Владигор. Князь-призрак

Глава первая

Он почти не удивился, когда въехал в ворота и увидел с десяток рысьяков, со скучающими лицами сидящих на крыльце терема. Кучер резко рванул вожжи и оглянулся на Десняка, готовый по первому его знаку развернуть сани и, выскочив из ворот, пустить жеребца во весь мах. Но рысьяки уже соскакивали с крыльца и бежали им навстречу. Десняк неподвижно сидел в санях и по привычке сжимал в ладони рукоятку тяжелого короткого меча, а когда один из рысьяков приказал ему подняться в каморку на башне и уложить в дорожные сундуки самые нужные книги, порошки, склянки, камни и запечатанные мешочки с травами, Десняк вылез из саней и побрел к крыльцу шаркающей стариковской походкой.

Четверо рысьяков поднялись вместе с ним и, когда он открыл дверь каморки, вошли следом и, выдвинув из углов плетеные короба, стали быстро и сноровисто укладывать в них все, на что ни обращался усталый и потухший взгляд старого чернокнижника. Набив короба доверху, рысьяки снесли их во двор и составили в крытый возок с высокими глухими бортами. Десняк оглядел голые бревенчатые стены каморки, вырвал из бороды несколько витых волосков, сунул их за дверной косяк и, услышав снизу резкие повелительные крики, стал неторопливо спускаться по лестнице.

Пока возок, запряженный двумя раскормленными битюгами, проезжал по узким сумрачным улочкам, Десняк вполуха слушал болтовню скачущих следом всадников. И хотя разговор шел довольно сумбурный и, по обыкновению, густо пересыпался смачной, к месту и не к месту, бранью, но все же из него можно было понять, что утром плотники сколотили на княжьем дворе помост, а после полудня заезжие скоморохи расставили на нем свои ширмы и дали обещанное представление.

Поначалу все шло нормально, но, как только из-за ширм показалась лошадиная физиономия Леся, сидевшие на своих рукавицах Теха и Гоха разом вскочили и, спотыкаясь об ноги собравшихся зевак, попятились к воротам. При этом Теха что-то мычал и заикался, а Гоха лишь стучал зубами и дрожащей рукой указывал на Леся, который как ни в чем не бывало прохаживался перед ширмами. У самых ворот Теха все же выдавил из себя какое-то слово, а когда подскочившие рысьяки поднесли ему браги, выдул ее, стуча зубами о край ковша, и, указав на лицедея пальцем, твердо выговорил: «Оборотень! В огне не горит, в воде не тонет и на дыбе вьюном вьется!..»

Рысьяки рванули к помосту, но толпа, собравшаяся на представление по зову княжьего глашатая, стала неприметно затирать их, отчего кое-где возникали мелкие стычки, грозившие перерасти в большую жестокую драку, где каждый бьется вроде как за себя и против всех, но при этом норовит достать кого-нибудь из ненавистных княжеских опричников.

Лицедеи, однако, вовсе не были заинтересованы в том, чтобы представление сорвалось. Они быстро сдвинули ширмы и, карабкаясь по плечам и спинам друг друга, нагромоздили посреди помоста высоченную пирамиду из человеческих тел. При этом Лесь оказался на самом верху и, когда толпа, забыв о Техе и Гохе, уставилась на него, стал выбрасывать из рукавов шелковые ленты, ниспадавшие на лицедеев, стоявших ниже, и обвивавшие их наподобие чешуйчатых колец.

Начиная с этого момента слова ехавших за возком всадников стали расходиться. Одни говорили, что после того, как вся пирамида была оплетена переливающимся шелком, на ее вершине возникли три огнедышащие головы, на что другие возражали, говоря, что голова была одна, но извергала из ноздрей, рта, глаз и ушей такие снопы искр, что среди них зрителям могла бы запросто померещиться и дюжина голов. Сходились лишь в том, что воздвигнутое на помосте существо было почти точной копией Триглава, сраженного покойным князем Владигором. Никакого страха это чучело поначалу не вызвало, когда же пробившиеся сквозь толпу рысьяки со всех сторон полезли на помост, требуя выдачи Леся, из пасти чудовища в лицо самому ретивому опричнику брызнула струя огня, мгновенно воспламенившая волосяные кисточки и перьевой султан на его пятнистой шапке. Тот взвыл от ужаса и, закрутившись волчком посреди помоста, нагнал на остальных рысьяков такого страху, что они словно окаменели и стояли не двигаясь до тех пор, пока на месте их товарища не осталась горка серебристой золы.

Толпа зароптала, кое-кто стал потихоньку пятиться к воротам, кто-то, наоборот, готовился к драке, поудобнее перехватывая тайком пронесенный под полой нож или кистень. Но тут из-под шелковых складок грозного чучела вылез взъерошенный Лесь. Он вразвалочку прошелся среди застывших рысьяков, строя им рожи и тыча пальцами в их выпученные глаза, потом склонился над кучкой пепла, собрал ее в горсточку, подбросил, дунул, и перед толпой возник стройный широкоплечий молодец с узкими темными глазами и прямыми черными волосами, остриженными в скобку.

Народ настороженно притих, а когда Лесь взял молодца за руку, подвел его к краю помоста, раскланялся и кивком головы сбросил в первый ряд потрепанную шляпу с волнистыми краями, зрители отпрянули и, вместо того чтобы пустить ее по рукам, наполняя жесткий колпак звонкими монетками, оставили шляпу лежать на затоптанном снегу. Кто-то даже негромко воскликнул, что таким потешникам надо бы поджарить пятки, на что Лесь звонко и раскатисто расхохотался, а темноглазый молодец молча выхватил из ножен длинный узкий меч и так закрутил его над головой, что над его черной как смола макушкой образовался свистящий серебристый нимб.

Это зрелище почему-то произвело на толпу очень сильное действие: шляпу тут же подхватило множество рук, в воздухе зазвенели монетки, и вскоре один из заплечных дел мастеров — то ли Теха, то ли Гоха — поднес ее к помосту, обеими ладонями поддерживая снизу отяжелевший колпак. Лесь простер руки к толпе, то ли благодаря ее за щедрость, то ли выпрашивая аплодисменты, а потом подбежал к краю помоста, схватился за обтрепанные поля подаваемой ему шляпы и рванул их на себя. Шов по кругу треснул, колпак вывалился, опрокинулся, но вместо монет из него выскочил слегка помятый, но живой рысьяк с опаленными ушными кисточками и растрепанным пучком обгорелых перьев на макушке. Тут толпу словно прорвало, и она разразилась таким диким шквалом восторженных воплей, хлопков и повизгиваний, что чудом спасенный рысьяк сорвал со лба свою пятнистую маску и, пробившись сквозь толпу, исчез в темной щели под воротами княжеской конюшни. Вскоре оттуда раздалось ржание, ворота распахнулись, и из проема выскочил всадник на черном коренастом жеребце, сбрасывавшем с удил клочья пены. Жеребец встал на дыбы, а затем бешеным галопом пронес седока вокруг всего двора, задними копытами сшиб с петель ворота, развернулся и с топотом исчез в сиреневых сумерках пасмурного зимнего дня.

С этой точки рассказа в голове Десняка началась совершеннейшая путаница, ибо из слов одного из едущих следом за возком рысьяков выходило, что он, рассказчик, как раз и был тем всадником, который ускакал с княжьего двора на черном жеребце, чтобы доставить приказ о взятии старого чернокнижника под стражу. Непонятно было в первую очередь то, когда и от кого он успел этот приказ получить, представление скоморохов началось после полудня, то есть в то время, когда рысьяки уже стаскивали в возок набитые под самую крышку плетеные короба.

Все остальное — огнедышащее чучело, горсточка пепла, чудесные воскресения — не вызывало у Десняка никаких чувств, кроме вялой скуки и рассеянной досады на глупость легковерной толпы, живущей даже не одним днем, а кратким, мимолетным мгновением. Он вспомнил, как во время своей единственной встречи с покойным князем тот с грустной усмешкой заметил, что для площадной толпы годы проходят бесследно: она не молодеет и не стареет, вечно оставаясь в неопределенном возрасте безвредного городского юродивого, над безобразными чертами которого не властно всесильное время.

— Да-да, князь был прав! — вдруг прошептал кто-то в темном передке возка, отделенном от кучерской лавки куском лосиной кожи.

За мгновение до этого возок сильно тряхнуло на ухабе, и Десняку показалось, что через борт перевалился темный бесформенный ком.

— Кто здесь?! — приглушенным голосом воскликнул старик, нащупывая под полой рукоятку тонкого трехгранного кинжала.

— Не бойся! — послышалось в ответ. — Тебя везут в мое место, но я-то ушел, а ты погоди!

— Кто ты? — спросил Десняк, наклоняясь вперед и напряженно всматриваясь в сгусток тьмы, откуда исходил голос его собеседника.

— Узнаешь, скоро все узнаешь! — воскликнул тот. — А пока слушай да мотай на ус! Езжай, куда повезут, ступай, куда прикажут, а как в место мое войдешь, так и князь пред тобою предстанет!

— Какой… князь? — чуть запнувшись от волнения, спросил Десняк.

— Владигор! — усмехнулся его таинственный собеседник. — Нет у нас в Синегорье другого князя…

— Как Владигор?!. — опешил Десняк. — Он же еще осенью помер! С вечера живот схватило, а к полуночи и преставился!

— Преставился, да не всем представился, — буркнул невидимка.

Его лицо вдруг озарилось голубоватой вспышкой, и Десняк на миг увидел перед собой того самого отшельника, что явился ему в заснеженном лесу.

«В нору его меня везут, что ли? — подумал он, зябко передернув плечами и вспомнив выдолбленную из дуба домовину в углу пещерки, — а если и так, что в этом худого? Двум смертям не бывать, а тут хоть кости в одном месте лягут, а если загодя крышкой прикрыться, так и зверье до них не доберется, пока черви меня до корней волос не объедят — им дубовые стенки не помеха…»

— А про то не думай, рано еще, — сказал старец, угадав его мысли. — Не все ты еще на этом свете свершил, чтобы червям на корм идти.

Тут угол опять озарила голубая вспышка, и Десняк увидел перед собой убогого, покрытого шрамами и струпьями калеку в грубой, свалявшейся овчине. В руках он держал толстую суковатую трость с крюком, которым он, по-видимому, и зацепился за борт возка, чтобы перебросить через него свое тяжелое колченогое туловище.

— Что вытаращился? — грубо крикнул он, глядя в ошалелые глаза Десняка. — Тебе не все ли едино: старец, калека убогий? Это все так, личины, дуракам вроде тебя головы морочить.

— Зачем? — спросил Десняк, пропустив «дурака» мимо ушей.

— А затем, что нынче ночью все и кончится, — прошептал калека, приблизив к нему худое обветренное лицо, — князь Владигор вернется, воровка сгинет, мертвые воскреснут.

— Не много ли для одной ночи? — недоверчиво усмехнулся Десняк, привыкший к воплям и пророчествам местных кликуш. — Мертвецы и погодить могут денек-другой, особенно те, которые по тыще лет лежат.

— Маловер, ой маловер! — вздохнул калека и вдруг так оглушительно свистнул, что с возка слетел лосиный кожух, и Десняк увидел над собой ясное звездное небо.

Кони понеслись вскачь, а калека вскочил на облучок и, перехватив вожжи из рук кучера, сильным толчком сбросил его на обочину.

— Давай, соколики! Гони, залетные! — визжал и свистел он, щелкая кнутом по прыгающим конским крупам.

Десняк вскочил на ноги и оглянулся, держась за борт возка. Черные всадники молча скакали за ними по блестящей от лунного света дороге, а над ними быстро неслась большая птица с горящими желтыми глазами. Когда возок влетел в лес, птица кинулась вниз и мазнула передового всадника крылом по лицу. Тот бросил поводья, откинулся назад, и в этот миг из придорожного куста наперерез жеребцу метнулась тень с высоко поднятой рукой. Жеребец захрапел, встал на дыбы, но ночной разбойник схватил его за узду и, дернув на себя конскую морду, ткнул в седока короткой пикой. Тот выпал из седла; едущие за ним всадники смешались, наскакивая друг на друга; из кустов в них полетели стрелы, копья, следом стали выскакивать разбойники с кистенями и гирьками на длинных ремнях. Птица взмыла вверх, зависла над побоищем и, словно убедившись, что все идет как надо, косо скользнула вбок и исчезла среди еловых верхушек.

По мере того как возок удалялся в лес, схватка на дороге сливалась в единое темное пятно, но едва возница сбавил ход, как от пятна отделилась сперва одна точка, потом вторая, и вскоре Десняк ясно увидел, что их вновь нагоняет цепочка черных всадников. Не дожидаясь, пока они приблизятся, он поднял ногой крышку одного из коробов, откинул лежащий сверху коврик и стал доставать из-под него длинные тяжелые свертки груботканого, пропитанного гусиным жиром полотна.

— Давайте, соколики, подлетайте поближе! Горошком вас угощу! Горошком! — бормотал Десняк, разворачивая свертки и ушастыми винтами укрепляя на задней стенке возка толстые железные трубки, оканчивающиеся литыми набалдашниками с крошечными пологими вороночками.

Когда с этим было покончено, он бросил поперек бортов широкую дубовую доску с выдолбленными по числу трубок ямками, уложил набалдашники в эти ямки и, повернув их вороночками кверху, стал поочередно наполнять их черным порошком из морщинистого кожаного мешочка. Затем он засыпал порошком ложбинку между ямками и, образовав вдоль всей доски сплошную черную дорожку с маленькими холмиками поверх воронок, чуть приподнял всю доску, подбивая под ее края два широких клинышка. Когда дальние концы трубок установились примерно на уровне конской груди, Десняк скрепил все сооружение винтами и скобами, а затем извлек из-за пазухи кремневое огниво и растрепанный промасленный трут. Сделав это, он оглянулся на горбатую спину возницы, кинул беглый взгляд на приближающихся всадников, присел на дно возка, выбил искру, запалил лохматый конец и, выпрямившись во весь рост, поднес тлеющий трут к засыпанной черным порошком ложбинке.

— Не делай этого! Там свои! — услышал он вдруг чистый и отчетливый голос за своей спиной.

Десняк оглянулся на возницу, чтобы выругать его крепким словечком, но в этот миг калека откинулся назад и щелчком кнута выбил тлеющий трут из его окоченевших на морозе пальцев.

Глава вторая

Владигор стоял на помосте и сквозь щель между шелковыми лентами следил за толпой, густо заполонившей княжеский двор. Где-то над ним бесновался Лесь: грохотал жестянками, утробно рычал и, надев на голову деревянную драконью морду, пускал огненные струи из ее клыкастой пасти. Ракел стоял рядом с князем и с досадой шептал ему в ухо, что рысьяков во дворе слишком много, и потому если Лесь окончательно запугает зрителей своими штучками, те просто оцепенеют и, когда дойдет до дела, только трусливо прижмут уши и будут тупо смотреть на то, как скоморохам заламывают руки.

— До этого не дойдет, — негромко отвечал князь, наматывая на палец жесткое кольцо бороды.

— Не понял! Тогда зачем мы вообще сюда приперлись? Пожрать, выпить и девок помять? — возмущался Ракел.

— А отчего и не помять, когда она сама к тебе идет? — усмехнулся князь. — Тебе-то хоть ничего бабешка досталась?..

— Бабешка как бабешка, обыкновенная, — буркнул Ракел. — А тебе, князь?..

— Тоже ничего, — ухмыльнулся Владигор, вспомнив ночной маскарад.

— Ночью надо было со всеми ними управиться, — вздохнул Ракел, припадая к своей щели, — а мы на девок накинулись, как дураки… Эка, понимаешь, невидаль!

— А ты когда-нибудь щуку на живца ловил? — перебил Владигор.

— Нет, только острогой бил, а что? — насторожился Ракел.

— Острогой хорошо, когда она в камышах на мелководье греется, — сказал князь, — а если она в омуте да между корягами стоит — тогда как?

— Не знаю, — сказал Ракел, глядя на рысьяков, со всех сторон подбирающихся к помосту.

— Так вот знай, — негромко заговорил князь, останавливая его руку, тянущую меч из ножен, — берешь крючок, лучше тройник, сажаешь на него живого окунька и кидаешь в омут — понял? Но окунек должен быть непременно живой, и чем он живее, тем скорее щука на него кинется и вместе с крючком заглотит, — понял?

— Про щуку понял, — кивнул Ракел, обернувшись к Владигору.

— А про окунька? — спросил князь, глядя в его сверкающие в полумраке глаза.

— Про окунька? — повторил Ракел, напряженно морща лоб, почти до бровей закрытый ровно подстриженной черной челкой.

В этот миг на помосте перед ними дико заорал опаленный рысьяк, под ним тут же провалилась половица, и опричник исчез в темной щели, где промелькнул кулак Берсеня, выбросивший на помост горсть серебристой золы.

— Ну, думай! Голова у тебя на плечах или кочан? — усмехнулся Владигор.

— А ей непременно окунька надо? — спросил Ракел, вглядываясь в его лицо. — А если пескарь? Карасик? Или другая какая рыбешка?..

— Нет, брат, не пойдет она на другую рыбешку, — покачал головой князь. — Тут самому идти надо.

— А тройник где? — спросил Ракел. — За что окунька цеплять-то?

— Вон один крючок! — Князь раздвинул щелку между лентами и указал глазами на Леся, сдувающего на публику искристые щепотки пепла. — Такой если вопьется, так его только с мясом и выдерешь.

— Понял! Понял, князь! — шепотом воскликнул Ракел. — А второй? Третий?

— Подумай, а не поможет, оглядись вокруг себя и опять подумай! — усмехнулся князь. — А теперь иди — пора!

— И вправду пора…

Ракел взглянул в щель на Леся, важно прогуливающегося по помосту между остолбеневшими от ужаса рысьяками, и, сдвинув половицу, нырнул в подпол, где мелькала угловатая тень Берсеня и слышались сдавленные стоны угоревшего рысьяка.

— Понял!.. Понял про тройник! — вдруг воскликнул Ракел, останавливаясь на полпути и стуча себя по лбу костяшками пальцев. — Но кто ж тогда щука? Цилла?..

— А ты старичка нашего с утра видел? — шепотом спросил Владигор, склоняясь к нему. — Урсула, бродяжку приблудного?

— Этот?! — воскликнул Ракел, по пояс выскакивая из щели между половицами.

— Не знаю пока, — шепнул Владигор, — думаю… Темна вода под корягой. Иди!

Ракел тряхнул черными прямыми волосами и скрылся в подполе. Князь припал глазом к щели и увидел, как Лесь остановился над падающей половицей и вскинул над помостом горсть серебристого пепла. Чешуйки закружились, тускло поблескивая в шатком свете факелов, а когда лицедей взмахнул широким рукавом рубахи, свились в бледный смерч, вдруг обратившийся в фигуру воина с длинным мечом в кожаных ножнах.

В этот раз Филька прилетел под утро, когда Любава уже устала ждать и даже задремала, разморенная ровным теплом прогоревшего камина. Ее разбудил стук когтей по оконной слюде и шероховатый трепет крыльев.

— Филимон, ты? — по привычке спросила она, подбежав к окну и взявшись за оконный крючок.

— А к тебе, что, еще кто-то по ночам в окошко шастает? — нахмурился Филька, когда она распахнула окно и он, перевалившись через подоконник, принял человеческий облик.

— Глупости болтаешь, Филимон! — строго свела брови княжна. — Дело говори. Видел его?

— И видел, и мед-пиво с князем пил, да оно все больше по усам текло, — вздохнул Филька.

— Нешто в рот ни капли не попало? — усмехнулась княжна.

— Вкушая, вкусих мало меду! — воскликнул Филька, ударив себя кулаком в грудь. — Уж я ему и так, и эдак: пройдем, говорю, в ночи тихими стопами и всех их, как кур, передушим…

— И что?..

— Не знаю, — пожал плечами Филька. — В мельники, говорит, пойду, сито возьму и буду муку сеять.

— В мельники? — удивилась Любава. — Никогда за ним охоты к этому делу не замечалось… И потом, у мельника не сито, а жернов. Мельник мелет, а пекарь муку через сито просеивает, волчцы да плевелы отделяет. А что еще сказал?

— Сказал, чтоб тихо сидели, — угрюмо буркнул Филька, — не совались, пока он сам не скажет.

— Ох, братец, братец, — вздохнула княжна, — залез к волку в пасть и охотниками оттуда командует! Сито, говоришь?

— Оно самое! — с готовностью кивнул Филька. — Только вот насчет охотников и волчьей пасти сомнение меня мучит: никак не могу понять, кто там волк, а кто охотник? И кто к кому в пасть голову положил? Как ты думаешь, Любушка?

— Я так думаю, что там каждый себя охотником считает, — сказала Любава, — но головы своей еще никто никому в пасть не клал.

Княжна поправила на плечах пуховый платок, взяла из поленницы сосновую чурочку, нащипала пук лучинок и составила из них золотистый шалашик поверх остывшей золы. Затем сняла с березового полена упругое кольцо бересты, сунула его между лучинками и, присев на скамеечку перед камином, тихонько пропела:

— Гори-гори ясно, чтобы не погасло!..

Берестяное кольцо почернело, завилось винтом и выбросило над витками зубчатый огненный венчик. Язычки пламени коснулись составленных снопиком лучинок, и над ними вмиг расцвел багровый цветок.

— Сучьев-то подложи, а то прогорят без толку, — сказал Филимон, стоя позади скамейки.

— Прогорят, да не без толку, — прошептала Любава, не сводя с пламени глаз.

Филька проследил направление ее взгляда и увидел в крошечных огненных всполохах маленький дворик, огороженный бревенчатыми стенами построек. Пока он удивленно разглядывал конюшню, людскую, терем с высокой башней, во дворик въехал крытый возок и около дюжины черных всадников.

Из терема стали выскакивать человечки с доверху набитыми плетеными сундучками. Когда сундучки погрузили в возок, с теремного крыльца спустился седобородый старик. Двое в черном помогли ему перевалиться через борт возка, кучер хлестнул лошадей, и вся процессия в сопровождении дюжины черных всадников потянулась со двора.

Огненный цветок ярко вспыхнул, слизнув последнюю картину, и увял, пустив тонкую струйку дыма.

— Видел? — спросила Любава, не оборачиваясь к Филимону.

— Видел, — сказал Филька.

— Это все к вечеру, — сказала Любава. — Повезут через Сухое Болото. Возьми дюжину моих берендов и отбей! Ясно?

— Взять-то можно, да кто мне их даст?

— К Кокую пойди, он тебе таких молодцов подберет, которые коней на скаку голыми руками останавливают, — усмехнулась княжна, — а про седоков и говорить нечего: пикнуть не успеют, как в кустах окажутся!

— А с чего это он мне молодцов подбирать будет? — подозрительно покосился на княжну Филька. — Кто я такой? Откуда?

— Покажешь ему это кольцо, скажешь, что тебя князь послал.

Любава сняла с безымянного пальца левой руки золотой перстень с овальной печаткой и протянула его Филимону. На печатке был вычеканен всадник, чертами лица напоминающий Владигора. Всадник упирался ногами в стремена, пронзая копьем чешуйчатого дракона, извивающегося под копытами коня.

— Обиды не будет? — спросил Филька, протягивая Любаве чуть вздрагивающую руку с растопыренными пальцами. — Кокуй как-никак стражник, и выйдет, что проглядел он меня.

— Его обида не твоя печаль! — усмехнулась Любава, надевая кольцо на Филькин палец. — Спать много стал Кокуй, с утра, бывает, еле дозовешься, да и бражкой от него частенько стало попахивать… Надо его приструнить слегка!

Но Филимон уже почти не слышал этих слов. Он смотрел на пальцы Любавы, мягко сжимающие его руку, на ее склоненную голову, и ему вдруг неудержимо захотелось коснуться губами ее высокого бледного лба. Он уже потянулся к ней, но в последний миг почувствовал, как по его спине пробежала легкая цепенящая дрожь. Ему даже почудилось, что сквозь кожу на плечах вот-вот брызнут упругие черенки птичьих перьев. Он сжал внезапно онемевшие губы и с силой, несоразмерной столь легкому, простому движению, потянул на себя руку с нанизанным на палец перстнем. Его лоб, лицо, шея на миг подернулись липкой влажной испариной, но дрожь отступила, оставив во рту жесткую, горьковатую сухость.

— А перстень потом тебе вернуть? — спросил Филимон глухо.

— Оставь себе, — тихо ответила Любава, не поднимая глаз, — мало ли беренды мои где-нибудь в лесу привяжутся, так покажешь им, вместо того чтобы за меч хвататься.

— Благодарю, княжна!

Филимон склонился в низком почтительном поклоне, отступил на два шага, повернулся, толкнул рукой дверь и, переступив высокий порог опочивальни, стал тихими шагами спускаться по узкой витой лестнице. Не дойдя до низа двух-трех ступенек, он остановился и слегка потянул расширенными ноздрями морозный воздух. Кокуй был где-то совсем рядом, то ли под лестницей, то ли за дверью, ведущей на княжеский двор. Но бражкой не пахло — ноздри щекотал кисловатый запах металла, смешанный с солоноватым духом пота и выделанной кожи.

«А ты, Любушка, напраслину на своего Кокуя возводишь, — подумал Филька, прислушиваясь к редким и беспорядочным ночным шорохам, — как бы нам с ним сейчас в темноте друг друга не порезать!..»

Филимон покосился на круглое световое окошко над лестничным пролетом и ощутил в душе мгновенный порыв обратиться в птицу, чтобы, пробив клювом слоистую слюду, вылететь в ночную, густо окропленную звездами тьму. Но порыв вспыхнул и тут же угас, подавленный мыслью о плененном старичке и дюжине молодцев-берендов, необходимых для его освобождения. Филька чуть слышно вздохнул, затем осторожно спустился еще на пару ступенек и, легко толкнув пальцами дверь, отступил назад. Дверной проем остался пуст, и лишь блестящая лунная дорожка протянулась через плотно утоптанный двор к низкому порогу. Филимон быстро стрельнул глазами по темным углам сеней и увидел, что к бревенчатой стене справа от дверного косяка прижимается изготовившийся к прыжку человек.

— Не делай этого! Здесь свои! — быстро шепнул Филька, выбросив перед собой руку с перстнем.

Человек ловко перехватил его запястья, мгновение подержал руку в лунном луче, отпустил и сам вышел из тени на свет.

— А я было подумал, что ты сам князь, — сказал он, приглядевшись к Фильке.

— Скоро и он объявится, — сказал Филимон, переступая порог и потирая печатку о локоть заячьего тулупчика.

— А ты почем знаешь? — спросил Кокуй, выходя во двор следом за ним.

— «Почем, почем»… Почем сбитень с калачом! — усмехнулся Филька, оглядываясь на светящееся окно Любавиной опочивальни. — Сам князь меня прислал: возьмешь, сказал, дюжину берендов — и к Сухому Болоту…

— Это зачем? — подозрительно спросил Кокуй, все еще держа руку на рукоятке ножа.

— Зачем… Почем… Ишь любопытный какой выискался! — строго оборвал его Филька. — Ты мне дюжину молодцев подобрать должен, а не языком трепать! Ты, что, слепой?!

Он резко обернулся к стражнику и сунул ему под нос сжатый кулак с воином на золотой печатке.

— Я-то не слепой, да вот как ты сюда пролез, в ум не возьму! — пробормотал Кокуй, отступая на пару шагов и пристально разглядывая стоящего перед ним Филимона.

— Много будешь знать, скоро состаришься! — усмехнулся тот, в упор глядя на стражника круглыми желтыми глазами.

— Да я уж и без того стар становлюсь, — вздохнул Кокуй, поглядев на звезды, на темное окошко опочивальни и вновь останавливая на Фильке подозрительный взгляд.

— Ну, чего уставился? На мне узоров нету! — буркнул тот, нервно передернув плечами. — Показывай своих вояк, да поживее! Сухое Болото — край не близкий, а нам туда к вечеру поспеть надо. Да пешими, не верхами. А снегу в лесу по самую бороду!

— Поспеете, моим молодцам снег не помеха, — пробормотал Кокуй.

Он еще раз поглядел на Фильку, на расшитое звездами небо над княжьим теремом, повернулся и, сутуля широкие плечи, побрел к темному приземистому срубу в дальнем углу двора.

Когда дверь за Филькой закрылась, Любава повернулась к скамейке перед камином и опустилась на нее, глядя на хрупкий пепельный снопик, оставшийся на месте сгоревших лучинок. Вдруг кто-то тихо коснулся ее плеча.

— Белун, ты? — замирающим шепотом спросила она, еще не обернувшись, но уже почувствовав всем своим существом близкое присутствие старого чародея.

— Я, Любушка, — ответил Белун чистым, глубоким голосом.

— Зачем ты пришел? Я что-то не так сделала? — спросила княжна.

— Все так, — сказал чародей, — и я бы не смог сделать лучше…

Он обошел скамью, обернулся к Любаве и, скрестив ноги, сел на железный щит перед камином.

— Десняка ко мне доставишь? — спросила княжна, глядя в строгие ясные глаза чародея.

— Нет, — ответил Белун, — пусть сперва в мое место пойдет, в каморку на башне.

— Ту, что в старой лиственнице? — спросила Любава.

— Ту самую, — сказал Белун, — другой нет.

— А… князь? — дрогнувшим голосом прошептала Любава.

— И князь тоже, — сказал Белун, — в виде духа, в медном сосуде, — там и свидятся.

— Хорошенькое местечко выбрал, ничего не скажешь… — нахмурилась княжна.

— Я не выбирал, — перебил Белун, — там грань проходит, я над ней не властен! Я только дух, меняющий обличья, а в царство плоти мне дороги нет. Там действуют заклятья Чернобога, а против них лишь смертный…

— Князь, да?! Владигор? — воскликнула Любава.

— Да, — твердо произнес Белун, — пускай пройдет через бесовский искус и лик врага увидит пред собой. Коварный бес не всякому предстанет, а лишь тому, в ком чувствует нужду.

— А какая ему нужда в моем брате? — тихо спросила Любава.

— В нем грань проходит между Тьмой и Светом, — строгим печальным голосом сказал Белун, — и если Свет в его душе погаснет, все Синегорье обратится в прах.

— Как Мертвый Город?

— Да, как Мертвый Город.

Белун умолк и посмотрел в глаза Любавы долгим, внимательным взглядом.

— За князя не бойся, — сказал он, — все пройдет, ибо духом силен. Так силен, что и против Чернобога устоять сможет — один на один, лицом к лицу!

— Когда и где? — быстро спросила Любава. — На княжьем дворе? На подмостках скоморошьих? А может, в старой лиственнице? Где?

— Берендов своих хочешь на подмогу послать? — усмехнулся Белун. — Фильку, я вижу, уже отправила? Колечко дала…

— А кто ему без княжьей печати поверит? — вспыхнула румянцем Любава. — Мои беренды сам знаешь, какой народ: перехватят в лесу — и поминай как звали!

— Беренды, говоришь? Ну-ну…

Белун вновь умолк и пристально посмотрел на Любаву. Княжна отвела глаза и, сорвав ленту, стала быстро расплетать косу.

— В сон клонит? Понимаю, час поздний, да и мне пора честь знать, — закряхтел Белун, поднимаясь с пола. — Филимон и так-то далеко не летал, а теперь с твоим колечком и подавно не улетит…

— Мог бы и вовсе не летать, — плавно повела плечами Любава, — изведет князь Чернобога, и кончится Филькина птичья жизнь — не от кого ему скрываться будет.

— От себя не улетишь! — вздохнул старый чародей.

— А зачем ему от себя улетать? — насторожилась княжна. — Чай, отлетал свое…

— Никогда он свое не отлетает, — сурово перебил Белун.

— Что значит… «никогда не отлетает»? — прошептала княжна, выпустив косу из пальцев.

— А то, Любушка, что зря ты ему свой перстенек дала, — сказал Белун, отводя глаза в сторону. — Не судьба ему с земной девой соединиться.

— Вот, значит, как…

Княжна забросила косу за плечо, растерянно оглянулась на окно, на дверь, за которой недавно скрылся Филимон и, сделав шаг к чародею, опустилась перед ним на колени.

— Сделай что-нибудь, прошу тебя! — прошептала она, взяв его сухую, жилистую руку в свои ладони. — Ты ведь можешь, я знаю, ты все можешь, стоит тебе только захотеть! Захоти, слышишь, Белун, ради меня — сделаешь?..

— Я… постараюсь, Любушка, — с усилием произнес старый чародей. — Бывшее должно стать небывшим! Бывшее должно стать небывшим! Небывшим!.. Никогда не бывшим!.. Никогда…

Его рука неприметно растворилась в ладонях княжны, весь облик растаял в сумерках опочивальни, но надтреснутый старческий тенорок еще долго витал по темным бревенчатым углам, то затухая, то вновь вспыхивая подобно огонькам, перебегающим над сизыми угольками камина. «Небывшим… стать… никогда… я постараюсь… постараюсь…»

Княжна загасила лучину, подошла к окну, чуть приоткрыла створку и посмотрела во двор. Филимон и Кокуй стояли друг против друга и, казалось, мирно беседовали о каких-то незначительных делах. Она увидела, как стражник поднял голову, внимательно посмотрел на ее окно, на небо, а потом повернулся и, пожав плечами, двинулся в дальний конец двора.

«Неужто мне на роду написано век свой кукушкой одинокой прокуковать?.. Да быть того не может!.. — с грустью подумала Любава, глядя на широкие плечи и спутанные пряди Филькиных волос, выбивающиеся из-под лихо сбитой на затылок меховой шапки. — Хорош молодец, всем хорош! Сыч наполовину — ну так что с того? Наши пращуры волками оборачивались — дело обыкновенное…»

Любава прикрыла окно, ушла в глубь опочивальни и, сев на край постели, стала неторопливо расплетать тяжелую, густую косу.

Глава третья

После того как опаленный рысьяк на черном коне вырвался за ворота княжьего двора, толпа несколько притихла то ли с перепугу, то ли в ожидании новых чудес. Но когда между рядами появился словно с неба упавший коробейник с лотком сластей, все зашевелились, зазвякали привязанными к поясам кожаными мешочками, заполненный публикой двор опять принял праздничный, оживленный вид, и представление продолжилось.

Лесь подозвал разносчика, а когда тот приблизился и поднял свой лоток на уровень подмостков, лицедей сперва взял моченую грушу, а потом наклонился, подхватил лотошника под мышки и сильным резким движением подкинул ввысь. Тот сбросил с плеч кожаные лямки, раскинул руки и, оставив свой лоток ловкому фокуснику, взлетел над ошалевшей толпой. Публика сперва притихла, а когда лотошник уже в виде большого филина облетел двор и исчез за зубчатой линией бревенчатого забора, все вдруг стали кричать и спорить о том, когда именно произошло превращение: кто-то настаивал на том, что лотошник оторвался от земли еще в виде человека, а лишь потом на его плечах прорвались широкие крылья; кто-то возражал, говоря, что лишь благодаря этим крыльям тот вообще смог оторваться от земли; часть публики молча ожидала, когда лотошник выскочит из-за Лесевой спины и, подхватив свой лоток, как ни в чем не бывало соскочит с подмостков.

Страсти кипели, бушевали, какой-то молоденький купчик даже подбежал к подмосткам, ухватил с оставленного лотка медовый пряник и, затолкав его за щеку, стал размахивать руками и подпрыгивать на месте, словно желая взлететь в наливающееся ночной синевой небо.

— Литать хочешь? Пиды до мене! — закричал Лесь, протягивая незадачливому прыгуну длинную мускулистую руку.

Тот подскочил к подмосткам и, когда Лесь подхватил его за ворот тулупчика, с силой оттолкнулся от плотно утоптанного снега и часто замолотил по воздуху богато расшитыми бархатными рукавами.

— Ну, лети, лети, сокол ясный! — воскликнул Лесь, подкидывая его ввысь.

— Лечу!.. Лечу!.. — восторженно завопил купчик, паря над толпой на широко раскинутых полах своего тулупчика.

Но тут случилось страшное: чешуйчатая голова тряпичного чудовища вдруг ожила, захлопала горящими глазами, распахнула зубчатую пасть и, выбросив огненный язык, поглотила летуна подобно жабе, смахивающей с лесной травинки зазевавшуюся мошку.

Впрочем, вздох, взлетевший над толпой, почти вмиг затих: все вспомнили рысьяка, обращенного в кучку золы и вскоре вновь появившегося перед публикой. И только несколько наиболее внимательных пар глаз заметили, что улыбка Леся на сей раз вышла несколько кривоватой и как будто выделанной. Причину этого выражения можно было, разумеется, приписать и игре огненных бликов на худой носатой физиономии лицедея, но, когда Лесь несколько раз беспокойно оглянулся на тряпичное чучело за своей спиной, даже самые беспечные стали догадываться, что здесь что-то неладно.

Чтобы остановить распространяющееся в толпе беспокойство, Лесь дал знак Ракелу, который тут же отбросил свой меч, спрыгнул на снег и стал неспешно прохаживаться перед публикой, вызывая желающих померяться с ним силами. Такие нашлись не сразу: трусливые смутьяны, исподтишка кидавшие в его спину мерзлые конские яблоки, в счет не шли. Впрочем, когда один из них не успел вовремя убрать за спину вскинутую в броске руку, Ракел в два прыжка перескочил через несколько рядов публики, поймал и сдавил запястье хама с такой силой, что тот сделался бледным как снег, раскрыл рот, но лишился чувств прежде, чем успел издать хоть единый звук.

После этого конские яблоки перестали вылетать из толпы, но желающих выступить против Ракела также не прибавилось. И лишь после того, как Лесь вынул откуда-то из-за спины увесистый кожаный мешочек и с легким характерным звоном стал подбрасывать его в ладонях, из второго ряда поднялся рослый бородатый детина с расплющенным носом и крестообразным шрамом на щеке. Это был тот самый Крыж, который уже однажды состязался с Ракелом в искусстве кулачного боя.

— Крыж!.. Крыж!.. — пронесся шепоток между рядами.

Между тем детина широким шагом переступил через головы сидящих и, не взглянув на Ракела, вразвалку подошел к подмосткам.

— Дай глянуть! — коротко то ли попросил, то ли приказал он, протянув руку к мешочку.

— Сперва это… того… — сказал Лесь, отводя руку с мешочком и указывая на стоящего чуть поодаль Ракела.

— А не жалко? — презрительным тоном спросил детина, небрежно кивнув в сторону воина.

— А чего его жалеть, дармоеда? — затараторил Лесь, звеня мешочком перед носом детины. — Монет жалко, я на них дюжину таких вояк найму!

— Ну коли так… — Детина повел плечами, обернулся и, сделав два длинных скользящих шага по направлению к Ракелу, резко выбросил перед собой кулак.

Ракел чуть отступил назад, но противник вскинул ногу, закрутился на месте и едва не угодил пяткой ему в висок. Ракел отвел голову и выставил ладонь, чтобы перехватить обтянутую заскорузлым сапожным голенищем лодыжку Крыжа, но тут ему в глаза блеснула короткая голубая вспышка, и вместо чужой ноги ладонь уловила лишь легкое сотрясение воздуха. Ракел тряхнул головой, вспышка погасла, но сам он едва успел увернуться от мозолистых костяшек, направленных ему в переносицу.

Владигор, следивший за поединком сквозь щель между шелковыми лентами, не заметил голубой вспышки, но промах Ракела показался ему странным. Детина дрался грубо, по-площадному, и такой опытный боец, как Ракел, мог без особого труда перехватить его руку или ногу, и если не сломать ее, то по крайней мере уложить противника лицом в снег и заставить его признать свое поражение без ненужной крови. Во время представлений лицедеям порой случалось так распалять толпу, что она начинала требовать настоящей крови, но Ракел всегда столь искусно усмирял самых яростных противников, что те кое-как уползали с площадки, а бешеные вопли зевак сменялись громовым хохотом при виде столь потешного зрелища.

Но на этот раз все выглядело иначе: Ракел едва успевал уворачиваться от прямых выпадов, промахивался и в конце концов получил такой мощный удар ногой в грудь, что отлетел к подмосткам, ударился лопатками о торцы досок и с кашлем выплюнул на утоптанный снег пенистый кровавый сгусток. Толпа взвыла, засвистала, а когда воин все же выпрямился и пошел вперед, выставив перед собой чуть согнутые ладони, в него полетели мерзлые конские яблоки. Странно было и то, что от них Ракел легко уворачивался, но стоило ему приблизиться к Крыжу на расстояние двух-трех шагов, как вновь стал наносить удары в пустоту, словно слепой или пьяный. Впрочем, это была не совсем пустота: наблюдая за Крыжом, Владигор сумел уследить момент, когда тот словно раздвоился и подставил под кулак Ракела своего призрачного двойника. Все случилось так быстро, что публика ничего не заметила, и только Берсень, стоявший рядом с князем, тихо присвистнул и процедил сквозь зубы:

— Дело не чисто, князь! Надо выручать, а то убьет, гад!

Словно в подтверждение этих слов, Крыж проскользнул между руками Ракела и, захватив обеими ладонями его затылок, с силой ударил коленом в лицо. Ракел даже не вскрикнул, а лишь бессильно раскинул руки и вцепился скрюченными пальцами в раскиданные повсюду комки конского навоза.

Но Крыж как будто не торопился торжествовать победу и, даже поймав мешочек, брошенный Лесем в его раскрытую ладонь, продолжал беспокойно стрелять по сторонам злыми маленькими глазками.

— Убью г-гада! — глухо прорычал Берсень, выхватывая нож и раздирая покров тряпичного чучела.

— Сиди! — приказал Владигор и резким рывком откинул тысяцкого от образовавшейся прорехи.

Крыж чутко повернул на шум маленькую низколобую голову, но упругие шелковые полосы уже слились в сплошную поверхность, которая в пляшущем свете факелов очень напоминала блестящий чешуйчатый покров Триглава. Ракелу, однако, хватило мгновенного замешательства противника, его плечи вздрогнули, одна рука врезалась детине в пах, пальцы второй, подобно острию меча, вонзились ему под его нижние ребра. Крыж захрипел, выпучил глаза и стал беззвучно хватать ртом морозный воздух, его рука, прижимавшая к колену голову Ракела, обмякла и плетью повисла вдоль тела. Ракел вскочил и так ударил Крыжа кулаком в висок, что у того глаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в мерзлую навозную труху, обильно усыпавшую снежную площадку перед подмостками.

Переменчивая в своих пристрастиях публика взвыла, дождавшись желанной крови, в Ракела полетели монеты, и в этой суматохе никто, кроме Владигора, не заметил, как над поверженным Крыжом взлетело и тут же растворилось густое темное облачко, очертаниями похожее на распластанного на земле человека.

«Оборотень! — молнией мелькнуло в голове князя. — Вот почему Ракел не мог в него попасть — бил по двойнику!.. И все же достал, — каков молодец!»

Князь посмотрел на воина, который тем временем высвободил кожаный мешочек из закоченевших пальцев мертвеца и, развязав сморщенную горловину, стал на лету подхватывать летящие из публики монетки.

«Зачем им понадобился двойник? — продолжало вертеться в мозгу Владигора. — Убить Ракела? Но этой цели можно было достичь и более простым путем: яд, арбалетная стрела, пущенная из неприметной щели между оконными створками…» Князь посмотрел на высокие узкие окошки рубленых башен по углам княжьего двора, и ему вдруг показалось, что за темными слоистыми пластинками слюды скрываются угрюмые враждебные лица. И вдруг его осенило: живец! Туманный двойник, подставлявший под удары Ракела свои призрачные члены, как раз и был тем живцом, которого выставили на поединок в расчете, что он, князь, не выдержит и вступится за Ракела в тот миг, когда положение воина станет безнадежным.

А если бы он действительно не выдержал и вступился? Поединок с двойником труден, а победа либо вообще исключена, либо случайна, так как в бою почти невозможно отличить противника от его бесплотной копии — раба, отводящего на себя львиную долю направленных на хозяина ударов. Надо все время менять тактику: уходить в оборону, бить с упреждением, и не в ответ на каждый замах, а после целой серии обманных движений, приводящих противника в замешательство и заставляющих его начисто забыть о собственном двойнике и действовать самостоятельно.

И тут князь понял, что Ракел разгадал двойную ипостась Крыжа и сам пошел на плотный контакт, полагаясь на свое тело, способное выдержать удар конского копыта. Теперь воин неспешно прогуливался перед подмостками, а двое рысьяков, расталкивая публику локтями и коленями, тащили за ноги быстро задубевшего на морозе мертвеца.

— Ловко он его уделал, — прошептал Берсень, приблизившись к князю.

— Это точно, — сказал Владигор, прикрывая ладонью полыхающий аметист.

— Потеха продолжается! Кто еще желает принять участие? — восклицал Лесь, снимая перед публикой свою продырявленную шляпу и искоса поглядывая на поникшую голову нависшего над ним чучела.

Но на сей раз желающих не нашлось, в ответ на призывы из притихшей толпы даже стали долетать слабые выкрики, требующие вернуть поглощенного огнедышащим чучелом летуна.

— Да вин вже у своей хати з жинкой вечеряе! — отбрехивался Лесь, выстраивая на подмостках короб из плетеных щитов.

Когда короб был готов, он подскочил к самому краю помоста и, едва не падая на снег, стал с низкими поклонами призывать желающих испытать на себе чудо превращения. Публика отнеслась к этим призывам довольно прохладно, но лицедей вновь помахал в воздухе плотно набитым мешочком, и тогда к подмосткам, скрипя полозьями санок и втыкая в снег короткие заостренные трости, подобрался плечистый калека с побитым оспой лицом, на котором, как говорит синегорская пословица, бес по ночам горох молотил. Он вонзил наконечники тростей в торцы половиц и, оставив на снегу свои саночки, сильным движением перебросил свое мощное туловище к ногам Леся.

— Ну, давай превращай, мне терять нечего! — угрожающе прорычал калека, рывками подбираясь поближе к коробу.

— Никто ничего не теряет! Только обретает! — заверещал вдохновленный Лесь, бегая вокруг калеки и размахивая плетеной крышкой над его голым шишковатым черепом.

— Да что ты скачешь как блоха? — рявкнул безногий, направляя на Леся острые концы тростей. — Разорался тут: «теряет», «обретает»! Давай, живо!

— Момент! Момент! — трещал Лесь, ловко уворачиваясь от наконечников и со всех сторон окружая калеку плетеными щитами. Покончив с этим делом, лицедей нахлобучил сверху крышку и отвесил пару поклонов слегка оживившейся толпе.

После этого обычно наступал черед Берсеня: старый тысяцкий выходил из-за ширм с пучком длинных тонких дротиков и, встав в нескольких шагах от короба, начинал так быстро и ловко метать в него свое оружие, что вскоре короб становился похож на дикобраза. Когда Берсень удалялся за ширмы, Лесь обходил короб по кругу, дергал за торчащие наконечники и, протащив сквозь его плетеные стенки все дротики, откидывал крышку, из-под которой тут же выскакивал живой, невредимый князь.

Публика любила этот грубый, но впечатляющий номер, весь фокус которого состоял в том, что Лесь загодя преображал Владигора в безногого или какого-нибудь иного калеку, после чего князь затесывался в толпу и первым подскакивал к подмосткам на вызов лицедея. Если же кому-то случалось опередить его, князь страшно возмущался, протестовал, а если нахал продолжал настаивать, осаживал его силой.

Но в этот раз поединок Ракела настолько поглотил внимание князя, что, когда Лесь объявил «преображение», времени на перевоплощение в калеку оставалось в обрез. Его хватило лишь на то, чтобы провалиться в подпол, накинуть на себя кое-какую рухлядь, заляпать лицо жидким тестом, продавить в нем рваные шрамы и, завязав ноги узлом, всунуть их в вывернутый наизнанку винный бурдюк с двумя толстыми обрубками на местах бывших бараньих ляжек. Но когда Владигор в таком виде выбрался из-под подмостков и незаметно затесался в толпу, драться за место в плетеном коробе было уже поздно: крышка над шишковатой головой калеки захлопнулась и из-за ширм выступил Берсень с пучком дротиков.

Старый тысяцкий не сразу приступил к своему делу; сперва Лесь подозвал Ракела, воин вскочил на подмостки, вынес из-за ширм две высокие скамьи, после чего они вдвоем подняли короб за углы и установили его на высоте двух локтей над половицами.

— Какого черта он там засел? — сквозь зубы процедил Ракел, глядя на Леся и прижимая подбородком плетеную крышку короба.

— Я не вполне уверен в том, что внутри сидит именно он, — прошептал Лесь, ставя на скамьи край короба и поверх Ракеловой макушки подмигивая Берсеню.

Услышав их перешептывания, калека беспокойно заворочался внутри, грозя проломить своим грузным туловищем ветхое скрипучее дно, но, ощутив под собой твердые доски скамей, затих и стал смиренно ждать вожделенного преображения. Он, по-видимому, уже видел этот номер и настолько уверился в его подлинности, что не вскрикнул даже тогда, когда один из дротиков прошил короб насквозь и на подмостки капнула первая капля крови.

— Ох, мамочка моя! — прошептал Лесь, садясь перед коробом и закрывая от публики его набухающее кровью дно.

Тут и Берсень почуял неладное, а когда Ракел исподтишка сделал ему предостерегающий знак, стал искусно обметывать дротиками углы, оставляя нетронутым спрятанного внутри короба бродягу. Но было уже поздно: тот долго крепился, полагая, что кровопролитие входит в ритуал, когда же по его тучным членам побежал смертный холодок, выбил кулаками крышку, вцепился ладонями в борта, вскочил и, издав дикий вопль, опрокинулся на помост вместе с утыканным дротиками коробом.

Толпа замерла, и в повисшей над двором тишине раздался чей-то негромкий отчетливый голос.

— Третьего загубили, кровопийцы!

— Мы ж говорили: оборотни! — поднялся над притихшими головами Теха. — Да я ему, паскуде, вот этими руками все суставы повыдергивал, а ему хоп што! — Теха указал на Леся и возмущенно потряс взлохмаченной головой.

— Оборотни! Оборотни! — побежало по рядам. — Княгиню, мальчонку берегите! Изведут в момент, душегубы проклятые!

И словно в подтверждение этих слов, все три головы стоящего на подмостках чучела вдруг ожили, поднялись и стали медленно обводить публику выпуклыми горящими глазами. Толпа на миг оцепенела, потом взвыла на разные голоса и, сбившись в тупую плотную массу, ринулась к воротам. Тут сразу же образовалась страшная давка: последние ряды стали яростно напирать на передних и в конце концов со страху полезли по их спинам, плечам и головам. При этом ворота хоть и трещали, почти срываясь с кованых петель, но почему-то не подавались, удерживая толпу подобно плетеной верше, перегородившей протоку с идущей на нерест рыбой.

Откуда-то выскочили конные рысьяки, которые окружили толпу и стали беспорядочно, но весьма усердно хлестать плетьми по головам и спинам.

— Стой, болваны! Назад! — раздался вдруг громкий повелительный окрик.

Все замерли и обернулись. На крыльце, освещенном двумя факелами, стояла Цилла, а из-за ее плеча выглядывала смуглая сморщенная физиономия старичка в круглой бархатной шапочке. Старичок что-то шептал ей в ухо, поглядывая то на подмостки, то на сбившуюся перед воротами толпу, а Цилла внимательно слушала и кивала в такт его словам.

— Взять этих! — коротко приказала она, ткнув хлыстом в сторону подмостков.

Рысьяки мигом спешились и, бросив поводья, стали смыкать кольцо вокруг подмостков. Владигор, увлеченный к воротам вместе со всей толпой, потер плечо, слегка задетое конским копытом, и, обернувшись в сторону крыльца, стал прислушиваться к разговору между Циллой и старичком, в котором он без труда узнал исчезнувшего накануне Урсула. Князь также отметил, что старичок возник рядом с Циллой почти сразу же после того, как чучело на подмостках вяло осело и рухнуло под тяжестью трех своих голов.

— Здесь он, среди них, — шептал Урсул в самое ухо Циллы, — не мог он никуда уйти. — И указывал на подмостки, где плечом к плечу стояли Лесь, Ракел и Берсень. Остальные лицедеи сбились в тесную кучку в дальнем углу помоста и испуганно следили за подступающими к ним рысьяками. Лесь пытался как-то ободрить их, оглядываясь назад и делая успокоительные жесты, но попытки эти успеха не имели, так как силы выглядели слишком неравными и исход предстоящей схватки был явно предрешен: рысьяки неспешно лезли на помост, тащили из ножен кривые короткие сабли и даже не обратили внимание на гибель двух своих товарищей, сраженных дротиками Берсеня. Какой-то храбрец, вскинув саблю, бросился вперед и тут же рухнул, напоровшись на меч Ракела, другой закачался на краю помоста, пытаясь поймать ладонью рукоятку торчащего из горла кинжала, но места павших тут же занимали новые опричники, и медленно смыкавшееся кольцо из черных фигур неуклонно сокращало прорехи между ними.

Когда у Берсеня кончились дротики, а Лесь вогнал в чью-то глотку последний из своих ножей, князь уже хотел выскочить из толпы и броситься им на помощь. Но тут Урсул что-то прошептал на ухо Цилле, после чего та хлестко хлопнула в ладоши и приказала рысьякам взять лицедеев непременно живыми.

— Чтоб ни один волос не упал! — крикнула она. — Головами ответите!

Рысьяки покорно закивали пятнистыми шеломами с когтистыми лапами на скулах и, не дойдя до лицедеев около десятка шагов, взялись за руки и медленно пошли по кругу, захватывая в свою цепочку Лесевых помощников. Те сначала упирались, но, сообразив, что гроза миновала, не только крепко вцепились в ладони опричников, но и по ходу дела размотали шелковые полосы с рухнувшего чучела, образовав из них некое подобие кругового рыбачьего бредня, каким обводят камышовый островок, прежде чем выколотить из него затаившуюся рыбу. Теперь кольцо стало сжиматься быстрее, а когда Ракел сделал резкий выпад и попробовал прорвать его ударом меча, длинный клинок увяз в шелковых полосах подобно попавшей в паутину кораморе.

— Вяжите их! Вяжите! — истерически взвизгнула Цилла, хотя лицедеи и так уже почти исчезли среди кружащихся черных силуэтов.

— В петлю их, оборотней поганых!.. Березками разорвать!.. В срубе спалить!.. — нестройными выкриками поддержала ее толпа.

По мере того как кольцо смыкалось, народ понемногу смелел и вновь подтягивался к подмосткам, чтобы получше разглядеть момент пленения загадочных странников. Владигор, скользя по двору обледеневшим днищем бурдюка и упираясь в снег костяными шипами, нашитыми поверх грубых меховых рукавиц, полз в первом ряду. Он едва удерживался от того, чтобы выбраться из своего кожаного мешка и, вскочив на помост, разметать рысьяков мощными ударами ошипованных рукавиц.

Но князь и здесь не успел: когда до подмостков оставалось не более полудюжины шагов, рысьяки вдруг всем скопом навалились на лицедеев, так что все трое вмиг оказались погребенными под кучей черных копошащихся тел. Какое-то время из общей свалки еще доносились стоны и хрипы, но вскоре звуки борьбы затихли, черные тела рассыпались по сторонам, и посреди помоста остались лишь Лесь, Ракел и Берсень. Все трое были так плотно обмотаны шелковыми лентами, что напоминали высохших покойников из богатых каменных домовин Мертвого Города.

— Теперь-то никуда не смоетесь, голубчики! — прохрипел Теха, направляясь к подмосткам. — Теперь-то мы с Гохой душу отведем!

Когда он проходил мимо Владигора, князь как бы ненароком завалился на бок и упал Техе под ноги. Палач споткнулся, но вместо того, чтобы переступить через калеку, изо всех сил пнул его ногой в бок.

— Убогого убивают! — истошно завопил князь, перехватив Техину лодыжку. Спасите, люди добрые! Княгинюшка, заступница ты наша милосердная, не дай в обиду старого воина!

Теха испуганно задрыгал ногой, стараясь вырвать ее из крепких княжеских рук, но Владигор так круто вывернул его лодыжку, что старый палач взвыл от боли. При этом сам князь продолжал на весь двор вопить о своих бывших подвигах во славу Синегорья, бойко называя имена военачальников, под чьими знаменами ему доводилось проливать кровь, получать увечья и терять конечности. Своими воплями он заглушал крики упавшего на снег Техи, который теперь не только орал, но еще и отбивался от калеки, упорно тащившего палача к крыльцу княжеского терема.

— Вот, княгинюшка, погляди на изувера! — воскликнул князь, останавливаясь в двух шагах от крыльца и поднимая на Циллу искусно облепленное тестом лицо. — Что я ему сделал? С дороги, вишь, убраться не успел! Да кто он такой, чтобы воин старый перед ним стелился? Нет бы уважить ветерана, переступить, милостыньку подать, а он сразу ногой под ребро, изверг поганый! Заступись, матушка, одна на тебя надежда! Дай управу на душегуба!

Князь рывком швырнул хрипящего Теху к ногам Циллы, а сам раскинул руки и распластался перед крыльцом.

— Кто такой? Откуда взялся? — поморщилась Цилла, брезгливо отпихнув ногой Теху и указав на князя концом орехового хлыстика.

— Сей час, владычица, сей же час все узнаем! — угодливо заюлил подскочивший сбоку Дуван.

Он сбежал по ступенькам и, склонившись над Владигором, стал внимательно рассматривать его грязное, покрытое рваными шрамами лицо.

— Я ж все сказал, матушка! — взмолился князь. — С Берсенем-тысяцким берендов воевал, а сколько волкодлаков положил, так тому и счету нет!

— Молчи, голова гудит от твоих воплей! — перебила Цилла. — Узнал, Дуван?..

— Не припомню такого, — пробормотал казначей. — Всю голытьбу, конечно, не упомнишь, мало ли их на зиму в Стольный Город сползается, но этого первый раз вижу… Конечно, шрамы и все такое, но я на ихние рожи памятливый — нет, не видал такого!

Дуван решительно выпрямился и, обратившись к заполонившей двор толпе, громко и отчетливо произнес:

— Эй, вы! Пьяницы, ворюги, бродяги и прочая сволочь! Гляньте на этого придурка и скажите, под какими заборами, в каких канавах и кабаках вы его встречали? Как тебя звать-то, голь перекатная?

Дуван хотел было впиться ногтями в князево ухо, но, оглянувшись на Теху, отдернул руку и даже убрал ее за спину.

— Осипом меня звать, — улыбнулся Владигор, подняв глаза на своего бывшего казначея.

— Осипом его звать, — как эхо повторил казначей, повернувшись к Цилле.

— Не слыхали про такого!.. Не видали!.. Берсень удальцов по всему Синегорью набирал, может, и этого в каком-нибудь медвежьем углу подцепил — поди проверь! — раздались голоса из толпы.

— А че проверять! Сразу видать, парень за себя постоять может: вон какого бычка свалил — даром что убогий! — стали возражать другие.

— Кончай галдеж! — рявкнул Дуван. — Таких удальцов и по окрестным лесам довольно набрать можно! Ежели заплатить им хорошенько да петлей и плахой не грозить за прошлые дела!

Казначей еще раз подозрительно поглядел на Владигора, затем взбежал по ступенькам и, склонив голову перед Циллой, зашептал ей в самое ухо:

— Никто из наших Осипа этого раньше в глаза не видал!

— Ладно, хватит с ним возиться! После разберемся, — негромко пробормотала Цилла. — Закиньте его в шарабан для начала: через Сарай и через башню в медном сосуде проведем, а там посмотрим, что из этого Осипа выйдет…

Едва она произнесла эти слова, как ворота конюшни в дальнем углу двора широко распахнулись и из них выкатился шаткий скрипучий рыдван, обтянутый каким-то засаленным тряпьем и запряженный двумя мосластыми битюгами. По обеим его сторонам торчали из кованых петель два чадящих факела, а на козлах сидели двое опричников в черных зипунах и держали в руках по одной вожже, изо всех сил удерживая битюгов, запрокидывающих оскаленные морды и швыряющих под собственные копыта пену с закушенных удил. За их спинами торчали два щита, набитые на древки копий с обломанными наконечниками. На одном щите было косо и энергично начертано «Довольно!», на другом гнилушечно мерцало: «Доколе?».

Толпа восторженно взвыла, над головами взметнулись невесть откуда взявшиеся желтые тряпки с черными каракулями, порой весьма отдаленно напоминавшими буквы «Д», «О» и так далее, и голытьба с криками «Довольно!» и «Доколе?» всем скопом повалила под конские копыта.

Владигор хотел было, воспользовавшись суматохой, метнуться в сторону и на время затеряться в лабиринте рубленых построек княжеского двора, но едва он дернулся, чтобы высвободить из заскорузлого бурдюка завязанные узлом ноги, как двое рысьяков накинули ему на голову плотный мешок, заломили руки за спину и, стянув запястья кожаным ремнем, потащили к рыдвану.

— Не бойся, князь, все идет как надо, — вдруг услышал Владигор уже знакомый ему голос, без всякого напряжения перекрывший всеобщий гвалт.

«Я-то как-нибудь выкручусь, — мелькнуло в голове князя, — а как же они: Лесь, Ракел, Берсень? Вон их как запеленали — ни выскользнуть, ни выпутаться…»

— И с ними все будет в порядке, — заверил тот же голос. — Еще свидитесь…

— Когда? Где? — негромко вскрикнул князь, но тут сильные руки подхватили его под мышки, подняли в воздух и, раскачав, забросили в темное нутро рыдвана.

Ощутив под собой твердые доски настила, Владигор потер запястья друг об друга, высвободил руки из кожаных петель и, сорвав с головы мешок, приник к прорехе в ветхой обшивке рыдвана и увидел, что чуть поодаль, на помосте, в окружении темных силуэтов и редких чадящих факелов стоят в ряд три человеческие фигуры, от подбородков до пят обмотанные шелковыми лентами, а перед ними на низкой скамеечке сидят Урсул и Цилла.

— Кто из вас князь Владигор? — спрашивала Цилла, поочередно поднося к лицам стоящих факел на длинной костяной рукоятке.

Факел горел ослепительным белым пламенем, в свете которого лица пленников казались высеченными из белого мрамора. Сперва все трое молчали, но вдруг Лесь закрутился на месте, высвобождаясь из своих пут, и, когда шелковые ленты кольцами осели к его ногам, рухнул перед скамьей на колени.

— Не вели казнить, владычица! — истошно взвыл он, стуча лбом в подмостки. — Осквернил облик! Низко пал, пренебрег помазанием — перед быдлом плясал! Номера и прочее непотребство… Смилуйся, заступница, не бери греха на душу, отпусти на все четыре стороны, век престолом синегорским не соблазнюсь!..

— Этот, что ли? — пробормотала Цилла, оборачиваясь к Урсулу. — Рожа, правда, самая что ни на есть прохиндейская, но ведь они на такие дела мастера: такую образину из сырого теста сварганят, что сам черт не разберет, князь под ней или тать семикаторжный.

— Черт, может, и не разберет, а со мной нечего шутки шутить… — начал было Урсул, но тут доселе молчавший Ракел рывком расправил плечи, сбросил к ногам обрывки лент, шагнул вперед и поставил ногу на угодливо прогнувшуюся спину Леся.

— Хам! Самозванец! — высоким, звенящим от гнева голосом выкрикнул он. — До престола он, видите ли, не коснется! Недостоин, дескать, после добровольного унижения, отсохни его поганый язык! Со свиньями в хлеву тебе место, у лохани помойной, вор кабацкий! Престол синегорский от века в роду Светозора, отца моего, был, есть и будет во веки веков! Я сказал, князь Владигор Светозорович!

— Уж больно ты темен, Светозорович! — усмехнулась Цилла. — Рожу сперва умой и глаза протри, может, щелочки-то пошире станут да и очи посветлеют, а то черней ночи безлунной!

— Скитался, ветром-солнцем опаленный! Множество невзгод от лихих людей претерпел! — твердо произнес Ракел, упираясь в затылок Леся носком мехового сапожка.

— Каюсь, матушка! Каюсь, заступница! — прохрипел Лесь, вновь ударившись лбом в половицу. — Взыграла кровь воровская, хотел истинному, природному князю путь перенять, авось, думаю, пройдет номер, смуту заварю, а под это дело из рукава туза бубнового на стол — хрясь! Глядь, мгла развеется, а престол-то мой! А теперь сам вижу, пустая затея: как Владигоров сапог на спину мою встал, так и лопнула со страху кишка моя холопья!

— Хорошо, хоть сам в воровстве своем признался, не пришлось нам с двумя князьями разбираться, — сказала Цилла, переводя взгляд на Берсеня. — А ты что молчишь? Язык проглотил?

— Да ты с кем так говоришь, воровка! Ма-ал-чать! — гулким воинским басом рявкнул Берсень. — Думаешь, коли твои ушкуйники меня повязали, так я уже и не князь?! Не смотри, что борода седа да лунь на темени плешь выклевал, — мне в моих испытаниях год за век шел: от одной досады поседел да затылок прочесал, думу злую думавши!..

— Так ты, выходит, тоже князь Владигор? — в изумлении воскликнула Цилла, опускаясь на скамеечку рядом с Урсулом.

— Какое еще такое «тоже»? — хищно прищурился Берсень. — Али у тебя глаз нет, воровка окаянная, что ты природного князя от скоморошьих ублюдков отличить не можешь?

— Да вы только гляньте на них, люди добрые! — истошно завопила Цилла. — Родного князя схоронили, а на его место сразу три метят! Навязались на мою шею, бродяги безродные!..

Она вскочила на скамью, широко раскинула руки и, обернувшись к толпе, закатилась долгим истерическим хохотом. Бродяги мгновенно забыли про рыдван и, побросав свои желтые тряпки, со всех сторон потянулись к подмосткам.

— Идите глядите на самозванцев, пока им самим стыд очей не выел! — вопила Цилла, указывая на трех лицедеев.

— На кол самозванцев!.. В быке зажарить!.. Конями разорвать супостатов!.. Глотки воровские кипящим свинцом залить!.. Все мы князя усопшим видели, да будет земля ему пухом!.. — раздались выкрики из толпы.

— Этих троих в темницу, живо! — крикнула Цилла Дувану, затем наклонилась к сидящему рядом Урсулу и яростно прошипела ему в самое ухо: — А Владигора ты мне из-под земли добудь! И чтоб живого, с мертвяком он нас уже обвел один раз!

— Не тревожься, достану я тебе князя! — пробормотал Урсул, кривя тонкие губы и пристально вглядываясь в лица бродяг, беспокойно кишащих между помостом и рыдваном. В какой-то миг его пронзительный взгляд достиг шарабана и, скользнув по его бесчисленным заплатам и прорехам, вновь устремился в пеструю многоголовую толпу.

Глава четвертая

К тому времени когда рыдван выехал с княжьего двора, под его скрипучий покров набилось столько всякого сброда, что битюги едва тянули сани по кочкам и рытвинам узких городских улочек. К тому же калеки всю дорогу лаялись между собой, как уличные псы во время течки: кто-то спешно догрызал украденную из соседской торбы корку, кто-то с воплями рвал из чужих рук фляжку с горилкой, и лишь Владигор сидел молча, прижатый к ребру рыдвана чьим-то костистым горбом. Разодрать ветхий полог и выпрыгнуть было бы для князя делом нескольких мгновений, но едва он высвободил из своего бурдюка связанные узлом ноги, как обладатель горба повернулся к нему и прошептал:

— Не дело задумал, князь! Тут до конца идти надо, а ты ноги…

Горбун не договорил: при слове «князь» Владигор высветил аметистом его грудь и, погрузив пальцы в косматую бороду, так стиснул упругую хрящеватую глотку, что шепот калеки сменился хрипом, а потом и вовсе затих.

— Молчи, убогий, какой я тебе князь?! — прошептал Владигор, вглядываясь в темные блестящие глаза горбуна.

— Будто ты сам не знаешь, какой ты князь, — сказал тот неожиданно чистым и спокойным голосом. — И меня, я вижу, не узнал: вовсе, выходит, память отшибло…

— Дай-ка я на тебя взгляну, — сказал князь, высвобождая пальцы из колтунов бороды и поднося перстень к лицу горбуна.

Ровный голубоватый свет кристалла выхватил из тьмы тонкий, с горбинкой, нос, высокий бледный лоб, иссеченный извилистыми морщинами, густые седые брови, тесно сведенные над переносицей, и темные, глубоко посаженные глаза старого чародея.

— Белун? Откуда? — едва не вскрикнул князь.

— Ты же знаешь: я везде и нигде, — загадочно ответил тот, усмехаясь в редкие седые усы.

— Довольно тайн, Белун, — сказал Владигор. — Куда мы едем? Зачем? Что будет с ними: темница, кол, виселица, плаха? Может, и вправду берендов поднять и на Город двинуть? Успеем, Филька говорит, они давно наготове стоят, только и ждут, когда им свистнут, а, Белун? — И князь вновь обернулся к прорехе, готовый ринуться в нее по первому знаку чародея.

— Вот-вот, давай, князь, затевай смуту, они ведь только того и добиваются! — воскликнул Белун. — Синегорцы и беренды друг дружку на копья поднимать будут, а рысьяки в силу входить да разводить их по углам до поры до времени!

— А зачем это я берендов на синегорцев поведу? — удивился Владигор. — Пусть рысьяков и режут!

— Пусть они сперва их из-за городских стен достанут, — проворчал Белун. — Ты думаешь, рысьяки сами на вал взойдут? Дураков нет под берендовы стрелы себя подставлять: беренды ведь люди лесные, утку на лету из лука бьют, не то что человека между зубцами крепостными! Так что рысьяки под стеной отсидятся, а на вал горожан копьями да шестоперами выгонят.

— Что ж мне делать? — воскликнул князь. — Куда ни кинь — везде клин!

— Не везде, — поправил Белун. — Им голова твоя нужна, знают уже, догадались, что ты им в домовину двойника подложил, вот и рыщут, и злобствуют, и посулы обещают тому, кто на тебя укажет. Чуют, что где-то ты совсем рядом, да в руки им не даешься, водишь, выманиваешь, как тот лучник, что над плетнем шлем свой на копье подымает, а сам к щели припадет и ждет, пока враг из-за куста или из-за какого другого укрытия покажется… Только тот высунется, тут ему и стрелка промеж глаз, — о-хо-хо! — И старый чародей зашелся веселым сухим смешком, стирая со щек набегающие слезы.

— Опять загадками говоришь! Где враг? Кто этот лучник? Ничего не пойму, — сказал Владигор, прислушиваясь к шуму перед городскими воротами.

Рыдван давно стоял на месте, а два его кучера, соскочив с козел, ругались с привратниками, не желавшими выпускать сани за городскую стену. Опричники тыкали им в физиономии свои значки и берестяные пропуска, но те упорно стояли на своем, говоря, что недавно прибыл гонец из княжьего терема, на словах передавший строгий запрет владычицы на выезд или выход из Стольного Города любого — пешего или конного — человека.

— Вишь, как торопились, даже клок бересты извести не успели, все на словах, — усмехнулся Белун. — Надо бы помочь нашим вожатым, а то ведь застрянем здесь, и придется потом от всей своры отбиваться.

С этими словами старый чародей вновь сгорбился, насупил брови и, быстро перебравшись по чужим спинам и головам, вскарабкался на передок саней.

— Эй, залетные! Кони-звери — ух!.. Раздайсь, не то потопчем! — зычно заорал и засвистал он, выхватывая из гнезда кнут и изо всех сил вытягивая им широкие спины битюгов.

Те взвились на дыбы и рванули к воротам. Князь высунул голову из прорехи и увидел, как один из привратников подпрыгнув и, суча ногами в воздухе, повис на узде коренника. Белун концом кнута хлестнул его по глазам, и тот с диким воем свалился под копыта.

— Эй, вы, разговорщики, по местам! — властно приказал он, швыряя кучерам кнут и по конским спинам перебегая к кованому засову.

Опричники мигом вскочили на козлы и, как только засов вылетел из скобы, освободив тяжелые створки ворот, дернули вожжи и стали что есть мочи нахлестывать кнутами холеные конские крупы. Битюги зло захрипели, роняя пену с удил, и, сорвав сани с места, понесли их в глухие потемки посадских улочек.

— Как ты их, однако, — усмехнулся Владигор, когда старый чародей вернулся под полог и, расталкивая испуганно притихших калек, вновь приблизился к нему.

— Эх, князь, — вздохнул Белун, — были когда-то и мы рысаками…

— Не понял! — насторожился Владигор. — Какими рысаками? Когда?

— Дух силен, плоть немощна, — продолжал бормотать чародей, наматывая на палец кольца седой бороды, — а старый конь борозды не испортит…

— Ты скорее на лесного татя походил, особенно когда засвистал да стражника по глазам кнутом хлестанул, — сказал Владигор, стараясь заглянуть в лицо Белуна.

— Время нынче смутное: тать, князь, дух бесплотный, — кто их разберет в потемках? — загадочно ответил чародей, отводя взгляд.

— Постой, постой, — перебил князь, — духа-то от живого человека всяко можно отличить!

— Вот и я так думал, когда князем Мертвого Города был! — воскликнул Белун, вскинув на Владигора глаза, сверкающие глубоким темным огнем.

— Ты?! — воскликнул князь, отшатываясь и ударяясь затылком о ребро полога.

— Тише, башку расшибешь! — прошептал Белун, хватая Владигора за грудки и прикрывая его рот своей жесткой холодной ладонью.

— Но как же оно так вышло? — продолжал князь, глядя в огромные, бездонные зрачки чародея. — Был князь — и вдруг стал дух?

— Если бы вдруг, так оно, может, не так обидно было бы, — вздохнул Белун, — а то ведь постепенно обступило: занесся, править стал так, будто подданные не люди, а фигурки деревянные, лошадки резные, в которых темноликие купцы с низовьев Чарыни играть любят. Так ведь и их не по-всякому двигать можно: есть Закон — выше человеческого, выше его воли, капризной и непостоянной, как девка избалованная…

Белун умолк, прислушиваясь к мерному топоту коней по обкатанной дороге и поглядывая на звезды, мелькавшие в прорехах полога.

— Так воля, наверное, на то и дана правителю, чтобы добро творить, — сказал Владигор.

— Вот-вот: воля, власть, сила! — подхватил Белун, холодно блеснув очами. — На том и стоим! Как же им друг без друга: власть без силы — какая же это власть?! Так, смех один… Или воля без власти — что это, по-твоему?

— Фантазии одни, — усмехнулся Владигор.

— Понимаешь, это хорошо, — задумчиво кивнул головой Белун, — но фантазия — страшное дело, князь, страшное… Особенно когда к ней власть и сила могут быть приложены, — понимаешь?

— Нет, — сказал Владигор, — не понимаю.

— Не искушали тебя еще властью, потому и не понимаешь, вздохнул Белун, — а как обступят среди ночи, хочешь, скажут, жизнь вечную? Кто от такого соблазна откажется? А тут тебе сразу и все царства под руку, и все золото мира…

— Да за что ж тебе все это предлагалось?! — воскликнул князь. — Даром, что ли?

— А это, князь, как посмотреть, — сказал чародей. — С виду вроде как ни за что: за мудрость, милосердие, благородство… Так никто ж себя последней тварью не считает, всякий думает, что он — центр Вселенной, первый после Всемогущего…

— И эти тоже? — спросил Владигор, кивнув на бродяг, сбившихся в сопящий, покрытый лохмотьями холм посреди настила.

— Вот эти-то как раз больше всего так и думают, — сказал Белун. — У других хоть что-то есть: избенка какая-никакая, скотинка, жена с детками. Может, ремеслишко еще какое в руках, — много ли человеку надо! А у этих одна гордыня…

— Гордыня?! — воскликнул князь. — Все дни с шапкой перед крыльцом кабацким ползать — какая тут гордыня? Да они хуже собак — свиньи, нелюди, оскверняющие облик человеческий!

— А что ты с ними делать прикажешь, если оскверняют? — прошептал Белун, приблизив к Владигору бледное морщинистое лицо. — Ну, князь, говори, смелее!

— Не знаю, — растерянно пробормотал Владигор. — Собрать где-нибудь в избе, одеть, накормить, в баню сводить…

— А если им мало покажется? У тебя, скажут, вон какие хоромы, а мы к вечеру опять жрать захотим. Да и ночевать нам всем в одной избенке тесновато, опять же тараканы, блохи, да и потаскушек до утра на всех не хватит, дай ты нам, князь, девок твоих дворовых дюжину на одну ночку попользоваться, — что ты тогда скажешь?

— Увещевать стану, — убежденно сказал князь, — скажу, что хлеб свой в поте лица добывать надо, землю им дам, лес на постройки, лошадей для пахоты, семян на посев…

— Все давал, — печально усмехнулся Белун, — а когда крикнули мне: «Что ж ты сам не потеешь, а ешь на серебре да на золоте?» — приказал все ковши на монеты перелить, а сам себе ложку из липы вырезал и чашку глиняную вылепил да в печи обжег. За плугом перед ними ходил, жеребцов холостил, кожи своими руками мял, дубил и сапоги тачал, — а они смотрели, но, стоило мне отвернуться, смеяться да перешептываться начинали: мол, князь наш того, умом повредился!

— Хамы! Холопы! — Владигор стиснул зубы и ударил себя кулаком по колену. — В рудники закатать! В шахты соляные, пусть там посмеются!

— Вот-вот, князь! — тихо засмеялся Белун. — Сперва немного поувещевать, для очистки совести, а потом в колодки да в рудники, — может, через это лучше дойдет. О-хо-хо!.. Я начал было: одного в кандалы заковал, второго к столбу привязал на площади, а потом незаметно и во вкус вошел, — тут ведь стоит только начать, и уже не остановишься. Воля-то твоя, и все они в этой твоей воле, а если кто-то из нее выйти пробует, так он уже не только на Волю покушается, а на саму Власть, на Закон, на Всемогущего… А тут еще и советники подступают: давай, князь, никому не спускай, а если и невиновный под косу твою попадет — и то не беда: лес рубят — щепки летят! И уже туман кровавый глаза застить начинает: ничего не видишь, не разбираешь — кто правый, кто виновный, да и в чем она, вина человека?!. В том, что на свет он появился? Не знаешь, князь?..

Белун умолк и посмотрел на сгрудившихся, дрожащих от холода нищих, кое-как прикрывавших желтыми тряпками прорехи на своих ветхих одеяниях. Опричники мерно покачивались на козлах в такт конскому скоку и время от времени передавали друг другу баклажку с горилкой. Широкие полозья шарабана со свистом скользили по накатанному шляху, в лохматых дырах полога мелькали яркие холодные звезды.

— Так что, по-твоему, пряниками медовыми их ублажать? горилкой поить? — воскликнул Владигор. — Девок отдавать на непотребство? Что делать-то?

— Не знаю, князь, чем их ублажать, — вздохнул Белун, — но когда одна половина народу по темницам да по рудникам гниет, а остальные или трясутся по ночам от каждого скрипа, или при каких-нибудь вратах с мечами стоят, каторжных стерегут, чтоб не сбежали, тогда вскорости и всему народу конец, и Граду погибель! А ведь хотел как лучше все устроить, чтобы сыты все были, обуты, одеты… А что вышло?! Мертвый Город. Впрочем, ты сам видел, а раз так, то и толковать тут нечего.

— А что советники твои? Как же они проглядели? — тихо спросил князь.

— Да вот в них-то как раз все и дело, в советниках моих, — сказал Белун, — они как-то так все по-вернули, что я ни в чем не виноват оказался, все народ: холопы, хамы, рабы — что им ни сделаешь, все недовольны, все мало!.. Надо, говорят, этих под корень извести и заново Город населить такими жителями, которые бы все из твоей руки получили, даже саму жизнь, как будто ты и есть сам Всемогущий, — каков соблазн, князь?! Ничего нет, никаких преград, во всем одна твоя полная воля! Такая, что ее никому уже и показывать не надо, все и так по ней живут: едят, пьют, детей рожают — без шепота и ропота, как стадо овечье!

— И ты… согласился? — дрожащим голосом прошептал князь.

— Да, — сказал чародей, — только сперва велел показать мне того, из чьих рук я эту власть получу.

— Показали?

— Не сразу. Сперва допытываться стали: зачем мне это? Как, говорю, зачем? Я такую ношу на свои плечи возлагаю, что должен условия выставить. Дураков нет, чтобы просто так, за здорово живешь, горб свой под небесный свод подставлять!

— Так что ж ты мог такого попросить, если у тебя и так все было?

— Все, да не все, — сухо сказал Белун. — Не было того, за что все готов будешь отдать, когда срок придет: за одно мгновение отдашь, за часок предрассветный, только бы еще раз увидеть, как солнце над лесом да над теремами встает… А кем ты это солнце встретишь, в каком обличье — князем, нищим, старухой полоумной, — все равно.

— Эвон ты на что замахнулся, — прошептал Владигор. — Жизни вечной захотел, так, что ли?

— Нет, нет, я сперва даже не думал! Даже в мыслях не было! — замахал руками чародей. — Привели в баньку, понабросали в котел всякой дряни: лягух сушеных, гадючьих голов толченых, поганок моченых, да еще такого, что и вспоминать-то пакостно, а потом как стали поддавать на каменку отваром этим, так мне в голову и вступило… Вступило, да не сразу с языка соскочило, попридержал мысль до той поры, пока они с Самим меня не сведут. А как вымыли да топленым покойницким салом намазали, тут я и полетел: вверху звезды, внизу лес, впереди гора, как алмаз, сияет, а на самой ее вершинке вроде как точка чернеется. Подлетаю ближе, гляжу: вроде человек, но какой-то очень уж маленький, скрюченный весь, волосенки жиденькие, на макушке плешь, личико в струпьях — как будто старенький мальчик лет эдак пяти-шести. И стоит он на самой вершинке этой сверкающей скалы, а вокруг него площадочка маленькая, где только двум людям едва-едва места хватит ноги поставить.

Увидел он меня, ручонкой замахал, заулыбался: лети, мол, скорее, а то совсем я здесь заскучал один-одинешенек. Даже к самому краешку отступил и на одну ножку встал, чтобы мне места больше досталось. Вставай, говорит, я здесь полный владыка! Ты у себя князь, я — у себя, всего-то и разницы, что я стою чуть повыше. — «Да и царство твое, — говорю, — невелико: двое встанут, а третий — не суйся!» — «А зачем, — говорит, — нам здесь третий? Делить нам нечего, спорить не о чем, а третий как встанет между нами, так и пойдут раздоры: каждый на свою сторону его перетягивать начнет, а лишнего будет норовить вниз столкнуть, чтоб он о камни насмерть расшибся и места не занимал. А кто тут лишний — ты или я? — поди разбери!» И старичок захихикал гнусным, плюгавеньким смешком, брызгая мне в лицо мелкими каплями слюны.

А я смотрел на него и едва удерживался от желания чуть толкнуть его в грудь кулаком, чтобы он оступился и рухнул вниз, на дно пропасти, где из-под тускло мерцающей ледяной корки проступали острые каменные зубцы. В какой-то миг, когда его гнусный хохот, многократно усиленный эхом, загремел на всю округу, я попробовал осторожно вытащить руку из-за спины, но вдруг мои члены сковал странный озноб, вроде того, что бывает сразу после укуса лесной гадюки.

«Слюна, это все из-за его слюны», — подумал я, незаметно надвигаясь на старичка всем телом и намереваясь столкнуть его с площадки легким движением плеча. Но и это мне не удалось: как только расстояние между нами сократилось почти до касания, старичок вдруг умолк, и его зрачки уперлись в мои, как два охотничьих клинка для прикалывания раненой дичи.

— Идиот! Болван! Придурок! — прошептал он ровным свистящим шепотом. — Не понял, кто я? Не понял?..

— Так ты и есть… — Последнее слово встало в моем горле комом. Я вдруг ясно понял, что передо мной сам Всемогущий, но произнести его имя было равносильно смерти.

— Понимаю, не ожидал встретить меня в таком виде, — вдруг опять захихикал старичок, — но что с вас возьмешь, если вы и смерть-то иначе чем скелет с косой не представляете! Чертей каких-то рогатых малюете, с хвостами, копытами, сковородками; будто они вас куда-то тянут, жарят, коптят, на части рвут — за что?

— Как «за что»? — удивился я. — За лжесвидетельство, воровство, убийство…

— Ох-ох-ох! Держите меня, я падаю! Я умираю! — Старичок замахал руками перед моим лицом и даже как будто отшатнулся и навис над пропастью. — Скажи еще — за прелюбодеяние! О-хо-хо!.. — И он расхохотался так, что в уголках его глаз сбежались блестящие капли слез. — Раскрой глаза, слепец! — восклицал он сквозь смех. — Неужели ты думаешь, что мне здесь, на этой вершине, есть дело до всего вашего копошения! Посмотри сам: что ты там видишь?

Он указал рукой вдаль, за зубчатую кромку леса, и я увидел там свой Город, точнее, кучку огоньков, вроде тех, что ночами мерцают на болотах и кладбищах.

— Сейчас там кто-то с кем-то делит любовные утехи, кто-то рожает дитя, кто-то готовится встретить последний час, — нашептывал старичок. — Где там грех? Я его не вижу, отсюда во всяком случае…

— Так, выходит, все это от гордыни? Грехи сами себе сочиняем, чтобы от других отличаться, а потом их же этими грехами и укоряем? — тихо спросил я, глядя, как зачарованный, на переливающуюся рубиновыми и изумрудными лучиками россыпь.

— От нее, родимой, — вздохнул старичок. — В чужом глазу сориночку малую и ту углядим, а в своем бревна не видим… Ты ведь зачем пришел? Жизни вечной просить. А зачем? А затем, что плевать тебе на все тяготы и горести ближних, только о себе, родимом, думаешь! А кто ты такой, чтобы жить вечно? Что ты с этой вечностью делать будешь? Жизнь на земле обустраивать? Врешь, нет тебе дела до этой жизни, и до зла ее, и до добра ее…

Я попытался было протестовать, замахал руками, но старичок лишь брезгливо и насмешливо поморщился в ответ на мои протесты и продолжал:

— Потому и просишь ты вечной жизни, что считаешь себя достойным такого дара, — строго сказал он, — одного ты не знаешь: что такое эта вечность! Тысячу лет стоять здесь и ждать, ждать, ждать, пока не покажется вдали точка, которая будет расти, расти и в конце концов обретет очертания Человека! Все готов отдать на радостях! Царства? Бери! Все золото мира? Бери все золото мира! Мало? Хочешь то, за что готовы отдать и царства, и золото?.. Хочешь?

Я не знал, что ответить. Если раньше вечная жизнь представлялась мне простым продлением сроков, необходимых для завершения того или иного преобразования в моих владениях, то теперь, глядя на старичка, я начал смутно прозревать какую-то иную, неведомую мне природу этого существования.

«Вот так и стоять на этом пятачке и ждать случайного посетителя? Гостя? Да тут от одной тоски помрешь!» — мысленно воскликнул я и тут же услышал в ответ едкий посвистывающий шепоток.

— А вот и не помрешь! Не помрешь, хоть расшибись! — веселился старичок, прыгая по самой кромке площадки. — Вечный житель, он вроде покойника, ничего с ним не сделаешь, — режь его, на куски рви, на костре жги! — он как покойником был, так покойником и останется!

— Лучше уж тогда покойником! — крикнул я в его сморщенное от смеха личико и шагнул за край площадки.

Холодный порыв ударил мне в лицо, мгновенно выморозив глотку и забив легкие колючими ледяными кристаллами. Дно пропасти ощерилось мириадами черных клыков, уподобившись пасти гигантского дракона, способного поглотить не только мое жалкое тело, но и все живое на земле. И тут я понял, что вместе со мной умирает вся Жизнь, оставляя по себе пустые холодные оболочки, вроде тех, что остаются от бабочек, впервые выползающих на свет из своих коконов и подолгу высушивающих на сквозняке прозрачные, оплетенные жилками мешочки будущих крыльев.

— Нет! Не хочу! — оглушительно крикнул я, когда до камней оставалось какое-то мгновенье. — Согласен! Давай мне твою жизнь вечную!

Выкрикнув эти слова, я перевернулся в воздухе и широко раскинул руки, как бы показывая, что готов принять от стоящего на краю площадки старичка его бесценный дар. Но старичка там не было, а над вершиной сверкающего кристалла висел неподвижный восковой лик, смотревший на меня глубоким, пронизывающим взором.

— Тебя обманули, — с тихой скорбью в голосе сказал Он, едва шевельнув тонкими темными губами. — Ты поторопился, но я прощаю тебя! Я отпускаю тебе твой самый страшный грех — гордыню и взамен легкой, мгновенной смерти дарую Вечную Жизнь!

— Благодарю тебя, Всемогущий! — сказал я, пушинкой опустившись на дно пропасти и тут же упав на колени: — Я знал, что ты явишь мне свой небесный Лик!

Сказав это, я погрузил разгоряченное волнением лицо в широкую расщелину между холодными камнями и стал ждать ответа. Я ждал, что Всемогущий скажет мне, как я должен распорядиться его великодушным даром, но время шло, а я не слышал ни звука. И вдруг я почувствовал, что Время остановилось, уподобившись камню, достигшему дна Вселенной. Я поднял голову и увидел, что Всемогущий по-прежнему смотрит на меня, что его губы непрерывно шевелятся, но слова не достигают моих ушей. Я напряг слух, привстал, а когда и этого показалось мало, поднялся во весь рост, вытянулся и даже приложил к ушам сложенные ковшиками ладони. Но все было напрасно: темные губы шевелились, но в моей голове звенела тишина. И тогда я не выдержал и крикнул в Его величественный безмятежный Лик:

— Говори громче, я не слышу!

И тут небеса раскололись надо мной, и Лик исчез в бесчисленных трещинах, на миг вспыхнувших ослепительным звездным сиянием и тут же погрузившихся во тьму.

— Как ты посмел приказывать мне?! — загрохотало со всех сторон. — Ты ничего не понял! Ты опять поспешил, чтобы потешить свою гордыню!..

Огромный кристалл надо мной зашатался, по его сверкающим граням зазмеились бесчисленные трещины, и он стал разваливаться на глазах, осыпая меня потоками великолепно отделанных бриллиантов размером от воробьиного яйца до капустного кочана. Сперва я отбивался и уворачивался от них, когда же каменная россыпь поднялась выше моих колен, оттолкнулся от дна пропасти и взлетел навстречу сверкающему ливню. Я летел вверх, а встречные бриллианты врезались в мои плечи, голову, грудь, но не причиняли мне ни малейшего вреда, пролетая сквозь мое тело, как сквозь туман.

И вдруг страшное подозрение молнией сверкнуло в моей голове. Я взлетел над алмазным потоком, оглянулся на Город и увидел над мерцающей россыпью его огней призрачное овальное облако, повторяющее очертания человеческого черепа: высокий бледный лоб, темные провалы глазниц, выступы скул… Он притягивал, он молча призывал, и моя воля устремилась на этот призыв со скоростью, стирающей грань между частицей и Вселенной. Я уже не летел, я сливался со звездным светом, небесным куполом и зарей, полыхающей в темных глазницах жуткого миража.

Но вот он исчез, и в прозрачном свете зари подо мной раскинулся Город. На первый взгляд он был таким же, каким я оставил его, улетая за бессмертием, но, опустившись ниже, я увидел, что его улицы необычайно чисты и пустынны, если не считать редких утренних прохожих: разносчиков молока, пекарей и прочего ремесленного люда, спешащего начать свой бесконечный труд с первыми лучами солнца. И лишь табун лошадей, возвращающийся с ночного пастбища в конюшни на окраине Посада, показался мне странным: кони скакали, их гривы и хвосты развевались по ветру, пастухи взмахивали кнутами, но расстояние между табуном и воротами конюшен не сокращалось ни на локоть.

И тут ужасная догадка поразила меня; я всмотрелся в раскинутые по ветру гривы, хвосты, в причудливые узоры кнутов над конскими крупами и увидел, что весь этот пейзаж так же неподвижен, как если бы он был картиной, нарисованной искуснейшим мастером живописи. Неподвижны были гончары, сидящие перед своими гончарными кругами, мельники, засыпающие зерно в каменные воронки жерновов, неподвижна вода над плетнем плотины и на лопаточках мельничного колеса, и даже жаворонки, взлетевшие навстречу утренней заре, навечно застыли в ее лучах, подобно замурованным в янтаре мухам.

Я опустился совсем низко и очутился между торговыми рядами городского базара, где уже успели появиться первые торговцы, застывшие над своим товаром в разнообразных позах: рыбак держал за голову щуку, глубоко запустив пальцы под ее жаберные крышки, баба платком сбивала землю с золотистых луковичных головок, бородатый пасечник выставлял на лоток истекающие медом соты. Я медленно полетел вдоль прилавков, вглядываясь в их неподвижные, озаренные счастливыми улыбками лица. И чем дальше я летел, чем больше видел, тем яснее понимал, что Всемогущий вновь обманул меня, наградив их вечным, застывшим счастьем и оставив в мой удел бесконечную скорбь.

— Но ты ведь сам просил Всемогущего о вечном счастье для своих подданных, — тихо сказал Владигор, когда Белун умолк.

— О да, конечно! — воскликнул чародей, глядя в глаза князя неподвижным, рассеянным взглядом. — Но какова цена?! И где, в конце концов, справедливость?

— Разве спрашивает о справедливости жертва, идущая под нож или восходящая на костер?! — сказал князь. — Сколько их было и еще будет: первенцев, девственниц, пленников, лучших воинов, — Всемогущий не потерпит изъяна в жертве и жестоко покарает того, кто вздумает провести его, не так ли? Но как объяснить младенцу, что его бросают в пропасть во имя счастья его будущих братьев и сестер?

— Они все тоже умерли, — сказал Белун, слегка покачиваясь в такт толчкам рыдвана, — я смотрел в их лица, отражался в блестящих выпуклых глазах, уже не излучавших света жизни…

— Они все еще стоят там, где ты их оставил, — подхватил Владигор, — их руки и лица высохли до костей, а одежда обветшала до нитей и повисла на плечах, как болотная тина. И лишь жаворонки все еще висят над полями, шевеля перышками на легком ветру…

— Да-да, я видел это, — прошептал Белун, оглядываясь на черные силуэты двух опричников, неподвижными глыбами громоздящихся на передке саней. С того времени, когда здесь проезжали последний раз, тракт успело занести снегом, кони вязли в нем и порой с трудом протаскивали санные полозья через гребни заносов.

— Куда мы едем? — спросил Владигор.

— Туда, где нас ждут, — ответил чародей, не поворачивая головы.

— Кто ждет? Зачем? — забеспокоился князь.

— Скоро узнаешь, — бросил через плечо Белун, — потерпи, недолго осталось. Жертва, говоришь? Будет тебе жертва!

С этими словами он резко выпрямился, сбросил на санный настил свой горб и, расправив плечи, устремился к возницам. Кони рванули, сани косо подскочили на занесенной снегом коряге, но в этот миг Белун прыгнул и, скинув опричников по обе стороны шарабана, очутился на их месте.

— Ну, давай, залетные!.. Дуй, волчье мясо!.. — завыл и засвистал он, натягивая вожжи и оглушительно щелкая кнутом в морозном воздухе.

Калеки зашевелились, они стонали, выли и, прорывая прорехи в ветхом покрове шарабана, с любопытством просовывали в них свои уродливые плешивые головы.

— Смотрите! Смотрите напоследок! — хохотал Белун, гуляя кнутом по холеным заиндевелым крупам битюгов. — Всех в жертву! Всех под нож! Всемогущий сам разберется, кто тут без изъяна, а на ком уже и клейма выжечь негде! О-хо-хо!

— Стой! Стой, я сказал! — воскликнул князь, вскакивая на ноги и бросаясь к обезумевшему чародею.

— Не могу, князь! Рад бы, да не могу! — крикнул тот, оборачивая к Владигору бледное горбоносое лицо. — Мне за одного убогого дюжину воскрешают! Откуда, думаешь, берендова племени прибывает? От тех, иссохших, что по всему Городу стоять остались, от костей да лохмотьев их! А какой народ был! На все руки мастера: шорники, каретники, гончары, витязи, плотники, а кто остался?.. Я! Один за всех, дух бесплотный — колос пустой!..

Сани проскочили вершину пологого холма и теперь неслись вниз по склону, едва попадая между занесенными снегом вешками. Лунный свет переливался на снежных гребнях, разбрасывая по всей долине черные впадины теней, а вдали, у самой кромки леса, темнел длинный приземистый сарай, из-под крыши которого пробивалась слабая зубчатая полоска света.

— Придержи коней! — приказал Владигор, вскакивая на козлы рядом с Белуном и выхватывая из его руки тяжелый кнут.

— Да как ты их теперь придержишь? — захрипел тот, для виду натягивая вожжи и как бы невзначай нахлестывая ими конские бока.

— Ах вот ты как! — воскликнул князь, заметив обман. — Давай мне, я справлюсь!

Он вырвал вожжи из рук чародея, выпрямился и откинулся назад, с силой потянув их на себя.

Битюги яростно захрипели, почуяв твердую руку, но не остановились, а лишь круто выгнули шеи, выскочили за вешки и, швыряя в лицо князю клочья пены, понеслись к сараю прямо по снежной целине. Теперь на пути у них оставался лишь глубокий овраг, полузаметенный снегом и до самых краев наполненный студенистой тьмой.

«Сорвемся, костей не соберем!» — быстро, как амбарная мышь, проскочила мысль в голове Владигора.

Князь бросил бесполезные вожжи, прыгнул внутрь шарабана и забегал по шаткому дощатому настилу, до упора разрывая прорехи в заплатанных стенках шатра.

— Пошли вон! Пошли отсюда! — кричал он, хватая калек и выбрасывая их на мелькающий мимо саней снег. — До Посада доберетесь, а там обогреют! Чай, не впервой снегами пробираться.

— Оставь, князь! Хоть полдюжины, хоть пяток, хоть троицу! — бормотал за его спиной чародей. — Нас первых не пощадят, ежели пустые приедем!

— Тебе-то что сделается! — холодно усмехнулся Владигор, обернувшись к нему. — Ты же дух бесплотный и бессмертный!

Князь дал пинка последнему калеке и, когда тот упал в рыхлый снег между колеями, вернулся на козлы и, намотав на кулак заиндевелые вожжи, сел рядом с чародеем. Битюги вынесли сани на крепкий, обдутый ветром наст и теперь несли их прямо в темную полынью оврага.

— Я ведь за тебя, князь, старался, — вздохнул Белун. — Попадешь к Нему в зубы — не выскочишь! Это тебе не Климога, не Триглав — мечом не достанешь! Среди этих, может, и проскочил бы, а теперь, вишь, один остался, Ему и искать тебя не придется, сразу увидит: сам князь Владигор в гости пожаловал!

— А может, я еще погожу! — сказал князь, выпрямляясь во весь рост.

Он хотел было соскочить в снег, бросив и рыдван и Белуна; когда же пенные лошадиные морды уже подлетели к самой кромке, из тьмы им навстречу безмолвно поднялся плотный ряд косматых приземистых фигур.

«Любава! Беренды! — молнией мелькнуло в голове князя. — Но зачем?»

Толку от лесных жителей действительно было немного, если не считать того, что при их внезапном появлении битюги резко осели на задние ноги и, удержав сани своими широкими крупами, резко вывернули набок дышло и понесли рыдван вдоль кромки оврага. Беренды было погнались за ними, но снег в этих местах был столь глубок, что преследователи вскоре отстали, обратившись в бесформенные черные пятнышки на посеребренной лунным светом белизне.

— А что теперь? — спросил Владигор, оборачиваясь к старому чародею.

Но Белуна уже не было рядом с ним, и, лишь приглядевшись к пестроте лунных пятен в глубине порядком обтрепанного шарабана, князь различил среди них высокий туманный силуэт в длинном складчатом плаще. Своим обликом призрак напомнил Владигору и Белуна, и Светозора, и еще кого-то третьего, ни разу не виданного им, но все же узнаваемого по каким-то неуловимым чертам. Князю даже показалось, что этот незнакомец являлся ему в снах, каждый раз принимая разные обличья: мохнатого чудовища, царственной блудницы, лучника, до самого уха оттягивающего тетиву своего тугого лука.

— Преодолевший все искушения земного пути может ли вступить в Царство Зла? — спросил призрак голосом Белуна.

— Да, он достоин! — раздался в ответ глубокий, спокойный голос.

— Ты готов, сын мой? — спросил из-под капюшона призрак Светозора.

— Да, отец! — тихо, но твердо ответил князь.

— Тогда иди, — промолвил призрак и медленно растворился в блеклых лунных потемках.

Кони встали. Князь обернулся, посмотрел вперед и увидел, что они почти уперлись заиндевелыми мордами в окованные железными полосами ворота.

Глава пятая

Коренник ударил в порог тяжелым кованым копытом, створки ворот со скрипом поползли в стороны, и вскоре перед взором князя предстал обширный зал, освещенный алым, перебегающим светом невидимых факелов. Середину зала занимал высокий ступенчатый помост, сложенный из полированных мраморных плит, а во все стороны от него расходились затянутые густой паутиной коридоры с арочными сводами. Такие же арки поднимались от простенков между входами в галереи, но свет факелов не достигал высоты, где они смыкались, и потому купол этого мрачного сооружения терялся в непроглядной тьме. Когда створки ворот распахнулись, кони упали на колени, а из проема пахнуло тяжелой могильной сыростью.

— Входи, князь Владигор! — послышался властный голос. — Мы давно ждем тебя!

— Кто вы? — крикнул князь, бросая вожжи и спрыгивая на снег перед воротами.

— Войди и увидишь! — прозвучало в ответ.

Князь шагнул вперед, и, как только он переступил порог, створки бесшумно сомкнулись за его спиной; и свет факелов вспыхнул с такой силой, что Владигор невольно прикрыл рукой ослепленные глаза. Когда он опустил рукавицу, зал сиял и переливался разноцветными огнями, а на помосте возвышался литой золотой трон, густо усыпанный драгоценными камнями.

— Теперь видишь? — спросил из-под высокого купола тот же голос.

— Нет! — крикнул Владигор, поднимая голову и всматриваясь в темные ажурные переплетения арок и стропил.

— Не там ищешь, князь! — раздался насмешливый женский голос. — Вечно ты не туда смотришь, оттого и счастья своего не видишь! У дома стоишь, а в дом не идешь! У порога стоишь, а переступить боишься!

Владигор перевел взгляд на трон и теперь увидел на его бархатной подушке Циллу. Владычица куталась в густые серебристые меха и смеялась звонким, но каким-то неживым, жестяным смехом.

— Счастья, говоришь, не вижу? А где же оно, по-твоему, мое счастье? Уж не в тебе ли? — спросил Владигор, не трогаясь с места.

— Кто знает, кто знает… — пробормотала Цилла, плавным движением обнажая точеные смуглые плечи. — Были такие, что в ногах валялись!..

— Значит, на то их воля была! — воскликнул князь. — Есть такие, что за корочку плесневелую да за стакан вина кому хошь пятки вылижут, — эти нам не указ!

— А эти? — крикнула Цилла, звонко хлопнув в ладоши.

Паутина в арках извилистых галерей затрепетала, словно удерживая в своих липких путах невидимых насекомых, и вслед за этим в сумеречных проемах стали возникать очертания человеческих фигур. Призраки раздирали пыльные складки серой кисеи, вырывались из-под арок и, достигнув площадки, распластывались ниц перед роскошным троном.

— Возьми меня! Меня! Меня! — наперебой выкликали они, трепеща тончайшими кружевами манжет, лязгая тяжелыми суставами железных доспехов и шелестя по плитам и ступеням длинными полами роскошных мантий.

Вскоре вся площадка вокруг трона была заполнена седовласыми королями, юными принцами, суровыми витязями, богатыми купцами, смелыми мореходами и прочими поклонниками, одежды и драгоценные украшения которых достаточно ясно указывали на свое сомнительное происхождение.

— Сдери с них все эти тряпки и камешки, опустоши их кошельки, и вскоре они либо взойдут на эшафот как мелкие воришки, либо перемажутся грязью и прахом и до смерти будут биться за первое место у кабацкого порога, — сказал Владигор.

Князь щелкнул пальцами в воздухе, и тут же вся богатая пестрота площадки обратилась в груду бурых лохмотьев, откуда то тут, то там высовывались грязные руки с жадно растопыренными пальцами.

— Ты прав, князь! — весело воскликнула Цилла. — Человек лишь кучка грязного праха, дрожащего перед лицом испепеляющей Вечности!

— Но ведь не все падают ниц перед тобой! — с жаром возразил Владигор. — Есть мудрецы, для которых твои прелести значат не больше, чем прелая прошлогодняя листва или мышиный след на утреннем снегу!

— Ты уверен? — усмехнулась Цилла. — Ты достаточно хорошо знаешь меня и людей, чтобы утверждать такое?

Она достала из-за спины грязный холщовый мешок и со смехом опрокинула его на сгорбленные спины, покорно склонившиеся вокруг трона. Из горловины на затылки и горбы с жирным шорохом посыпались хлебные корки, обглоданные кости и прочие объедки, часть которых тут же исчезла среди лохмотьев, а часть достигла краев площадки и устремилась вниз по мраморным ступеням, увлекая за собой всю человеческую свору.

Как только площадка вокруг трона опустела, из боковых галерей стали один за другим появляться степенные седобородые старцы, почтенные высоколобые мужи в длинных складчатых одеяниях, бледные юноши с темным восторженным огнем в глубоко запавших глазах, устремляющие свои взоры в вершину купола, где стропила и арки сходились в одной точке, образуя сияющую многолучевую звезду. Один погружал лицо в раскрытую книгу, другой неотрывно смотрел в длинную трубку, направляя ее лиловый глаз в переплетения стропил, третий нес перед собой лоток, смешивал на нем разноцветные порошки и, всыпав смесь в раскаленную добела воронку глиняного тигля, бросал следом щепотку золотого песка.

— Истина!.. Truth!.. die Wirklichkeit!.. Veritas!.. — повторяли они на разные лады.

— Видишь, князь? — усмехнулась Цилла, глядя на Владигора темными, широко раскрытыми глазами. — И стоит мне только прошептать: «Это я! Я! Не ищите там, где не прятали!..» И они все кинутся ко мне!

Цилла слегка повела плечами, и ее меховая мантия поползла вниз, обнажая тугие смуглые груди, увенчанные малиновыми бутонами сосков.

— Она!.. Она!.. Вижу!.. — вдруг закричал один из старцев, бросая под ноги мелко исписанный берестяной свиток и устремляясь к трону.

— Где?.. Где?.. — загалдели остальные, бросая свои трубки, лотки, книги, свитки и устремляя взоры на крикнувшего, который, впрочем, уже не кричал, а изо всех сил продирался к трону сквозь плотную беспокойную толпу. Владигор поднялся на три ступеньки, негромко хлопнул в ладони, а когда несколько лиц обернулись на звук, увидел, что вместо глаз из-под век на него смотрят выпуклые, оплетенные кровавыми сеточками бельма. Старик, выкрикнувший свое слово, тоже обернулся вслед за остальными, и князь узнал в нем синегорского мудреца, приходившего беседовать с ним о власти, истине и бессмертии. Глаза старика полыхали черным безумием, ноздри были широко раздуты, а волосы развевались так, словно вокруг трона свирепствовал ураганный ветер.

— Десняк, остановись! — крикнул князь. — Она съест твой мозг!

Старый чернокнижник замер, и в глубине его безумных зрачков засветились две теплые желтые точки.

— Князь, а ты здесь откуда? — прошептал он, приближаясь к Владигору сквозь раздавшуюся в стороны толпу.

— Князь!.. Сам князь!.. Князь Света!.. Князь Тьмы!.. — наперебой зашелестели приглушенные голоса слепцов.

— Слышишь, как они тебя называют? — сказал Десняк, останавливаясь на краю площадки. — Кто ты, откликнись? Князь Света или Князь Тьмы? Кто?

— Они бредят! Их высокие умы помрачены вечной тьмой, заполонившей очи! — усмехнулся Владигор.

— Зрение чаще вводит в заблуждение, нежели дает истинное знание! — возразил Десняк. — Под прекрасной наружностью может скрываться ядовитая гадина, а под птичьими перьями может биться живое человеческое сердце! И зовут его, если я не ошибаюсь, Филимон.

— Не ошибаешься, — пробормотал пораженный князь. — Но откуда ты знаешь?

— Нет на свете ничего тайного, что рано или поздно не сделалось бы явным! — прошептал Десняк, глядя ему в глаза и улыбаясь загадочной улыбкой.

— Князь Света!.. Князь Тьмы!.. — продолжали вопить слепцы, стоящие по обе стороны от старого чернокнижника и протягивающие к Владигору дрожащие руки.

— Что им надо?! Я просто князь! Князь Синегорья Владигор Светозорович! — крикнул князь, невольно отступая на шаг.

— Лжешь! «Просто князья» сидят по своим уделам и кур щупают! — воскликнула Цилла, вскакивая на трон обеими ногами и обвивая вокруг талии свою пышную мантию.

— Исцели нас!.. Погрузи нас в вечное блаженство небытия!.. — наперебой ныли слепцы, осторожно ощупывая босыми ступнями края мраморной площадки.

— Что же мне делать? — чуть слышно прошептал Владигор, поднимая глаза к вершине купола.

— Назовись, сын мой! — загремел под арочными сводами голос Светозора.

— Но если я ошибусь? Если я назовусь именем, которого недостоин?

— Что я слышу? Ты боишься? — раздался гневный ответ.

— Нет, не боюсь! Я — Князь Света! — твердо ответил Владигор, поднимаясь по ступеням и протягивая руки навстречу слепцам.

— Лжешь! Гордыня обуяла! — завизжала Цилла. — Не прикасайся к ним! Они все умрут!

Но Владигор уже взошел на последнюю ступень и положил ладонь на бельма ближайшего слепца. Тот замер, опустил руки, а когда князь убрал свою ладонь с его лица, взглянул на него пронзительными голубыми глазами. Он хотел что-то крикнуть или прошептать, но Владигор быстро приложил палец к его губам и молча указал на одну из боковых галерей. Прозревший благодарно поклонился и отошел, уступая место следующему слепцу. Они подходили, прозревали от легкого прикосновения ладони, кланялись и, положив перед князем книгу, берестяной свиток или мелко исписанный клочок пергамента с обгорелыми краями, молча удалялись в боковые галереи. Вскоре на площадке остался один Десняк и Цилла, по-прежнему восседавшая на троне в своей пушистой серебристой мантии.

— А с этим что делать? — спросил князь, указывая на книги и рукописи, грудой наваленные на мраморных плитах.

— Заберу, князь, с твоего позволения! — пробормотал Десняк, извлекая из-за пазухи грубый холщовый мешок. — Почитаю, разберусь на досуге, что тут к чему, а потом мы с тобой об этих делах потолкуем… Вино, горящая лучина, в окно глядит таинственная ночь…

— И истина к своим склоняется перстам, словно в руке своей разглядывая что-то, из-за ее плеча невидимое нам, — подхватил Владигор.

— Прекрасно сказано, князь! Изумительно, и главное, как точно! — продолжал бормотать старый чернокнижник, заталкивая в мешок книги и рукописи.

— Браво, князь! — звонко захлопала в ладоши Цилла, — Ты еще и поэт вдобавок ко всему!

— Это не я, — усмехнулся Владигор. — Легкий смерч прошумел в моей голове, оставив эти слова, подобные праху, выпадающему из песчаного вихря пустыни…

— Откуда ты, князь льдов, знаешь про песчаные вихри? — насторожилась Цилла.

— Узнать можно все, — сказал Владигор, кивнув на туго набитый мешок в руках Десняка.

— Вот-вот, нет ничего тайного, что рано или поздно не сделалось бы явным! — подтвердил старик, тряся жидкой пепельной бородкой.

— Ну что ж, поднимайся сюда! — сказала Цилла, сходя с трона и зябко кутая плечи в меховую мантию. — Надеюсь, ты не откажешься отужинать со мной?

Она хлопнула в ладоши, и двое слуг поспешно вынесли из-за трона столик, накрытый белой льняной скатертью с темно-малиновым орнаментом по краю. Князь скользнул по рисунку беглым взглядом и увидел, что он представляет собой ритмичное чередование волчьих и человеческих черепов со скрещенными под нижней челюстью костями. Слуги, вынесшие столик, торопливо одернули углы скатерти, вновь убежали за трон и вернулись с двумя изящными стульями с высокими резными спинками.

— Почему только два? — удивилась Цилла, обращаясь к слугам и указывая им на стоящего в сторонке Десняка. — Вы что, считать не умеете?

Те виновато закивали головами и тут же принесли третий стул. Пока все трое устраивались вокруг стола, слуги приносили и расставляли на скатерти тарелки, бокалы, блюда с невиданными фруктами, подносы с неведомой Владигору дичью, тонкогорлые кувшины, запечатанные заплесневелыми печатями; по мраморным ступеням поднимались и рассаживались по краям площадки музыканты с трубами, флейтами, барабанчиками и круто изогнутыми рожками. Как только они заняли свои места, Цилла ударила серебряной ложечкой по висящей над столом золотой тарелочке, и, как только ее мелодичный звон затих, музыканты приложили к губам свои инструменты, барабанщики взмахнули палочками, и тишина под куполом взорвалась целым смерчем диких, несогласных между собой звуков.

— Нравится, князь? — крикнула Цилла через весь стол.

— Безумно! — расхохотался Владигор. — Мне бы таких загонщиков в облаву.

— Бери! Я тебе их дарю! — воскликнула Цилла.

Она хлопнула в ладоши, музыканты умолкли и, сунув под мышки свои дудки и палочки, упали на колени перед князем.

— Приказывай, владыка! — на разные голоса завопили они. — Мы таперича твои!

— Идите, вы свободны! — сказал Владигор. — В Синегорье нет рабов и хозяев!

Музыканты, не поднимая голов, стали тихонько перешептываться между собой.

— Идите! — повторил Владигор. — Вы свободны!

Музыканты притихли, потом из их рядов выполз на коленях маленький трубач, обвитый своей громадной трубой, как улитка раковиной.

— За что, князь? — прошептал он дрожащим голосом, поднимая на Владигора рябое личико и размазывая слезы по небритым щекам. — Куда мы пойдем?..

— За что, князь? Куда нам деваться? — заныли остальные, тупо стуча лбами о мраморные плиты площадки.

— Ну хорошо, оставайтесь, я не гоню! — растерянно пробормотал Владигор. — Я хотел как лучше, но если вы не хотите, то пожалуйста, можете оставаться здесь. Но помните: вы в любой момент можете уйти! Вы — свободны!

— Так нам оставаться или уходить, владыка? — спросил трубач, глядя на князя маленькими настороженными глазками.

— Они что, смеются надо мной? — воскликнул князь, оглядываясь то на Циллу, то на Десняка.

— Нисколько, — усмехнулся старый чернокнижник, — они просто не знают, что такое свобода. Тебе она представляется лучшим и драгоценнейшим даром, а для них это невыносимое бремя, с которым они не знают, что делать, так же как и со своими инструментами, чьи звуки так досадили тебе в начале нашего вечера.

— Они просто не умеют играть! — перебил Владигор.

— Ошибаешься, князь! — мягко возразил Десняк. — Отдай их мне, и вскоре под этим куполом зазвучат дивные мелодии.

— Пусть идут, если захотят, я же сказал: они сво…

— Забудь это слово! — крикнул старик. — Прикажи им, если ты действительно хочешь сделать их счастливыми!

— Ты думаешь?..

— Я не думаю, я — знаю!

Десняк вскочил со стула; когда князь сделал повелительный жест и трубачи вновь заняли свои места на краю площадки, он вышел из-за стола, встал перед ними и поднял руки над головой. Взгляды музыкантов устремились на его ладони, — старик слегка пошевелил пальцами и погладил прохладный, насыщенный ароматами воздух. Нежные трели флейт словно подхватили этот жест и наполнили пространство дивной, чарующей мелодией. Следом вступили трубы, зарокотали барабаны, согласным хором взревели рожки, а из боковых галерей сверкающими бабочками выпорхнули и закружились вокруг стола смуглые полуобнаженные прелестницы.

Слуга, стоящий за спинкой Владигорова стула, перегнулся через плечо князя, взялся рукой за влажное горлышко винного кувшина, легким движением пальцев взломал печать и снял шнурок, глубоко врезавшийся в заплесневелую пробку. Послышалось тонкое шипение, пробка выстрелила, но прежде, чем пена успела оросить расставленные на столе приборы, слуга накрыл горлышко кувшина кружевной салфеткой и наполнил хрустальный бокал князя искристой, сверкающей влагой.

— Ну что, князь? Хорошо я тебя принимаю? — спросила Цилла, поднимая свой кубок, искусно вырезанный из чистого, как слеза, изумруда.

— Даже слишком, — усмехнулся Владигор, оглядываясь на юных танцовщиц, мелодично позванивающих браслетами. — Не ожидал я такой чести!

— Разве это честь? — воскликнула Цилла, отпивая глоток вина. — То ли еще будет, когда ты на престол вступишь!

— Я на синегорском престоле сам себе хозяин, — нахмурился князь, глядя на Циллу поверх пенистой шапки над краем своего кубка. — Там я решаю, кому честь оказать, а кому путь показать!

— Какой еще синегорский престол? Первый раз слышу! Старик, а ты слыхал про такой?

Она привстала со своего стула и, протянув руку с тонким хлыстиком, слегка дотронулась им до плеча Десняка. Тот отрицательно мотнул головой и, тряхнув волосами, резко направил в свой оркестр растопыренную пятерню.

— Синегорский престол?! Где такой? — взревели трубачи, отведя от припухших губ сверкающие мундштуки.

— Не видали! Не слыхали! — согласным хором громыхнули в ответ барабанщики.

Владигор стиснул зубы, заиграл желваками на скулах и так сдавил в пальцах точеную ножку своего бокала, что она хрустнула, а хрустальная чаша накренилась и выплеснула вино на узорную скатерть.

— Ай да князь! — гневно и насмешливо крикнула Цилла. — Совсем опростился, пока в мужиках да в скоморохах ходил! Уж и за стол посадить нельзя, чтоб чего не порушил!

Но Владигор даже не поднял головы при ее восклицании. Он смотрел на винное пятно, которое расползалось по столу и поедало узоры на скатерти подобно огню, пожирающему сухую прошлогоднюю траву.

— Берегись, князь! — знакомым голосом шепнул ему в ухо слуга, наливавший вино. — Начинается!

Владигор обернулся и увидел Ракела, навытяжку стоящего за спинкой стула с перекинутой через руку салфеткой.

— Что… начинается? — чуть слышно прошептал он, приподнимаясь с места и стараясь заглянуть в остекленевшие глаза воина, на влажной поверхности которых выпуклой темной сетью отражались переплетения арок и стропил купола.

Но Ракел словно окаменел, своим видом напомнив князю застывших в вечном столбняке обитателей Мертвого Города. Владигор перевел взгляд на танцовщиц и невольно вздрогнул: в дрожащем свете факелов ему вдруг показалось, что их тела вместо кожи покрыты блестящей змеиной чешуей.

— Что с тобой, князь? — злым голосом выкрикнула Цилла. — Здесь тебе не кабак, чтобы с половыми болтать! Садись, пей! Кубок князю!

При звуке ее голоса Ракел вздрогнул, повернулся к столу, взял резной хрустальный кубок, обильно украшенный рубинами и алмазами, поставил его перед князем и, сломав печать на пробке следующего заплесневелого кувшина, наполнил чашу до краев.

— Пей, князь! — повторила Цилла, пронзительно глядя в глаза Владигора. — Ты теперь мой! Никуда ты отсюда не выскочишь, кроме как вон туда! — И она резким движением хлыста указала на золотой трон посреди площадки.

Владигор поднял голову и увидел на троне Урсула. Старикашка сидел на подушке скрестив ноги и пальцем подманивал к себе князя.

— Иди! Иди ко мне! — шептал он, вытягивая губы трубочкой. — Я ведь не забыл, как ты спас меня от дувановских молодцев. Хочу рассчитаться с тобой сполна!

— Как-нибудь в другой раз сочтемся, — пробормотал князь, принимая тяжелый хрустальный кубок, наполненный густым темным вином.

— Другого раза не будет, князь! — усмехнулся Урсул. — Оглянись, если не веришь.

Владигор обернулся и замер от невольного ужаса и восхищения. Танцовщиц не было, вместо них по всей площадке стояли воины, сверкающие кольчугами, щитками и остроконечными шлемами. Трубачи и флейтисты не сводили глаз с размахивающего руками Десняка и едва не лопались от натуги, выдувая из своих дудок заунывные, надрывающие душу звуки, а барабанщики так лихо лупили по своим бочонкам, что их палочки сливались в овальные туманные пятна. Воины стояли неподвижно, расставив ноги и положив руки на рукояти мечей. Они смотрели на князя пустыми, холодными глазами, но в те моменты, когда все звуки, подобно нитям паутины, вдруг сходились в единой точке, выхватывали мечи из ножен и полосовали воздух согласными молниеносными движениями.

— Дерись, князь! — воскликнула Цилла. — Берсень, дай князю его меч!

Слуга, стоявший за ее стулом, поднял голову, откинул с лица широкую седую прядь, и Владигор узнал в нем бывшего тысяцкого. Берсень взялся за рукоять, отстегнул от пояса кожаные, окованные серебром ножны и, держа на вытянутых руках богатырский меч Светозора, направился к князю.

— Прости, князь, околдовали! — негромко пробормотал он, приблизившись к Владигору и протянув ему меч. — Некому с этой нечистой силой биться, кроме тебя!

— Погоди! — воскликнул князь, не притрагиваясь к оружию. — Глянь на меня!

Берсень поднял голову, откинул седую прядь с лица, и Владигор увидел, что у старого тысяцкого вместо глаз две бездонные черные дыры, в глубине которых порой вспыхивали и тут же гасли бледные алые зарницы. В их свете из мрака на миг возникали величественные развалины дворцов, замков, руины вымерших городов, выжженные леса, пологие чаши высохших морей, пустыни, окруженные черными неприступными скалами.

— Что ты медлишь, брат? Спаси нас! — вдруг услышал Владигор крик Любавы.

Князь мгновенно обернулся и увидел сестру в объятиях чудовищного змея, который утаскивал ее в одну из каменных нор, окружающих площадку. Над чешуйчатым гадом метался огромный филин, как только он пытался клюнуть змея в глаз или в темя, тот вскидывал омерзительную зубастую морду и выпускал в птицу перистый сноп огня. Князь бросился к змею, но строй воинов сомкнулся, и над краем площадки вмиг выросла стена сверкающих клинков.

— Бей их, князь! Руби в капусту! — завизжал Урсул, вскочив на подушку трона обеими ногами.

— Меч бери! Богатырский не подведет! — тяжело хрипел ему в затылок Берсень.

— Скорее, брат! Душно! Грудь давит! — доносился из-за сверкающей стены стон Любавы.

Князь не глядя бросил руку навстречу протянутому мечу, его ладонь легко и привычно охватила знакомую рукоять, тяжелые ножны отлетели в сторону, и клинок очертил в воздухе длинную, сверкнувшую молнией дугу.

Глава шестая

Князь хотел было поставить на стол кубок, до краев налитый темным вином, но Берсень остановил его руку и тихо шепнул в ухо:

— Это твоя жизнь, князь! Вся кровь твоя до последней капли!

Владигор глянул на кубок и увидел, что он действительно наполнен горячей, дымящейся кровью. Двое воинов в сверкающих золотыми кольцами кольчугах бросились на князя, норовя выбить меч из его руки и ударом шестопера разбить драгоценный сосуд, но Владигор быстрым плавным движением поднес кубок к груди, взмахом меча снес головы нападавших, как капустные кочаны, и устремился в образовавшуюся брешь. Но строй воинов сомкнулся, и богатырский меч князя со звоном врубился в частокол вражеских клинков, осыпав мраморные плиты сверкающим градом стальных осколков. Один из них проскочил между пальцами князя, сжимавшими кубок, и с тонким песчаным хрустом ударился в хрустальную стенку. Князь почувствовал легкий укол в сердце и увидел темную каплю крови, выступившую из глубокой трещины на резной поверхности кубка.

— Берегись, князь! — раздался за его спиной крик Ракела.

Владигор вскинул голову и увидел, что воины обступают его со всех сторон. В воздухе бешено сверкали сабли, густым колючим кольцом смыкались вокруг острия копий, а когда князь взмахом меча перерубил ближнее древко, наконечник упал и, отскочив от мраморного пола, ударил в основание кубка. Вновь раздался хруст, из дырочки в хрустале закапала кровь, а князь едва не вскрикнул от резкой боли под нижним ребром. Владигор сжал ладонь, стараясь перекрыть ток крови, но она просочилась между пальцами и темной струйкой потекла по суставам.

— Что ты не пьешь мое вино, князь? — крикнула Цилла. — Пей, оно подкрепит твои слабеющие силы!

— Я сам знаю, когда и чье вино мне пить! — крикнул Владигор, уворачиваясь от сабельного удара и локтем разбивая лицо нападавшего.

Кровь наполняла его кулак, сжимавший основание кубка, горло сжимала колючая сухость, места павших воинов занимали новые, замыкавшие Владигора в сплошное кольцо, но с каждой каплей княжеской крови, падавшей на мраморные плиты, их боевой строй заметно редел, и в просветах между доспехами князь видел чешуйчатые бока ненавистного чудовища.

И все же врагов оставалось еще много; их удары сыпались на плечи и голову князя со всех сторон, и он едва успевал поворачиваться, отражая клинки и острия копий, которые ломались о богатырский меч подобно пересохшим вершинкам болотных ольшин. Отбивая удары, уворачиваясь и прикрывая от обломков стали пустеющий кубок, Владигор чувствовал, как с каждой упавшей каплей из его тела уходит не только сила, но и сама жизнь. Сраженные его мечом воины отлетали за края площадки, скатывались по ступеням и, громоздясь друг на друга, застывали в нелепых позах. Музыканты трусливо жались к подножию трона, но продолжали играть, повинуясь властным жестам Десняка. Цилла вскочила на стол и, сбросив с плеч меховую мантию, неистово плясала среди винных кувшинов и блюд с дичью. И лишь Урсул возвышался на троне, держа перед собой огромный бриллиант, сверкающий холодными прозрачными гранями.

Черный Маг медленно вращал в пальцах драгоценный кристалл, и Владигор видел в его полированных плоскостях то бледное, неподвижное лицо Любавы, то кровавые бельма Ракела, то обтянутый сухой, морщинистой кожей череп Берсеня.

— Пей, князь! Выпей хоть каплю, и спасешься! — визжала Цилла, в ярости швыряя во Владигора то запечатанный винный кувшин, то литой ковш с тяжелой ручкой.

Воинов на площадке оставалось уже не больше полудюжины, но Владигор настолько ослаб, что едва поднимал меч, отражая их стремительные выпады и приближаясь к чешуйчатому змею шаткими, неверными шагами.

Чудовище уползало, обвив кольцом Любаву и щерясь на князя широко распахнутой зубастой пастью, откуда то и дело вырывались ржавые языки огня. Филин вился над ним, бросался вниз, расправив крылья и выставив вперед крепкие когтистые лапы, но его когти бессильно царапали роговые щитки на уродливой бородавчатой морде змея, а перья обгорали в языках пламени, распространяя едкий, удушливый смрад.

— Филька, оставь! — из последних сил хрипел Владигор. — Тут без богатырского меча ничего не сделаешь! Нечистая, Филя! Нечистая!..

При этом вооруженная рука князя продолжала бой уже как бы сама по себе: его меч на излете подсекал встречные клинки, ломал крестовины рукоятей и, легко скользнув по стальному наручню, по локоть обрубал вражескую руку. Владигор уже не дивился тому, что из ран, оставляемых его клинком, вместо крови сочится пенистая темно-зеленая жидкость, уже сплошь залившая площадку и стекавшая по ступеням широкими дымящимися струями.

— Получай, нечисть! — сквозь зубы шептал он, рассекая облаченный в доспехи торс от плеча до паха и отворачивая лицо от брызг вонючей пены, бьющих из-под богатырского клинка.

При этом князь ни на миг не упускал из виду змея, достигшего могучей старой лиственницы, оставленной зодчими для поддержки купола, и теперь скользящего вверх по ее шершавому стволу. Роговые чешуины чудища топорщились и трещали, а толстый бородавчатый хвост то выстреливал навстречу князю, то веером колотил по площадке, оставляя на мраморных плитах глубокие зубчатые трещины. При этом страшный хвост не причинял ни малейшего вреда последнему противнику князя, то пролетая над его плоским черным шлемом, то проскакивая под подошвами кожаных сапог, окованных узкими стальными полосами.

— Врешь, гад, не уйдешь! Все равно достану! — бормотал князь, тяжело дыша и прижимая к груди уже почти опустевший кубок. Его меч с певучим посвистом рассекал воздух, то обращаясь в сплошной сверкающий круг, то выскакивая из ладони стремительной серебристой молнией, высекавшей ослепительные голубые искры из вражеских доспехов и змеиной чешуи.

— Браво, князь! Браво! — хохотала за его спиной Цилла.

— Так его!.. Так его, княже!.. — сорванными до хрипа глотками подхватывали музыканты, давно сбившиеся с такта и дувшие кто во что горазд.

— Выпей, князь! Хоть последнюю каплю! — истошно верещал с трона Урсул.

Жаркие малиновые круги плыли перед глазами князя так, как если бы жилки лопались под его веками, заволакивая зрачки мутными кровавыми пятнами. Хвост змея то выскакивал из багрового тумана, то вновь исчезал за щитками доспехов и матовой сетью кольчуги. Но в тот миг, когда муть вдруг разошлась и Владигор увидел над стальным ошейником бледное пятно гортани, его меч вылетел вперед, и клинок, окрасившись красным, на треть вошел в глотку последнего бойца.

Биение чешуйчатого хвоста вдруг затихло. Потрясенный князь выдернул меч из раны и стал медленно отступать назад. Воин покачнулся, выронил свое оружие, сорвал с головы шлем с частой решеткой забрала, и князь увидел под ним бледное как смерть лицо Леся.

— Прости, князь! Околдовали! Морок все это: змей, Любава, Филимон — все! — прохрипел лицедей, зажимая ладонью рану и облизывая языком выступившую на губах кровь.

— Выпей, может, полегчает! — прошептал князь, подхватывая Леся под руку и поднося к его немеющим губам надтреснутый край кубка, на дне которого еще оставалось немного дымящейся влаги.

— А не жаль тебе, князь, свою благородную кровь на шута тратить? — слабо улыбнулся Лесь, опускаясь на колени перед Владигором.

— Кровь у всех одна, — перебил князь. — Пей, я сказал!

Лесь разомкнул синеющие губы, и Владигор стал по каплям вливать ему в рот густую темную жидкость. Но стоило лицедею сделать первый глоток, как глаза его закатились под лоб, по телу пробежала судорога, а лицо застыло, как воск вокруг догоревшего свечного фитиля. Последнее слово, сорвавшееся с его губ, было: «Кристалл!»

— Кристалл? Какой кристалл? — прошептал Владигор, склоняясь к посмертной маске, медленно проступающей сквозь знакомые черты.

Но Лесь молчал, в его открытых застывших глазах отражались вогнутые кресты стропильных переплетов и темная многолучевая звезда, образованная арками, сходящимися в самой вершине купола. Между ними перебегали багровые отблески факелов, в легких сквозняках трепетала призрачная дымка, заполнявшая свод подобно вечернему туману, до краев заливающему речную низину, и филин с обгоревшими крыльями метался под куполом, как огромный нетопырь, накрытый перевернутой плетеной корзиной.

И вдруг князь заметил бледный тонкий луч, пронизывавший слоистую дымку и как бы норовивший срезать ночную птицу в ее мятущемся полете. Филька тоже видел этот луч и ловко уходил от него, то заваливаясь вбок, то падая вниз со сложенными крыльями, то резко взмывая к звездообразной вершине купола.

Владигор оглянулся и увидел, что луч исходит из многогранного кристалла в руках Урсула. Старик встретил взгляд князя жесткими, холодными глазами, и его губы искривила тонкая злая усмешка.

— Представление окончено, князь! — крикнул он. — Ты хорошо смотрелся на этой сцене, но твоя роль сыграна до конца, и мне остается только опустить занавес и перевернуть новую страницу великой Книги Жизни, где нет ни Стольного Города, ни Синегорья, а есть лишь Вечный Мрак, уже обступивший тебя со всех сторон!

— Чего же ты ждешь? — крикнул князь, незаметно перехватывая рукоять меча. — Переворачивай! Я не хочу отставать от друзей, уже отошедших в Вечность твоими стараниями!

— Не торопи меня, князь! Если бы ты только мог себе представить, какая скука обрушится на меня после твоего исчезновения: ни одного достойного противника, ни одного мало-мальски умного лица — все какие-то рожи, монстры, которыми только всяких умников по ночам пугать. Разложит он на полу шкуру, черепа, дыму напустит, а ты тут ему и подпустишь какого-нибудь удавленника, — о-хо-хо! — И Урсул расхохотался, покачиваясь на троне и стреляя лучом по крестовинам купольного каркаса.

Князь взглянул на свой перстень: аметист то вспыхивал, как уголь, то вновь обращался в голубоватую ледышку, подобно далекому ночному костру, трепещущему в порывах сырого осеннего ветра.

«Все в твоих руках, князь! — шептал внутренний голос. — Сделай верный выбор, и ты — победитель!»

«Опять убийство? — обратился Владигор к своему невидимому собеседнику. — Но сколько можно? Ты же сам знаешь, что зло способно породить лишь новое зло и так далее, пока не сомкнется круг…»

«Князь ты жалкий слепец! — гневно воскликнул двойник. — Круг уже почти сомкнулся, и своды мрака сошлись над твоей головой!»

— Мне жаль тебя, князь! — вторил ему из-под купола грохочущий голос Урсула. — Ты мог бы править миром, а вместо этого предпочитаешь гибель и безвестность! Я тебя не понимаю!

— Прекраснейшие наложницы наперебой стремились бы удовлетворить твое малейшее желание! — томно рокотала Цилла. — Сад изысканнейших наслаждений окружал бы тебя своими цветущими, благоухающими ветвями!

— Не много ли чести князю безвестного Синегорья? — усмехнулся Владигор.

Его шатало от страшной, нечеловеческой усталости; глаза заволакивал мрак, в котором он едва различал очертания стола, трона, сутулую фигуру Берсеня, лик Ракела с двумя выпуклыми бельмами, смуглое изящное тело Циллы, темную массу музыкантов, Десняка, беспорядочно взмахивающего широкими рукавами, Урсула, держащего в ладонях холодно поблескивающий кристалл.

— А это уж я буду решать, много тебе чести или нет! — доносился до Владигора его низкий рокочущий голос. — Иди ко мне! Садись на трон, и я все отдам под твою высокую руку! Идешь?..

— У меня нет выбора! — крикнул князь. — Но прежде чем сесть рядом с тобой, я хотел бы видеть твою силу!

— А на слово ты не веришь? — дико захохотал Урсул. — Так смотри же, жалкий человек!

Он вскочил на ноги и высоко поднял над головой кристалл, заигравший всеми цветами радуги. Рубиновые, изумрудные, янтарные лучи поползли по мраморным плитам, широкими струями потекли по ступеням и, достигнув порубленных князем воинов, стали наполнять светом их безжизненные тела. Отрубленные руки, ноги, головы возвращались на свои места и, срастаясь с телами, начинали шевелиться и тихо позванивать стальной чешуей доспехов. Нефритовый луч влился в страшную рану на горле распростертого Леся, лицо лицедея порозовело, он приподнялся на локте и посмотрел на князя ясными, широко открытыми глазами.

— Теперь ты видишь, кто Князь Света? — крикнул Урсул. — Могут ли частицы мрака противиться мне?

— «Частицы мрака»! — воскликнул Владигор. — Но кто они, эти частицы?

— Люди, звери, рыбы, птицы, деревья, травы! — Голос Урсула сбился на частый взволнованный шепот. — Вся земная плоть, захватившая Свет в свои темные недра, восстает на меня, и только ты, князь Владигор, Хранитель Времени, знаешь, как укротить ее!

— Вся земная плоть есть творение Всемогущего, — возразил князь. — Могу ли я исполнить что-либо без Его Воли?

— Исполнишь, князь, исполнишь, — проворчал Урсул. — Разве ты сам не видишь, что Всемогущему нет ни малейшего дела до своих творений? — И он широким жестом обвел площадку, стены и углы мрачного строения, где в пляшущем свете факелов бродили и натыкались друг на друга слепцы, калеки, блудницы, кликуши и прочий жалкий сброд, по праздникам густо заполнявший улицы и площади Стольного Города. — Одно твое слово, князь, и они прозреют и очистятся! — воскликнул Урсул. — Разве ты не хочешь счастья своему народу?

— Хочу, но какой ценой? Чем я заплачу тебе за это счастье?

— Ты станешь частью Вечности, князь! Моей Вечности! Бессмертие не такая уж страшная вещь, как ты думаешь.

— Бессмертие или вечная скорбь? — перебил Владигор.

Он стоял уже в двух шагах от подножия трона и крепко сжимал рукоять меча.

— Они неразделимы, — прошептал Урсул, склоняясь к нему, — и не держись ты за свою железку — все эти штучки здесь не работают. А насчет вечной скорби ты зря — пройдет время, и все забудется: Любава, Филимон, Светозор… Ты один будешь парить во Вселенной, а где-то там, далеко внизу, будут смиренно копошиться твои бесчисленные подданные! Я не думаю, что ты будешь скорбеть о них. Скорее ты будешь снисходительно усмехаться, глядя на их творения: нивы, здания, крепости, возведенные в слепой жажде уцелеть среди всеобщего хаоса… Соглашайся, князь! Неужели тебе так хочется остаться с ними?

Владигор остановился перед троном, по-прежнему держа ладонь на рукояти меча. Музыканты перестали играть, и под куполом повисла такая тишина, что князь услышал шелестящий топоток мыши по мраморным плитам. Он медленно оглянулся по сторонам: Цилла стояла на столе среди откупоренных медных и глиняных кувшинов, над горлышками которых вились матовые дымки, временами принимавшие смутные очертания человеческих фигур. Князю казалось, что они взмахивают руками и, оторвавшись от своих узилищ, поднимаются под купол, где на широко распахнутых крыльях бесшумно парил огромный филин. Воздух оставался недвижен лишь над одним сосудом, который Цилла прижимала к своей обнаженной груди. Массивная пробка на золотой цепочке свисала с его горлышка и слегка покачивалась в такт возбужденному дыханию блудницы.

— Соглашайся, князь! — страстно шептала она, быстро облизывая губы острым кончиком языка. — Сады безумных наслаждений ждут нас!

— Сады райских наслаждений, — эхом повторил за ней Ракел. — Эта сделает, можешь мне поверить! Такие сады покажет, что ты родную мамочку забудешь, а про весь этот сброд и говорить нечего!

— Заткнись, трепло! — углом рта окрысилась на него Цилла. — Князь сам решит, что ему лучше! Так ведь, князь?

Блудница провела рукой по бедру, прикрытому редкой жемчужной сеточкой и обольстительно улыбнулась, глядя на князя влажными, затуманенными страстью глазами.

— Что ты тянешь, князь? — подскочил к нему Десняк. — Высочайшая милость! Я сам хотел! Все готов был отдать, даже это, смотри!..

Старый чернокнижник резво вскочил на угол стола, махнул рукой в сторону одного из настенных факелов, и из широкого рукава его плаща вылетела струя черного порошка.

— Величайшая тайна! Абсолютная власть! Все золото мира — мое! — истерически взвизгнул Десняк, когда порошок достиг огня и взорвался, на мгновение оглушив и ослепив не только князя, но и самого Урсула, едва не выпустившего из рук свой кристалл.

— Не взяла! — сокрушенно пробормотал Десняк, когда вспышка угасла и дым от нее поднялся к вершине купола и собрался там в виде бледно-молочного гриба. — Иди, говорит, прочь от меня, смерд! Меня, говорит, сам князь Владигор домогается!

— И ты поверил? После всего того, о чем мы с тобой говорили? — усмехнулся Владигор. — Любовь, честь, отечество — и отдать все это за блудницу?!

— Но за какую, князь! — плотоядно чмокнул губами Десняк. — Ты разуй глаза, глянь! А приданое какое! Вечность! Ты только вслушайся: Вечность!

— Вечность!.. Вечность!.. — низкими, угрюмыми басами подхватили музыканты.

— Тебя обманули, старик, — сказал князь, медленно извлекая из ножен длинный сверкающий клинок богатырского меча, — не нужна мне их вечность, их блудницы, сады наслаждений… Я хочу остаться с моим народом!

— Браво, князь! — тихим восторженным шепотом воскликнул Ракел. — Дерись, и да исполнится воля Всемогущего!

— Она и так исполнится, друг мой! — промолвил Владигор, поднимая глаза к звездообразной вершине купола. — Не будем суетиться, не будем мешать ей своими жалкими стараниями!

— А как же змей? Любава? — воскликнул воин, стуча себя по поясу в поисках меча. — Ведь утащит, гад, ищи его потом!

— Морок это все, друг мой! — сказал князь, обеими руками перехватывая лезвие своего меча и высоко поднимая его над головой. — А морок не мечом побеждается.

— Чем же, как не… — начал было Ракел, но в этот миг Владигор плашмя опустил клинок на колено, и он переломился с тугим, пружинистым звоном.

— Эй, ты, торговец вечностью! — крикнул князь, оборачиваясь к трону. — Бери меня и делай что хочешь! Обращай в камень, рыбу, птицу, траву, но знай: я не твой демон! Сады твоих наслаждений не прельстили меня! Спросишь почему? Да потому, что их просто нет, и теперь ты знаешь, что я знаю это! А раз об этом знает один человек, то об этом знает и остальное человечество! И отныне никто, слышишь, никто, не продаст и пяди своих земных владений за вечный холод, пронизывающий уловленные тобой души!

— Ты… Ты не успеешь! — прохрипел Урсул, отшатываясь и приваливаясь к спинке трона, — я остановлю! Убью! Обращу в межзвездный прах, двух пылинок вместе не оставлю!..

— Что ж, действуй, я готов!

Владигор опрокинул стол, с которого с шумом посыпалась всякая труха, и встал против трона широко расставив ноги и скрестив руки на груди. Князь едва обратил внимание на то, что ни Циллы, ни винных кувшинов, ни блюд с яствами на столе уже не было, а вся столешница была усыпана глиняными черепками и обломками обглоданных костей. Все его существо сосредоточилось на кристалле в руках Урсула, точнее, на тех картинах, которые вспыхивали на его полированных гранях и, отделяясь от них подобно слюдяным пластинкам, разрастались и обрушивались на Владигора, как стенки гигантского карточного домика.

Огромные всадники в страшных рогатых шлемах скакали прямо на князя, направляя в его грудь тяжелые копья, подвешенные к конским шеям на кожаных петлях. Отвесный склон, покрытый лесом, вдруг вздрагивал и устремлялся вниз грохочущей лавиной. Каменный поток рассыпался в пыль, но из ее густых клубов тут же появлялись оскаленные морды невиданных чудищ, яростно бросавшихся на князя.

Но Владигор стоял неподвижно, как соляной столб. Подошвы его сапог словно вросли в мраморные плиты площадки, руки были скрещены на груди, а глаза не мигали даже тогда, когда перед ними раскалывалась скала и поток кипящей лавы устремлялся на князя из ее разорванного чрева. Из огненного потока вырастал и обступал князя горящий лес, но черные тучи внезапно сгущались над верхушками деревьев и проливались дождем сверкающих змей. Змеи окружали князя бесчисленными кольцами. Пасти начинали заглатывать хвосты, кольца сужались, становились толще, но в тот миг, когда они, казалось, уже готовы были намертво сдавить горло и грудь Владигора, он чуть слышно шептал: «Да будет воля Твоя!» — и змеиные туловища лопались, обдавая его ноздри шипучим зловонным смрадом.

«Только не сморгни, князь! — настойчиво шептал невидимый двойник. — Твой дух сейчас силен как никогда, лишь плоть истощена до крайнего предела! Глаза есть зеркало души, они наделены двойной природой, так пусть одна прикроется другой, как прикрывается щитом отважный витязь, внезапно поскользнувшись на крови…»

— Не беспокойся, я не поскользнусь, — отвечал Владигор, стискивая зубы до хруста в скулах и бестрепетно глядя в глаза гигантских летучих крыс, лохматыми комками падавших на него из-под купола.

Пламя преисподней опалило усы и бороду князя; порой ему даже казалось, что кровь под крышкой черепа вот-вот вскипит и фонтанами ударит из его ушей и ноздрей. Змеи толстыми скользкими жгутами обвивались вокруг его ног, жалили в колени, бедра, отравляя ядом мышцы и обращая тугие сухожилия в хрупкие сухие тростинки. Кости ломило от нестерпимой боли, а суставы трещали так, словно десяток палачей растягивали и распинали князя на огромной дыбе, поперечина которой скрывалась где-то под куполом, а барабаны и цепи неустанно грохотали за его спиной.

— Каково, князь?!. Каково? Хватит чести или еще добавить? — гремел в ушах князя насмешливый крик Урсула.

— Да уж добавь, а то и порога не переступлю! — сквозь зубы цедил Владигор, чувствуя ноздрями солоноватый привкус кровавых слез, сбегающих по крыльям носа.

— Добавить чести! — ревел Урсул. — Вымостить золотом пути ему!

Мраморные плиты под ногами Владигора трескались, как вешний лед, и князь по колени проваливался в кипящую золотую лаву, на поверхности которой с легким мгновенным шипением сгорали жалившие его змеи.

— Благодарю тебя, владыка ада! — кричал князь в мятущийся перед его глазами мрак. — Хоть ноги попарю, застудил, пока к тебе ехал!

— Так, может, довольно чести-то? — громыхала тьма.

— Честь, говоришь? — хохотал Владигор, запрокинув лицо в купол. — Не вижу я пока никакой чести! У меня на подворье бродяг безвестных почище встречали: не одни ножки парили — баньку топили да пивом с мятой на каменку поддавали!

— Будет тебе и банька, князь ты наш светлокудрый! — шипели со всех сторон невидимые голоса. — С мятой!.. С пивком!.. С веничком можжевеловым!..

Ржавые языки пламени прорывались сквозь волны мрака, и князю казалось, что его волосы и одежда вот-вот вспыхнут от нестерпимого жара.

— Хороша банька, любимец народный?!. — истошно выли невидимые бесы. — Не каждого мы так встречаем, а на тебя уж не поскупились, так протопили, что всему твоему народу хватило бы!.. А народ-то и не явился: так что придется тебе одному за всех отдуваться!..

— Не впервой — выдюжу! — скрипел зубами князь. — Не такое терпел!

— Кому оно нужно, твое терпение? — Темный силуэт выступил из огня и встал перед Владигором, держа в одной руке пергаментный свиток, а в другой — пестрое орлиное перо.

Свиток был густо покрыт мелкими черными значками, а с конца пера капали темно-рубиновые капли.

— Довольно упираться, князь! — угрюмо гудела фигура, подступая к Владигору и протягивая ему перо и свиток. — Подпиши здесь, и дело с концом! Всего-то одна закорючка — хрен ли из-за такой ерунды мучиться!..

— Для кого-то, может, и ерунда, — прошептал князь, облизнув опаленные губы, — а я свою душу за понюшку табака не продаю. А тебя, Ерыга, я помню: как при жизни холуем был, так и здесь на побегушках служишь. Думаешь, если там тебе удалось меня в погреб столкнуть, так и здесь подфартит, — врешь, бес, кончился твой фарт!

— Воскресить обещали, всего как есть, во плоти, — бубнил Ерыга, тыча в грудь Владигора опаленным перьевым опахалом, — надо, говорят, чтобы все косточки в одном месте лежали, а мясцо нарастить — дело нехитрое… И вот лежат, ждут, так что прикладывай, князь, свою светлую ручку, и покончим мы с этим делом.

— И здесь тебя, дурака, надули! — усмехнулся князь. — Вот уж воистину: каким в колыбельку — таким и в могилку!..

— В могилку! В могилку! — радостно взвыли бесы. — Сам князь приказал! Тащите, фурии, его на муки! Губите без возврата! Без возврата!..

Перо и свиток вспыхнули и исчезли в холодной голубой вспышке, а из бушующего вокруг князя пламени высунулись десятки когтистых лап, тотчас в клочья растерзавших оцепеневшего от ужаса призрака. Ерыга хотел еще что-то крикнуть напоследок, но все случилось так быстро, что он так и исчез из глаз Владигора с распяленным в беззвучном крике ртом.

И вдруг все смолкло. Огонь пожрала тьма, боль во всем теле князя утихла, и перед его глазами возникли стены тронного зала в княжеском тереме: частые оконные переплеты, забранные цветными пластиночками слюды, пышные ковры в простенках, увешанные скрещенными мечами, щитами и доспехами, тускло поблескивающими в лучах восходящего солнца.

Княжеский трон стоял на помосте перед дальней стеной, и к его подножию вела широкая ковровая дорожка, усыпанная золотистыми зернами пшеницы. По обе стороны от трона стояли Берсень и Ракел в дорогих бархатных кафтанах и вышитых штанах, заправленных в мягкие голенища сафьяновых сапожек. При виде Владигора оба воина сняли шапки и низко склонили перед ним головы.

Князь пошел к трону, чувствуя, как перекатываются твердые пшеничные зерна под подошвами его сапог. Следом за ним в двери тронного зала стали один за другим входить придворные: конюшие, стряпчие, толмачи и прочие. Они молча вставали вдоль стен, стараясь не перекрывать окна своими широкими спинами и держа перед собой развернутые берестяные грамоты с сургучными печатями на длинных шелковых шнурках. В полной тишине Владигор подошел к помосту, поднялся по ступеням, сел на троне и ясным, спокойным взглядом окинул ряды своих подданных.

— Князь, рассуди!.. Князь, помилуй!.. Не прогневайся, княже милостивый, очи заволокло, себя не помнили!.. — вразнобой заныли и запричитали они, с мягким стуком падая на колени и выставляя перед собой мелко исписанные свитки.

— Что это у них? — спросил князь, наклоняясь к Берсеню.

— Вины свои писали, — сказал старый тысяцкий, — всю ночь перьями скрипели, весь пол в Посольском Приказе чернилами залили.

— Чернилами, говоришь? — с усмешкой перебил Владигор, глядя, как со всех сторон ползут к его трону широкие нечесаные затылки, шевелящиеся лопатки и подрагивающие зады. — Ну ежели только чернилами, то я прощаю. Слышите, вы, я вас всех прощаю!

— И нас тоже? — поднялись над благоговейно притихшей толпой головы Техи и Гохи.

— А чем вы хуже других? — спросил князь. — Чай, не по доброй воле жилы из Леся тянули?

— Да провалиться нам в землю на три аршина, ежели мы хоть одну душу от тела в охотку отлучили! — завопил Гоха, пробившись сквозь толпу и рухнув на ступени перед троном.

— Не свою волю творили, помереть мне на этом месте, ежели вру! — прогудел Теха.

— Всё они! Они, злыдни! — подхватил Гоха, стуча лбом о половицу и указывая в толпу грязным от засохшей крови пальцем.

— Невиноватые мы!.. Сами не ведали, что творили!.. — нестройно заголосили вышитые кафтаны, выставляя на князя широкие курчавые бороды. — Бес попутал!..

Бросив беглый взгляд на пеструю мозаику человеческих лиц, князь различил среди них сухую желтую физиономию Десняка и раздутую от водянки рожу Дувана. Все они подобострастно глядели на Владигора и дрожащими руками протягивали ему свои шуршащие свитки с болтающимися на шнурках печатями.

— Не надо этого, уберите! — усмехнулся князь, слабо махнув рукой. — Я теперь и сам все знаю, без вашей писанины. Кто и где товары запретные скрывает, кто девок своих дворовых брюхатит почем зря, кто калик перехожих псами травит, кто помощи просит у нечистой силы на лихие дела, кто голь кабацкую на бунты подбивает, — так что читать мне ваши депеши надобности нет.

— Повинны, князь! Животами своими отслужим, только прикажи: кому хошь пасти порвем! — гундосили в толпе, по мере того как Владигор перечислял грехи и преступления, когда-то совершенные в глубокой тайне от княжеского взора.

— Ну что вы за народ! — вздохнул князь. — Чуть что, сразу пасти рвать, головы рубить!.. Так и будем друг друга крошить до той поры, пока на земле с десяток калек останется, таких, что уже и ложку ко рту сами поднести не могут, не то что чужую глотку перегрызть.

— Не вели казнить! — разнеслись под сводами повинные вздохи. — Нам, дуракам, невдомек, что в светлой твоей голове творится! Что прикажешь, то и исполним!

— Сожгите ваши повинные грамоты на костре! — медленно произнес Владигор. — На площади, перед всем народом! Сожгите и повинитесь! А я все вам прощаю, все грехи ваши, ибо устоять в смуте часто выше сил человеческих, уж больно велик соблазн из своей шкуры выскочить, выше головы прыгнуть, судьбу обмануть. На этом-то бес и ловит слабые души. Идите и впредь не грешите! А кто по какому ведомству трудился, пусть продолжает труды свои, но по правде, по закону и чувству душевному: душа всегда шепнет, если против совести пойдешь, — ее голос и слушайте. Все понятно?

— Да так-то на словах вроде оно и понятно, а как до дела, до живого человека дойдет, так тут бес и воткнет перо под ребро! — прогудел бывший казначей Дуван, тяжело поднимаясь с колен. — Ну и сорвешься, избудешь гнев свой на невинной душе.

— А нам куда идти? — заныли в один голос Теха и Гоха. — Всю жисть от дыбы да от кнута кормимся, а таперича что нам делать, когда простил ты нас всех, князь светлоликий, солнышко красное? Разве что воренка на кол посадить осталось, чтоб никакой смуты впредь его именем не учинилось…

— Воренок? Какой воренок?! — воскликнул Владигор, привставая на троне и глядя на резные двери в конце зала, из-за которых доносился шум какой-то возни.

Но вот дверные створки с грохотом распахнулись, и в проеме встали два коренастых молодца в черных полумасках. Они держали на плечах толстый сук, на котором висел потертый кожаный мешок внушительных размеров. В верхней части мешка, на полтора локтя ниже туго затянутой горловины, было прорезано овальное отверстие, и в нем виднелось смуглое детское личико, смотревшее на зал испуганными черными глазенками.

— На кол!.. На рогатках подвесить над малым огнем, пусть еще подкоптится!.. — вразнобой загалдели в толпе. — Чтоб впредь соблазна не было под басурманскую руку народ подводить. Счас отпустим, потом грехов не оберемся!

— А этот грех кто на свою душу возьмет? — громовым голосом крикнул князь. — Ты, Дуван? Ты, Десняк? А может, вы на пару, мастера заплечные?

Владигор сбежал по ступенькам, встал перед Техой и Гохой, обеими руками сгреб палачей под микитки и приподнял их над широкими дубовыми половицами. Те сучили ногами в воздухе и пытались что-то прохрипеть, уставившись на князя выпученными, налитыми кровью глазками. Но прежде чем кто-то из них смог выдавить хоть полсловечка, Ракел стремительно пробежал к двери по ковровой дорожке и, двумя ударами уложив обеих плечистых молодцев, перехватил у них из рук мешок с мальчонкой.

— Эти возьмут, князь, еще как возьмут! — зло процедил он сквозь зубы. — Если выживут…

С этими словами воин выдернул из ножен короткий кинжал, резким косым взмахом рассек потертые кожаные складки мешка и подхватил выпавшего мальчонку.

— Давай, грешники, подходи, я сейчас вам грехи отпускать буду, все, скопом, — усмехнулся он, заслоняя собой мальчонку и выхватывая из ножен короткий меч. — Княжье ли это дело — в ваших грязных душонках копаться да еще на себя должки ваши переводить? А мне еще дюжина покойников уже никак повредить не может… Так что спускай, князь, этих псов с поводков, пусть погавкают напоследок: «На кол!.. На дыбу!..»

Ракел резко выбросил перед собой руку с мечом и, обратив короткий клинок в прозрачный, тихо посвистывающий круг, оглушительно захохотал, запрокинув к притолоке смуглое широкоскулое лицо.

— Пусти, князь! Дай поквитаться! — хрипели Теха и Гоха, вися на кулаках Владигора и едва касаясь половиц носками своих сапог. — За тебя, правдолюбец ты наш, светлые очи!..

— Да погодите вы! Ишь защитнички нашлись! — поморщился князь, ставя обоих палачей на пол, но не разжимая кулаков. — Глазом моргнуть не успеете, как он вас на собачий гуляш пустит. А ты, Ракел, не подначивай, сам видишь, какой у меня под рукой народ горячий! Отойди, дай на мальчонку глянуть!

Воин сунул клинок в ножны, сделал шаг в сторону и поставил перед собой мальчика, положив на его узкие плечики свои сильные ладони. Ребенок сурово хмурился, сдвинув домиком тонкие черные бровки, и смелыми блестящими глазками смотрел на Владигора. В этот миг его сходство с Ракелом представилось очевидным не только князю, но и всей толпе, собравшейся вокруг синегорского престола по случаю возвращения его законного обладателя. На какое-то время в зале воцарилась тишина: бороды, носы, головы, расчесанные на прямой пробор, то оборачивались к Владигору, то вновь обращали свои настороженные взгляды на того, кого только что называли «воренком» и грозились прилюдно посадить на кол. Все затаили дыхание в ожидании княжеского слова.

— Так вот оно что, — промолвил Владигор после долгой паузы. — Что ж ты сразу не сказал? Хорошо хоть сюда мальчонку приволокли, а то ведь могли и в подвале каком-нибудь пристукнуть да в стенку замуровать, — сам знаешь, как такие дела делаются.

— Как не знать, — мрачно усмехнулся Ракел, исподлобья оглядывая толпу, — народ такой, что и тебя самого в случае чего в стену замурует, ни творога, ни яиц в раствор не пожалеет, лишь бы кладка прочнее была, чтоб ты, князь, вновь не явился, — скажешь, не так? Трусы, хамы, бунтовщики, им проще тебя на тот свет отправить, чем по твоей правде жить, — скажешь, не так?

— Клевещет, супостат!.. Хулу несет!.. Да отсохнет твой поганый язык!.. — гневно зароптали голоса в толпе. — Не слушай его, князь, мы к тебе с открытой душой!..

Над низко склоненными головами взметнулись растопыренные ладони, лбы преданно застучали в пол, а один купчик даже подполз к князю на коленях и, скинув с плеч блестящий, обшитый малиновым атласом тулуп, стал через голову стягивать с себя шелковую рубаху с кружевным воротником.

— Вот, князь, гляди! — сопел он из-под спутанных рукавов. — Все тебе отдам, до нитки! Последнюю рубаху с себя сниму, бери, не жалко!

С этими словами он сдернул с макушки кружевной ворот и, кое-как пригладив потный хохол на темени, бросил к ногам Владигора шуршащий шелковый ком. В толпе послышались приглушенные шепоты, шорохи, и в воздухе замелькали тугие кожаные мешочки, засверкали драгоценные перстни, радужной змейкой мелькнула жемчужная нитка, лопнувшая на лету и так густо осыпавшая пол перламутровым бисером, что ползавшие стали вскакивать и потирать колени.

— Последние пожитки, значит? — усмехнулся князь, оглядывая драгоценную россыпь у своих ног. — С чего ж вы теперь новым хозяйством обзаведетесь? С каких таких капиталов?

— Все, государь, из твоих щедрых рук примем!.. Как поделишь, как рассудишь, на том и стоять будем по твоей милости!.. — закричали в ответ. — Нагими из чрева вышли, нагими и в землю уйдем, ни полушки с собой не утащим!

— О, род лукавый и прелюбодейный! — весело рассмеялся Владигор. — Все в одну скирду сметали: и рожь невымолоченную, и плевелы, и спорынью поганую — и все на князя! Как дети, честное слово: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!»

— А кто ж ты нам, как не отец родной? — с жаром воскликнул купчик, снявший с себя шелковую рубаху. — Ты — отец, мы — дети твои! Или я не прав, а? Что народ на это скажет?

— Прав!.. Прав!.. Князь нам что отец родной!.. — заголосили в толпе. — Ноги ему мыть и юшку пить, и то не каждому доверить можно!..

— Ну, насчет юшки это, может, и лишнее, — перебил князь, — но вы лучше на это дитя гляньте: чем оно-то пред вами провинилось?

Владигор указал на Ракела с мальчонкой, и все головы повернулись вслед за его перстом.

— Дитя-то, может, и ни при чем, — негромко пробурчал чей-то голос, — да как бы через него новая смута в Синегорье не учинилась. Найдется лиходей, мастер искру из каменных мозгов высекать, — глядишь, и затлел слушок, и поползли язычки огненные: не наш князь, подмененный, а от нашего истинного наследник остался малый, — не дадим мальца в обиду, костьми за правду-матку ляжем! И такое опять начнется!..

— А ты что на это скажешь? — промолвил Владигор, обернувшись к Ракелу.

— Одно скажу: пока я жив, с головы этого мальца волос не упадет, — ответил воин, окидывая зал мрачным, настороженным взглядом, — а предан я тебе, князь, не меньше этих, и не на словах, на деле не раз доказывал! А от смут будущих дыбами да плахами не заслонишься, не то, так другое найдется: на грех мастера нет, сам знаешь, — а кровь всегда дырочку найдет! Пойдем, мой мальчик, нечего нам здесь делать.

Ракел повернулся, обнял мальчика за плечи, и они стали медленно удаляться по сумрачному коридору, стены которого были увешаны толстыми ворсистыми коврами.

— Постой! Куда ты? — крикнул князь.

— В наемники опять подамся, куда мне еще деваться, — небрежно бросил через плечо Ракел, — сына начну понемногу этому ремеслу обучать, глядишь, в старости и прокормит…

— А мне, думаешь, хорошие воины уже не нужны? — воскликнул князь. — Хочешь мира — готовься к войне, — не мной придумано…

— Один в поле не воин, — усмехнулся Ракел. — Эту трусливую мудрость тоже не я сочинил.

— Зачем один! — перебил Владигор. — Срубим тебе хоромы за Посадом, крепость потешную выстроим, сорванцов по всему Синегорью наберем: обучишь — вот тебе и войско!

— Военный лагерь? Что ж, дело знакомое, — кивнул Ракел. — А как насчет коней, сбруи, оружия, фуража? Да и кормить надо эту ораву: я их за день так умотаю, что каждый готов будет в три глотки жрать! А сколько штанов истреплют, так про то я и не заикаюсь… Но что делать, князь, хорошее войско — штука дорогая.

— Составь полную роспись, передай Дувану, — коротко приказал Владигор, — и чтоб все было чин чином: никакого гнилья, никакой трухи — сам проверь, понял?

Последние слова князь высказал уже казначею, выступившему над толпой и почтительно склонившему плешивую толстолобую голову.

— Не изволь беспокоиться, государь! Исполним по высшему разряду! — сказал Дуван, вытянув руки по узорчатым швам кафтана. — И сорванцов тебе таких лихих наберем — мир сотрясется!

— Мир не груша, трясти его я не собираюсь, — усмехнулся князь, — довольно с него было Климог и прочих душегубов! Мне такие воины нужны, которым одного сознания своей силы достаточно, такие, что только глянут — и у любого супостата всякая охота пропадет с ними связываться. Как, Ракел, вырастишь такое войско?

— Воины-монахи? — прищурился бывший наемник. — Видел я таких, сам у них стрелы и ножи взглядом отводить учился.

— Ну и как, выучился? — насмешливо спросил осмелевший Дуван.

— Проверь, если тебе слова моего не до…

Ракел не успел договорить, как Дуван взмахнул бархатным рукавом кафтана — и в воздухе серебристой молнией мелькнул клинок. Промелькнул и замер, трепеща, как рыбка, перед распахнутым воротом детского тулупчика. Ракел протянул руку, взял кинжал за наборную рукоятку и небрежно заткнул за широкий кожаный пояс.

— Отец, а меня так научишь? — восторженно прошептал мальчик, провожая его движения зачарованным взглядом блестящих черных глазенок.

— Научу, сынок, и этому научу, и многому другому, что в жизни пригодится, — сказал Ракел, потрепав мальчика по плечу.

Они повернулись и, неспешно дойдя до конца коридора, скрылись за низкой тяжелой дверкой.

— И меня, князь, отпусти, — раздался в тишине голос Берсеня. — Стар стал, проку от меня не много, а разряженным чучелом у трона стоять да крохи ловить — это не по мне!

— Куда ж ты пойдешь? — обернулся к нему Владигор. — Терем твой Климогины прихвостни сожгли, жена померла с горя, пятеро сыновей было, так и тех по всему свету разнесло — ищи теперь ветра в поле!..

— Вот и пойду! Может, и отыщу кого! — твердо сказал старый тысяцкий. — Не держи, отпусти с миром!

— Может, провожатых тебе дать? Места у нас глухие, своих ушкуйников вроде как повывели, но мало ли, на каких залетных наскочишь.

— Кто старика тронет! — кашлянул в кулак Берсень. — Держи своих молодцев при себе, князь, а мне прикажи выдать хлеба-соли на дорогу, силки заячьи, крючки, жилки рыболовные и прочую снасть, чтоб было чем мелкую дичь промышлять.

— Так один и двинешься, без попутчиков? — вздохнул Владигор. — Подождал бы хоть, когда лед на Чарыни сойдет да корабельщики свои ладьи наладят.

— А чего ждать? У моря погоды?

Одно из окон с шумом распахнулось, и в проеме показалась веселая физиономия Леся, окруженная пушистым золотистым нимбом растрепанных волос.

— Не прогневайся, князь, что в окно лезу, — проворчал лицедей, подтягиваясь на руках и перебрасывая через подоконник ноги в мягких меховых унтах, — я было в двери сунулся, а мне навстречу двое: не велено пускать! Князь с боярами о делах совещаются!.. Ты уж не серчай на простоту мою по старой памяти и старика со мной отпусти. Мы, сам знаешь, везде гости желанные, для нас границ нету, может, где и сынков его встретим, кто знает, куда их судьба занесла!

— Тут спрашивали: кто знает? — услышал князь тихий, шелестящий шепоток. — Я знаю!..

Владигор обернулся на этот странный звук и увидел в дверях залы туманную плечистую фигуру, по самые глазницы замотанную в широкий складчатый плащ.

— Опять ты? — воскликнул князь, узнав в призраке покойного Ерыгу. — Зачем пришел? Прощения просить?

— Мучит, князь, томит вот здесь, — просипел тот, указывая на грудь толстой, обернутой в полу плаща рукой, — отпусти грех, а я тебе все скажу как на духу, я теперь все знаю: где чьи сыновья, где клады зарыты, кто зуб на тебя точит, кто камень за пазухой держит…

— И здесь торгуешься? — усмехнулся Владигор. — Там мою душу за воскресение во плоти бесам продавал, сюда за отпущением явился, — хитер, брат! При жизни-то ты вроде попроще да погрубее был…

— Эх, князь, да если б я знал! — тяжело и протяжно вздохнул Ерыга. — Да разве б я так жил — да ни в жисть, головой своей клянусь! Батюшкой-матушкой, да будет земля им пухом! Отпусти, князь, может, полегче станет?

— Поздно, братец, спохватился, — сказал Владигор, — я на тебя зла не держу, но грехи такие только Всемогущий отпускает, ибо лишь Он может сделать бывшее небывшим.

— Значит, вечные муки?! — затрепетал призрак.

— Не могу сказать, не в моей это власти, — сказал князь, — а если про сыновей Берсеневых что знаешь, говори!

— Нет их в живых, князь, — пробормотал Ерыга, — в море на ладье вышли, ветер налетел да всех об скалы и побил, ни одного не пощадил. Так что зря старик себя беспокоит, в путь собирается, скажи ему, пусть дома сидит.

Призрак склонил голову, прикрыл полой плаща пустые глазницы, попятился и растворился в воздухе перед самой дверью. Князь огляделся вокруг и увидел, что со всех сторон на него смотрят испуганные, настороженные глаза. Первым нарушил общее молчание Берсень.

— С кем это ты, князь, про сынков моих толковал? — спросил он охрипшим от волнения голосом.

— Ни с кем, старик, почудилось тебе! — резко оборвал его Владигор. — А хочешь идти, так иди, пока я отпускаю.

— Отпускаешь? Зачем? — спросил Лесь, пристально поглядев в глаза князя.

— Надежда умирает последней, друг мой, — сказал Владигор, — и я не вправе поднять на нее руку. Ты понял меня?

— Да, князь, я понял тебя! — сказал Лесь с почтительным поклоном.

Лицедей спрыгнул на пол, прошел сквозь толпу придворных и, подойдя к старому тысяцкому, протянул ему тонкую мускулистую руку.

— Пойдем, друг мой! — сказал он с веселой улыбкой. — Пред нами сто дорог, все длинные, конца не видно… Вместе все веселей!

Берсень сошел по скрипучим ступенькам помоста, Лесь взял его под руку, и они вместе неторопливо направились к выходу из залы.

— Дуван, собери им все, что надо в дорогу! — негромко приказал князь, когда за лицедеем и старым тысяцким закрылись обе дверные створки. — Не жмись, дай с запасом…

— Собрать-то можно, — почесал в затылке казначей, — да кляча у них такая, что не враз потянет. А ежели я еще насчет запаса распоряжусь, так она вообще с места шарабан не стронет.

— А пусть вместо нее в оглобли Лиходея моего впрягут, — сказал Владигор, — он любой воз стронет, хоть булыжником его нагрузи.

— Слушаюсь, князь! — коротко кивнул Дуван. — Будет исполнено!

— Все свободны! — воскликнул князь, направляясь к трону.

Казначей подхватил красной пятерней жирную прядку волос, перебросил ее за ухо и, нахлобучив на свое плешивое темя соболью шапку с малиновым верхом, задом попятился к двери. Следом потянулись остальные, и вскоре в зале остались лишь двое оруженосцев, истуканами замершие по обе стороны двери.

«Что ж, наверное, так положено, — подумал Владигор, глядя на их застывшие физиономии и выпученные, неморгающие глаза, — не нами это началось, не нами и кончится. Можно, конечно, и отослать их, но к чему народ в соблазн вводить — пусть стоят, раз они мне по княжескому моему чину положены…»

Князь взялся за рукоять богатырского меча, торчащую из ножен на поясе, потянул ее и вдруг с удивлением почувствовал в руке привычную тяжесть цельного клинка. Сверкающий, остро отточенный, он легко выскальзывал из ножен следом за украшенной изумрудами крестовиной, и, сколько ни приглядывался Владигор к его зеркальным граням, его зоркие глаза не смогли заметить на них ни малейшей трещинки или царапинки. Но, перевернув рукоять, князь заметил на поперечине узкую золотую пластинку с выгравированной надписью: «Нос victor eris!»

— Что это значит? — тихо, одними губами, прошептал он.

— Сим будешь побеждать, — прошелестел за его плечом голос Белуна.

Владигор быстро обернулся, но рядом с троном никого не было, и лишь легкий, неизвестно откуда взявшийся ветерок слегка коснулся его лица и полетел к распахнутому на закат окну, завивая пыль широкими серебристыми воронками.