Владигор. Князь-призрак

ЭПИЛОГ

Когда весеннее синегорское солнце начинает клониться к пологим, поросшим темным ельником холмам на горизонте, Владигор покидает свою светлицу и на косматом вороном жеребчике выезжает за ворота. Князь держит путь за окраину Стольного Города, за Посад, на берег Чарыни, чей темный, пробудившийся поток напористо взламывает рыхлый, жиловатый лед и с колким, студенистым шелестом громоздит друг на друга угловатые льдины. Редкие в этот послеполуденный час прохожие почтительно, но с достоинством кланяются своему князю, и он отвечает на их поклоны веселой улыбкой и легким кивком головы.

На берегу пустынно и тихо, и лишь издали, там, где выше по течению торчат из студеной воды скользкие сваи пристани, доносится дробный перестук топоров и визг длинных пил, распластывающих на доски стволы вековых лиственниц. Но не эти привычные звуки занимают внимание князя; спустившись по откосу, он привстает на стременах и, придержав жеребчика, вглядывается в очертания ямы на низком, пологом берегу. Владигор помнит, как в эту яму провалился погребальный костер, но морозы, ветры и оттепели почти напрочь отбили от старого кострища запах гари, а солнце растопило снег по северной кромке, и по ней уже брызнули золотые искорки мать-и-мачехи. Кажется, что от прошлого не осталось и следа, но стоит князю тронуть шпорами крутые бока жеребчика, как он пятится, оседает на задние ноги и утробно храпит, выкатывая на всадника влажный лиловый глаз.

Владигор не упорствует в своем желании приблизиться к яме. Он легким рывком наборной уздечки разворачивает мохнатую лошадиную морду в сторону реки, и конь крупной послушной рысью устремляется к берегу по едва заметной, вытаявшей из-под снега тропке. Тропа вьется вдоль реки и вскоре приводит князя к могучему дуплистому дубу, на нижнем суке которого понуро висит иссушенный морозами и ветрами человеческий скелет. При виде этой картины Владигор невольно тянется к мечу, чтобы перерубить веревку и, сотворив скромный обряд, зарыть несчастного висельника под дубовыми корнями, но в последний миг что-то останавливает его руку, и князь проезжает мимо в надежде, что вскоре либо истлевшая веревка, либо шейные позвонки оборвутся под тяжестью мертвеца, и, стало быть, незачем осквернять благородный клинок.

Проезжая мимо дуба, князь порой замечает между его корнями сморщенную, вытаявшую из-под снега грушу или размокший печатный пряник, поклеванный полевыми птицами и погрызенный мышами. Владигор всматривается в грубый рисунок коры, стараясь различить черты идола, которому было предназначено это приношение, но не видит ничего, кроме глубоких извилистых трещин и косого огромного дупла, куда спокойно может пролезть взрослый человек. Порой у князя возникает озорное желание вскарабкаться по стволу и нырнуть в утробу старого дерева, но, оглядевшись вокруг, он пересиливает свой детский порыв и, одернув кафтан, едет дальше степенным, размеренным шагом.

Весенний лес встречает Владигора глубокой предвечерней прохладой, густо напоенной запахами прелой листвы и болотных кочек, выставивших из-под снега свои жесткие растрепанные головы. Порой конское копыто задевает растянутый поперек тропы волосяной силок, и он лопается с тонким, дрожащим звоном. Тогда князь останавливает жеребчика, спешивается и, отыскав среди сухих травяных стеблей порванные концы петли, связывает их ловкими, сноровистыми пальцами.

Встречается иногда охотник-беренд с перекинутым через плечо зайцем или парой краснобровых тетеревов, подкарауленных на жарком току и простреленных одной стрелой, выпущенной из короткого охотничьего лука. Беренд почтительно раскланивается с князем и, узнав, что тот едет навестить Любаву, срезает со связки тяжелую птицу и молча приторачивает ее к луке княжеского седла. Князь бросает беренду мелкую золотую монету, тот с улыбкой прячет ее за щеку, и они расходятся, пожелав друг другу удачи.

На пути князя попадается торчащий из болота валун, верхушка которого поднимается над осевшим снегом почти вровень с грудью княжеского жеребчика. Владигор подъезжает к камню вплотную и, свесившись с седла, различает на его выпуклом боку выбитые неизвестным каменотесом буквы. Их причудливо завитые хвостики и курчавые шапки торчат из-под пыльных струпьев лишайника, но, когда князь кнутовищем расчищает поверхность камня, надпись ясно предстает перед его глазами: «Налево пойдешь — коня потеряешь. Направо пойдешь — царства лишишься. Прямо пойдешь — смерть свою найдешь».

«Коня я уже терял, царство тоже, разве что смерть свою в лицо не видал, все какие-то мороки», — думает князь и, объехав камень, направляет жеребчика через замерзшее болото с глянцевыми холмиками кочек и тонкими сухими ольшинками, торчащими из слюдяного наста.

На той стороне болота Владигор видит высокую обгоревшую лиственницу. Ее толстый, в семь-восемь обхватов, ствол так часто изъеден дуплами, что издалека похож на огромную свирель, забытую здесь каким-то неведомым богом. Сгорела она недавно, во время страшной зимней грозы, когда молнии так часто рвали мятущийся снежный мрак, что временами сливались в сплошной огненный ливень. Спасая свои кровли, перепуганные насмерть горожане всю ночь резали петухов и швыряли обезглавленных птиц навстречу белым всполохам, пытаясь укротить божий гнев птичьей кровью.

Перун пощадил тесовые кровли городских построек и обрушил свою мощь на вечное, как казалось синегорцам, дерево. Двое охотников, заплутавших в лесу и видевших пожар вблизи, рассказывали, что ствол вспыхнул словно бы изнутри, а вместе с огнем из дупел стали с визгом и воем вылетать черные размашистые тени. Они быстро исчезли в клочьях снежного мрака, да и сам огонь потух так внезапно, словно ствол окатило шквалом ледяной воды.

Князь вспоминает все эти россказни, подъезжая поближе к лиственнице, и его жеребчик начинает храпеть и упираться подковами в ледяную корку наста. Владигор не настаивает; он бросает поводья и, потягивая ноздрями запах гари, подолгу смотрит на мертвое дерево, в бархатных дуплах которого причудливо переливаются и гаснут лучи заходящего солнца. Порой среди остывающих бликов мелькает в том или другом дупле сгорбленный старческий силуэт, и тогда князь едва удерживается, чтобы не окликнуть старого чернокнижника.

Десняк исчез из своего терема сразу после того, как Владигор вернулся на престол. В первые дни почти никто из Десняковой челяди не обратил внимания на исчезновение своего господина, приписав ее таинственным чудачествам старика и не решаясь пускаться в какие бы то ни было иные предположения. Но когда через неделю Тёкла поднялась в башню и, после робкого безответного стука, толкнула незапертую дверь в каморку, ее встретила застоявшаяся тишина и почти голые бревенчатые стены. Она по-бабьи запричитала, подняла вой, в башню сбежались слуги и, убедившись, что их господин исчез вместе со своими книгами, сундуками и прочим чернокнижным скарбом, отправили гонца к князю.

Владигор выслушал одышливый, сбивчивый рассказ посыльного и наутро приказал обшарить леса и пустоши в окрестностях Посада. Все было проделано споро и старательно, но результаты поисков были поистине ничтожны: огниво, найденное в снегу на обочине шляха, ведущего к заброшенному каменному сараю, где пахло мышами и гнилью. Дело зашло в тупик, но загадка осталась, ибо старый дворовый пес Десняка, старательно обнюхавший сырые углы, вдруг сел посреди сарая и завыл, подняв седую морду к рваным прорехам в гнилой тесовой крыше. На попытку выманить его из сарая куском жареной печенки пес даже не повернул головы, а когда его попытались выгнать силой, ощерился так, что к нему не стали даже и подступаться.

— Бросили, выходит, пса с голоду подыхать, так, что ли? — хмурился Владигор, слушая путаные рассказы растерянных дружинников и пряча улыбку в густые пшеничные усы.

— Виноваты, князь! — бормотали молодцы, уставившись в пол и переминаясь с ноги на ногу. — Любую службу исполним, но брать пса, у которого из пасти синее пламя пышет, — уволь!

— Так-таки и пышет? — усмехался Владигор.

Молодцы бухались лбами в пол, божились и пятились к дверям, шуруя по половицам локтями и коленями. Князь не удерживал их, чувствуя, что загадка эта откроется лишь ему и что случится это само собой, без всякого нарочного усилия с его стороны.

Так и случилось, когда князь впервые обогнул замшелый валун и направил своего жеребчика через заснеженное болото. Он сразу понял, чья тень мелькает в глубине обугленного ствола, но когда наконец решился окликнуть старого чернокнижника по имени, из нижнего дупла выставилась железная трубка, раздался сухой щелчок кремня, а следом послышался сердитый голос исчезнувшего боярина.

— Проезжай, князь! Не вводи в грех! — кричал Десняк, раздувая трут и освещая красным всполохом темную внутренность дупла. — Не для тебя, что ли, я на камне надпись рубил? Читать разучился или лень было мох сбивать — не княжье, дескать, дело?! Иль под смертью давно не ходил? Заскучал небось на троне? Нервишки пощекотать захотелось?!

Князь сокрушенно покачал головой, тронул поводья, жеребчик повернул косматую морду и твердым неспешным шагом пошел вдоль болота, осторожно проламывая копытами колкий, хрупкий наст.

Понимая, что Десняк не хочет, чтобы кто-то тревожил его уединение, Владигор, направляясь к сестре, все же нет-нет да и сворачивает к обугленной дуплистой лиственнице в надежде, что старик примет его и расскажет, какая истина открылась ему на закате лет. Но пока этого не случилось.

Двор сестры встречает князя торжественной предзакатной тишиной. Воздух словно отдыхает от дневного шума, но стоит Владигору ударить рукояткой меча в надраенный медный щит перед воротами, как тишь вздрагивает от звона, скрипят по дощатому помосту шаги привратника, тяжелые створки ворот расползаются в стороны, и жеребчик с глухим, деревянным стуком переступает порог.

Любава из своей горницы тоже слышит звон медного щита, но прежде, чем спуститься к брату, распахивает окно, забранное частым переплетом с цветными слюдяными пластинками, и машет ярким шелковым платком.

Владигор бросает поводья привратнику, спешивается и неторопливо идет к крыльцу, глубоко вдыхая вечернюю прохладу. Любава встречает его под навесом, опирающимся на дубовые столбики, покрытые затейливой резьбой. Княжна низко кланяется брату, и он отвечает ей глубоким поясным поклоном.

— Случилось что или так пожаловал? — спрашивает Любава, когда князь всходит по ступеням и останавливается перед ней.

— Прогуляться решил, — с улыбкой отвечает Владигор, — да тропинка сама собой к тебе привела… Не прогонишь?

— Прогнать-то, вестимо, не прогоню, только угощать тебя особенно нечем, — сокрушается Любава. — Хоть бы голубя вперед себя послал, предупредил…

— Не хлопочи, Любушка! — останавливает ее князь. — Я не привередлив: что на стол поставишь — тому и рад буду!

— Только о себе думаешь! — качает головой княжна, поднимаясь по ступеням в горницу и держа перед Владигором потрескивающую свечу. — А хозяйке каково? Ей, может, иногда не столько гостя ублажить хочется, сколько себя потешить: вот, мол, какая я мастерица! И скатерти-то у меня камчатые хрустят, и половицы-то у меня песочком добела выскоблены, и стол мой от яств ломится…

— А разве у тебя не так? — говорит Владигор, входя в горницу следом за ней и глядя на стол, уставленный блюдами с фруктами и кувшинами с вином. — Стол для гостей всегда накрыт, печь натоплена, перины взбиты…

— Взбиты, да не помяты, — вздыхает Любава, откидывая со лба длинную русую прядь. — Садись, брат, в ногах правды нет.

— Тебе, сестра, сейчас не только правда моя нужна, я так думаю, — осторожно начинает Владигор, садясь к столу и взламывая печать на горлышке кувшина.

— Без правды тоже не проживешь, — вздыхает Любава, — правда всему голова, остальное приложится.

— Что бы я сейчас ни сказал, все это только слова, — говорит князь, наполняя темным вином хрустальный бокал. — Налить тебе меду?

— Не надо, — качает головой княжна, — рано еще…

— Никак еще кого-то ждешь? — спрашивает Владигор, поворачивая голову к приоткрытому окну и прислушиваясь к затихающим в вечернем сумраке звукам: скрипу шагов по крупитчатому насту, ленивому бреху дворовых псов, редкой, еще не прихваченной ночным заморозком капели, бурливому воркованью почтовых голубей вокруг своих застенчивых подружек.

— Кого мне ждать в такой час? — вздрагивает Любава, зябко кутаясь в пуховый платок, — места наши глухие, тропы нехоженые, разве что ближе к лету скоморохи навестят или коробейники заблудшие на огонек забредут…

— Одна насидишься — всякому гостю рада будешь, так, выходит? — спрашивает князь, пригубливая свой кубок.

— Твоя правда, — отвечает княжна, подходя к камину и шевеля кочергой горящие поленья, — иногда даже подумаешь: хоть бы тать какой налетел, чтоб отбиться от него, — все веселее, чем в окошко пялиться да рубахи крестиком вышивать.

— Тати не сычи — пока что не летают, — усмехается князь, — а то бы спасу от них не было. А тебе, сестра, если ты правду от меня услышать хочешь, замуж пора…

— Да ты никак сватать меня приехал? — насмешливо спрашивает Любава, оборачиваясь к брату. — И за кого же ты меня выдать решил, если не секрет?

— Ничего я еще не решил, — смущается Владигор и так стискивает в пальцах граненую ножку кубка, что из-под его ногтей выступает кровь, — сама выбирай, а то гляди, вековухой останешься.

— Мое дело! — перебивает княжна, топнув сафьянным сапожком по железному листу перед камином. — Я тут в лесу сама себе госпожа! Без тебя разберусь, кем мне оставаться!

— Да ты не серчай, — смущенно бормочет Владигор, — я ж тебе добра желаю, да и род наш опять же продолжить…

— А чего это я должна отдуваться?! — восклицает Любава, всплеснув широкими расшитыми рукавами сарафана. — А ты на что?

— Я-то с этим делом всегда успею, — говорит князь, — мне бы тебя пристроить, а я уж как-нибудь потом… Мир опять же посмотреть надо, а то рассказов много слыхал, а сам, кроме Заморочного Леса да Мертвого Города, почитай что никаких диковинок и не видал…

— Может, и невесту себе где присмотришь, — усмехается Любава. — Так ты уж не плошай, это дело такое: раз проморгаешь, потом всю оставшуюся жизнь локти кусать будешь.

— Это точно, — соглашается князь, прислушиваясь к шуму широких сильных крыльев за темным окошком.

Взмахи приближаются, крылья трепещут, шуршат по слоистым пластинкам слюды, и, приглядевшись, Владигор различает в разноцветных ячейках оконного переплета тень большой птицы, вцепившейся когтями в подоконник.

— Никак Филимон на ужин пожаловал? — восклицает он, привставая на стуле. — Давненько мы не видались, я даже бояться начал, не случилось ли с ним чего.

— Что случилось, то случилось, — вздыхает Любава, не сводя глаз с птичьей тени.

— А что… случилось? — приглушенным голосом шепчет князь, глядя, как она идет к окну.

— Сам увидишь, — сухо отвечает княжна, осторожно толкая ладонью оконную раму.

При ее приближении филин взмахивает крыльями и, когда половинки окна с легким звоном распахиваются, на миг отлетает в синюю вечернюю мглу. Впрочем, он тут же возвращается и, стуча крепкими когтями, садится на подоконник. Его круглые желтые глаза зачарованно смотрят на Любаву и не сразу замечают князя, сидящего за столом с недопитым кубком в руке. Несколько мгновений человек и филин смотрят друг на друга, и вдруг Владигор замечает дикий, первобытный испуг в вертикальных черных зрачках птицы.

— Филя!.. Филимон, ты чего? — бормочет он, двигая к филину табуретку. — Иди к столу, садись, потолкуем…

Но филин остается на месте и лишь вертит круглой ушастой головой и сухо щелкает кривым черным клювом.

— Не бойся, Филимон, это мой брат, князь Владигор, — мягко говорит Любава, поглаживая птицу по шершавому крылу и поднося к ее пестрой грудке золотое блюдце с жареным бедрышком рябчика.

Филин берет угощение когтистой лапой и, не сводя с князя настороженного взгляда, расклевывает бедрышко с жестким маслянистым хрустом. — Не может быть!.. — взволнованно шепчет князь, сглатывая подступивший к горлу комок. — Это не Филимон!.. Ведь это не он, Люба? Ну что ты молчишь?! Скажи, что это не он!

Но княжна молчит, отвернув лицо и все еще держа на весу дрожащее золотое блюдечко.

— Филька, кончай придуриваться! — кричит Владигор, вскакивая со стула и бросаясь к ушастой золотоглазой птице.

Но филин бросает на пол обглоданную косточку, взмахивает крыльями и, мазнув князя перьями по лицу, исчезает среди черных елей, раскинувших над княжьим двором свои густые колючие лапы.