Глава седьмая. КРЕЩЕНИЕ
Крещение князя Владимира — главное, поворотное событие не только в его личной жизни, но и в жизни всего Русского государства, во всей истории восточных славян. Однако о самом крещении киевского князя мы знаем очень мало. Византийские историки того времени — и это кажется невероятным! — ни единым словом не упоминают о нем, хотя очевидно, что для судеб их Империи Крещение Руси явилось событием первостепенной важности. Русские же источники содержат крайне противоречивые сведения, которые к тому же по-разному интерпретируются современными исследователями.
В этой и следующей главах мы будем говорить главным образом о внешних, политических, обстоятельствах крещения князя Владимира. Как и раньше, нам придется обращаться непосредственно к письменным источникам, занимаясь подчас скучным, но совершенно необходимым их источниковедческим истолкованием. К сожалению, главы, посвященные важнейшему событию в жизни героя нашей книги, получаются наиболее сложными, даже запутанными. Но это не только вина автора. Переломные моменты истории всегда требуют наиболее тщательного изучения, сопоставления и разбора всех возможных точек зрения — тем более потому, что исследователю приходится преодолевать различные исторические и историографические мифы, неизбежно вырастающие вокруг самих этих событий.
Нам неизвестно точно ни когда крестился князь Владимир, ни где именно это произошло, ни каковы были обстоятельства приобщения князя к христианской вере. История Крещения Руси, увы, до сих пор не написана, и это заставляет нас предпринимать самостоятельное исследование, может быть, перегружая книгу разного рода гипотезами, предположениями, разбором чужих мнений и необходимым обоснованием собственного.
Цепь событий, связанных с обращением князя Владимира в христианство, растянулась на несколько лет — по меньшей мере с 986 по 989 год. Мы поделили события этого временного промежутка между двумя главами книги, но не столько хронологически, сколько по смыслу и месту действия. Как известно, среди историков и писателей, пишущих на исторические темы, начиная еще с XI века и по сей день, в ходу две основные версии крещения киевского князя. Одна из них связана с Киевом (или, шире, с Поднепровьем), другая — с древней Корсунью, греческим Херсонесом в Крыму. Киев и Корсунь — две точки на карте, разделенные без малого тысячью километров пути, — и привлекут наше пристальное внимание. Но события, о которых пойдет речь, будут разворачиваться на гораздо большем пространстве, включающем в себя прежде всего территорию Византийской империи и сопредельных с нею стран.
Итак, обратимся к источникам. Наиболее обстоятельный рассказ о крещении князя Владимира читается в «Повести временных лет»{189}. Этот рассказ давно уже стал хрестоматийным и широко известен. Тем не менее прочитаем его еще раз.
Согласно летописи, после проповедников из болгар, немцев и иудеев в том же 6494 (986) году в Киеве появился и греческий философ[42]. Как мы помним, грек крайне неприязненно отозвался о вере магометан («Их же вера оскверняет небо и землю, прокляты они более всех людей»). После этого пришел черед латинянам. «Сказал же философ: “Слышали мы о том, что приходили к вам из Рима научить вере своей. Их же вера по сравнению с нашей мало в чем развращена: служат на опресноках, то есть на облатках[43], о которых Бог не оставлял заповедь. Но повелел на хлебе служить и заповедь дал апостолам, приняв хлеб: «Се есть тело мое, преломленное за вас». Так же и чашу приняв, сказал: «Се есть кровь моя Нового завета». Те же, кто не творит этого, неправильно веруют{190}».
Историки давно обратили внимание на известную снисходительность греческого философа. В вину латинянам он поставил всего одно прегрешение, правда, довольно существенное: использование в таинстве причащения пресного, а не заквашенного хлеба. Спор об опресноках ведет ко времени не ранее XI века{191}: именно тогда этому стали придавать особое значение, тем более что православные апологеты видели в использовании опресноков уклонение католиков в иудейство. Но удивительно, что о других, не менее серьезных отклонениях от православия (в том числе и о добавлении «филиокве» в православный символ веры[44]) греческий философ как будто не знает.
Наибольшее же внимание философ уделил критике иудейского вероучения. Узнав от Владимира о приходе к нему иудеев, говоривших, будто «немцы и греки в того веруют, кого мы распяли», философ произнес следующее:
«Воистину веруем в Того. Это еще пророки их прорицали, что Бог родится; а другие, что распят будет и погребен, а на третий день воскреснет и взойдет на небеса. Они же одних пророков избивали, а других истязали. Когда же сбылись пророчества их, сошел Он на землю и распятие принял, и воскрес, и взошел на небеса. И ожидал от тех покаяния 46 лет, но не покаялись. И тогда послал на них римлян, и разграбили они их города, а самих рассеяли по странам, где и пребывают в рабстве».
«Спросил же Владимир: “Для чего сошел Бог на землю и страсть такую принял?” Отвечал же философ на это: “Если хочешь послушать, скажу тебе с самого начала, чего ради сошел Бог на землю”. Владимир же отвечал ему: “Послушаю с радостью”. И начал философ говорить так…»
Этими словами в летопись вводится знаменитая «Речь Философа» — краткое, но яркое изложение библейской истории, Ветхого и Нового заветов. «Речь Философа» дошла до нас не только в составе летописи, но и в отдельных списках, под заголовком «Слово из Палеи, выведено на жиды», или «Слово о бытии всего мира»{192}. И в самом деле, перед нами прежде всего антииудейское полемическое сочинение — именно через отрицание иудейского неприятия Христа обосновывается в нем истинность христианского вероучения. При этом «Речь» насыщена не только библейскими, но и апокрифическими подробностями, заимствованными из многочисленных ветхозаветных апокрифов[45], во множестве бытовавших в древнееврейской, греческой, славянской и других средневековых литературах. Показателен подбор ветхозаветных пророчеств, приведенных автором «Речи», — это, во-первых, обычные пророчества о воплощении Христа, его сошествии на землю, распятии и воскресении; и, во-вторых, пророчества относительно отвержения и рассеяния иудеев и призвания на их место новых народов. Впоследствии идеи «Речи Философа» будут восприняты русскими книжниками для обоснования исторической миссии Руси — «последней» из «новых» народов, призванных Богом.
«Сбылись ли все эти пророчества? Или еще только должны сбыться?» — задается вопросом Владимир. Философ продолжает кратким пересказом Нового завета — начиная с воплощения Иисуса Христа и кончая сошествием Святого Духа на апостолов и апостольской проповедью.
Далее рассказ «Речи Философа» прерывается вероятной вставкой. Во всяком случае, вопрос Владимира: «Что ради от жены [Христос] родился, и на древе распят, и водою крестился?» — не мотивирован. Зато подобные вопросы-загадки очень распространены в апокрифической литературе: ветхозаветная история оказывается в них лишь прообразом и иносказанием последующей новозаветной. «Потому, — разгадывает загадки Владимира философ, — что сперва род человеческий через женщину согрешил… — через женщину изгнан был Адам из рая, через женщину же Бог воплотился… а на древе был распят, потому что от древа Адам вкусил… а водою обновился, потому что при Ное навел Бог потоп на землю…»
Но это лишь отступление от логически выстроенного повествования. Философ возвращается к прежнему изложению христианской истории:
«Когда апостолы учили по всему миру веровать Богу, учение их и мы, греки, приняли, и весь мир верует в учение их. Установил Бог и единый день, в который хочет, сойдя с небес, судить живых и мертвых и воздаст каждому по делам его: праведным — Царство небесное и красоту неизреченную, веселие без конца и чтобы не умирать им во веки; грешникам — мучение огненное, и червь неусыпающий, и мучение без конца. Эти мучения ожидают тех, кто не верует в Бога нашего Иисуса Христа; будут в огне мучиться те, кто не крестится».
Произнеся это, философ показал Владимиру «запону» (то есть завесу, полотнище) с изображением Страшного суда: справа были нарисованы праведники, идущие с веселием в рай, слева — грешники, идущие на мучения. «Владимир же, вздохнув, сказал: “Добро тем, кто справа, горе же тем, кто слева”. И сказал философ на это: “Если хочешь справа с праведниками стоять, то крестись!”»
Историки прошлого и настоящего по-разному отнеслись к «Речи Философа». Когда-то ее считали подлинным греческим сочинением, записью речи греческого проповедника, действительно обращавшегося к князю Владимиру, позже — сочинением самого летописца. В настоящее время, кажется, можно признать доказанным, что «Речь Философа» написана не на Руси и искусственно внесена в летописный текст. Достаточно сказать, что в «Речи» использована иная система летосчисления, чем та, что применяется в летописи: рождение Христа отнесено здесь к 5500 году от Сотворения мира[46] (в летописи, в соответствии с константинопольской эрой, — к 5508 году){193}. Исследование языка этого памятника показывает, что он восходит к какому-то греческому антииудейскому полемическому сочинению, переведенному на славянский язык в Моравии или Чехии, а затем отредактированному в Восточной Болгарии, откуда он и проник на Русь{194}. Заметим, что область бытования «Речи» (включая Русь) совпадает с областью распространения кирилло-мефодиевских традиций. Подбор пророчеств относительно исторических судеб евреев и прихода «новых народов», призванных Богом, сближает «Речь Философа» с выдающимся памятником славянской литературы — Житием Константина (Кирилла) Философа, первоучителя славян, в котором подробно рассказывается о «прении» Константина с хазарскими иудеями{195}.
Искусственность включения «Речи Философа» в летопись вовсе не означает, что весь рассказ о проповеди грека является простой выдумкой летописца[47].{196} Составитель летописного сказания, вероятно, воспользовался готовым славянским сочинением, вложил его в уста греческого проповедника. То, что для этой цели был выбран памятник кирилло-мефодиевского происхождения, показательно: лишний раз это обстоятельство напоминает нам о той громадной роли, которую сыграло наследие великих славянских учителей в приобщении древней Руси к христианству.
Но на Владимира увещевания проповедника подействовали лишь отчасти. Блестящая проповедь фека не привела к ощутимым результатам, и это кажется странным. Вместо ожидаемого согласия принять крещение (иначе зачем было вставлять «Речь Философа» в летопись?) из уст Владимира следует более чем осторожный ответ: князь «положи на сердце своем» все сказанное ему, но отвечал: «Пожду еще мало», «хотя испытати о всех верах». С «честью великой» и «дарами многими» философ был отпущен домой. Но ведь «испытание» «о всех верах» уже было проведено! Проповедники из магометан, евреев и латинян уже побывали при дворе князя.
Как видим, Владимир с величайшей осторожностью отнесся к прямым попыткам склонить его к принятию христианства; возможно, подобная тактика выжидания отражает действительные его колебания в выборе веры, а не является лишь литературным приемом, необходимым летописцу для согласования своего рассказа с последующим изложением.
Тем не менее «испытание вер», согласно летописи, действительно продолжилось на следующий год. Под 6495 (987) годом летописец сообщает: «Созвал Владимир бояр своих и старцев фадских и сказал им: “Приходили ко мне болгары, говоря: «Прими закон наш». Затем приходили немцы и хвалили свой закон. За ними пришли евреи. После же всех пришли греки, браня все законы, а свой восхваляя, и многое говорили, рассказывая от начала мира, о бытии всего мира. Мудро говорили они, и чудно слышать их, и каждому любо их послушать. Рассказывают они и о другом свете: если кто, говорят, перейдет в нашу веру, то, умерев, снова воскреснет, и не умереть ему вовеки. Если же в ином законе будет, то гореть ему на том свете в огне. Что вы присоветуете, что ответите?”
И сказали бояре и старцы: “Знай, княже, что своего никто не бранит, но всяк хвалит. Если хочешь разузнать лучше, то вот есть у тебя мужи, пошли их, пусть испытают, у кого какая служба и кто как служит Богу”. И понравилась речь их князю и всем людям…»
Далее, как мы уже знаем, были избраны десять мужей, «добрых и смысленных», которые отправились сначала «в Болгары», а затем к немцам. Ни там, ни там церковная служба посланникам не понравилась. Из «Немец» мужи Владимира пришли в Царьград, где предстали перед «царем».
Надо сказать, что с 976 года (год смерти Иоанна Цимисхия) в Византии правили два императора. Неточное название «царь» как будто обнаруживает фольклорный источник летописного сказания. В дальнейшем же, в соответствии с исторической действительностью, в летописном рассказе появляются уже два «царя» — Василий и Константин. Такое несогласование с несомненностью обнаруживает составной характер летописного рассказа — по-видимому, наряду с фольклорным в нем использован и иной источник, сообщавший о действительных и вполне официальных переговорах между Византией и Русью. Упоминание одного «царя» позволяет сблизить летописное сказание, вернее, один из его источников, с летописным же рассказом об избавлении Владимира от варягов, который читается в «Повести временных лет» под 980 годом.
Когда посланцы Владимира явились к царю, продолжает летописец, «царь спросил их, с какой целью они пришли. Они же поведали ему обо всем. Услышав их рассказ, царь обрадовался и воздал им великую честь. На следующий же день, наутро, послал к патриарху[48], говоря ему: “Пришла Русь разузнать о вере нашей. Приготовь церковь и клир, а сам облачись в святительские ризы, чтобы видели они славу Бога нашего”. Выслушав это, патриарх повелел созвать клир, сотворил по обычаю праздничную службу; и кадила возожгли, и устроили пение и хоры. И пошел с ними в церковь[49], и поставил их на открытом месте, показав им церковную красоту, пение и службу архиерейскую, предстояние диаконов и рассказав им о служении Богу своему. Они же изумились, удивляясь, и хвалили службу их. И призвали их цари, Василий и Константин[50], и сказали им: “Идите в землю вашу”. И отпустили их с дарами великими и честью. И вернулись они в землю свою».
Посланцев Владимира изумила и восхитила красота и торжественность церковной службы, великолепие убранства храма, богатство святительских облачений. Люди своего времени, они нерасчлененно воспринимали окружающий их мир — прекрасное, несомненно, являлось для них в той же степени истинным. Но не будем забывать и того, в каком храме они побывали! Даже и сегодня Константинопольская София, превращенная некогда в мечеть, многократно разоренная и оскверненная, способна потрясти воображение человека, заставить его забыть о сиюминутном, открыть для него как бы иной мир, соединяющий небесное и земное. Что же говорить о тех временах, когда храм этот был в полном своем величии и великолепии!
Вернувшись в Киев, мужи предстали перед Владимиром и его людьми. «И созвал князь Владимир бояр своих и старцев, и сказал им: “Вот, пришли посланные нами мужи, послушаем же их”. И обратился к послам: “Говорите перед дружиной!” Они же сказали: “Ходили к болгарам, смотрели, как они молятся в храме… Не добр закон их. И пришли мы к немцам, и видели в храмах их разные службы, а красоты никакой не видели. И пришли мы в Греческую землю, и ввели нас туда, где служат они Богу своему, и не знали — на небе или на земле мы, ибо нет на земле такого зрелища и красоты такой, и не знаем, как и рассказать об этом. Знаем только, что пребывает там Бог с людьми, и служба их лучше, чем во всех странах. Не можем забыть красоты той, ибо каждый, если вкусит сладости, не возьмет потом горького. Так и мы — не можем уже оставаться прежними”».
Так, по признаку красоты, избирала для себя Русь христианскую веру.
Отметим исключительно важную подробность летописного рассказа. Владимир не сам совершает выбор, но с совета и согласия своей дружины («бояр») и всей «земли» («старцев градских»). И те, и другие — обычные соучастники всех его начинаний. Две ветви власти — и это уже становится обычным для князя Владимира — сближаются и даже переплетаются между собой.
Совет и одобрение — это еще и ответственность за принятое решение. Надо полагать, что летописные «старцы» представляли в первую очередь Киев, а также ближние «княжеские» (то есть построенные, заселенные князем или принадлежащие князю) города. Выбор Владимира с самого начала стал не его личным, но общегосударственным делом.
Решение, однако, оказалось еще далеко не принятым, хотя бояре и «старцы» одобрили выбор послов. «Если бы плох был закон греческий, то не приняла бы его баба твоя Ольга, которая была мудрейшей из всех людей», — сказали они, обращаясь к князю. Владимир, очевидно, согласился. Однако крещения вновь не последовало. Владимир задается вопросом, вызывающим законное недоумение у современного исследователя. «Где крещение примем?» — спрашивает он бояр и старцев. «Где тебе любо», — отвечают те ничего не значащей фразой, подводящей читателя к продолжению летописного повествования.
Рассказ продолжается уже под следующим годом. Причем действие переносится из Киева на юг, в Крым, в принадлежавший грекам город Корсунь (Херсонес, на территории нынешнего Севастополя).
«Минуло лето, в лето 6496 (988) пошел Владимир с войском на Корсунь, город греческий…» Летописец никак не объясняет причины корсунского похода, который оказывается вырванным из реальной исторической обстановки того времени. Но именно в Корсуни и вследствие именно этого похода, как сообщает летопись, князь Владимир наконец принимает крещение. По этой причине весь летописный рассказ получил в историографии название «Корсунского сказания» или «Корсунской легенды». Крещению Владимира предшествуют совершенно новые драматические события, причем все, что происходило раньше, как будто забыто; приобщение князя к христианству начинается заново.
Согласно летописи, Владимир долго осаждает Корсунь, однако не может взять город до тех пор, пока один из защитников города, некий Анастас (впоследствии приближенный князя Владимира и управитель киевской Десятинной церкви), не приходит ему на помощь и не подает совет перекопать трубы, по которым в осажденный город поступает вода. «Услышав об этом, — продолжает летописец, — Владимир посмотрел на небо и сказал: “Если сбудется это — крещусь!”».
Корсунь действительно пала, но Владимир забывает о своем намерении креститься. Теперь он посылает в Константинополь, к царям Василию и Константину, с требованием выдать за него замуж их сестру, царевну Анну. «Если не отдадите ее за меня, — угрожает он императорам, — то и вашему городу сделаю то же, что и этому» (то есть Корсуни). Ответ императоров гласил: «Не подобает христианам отдавать за язычников. Если крестишься, то и ее в жены получишь, и Царство небесное обретешь, и с нами единоверцем будешь. Если же не сделаешь этого, не отдадим сестру за тебя».
Владимир наконец вспоминает о своем прежнем намерении принять христианство. «Скажите царям так, — сообщает он посланникам императоров. — Я крещусь, ибо прежде испытал закон ваш, и люба мне вера ваша и богослужение, о котором поведали мне посланные нами мужи». Однако Владимир ставит условие: он примет крещение лишь после того, как в Корсуни появится греческая принцесса.
Императорам с большим трудом удается уговорить Анну принять предложение русского князя. Царевна прибывает в Корсунь, где ее торжественно встречают жители. Однако крещению Владимира предшествует еще один эпизод, содержащий новый агиографический мотив. Князя внезапно поражает тяжелый недуг, болезнь глаз. Царевна Анна посылает к князю, призывая его скорее креститься: только в этом случае он сумеет избавиться от болезни. Владимир наконец повелевает крестить себя. После этого корсунский епископ и священники, прибывшие в Корсунь вместе с Анной, предварительно совершив обряд оглашения, крестят князя. «И когда возложил епископ руку на него, тотчас прозрел Владимир».
Так рассказывает о крещении князя Владимира «Повесть временных лет». Мы уже имели возможность заметить, что этот рассказ носит сложный и, очевидно, составной характер. Крупнейший исследователь русского летописания Алексей Александрович Шахматов, посвятивший разбору летописного сказания отдельную книгу, предположил, что в нем соединены различные и к тому же противоречивые источники, которые составителю летописи пришлось согласовывать между собой. По мнению А.А. Шахматова, использование в дошедшем до нас рассказе нескольких агиографических тем (обращение вследствие проповеди, обращение вследствие испытания вер, обращение вследствие чудесного избавления от недуга) указывает на искусственность рассказа в целом: каждая из указанных агиографических версий, очевидно, ведет к самостоятельному рассказу об обращении князя в христианскую веру. Так, по мнению исследователя, проповедь философа в соответствии с законами жанра должна была заканчиваться рассказом о крещении князя Владимира, однако в результате переделки под пером редактора-составителя этот рассказ превратился в начальную часть большого летописного сказания. Шахматов выявил и ряд связок внутри летописного повествования, служащих для согласования противоположных версий. Такими связками он признавал фразы Владимира: «Пожду еще мало» (переход к рассказу об испытании вер); «Где крещение примем?» (переход непосредственно к «Корсунской легенде»){197}.
Возможно, выводы Шахматова несколько прямолинейны. Противоречия в источниках (по крайней мере отчасти) могут отражать и действительные колебания Владимира в отношении к христианству, и даже в какой-то степени особенности византийской богослужебной практики (см. об этом ниже). Но и пренебречь выводами ученого-источниковеда нельзя. Составленное спустя значительное время после смерти Владимира (в середине или второй половине XI века) летописное сказание, по-видимому, вобрало в себя различные источники — как письменные (предшествующая летописная «повесть» о крещении Владимира, «Речь Философа» и др.), так и устные (воспоминания о корсунском походе, местные корсунские предания о пребывании в городе Владимира и Анны и т. д.). Как мне кажется, в летописном повествовании различаются по крайней мере два разновременных и разнохарактерных пласта — один из них связан с переговорами князя Владимира с посланниками византийских императоров в Киеве, другой — с событиями в Корсуни. Их переплетение и дало современный вид сказанию о крещении князя Владимира.
Отметим еще одно важное обстоятельство. «Корсунское сказание» (со всеми указанными особенностями) сохранилось не только в составе летописи, но и в виде особого сочинения, встречающегося в рукописях, — «Слова о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь» («Слово о крещении Владимира»). Этот памятник изучен слабо; достаточно сказать, что он опубликован всего по одному (и, кажется, не лучшему) списку{198}. Его взаимоотношения с летописью не вполне выяснены. Как представляется, «Слово…» действительно восходит к летописи, но отражает более ранний летописный текст, нежели дошедший до нас в составе «Повести временных лет»: так, в «Слове…» отсутствует ряд очевидных позднейших вставок, отразивших работу редакторалетописца 70–80-х годов XI века{199}. Используя летопись при реконструкции событий конца 80-х годов X века, следует различать первоначальный текст «Корсунского сказания» и позднейшие редакторские добавления.
Летописная (корсунская) версия крещения князя Владимира была принята всеми позднейшими русскими источниками — летописями, различными редакциями Жития князя Владимира. Но в древности (в XI — начале XII века) эта версия была далеко не единственной.
Уже в XI веке в Киеве действительно спорили о месте и обстоятельствах крещения князя Владимира. Подробно пересказав «корсунскую легенду», летописец с явным неодобрением замечает:
«Несведущие же говорят, будто крестился Владимир в Киеве, иные же говорят — в Василеве, а другие иначе скажут»{200}.
Это замечание многого стоит! Оказывается, в те времена, когда обрабатывалось летописное сказание (вероятно, 70–80-е годы XI века), существовали по крайней мере четыре различные версии этого события — «корсунская», «киевская», «василевская»[51] и какая-то другая (или другие!). «Корсунская» версия закреплена авторитетом «Повести временных лет». Однако до нас дошел не менее древний памятник, совершенно по-другому излагающий историю обращения Владимира в христианство. Это уже известная нам «Память и похвала князю Владимиру» Иакова мниха, включающая в свой состав так называемое «древнейшее житие» князя Владимира. Согласно показаниям этого источника, крещение князя произошло, во всяком случае, до взятия им Корсуни (Корсунь пала на «третье лето» после крещения){201} — то есть версия «Памяти и похвалы» резко противоречит «корсунской» версии «Повести временных лет».
«Память и похвала» содержит хронологические расчеты, которые позволяют определить дату крещения князя Владимира, какой она представлялась древнему автору. Эта дата также отличается от летописной: согласно Иакову мниху, князь крестился «на десятое лето» после убийства своего брата Ярополка; после крещения Владимир прожил 28 лет. Обе указанные даты при пересчете дают 6495 (март 987-го — февраль 988-го) год{202}. Напомню, что летопись датирует крещение князя 6496 годом (март 988-го — февраль 989-го); под 6495-м же помещается рассказ об «испытании вер».
Расчеты «Памяти и похвалы» не стоят особняком в древнерусской историографии. Они находят подтверждение в целом ряде древнейших памятников. Так, 28 лет жизни князя по крещении называют анонимное «Сказание о святых мучениках Борисе и Глебе» (в своей основе вторая половина XI века){203}, отдельные списки «Слова о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь»{204}, а также Особая (распространенная) редакция Проложного жития князя Владимира{205}.
Наконец, дата 6495 год как год крещения Владимира прямо названа в ряде списков «Чтения о святых мучениках Борисе и Глебе», принадлежащего перу знаменитого Нестора, крупнейшего писателя и историографа конца XI — начала XII века[52] (в большинстве списков этого сочинения стоит явно неисправная дата — 6490 (982?) или даже 6400 год){206}. Мы уже отмечали, что хронологическая сетка «Памяти и похвалы» (не те абсолютные даты, которые имеются в ней, а именно расчет событий по годам жизни князя) в целом совпадает с хронологическими расчетами, отразившимися в ряде статей «Повести временных лет» — в так называемом «перечне княжений» русских князей, помещенном в летописи под 6360 (852?) годом, и в расчете лет жизни князя Ярослава Владимировича{207}. Но именно эти хронологические расчеты принадлежат к более раннему летописному слою, нежели сохранившаяся погодная летописная сетка. Все это придает показаниям «Памяти и похвалы» исключительную источниковедческую ценность.
Помимо летописи и «Памяти…», до нас дошли и другие русские сочинения XI — начала XII века, в которых рассказывается о крещении князя Владимира Святославича. Это выдающиеся произведения древнерусской литературы — «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (40-е годы XI века) и уже упомянутое «Чтение о святых Борисе и Глебе» диакона Нестора. Оба автора не знали (или не принимали?) «корсунской» версии. Крещение Владимира представлялось им вполне самостоятельным шагом, не вызванным никакими внешними обстоятельствами. Креститель Руси прославлялся как «равный апостолам», превзошедший иных «царей», лишь «благомыслием» и «остроумием» своим постигший истинного Творца.
«Как уверовал ты? Как воспламенился любовью ко Христу?.. — восклицает митрополит Иларион. — Как приобщился любви Его? Не видел ты апостола, пришедшего в землю твою… Не видел ты, как именем Иисуса Христа бесы изгоняются, болящие исцеляются, немые говорят, жар в холод претворяется, мертвые восстают. Не видев всего этого, как же уверовал?»{208}
Принимая «корсунскую» версию в ее летописном изложении, едва ли можно было восторгаться тем, что Владимир уверовал, не видя «исцеления болящих», — ведь по летописи, напротив, он и был одним из исцеленных именем Христа[53].{209}
Так «внекорсунская» версия получает не меньшую (а пожалуй, и большую) поддержку в источниках, чем «корсунская».
Столь явная разноголосица мнений относительно важнейшего для судеб Руси события не может не вызвать замешательства и недоумения историка. Но, как известно, «большое видится на расстоянии». Выдающееся событие в истории воспринимается таковым лишь спустя определенное время — вот тогда-то и разгорается борьба за ту или иную его трактовку, за политическое наследство великого человека или великой идеи. Вероятно, особые версии крещения князя Владимира (и, как мы увидим, Крещения Руси в целом) отражали различия между теми или иными христианскими общинами в самом Киеве и вокруг него, являлись следствием неоднородности начального русского христианства{210}.
Мы уже говорили о том, что Крещение Руси — поворотное событие не только во внутриполитической жизни Киевского государства, но и в его внешней политике. Выбор веры — всегда еще и выбор союзника и противника на бесконечно долгую историческую перспективу. Поворачиваясь к христианству, Русь поворачивалась ко всему христианскому сообществу, и прежде всего к Византийской империи. Поэтому мы не сможем понять и оценить исторический выбор князя Владимира и те конкретно-исторические обстоятельства, в которых он был совершен, без самого подробного анализа русско-византийских отношений середины — второй половины 80-х годов X века.
Русские источники очень скудно освещают внешнеполитическую сторону Крещения Руси, сосредоточиваясь лишь на одном эпизоде — женитьбе князя Владимира на царевне Анне. К счастью, в нашем распоряжении имеются иностранные источники — византийские, арабские, армянские, латинские. В некоторых из них содержатся сведения и о крещении князя Владимира[54]; краткие, но оттого не менее ценные, именно они дают нам возможность более или менее ясно представить себе суть происходивших событий.
Однако прежде чем переходить к внешнеполитическим обстоятельствам крещения Владимира, нам придется сделать еще одно отступление и выяснить, что же происходило в Византийской империи в 80-е годы X века, а именно после смерти императора-узурпатора Иоанна Цимисхия, случившейся 11 января 976 года.
Смерть поразила Цимисхия внезапно, в тот момент, когда он, казалось, находился на гребне славы. В Константинополе тотчас распространились слухи, будто императора отравили; шепотом называли и имя убийцы — всесильного паракимомена (то есть верховного спальничего, начальника службы личных покоев императора) евнуха Василия. Это был не простой человек. Незаконнорожденный сын императора Романа I Лакапина, он приходился двоюродным дедом императорам-соправителям Василию II и Константину VIII. Его оскопили еще в детстве, дабы он, рожденный вне брака, не мог претендовать на императорский престол. И при императоре Никифоре, и при Цимисхии Василий обладал огромной властью: к нему лично сходились все нити управления дворцом, а значит, во многом и государством. После смерти Цимисхия правителями Ромейской державы были объявлены сыновья Романа II Василий и Константин. Они и раньше считались императорами — соправителями сначала Никифора, а затем Цимисхия; теперь же к ним должна была прийти и настоящая власть. Василию (впоследствии получившему грозное прозвище Булгароктон, то есть Болгаробойца) исполнилось восемнадцать лет, Константин был почти на два года моложе. Братья различались характерами: старший производил впечатление человека деятельного и целеустремленного, младший, напротив, казался безвольным прожигателем жизни; до самой смерти Василия он и не пытался участвовать в управлении Империей, довольствуясь лишь титулом и прилагающимися к нему чисто материальными выгодами. Впрочем, различия в характере братьев в полной мере проявились с возрастом. Поначалу и Василий больше бражничал и предавался любовным утехам. Власть над Империей оказалась всецело в руках умудренного опытом, хитрого и властного паракимомена. Из ссылки возвратилась Феофано, мать императоров. Наибольшие опасения у нового правителя-временщика вызывал могущественный доместик Востока (то есть начальник над всеми вооруженными силами в восточной части Империи), прославленный полководец Варда Склир, однажды уже поднимавший восстание против императора Цимисхия, но прощенный последним. Теперь Варда был смещен со своей должности и назначен дукой (правителем) одной из восточных фем — Месопотамии. Случилось так, что именно это, может быть чересчур поспешное, решение положило начало длинной цепи событий, в которые в конце концов оказался вовлечен и киевский князь Владимир Святославич.
Летом того же 976 года Варда Склир прибыл в город Мелитину (на востоке Малой Азии), где поднял мятеж и объявил себя императором ромеев. Его поддержала малоазийская знать, а также армяне и мусульмане пограничных, подвластных Византии районов. Посланные в Малую Азию правительственные войска были разгромлены. Императору Василию пришлось возвращать из ссылки с острова Хиос опального полководца Варду Фоку, племянника императора Никифора Фоки, также имевшего славу бунтовщика. В течение трех лет по всей Империи продолжались кровопролитные военные действия, удача переходила то на одну, то на другую сторону. Наконец в марте 979 года Варде Фоке удалось одержать верх и разбить своего тезку. Склир вместе с братом Константином, сыном Романом и еще тремястами своих сторонников бежал в страны ислама, где решился просить об убежище эмира Багдада Адуда ал-доулу[55]. Император Василий попытался заполучить мятежника в свои руки. К эмиру отправился его личный представитель Никифор Ураник со значительной суммой денег и предложением обменять Варду Склира на всех пленников-мусульман, находящихся в Империи. В случае неудачи переговоров Никифор должен был постараться физически устранить Склира. Адуд ал-доула поспешил схватить Склира, препроводил его в Багдад и заключил под стражу. Его личный посланник в свою очередь отправился в Константинополь к императору Василию: ссылаясь на обещание Варды Склира возвратить мусульманам ряд завоеванных греками крепостей, эмир требовал их теперь уже у Василия в обмен на голову его врага. Василий ответил отказом. В Багдаде был схвачен Никифор Ураник. Варда также остался в руках эмира на положении пленника (хотя и почетного); он проведет в заточении долгих восемь лет{211}.
Так закончился первый этап затяжной гражданской войны.
В событиях этого времени проявилась незаурядная личность императора Василия. Мятеж и угроза потери престола (а возможно, и жизни) сильно подействовали на него. Из юноши, беззаботно проводящего время в развлечениях, он превратился в сильного и властного государственного мужа. По словам византийского хрониста Михаила Пселла, император изменился — и внешне, и, главное, внутренне. (Как многие считали, не в лучшую сторону.) Большинству окружавших его он стал казаться человеком угрюмым, грубым, вспыльчивым и упрямым. Любивший прежде роскошь, он стал чрезвычайно скромен и даже аскетичен — конечно, по меркам своего царственного сана. Михаил Пселл с восхищением писал, что Василий, преумножая государственную казну, почти ничего не тратил на себя лично. Он отказался от украшений, не носил ни дорогих ожерелий, ни тиары, снял лишние перстни с пальцев рук; лишь несколько ниток жемчуга украшали его грудь. Его пурпурное платье имело не яркие, как у других императоров, но темные оттенки. Василий ограничил в расходах и своего брата, беззаботного Константина.
Император был истинным воином, как, впрочем, и его предшественники Никифор и Иоанн. Он легко переносил зимнюю стужу и летний зной. Томясь жаждой, не сразу бросался к источнику, но выждав определенное время; короче говоря, был стоек ко всяким телесным лишениям. Василий не давал гневу овладеть собой, зато был удивительно злопамятен: если какому-нибудь воину случалось провиниться во время военного похода, Василий не наказывал его сразу, однако по возвращении из похода давал волю гневу и без всякого снисхождения карал виновного{212}.
Жестокость императора, как правило, не знала ни границ, ни социальных различий. Он мог, например, сурово наказать лицо духовного звания — так, по свидетельству армянского историка Аристакэса Ластивертци, император приказал вырвать язык у епископа Валаршакертского Захарии, не вполне удачно выступившего посредником в переговорах Василия с грузинским царем Георгием I. После одного из сражений император назначил награду за каждую голову вражеского воина и приказал складывать головы в кучи по сторонам дороги. Врагами же императора в то время были грузины — такие же христиане, как он сам{213}.
Михаил Пселл оставил и описание внешности императора Василия: «Очи его были светло-голубые и блестящие, брови не нависшие и не грозные, но и не вытянутые в прямую линию, как у женщины, а изогнутые, выдающие гордый нрав мужа. Его глаза, не утопленные, как у людей коварных и хитрых, но и не выпуклые, как у распущенных, сияли мужественным блеском». Роста Василий был ниже среднего, но фигуру имел чеканную. Густая борода, казалось, росла по всему лицу императора. Он имел привычку теребить рукой подбородок. К этому надо добавить, что речь императора отличалась косноязычием. Он часто запинался, делал паузы, «скорее как деревенщина, нежели человек образованный», замечает Пселл. Смеялся раскатисто, сотрясаясь всем телом[56].{214}
Императору Василию Болгаробойце не пришлось лично встречаться с князем Владимиром Киевским. Но судьбе угодно было сделать так, что он стал шурином и заочным крестным отцом киевского князя.
В событиях начала царствования Василий проявил недюжинную твердость и неуступчивость, способность, что называется, «держать удар» (черты характера, сближающие его с князем Владимиром). Спустя немного времени все эти качества проявятся в полной мере: как выяснится, мятеж 976–979 годов стал лишь прелюдией к еще более драматичным событиям, потрясшим Империю в середине 80-х годов X века. Роль же паракимомена Василия постепенно сошла на нет — император вполне научился обходиться без его помощи. Понятно, что паракимомен, переживший в своей должности уже трех василевсов, не намерен был мириться с этим.
С конца лета — начала осени 985 года Империя вновь оказалась в трудном положении. Неожиданный и неприятный оборот получили события сразу на двух театрах военных действий — в Сирии (где византийские войска, возглавляемые Вардой Фокой, вели борьбу с арабами) и в Южной Македонии и Фессалии (где византийцам противостояли болгары). 8 сентября мусульмане захватили монастырь Святого Симеона — многолюдную и процветающую христианскую обитель в Сирии; множество монахов и спасавшихся в стенах монастыря христиан было убито или уведено в Халеб (Алеппо). Почти одновременно с этим войска египетских Фатимидов захватили важную византийскую крепость Валанею. Император Василий направил в Сирию магистра Льва Мелиссина с поручением непременно вернуть Валанею под власть Империи. (Варда Фока в это время осаждал другую сирийскую крепость Апомею.)
Вероятно, незадолго до этого из Константинополя в Болгарию бежали два болгарских царевича — Борис и Роман, сыновья покойного болгарского царя Петра{215}. Им удалось беспрепятственно достичь перевалов, отделяющих Болгарию от Империи. Старшему, Борису, однако, не повезло. Он опередил своего брата, но на одном из перевалов был убит болгарскими сторожами, принявшими его за византийского лазутчика. Младший, Роман, избежал этой участи. Болгары признали его и отвели к правителю своей страны Самуилу, известному в источниках под именем Комитопула (то есть сына «комита» — «кметя» Николы, бывшего прежде правителем Македонии)[57]. Роман был провозглашен царем болгар, хотя реальная власть в государстве осталась у Комитопула Самуила.
Уже в течение десяти лет (после смерти Иоанна Цимисхия) Западная Болгария находилась в состоянии войны с Византией. Около 980 года Самуил занял город Ларису в Фессалии, болгарские войска опустошали северо-западные области Империи. Возвращение в страну законного государя придало войне новый импульс.
По мнению историков, около 985 года в Империи возник заговор, душой которого стал паракимомен Василий. Заговорщики намеревались отстранить от власти законных императоров, используя недовольство в византийском обществе военными неудачами на западе и востоке. Судя по сообщению осведомленного сирийского историка Яхъи Антиохийского (к «Истории» которого мы не раз будем обращаться в этой главе), заговорщики несколько опередили события: осенью 985 года, как раз тогда, когда император Василий арестовывал в Константинополе своего тезку паракимомена, в находившейся в Сирии армии Льва Мелиссина распространился слух, будто мятеж уже состоялся; войско Мелиссина сняло осаду и ушло от Валанеи — вероятно, намереваясь соединиться с войском Варды Фоки и двинуться к столице Империи{216}.
Однако император сумел предотвратить мятеж. Паракимомен был схвачен и выслан из Константинополя, вскоре его разбил паралич и он умер. Других вероятных участников заговора император на этот раз предпочел не заметить. (Эта снисходительность стоила ему дорого.) Так, от Льва Мелиссина император потребовал лишь одного из двух: либо немедленно вернуться к Валанеи и наконец взять город, либо внести из собственного кармана те деньги, которые были затрачены на жалованье для солдат, — тогда-де император найдет другого полководца для взятия крепости. Мелиссин выбрал первое и действительно вскоре занял Валанею.
Все это время Варда Фока (вероятно, лучше Мелиссина осведомленный о том, что происходило в Константинополе) держался в тени. Он сумел добиться от правителя Халеба эмира Сауда ал-доулы обещания возобновить уплату Византии оговоренной дани и на этом по существу прекратил военные действия. Император, однако, сместил Варду с должности доместика всех войск и назначил его дукой Антиохии и востока.
Между тем основные события, приведшие к общеимперской катастрофе, происходили в Болгарии. По свидетельству армянского историка Матвея Эдесского, император Василий попытался внести раскол в ряды болгар: он вступил в переговоры с братом Самуила Аароном, предлагая тому принять зависимость от Византии. Аарон отказался. Вероятно, именно этот отказ послужил для Василия поводом к вторжению в Западную Болгарию{217}.
Летом 986 года армия, во главе которой находился сам император, пройдя по узким, крутым горным тропам, подступила к городу Средцу (нынешней Софии). В течение двадцати дней Василий осаждал город, однако успеха не добился; более того, осажденные своими смелыми вылазками наносили большой урон императорскому войску и к тому же сожгли осадные орудия. Наконец припасы, взятые в поход, были съедены, и император объявил о возвращении домой. 17 августа 986 года, когда войско проходило через одно из труднодоступных лесистых ущелий, болгары напали на него и перебили большую часть воинов. Были захвачены шатер императора, казна и весь обоз. Сам Василий чудом избежал плена; остатки его войска бежали, преследуемые болгарами. Катастрофа в Ихтиманском ущелье произвела тяжкое впечатление на всех в Византии. Многие сравнивали Василия с Никифором Фокой и Иоанном Цимисхием — и сравнение оказывалось далеко не в пользу молодого императора.
Я бы скорее поверил, что солнце не встанет сегодня:
Мисянин верх одержал над авсонием, лук — над копьем!
Словно в движенье пришли и леса, и дикие скалы,
Так что страшился и лев выйти из логова вон, —
писал византийский поэт Иоанн Геометр. А в другом своем стихотворении, обращаясь к Никифору Фоке, призывал того стать из гроба и отомстить «мисянам» за позорное поражение{218}.
События накатывались стремительно, одно за другим, словно снежный ком. Известие о болгарской катастрофе вскоре достигло Багдада, где продолжал томиться в заточении мятежный Варда Склир. Теперь он почувствовал, что пришло его время. Варда обратился к правителю Багдада эмиру Самсам ал-доуле, сыну Адуд ал-доулы, с просьбой освободить его и помочь людьми и припасами. Взамен Варда брался выполнить все, что в свое время обещал его отцу, Адуд ал-доуле, — а именно: освободить всех мусульман, находящихся в плену в Византии, передать эмиру ряд византийских крепостей и не нападать на владения эмира до конца жизни. На исходе 986 года (или в первых числах января следующего 987-го) Варда Склир и его люди были освобождены. Спустя некоторое время Варда прибыл в город Мелитину, где провозгласил себя василевсом ромеев (февраль 987-го). Его поддержали прибывшие вместе с ним арабы-окайлийцы и нумерийцы, а также армяне и курды. В Византии опять началась гражданская война.
Вновь, как и десять лет назад, император Василий не нашел ничего лучшего, как обратиться за помощью к Варде Фоке — казалось, единственному человеку, способному победить Склира. Ему было возвращено звание доместика войск (апрель 987-го). Предварительно Василий взял с Фоки клятву в том, что тот останется верным ему; это, однако, совершенно не подействовало на честолюбивого полководца. Получив армию под свое начало, Фока вступил в переговоры с Вардой Склиром через посредничество брата последнего Константина Склира, приходившегося зятем (мужем сестры) Варде Фоке. Бывшие враги договорились объединить свои силы против императора Василия с тем, чтобы впоследствии разделить государство между собой: Фоке должны были достаться Константинополь и европейская часть Империи, Склиру — Азия. Тщетно призывал Склира к осторожности его сын Роман, справедливо опасавшийся вероломства со стороны Фоки; отец не послушал его. Летом 987 года прославленные полководцы встретились. Сначала все шло хорошо, но во время второго свидания Варда Склир был схвачен. Фока заточил его в один из своих замков, где оставил под надзором своей жены. Впрочем, Фока поспешил успокоить своего тезку, а главное, поддержавших его армян и греков: он заявил, что Склир останется в крепости до тех пор, пока он (Фока) не достигнет своих целей и не овладеет Константинополем, но затем будет выпущен и получит обещанную долю.
14 сентября 987 года[58] Варда Фока открыто провозгласил себя императором ромеев и переобулся в красные башмаки — главный признак императорской власти. Его признали войско (в том числе и то, что было собрано под знаменами Склира) и флот; в распоряжении Фоки находилась также сильная гвардия, преимущественно из иверийцев (грузин). Уже к концу года Фока овладел всей восточной частью Империи, занял все морские пристани и порты Малой Азии, кроме Авидоса на берегу Геллеспонта (Дарданелл). Его корабли загородили Геллеспонтский пролив, не давая грузовым судам доставлять провиант в столицу. На Хрисопольском холме напротив Константинополя, на противоположном берегу Боспора, было возведено мощное укрепление, куда направилось значительное войско во главе с братом Варды Никифором (некогда ослепленным Цимисхием) и патрикием Калокиром Дельфином. Другая часть войска во главе со Львом Мелиссином высадилась у Авидоса и приступила к осаде города. Падение Авидоса означало бы полную блокаду Константинополя с моря.
Император Василий попал, казалось, в безвыходное положение. Основу армии Империи всегда составляли армяне и иверийцы — теперь и те, и другие были на стороне узурпатора. Восток был потерян. На севере и западе хозяйничали болгары. Фока пользовался поддержкой и большей части греков: в нем видели не только правителя, способного вернуть провинциальной знати былое могущество, но и человека, который сможет восстановить пошатнувшийся престиж Империи. Варда во многом напоминал своего прославленного дядю — императора Никифора П. «Всегда озабоченный и настороженный, он умел все предвидеть и увидеть, был искушен в военных хитростях, опытен в разного рода приступах, засадах и в открытых сражениях. В боевых же схватках он был решительнее и мужественнее его (Никифора Фоки. — А. К.). Раненный им враг тотчас испускал дух, и одним боевым кличем приводил Варда в замешательство целую фалангу», — так описывает Варду Фоку Михаил Пселл{219}.
И все же Василий не пал духом. Он сумел найти выход из тупика. Император действовал решительно, смело и, главное, неординарно, не останавливаясь перед явным нарушением традиций византийской имперской политики.
Мы знаем о нескольких действиях, предпринятых императором в период с осени 987-го по лето 988 года. Одно из них чисто военного характера: император отправил магистра Григория Таронита с частью войск в Требизонд (Трапезунд, в Малой Азии), в тыл армии Варды Фоки{220}. Таронит был армянином; очевидно, посылая его в районы, населенные преимущественно армянами, император Василий рассчитывал внести раскол в лагерь противника — ведь армяне, поддерживавшие Склира, едва ли до конца простили Фоке арест своего вождя. Расчеты императора в целом не оправдались, спустя несколько месяцев Таронит был разбит отрядами иверийцев. И все же, хотя бы частично, Василий добился своей цели: часть войск Варды Фоки была отвлечена от Константинополя[59].{221}
Вероятно, осенью 987 года византийское посольство из Константинополя с богатыми дарами отбыло в Каир к халифу Фатимиду ал-Азизу. Императору нужен был мир с египтянами, его главными врагами на востоке. Он пошел на неслыханные уступки и даже на унижение — согласился отпустить всех пленников-мусульман, находившихся в Империи, разрешил, чтобы в константинопольской мечети каждую пятницу поминалось имя египетского халифа, а также обещал доставлять халифу любые греческие товары, которые тот пожелает, — но цели достиг: между двумя правителями было подписано соглашение о перемирии на семь лет. Так Василий не только развязал себе руки для борьбы с Вардой, но и предотвратил союз последнего с Фатимидами{222}.
Но более всего в тревожные месяцы мятежа императора должно было беспокоить отсутствие у него сильного, боеспособного войска, которое могло бы противостоять натиску Варды Фоки. В поисках такого войска Василий обратил свои взоры на север, в сторону Руси, которая, напомню, по договору 971 года считалась официальным союзником Империи и должна была оказывать ей помощь в случае нападения извне.
Мы не знаем, когда именно император Василий обратился за помощью к русскому князю Владимиру. Восточные историки и хронисты (Яхъя Антиохийский, Абу-Шоджа Рудраверский, Ибн ал-Асир) полагали, что это случилось лишь после того, как мятежники Варды подступили к самому Константинополю.
«И взбунтовался открыто Варда Фока… и овладел страной греков до Дорилеи и до берега моря, и дошли войска его до Хрисополя, — писал в своей «Истории» Яхъя Антиохийский (около 980-го — предположительно 1066), врач и историк, христианин по вероисповеданию, один из наиболее точных и осведомленных представителей арабоязычной историографии. — И стало опасным дело его, и был им озабочен царь Василий по причине силы его войск и победы его над ним. И истощились его богатства, и побудила его нужда послать к царю русов — а они его враги, — чтобы просить их помочь ему в настоящем его положении»{223}.
«Вардис… расположился вблизи Константинополя, объявляя войну Василию и Константину, византийским царям. Общее настроение было за него; войско и население присоединились к нему. И остались оба царя с малым количеством людей внутри города и его неприступной твердыни… Когда их положение поколебалось, они вступили в сношения с царем русов и попросили у него помощи», — вторит Яхъе Абу-Шоджа Рудраверский (1045–1095), историк и государственный деятель, визирь багдадского халифа аль-Муктади{224}.
Русские войска действительно появились в Константинополе в критический для Империи момент и сыграли решающую роль в восстановлении власти императора Василия. Но просьба о помощи могла прозвучать (и, вероятно, прозвучала) раньше — скорее всего, на исходе лета 986 года, после катастрофического поражения императора в Болгарии: именно тогда угроза нападения извне позволила византийской дипломатии использовать формулировки русско-византийского договора 971 года. Напомню, что именно болгарские события стали в свое время причиной соглашения между Никифором Фокой и князем Святославом Игоревичем; спустя двадцать лет ситуация во многом повторилась{225}.
Во всяком случае, летопись сообщает о прибытии греческого посольства в Киев под 986 годом. Совпадение с датой болгарской катастрофы Василия весьма знаменательно.
Из приведенного выше свидетельства Яхъи Антиохийского видно, что ко времени начала переговоров между Василием и Владимиром обе страны находились во враждебных отношениях друг к другу. Русская летопись позволяет уяснить причины этой враждебности: как мы помним, к 985–986 годам относятся переговоры Владимира с Волжской Болгарией и (или?) Хорезмом — мусульманскими странами, заведомо враждебными христианской Византии.
Присоединение к Русскому государству Тьмуторокани (по нашим расчетам, 985–986 годы) также не могло не ухудшить русско-византийских отношений. Однако контакты Владимира с миром ислама не пошли дальше прощупывания почвы относительно политического и религиозного союза и не увенчались успехом. Продолжая политику отца и прежних правителей Киевской Руси, Владимир стремился к укреплению своего влияния прежде всего на юге и юго-западе. Переговоры с Византией и восстановление союзнических отношений с Империей были, несомненно, выгодны ему.
Судя по «Повести временных лет», в состав византийского посольства входили духовные лица. Это обычная практика византийской дипломатии, независимо от того, к кому отправлялась миссия — к язычникам, иноверцам или христианам. В предыдущей главе мы уже говорили о том, что Владимир был открыт для миссионерской проповеди со стороны различных конфессий, а также о том, почему именно христианская проповедь могла найти в его душе наибольший отклик. Греки, прибывшие в Киев, не были первыми христианами, которых он видел; более того, вероятно, не они первыми попытались склонить его в свою веру. Но летописец сообщил своим читателям о миссии философа, считая именно ее началом обращения Владимира в христианство.
Владимир рассказа об «испытании вер» — несомненный язычник и по своему мировоззрению, и по своей психологии. Он и отнесся к проповеди грека как язычник, ища в его словах прежде всего ощутимой выгоды для себя лично. И до, и после крещения князь глядел на мир глазами политика, правителя своей державы, интересы которой (вряд ли различимые со своими собственными интересами) стояли для него на первом месте. Просьба греков о помощи, то плачевное положение, в которое попала Империя, — все это давало киевскому князю возможность в полной мере воспользоваться выгодами собственного положения, получить от переговоров максимум того, что они могли дать.
Владимир согласился предоставить военную помощь императору Василию. Но дело стало за ценой. Как мы помним, русский князь не считал для себя выгодным разменивать дружину на золото или серебро. («Серебром и златом дружины не добыть, а с дружиною добуду себе и серебра, и золота», — говорил он в свое время.) Поэтому (может быть, даже не поднимая вопрос о деньгах) русский князь потребовал от императоров ни много ни мало, как руки их сестры, дочери императора Романа II, порфирородной принцессы Анны. Женитьба на византийской принцессе-христианке князя-язычника в любых обстоятельствах была бы невозможной. Поэтому очевидно, что в ходе переговоров встал вопрос о крещении князя; вероятно, Владимир дал понять о своей готовности в случае благоприятного ответа принять христианскую веру. Так, предположительно, реконструируется ход русско-византийских контактов в 986 году.
Надо ли говорить о том, как поразило, в какое смятение привело византийских послов, прибывших в Киев, предложение русского князя! Во все времена брачные отношения сильных мира сего — предмет высокой или низкой политики, объект торговли и спекуляций. Но требование Владимира было в своем роде беспрецедентным. В нем, пожалуй, в равной степени проявились два различных, но во многом связанных в биографии князя начала — с одной стороны, его несомненная государственная мудрость, ясное осознание тех громадных преимуществ, которые могла бы получить Русь, если бы ее глава породнился с правящим византийским домом; с другой — непомерное тщеславие и гордыня. Имевший пять «водимых» жен и несколько сотен наложниц, князь возжелал заполучить на свое ложе самую знатную и, пожалуй, самую недоступную невесту из всех имевшихся в тогдашнем мире.
И это было воистину так. В те времена византийский император бесспорно стоял на первом месте среди правителей Запада и Востока как прямой наследник римских императоров (вернее сказать, как собственно римский император). Анна же, которую Владимир потребовал себе, являлась не просто византийской принцессой, и даже не просто дочерью и сестрой византийских императоров, но порфирородной принцессой — то есть рожденной в Порфире, особом покое императорского дворца, где имели счастье появляться на свет лишь дети правящего в то время императора. Порфирородные представители династии (порфирогениты) всегда были окружены особым священным ореолом, их судьбы напрямую связывались с судьбами Империи, и отдавать их «на сторону» нельзя было ни в коем случае.
В свое время император Константин Багрянородный, автор известного нам трактата «Об управлении Империей», разъяснял своему сыну, будущему императору Роману II (отцу Анны), а заодно и всем последующим василевсам, как именно следует отвечать на «неразумные и нелепые домогательства» правителей «варварских» стран (особенно «из этих неверных и нечестивых северных племен»), которые пожелали бы породниться с правящей в Византии династией. Такую просьбу следовало немедленно отвергнуть как кощунственную и недопустимую; при этом Константин предлагал ссылаться на слова, якобы произнесенные императором Константином Великим (IV век) и начертанные на престоле константинопольского храма Святой Софии: «Никогда василевс ромеев да не породнится через брак с народом, приверженным к особым и чуждым обычаям, по сравнению с ромейским устроением». «Подобно тому, как любое живое существо вступает в сношения с ему единородными, так и у каждого народа стало правилом вступать в брачные сожительства не с иноплеменниками и иноязычными, а с людьми того же рода и того же языка», — высокомерно утверждал порфирородный император. Если же кто-либо из правителей Ромейской державы дерзнет совершить нечто подобное, то он «должен рассматриваться как нарушитель отеческих заветов и царских повелений, как чуждый сонму христианскому — и предается анафеме». Таким был, по словам Константина, незаконный узурпатор престола, его собственный тесть Роман I Лакапин, выдавший в 927 году свою внучку (разумеется, не порфирородную, дочь своего сына Христофора) за болгарского царя Петра; но ведь Роман и был человек «простой и неграмотный», действовавший самовластно, «не повинуясь при этом запретам церкви, не следуя заповедям и повелениям Великого Константина», — за то он и «ненавидим, порицаем и поносим» всем ромейским народом, утверждает Константин; его поступок нельзя оправдать никакими соображениями политического характера{226}.
Последующие правители Византии следовали предписаниям Константина Багрянородного. Так, в 967 году император Священной Римской империи Отгон I безуспешно пытался сосватать за своего сына, будущего императора Отгона II, порфирородную дочь византийского василевса (вероятнее всего, ту же самую Анну, которой было тогда всего четыре года), но получил отказ императора Никифора Фоки. «Неслыханнейшее дело, чтобы багрянородная дочь багрянородного императора могла быть выдана за иноземца», — так, по словам кремонского епископа Лиутпранда, руководителя франкской делегации, отвечали греки на просьбу Отгона{227}. В 995 году начались долгие, но также безрезультатные переговоры о браке Отгона III с одной из порфирородных византийских принцесс (очевидно, одной из двух дочерей императора Константина VIII — Зоей или Феодорой). Правда, императору Отгону II удалось все-таки получить в жены византийскую принцессу Феофано, но та была не только не порфирородной, но вообще не принадлежала к императорскому роду, приходясь лишь племянницей узурпатору престола Иоанну Цимисхию.
Нет сомнений, что византийские послы первоначально отвечали на предложение Владимира примерно так, как рекомендовал отвечать в подобном случае Константин Багрянородный. Однако условия союза были произнесены, и послам надлежало покинуть Киев, чтобы передать требования Владимира императору Василию. Как мы знаем из летописи, византийское посольство получило богатые подарки от киевского князя. Осенью 986 года послы должны были вернуться в Константинополь. Очевидно, вместе с греками в Царырад отправились и послы самого Владимира — те самые десять «добрых и разумных мужей», которым было поручено «испытать» христианскую веру. Посланники князя встретили весьма теплый прием у императоров Василия и Константина и патриарха Николая Хрисоверга. Церковная же служба произвела на них неизгладимое впечатление. Послы возвратились домой воодушевленные всем видимым и слышанным, с богатыми дарами и новыми впечатлениями[60].{228}
Между тем, как мы помним, с начала 987 года ситуация в Империи значительно осложнилась; начался мятеж двух Вард — сначала Склира, а потом Фоки. Эти обстоятельства заставили императора Василия по-новому взглянуть на перспективу заключения союза с князем Владимиром на условиях, продиктованных в Киеве. Разочаровавшийся в собственных подданных, изменивших ему, оставшийся без армии, а вскоре и запертый в Константинополе, Василий увидел в таком союзе единственный выход из сложившегося положения. Его сестра должна была стать и вознаграждением новому союзнику, и гарантом будущей верности последнего.
Надо думать, что такое решение совсем не легко далось императору. Разумеется, он хорошо знал наставления своего деда и, наверное, раздумывая над тем, как поступить, перечитал соответствующие страницы трактата «Об управлении Империей». Василий должен был понимать, что подобный шаг будет не просто непопулярным, он вызовет шквал обвинений в его адрес в открытом и злонамеренном неуважении к византийским обычаям и законам, к предписаниям прежде царствовавших василевсов и самого равноапостольного императора Константина Великого. Все те обвинения, которые его дед выдвигал против Романа Лакапина, теперь обрушатся на него, но он уже не сможет оправдаться тем, что якобы неуч и необразован; его, порфирогенита, станут судить строже, нежели узурпатора престола. Всяческие же оправдания его поступка — как, например, то, что в результате такого брака многочисленный и могущественный народ русов сможет приобщиться к христианской вере, станет дружественным по отношению к Империи, что таким образом может быть спасена целостность Ромейской державы, — не будут приниматься в расчет, о чем специально предупреждал в своем трактате Константин Багрянородный.
И тем не менее Василий пошел на предосудительный, с точки зрения византийской морали, но спасительный для него шаг. Разумеется, предварительным условием заключения брака должно было стать крещение Владимира.
«…И заключили они (император Василий и князь Владимир. — А. К.) между собой договор о свойстве и женитьбе царя русов на сестре царя Василия, после того, как он поставил ему условие, чтобы он крестился и весь народ его стран, а они народ великий… И когда было решено между ними дело о браке, прибыли войска русов также и соединились с войсками греков…» — пишет о заключении договора и о последующем прибытии русского войска в Византию Яхъя Антиохийский{229}.
Вероятно, весной-летом 987 года новое посольство отбыло из Константинополя в Киев[61]. На этот раз послы везли с собой официальное согласие императоров Василия и Константина на брак их порфирородной сестры с князем Владимиром Святославичем при условии перехода последнего в христианскую веру{230}.
В свою очередь, Владимир не возражал против крещения. «Я крещусь, ибо прежде испытал закон ваш и люба мне вера ваша и богослужение, о котором поведали мне посланные нами мужи» — как мы помним, эти слова, предназначенные для императоров, вкладывал летописец в уста князя Владимира. (Правда, по летописи, слова эти звучат несколько в ином контексте и произносятся в Корсуни, а не в Киеве; но во всяком случае они верно изображают отношение князя к возможности избрания новой веры.)
Историки попытались отыскать в источниках имя того церковного иерарха, который возглавлял византийское посольство в Киев и который, возможно, и был человеком, обратившим князя Владимира в христианскую веру. Правда, свидетельства источников на этот счет весьма смутны и имя посланника императоров восстанавливается на основе целого ряда допущений и предположений, далеко не очевидных и не бесспорных. Суть их в следующем. Византийский автор начала XIV века Никифор Каллист называет среди епископов, сменивших свои кафедры при императоре Василии II, некоего митрополита Севастии[62] Феофилакта, переведенного императором на Русь. Если принять аргументированное предположение исследователей о том, что Никифор Каллист извлек это известие из источника конца X века (причем восходящего к севастийской митрополичьей кафедре), то получится, что перемещение Феофилакта на Русь произошло между 986 и 997 годами{231}. В таком случае, вероятно, именно об этом Феофилакте рассказывает армянский историк конца X — начала XI века Степанос Таронский, более известный под прозвищем Асохик («певец»), чья «Всеобщая история» является ценнейшим источником по истории Византии в период правления Василия II Болгаробойцы.
Неназванный Асохиком по имени севастийский митрополит (Феофилакт?) был, очевидно, твердым сторонником императора Василия. Он известен своими жестокими репрессиями, предпринятыми в 986 году против армян-монофизитов, населявших Севастию. В результате гонений многие армянские священники были отправлены в оковах в Константинополь, некоторые умерли в заточении; в Севастии была ограничена свобода вероисповедания для армян (в частности, запрещен колокольный звон). Вероятно, сразу же после мятежа Варды Склира, поддержанного армянами Малой Азии, Феофилакту пришлось бежать в Константинополь. Его судьба привлекла внимание армянского историка потому, что, как казалось, митрополит принял заслуженное наказание от Бога за совершенные им насилия. Асохик рассказывает, что оставшийся без кафедры митрополит был послан императором Василием с ответственным и весьма деликатным поручением, касавшимся бракосочетания сестры императоров, — правда, не на Русь, а в Болгарию, — и там принял жестокую смерть{232}. Мы еще остановимся более подробно на этом известии армянского историка, в котором, как можно догадаться, многое спутано и основано лишь на слухах, доходивших до восточных окраин Ромейской империи. Как я полагаю, Асохик в данном случае смешивает Болгарию и Русь.
Итак, митрополит из Севастии мог появиться на Руси летом 987 года[63]. Высокий сан, преданность императору — все это позволяет считать его возможным руководителем Киевской миссии. По-видимому, бывший севастийский митрополит задержался в Киеве. В его непосредственную задачу входили подготовка князя Владимира к принятию христианской веры, оглашение и последующее крещение, которое, таким образом, можно датировать второй половиной 987-го или самым началом 988 года.
Можно предположить, что священники-греки, прибывшие из Константинополя, руководствовались предписаниями Византийской церкви, прежде всего Константинопольского Евхологиона — книги, содержавшей последования совершения таинств, в том числе и таинства крещения. Исследователи, придерживающиеся такой именно точки зрения, пытаются рассчитать и точную дату крещения князя Владимира: в соответствии с византийской богослужебной практикой наиболее подходящим днем для крещения князя мог бы быть день Богоявления (Крещения Господня) 6 января 988 года{233}.[64] Крещению предшествовало оглашение князя — особый обряд христианского посвящения, в результате которого прежний язычник становился новообращенным (так называемым «некрещеным христианином») и получал доступ в христианское сообщество. Между оглашением и крещением должно было пройти определенное время (обычный срок оглашения для принимающих крещение в день Богоявления — начало Рождественского поста, 15 ноября){234}.
Но применимы ли были к Владимиру жесткие требования Константинопольского Евхологиона? Мне кажется, что едва ли. И византийцы, и сам Владимир были заинтересованы в скорейшем принятии христианства — но не столько из высоких религиозных, сколько из чисто прагматических соображений: греков больше беспокоили сроки отправки в Константинополь русской дружины, Владимира же — прибытие Анны и утверждение своего имени в христианском мире.
Известно, что язычники-славяне, тем более князья, не были готовы сразу принять христианские обряды, многие из которых не соответствовали их представлениям о достоинстве княжеской власти{235}. В свою очередь, проповедники-миссионеры, по-видимому, смотрели сквозь пальцы на нарушения принятых Церковью норм, особенно в тех случаях, когда результаты крещения непосредственно влияли на международное положение их собственной державы — как это было в случае с Владимиром. Мы знаем, например, что крещение киевлян, состоявшееся уже после возвращения Владимира из корсунского похода, проходило при явном нарушении норм византийского Евхологиона; трудно поэтому настаивать на том, что эти требования соблюдались в отношении самого Владимира. Князь мог креститься в январе 988 года, но — если по каким-либо причинам это представлялось более удобным — крещение могло произойти и в другое время — летом или осенью 987 года{236}.
Тогда же, очевидно, князю был преподан и Символ веры — краткое и вместе с тем наиболее точное изложение христианских догматов, которое новообращенный должен был произнести во время самого обряда крещения[65].{237}
Мы уже говорили о том, что христианство утверждалось на Руси в своей славянской версии. Существовал славянский язык священных и богослужебных книг, переведенных святыми Кириллом и Мефодием и их учениками, существовала славянская проповедь. Очевидно, что и Владимир знакомился с христианством и принимал крещение на славянском языке. Это было в обычае Византийской церкви. Сам греческий проповедник (Феофилакт Севастийский), конечно, не обязательно должен был владеть славянской речью, но в его окружении священники-славяне (скорее всего, болгары) не могли не присутствовать. Наверное, в таинстве участвовали и священники киевских храмов (а Владимир, вероятно, принимал крещение в каком-то из них).
Еще до крещения, во время предварительного оглашения, Владимир получил новое христианское имя — Василий[66]. С этого времени и в течение нескольких веков — до XIII, а то и до XIV века, русские князья будут носить два имени: одно славянское, княжеское — для повседневного пользования, другое христианское — для молитвы, церкви, предстояния перед Господом.
Имя Василий, очевидно, указывает на крестного отца князя Владимира, которым (разумеется, заочно) стал император Василий II. От святой купели князя принимал, вероятно, особый посланник василевса, облеченный необходимыми полномочиями. Так киевский князь вступил в символическую «императорскую семью» — сообщество христианских государей Европы; его место в иерархии государей должно было определить бракосочетание с порфирородной сестрой главы «семьи» императора ромеев.
В переводе с греческого языка имя «Василий» значит «царственный». Принимая его, князь Владимир принимал как бы новый титул — «царствующего» над своими подданными, подобно своему порфирородному тезке. Византийцы, конечно, были далеки от такого понимания имяречения новообращенного, но в мировосприятии славян имя играло несравненно большую роль; напомню, что и княжеское имя Владимир было не только именем, но и своего рода титулом.
«И совлекся каган наш, вместе с одеждами ветхого человека, отложил тленное, отряс прах неверия — и вошел в святую купель. И возродился от Духа и воды: во Христа крестившись, во Христа облекся; и вышел из купели убеленный, став сыном нетления, сыном воскресения. Имя принял древнее, славное в роды и роды — Василий, с которым и вписан в книгу жизни, в вышнем граде, нетленном Иерусалиме»{238}.
Так писал о крещении князя Владимира митрополит Иларион, автор знаменитого «Слова о законе и благодати» — торжественного гимна равноапостольному Крестителю Руси.
«Блажен, кому отпущены беззакония, и чьи грехи покрыты! Блажен человек, которому Господь не вменит греха, и в чьем духе нет лукавства! Когда я молчал, обветшали кости мои от вседневного стенания моего, ибо день и ночь тяготела надо мною рука Твоя; свежесть моя исчезла, как в летнюю засуху. Но я открыл Тебе грех мой и не скрыл беззакония моего; я сказал: “исповедаю Господу преступления мои”, и Ты снял с меня вину греха моего». «Много скорбей нечестивому, а уповающего на Господа окружает милость» (Пс. 31: 1–5, 10).
А это строки тридцать первого псалма, которые произнес по завершении обряда сам Владимир или — от его имени — кто-то из священнослужителей-славян. Ибо крещение есть подлинное духовное рождение нового человека для жизни во Христе. Греховное прежнее перечеркивается — и из купели «пакибытия» (по-славянски, возрождения, новой жизни) выходит новый человек, призванный Господом и принятый Им под свою руку. Этот высокий смысл водного крещения — «бани пакибытия» — был по-своему доступен пониманию язычника, ибо получавший крещение получал новое имя и нового Бога, покровительствовавшего ему и защищавшего его. Но это осознание своего нового бытия могло прийти не сразу, а спустя некоторое время. Думаю, что так произошло и с князем Владимиром, ибо — как мы увидим — и после принятия святого крещения в течение какого-то времени, как бы по инерции, он будет продолжать действовать скорее как язычник, нежели как христианин. В жизни князя, по-видимому, произойдет еще один поворот в отношении к христианству; подлинное же внутреннее перерождение его в христианина случится позднее, и не на Руси, а в Корсуни.
Так, в общих чертах, можно представить себе события 987-го — начала 988 года в Киеве, таким видится непосредственное крещение князя Владимира[67].
Я повторю еще раз, что это лишь предположение, лишь одна из нескольких существующих версий, как мне кажется, лучше других обоснованная источниками — и древнейшими русскими (кроме «Повести временных лет»), и иностранными. Но для того, чтобы принять эту версию, нам необходимо объяснить смысл и происхождение «Корсунского сказания», содержащегося в летописи и в основных вариантах Жития Владимира и совершенно по-другому объясняющего крещение киевского князя. Что же произошло в Корсуни на самом деле? Почему летописец выбрал именно «корсунскую» версию, хотя знал о существовании других? Как вообще она возникла? На все эти вопросы мы постараемся дать ответ в следующей главе. Пока же, по возможности кратко, завершим рассказ о событиях в Византии, где продолжалась жестокая междоусобная война.
Итак, князь Владимир выполнил свою часть обязательств перед императором Василием. Вероятно, летом 988 года русские войска прибыли в Константинополь.
Некоторые арабские историки, писавшие о мятеже Барды Склира и Варды Фоки, но пользовавшиеся информацией из вторых рук (Ибн ал-Асир, ал-Макин), утверждали, будто бы и сам русский «царь» явился в Константинополь во главе своих войск{239}. Это, конечно, ошибка: молчание русских, греческих и первостепенных восточных авторов бесспорно свидетельствует против такого предположения.
Однако незримое присутствие князя Владимира в Царьграде несомненно. Его имя произносилось и греками, поддерживавшими законных императоров, и инсургентами; его интересы, действия и даже одни только намерения непременно учитывались в разворачивающихся событиях. Киев и Константинополь того времени тесно сопряжены друг с другом: все, что происходило в одной столице, вскоре отзывалось в другой.
Русские прибыли в Константинополь морем. Условия навигации на Черном море во все времена были примерно одни и те же: плавание на гребных судах допускалось лишь в ограниченный промежуток времени — с апреля по начало октября. В апреле же вскрывались реки на Русской равнине, и можно было спуститься вниз по Днепру. Плавание из Киева в Константинополь занимало примерно тридцать дней, для многочисленного, вооруженного войска — несколько больше. Следовательно, русская дружина могла появиться в Константинополе не ранее начала лета — вероятнее всего, в июне-июле.
Обычно ее численность определяют в шесть тысяч человек. Эту цифру называет армянский историк Асохик, но говоря вовсе не о событиях 988–989 годов, а о гораздо более позднем времени, когда наемники-русы, оставшиеся на службе у императора Василия, принимали участие в походе в Грузию против царя Георгия I (1000 год); тогда-то их корпус и насчитывал шесть тысяч человек{240}. Но мы не знаем, увеличилась или уменьшилась численность русских за прошедшее время. Однако несомненно, что войско, прибывшее из Киева, было значительным — иначе не имело смысла его посылать. «Все они были большой силы и отваги», — говорит о воинах из Руси арабский историк Абу-Шоджа{241}.
Появление многочисленного войска сразу изменило к лучшему положение императора Василия, хотя вряд ли прибавило ему авторитета в византийском обществе. В Константинополе еще со времен патриарха Фотия русов не любили и боялись. Одним своим именем, заставлявшим вспоминать зловещие слова пророка Иезекииля о «князе Роша и Мешеха» и о «последних временах» царства, они вызывали суеверный ужас. Теперь эти русы находились в самом Царствующем граде (или возле него), и вряд ли их поведение отличалось от обычного, грубого и беззастенчивого, поведения наемников.
Император Василий, однако, не спешил и не сразу бросил прибывшее к нему войско в бой. Русы получили возможность привыкнуть к новым для себя условиям местности, к особенностям боя в составе византийской фаланги. Император объединил их с другими бывшими в его распоряжении войсками из западных провинций Империи, образовав мощный ударный корпус.
Первым сражением, в котором приняли участие посланцы Владимира, стала битва у Хрисопольского холма, на противоположном от Константинополя берегу Боспорского пролива. Обычно ее относят к лету 988 года, но, строго говоря, сражение могло произойти и позже — осенью или даже зимой того же года, во всяком случае, ранее января — начала февраля 989 года{242}.
Ночью войска императора скрытно переправились через пролив. По словам Асохика, они обошли крепость сзади и залегли за окружавшими город холмами. С рассветом со стороны Константинополя показались военные корабли императора. «Крепостные войска при виде этого вышли против них на бой. Тогда сидевшие в засаде за крепостью пошли на них и часть войск Дельфинаса предали мечу, а другую загнали в море». Командующие Хрисопольской крепостью патрикий Калокир Дельфин, а также брат Варды Фоки Никифор попали в плен; Никифора император повелел заковать в цепи и переправить в Константинополь, а Дельфина — повесить (по-другому, посадить на кол) там же, на Хрисопольском холме, на том самом месте, где был разбит шатер мятежников. В руки императора Василия попали и корабли Варды Фоки, базировавшиеся у Хрисополя.
Так в ходе войны произошел перелом. Фоку начали постепенно покидать его сторонники и союзники, в том числе один из грузинских отрядов, посланный к нему незадолго до этого его личным другом курополатом Давидом, правителем Таикским.
Фока все же постарался перехватить инициативу в войне. Узнав о происшедшем, он двинулся к Авидосу, где, напомню, находились верные ему войска во главе с Львом Мелис сином. По-прежнему наиболее боеспособной частью войска Фоки оставались иверийцы. В свою очередь, и Василий во главе своих войск (основу которых составляли русы) выступил навстречу врагу. В боевых порядках занял место и его брат Константин.
Решающее сражение произошло 13 апреля 989 года у Авидоса. Вновь Василий разделил свои войска на две части. Одна из них напала на корабли узурпатора и предала их огню. Сам же император приступил с суши к лагерю противника. Рассказывали, что Фока с презрением отзывался о боевых качествах русов, считая их не способными противостоять его воинам. Но он ошибался. Как и во времена Святослава, русы были сильны своим натиском, способностью опрокинуть противника в прямом, открытом бою. «Едва они высадились на берег, — писал о сражении русов с Вардой Фокой Абу-Шоджа Рудраверский, — и оказались на одной земле с врагом, как разгорелся между ними бой, и победителями вышли русы». Фока предпринял отчаянную попытку спасти положение. Он сам бросился в битву, стремясь любой ценой прорваться к императору Василию и поразить того мечом. Зловещие предзнаменования предшествовали этому: под полководцем оступился сначала один конь, потом другой. Лицо Фоки потемнело, сознание помутилось. Когда он уже был в виду императора, сжимая изо всех сил рукоять высоко занесенного меча, внезапно с ним случился удар, он вывалился из седла и рухнул на землю. Официальный историограф Империи Михаил Пселл полагал, что причиной случившегося стала икона Божьей Матери, которую император Василий в тот момент держал в руках. Но, вероятно, все объяснялось проще и прозаичнее: накануне сражения великий муж был отравлен своим слугой, которого удалось подкупить императору Василию. (Подробности приводит в своей хронике византийский историк конца XI века Иоанн Скилица{243}.)
Гибель полководца разом положила конец сражению. Его войска частью бежали, частью сдались в плен. Поверженное тело Варды было расчленено победителями. Отрубленную и надетую на копье голову по приказу императора доставили в столицу и торжественно пронесли по улицам, а затем отправили к оставшимся мятежникам в Малую Азию.
Так завершился мятеж Варды Фоки, но не завершилась еще гражданская война в Византии. Узнав о гибели мужа, жена Варды Фоки выпустила из заточения Варду Склира. Престарелый, но по-прежнему грозный полководец собрал вокруг себя остатки разгромленного войска и вновь переобул ноги в пурпурные башмаки, провозгласив себя императором ромеев. К Склиру присоединился и сын Варды Фоки Никифор, прозванный Кривошеим. Новый мятеж Варды Склира продолжался по крайней мере до осени 989 года, а может быть, и дольше[68].
Однако читатель, знакомый уже с общей канвой событий и знающий о корсунском походе князя Владимира и его последствиях, вправе задаться вопросом: в какой же связи с событиями византийской войны находился этот корсунский поход, то есть открытые военные действия русского князя против своего нового и, казалось бы, столь желанного и надежного союзника? Что произошло в Киеве и Киевском государстве между летом 988-го и весной 989 года?
Для того, чтобы разобраться в этом, нам придется еще раз вернуться на Русь и поговорить об обстоятельствах, предшествовавших походу князя Владимира на греческий город Корсунь в Крыму.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги