Византийский сатирический диалог

ПАТРИОТ, ИЛИ ПОУЧАЕМЫЙ

1. Триефонт: Что с тобой, Критий? Как ты изменился, насупился, замышляешь что-то потихоньку, бродишь взад и вперед, как человек себе на уме, и, по слову поэта, бледностью щёки покрыты.[1] Уж не увидел ли ты невзначай трехглавого[2] или поднявшуюся из аида Гекату,[3] или, может быть, по предопределению лицом к лицу столкнулся с кем-нибудь из богов? Невероятно, думается, чтобы ты пришел в такое состояние, даже если бы услышал, что все будет затоплено, как во времена Девкалиона.[4] Я тебе, тебе говорю, милый Критий, неужели ты не слышишь, что я кричу над самым твоим ухом? Сердишься ты, что ли, на меня, или оглох, или ждешь, чтобы я тормошил тебя?

Критий: Я слышал, Триефонт, речь длинную, сбивающую с толку, полную необыкновенных хитросплетений; и теперь еще перебираю в уме весь этот вздор и готов заткнуть уши, чтобы больше не услышать подобного. Иначе я рискую лишиться рассудка, окаменеть и стать добычей поэтов, как некогда Ниоба.[5] Если бы ты, добрейший, не окликнул меня, наверняка я свалился бы в пропасть от этой сумятицы в голове, и обо мне пошли бы рассказы, как о Клеомброте из Амбракии.[6]

2. Триефонт: О Геракл, какие такие чудеса ты увидел или услышал, что смутили даже тебя? Ведь сколько безумных трескучих поэтов и рассказывающих невероятные побасенки философов не сбили Крития с толку; все это казалось тебе вздором.

Критий: Помолчи немного и оставь меня в покое, Триефонт. Право же, потом я не обойду тебя вниманием.

Триефонт: Понимаю, что ты раздумываешь не о ничтожных пустяках, но о вещах, требующих сугубой тайны. Ведь твои бледность, взгляд исподлобья, неуверенная поступь и метание с места на место выдают тебя с головой. Исторгни же из себя мерзость, извергни этот вздор, чтобы не претерпеть зла.

Критий: Отойди-ка, Триефонт, по крайней мере, на плетр,[7] чтобы тебя не подхватили мои ветры; того и гляди, ты на глазах у всех воспаришь и упадешь где-нибудь, как некогда упал Икар, и дашь морю название Триефонтова.[8] Ведь то, что я слышал сегодня от этих треклятых болтунов, страшно вспучило мне живот.

Триефонт: Хорошо, я отойду на сколько хочешь, а ты выпускай свои мерзости!

Критий: Фу, фу, фу, вылетают глупости, вот, вот, вот, выходят коварные замыслы, ай, ай, ай, прочь, пустые ожидания!

3. Триефонт: Ну и ураган! Смотри, что он наделал с облаками! Раньше дул сильный западный ветер, поднимая на море валы, теперь из-за твоего выстрела на Пропонтиде[9] поднялся еще Борей,[10] так что корабли с зерном придется теперь канатами тянуть к Евксинскому Понту:[11] волны так и ходят. Порядочно, однако, скопилось у тебя в животе дряни; подумать только, какие громовые звуки! Ты, Критий, оказался прямо-таки стоухим, если мог вобрать в себя столько всякой всячины, и каким-то чудесным образом изловчился слушать даже ногтями.

Критий: Ничего, любезный, удивительного нет в том, чтобы слушать ногтями; ведь ты знаешь о бедре, отягченном, подобно утробе, о беременной голове, о мужской природе, переходящей в женскую, о женщинах, обращенных в птиц.[12] Вообще, Триефонт, если верить поэтам, в жизни на каждом шагу одни чудеса. Но раз уж

уйдем туда, где платаны защищают от солнца и сладостно звенят голоса соловьев и ласточек; пусть ласкающее слух пение птиц и тихое журчание воды чаруют наши сердца.

4. Триефонт: И правда, пойдем, Критий. Но я боюсь, как бы услышанные тобою речи не оказались и впрямь колдовскими, и я бы из-за них не превратился в пест, в дверь[14] или еще в какой-нибудь неодушевленный предмет.

Критий: Клянусь обитающим в эфире Зевсом, ничего с тобой не случится!

Триефонт: Ох, и напугал ты меня своей клятвой! Ведь чем Зевс сможет покарать тебя, если ты ее нарушишь? Не сомневаюсь, что и тебе не хуже моего известно, на что способен этот твой Зевс!

Критий: Что ты имеешь в виду, Триефонт? Не может разве Зевс ввергнуть в Тартар? Или ты забыл, как он всех богов отбросил от своего порога, сразил недавно перуном пытавшегося метать молнии Салмонея и еще в наши дни наказывает так нечестивцев? Разве все поэты, подобно Гомеру, не славят в нем победителя Титанов и гигантоубийцу?[15]

Триефонт: Ты, друг Критий, перечислил все подвиги Зевса, а теперь, если угодно, послушай меня: не он ли из-за своей похотливости не обращался то в лебедя, то в сатира, то даже в быка?[16] Если б он живехонько не взял на спину ту свою потаскушку[17] и не уплыл по волнам, — как пить дать, попал бы твой громовержец и метатель молний в упряжку к пахарю и, вместо того чтобы метать небесный огонь, корчился бы под ударами стрекала. А разве не зазорно богу с эдакой бородищей бражничать по двенадцать дней кряду с чумазыми, сумрачными эфиопами[18] и в подпитии возлежать у них. А про историю с орлом на Иде[19] и про способность любой части тела — срам даже говорить — беременеть![20]

5. Критий: Неужели нельзя, милый Триефонт, поклясться прославленным врачом и предсказателем Аполлоном?

Триефонт: Ты думаешь об этом лжепророке, некогда сгубившем Креза, а вслед за ним — саламинцев[21] и огромное множество других людей, который всем дает двусмысленные предсказания?

6. Критий: Тогда, может быть, поклясться Посейдоном? Он держит в руке трезубец; зычно и грозно, словно из девяти или десяти тысяч уст, раздается в бою его клич, и, кроме того, он зовется землеколебателем.

Триефонт: Ты о том распутнике, который некогда соблазнил дочь Салмонея, Тиро,[22] и по сей день не оставляет своих забав? Это он — ходатай и заступник всех развратников. Ведь когда Арес попал в ловушку и вместе с Афродитой не мог избавиться от крепчайших сетей,[23] все боги молчали от стыда при виде этого прелюбодеяния; один конник Посейдон[24] распустил нюни, точно малое дитя из страха перед учителем или старая баба, сбивающая с пути честную девушку. Он уговорил Гефеста отпустить Ареса, и тот хромой демон[25] из почтения к сединам бога развязал оковы. Так что Посейдон — прелюбодей уже потому, что потворствует прелюбодеям.

7. Критий: А как Гермес?

Триефонт: Не хватало только этого мерзкого раба похотливого Зевса, самого блудливого из всех блудников!

8. Критий: Я уже знаю, что Ареса и Афродиту ты отвергнешь, раз ты только что обвинил этих богов в тягчайших преступлениях: оставим их. Я предложу тогда Афину, деву-воительницу, грозную губительницу гигантов с головой Горгоны[26] на груди. Неужели ты и о ней скажешь что-нибудь дурное?

Триефонт: Скажу и о ней, если ты станешь отвечать!

Критий: Спрашивай, Триефонт, что хочешь!

Триефонт: Ответь, друг мой, что за польза от Горгоны и для чего богиня носит ее на груди?

Критий: Для устрашения и для отвращения опасностей; Афина с ее помощью вселяет во врагов ужас и клонит победу, куда пожелает.

Триефонт. Так, значит, Совоокая[27] необорима только благодаря Горгоне?

Критий: Конечно!

Триефонт: А почему же тогда мы, желая стать непобедимыми, подобно Афине, сжигаем бедра быков и коз не Горгоне-избавительнице, а богам, которым она дарует силу?

Критий: Горгона, Триефонт, не может, подобно богам, оказывать помощь издалека, но хранит только того, кто носит ее на себе.

9. Триефонт: Почему же? Растолкуй мне; ведь ты в этом человек сведущий и искушенный, а я ровно ничего не слышал о Горгоне, кроме имени.

Критий: Она, друг мой, была смертной девой, прекрасной и пленительной. И только когда благородный юноша Персей, прославленный чародейством,[28] заколдовав ее, коварно обезглавил, боги завладели ее головой для отвращения опасностей.

Триефонт: Отлично! А я никогда и не подозревал, что богам бывает какой-нибудь прок в людях! Что же Горгона делала при жизни? Без стеснения предлагала себя на постоялых дворах или грешила потихоньку и выдавала себя за девушку?

Критий: Что ты! Клянусь Неведомым богом,[29] чья статуя стоит в Афинах, она оставалась девой до самой смерти.

Триефонт: Значит, если обезглавить девицу, то голова ее станет для всех пугалом? Я знаю десятки тысяч девственниц, которых расчленяли по косточкам на острове волнообъятом, что Критом издревле зовется;[30] приди мне это раньше на ум — представляешь, милый друг, сколько Горгон я привез бы тебе с Крита?[31] Я сделал бы тебя непобедимым воителем, а поэты и риторы куда больше Персея превозносили бы меня за то, что я отыскал их такую пропасть.

10. Но у меня не выходит из головы Крит; помнится, я видел там гробницу твоего Зевса[32] и кустарники, вскормившие его мать. Они зеленеют и по сей день.

Критий: Ты, конечно, не поинтересовался попутно ни заклятиями, ни таинствами Реи![33]

Триефонт: Если бы такие чудеса, Критий, происходили благодаря заклятиям, можно было бы, пожалуй, воскрешать и выводить на белый свет покойников. Однако все, что рассказывают поэты, — вздор, чепуха, сказки. Откажись лучше от Афины!

11. Критий: Не согласишься ли ты на Геру, супругу и сестру Зевса?

Триефонт: Даже не упоминай о ней из-за ее постыдного брака и скорее мимо, пусть себе болтается, подвешенная за руки и за ноги![34]

12. Критий: Кем же мне, наконец, поклясться?

Триефонт:

Критий: Я вижу, ты учишь меня считать и клясться арифметикой. Счет же у тебя прямо, как у Никомаха из Герасы![37] Ничего не понимаю: один равен трем, три — одному?[38] Уж не говоришь ли ты о пифагоровой четверке,[39] восьмерке или тройной десятке?[40]

Триефонт:

Дело не в том, чтобы измерить блошиный прыжок.[42] Я открою тебе сущность всего первородного и состав всего. Недавно я был в таком же тупике, как ты, но мне встретился плешивый долгоносый галилеянин,[43] восходивший до третьего неба и сподобившийся там высшей премудрости. Он возродил меня водою,[44] поставил на стезю праведных и искупил из мест нечестия. И тебя, если послушаешься, я сделаю воистину человеком.

13. Критий: Говори же, многомудрый Триефонт, я весь дрожу!

Триефонт: Читал ты когда-нибудь комедию Аристофана «Птицы»?

Критий: Разумеется!

Триефонт: Там есть такое место:

Критий: Правильно! а дальше что?

Триефонт: Был свет вечный, незримый, непостижимый уму: он попрал тьму и уничтожил хаос; единым реченным им словом, как написал некогда косноязычный,[46] воздвигнул на водах твердь, раскинул небесный свод, сотворил и назначил пути светилам, в коих ты чтишь богов,[47] украсил землю цветами и человека призвал из небытия в бытие. С небес он взирает на праведных и грешных и заносит деяния их в книгу. Каждому он воздаст в день, который сам определил.[48]

14. Критий: А то, что прядут смертным Мойры,[49] это тоже заносится в книгу?

Триефонт: О чем ты говоришь? Критий: О нитях судьбы.

Триефонт: Расскажи, милый Критий, о Мойрах, а я буду слушать и поучаться.

Критий: Помнишь, как сказал славный Гомер:

И о великом Геракле:

Вся человеческая жизнь с ее превратностями предопределена судьбой:

Судьбой суждены и скитания на чужбине:

Как видишь, по словам Гомера, все в жизни зависит от Мойр. Он же утверждает, что Зевс не пожелал своего сына

но

Поэтому, Триефонт, не тщись продолжать этот разговор, хотя бы ты и вознесся на небеса вместе со своим учителем и сподобился таинственного посвящения.

15. Триефонт: Не понимаю, милый Критий, как это Гомер может считать, что рок двояк и выпадает надвое, что такой-то будет конец, если человек поступит так-то, и другой, если он сделает иначе. Ахилл, например, говорит о себе гак:

А о Евхеноре[57] в «Илиаде» сказано:

16. Разве не таковы гомеровские стихи? Или все это двусмысленный и опасный обман? Хочешь, я напомню тебе еще слова Зевса: не сказал ли он Эгисфу, что ему сужден долгий век, если он воздержится от прелюбодеяния и не поднимет руки на Агамемнона, а если пойдет на это — смерть не заставит себя ждать?[59] Так и я частенько предсказывал: убьешь ближнего — будешь приговорен к смерти; не сделаешь этого — проживешь отлично

Теперь видишь, как необдуманно, двусмысленно и беспочвенно все, что говорят поэты. Лучше выкинь это из головы, чтобы и тебя в небесной книге причислили к праведникам.

17. Критий: Я рад, что ты снова возвращаешься к тому же; скажи мне тогда, записываются ли на небесах деяния скифов?

Триефонт: Конечно, если среди них встретится порядочный человек.

Критий: Много же там наверху писцов, чтобы все заносить в книги!

Триефонт: Не святотатствуй и не хули бога истинного, слушай и поучайся от меня, чтобы жить вечно. Если уж бог шатром простер небо,[61] воздвигнул на водах твердь, сотворил светила и призвал человека из небытия, — что, скажи на милость, невероятного в том, если записываются все людские дела? Ведь и от тебя, если ты заведешь свой дом, купишь рабов и рабынь, не укроется ни один их проступок. Тем более естественно, что бог, создатель всего, может следить за делами и помыслами каждого. А все твои боги, Критий, для здравомыслящих людей — просто детские игрушки.

18. Критий: Очень хорошо сказано! Благодаря тебе я испытал превращение, прямо противоположное ниобиному: из каменной глыбы снова стал человеком и готов поклясться этим богом, что с тобой от моих слов ровно ничего не стрясется.

Триефонт: Скажи, меня ты любишь, да?[62] Смотри, Критий, только не обмани!..

Но пора уже, выложи, наконец, те чудеса, о которых ты наслышался, чтобы и я в свою очередь побелел, изменился до неузнаваемости, но не замер, как Ниоба, а, обратившись в соловья, оглашал цветущие луга плачевной песней о твоем странном злоключении.

Критий: Клянусь сыном божьим, это тебе не грозит!

Триефонт: Говори, силу слова заимствуй от духа, а я присяду,

19. Критий: Так вот, иду я по улице за кое-какими покупками и вижу большую толпу; все шепчут на ухо соседу и прямо приникают друг к другу губами. Я стал беспокойно озираться и, приложив к глазам руку, внимательно вглядываться, нет ли здесь кого из друзей. На счастье мне попадается Кратон, давнишний мой друг и товарищ по пирушкам.

Триефонт: Знаю, ты говоришь о сборщике недоимок. Что же, однако, дальше?

20. Критий: Я расталкиваю всех локтями, протискиваюсь вперед и, поздоровавшись, подхожу к Кратону. Тут один гниющий старикашка по имени Харикеп, у которого всегда варится что-то в носу, стал тихонько покашливать и понемногу отхаркивать (а нутро у него чернее смерти), а потом замогильным голосом заговорил: «Он, как я уже сказал, простит не взысканные сборщиками недоимки, вернет кредиторам долги, заплатит квартирную плату и все налоги и примет предсказателей, не измеряя их искусства».

Этот человек нес и еще более отчаянный вздор, а стоявшие вокруг него люди сочувственно слушали и пленялись новизной его слов.

21. А другой, по имени Хлеохарм, в драном плащишке, босой и простоволосый, стуча зубами от холода, сказал: «Оборванец с гор, с остриженной головой, показал мне начертанное в театре иероглифами имя того, кто сделает это и самую улицу вымостит золотом». Я же, будучи знаком с Аристандром и Артемидором,[65] заметил: «Эти сны для вас не к добру: твои, Харикен, долги, раз ты видел во сне уплату налогов, непременно возрастут, а Хлеохарм, ступавший по золоту, лишится последнего обола. Сдается мне, вы оба заснули у „Белой скалы“ в обители снов[66] и перевидали несметное множество снов, хотя ночи теперь и короткие».

22. Все вокруг захохотали и прямо умирали со смеху от моей глупости. Тогда я спросил Кратона: «Неужто меня, говоря словами комедии, подвел нюх? Или может быть, я истолковал их сны вопреки учению Аристандра Тельмиского и Артемидора из Эфеса?» — «Довольно, Критий, — отвечает он. — Если ты умеешь молчать, я посвящу тебя, и ты узнаешь то, чему скоро суждено свершиться. Все, что сказали эти люди, — не сны, а чистая правда, и в месяце месори[67] все сбудется». От слов Кратона и странных мыслей этой толпы кровь ударила мне в голову, и я собрался уже уходить, в ярости браня Кратона. Тут какой-то человек, взглянув на меня со свирепостью титана,[68] очевидно, по наущению и подстрекательству того треклятого старикашки, схватил меня за край плаща и потянул назад слушать словопрения.

23. Речи тянулись бесконечно. В результате я, бедняга, поддался на уговоры Кратона прийти в несчастный день на сборище этих обманщиков — ведь он утверждал, что сам принял все посвящения. И вот мы минуем железные ворота и медные пороги,[69] взбираемся по бесконечным лестницам и наконец оказываемся в золоченом покое, похожем на чертог гомеровского Менелая.[70] Я принялся все жадно разглядывать, как некогда итакийский отрок,[71] но не Елена, клянусь Зевсом, предстала мне, а какие-то вперившие глаза в землю бледнолицые люди.[72] Наш приход их обрадовал, они поднялись навстречу и стали расспрашивать, нет ли дурных новостей. Я понял, что они жаждут услышать наихудшее и упиваются несчастиями, как Эринии[73] в трагедии. Сбившись в кучку, они пошептались между собой, а потом обратились ко мне с вопросом:

С виду ты как будто человек порядочный. Я в ответ: «Теперь, как я погляжу, порядочных людей везде немного. Зовут меня Критием, а родина у нас с вами одна».

24. Тогда эти парящие в небесах мужи спрашивают: «Что делается в городе и вообще на свете?». Я говорю: «Все прекрасно и будет еще лучше». Они в знак несогласия поднимают брови: «Неправда, город бременеет бедами». Я тогда начинаю говорить напыщенно, как они: «Вы, вознесшиеся на небеса и словно с высот зорко взирающие на все, мудро прозрели и это. Ну, а как дела в высях? Затмится ли солнце, очутится ли луна между ним и землей? Станет ли Марс под прямым углом к Юпитеру, а Сатурн насупротив солнца? Вступит ли Венера в соединение с Меркурием и зачнет ли Гермафродитов,[75] которые любезны вашему сердцу? Хлынут ли на пас потоки дождей или земля покроется толстым слоем снега, взыщут ли нас град и ржа, чумные поветрия и голод? До краев ли полон кувшин с громами и есть ли запас молний в хранилище?».

25. А они с видом непогрешимых мудрецов продолжали болтать свой излюбленный вздор, что скоро-де все изменится, в городе начнутся смуты и волнения, а войско будет разбито врагами. Я был вне себя и, сразу вспыхнув, словно подожженный дуб,[76] пронзительно закричал: «Не много ли вы на себя берете, треклятые людишки, точа зубы на мужей с истинно львиными сердцами, кто отвагой дышал, кто с копьем и шумящим султаном на шлемах. На ваши собственные головы падает все зло, которое вы сулите родине! Ведь ни на каких небесах вы не слышали про эти напасти и не постижением многотрудной астрологии о них узнали. Если же вас одурачили предсказатели и шарлатаны, вы глупцы вдвойне, ибо все это бабьи сказки и выдумки, которые могут тешить только глупых старух!».

26. Триефонт: Что же. милый Критий, сказали в ответ эти люди с куцыми мозгами?

Критий: Мимо всего этого они прошли, прибегнув к следующей хитроумной уловке: «Мы, говорили они, десять дней не принимаем пищи, не смыкаем глаз и за всенощными песнопениями видим подобные сны».

Триефонт: А что возразил ты? Ведь их речи могли кого угодно поставить в тупик.

Критий: Будь спокоен, я оказался на высоте и прекрасно вышел из положения: «Значит, слухи, которые идут о вас в городе, справедливы: все это приходит вам на ум во сне». Они ехидно улыбнулись и говорят: «Однако сны эти мы видим не в постели». «Завсегдатаи небесных круч, — обратился я тут к ним, — даже если это правда, вы никогда не познаете грядущего, но, обманываясь снами, будете нести вздор о том, чего нет и никогда не будет. Не пойму, как можно до такой степени верить снам, чтобы, городя подобную чепуху, гнушаться всего прекрасного и черпать усладу вдобавок без всякой пользы для себя в том, что отвратительно. Лучше бросьте свои безумные видения, зловещие прорицания и надежды, пока бог не послал вас к воронам[77] за зложелательство городу и обманные измышления».

27. Тут они все единодушно набросились на меня с отчаянной бранью; если хочешь, я перескажу и поношения, от которых я обратился в безгласную глыбу камня, пока твои разумные речи не прогнали мой столбняк и не сделали меня снова человеком.

Триефонт: Молчи, Критий, и не повторяй глупостей; видишь, как у меня от них, словно у беременной женщины, вздулся живот? Подобные речи губительны, как укусы бешепой собаки; если мне не полегчает от какого-нибудь успокоительного снадобья, — они угнездятся во мне и причинят немалый вред. Так что не вспоминай ни о чем, а читай молитву, начинающуюся с «Отче»,[78] а потом славословие со многими обращениями.

28. Но что я вижу? Не Клеолай ли это спешит сюда, шагая широко.[79] Окликнем его?

Критий: Конечно!

Триефонт: Постой, Клеолай, не пробегай мимо!

Клеолай: Будьте здоровы, неразлучная пара!

Триефонт: Куда торопишься? Смотри, как ты запыхался, Клеолай. Уж не случилось ли чего?

Клеолай;

29. Критий: Это — знак, что божество не пренебрегает добрыми, но возвеличивает их и ведет к благоденствию. Мы с тобой, Триефонт, дождались лучших времен. Еще недавно я не знал, что оставлю после смерти детям, ведь тебе моя бедность известна не хуже, чем мне — твоя. Теперь им достанет одного блага жить в эти дни: наших пределов не покинет довольство и враги не вселят страха.

Триефонт: И я, Критий, завещаю детям радоваться гибели Вавилона, порабощению Египта,[82] пленению сынов Персии, прекращению скифских набегов и — да сбудется это! — отторжению варваров от наших границ. А мы падем перед статуей Неведомого бога, возденем руки к небу и возблагодарим за то, что удостоились быть подданными столь великой державы. Пусть другие болтают, что им вздумается, — с нас довольно, что мы можем сказать о них словами пословицы: «Гиппоклиду[83] нет до этого дела».