Владимир Высоцкий. Человек. Поэт. Актер

О ПЕСЕННОМ ТВОРЧЕСТВЕ…

Я занимаюсь авторской песней и считаю ее совершенно особым песенным жанром. Вообще-то, это даже не песня, это стихи, положенные на ритмическую основу. Когда-то, очень давно, я услышал, как Булат Окуджава поет свои стихи, и увидел, что стихотворные строки, которые я раньше читал глазами, работают намного сильнее, когда он исполняет их с гитарой. Но это может быть и любой другой инструмент. Я, например, пытался вначале петь под рояль, под аккордеон, потому что, когда был маленьким, родители заставляли меня заниматься музыкой, как говорится, из-под палки. Спасибо им за это: я оказался обученным музыкальной грамоте. Но большинство выбирает гитару потому, что это такой бесхитростный инструмент, которым могут овладеть многие. Виртуозно научиться играть на нем, конечно, сложно, но суметь подобрать для себя нужный аккомпанемент не так уж трудно.

Начинал я с песен, которые многие почему-то называли дворовыми, уличными. Это была такая дань городскому романсу, который в то время был совершенно забыт. И у людей, вероятно, была тяга к такому простому, нормальному разговору в песне, тяга к не упрощенной, а именно простой человеческой интонации. Они были бесхитростны, эти первые песни, и была в них одна, но пламенная страсть: извечное стремление человека к правде, любовь к его друзьям, женщине, близким людям. Потом, конечно, все немного изменилось, усложнилось, но суть осталась. Думаю, что авторская песня, которой вот мы занимаемся несколько человек, — это как раз такая форма беседы с людьми, но только, конечно, в виде песни.

Часто раздаются упреки, что мы упрощаем мелодию, что у меня примитивизация такая нарочитая. Это не нарочитая, это нарочная примитивизация. Я специально упрощал многие мелодии даже в песнях, которые писал для картин. И делал это для того, чтобы ничто не мешало смыслу, чтобы мелодия не мешала восприятию текста, тому главному, что я хочу сказать. Чтобы песни эти сразу входили не только в уши, но и в душу и чтобы человек, который захочет их воспроизвести, смог бы легко это сделать.

С авторской песней у нас случилось что-то странное, ее стали называть туристской, самодеятельной и еще как-то. Хотя во всем мире авторская песня существует точно на таких же правах, как и песня, которую мы называем эстрадной. Вот вы смотрите, например, по телевидению программы с участием Азнавура, Беко, других французских певцов, которые занимаются именно авторской песней. И ни у кого не вызывает сомнений, что она имеет право быть на сцене. Наоборот, она дает колоссальные возможности и авторам, и людям, сидящим в зале. Потому что авторская песня есть не что иное, как возможность и манера разговора с людьми, самой нормальной, натуральной беседы. Эта песня требует отдачи зрителей, требует собеседника. В этом смысле она — неумирающее искусство, корни которого уходят в далекое прошлое — к Гомеру, акынам, трубадурам… И у нас тоже с гуслями ходили и пели песни, былины. Короче говоря, у авторской песни есть и своя история, свои традиции. И я предпочитаю заниматься именно авторской песней, с ее скромными средствами, и не хочу их менять, хотя мне предлагали выступать со всевозможными ансамблями, оркестрами и т. д. Для пластинок я это еще иногда делаю, потому что для авторской песни важен эффект присутствия, а на пластинке его добиться труднее и тогда нужно хоть немножечко чем-то его заменить, создать фон.

Я никогда не противопоставляю авторскую песню и эстрадную. Это два различных жанра, у каждого из которых есть свои достоинства и недостатки. Эстрадная песня — это, как правило, мощно звучащий оркестр, хорошие оркестровки, певцы с хорошо поставленными голосами. Ко многим из них я отношусь с уважением. В эстрадной песне много внимания уделяется исполнению и сопровождению, а если их снять, то иногда обнаруживаются провалы. У нас есть эстрадные песни, в которых нет никакой поэзии, которые не несут никакой информации.

…Вы, пожалуйста, извините, что я все время поднимаю руку и прерываю ваши аплодисменты, потому что мне всегда не хватает времени и я всегда хочу как можно больше успеть… Про меня из-за этого даже ходят разные легенды, что я, дескать, не люблю, когда аплодируют. Это неправда. Я нормальный человек и с уважением отношусь к тому, что вы делаете. И даже хочу вам сказать, что вы мне, наверное, больше нужны, чем я вам на сцене. Для меня это каждый раз встречи, которые, поверьте, мне дают даже больше, чем вам. Дело в том, что авторская песня — это возможность моя рассказать вам о том, что меня беспокоит, волнует и так далее. И если у меня есть собеседник, с которым я могу этим поделиться, особенно такое количество людей, то, как вы сами понимаете, это есть самая большая для меня награда. Это не каждому дано, и мне очень повезло в этом смысле. Я их ценю, эти встречи, люблю их, стараюсь как можно лучше проинформировать слушателей.

И вообще, когда я начинал писать свои песни, я не рассчитывал на такие колоссальные аудитории, какие у меня есть теперь, — залы, дворцы, стадионы… Мои песни тогда предназначались только узкому кругу очень близких друзей. У нас была такая студенческая компания, в которой были очень интересные люди. Некоторых из них, к сожалению, больше нет — это писатель Василий Шукшин, режиссер Левон Кочарян. Мы встречались почти каждый день и даже жили вместе года полтора. И вот, я приезжал после съемок, после каких-то работ своих, привозил какие-то песни, свои впечатления. Я был свободен, был убежден, что меня будут слушать с интересом. И была такая атмосфера доверия, непринужденности полной и, самое главное, дружественная атмосфера. Я видел, что им нужно, чтобы я пел, и они хотят услышать, про что я им расскажу в песне. То есть, это был такой способ что-то сообщить и как-то разговаривать с моими близкими друзьями. И вот, несмотря на то что прошло так много лет, я все равно через все эти времена и все эти залы стараюсь протащить вот этот дружественный настрой, который был тогда. Я даже думаю, что эти песни и известны стали именно из-за того, что в них есть это желание, чтобы тебе доверяли люди, желание рассказать о чем-то совершенно необходимом. Поэтому их слушают, поэтому к ним и тянутся. У меня есть гитара, ваши глаза, то, что я хочу вам рассказать, — и больше ничего. Но это очень много. И если вот это создается — то, что не ухватишь ни ухом, ни носом, ни глазом, как хотите называйте: контакт, атмосфера, что угодно, — это для меня самое ценное. Поэтому-то аплодисменты не главное. Для авторской песни не нужно ничего внешнего. Никаких сцен, никаких рамп, никаких фонарей. Я пел в ангарах, в подводных лодках, на аэродромах, на полях, на гигантских стадионах, просто в комнатах, на чердаках, где угодно. Это не имеет значения. Для авторской песни не важна обстановка, для нее нужна только атмосфера…

…Меня всегда спрашивают, почему я так часто обращаюсь к военной теме? Ну, во-первых, этот вопрос, по-моему, праздный. Пока люди пишут, пока сочиняют и-музыку, и стихи, их всегда это будет волновать. Это разговор очень серьезный, простой и ясный.

Самые первые мои военные песни были написаны для картины «Я родом из детства», и с тех пор возвращаюсь к ним обязательно не только по заказу для какой-нибудь картины или спектакля, но и для себя. Но прошу вас не обманываться насчет этих песен, потому что это не песни-ретроспекции — я не могу ничего вспомнить из того, чего я сам не видел. Это, конечно, песни-ассоциации. Написаны они человеком, живущим теперь, для людей, большинство из которых войны не прошли или у которых она уже в далеком-далеком прошлом. А все равно — война всех коснулась: у каждого в нашей стране были либо погибшие родные, либо раненые, и у меня в семье были большие потери… Поэтому, кроме прочего, об этом нельзя забывать.

Есть такой наиболее любимый мной спектакль нашего театра — «Павшие и живые». Пьеса о поэтах и писателях. Мы сделали монтаж по стихам поэтов, воевавших и погибших, — Кульчицкого, Багрицкого, Когана. И вот, из глубины сцены, отделанной черным бархатом, по трем дорогам выходят эти поэты, которым было по двадцати, двадцати одному году и которые ничего не успели сделать в этой жизни, кроме того что написать несколько прекрасных строк, повоевать и умереть… Например, Кульчицкий сам вызвался возглавить поиск разведчиков и погиб. Он похоронен в братской могиле на сопке Сахарная Голова под Сталинградом… И вот они опять уходят туда, в черный бархат — такая метафора поэтическая: в черный бархат, как в землю, как в братскую могилу. И вспыхивает Вечный огонь прямо на сцене, и звучат стихи их друзей, поэтов, которые тоже прошли фронтовые дороги, но остались живые, и песни, посвященные павшим и вообще тому времени. Вот такой реквием… И я для этого спектакля написал несколько песен.

Но есть и еще одна причина, по которой я пишу на военные темы. Просто я стараюсь для своих песен выбирать людей, находящихся в момент риска, которые в каждую следующую секунду могут заглянуть в лицо смерти, которые находятся в самой-самой крайней ситуации. Если говорить о символе всех этих песен, то это песня «Кони»: «Вдоль обрыва, по-над пропастью…» Если вы обратили внимание, то даже для шуточных песен своих я и то выбираю персонажи, у которых вот-вот что-то случится или что-то произойдет, а не тех, которые в данный момент жуют или отдыхают, — о таких писать менее интересно. Короче говоря, меня интересуют люди, у которых что-то произошло или которые стоят на пороге неизвестного. И чаще всего я нахожу таких героев в тех военных временах, в тех сюжетах.

Например, песня «Всю войну, под завязку» посвящена другу нашей семьи, дважды Герою Советского Союза летчику Скоморохову. Эта песня была написана к спектаклю «Звезды для лейтенанта», а на выступлениях я ее пою с маленькой аннотацией, что эта была великая воздушная битва над Кубанью в 1943 году, в ней участвовало много самолетов и с той, и с другой стороны. Была там и знаменитая немецкая эскадрилья «Удэт», в которой воевало несколько летчиков, награжденных бриллиантовыми крестами. И вот наш летчик Скоморохов, мстя за своего погибшего друга, а ему разрешена была индивидуальная охота, нашел такую бриллиантовую двойку, принял бой и уничтожил ее… Об этом случае рассказывал мне мой дядя, который сам воевал достойно, был награжден тремя орденами Красного Знамени.

Во многих письмах, которые я получаю, часто задается один и тот же вопрос: не воевал ли, не плавал ли, не шоферил ли, не летал ли я — в зависимости от того, какую песню человек услышал. У нас есть такая странная манера отождествлять образ, который создан на сцене или на экране, с тем человеком, который его создает. Случаются просто удивительные вещи, когда меня, например, спрашивают: «Зачем ты убил лошадь в фильме "Два товарища"?» Или вот, после телефильма «Место встречи изменить нельзя» пошли письма по такому адресу: «МВД, капитану Жеглову». То есть, некоторые зрители думают, что существует на самом деле такой человек, за которым артист Высоцкий просто подсмотрел, подглядел и потом его сыграл. Вот так же меня отождествляют и с героями моих песен, что бывает, честно говоря, даже обидно. Ведь если я пою: «Я — ЯК-истребитель» — это вовсе не значит, что я был когда-то истребителем. Или: «Я — слесарь 6-го разряда» — не работал я слесарем. Слушателей же, очевидно, вводит в заблуждение то, что я почти все свои песни пою от первого лица, и они затем спрашивают, проходил ли я через все эти коллизии, о которых в них идет речь. К сожалению, не могу ответить на все эти вопросы «да», потому что хотя кое-что действительно прошел, но для того, чтобы все, о чем я пою, испытать самому, — для этого понадобилось бы просто-напросто много жизней.

Однажды в одну компанию пришел весьма известный человек, и люди, которые там были, договорились посчитать, сколько раз за одну минуту он произнесет слово «я». За первую минуту по секундомеру оказалось семь раз, за вторую минуту — восемь. Всегда боюсь впасть в эту крайность и думаю, что рискую говорить «я» вовсе не от «ячества», а, во-первых, потому, что в песнях есть много моей фантазии, моего замысла, а самое главное — во всех этих вещах есть мой взгляд на мир, на проблемы, на людей, на события, о которых идет речь, мой, и только мой, собственный взгляд; во всех них без исключения есть мое мнение и суждение о том предмете, о котором я пою. И это дает мне право говорить «я». Во-вторых, в отличие от многих моих собратьев, которые пишут стихи, я прежде всего актер и часто играю роли других людей, часто бываю в шкуре другого человека. Возможно, мне просто легче петь из чьего-то образа, поэтому всегда так откровенно и говорю: мне так удобнее петь — от имени определенного человека, определенного характера. И вы всегда можете его увидеть — этого человека. Возможно, это и дает некоторым людям повод спрашивать, не скакал ли я когда-то вместо лошади? Нет, не было этого…

…Мне повезло в жизни, потому что все пишут стихи в юном возрасте и все хотят продолжать это в будущем, а потом суета заедает, начинаются какие-то другие дела, и люди бросают это занятие… Я не бросил, потому что поступил в Театр на Таганке и стал работать. А мои товарищи по театру отнеслись с уважением к моим песням и предложили мне писать уже в качестве автора текста и музыки к спектаклям. Я думаю, они потому это сделали, что мои песни ни на чьи не были похожи, что я никому не подражал. Я действительно никому не подражал и вообще считаю это занятие праздным и довольно глупым, потому что оригинал всегда лучше. Конечно, есть искусство пародии — это совсем другое дело. А когда просто так подражают голосовой манере — значит, думают, надо подышать зимой в форточку, попить холодного пива, и уже будет под Высоцкого. Это неправда, я никогда со своим голосом ничего не делал, он у меня такой был с самого начала и только немного изменился с возрастом и с многочисленными выступлениями на театральной сцене и на концертах. Хотя я вам должен сказать, сейчас появилось такое колоссальное количество подражателей, что я иногда сам путаю — я это или не я пою. Так, по некоторым интонациям только узнаю. Например, в Одессе мне показали человека, который стоял за такой громадной стопкой пленок, что его даже почти не было видно. На пленках было написано, что там песни Высоцкого. Когда я спросил, почему так дорого, он сказал: «Проходи отсюда». А потом узнал меня, потому что я был изображен на коробках, и предложил сразу десять процентов, если я дам несколько новых песен. Так вот, на каждой из этих пленок было записано приблизительно тридцать вещей. Из них пять пел я, а остальные двадцать пять какой-то человек по имени Жорж Окуджава. Значит, он взял себе фамилию Булата, поет моим голосом, а песни — иногда мои, иногда Булата, а чаще неизвестно чьи.

Я всегда в таких случаях говорю, что я категорически не согласен с подражаниями. Подражательство никогда результатов хороших не дает. И я просто призываю людей, которые владеют этим бесхитростным инструментом — гитарой: никогда не нужно пытаться никому подражать, тем более мне. Даже в жизни интересней всего общаться с человеком, который представляет собой личность, индивидуальность, имеет свое собственное мнение и суждения. А в авторской песне тем более.

Я хочу сказать и заверить, что авторская песня требует очень большой работы. Эта песня все время живет с тобой, не дает тебе покоя ни днем, ни ночью. Записывается она моментально, но работа над ней длится очень долго. И если у кого-то сложилось впечатление, что это делается легко, то это ложное впечатление. Я обычно рассказываю даже на своих выступлениях, что если на одну чашу весов бросить все, что я делаю, кроме песни авторской, кроме стихов, — деятельность мою в театре, в кино, на телевидении, на радио, — а на другую только работу над песней, то мне кажется, что вторая чаша перевесит. Потому что, повторяю, песня эта все время не дает тебе покоя, скребет тебя за душу и требует, чтобы ты ее вылил на белый лист бумаги и, конечно, в музыку. Я работаю с маленьким таким магнитофоном, сразу подбираю строчку музыкальную, если не получается — меняю размер. Но это уже моя «кухня»…

…Театр оказал огромное влияние на мои песни. Опять-таки все началось с «Доброго человека из Сезуана», с брехтовских зонгов. Мне брехтовский театр, уличный, площадной — близок. Я ведь тоже начинал писать как уличный певец — песни дворов, воскрешать ушедший городской романс. Песни эти шли оттого, что я, как и многие начинающие тогда свою жизнь, выступал против официоза, против серости и однообразия на эстраде. Я хотел петь для друзей что-то свое, доверительное, важное, искреннее.

Многие считают, что некоторые из моих песен — старые, народные. Может быть, в них есть определенная стилизация — песни трагические, гротесковые, маршевые. Они разные по жанрам и темам, более того, написаны от имени разных людей. Это потому, что я актер, играл (часто для себя) разные роли, и мне показалось, что так можно сделать и в песне. Все оказалось взаимосвязано. Манера произносить свои стихи, подчеркивая смысл ритмом, звучанием гитары, петь их в определенных образах — это от театра. В свою очередь песни влияют на мои роли.

А рождаются песни по-разному. То строчка приходит на ум, то слово, то померещится тема, то поразит, запомнится какой-то случай. Хотя можно ли вообще сказать, как рождается песня?..

И в театральных постановках мои песни возникают по-разному. Иногда они уже существовали сами по себе, и, услышав, их взяли для постановки. А иногда я пишу специально, заранее зная, где и когда песня будет звучать в спектакле, какому персонажу принадлежит. Бывает, что потребность в песне возникает прямо на репетиции. Тогда мы обычно начинаем подбирать из того, что у меня есть. Не подходит — пишу новую. Так же происходит и в кино. А случается, что специально написанные песни почему-то не входят в фильм или театральная постановка не осуществилась, и остаются песни жить самостоятельно, выходят за пределы театра. Да ведь они и начинались за его пределами. Я уже говорил, что сначала больше всего писал для своей компании, да и сейчас, как правило, опять-таки пишу для себя и своих друзей. Им я первым и показываю свои песни.

Так что, получается, песни никуда и не «выходили», они родились вне театральных стен.

А вот распространяются песни без моего участия. Сами люди собирают. Я считаю, что как в девятнадцатом веке была литература не только печатная, но и рукописная, так теперь есть литература магнитофонная. Новая техника и новый вид литературы. Если бы сейчас жили большие поэты прошлого, думаю, очень многие их произведения записывались бы на пленку.

И пластинки тоже могут быть некоей разновидностью литературы. Во Франции, например, сейчас выходит новый диск с моими песнями разных лет. Там есть городские романсы десятилетней давности, посвященные моим друзьям, а есть и последние песни — вдруг вернулось ко мне желание написать нечто сказочное, в полуфантастической манере. Я взял и «оживил» такие образные выражения, как «нелегкая» и «кривая», они у меня стали персонажами. Представьте, человек встретился с Нелегкой, и она занесла его невесть куда, а другая, Кривая, грозила вывести, да не смогла, потому что Кривая, с короткой ногой, — все по кругу шла. И человек был вынужден сам взяться за весла и грести против течения.

Записана на этом диске и очень важная для меня песня «Правда и Ложь» (в подражание Булату Окуджаве). Вернее, это не подражание, а попытка написать чуть-чуть в манере Окуджавы — хотелось сделать ему приятное.

Есть во Франции мой диск, где записаны песни о годах войны, которые я пою в сопровождении нескольких гитар.

И еще один — с новыми песнями, своеобразный данью фольклору. Хотел, чтобы они звучали в фильме «Арап Петра Великого», где я снимался, но не вошли…

Для одной из моих пластинок несколько вступительных слов — очень хороших, теплых, профессиональных — записал мой друг, замечательный поэт, композитор и исполнитель своих песен Максим Ле Форестье. Я подружился с ним в Москве, когда он был у нас на гастролях. Максим поет в традициях человека, которого я считаю в какой-то мере своим учителем в области песни, — это Жорж Брассенс. Ле Форестье его очень любит и очень хорошо копирует. К сожалению, с Брассенсом я лично не знаком, хотя он даже перевел одну мою песню — «Недолюбил» («Прерванный полет»).

Форестье несколько раз представлял меня публике и на французском телевидении. Однажды я выступал там в день выборов, спел «Спасите наши души». Очень, по-моему, было забавно — после обычного развлекательного шоу, с очень хорошими исполнителями вдруг «врубился» мой хриплый, нервный голос. Правда, я предварил свое выступление несколькими словами перевода песни. И мне показалось, что манера, в которой я работаю, дает возможность перешагнуть языковой барьер.

Дважды я выступал на празднике газеты «Юманите». Первый раз, кажется, не очень удачно. Слушателей было сто тысяч человек. Передо мной они долго не отпускали какого-то кумира. Вышел я — с гитарой (это после гигантского оркестра, где привычно стучали барабаны и надрывались электрогитары). Молодежь, как положено, требовала из чувства протеста предыдущего артиста — мол, праздник, дайте нам повеселиться. В это время объявили: сейчас выступит советский певец… Ну, меня вообще нельзя представлять как певца — я автор и исполнитель своих песен (кстати, жанр, традиционный во Франции). В общем, вышел на сцену человек с гитарой и пытается что-то по-русски, почти без перевода, петь. Публика была в замешательстве, некоторые стали уходить. Но после первых аккордов начали прислушиваться, о чем он там кричит? Да так и остались…

А во второй раз все было хорошо, объявили как нужно. И среди публики, по-моему, было много людей, меня уже знавших. Я спел одну песню по-французски, пять — по-русски. Постарался сам сделать перевод своих песен. Приняли меня тогда замечательно, просто замечательно: очень долго не отпускали, пришлось на ходу придумывать, что бы еще спеть. Оказалось, что для песен действительно нет границ. Наверное, потому, что проблемы, которые я затрагиваю, касаются всех. А люди во всем мире по сути одинаковые: болеют теми же болезнями, хотят одного и того же…

О ТЕАТРАЛЬНЫХ РОЛЯХ…

…Я долго искал свой театр. До Таганки работал в разных труппах. И не то чтобы без особого удовольствия, театр-то я люблю, но содержанием моей творческой жизни, половиной ее это не стало. Вторая половина — песня. И кино. А тут вдруг посмотрел «Доброго человека из Сезуана» Брехта и понял: это мое. Сейчас даже не представляю себе, где бы еще мог работать. Наверное, нигде… Может быть, оставил бы театр. Потому что играть — просто играть — мне не интересно. Хочу, чтобы люди, когда я на сцене, думали, нервничали. И развлекались. Можно ведь и развлекать публику. Почему же нет? Она того стоит. И в концертах тоже пытаюсь шутить. Для передышки. Но все равно обязательно вкладываю в шутки свое серьезное содержание. Если не непосредственно в тексте, то за текстом. Я предпочитаю традицию русскую, гоголевскую — смех сквозь слезы. Когда хохочешь, а на душе печально, потому что не так-то все и забавно. Гамлет… Я сам себя предложил на эту роль. Давно хотел сыграть ее, смотрел почти всех наших Гамлетов. Сыграть не просто по-другому, чем они, а (так мне самому тогда казалось) как хотел Шекспир. Но, вероятно, об этом думает каждый актер.

В труппе на начало работы над Гамлетом никак особенно не отреагировали, может быть потому, что перед этим я сыграл Галилея. В нашем театре важнее сама личность исполнителя, чем роль, интереснее человек, который играет: что он хочет сказать, что несет, а не просто артист, надевший на себя роль, как костюм. Наклеил парик, голос изменил, перевоплотился, да сам за этим пропал.

Поэтому, когда я стал репетировать, уже имелось в виду, что Гамлета играет актер, которого знают как человека с гитарой, который сам сочиняет стихи и поет, то есть сам уже несет какой-то образ. Перед началом спектакля меня усадили с гитарой в глубине сцены, у голой стены. В прологе я исполняю песню на стихи Пастернака «Гамлет», в которых ключ ко всему спектаклю: «Но продуман распорядок действий и неотвратим конец пути». В нашем спектакле «продуман распорядок действий», и Гамлет знает намного больше, чем все другие Гамлеты, которых я видел. Он знает, что произойдет с ним, что происходит со страной! Он понимает, что никуда ему не уйти от рокового конца. Такое выпало ему время — жестокое. Я даже написал стихи:

Гамлет у нас — прежде всего мужчина. Мужчина, воспитанный жестоким временем. Но еще и студент. И поумнее, чем все его сверстники. Его готовили на трон, он должен был управлять государством. А троном завладел цареубийца. Гамлет помышляет только о мести. Но он против убийства. И это его страшно мучает.

Вот здесь, мне кажется, я нашел нужный внутренний ход. Гамлеты, которых я видел и вы могли видеть, весь спектакль искали доказательства вины Клавдия, чтобы убить его и получить оправдание для себя, для своей мести. Я же ищу доказательства невиновности короля. Я подстраиваю мышеловку в надежде убедиться, что он не виноват, что он не убивал моего отца. Делаю все, чтобы не пролилась кровь. Когда Гамлету говорят, что повсюду бродит тень его отца (а это значит, дух его не успокоен), я киваю головой, будто сам его вижу — а я действительно могу его видеть когда угодно! Мой Гамлет настолько любит отца, так к нему привязан, что может его увидеть в любую минуту. Позовешь его — и он появится. Но все это происходит в воображении Гамлета. По-моему, это очень ясная и внятная трактовка. И мне кажется, она — шекспировская.

Думаю, что не существует ролей, которые я не смог бы сыграть, кроме, разумеется, женских и кроме ролей, по возрасту не подходящих мне. А так чтобы сказать: вот это роль героическая, а эта острокомедийная, — я бы не выбирал, а с удовольствием играл бы и то, и другое. Не знаю, как это было бы сыграно, но я никогда не чувствую, что вот какую-то роль я не могу сыграть.

О РАБОТЕ В КИНО…

Моя первая работа в кино — фильм «Сверстницы», где я говорил одну фразу: «Сундук и корыто». Волнение. Повторял на десять интонаций. И в результате — сказал ее с кавказским акцентом, высоким голосом и еще заикаясь. Это — первое боевое крещение.

1960 год — фильм «Карьера Димы Горина». Роль шофера и в этом же году «713-й просит посадки» — роль американского моряка. Разные характеры, но в обоих случаях персонажи совсем не положительные. Оба пытаются приставать к девушке. Ну а потом — расплата! Били в обеих картинах. Это было ощутимое знакомство со спецификой кино: много дублей, а кино самое реалистическое из искусств. Так что все в натуральном виде — еда настоящая, водить машину по-настоящему, удары — настоящие; тогда впервые подумал всерьез и с нежностью даже об условном театре или кино. Но… Кто однажды вдохнет воздух кинопавильона, тот уже захочет вдыхать как можно чаще, даже если он пропитан киношным дымом и запахами краски и дерева. Снова картина — «Штрафной удар» и параллельно — «Увольнение на берег». В первой — роль гимнаста Никулина, который вместо гимнастического коня был по ошибке посажен на настоящего, а во втором — матрос с крейсера «Кутузов».

Пришлось сесть на коня, чтобы действительно быть «на коне» и исполнять довольно сложные трюки. Пришлось надеть матросскую робу и драить палубу. С тех пор — конный спорт не оставляю, и это пригодилось еще в других работах. Драить палубу больше не приходилось… Но… Ведь «пути господни неисповедимы». Может, и придется еще тряхнуть стариной. Потом «Стряпуха». Краснодарский край. Кубань. Новые лица, новые люди, новые места. Лето. Жара и прекрасные вечера. И всегда, когда вспоминаю об этом, тянет на лирику. И сейчас тоже. Всегда печально расставаться с людьми, с которыми работал полгода или год. Фильм — это ведь целый кусок жизни. А можешь больше и не встретить людей, с которыми столько всего было. Это все-таки несправедливо. Театр в этом смысле лучше. В театре — расставания реже. Правда, иногда и расстаешься с удовольствием, думаешь — и слава богу! Хоть бы больше не встречаться… Но у меня это было редко.

И вдруг выяснилось, что я вовсе не обязательно отрицательный и комедийный, потому что меня утвердили в фильм «Я родом из детства» на роль Володи. Человек он — серьезный. Прошел войну, горел в танке, был тяжело ранен и в тридцать лет седой, с искореженным лицом вернулся домой. Но ничто не озлобило его, он остался и добрым, и мягким, и чутким парнем. Впервые написал я песни в этот фильм. Военные песни. Поэтому очень дорожу этой ролью и картиной.

Потом «Вертикаль». Горы. Романтика и трудности. Альпинисты. Пришлось осваивать восхождения, заниматься на леднике и на скалах. И ночевать в палатках на снегу, и слушать рассказы альпинистов. Невозможно было не написать об этих людях, где понятия дружбы, помощи, надежды, веры, риска существуют в чистом виде, а мужество не просто слово, а способ жизни. А вот фильм «Короткие встречи». Роль геолога, который ушел из управления, чтобы самому искать и рыться в земле. Человек вольный и веселый, легкий и серьезный. Все вместе. Снова песни в картине.

И вдруг опять уклон в сторону отрицательных персонажей — «Служили два товарища» и «Хозяин тайги». Белый поручик и бригадир сплавщиков Рябой. Оба люди сильные, но оба направили свои силы и талант не в ту сторону. Поручик Брусенцов думает, что спасает Родину, но он борется против нее и, даже разуверившись, продолжает убивать, ослепленный ненавистью и злобой. Он гибнет, когда полностью рушатся его надежды. Рябой, напротив, ни в чем не заблуждается. Все понимает прекрасно, но живет по волчьим законам. По законам тайги, как он говорит. Но… Оказывается, законы в тайге давно уже другие.

Так случилось, что режиссеры, с которыми я работал, становились моими друзьями; актеры тоже. Все они разные, и все интересны по-разному, хотя все мы делаем одно и то же важное дело — кино!

Сейчас я много занят в театре, но — возвращаюсь к началу рассказа — тот, кто вдохнул воздух павильона и услышал когда-нибудь команду «Мотор», тот отравлен кинематографом навек. Я отравлен — и это прекрасно.

О ЗРИТЕЛЬСКОЙ ПОПУЛЯРНОСТИ…

…Когда у нас в театре была премьера «Гамлета», я не мог начать минут пятьдесят. Сижу у стены, холодная стена, да еще отопление было отключено. А я перед началом спектакля должен быть у стены в глубине сцены. Оказывается, ребята и студенты прорвались в зал и не хотели уходить. Я бы на их месте сделал то же самое; ведь когда-то сам в молодости лазал через крышу на спектакли французского театра… Вот так ощутил свою популярность спиной у холодной стены.

Говоря о зрителе, я предпочитаю внимательную публику, я бы сказал — благожелательную публику, независимо от возраста. Я хочу, чтобы к нам в зал приходили зрители именно на то, на что пришли, И радостно, что такой жанр, как авторская песня, народ хочет слышать. Зритель и исполнитель расположены друг к другу, расположены обоюдно слушать и воспринимать. А когда приходят за тем, чтобы увидеть и посмотреть живого Высоцкого, то этого я не люблю. Потому что полконцерта ты приучаешь зрителя к тому, что все нормально, да, действительно на сцене перед ними тот самый человек… И только с середины концерта зритель начинает освобождаться от этого и естественно реагировать на происходящее.

Бывает разная публика. А возрастные отличия меня совершенно никоим образом не волнуют, не лимитируют. Очень хорошо реагирует молодежь. Не случайно, что и актеры старшего поколения очень любят молодую аудиторию. Я даже люблю детскую аудиторию, я много пишу детских вещей. Но дети, как ни странно, любят взрослые песни.

Я люблю атмосферу встречи, когда есть ощущение раскованности. И когда продолжаешь работать, то нет времени на то, чтобы обращать внимание: по-моему, я сегодня более популярен, чем вчера… Есть один способ, чтоб избавиться от дешевой популярности и не почить на лаврах, — это работать, продолжать работать. Пока я умею держать в руках карандаш, пока в голове что-то вертится, я буду продолжать работать. Так что я избавлен от самолюбования.

Здесь возможен один ответ на вопрос — почему мои песни стали известны, — вот так, скажем: потому что в них есть дружественный настрой, есть мысленное обращение к друзьям. Вот, мне кажется, в этом секрет моих песен — в них есть доверие. Я абсолютно доверяю залу своему, своим слушателям. Мне кажется, их будет интересовать то, что я рассказываю им.

Хорошо бы зажечь свет в зрительном зале, чтобы я видел глаза, а то так будет похоже на какое-то банальное действо… Авторская песня — тут уж без обмана, тут будет стоять перед вами весь вечер один человек с гитарой, глаза в глаза… И расчет в авторской песне только на одно — на то, что вас беспокоит точно так же, как и меня: те же проблемы, судьбы человеческие, одни и те же мысли. И точно так же вам, как и мне, рвут душу и скребут по нервам несправедливости и горе людское… Вот что нужно для авторской песни: ваши глаза, уши и мое желание вам что-то рассказать, а ваше желание — услышать.

Авторская песня, видимо, — это настолько живое дело, что вы сразу же становитесь единым организмом с теми, кто сидит в зале. И вот какой у этого организма пульс — таким он мне и передается. Все зависит от нас с вами.

Если не будет людей, которым поешь, тогда это будет как у писателя, когда он сжег никому не читанный рассказ или роман… У меня так же: написал и, конечно, хочется, чтобы все это услышали. Поэтому, когда говорю: «Дорогие товарищи» — я говорю искренне. Хотя это уже два затверженных, шаблонно звучащих слова. Все говорят «дорогие товарищи» или «товарищ, дайте прикурить». Это не такие «товарищи». Товарищи — это друзья, близкие, дорогие люди.

…Я бы хотел, чтобы зрители понимали, как труден и драматичен путь к гармонии в человеческих отношениях. Я вообще целью своего творчества — и в кино, и в театре, и в песне — ставлю человеческое волнение. Только оно может помочь духовному совершенствованию.