Властелин сердец

Глава вторая

— Дороти, ты что — совсем сошла с ума?

На этот вопрос мне обычно бывает труднее всего ответить. Кроме того, задал его Пол, который, в своей элегантной синей куртке, смотрел на меня непреклонным взглядом. Мы находились на террасе моего дома. Я была одета для работы в саду: старые холщовые брюки, кофточка в цветочек, волосы подвязаны косынкой. Не то чтобы я когда-нибудь всерьез занималась садоводством — один вид садовых ножниц приводит меня в дрожь — мне просто нравится менять облик. Вот почему каждую субботу я, подобно моим соседям, переодеваюсь для работы в саду, но вместо того, чтобы сражаться с воющей газонокосилкой или пропалывать цветочные клумбы, устраиваюсь на террасе с двойным виски и книжкой в руках. За этим-то занятием меня и застал Пол. Я почувствовала себя виноватой и неприбранной, оба эти ощущения были одинаково сильны.

— Ты знаешь, что все в городе только и говорят о твоей последней выходке?

— Так уж и все, — возразила я сколь скептически, столь и невинно.

— Скажи на милость, что здесь делает этот мальчишка?

— Должен же он поправиться, Пол. В конце концов, он всерьез поранил ногу! А ты знаешь, что у него нет ни денег, ни семьи… ничего.

Пол тяжело вздохнул.

— Именно это меня и беспокоит, а также тот факт, что твой юный битник был изрядно накачан ЛСД, когда бросался нам под колеса.

— Послушай, Пол, он же сам тебе все объяснил. Под влиянием наркотиков он даже не увидел машину, а фары он принял за…

Внезапно Пол покраснел.

— Мне все равно, что ему там померещилось! Этот псих, этот сорванец чуть нас не угробил, а ты через два дня привозишь его в свой дом, устраиваешь в комнате для гостей, да еще подносишь ему еду. А что если в один прекрасный день он прикончит тебя, приняв за цыпленка или еще Бог знает за что? Или сбежит, прихватив твои драгоценности?

Я бросилась в атаку.

— Знаешь, Пол, еще никто и никогда не принимал меня за цыпленка, а что касается драгоценностей, то у меня их не так уж много, да и ценность их невелика. И потом, не могли же мы бросить его на улице в таком состоянии.

— Ты бы могла отвезти его в больницу.

— Больница произвела на него угнетающее впечатление, надо сказать и на меня тоже.

Пол казался сраженным. Он опустился в плетеное кресло, машинально взял мой стакан с виски и отпил половину. Мне это не понравилось, но я его не остановила: бедняга явно зашел в тупик. Он как-то странно посмотрел на меня:

— Ты работала в саду?

Я кивнула для убедительности несколько раз. Удивительно, как некоторые мужчины постоянно вынуждают нас лгать. Вот и сейчас я просто не знала, как объяснить Полу мое невинное субботнее времяпрепровождение. Он снова назовет меня сумасшедшей; впрочем, мне начинало казаться, что он не так уж далек от истины.

— Надо же, незаметно, — продолжил Пол, оглядываясь вокруг.

Мой крошечный сад действительно напоминал джунгли, но я напустила на себя обиженный вид:

— Делаю, что могу.

— А что это у тебя в волосах?

Я провела рукой по волосам и извлекла две древесные стружки, белые и тоненькие, как листья. Я была озадачена.

— Это стружка.

— Вижу, — сухо сказал Пол. — Более того, она лежит и на полу. По всей видимости, ты не только работала в саду, но и плотничала?

В этот момент еще одна стружка, медленно паря, опустилась ему на голову. Я подняла глаза.

— А! Знаю, — сказала я, — это Льюис. Он лежа в кровати вырезает деревянную маску, чтобы как-то убить время…

— И щедрой рукой отправляет обрезки прямо в окно. Как мило!

Я тоже начала немного нервничать. Возможно, мне действительно не следовало привозить Льюиса к себе, но ведь это был чисто благотворительный жест, без какой-либо задней мысли. К тому же Пол не имел на меня никаких прав, и я решила указать ему на это. Он ответил, что имеет на меня такие же права, какие любой мужчина имеет на неразумную женщину, а именно право защищать ее, в общем, нес какую-то чушь. Мы поссорились, он в гневе ушел, а я осталась сидеть в кресле, выжатая, как лимон, да еще и с теплым виски. Было шесть часов вечера. На лужайке, замусоренной листвой, удлинились тени; все планы на остаток дня лопнули: ссора с Полом отменяла вечеринку, на которую мы должны были вместе пойти. Оставался телевизор, который обычно наводит на меня скуку, и несколько нечленораздельных звуков, которые издаст Льюис, когда я принесу ему ужин. Я никогда еще не встречала такого молчаливого человека. Единственный раз, когда он говорил внятно, был два дня спустя после аварии. Он тогда заявил о своем намерении покинуть больницу и принял мое гостеприимное приглашение как нечто само собой разумеющееся. В тот день я была в приподнятом настроении, может быть, слишком приподнятом. Я переживала одно из тех, слава Богу редких, мгновений, когда в каждом мужчине видишь своего брата и ребенка одновременно, отчего возникает потребность заботиться о них. С тех пор я продолжала ухаживать за Льюисом; он лежал в моем доме, растянувшись на кровати, с забинтованной ногой, на которой каждый день сам менял повязку. Он никогда не читал, не смотрел телевизор, не слушал радио и не разговаривал. Время от времени он что-то вырезал из сухих деревяшек, которые я приносила ему из сада, или смотрел в окно остановившимся взглядом. Иногда я спрашивала себя, а не сумасшедший ли он на самом деле, и эта мысль, учитывая его красоту, казалась мне даже романтичной. На мои робкие расспросы о его прошлом, настоящем и будущем он всегда давал один и тот же ответ: «Это неинтересно». Однажды ночью он очнулся на дороге, перед машиной, его звали Льюис, все остальное не имело значения. В общем, это меня устраивало: длинные истории утомляют, а большинство людей нас не щадят.

Я пошла на кухню, выковырила из банок роскошный ужин и поднялась наверх, затем постучала в дверь, вошла и поставила поднос на кровать, усыпанную стружкой. Вспомнив, как одна из них упала Полу на голову, я рассмеялась. Льюис посмотрел на меня заинтригованно. Его светлые голубовато-зеленоватые глаза, обрамленные черными ресницами, были похожи на кошачьи, и я невольно подумала, что, увидев такой взгляд, на «Коламбия Пикчерс» не раздумывая подписали бы с ним контракт.

— Смеетесь?

У него был низкий, хрипловатый голос.

— Я смеюсь, потому что ваша стружка упала Полу на голову, и он ужасно рассердился.

— Ему было не очень больно?

Я с любопытством взглянула на него. Он впервые пошутил, по крайней мере, я надеялась, что он шутит. У меня вырвался глупый смешок, и внезапно я почувствовала себя неловко. В конце концов, Пол прав. Что я тут делаю с этим юным психом, одна в пустом доме, в субботний вечер? В эту минуту мне бы следовало танцевать, шутить с друзьями или даже заниматься любовью с милым Полом или с кем-нибудь еще…

— Вы куда-то собрались?

— Нет, — с горечью ответила я. — Я вам мешаю?

Я сразу же пожалела о своих словах. Они противоречили всем законам гостеприимства. Но Льюис неожиданно разразился счастливым, детским, беззаботным смехом. И, благодаря этому смеху, он сразу же стал мальчишкой, у него сразу же появилась душа.

— Вам, наверное, очень скучно?

Его вопрос застал меня врасплох. Может ли кто-нибудь в этой суете, называемой жизнью, уловить разницу между «очень скучно», «просто скучно» и «немного скучно»?

— У меня нет времени скучать, — натянуто ответила я. Я сценарист, работаю на «РКБ», и…

— Там?

Он мотнул головой влево, как бы объединяя этим презрительным жестом и сияющий вдали залив Санта-Моника, огромное предместье Лос-Анжелеса — знаменитый Беверли-Хилз, и студию, и многочисленные офисы. Может, жест не был презрительным, но в нем проскользнуло нечто большее, чем просто равнодушие.

— Да, там. Так я зарабатываю на жизнь.

Я разозлилась. В течение последних трех минут я, благодаря этому незнакомцу, вынуждена была почувствовать себя сначала неполноценной, а затем — и вовсе бесполезной. В самом деле, что давала мне моя дурацкая работа, кроме пачки долларов, которую я за месяц зарабатывала и за месяц же тратила? Однако недостойно поддаваться чувству вины из-за какого-то молокососа, мало что смыслящего в жизни и явно злоупотреблявшего ЛСД. Я ничего не имею против наркотиков, однако не одобряю возникающих под их воздействием взглядов, почти всегда презрительных по отношению к тем, кто их не разделяет.

— Зарабатываю на жизнь, — задумчиво повторил он. — Зарабатываю на жизнь…

— Это вполне в духе времени, — сказала я.

— Какая жалость! Хотелось бы жить во Флоренции в те времена, когда многие люди помогали жить другим за просто так, ни за что.

— Они помогали жить скульпторам, художникам, писателям. Вы, что, один из них?

Он помотал головой.

— Может быть, они также помогали тем, кто им просто нравился, — сказал он.

Я рассмеялась циничным смехом Бетт Дэвис[1].

— Вы и сегодня без труда могли бы заручиться такой помощью.

И я повела головой влево, воспроизводя его собственный жест.

Он закрыл глаза.

— Я сказал «за просто так», а это не значит «просто».

В его голосе было столько чувства, что у меня неожиданно возникло множество вопросов, причем один романтичнее другого. Что я о нем знаю? Любил ли он когда-нибудь до умопомрачения — по крайней мере в том смысле, в каком принято говорить «до умопомрачения» (для меня это вообще единственный способ любить)? Что заставило его броситься под колеса нашего «ягуара»: случай, наркотики или отчаяние? Не хочет ли он исцелить не только ногу, но и сердце? И когда он неотрывно смотрит в небо, видит ли он там чье-то лицо? Профессиональная память подсказала мне, что я уже использовала последнее выражение в киносценарии «Смерть Данте» — мне тогда пришлось здорово помучиться с эротическими сценами. Данте сидит за грубым средневековым столом, отрывает глаза от древнего манускрипта, а голос за кадром произносит: «Когда он неотрывно смотрел в небо, видел ли он там чье-то лицо?». Вопрос, на который зрители сами должны были дать ответ, надеюсь, положительный.

Итак, дошло до того, что я уже и думаю, как пишу! Это порадовало бы меня, если бы я питала хоть какие-то литературные амбиции или была наделена маломальским талантом. Я взглянула на Льюиса, он уже открыл глаза и теперь смотрел на меня.

— Как вас зовут?

— Дороти. Дороти Сеймур. Разве я не сказала?

— Нет.

Я сидела на краю кровати. Сквозь окно проникал вечерний воздух, напоенный ароматом моря — запахом столь сильным, что, несмотря на десятилетнюю привычку, он казался мне несколько навязчивым. Как долго мне еще наслаждаться этим воздухом? Как скоро в моей душе не останется ничего, кроме тоски по ушедшим годам, поцелуям, мужском тепле? Мне следует выйти замуж за Пола, оставить эту безграничную веру в собственное железное здоровье и здравый смысл. Хорошо верить в себя, когда ты кому-нибудь нужен… А что потом? Потом, без сомнения, придет черед психиатров; от одной этой мысли меня начинало тошнить.

— У вас печальный вид, — сказал Льюис, взял мою руку и посмотрел на нее. Я тоже посмотрела на свою руку. Так мы оба и смотрели на нее с каким-то неожиданным, нелепым любопытством, он — потому что никогда прежде не видел, я — потому что в его руке моя казалась чужой, превратилась в нечто, более мне не принадлежащее. Никто еще не держал мою руку в своей так просто и естественно.

— Сколько вам лет? — спросил он.

К собственному удивлению я услышала, что говорю правду:

— Сорок пять.

— Вам повезло, — откликнулся он.

Я с удивлением посмотрела на него. Ему лет двадцать шесть, может быть, меньше.

— Прожить столько — это уже кое-что.

Он выпустил мою руку или скорее (как мне показалось) перегнул ее в запястье и легонько оттолкнул, затем отвернулся и закрыл глаза.

— Спокойной ночи, Льюис, — сказала я, вставая.

— Спокойной ночи, — мягко ответил он. — Спокойной ночи, Дороти Сеймур.

Я тихо затворила за собой дверь и спустилась на террасу. Почему-то мне было очень хорошо.