворец покойной Марухи, не помните? Министры явились к ней с докладом, как будто она уже царица.

Феодора действительно давно облюбовала себе Ормизду, дворец светлый, прозрачный, воздушный, построенный когда-то пленными мавританцами на перекрестке морей, где синие волны Босфора сливались с фиолетовыми струями Мраморного моря.

А то, что придворные болтуны уверяли, будто Феодора не трогается вслед за мужем из Энейона, потому что выжидает, чья возьмет, это, конечно, миф. Она просто ждала, когда очистят от Марухиной скверны и отремонтируют ей этот прелестнейший уголок. Так же лживы и россказни, будто она вызвала на доклад всех министров. К ней явился только старый приспешник, пузатый и угодливый Агиохристофорит.

— Ну что, друг? — насмешничала она (пока ведь еще и не царица, может позубоскалить с фаворитом мужа). — Как тебе это итальянское изобретение — чулки?

Любой историк культуры скажет вам, что чулки в Европе появились в эпоху крестовых походов.

А кесарисса Феодора из-под злато-багряного халата демонстрировала министру то одну округлую ножку, то другую.

— Ну, так как тебе чулки?

Агиохристофорит, как уверяют, и продержался на плаву при всех правительствах вовсе не потому, что умел красно говорить, а как раз потому, что умел промолчать, где надо. А как хотелось ему, бедному, ответить ей выразительно, что показ чулок гораздо профессиональнее осуществляют три столичные прелестницы — черная Мела, белая Левка и рыжая Халка!

— А где она? — внезапно спросила Феодора.

— Кто — она, всевысочайшая?

— Ну, не притворяйся, что не понимаешь. Она!

Мысли Агиохристофорита бешено завертелись, отгоняя отупение от жары. О ком же она говорит? Любит, подобно всем высокородным, выражаться загадками. Агиохристофорит даже вспотел.

«Ого! — внезапно понял министр. — Она же страдает от ревности!» И начал весьма издалека:

— После скоропостижной и всеблаженной кончины приснопочитаемого и вседержавнейшего монарха нашего, автократора и самодержца, христолюбивейшего Алексея, их всепочтенная супружница Агнеса…

— Ты, пузан! — прикрикнула нетерпеливая кесарисса и даже топнула ножкой, обтянутой в чулке. — Ты мне мозги не заправляй, а отвечай прямо — спит он с ней или нет?

Агиохристофорит прикрыл свиные веки, наклонил головушку и сделал жест, из которого можно было вывести все, что угодно, — и спит и не спит. Положил руку себе на грудь и открыл глаза, в которых можно было прочесть и правдивость и преданность.

— У, зараза! — замахнулась кесарисса на министра. Здесь мы сделаем два примечания. Во-первых, греческие слова того времени мы переводим очень приблизительно, стараясь постичь их в первую очередь внутренний смысл. А во-вторых, что насчет замахиванья, она прекрасно научилась этому у мужа.

Замахнувшись и видя, как картинно испугался ее фаворит, она довольно рассмеялась и продолжала:

— Я верю тебе, что ты бдишь и этого не допустишь. А кстати, сколько же ей лет?

С угрюмым молчанием выслушала, что двенадцать.

— Двенадцать и такая уж развитая! А я слышала от кого-то, что девять! Вы документов не ведете? Она что, француженка?

— Дочь французского короля.

— Все можно победить, — меланхолично заявила Феодора. — Одно только непобедимо — бег времени.

Агиохристофорит блестяще использовал тут свое умение промолчать и перешел в контрнаступление.

— А когда же ему, госпожа, всеми этими пустяками заниматься, принцу? Вы положение знаете, у него все — войско, флот, боеприпасы, суды, полиция, слава Богу, с никейцами управились, наконец…

— Знаем мы вас, мужиков, — проворчала кесарисса, выбирая на блюде персик. — У вас на свое того-сего время всегда найдется. Вот времени у него не нашлось до сих пор, — оживилась она, — подумать о коронации, о занятии трона!

Министр вновь пустил в ход искусство умолчания. Гул шагов и возгласы бегущих впереди глашатаев оповестили, что приближается принц. Агиохристофорит хотел ретироваться, но вошедший Андроник задержал его, чтобы узнать — привез ли он то, о чем говорили вчера?

— Привез, всевысочайший, — согнулся в поклоне фаворит. И был пока отпущен.

— Ну, здравствуй, муж… — прислонилась к нему Феодора, всматриваясь блестящими глазами в его бледное лицо с усами, обвисшими от усталости. Искала на нем следы досады от ее появления и — увы! — находила.

А кругом кипел дворцовый быт. По-спортивному подтянутые евнухи в набедренных повязках и вышколенные девицы со скромно потупленными взорами готовили госпоже бассейн для полуденного купанья.

— Вот и я… — извинительно говорила она, продолжая изучать его лицо. — Вы ведь и не звали, а мы здесь.

— Задержался, не встретил, — словно бы оправдывался Андроник, целуя жену около уха с бриллиантовым подвеском. — Только что избранный великий дука флота Стрифн оказался диким несуном. Успел продать все снасти и новые весла вездесущим этим болгарам!

Феодора критически его оглядела и без всяких слов, взяв двумя пальцами, потрясла за край простого белого гиматия.

— Что белая одежда-то, не златотканая? — реагировал принц. — Чтобы меня отличали среди роскошнейшей свиты. Это старый, кстати, царский прием. Ах, что она грязная? Да вот подумываю, может быть, заставить постирать ее какую-нибудь из дворцовых прелестниц…

Тут между супругами произошел еще более выразительный диалог, который мы, чтоб не утомлять читателя, опустим. Примирения ради она и мужу предложила продемонстрировать новую покупку — чулки. Андронику при этом была показана и роскошь ее домашнего одеяния — парчового халата или мантии, он должен помнить, как его по вечерам всем семейством расшивали в Энейоне. Он изволил шутить, что русалки на вышивке получаются бородатые.

Кесарисса движением плеч вышла из этой мантии, как Афродита из пены морской, наступив на бородатых русалок. Она была одета только в чулки.

И пошла на тонких каблуках, покачиваясь, как гордый корабль или как манекенщица в модной лавке. Принц смотрел и вспоминал какие-то забытые строки — для твоих черных кудрей не нужно и особой завивки, а ушки выглядывают, словно козы из рощи, а брови как тетивы лука, нацеленного на них.

— Ого-го! — сказал Андроник, и у него это было высшей похвалой.

Когда много лет назад они с нею сошлись, царедворцы шелестели: это ужас, он же на тридцать лет ее старше! Ну что же, и теперь разница в летах осталась та же и у них уже взрослые дочери, а желает ее он и страдает по ней так же, как в те далекие времена, когда она для него была недоступной царевной, да и племянницей к тому же.

Теперь ему приписывают всяких прелестниц, включая пресловутую троицу — Мелу, Левку и Халку, все это чепуха. Только несравненнейшая из Феодор (так назвал ее в льстивых стихах все тот же Евматий), только она им владеет.

— Значит, ого-го? — победоносно переспросила она, пристукивая каблучками.

Другой бы романист тотчас описал, как возжелали они друг друга, как выслали вон обслуживающий персонал, как наслаждались по всем теоретическим правилам секса.

Но дело в том, что они были почти цари, за их спиною был этикет как закон, а впереди еще была ночь.

Умница Феодора тотчас поняла все это и подавила в себе все несвоевременные желания.

Стали обсуждать текущие заботы. Феодора интересовалась мозаикой, которую они задумали за свой счет в новом притворе Святой Софии. Это было очень важно, потому что Святая София — это главный храм империи. Предполагалось даже Евматия послать в командировку в Италию, изучать древние мозаики. Евматий представил даже картоны мозаичных картин, но там было одно препятствие — на Андроника и на Феодору нельзя было надеть царские уборы.

— Ты слышишь? — тормошила мужа Феодора. — Пора решать этот вопрос. Да о чем ты все думаешь? Ты слышишь?

— Слышу, слышу, — отвечал принц, а сам смотрел за дверь, откуда Агиохристофорит делал ему какие-то знаки. — Нам надо уйти.

— Боже, не успел прийти… Небось куда-нибудь опять на пытки, мучить, убивать, знаю я твоего Агиохристофорита.

— Нет, нет, даю слово, с пытками покончено, мучить больше никого не будем.

— А главное, главное — венец?

— Венцу мешает сейчас комета. Если бы не летучая эта звезда…

— Кормишь при себе целую шайку чародеев. Сикидиты всякие, Дионисии и прочие. Неужели они тебе сделать не могут, чтобы хвостатая звезда явилась в другое время или совсем чтобы ее не было?

Андроник улыбнулся и косо взглянул на жену, как еще недавно смотрел на Агиохристофорита.

— Эй, — подозвал его принц, скрючив палец. — Где тот мешок?

Мешок был подан, обыкновенный дерюжный мешок, в котором крестьяне держат полбу.

Принц развязал его и рассматривал что-то, лежавшее на самом дне мешка. Потом показал это Феодоре. На дне мешка была отрубленная голова какой-то бабушки в нелепом чепце.

— Вот тебе и залог того, что смертей больше не будет.

— Фу, мерзость! — отшатнулась кесарисса.

Уходя, принц вдруг засмеялся тем нервным, совершенно бесовским хохотком, которого она боялась, и переспросил:

— Так, значит, ей двенадцать лет, не девять?

— Кому двенадцать?

— Да той самой… Совсем взрослая.

— Ба! — спохватилась Феодора, когда он ушел. — Ведь это же он про Агнесу ту думает, про француженку!

11

Ночь душна, дышится тяжко, будто кузнечные мехи приводишь в движение. Горят светильники в торшерах и бра, не столько горят, сколько чадят. Давно уж столь мрачных дней и ночей не было в золотой Византии.

Пришли с пением покаянных псалмов богаделки от Святой Пелагии, обмыли в семи водах несчастную Фоти, закутали ее в восковые пелены, положили голубку в свинцовый гроб. Завтра вместе со всем конвойным отрядом повезут ее в далекую Филарицу, на родину, к матери безутешной, чтобы предать земле.

— Господин! — склонился к Денису Устин Русин, как старший по чину среди челядинцев. — Что прикажешь с взятыми в розыск людьми? Подозреваемых надо бы в кнут, а безвинных отпускать.

— Отпусти всех, — сказал Денис.

И эти византийцы, эти добропорядочные христиане, не пропускающие ни поста, ни исповеди, стали выражать возмущение — но ведь среди взятых наверняка есть убийца либо просто человек, который может указать след убийцы!

— Отпустите всех, — повторил Денис.

Они отшатнулись, а он добавил:

— И всем растолкуйте так. Этой ночью дверь к господину, то есть ко мне, открыта настежь для любого. Приходите, кто хочет, господин, то есть я, обещает, никто не будет наказан. Можете либо убить господина, либо сказать ему правду.

В эту ночь, кажется, никто не спал в особняке на улице Дафны. В их последнюю ночь при византийском дворе. Даже кони притихли, не прядали как обычно, не стучали копытом о закраину яслей.

Под самое утро Денис, который почти без сил лежал на осиротевшем ложе, услышал шаги, как полет насекомого.

Вошедший остановился над его изголовьем, не то крестился на иконы, не то разглядывал его лицо.

— Ты пришла? — спросил Денис, не поднимая головы.

— Да… — ответил ему всхлипом слабый женский голос.

— Ты готова ответить?

— О, господин!

— Да не передо мною, перед Христом!

— О, не мучь, лучше сразу убей!

— Убить нетрудно, а жить теперь каково?

Они молчали, слышались только ее всхлипы и потрескиванье свеч.

— Зачем ты это сделала, скажи.

— Она просила так, молила, говорила, я все равно руки на себя наложу…

— А кто еще был третий между вами?

— Никто…

Денис рывком поднялся на ложе. Пузатая, совершенно обезображенная своей беременностью негритянка стояла на тощих коленках. На шее у ней красовалась веревочная петля, надетая в знак раскаяния, сама же она только всхлипывала и повторяла — нет, нет!

— Зачем ты врешь, Тинья? — с болью в голосе сказал Денис, откидываясь на подушки. — Ступай прочь. И не попадайся мне больше никогда, слышишь? Никогда!

Утром Устин Русин и Костаки подступили к Денису.

— Вы отпустили ее, господин?

— Кого? — сумрачно спросил Денис.

— Не говорите так, господин. Мы же прекрасно знаем, что вы ее отпустили…

Денис молчал, умываясь из медной лохани. На Устина Русина невозможно было смотреть, поседел совершенно и за одну только ночь. Энергичный Костаки не отступал:

— А вам бы ее спросить, кто и зачем подставил ее в монастыре Пантепоптон вместо белой Фотиньи? А как она выбралась в последний раз из Филарицы и прибежала к нам, ведь Филарица-то вся на месте! Ведь не она же сама готовила этот яд, кто-то ей вложил его в руки.

— Костаки Иванович! — прервал его Денис. — Она жена твоего друга, по крайней мере, ты его многократно другом называл…

— Какая жена! Невенчанные они! Да и что вы это свое — Ивановитш, Ивановитш… Не хочу я быть вашим Ивановитш… Я хочу найти убийц моей Фоти, и рука моя не дрогнет их наказать! Она любила вас, а я любил ее… Пусть ее нет, но я ее люблю!

Но делать ничего не оставалось, домочадцы принялись готовить обоз к походу, а Денис отправился во дворец получать указ о своем назначении.

На улицах императорская гвардия из русских и варягов вела настоящую охоту за мятежными павликианами. Трупики этих павликиан, словно дохлые мухи, валялись то тут, то там по газонам дворцового парка.

Они были, словно люди другой расы, эти дети подземелья, все как на подбор круглоголовые, коротконогие, одевавшиеся всегда в черное, при встрече прячущие глаза. Они не грабили, нет, не тащили к себе по норам. Они безжалостно и бессмысленно уничтожали все, что инстинктивно считали греховным, а греховным их проповедники объявляли почти все…

Дука Канав, новый командующий гвардией, пытался допросить одного, тот бился, как схваченный хорек, шипел, плевался, изрыгал проклятия, будто перед ним были исчадья сатаны. В конце концов так укусил державшего его варяга, что тот не выдержал, пронзил его мечом, что, вероятно, и было нужно фанатику.

По случаю одного из бесчисленных церковных праздников был устроен крестный ход. Андроник, одетый в совершенно театральный полководческий наряд — позолоченный панцирь из шестигранных ячеек, шлем с пурпурным хвостом — уже красовался на коне, готовый отбыть во главе многолюдной свиты.

И тут он увидел Дениса. Лицо его синэтера было столь ужасно худым и желтым, со столь потухшими глазами, что правитель понял, что-то случилось. Он не чинясь соскочил с седла и подошел к Денису. Денис так же просто рассказал ему о смерти Фоти.

Андроник, от которого можно было бы ожидать, что он примется вычислять убийцу, не задал ни одного уточняющего вопроса.

— Бедняга ты, — посочувствовал он. — Но ты же, вероятно, не станешь отказываться от поездки в Пафлагонию? Верные люди позарез мне нужны, но нужнее они там!

Нотарии на серебряном блюде подали моливдовул — грамоту, запечатанную еще свинцовой печатью Алексея II, но подписанную уже Андроником, потому что иных государей не было. Денис наделялся в Амастриде полномочиями чрезвычайными. «Комиссар конвента», — усмехнулся по своей привычке Денис.

— Будь мужчиной, — сказал ему по-отечески Андроник. — Что же теперь делать? Такова жизнь! Там тебе придется вертеться. Будешь и воевать, и казнить, и грабить… Главное — хлеба! Дай мне хлеба в столицу, и побольше. И мы победим!

Впоследствии, вспоминая этот разговор, Денис думал: вот нашел же человеческие слова! А то — сущий палач и убийца…

Эспланада у Большого Дворца похожа была на полевой штаб в разгар сражения. Вестники непрестанно прибывали и убывали, подскакивали то к Агиохристофориту, то к дуке Канаву, от усердия вздымали копытами пыль.

А один прибежал пеший, в разодранном на полы кафтане. Агиохристофорит доложил самому правителю.

— Громят эргастирий Сикидита, — сказал принц Денису. — Идем, Сикидит же твой, можно сказать, крестный отец.

По подземным переходам дворца, где везде шла потасовка гвардейцев с павликианами, принц со свитой прибыл к большой башне, и Денис увидел парусные своды и полупилястры хорошо знакомой ему залы эргастирия. В руках солдат было много факелов, которые освещали мерзость запустения — лабораторная мебель была старательно превращена в мелкие дрова, посуда разбита вдрызг. Магические кольца и вычисления на стенах были сбиты вместе со штукатуркой, так что виден был только кирпич.

Дука Канав велел поднести носилки, и принц увидел горбатого помощника чародея. Бедняге не повезло, даже при Никее он уцелел от взрыва огненного орудия, а здесь задушили его павликиане. Сикидита же нигде не обнаружили, опасаются, что павликиане утащили его с собой, чтобы судить и сжечь живьем как слугу сатаны. Они такие представления любят.

Андроник нагнулся и вытащил из кучи хлама деревянный с металлическими пружинами предмет, не то весы, не то застежку от водопровода.

Арбалет! — узнал Денис свой любимый инструмент из картинок по средневековью. Но здесь, в его путешествии по Византии, он ему еще не встречался, видимо, ему еще рано.

Андроник умело покрутил ручку и натянул крутую тетиву, но стрелы не было, чтобы зарядить.

— Вот, несчастный этот Сикидит обещал мне изготовить к Успению тысячу этаких самострелов. Тогда бы мы одержали победу на всех фронтах. А то, несмотря на покорение Никеи, у нас везде неудачи. Сицилийцы вплотную подступили к нашей Фессалонике, уже отрезали ей снабжение. Иуда Ватац целую армию набрал ренегатов. А Врана все лежит, отлеживается у жены, от никейской конфузии оправиться не может. Или не хочет.

Косматый Пупака подал ему какую-то палку, нашел в куче хлама. Принц зарядил ее вместо стрелы и не целясь нажал курок. Палка полетела крутясь и угодила как раз в глаз часовому, стоявшему напротив.

— О-о! — закричали горестно вояки, уводя своего незадачливого товарища.

Андроник же не обратил на этот инцидент ни малейшего внимания.

— Конечно, это не пулемет, — сказал он. — Но я так надеялся на него! Скажи, синэтер, — обратился он к Денису, — а что все-таки нужно, чтобы была у меня победа?

Как всегда при таких глобальных вопросах, у Дениса мозги завернулись спиралью, словно он на опостылевшем семинаре. «Партия нужна», — надо сказать, если не забывать уроки советского вуза. Но под партией они однозначно понимают болельщиков цирка. Орден меченосцев? Но это он уже говорил… Вдруг его осенило и как всегда невпопад.

— Любая форма насилия. История жестока, государь, насилие в ней есть главное условие всеобщего счастья.

А про себя тут же подумал: «Я стал вроде Агиохристофорита, научился вовремя ввернуть словечко. Еще никто не решается его государем называть, а я уже называю».

— Мудрено завернул, — усмехнулся Принц, отдувая ус. — Но мы подумаем над этим.

Загудел рог, вызывая правителя куда-то в парадные залы. Андроник горестно оглядел разгром, учиненный у Сикидита.

— Все валится в тартарары! Но мы еще повоюем!

Он весь был в азарте, весь в желании победы, сквозняк раздувал его усы, шевелил пушок на лысине. Но трудно было поверить, что ему за семьдесят лет.

Денис тоже глядел на разгромленный эргастирий.

Много страданий и ужаса он пережил здесь. Отсюда он с Фоти бежал той тревожной и счастливой осенью. Теперь, как говорит принц, все пошло в тартарары, пропала, без сомненья, и единственная, может быть, маленькая, слабенькая надежда хоть когда-нибудь вернуться (и он снова мысленно указал наверх).

Когда вышли из дворца и принц сел на своего скакуна, он, вероятно, вспомнил, что любимому синэтеру не дал еще последнего напутствия перед разлукой. Подозвал Дениса к седлу.

— Скажу на прощанье. Уж очень ты, брат, склонен ко всепрощению, к абстрактной любви. Это излишне. Ничего не забывай, никому не прощай.

А на розовом небе какого-то мыльного цвета после многодневных увертюр и прелюдий взошла наконец пресловутая звезда. Хвоста как такового у нее не было, а сама она была словно блестящий осколок зеркала в тусклом закате. Люди, остолбенелые, молчали, кто положив руку на сердце, а кто на уста.

Послушаем теперь нашего любимца, которого мы совсем забыли, нашего умницу Никиту Акомината. Он купил, наконец, на братнины денежки себе домик на Сфоракии и, уединившись, знай пишет себе и пишет.

«Явление этой звезды имело в человеческом мире последствия неисчислимые. Все от мала до велика словно взбесились (синэкзоргико) — царства набросились на царства, народы на народы, которые испокон века во взаимной дружбе жили. Брат поднял руку на брата, сосед на соседа, а в одном селении, страшно подумать, дочь убила мать! И адская та звезда с небес взирала презрительно на людской наш муравейник и только что не улыбалась!»

Загрузка...